В июле месяце, в десять часов утра, из подъезда шестнадцатиэтажного дома вышел молодой человек в красной майке, синих расклешённых джинсах, кедах и бейсболке. Он воровато огляделся по сторонам и быстро пошёл, а затем побежал прочь от подъезда.

Звали молодого человека Антон Лермонтон. Ударение в его фамилии приходилось на вторую букву «о», и от этого имя его звучало, несомненно, поэтично. Антон удирал не просто так. Десять минут назад он заходил в подъезд с определённым намерением. В этом шестнадцатиэтажном доме, расположенном на улице Сосновая, проживал друг Антона, Птифильчиков Стас. Проживал он на седьмом этаже, в двухкомнатной квартире, где помимо него самого, жила его мама Антонина Васильевна, и его же отец, Лаврентий Элеонорович Птифильчиков.

Антон имел намерение зайти к другу и занять у него денег. Но, как это ни печально, Стаса Птифильчикова дома не оказалось, о чём и поведала Антону мама Стаса, которую тот отвлёк от приготовления борща. Раздосадованный Антон, услышав неприятное известие, решил не ехать вниз на лифте, при помощи которого поднялся на седьмой этаж, а пошёл вниз по лестнице пешком. Когда Антон миновал четвёртый этаж и уже завернув, поставил подошву кеда на первую ступеньку лестницы третьего этажа, он увидел мужчину, лежащего на площадке возле мусорной трубы.

Мужчина был мёртв. Антон понял это по цвету лица бедняги. Вокруг не было ни крови, ни каких-либо возможных орудий убийства, но цвет лица выдавал состояние здоровья лежащего сразу. Лицо трупа было зелёным. И, мало того, что было зелёным, так ещё и застыло с такой невообразимо ужасной гримасой, от которой по спине Антона побежал холодок.

Вероятно, убитый пролежал на лестничной клетке не один день, ибо Антон, хоть и не был медиком, но всё-таки знал, что зеленеют покойники далеко не сразу после того, как душа покинет бренное тело. Это было странно, ведь дом был густо населён людьми, которые должны были заметить бездыханное тело в подъезде, которое, вероятно, должно пролежать по меньшей мере недели две, чтобы прийти в такое зеленушное состояние. И Антона осенила мысль, что, скорее всего, убийство произошло где-то в другом месте, а сюда труп подбросили совсем недавно.

Антон аккуратно подошёл к мертвецу, Вид его был настолько страшен, что Антону показалось, будто это и не человек вовсе, а какая-то человекоподобная рептилия. Антона начало тошнить. И тут он заметил, что в руке, такой же зелёной, как и лицо покойника, зажат блестящий предмет. Антон пересилил страх, и, будучи по природе человеком любопытным, наклонился поближе, чтобы рассмотреть, что это такое.

Зелёная с серыми пятнами рука сжимала небольшой желтоватый цилиндр. Антон каким-то внутренним чутьём понял, что вещь это ценная, и, возможно, уникальная. А ещё Антон подумал, что она может немало стоить, а может даже и очень много.

«Золотая, наверное» — догадался Антон, с отвращением выковыривая цилиндр из окоченевшей мёртвой руки. От прикосновения к коже пальцев трупа у Антона волосы на затылке в прямом смысле слова встали дыбом, но он, пересилив неприязнь и накатывающуюся на сознание слабость, всё-таки извлёк предмет, который выпал из пальцев и с глухим звоном ударился о грязный кафель. И тут Антон увидел, что у трупа, вместо положенных пяти пальцев, на руке всего три. Он не заметил этого сначала потому, что, пытаясь выковырять цилиндр, не отслеживал действия взглядом. На ощупь же рука не показалась ему необычной. Сейчас же Антон отчётливо разглядел: пальцы покойника походили на лапу ящерицы.

Антон схватил жёлтый цилиндр, и, выпучив глаза, попятился от трупа. Чуть не упав с лестницы, он развернулся, и в несколько прыжков достиг первого этажа.

Итак, Антон Лермонтон бежал прочь с улицы Сосновая, подальше от дома, где только что похитил у трёхпалого зелёного покойника некий цилиндр. На ходьбу Антон перешёл, только когда достиг летнего парка. От бега он весь вспотел, и часто и тяжело дышал. Антон был заядлым курильщиком, а вот заядлым марафонцем не был, и потому сердце его гулко стучало в груди, и он никак не мог надышаться жарким летним воздухом.

Присев на лавочку, Лермонтон огляделся и пощупал рукой правый карман. Цилиндр был тяжёлым, он сильно мешал Антону при беге, и, кажется, натёр ему ляжку. Сунув руку в карман, Антон вытащил добычу и принялся жадно разглядывать.

