В то самое время, когда Загробулько возвращался из офиса строительного треста «Латунь», в одном двенадцатиэтажном доме, расхаживал по квартире холодильник, напевая бурлящими внутри жидкостями грустную мелодию. На улице стояла жара, и ни одного облачка не намечалось на синем небосводе. Василий лежал на диване, покачивая босой ногой в такт мелодии, доносящейся из чрева чуда техники, и попивал через соломинку пузырящийся лимонад.

С улицы тоже доносилась мелодия, если так можно было назвать монотонный примитивный бит, и скулящие под него три аккорда. Вместе с аккордами из окна, смешиваясь с музыкой во что-то поразительно мерзкое, иногда пробивался гнусаво-фальшивый голосок, принадлежащий по всей вероятности девушке, страдающей сразу несколькими лор-заболеваниями. Однако как ни странно, девушка эта была известной певицей Катей Лавандышевой. Музыкальные промоутеры, быстро смекнули, что при почившем телевидении, народу осиротевшему сериалами и ток-шоу, потребуется срочная замена. Жажда зрелищ. Поэтому в течении невероятно короткого времени по всему городу, организовывались концерты под открытым небом, куда стекалось огромнейшее количество зевак, и истосковавшихся по искусству эстетов. Этим, в свою очередь, не преминул воспользоваться и продюсер, Фарух Сраакашвилли. Он организовал концерт своей подопечной, выторговав у властей кругленькую сумму за предоставление народу возможности внять высокому искусству в лице знаменитой певицы Катерины Лавандышевой.

— Музыка! — сказал Василий.

— Да! — подтвердил SAMSUNG.

— Да, — согласился ангел, соткавшись из блестящих в лучах пылинок, — Музыка!..

— Ведь музыка — это отражение души, запечатленное в звуке! — проговорил Василий задумчиво, — Интересно какой должна быть душа человека выразившего себя этой мелодией? — он кивнул в сторону окна.

— Самое интересное, что большинство любит это, — улыбнулся Ангел, покосившись туда же в окно.

— Стадо, — прокомментировал холодильник грустно и внутри у него, просочившись из морозильного отделения, капнули на полку три холодные крупинки.

— Но ведь в мире масса музыки — талантливой и хорошей и очень хорошей, и губительно кошмарной, всякой, — удивился молодой человек, — почему же люди делают свой выбор в пользу примитивного и тщедушного шарманщика, а настоящего композитора, творца имеющего дар сплетать звуки в такую неподражаемую структуру, что дух захватывает — игнорируют?

— Не все! — заметил холодильник расхаживая по ковру, и остановившись добавил, печально, — Но большинство!

— Что бы услышать настоящее только ушей недостаточно, к ушам нужна душа! — сострил ангел и звонко хихикнул.

— Но разве у людей не одна и та же душевная организация? Разве при рождении кому-то дается больше, а кому-то меньше?

— Не исключено что это так, — загадочно ответил ангел.

— Вы ангелы должны это знать, — заметил холодильник подозрительно.

— Можно сказать определенно, — ангел взмахнул крыльями, приглушив звук доносящийся из окна, как будто убавил громкость радиоприемника, — что люди рождаются совершенно разными, и у каждого уже сформирован характер, целеустремления, интеллект. По мере взросления человек лишь развивает свои, данные природой, способности. Был среди людей один философ, который утверждал что человеческое существо, каждый отдельно взятый индивид, с течением жизни не обучается новому, а лишь вспоминает, достает из подсознания, истину, знание открытое ему раньше, так вот он был в некотором смысле прав…

— То есть получается, что научить человека не обладающего природным чутьем музыки, играть, например, на пианино невозможно? — озадачился холодильник.

— Почему? Возможно. Но только он ничего не создаст, не привнесет ничего нового и настоящего. При этом он может сочинять в день по нескольку десятков мелодий, играть сотни концертов, но эта его деятельность будет такой же бесполезной, как орошение пустыни из детской пластмассовой лейки.