Цилиндр был совершенно гладкий, формой похож на рюмку для саке, но чуть длиннее и тоньше. В жёлтом металле имелись вкрапления серебристого цвета, вкрапления витиевато переплетались и представляли собой что-то похожее на орнамент, впрочем, это могло быть и надписью на каком-то восточном языке.

«Может, там есть что-то внутри?» — подумал Антон. Он принялся трясти цилиндр, плотно зажав между большим и средним пальцами, и ему показалось, что центр тяжести слегка меняется. Создавалось ощущение, что внутри цилиндра находится что-то тягучее, по консистенции похожее на мёд. Но, что бы там ни было, открыть металлический контейнер не представлялось возможным. Он был полностью монолитным.

В первую очередь Антона интересовала приблизительная стоимость находки.

«Если это золото, — подумал он, — то тут веса на пятьсот грамм точно!». Но, с другой стороны, продать цилиндр только как золотой лом, не убедившись, что предмет не представляет ювелирной или исторически-антикварной ценности, было глупо.

«Но как это узнать?» — отчаянно думал Лермонтон, сидя в удушливом, всё нарастающем зное парка.

У Антона не было знакомых ювелиров, или кого-то хотя бы близко работающего в этом направлении. Он подумал, что надо сходить в антикварную лавку, но вспомнил о соседе. В доме, где жил Антон Лермонтон, на втором этаже в квартире сто тридцать седьмой проживал один забавный старичок. Как его звали, Антон не вспомнил, но зато вспомнил, что как-то давно случайно попал в его квартиру, где старичок увлечённо показывал ему всевозможные старинные монеты, медали и ордена столетней давности, и пожелтевшие листки старинных документов. Старичок, насколько помнил Антон, ювелиром не был. Но, Антон был уверен, смог бы отличить золото от другого неблагородного металла.

«А может, ему и продам?» — радостно подумал он, и, сунув цилиндр обратно в джинсы, пошёл к своему дому. Антон старался идти в тени деревьев, прячась таким образом от палящего солнца. Ему очень хотелось пить, и принять прохладный душ, и он решил, что сначала зайдёт домой, постоит в ванне под эмалированным смесителем, одна струйка из которого всё время бьёт куда-то горизонтально в сторону, отчего пол в ванной после принятия душа всегда мокрый.

Антон представил себе, как хорошо будет, когда он, отфыркиваясь, оставляя на полу мокрые следы, выйдет на балкон, и, закурив, капнет с носа блестящей каплей прямо на основание сигареты.

И вдруг Антон услышал что-то странное. Вроде бы в развесистых ветвях дерева под тенью которого он находился, чирикнула птица, но это же самое чириканье сложилось в его в голове в совершенно ясную и отчётливо слышимую фразу.

— Прошу вас немедленно вернуть! — голосок был писклявым и настойчивым. Антон резко остановился и тревожно огляделся по сторонам. Никого не было.

— С какой стати? — вдруг раздался ещё один голосок, который тоже был пискляв, но по своей интонации, похоже, принадлежал существу наглому и отчаянному.

Антон поднял глаза чуть выше, стараясь отыскать виновников беседы, и вдруг увидел на ветке двух маленьких птичек. Птички сидели на некотором отдалении друг от друга и слегка покручивали головками.

— Это был мой жук! — произнёс настойчивый голос, и Антон с ужасом осознал, что он слышит и понимает птичью речь.

— Что значит мой? — удивился наглый голос.

— Я поймал этого жука! — закричал первый голос, и Антон увидел, что птичка угрожающе придвинулась к другой.

— Ты поймал, а я съем! — заявил наглый пернатый голос.

Тут Антон не выдержал и заорал что есть мочи.

— А-аааааа!!!! — крик его был ужасен. Две птички, тут же перестав ругаться, уставились на Антона маленькими глазками, и одна из них — та, что была более наглой — веско заявила.

— Идиот!

— Определённо, — подтвердила другая.

Антон понял, что сошёл с ума. Он не понял одного: как и почему это произошло. Не желая больше выслушивать оскорбления двух пернатых тварей, Лермонтон опрометью побежал к дому.

«В душ, — думал он, — скорее в душ, это всё от жары!»

Когда он подбегал к своему подъезду, из подворотни выскочила мелкая болонка и заголосила на всю улицу.