— Но ведь таких псевдотворцов большинство? Почему же так? Почему они не занимаются тем, что могут делать по-настоящему хорошо? — Василий встревожено встал с дивана и подошел к окну.

— Их привлекает слава, деньги, антураж жизни артиста, поощрение толпы. Это довольно сильный стимул. Да и что им еще остается, если единственное что ни могут делать хорошо, это набивать желудок пищей, пьянствовать и бездельничать. Они хотят красивой жизни, уважения, признания… Впрочем, зачастую не получая и этого, а только обрекая себя на страдание от осознания полной своей никчемности.

— В общем, понятно, — решительно вставил Василий, — это нужно менять!

Он осмотрел свою странную компанию, натянул на голову валяющуюся тут же на диване красную кепочку, и раскинул в стороны руки, словно собирался взлететь. Ангел тут же засиял лучисто, взмахнул опереньем и обернулся крохотной букашкой. Вместе с ним метаморфозы приняли Василий и холодильник. Три необычных насекомых, вылетели в окно. Они спустились низко к земле и дворами полетели на звук концерта, где надрываясь, как при трудных родах, рвала связки певица Лавандышева…

Обычно Катерина пела под искусно записанную и мастерски сведенную фонограмму, но в этот раз техника ее подвела. Диск, выполненный кустарным способом на одной из подпольных фабрик, взорвался от скорости вращения в проигрывателе, а другого продюсер Фарух с собой не прихватил. Деньги музыкальным дельцам были заплачены, и ничего не оставалось несчастной звезде эстрады, как петь живым голосом в подключенный микрофон. Делать этого Катерина не умела. Но зато был у эстрадной дивы другой козырь — она была стройна, блондиниста и имела формы по высшему голливудскому разряду, что часто демонстрировала в различных глянцевых изданиях, блистая на обложках и разворотах неглиже, и чем очень гордилась. Этим, собственно, певица и брала публику за живое.

Из-за грохота фонограммы слушатели почти не замечали похабного вокала, зато ясно видели извивающуюся на сцене, словно в оргазмическом экстазе, артистку, одетую так скудно, как одеваются пожалуй только африканские голодающие дети. Лавандышева работала на износ, и было видно сразу, что девушка, несомненно, имеет талант. Нет не музыкальный конечно…

В тот момент, когда Катерина оглаживая страстно, оголенные загорелые ляжки, довывала последние строчки своего хита, повторяя рефреном любимую публикой фразу: — «А ты любил меня так мало… А я в впотьмах тебя искала…» мимо ее носа, дружной стайкой пролетели три удивительного вида мухи. Одна вся белая, будто испачканная в муке, за ней темная, с длинными лапками и красной головкой (певице даже показалось что муха наряжена микроскопической кепочкой с длинным козырьком), а третья вообще серебристая, вовсе не похожая на живое существо, а скорее на миниатюрный микроавтобус бороздящий пространство при помощи сверкающих механических лопастей. Увиденное настолько поразило Лавандышеву, что она вместо последней строчки осоловело спела: — «А я… мухой засверкала…», на что Фарух, недобро посмотрев из-под густых бровей, ничем неотличимых от его таких же густых усов, показал подопечной тайный знак, который означать мог только одно — «Еще раз такое выкинешь! Будешь всю жизнь в коктейль-баре на Тверской, об шест задницей тереться!».

Звезда, угрозу поняла, а потому тут же выкинула из головы насекомую небывальщину, и с удвоенной страстью вздымая точеную пластическим гением грудь, допела песню, послав на коде воздушный поцелуй в толпу, шальной пулей доставшийся восемнадцатилетнему очкарику в первом ряду. Юный отрок от этого задышал часто-часто и прижался к бортику ограждения словно намагниченный, скрывая восставший мгновенно в шортах, свой юношеский, измученный хозяйским каждодневным вниманием, идентифицирующий его, очкариковскую половую принадлежность, орган.

Катерина, запыхавшись, словно после стометровки, отрывисто призналась в любви собравшимся на концерт зевакам, прошлась по сцене как по подиуму, и внезапно нагнулась за брошенным кем-то букетиком цветов, моментально впечатлив всю мужскую составляющую публики. Впечатлила она ее тем, что из-под лоскутка, исполняющего роль юбки, открылось жадным взглядам самое сокровенное и желанное певицино великолепие, толи вовсе не прикрытое ничем, толи прикрытое такой тоненькой ниточкой трусиков, что и смысла в них никакого не было. А осчастливленный воздушно очкарик, видя звездные врата в блаженство, чуть не излился прямо на бортик, миллионами своих возможных потомков.

Лавандышева, жарко дыша в микрофон объявила новую песню и когда прозвучали первые аккорды, на сцену, совершенно незапланированно, взявшись непонятно откуда, выскочили три, по всей видимости, подтанцовщика. Странно одетые они необъяснимым образом напомнили кого-то опешившей эстрадной фурии. Она, взглянув на продюсера Сраакашвилли, вопросительно замерла.

Тот и сам ничего не понимая, махнул косматой лапой, куда-то в пространство, что означало — «Пой дальше, не твоя забота», а сам решил, что кто бы это ни были, ни копейки от него не получат, за свою самодеятельность.

Звезда отвернулась и запела, но только вместо слов безобидной вобщем-то песенки о неразделенной любви, вылетело изо рта Лавандышевой такое матершинное, поэтически срифмованное безобразие, от которого на всем теле Фаруха ощетинилась густая кавказская растительность, а публика дружно отшатнулась от сцены возвращающейся в океан волной. Остался у бортика ограждения только бедный очкарик, будто намертво приклеенный к древесине. Однако Лавандышева совершенно не осознавая всей дикости пропетого ей, под примитивный аккомпанемент, ругательства продолжила извергать из себя, срывающимся визгом, продолжение похабщины. Фарух Сраакашвилли, осел на две половинки мясистого таза и скрылся от позора косматыми ручонками, а сзади певицы-матершинницы словно вокруг кострища мирового пожара, танцевали хаотические танцы три странных персонажа.

Самым колоритным из них, был толстенный здоровяк под два метра ростом, одетый в сверкающие металлические доспехи на каждом сантиметре которых блестели в лучах солнца логотипы фирмы SAMSUNG, он выдавал такой отменный брейк, изображая сломанного робота, что пожалуй, будь этот танец нынче в моде равных его мастерству не нашлось бы. Другой, в белой балетной пачке с тонкими тростинками ног, крутил пируэты из лебединого озера и улыбался блаженной улыбкой, словно выступал перед самим министром культуры, а третий — заросший бородой, похожей на березовый веник, с пивным животиком, торчащим из-под грязной майки с надписью «Manawar», отплясывал кабалистические ритуальные танцы, не попадая в ритм, и плескал себе под ноги пиво из алюминиевой банки. На его шевелюре, словно приклеенная, колыхалась флажком красная бейсболка.

Вакханалия продолжалась до тех пор, пока Сраакашвилли, не в силах больше терпеть срамное шоу, вскочил бешено и, подбежав к оператору, выдернул шнур электросети из розетки. Музыка тотчас стихла и в гробовом молчании Лавандышева допела акаппельно тошнотворную фразу:

— … бородавчатая мразь, без разбора всем далась…

Оборвав себя на полуслове, звезда непонимающе уставилась на звукорежиссера, изобразив при этом крайне недовольную гримасу. К слову сказать, сама Катерина была совершенно уверена, что пела она вовсе не мерзкие частушки, а незамысловатые куплеты своего супер-хита. Как у нее получалось, мыслить в голове одно, а произносить совершенно другое, сказать трудно, вероятнее всего причиной такой вербальной трансформации служили трое танцоров, которые были никто иные, как молодой человек по имени Василий, ангел белокрылый и холодильник марки «SAMSUNG», преобразившиеся в новых персонажей.