— Ты чего разбегался, паразитская твоя рожа?! Что, ходить нормально мамка не научила?!! — собака еле успевала проговаривать свои ругательства, захлёбываясь от возбуждения собственными словами, — Бегают и бегают! Ты что, пони, что ли, бешеная? Несётся, как борзая от ветеринара…

Антон, не в силах больше слушать то, чего слышать ни при каких нормальных обстоятельствах никак не мог, заткнул ладонями уши и вбежал в подъезд.

С улицы ещё доносились вопли психованной болонки, но Лермонтон, не вникая в суть, впрыгнул в лифт, и, доехав до своего этажа, вбежал в квартиру, хлопнул дверью и помчался в ванную. Там немедля отвернул кран и сунул голову под ледяную струю.

Когда Антон остудился до посинения губ, и от холода начал ныть затылок, он вышел в комнату, старательно вытирая голову синим махровым полотенцем. События, произошедшие с ним, начали казаться глупым бредовым сном. Лермонтон успокоился и для себя самого списал слышанные им речи на счёт удушливой жары.

«Вон в пустынях люди миражи видят, и у меня типа того! — думал он, прохаживаясь по квартире, — Это слуховая галлюцинация! Точно абсолютно».

Однако что-то терзало его сердце. Уж больно не похоже было, чтобы он так перегрелся, что стал понимать речь собак и птиц.

— А может, я экстрасенс? — произнёс он, глядя на отражение в зеркале. Антон попытался изобразить на лице маску человека, посвящённого в самые тонкие материи и тёмные тайны бытия. Однако лицо, которое отражалось в зеркале, никоим образом не напоминало, даже отдалённо, умудрённого и просвещённого знатока тайн и рентгенолога душ. Тип в зеркале скорее походил на никудышного актёришку театра малых миниатюр, которому играть можно разве что подставку для цветов.

Тут в соседней комнате раздался телефонный звонок. Антон неспешно, разочаровавшись в своих актёрских данных, добрёл до аппарата и снял трубку.

— Привет! — это был приятель Лермонтона, Игнат Савельев.

— Здорово!

— Ты чего делаешь?

— Ничего, мылся только что.

— Слушай, заходи ко мне, а то скука смертная. Мать ушла в гости, а с мелким сидеть некому, — у Игната подрастал младший брат, трёхгодовалый Никита.

Антон при других обстоятельствах ни за что не пошёл бы к Игнату присматривать за маленьким, вечно в чём-то нуждающемся ребёнком, но сейчас чувствовал, что любая компания сможет его развеять и отвлечь от навязчивых мыслей. Всё-таки, хоть он и упокоился, но в глубине души застряла мелкая назойливая заноза тревоги.

— Ладно, скоро буду.

Он повесил трубку. Игнат жил двумя этажами выше, и уже это обстоятельство вселяло в Лермонтона некоторое спокойствие. По крайней мере, не нужно идти на улицу, где его могла застать истерическая болонка. Антон надел свежую майку, причесался и отправился к другу.

— Здорово, — ещё раз поприветствовал его Игнат, открыв дверь, кода Антон приблизился к выпуклому глазку.

Антон прошёл в квартиру.

— Пива хочешь?

— Хочу, — ответил Антон.

— Пошли на кухню. Этот, — Игнат недобро посмотрел в направлении детской комнаты, — уснул вроде, так что давай не шуми.

Антон кивнул, и, разувшись, проскочил на цыпочках в кухню. За ним следом неслышно прошёл Игнат и тихо по-шпионски прикрыл дверь.

— Достал уже! — сказал приятель, видимо, имея в виду вечный плач братца.

Антон сел на табурет, прижавшись спиной к стене с бледными обоями, местами порванными и исписанными фломастером. Игнат тем временем достал из холодильника две бутылки пива, открыл их и тоже сел на табурет напротив.

— Ну, как дела? — поинтересовался он и отхлебнул из горлышка.

— Да так, — ответил Антон, щупая сквозь джинсовую ткань увесистый цилиндр.

— Понятно, — закивал Игнат и печально посмотрел в сторону окна, — такая погода на улице, а я с этим писклёй сидеть должен.

— Слушай, — спросил Антон, елозя пальцем по холодной, покрывшейся испариной бутылке, — у тебя когда-нибудь галлюцинации были?

— Были! — гордо соврал Игнат. — Мы как-то раз с Борчисенковым обдышались «Моментом» на даче, мне потом весь вечер такие монстры мерещились, еле в себя пришел…

— Да нет, — перебил его Антон, — просто, чтобы без всяких «Моментов», от жары, например?

— От жары? От жары вроде не было. А что?

— Да так, ничего.