Пока Лавандышева стояла с наглым видом принцессы, у которой на носу свадьба, а наряд еще не пошит, кто-то посообразительнее из толпы, кинул в нее огрызком яблока. Такого приема, эстрадная особа не ожидала никак. Она принялась выискивать обидчика в толпе и тут увидела, как сотни рук воспрянули ввысь и словно по команде обрушили на певицу весь хлам, который только можно было найти под ногами. Лавандышева, пригнувшись как пехотинец, спасающийся от перекрестного огня побежала прочь со сцены. Кубарем скатившись со ступенек, она влетела в припаркованный тут же лимузин, взятый Фарухом на прокат, и завопила водителю:

— Гони!

В этот же миг в лимузин всосалось тело продюсера Фаруха. Взгляд его был ужасен. Катерина непонимающе открыла рот, но сказать не успела ничего, так как град импровизированных снарядов обрушился на автомобиль, сотнями глухих шлепков. Лимузин тронулся и завизжав резиной помчался прочь.

Что происходило в нутрии его, одному богу известно…

Метатрон поднялся с кресла и прошелся перед Елисеем молча. Нистратов чувствовал, что настроение божественного существа изменилось. В воздухе появилось напряжение, как перед грозой, так и казалось, что вот-вот шарахнет молния. Метатрон остановился, рассеяно глядя куда-то в темный угол комнаты, и тихо произнес:

— Конечно же, ты не догадываешься, почему мы нарушили твою размеренную жизнь, вручили тебе эту сумку и пригласили сюда? — он посмотрел на Нистратова серьезным взглядом и по затылку Елисея Никаноровича пробежал холодок, — Много кто не хотел этой нашей встречи, и поэтому мы постарались запутать следы, но все равно случились промашки. Взять хотя бы случай на вокзале…

— Крысы?

— Именно! Но слава великому проистечению, ты не побоялся приехать сам. Хотя мы на это не надеялись. В этом деле замешано много, очень много сил и у всех свои интересы. Но для людей, для основной массы человечества, такие перемены вовсе ни к чему…

— О чем вы, — непонимающе Елисей следил за Метатроном, который снова принялся мерить комнату мелкими шажками.

— А ты разве ничего не заметил?

— А что я должен был заметить?

Лысый посмотрел на Носфературса недоверчиво.

— Ты что, правда не замечаешь ничего необычного? — сказал он почти шепотом.

— Это вы о чем?

— За последнюю неделю в объективной реальности произошло несколько изменений, которые никак не предусмотрены графиком судьбы. Они вносят существенный дисбаланс в событийную колею, и это грозит обернуться крахом не только для людей, но и для всех нас! — он произнес это с таким трагизмом что, Елисею-Носфературсу, показалось — речь идет как минимум о ядерной катастрофе планетарного масштаба.

— Подождите, — насторожился Нистратов нахмурившись, — я никак не пойму о чем вы?

— Да как о чем! — взорвался Метатрон, — Да хоть бы, о останкинской телебашне!

— О телебашне? А разве это не очередная газетная утка? Они же всегда черти что пишут…

— В этот раз все серьезнее. За те двое суток пока ты находишься здесь, произошло еще кое-что и произойдет в будущем, если мы не среагируем решительно…

— Двое суток? — лицо Елисея вытянулось баклажаном, — Да я тут не более часа нахожусь…

— Время — материя специфическая, для кого-то течет быстрее водопада, для кого-то тянется медленно как густой мед. Сейчас мы находимся в рамках необъективного мира и наше времяисчисление отличается от человеческого.

— То есть вы хотите сказать…

— Именно, — подтвердил Метатрон, — более того мы сейчас можем заглянуть далеко вперед, в будущее. Вот только проблема в том, что вариантов будущего неисчислимо много и по сути нам это ничего не даст. Но ситуация возникшая, кстати, во многом по твоей вине, — Метатрон косо посмотрел на Нистратова, все еще пытающегося сообразить как могло пройти двое суток за время его пребывания внутри кургана, — может привести к такому варианту, что специфика взаимодействия мира объективного и нашего, будем говорить божественного, измениться кардинально!

— По моей вине? — в голосе Елисея дрогнула расстроенная струна.

— Да! Ты непосредственно приложил к этому руку, а точнее сказать не приложил в свое время, что бы данной проблемы избежать.

Новоявленный Носфературс трагически погрустнел, чувствуя себя как раскаявшийся жулик и подняв очи жалостливо посмотрел, на стоящего над всеми ангелами. Тот, впрочем, взирал на Нистратова благодетельно и как видно не собирался его испепелять божественным огнем.

— Когда ты был ангелом, — произнес Метатрон торжественно, — ты, перед тем как стать отчужденцем, не завершил свою работу до конца! — он выжидающе посмотрел на Елисея будто надеясь что тот сам вспомнит о своем промахе.

— Я все хотел спросить, — нерешительно Нистратов пожевал губу, — что это значит — «отчужденец»?

Метатрон будто ждал такого вопроса. Он распрямил плечи и сразу стал как будто выше ростом, губы его вытянулись в полосочку ехидной улыбки, а глаза засияли как два горящих в слоях атмосферы болида.

— Отчужденцы — это высшие создания пожелавшие стать людьми, дабы вкусить плотских радостей и забыть знание!

— Но зачем? — удивился Елисей, — Ведь человек наоборот всю жизнь стремиться к знаниям, а многие сознательно лишают себя плотских удовольствий?

— Парадокс! Но в том то все и дело, ведь человек искренен в своем стремлении, он всю жизнь сомневается, подвергается соблазнам, ищет суть и смысл. Этого нет в нас — высших созданиях и потому многие становятся отчужденцами, лишь для того, чтобы пережить настоящие эмоции — страх, радость, разочарование, успех, может быть славу, любовь, ненависть. Не знаю что конкретно привлекло тебя Носфературс, но и ты не устоял перед соблазном стать смертным.

— Но… — задумался Елисей, — если я стал смертным, значит — я умру?

— Конечно.

— И что потом?

— Как что? — искренне изумился Метатрон и тут же опомнился, — Ах да, ты же…

Но договорить он не успел, в этот самый момент, в комнату вбежал Гор. Вид у него был такой, будто он только что выпрыгнул из горящего самолета, приземлился в кишащий ядовитыми змеями овраг, и еле выбравшись, полдня провел в вагоне метро, в час пик.

— Кто? — панически вскричал Метатрон.

— Ми… Михаил, — запыхавшись выпалил Гор и посмотрел на Нистратова подозрительно и хищно, — у него по всей видимости маяк, — он вытянул в сторону Нистратова когтистый птичий палец и угрожающе покачал им перед носом бывшего ангела.

Метатрон с ужасом повернулся к Елисею, в глазах его сквозило непонимание, словно он смотрел на родного брата-предателя, продавшего его в рабство кровожадным кочевникам.

— Ты с ним за одно?

— С кем, — Нистратов похолодел, подозревая, что опасения его, на счет возможности лишиться жизни, слишком уж рано улетучились.

Тут к нему подошел Гор, голова которого, еще минуту назад человеческая, вновь стала птичьей и, пронзительно-злобно измерил его животным взглядом. Он протянул свою страшную лапу с когтями, острыми как скальпель, к трясущейся груди, взмахнул живописно, разрезав ткань пиджака и Елисей подумал что вот и пришла его смерть, а боли он не чувствует только из-за мастерски ювелирной работы убийцы. Однако вместо того, что бы уронить на пол тело, Нистратов уронил только искусно отрезанный карман пиджака, из которого белой ласточкой выпорхнул квадратик бумаги. Внутри Елисея все сжалось, как вселенная перед великим взрывом, и он замер вытаращив глаза на планирующий листок.

Метатрон поднял его и прочитал.

— Что это? Где ты это взял? — сурово сказал он и Елисей увидел, как из-за его спины угрожающе согнувшись, выпростались крылья, сияя в полумраке комнаты.

— Что? — пропищал Носферутурс-Елисей, пытаясь рассмотреть протянутую бумажку, на которой золотыми буквами красиво переливалось:

Михаил Гелархан специалист по связям и урегулированию

— Да это мне мужик один дал… — выдавил Елисей прищемленный как блоха под двумя пристальными взглядами высших существ, — …в баре… Коньяком еще угощал. Он… он про ключ выспрашивал, — вспомнил Нистратов, — хитрый такой! Сам не пьянел, а меня опоил до чертиков.

— Это же маяк! — крикнул Гор, — что ж ты его с собой таскаешь?

— Маяк?

— Жучек! Он нас по нему и вычислил, — с этими словами, птицеголовый разорвал визитку, которая от этого задымилась и разбросала в стороны микроскопические золотистые искры.

— Я и сам его заподозрил, — разоткровенничался Елисей, — странный он был какой-то, фамилия грузинская, а на грузина не похож…

— Дурак ты, Носфературс, — выдал свой диагноз Гор, захлопывая крылья, — Никакой он не грузин, ты его фамилию с середины по кругу прочитай.

Елисей напрягся неимоверно, будто ему задали просчитать траекторию движения Марса относительно деревни Большие Лапухи с погрешностью на геомагнитные всплески солнца.

— Гер… хер… лан… Лар…гер…хан… — начал соображать Нистратов скрипя извилинами, так что в висках стало больно.

— Ар-хан-гел! — подсказал Гор, — Михаил Архангел! Слышал о таком?

Нистратов, конечно же, слышал, но что и когда вспомнить никак не мог, а от того просто закивал быстро-быстро и сделал круглые глаза, словно привидение увидел.

Из зала послышались угрожающие звуки бьющегося стекла, что-то просвистело разбившись возле входа в комнату. Громыхнула молния и по полу прошла вибрация, от которой Елисей чуть не упал.

— Надо рвать когти! — Гор ощетинил птичью физиономию и огляделся загнанным зверем, — сумку хватай!

Нистратов схватил сумку, прижав к груди.

— А что ему от нас нужно? — запаниковал он.

— Кирпич сознания, что же еще? — крикнул Метатрон сквозь шум рушащегося потолка.

— А он что плохой?

Два мифологических существа посмотрели на Елисея, как на отсталого в развитии.

— Вы люди — совсем деревянные! Ну почему у вас все так строго; плохой — хороший, добрый — злой? У него просто свои интересы, и свои, надо полагать, взгляды на происходящее. Родную структуру выгораживает. А ты что же его не узнал когда общался?

— Нет.

— Да, вот что значит отчужденец! — констатировал Метатрон с интонацией, которую Елисей не понял. Толи он его упрекнул, толи позавидовал, — Ладно летим! Надевай крылья, — кивнул он на сумку.

— Крылья? — обомлел ангел-отставник, — Как это?

В зале громыхнуло и из проема замерцали багровые огни. Казалось там началась адская дискотека.

— Тфу, ты, экий болван, — не удержался лысый Метатрон, и в секунду преобразился в великое существо от взгляда на которое дух захватывало и жизнь казалась пустяковой игрой в бирюльки. Взмахнув снопом крыльев, он легко, как невесомую букашку, схватил Елисея за талию и вспорхнул с ним ввысь. Как это получилось Нистратов-Носфературс не понял. Еще мгновение назад они стояли в комнате, а теперь неслись в кружащемся ошметками разноцветных облаков небе, над городом, смазанным и нечетким, словно находился тот под толщей искажающего картинку стекла. Рядом распахнув черные мощные крылья, плыл по воздуху Гор, внимательно осматриваясь. От всего этого Елисею стало дурно, конечности его онемели, и сознание провалилось в глубокий колодец, не имеющий дна и света.