— У меня в детстве солнечный удар был, так я просто без сознания упал, потом когда в себя пришёл, ничего не помнил.

— Понятно, — промямлил Антон и помрачнел. Ему снова стало казаться, что он слышит какое-то бормотание. Он прислушался и понял, что звук доносится с лоджии, на которую из кухни вела приоткрытая дверь.

— Там кто-то есть? — тревожно спросил Лермонтон, посмотрев в сторону балкона.

— Никого, — удивился Игнат.

— А ты ничего не слышишь?

Игнат прислушался.

— Ничего.

«Опять началось» — подумал Антон и одним глотком истребил половину бутылки.

— Не слышишь разве, там кто-то бормочет, — с надеждой спросил он, глядя в ничего не понимающие глаза приятеля.

— Да это, наверное, черепаха газетами шуршит.

— Черепаха?

Антон встал и приблизился к стеклу. На балконе, в клетке, предназначенной скорее для грызунов, сидела маленькая черепаха. Черепаха сидела, наполовину вытащив свою страшную голову из панциря, и тупо смотрела в одну точку. И ещё черепаха что-то говорила, Антон это понял сразу. Бормотание доносилось из её крохотного, неподвижного рта.

Он решительно вышел на балкон и присел возле клетки.

— …конечно, что им до меня? Что у меня может быть своя жизнь, свои мечты, планы, — сомнабулически бормотало животное, не обращая никакого внимания на Антона, — они озабочены только собой, эгоисты! Никого не замечают, кроме самих себя. Посадили в клетку, сиди, мол, думай! Неужели я рождён лишь для того, чтобы быть игрушкой в руках порабощённых мерцающими экранами, алкоголем и жаждой наслаждений двуногих беспанцирных примитивов? Эта планета была нашей задолго до того, как их бракованный ген занёс сюда тот чёртов метеорит!

Черепаха нервно моргнула, и Антону на миг показалось, что у неё из глаза вытекла микроскопическая слеза.

— Они полагают, что они разумны, — продолжала черепаха обиженное бормотание, — идут вразрез с природой, живут, нарушая все законы бытия, не осознавая даже, что являются лишь паразитами на этой планете, подобно термитам, питающимся волокнами дерева и губящим его, эти инородки высасывают ресурсы планеты, едят нас, настоящих хозяев земли, да ещё и сажают нас в клетки, себе на забаву!

— Эй! Черепаха! — не выдержал Антон, — эй ты что? Ты умеешь говорить?

— Конечно, я умею говорить, — черепаха ответила на вопрос, как будто даже не осознавая того, что кто-то её спросил, — я умею так говорить, что ваш огромный мешок серого дерьма, который вы гордо называете мозгом, и не постигнет никогда моих слов! Взяли себе в обиход самый примитивный из всех лингвистических словарей, мнят себя первооткрывателями всех мирских тайн, и ещё спрашивают меня…

Тут вдруг черепаха замолчала и посмотрела на Антона. На самом деле она смотрела на него и до этого, но взгляд её был затуманен, как городской пейзаж в пелене раннего утра. Теперь же взгляд её сфокусировался и стал настороженно заинтересованным.

— Показалось, наверное, — сказала черепаха, — совпадение.

Она снова затуманила глаза.

— Что значит «совпадение»? — медленно проговорил Антон.

Взгляд черепахи опять собрался и глаза её едва заметно сверкнули.

— Неужели понимаешь? — удивлённо спросила она.

— Понимаю! — ответил Антон, понимая, что он конченый псих.

— Как же это может быть? — нагло поинтересовалась черепаха.

— Не знаю?

— Я что, с ума схожу? — спросила черепаха, но по интонации стало понятно, что вопрос она задаёт, скорее, сама себе.

— Нет, это я спятил! — сокрушённо произнёс побледневший Лермонтон, и тут увидел, что за его диалогом наблюдает балансирующий на пороге балкона Игнат.

— Ты это с кем говоришь?

— С черепахой, — признался Антон, и виновато посмотрел на хозяина рептилии.

— Да ты шизик! — однозначно заявил Игнат, — И чего она говорит?

— Говорит, что мы планету губим, а на самом деле являемся паразитами.

— Умная какая.

Черепаха всё это время внимательно слушала, и удивлённо, насколько возможно для черепахи, смотрела на Антона. Она вытянула голову из панциря, как телескопическую удочку, и когда Лермонтон вновь повернулся к ней, возбуждённо затараторила:

— Скажи этому болвану, чтоб выпустил меня! Попроси, пусть он меня тебе подарит! Сделай что-нибудь! Я уже не могу сидеть в этой клетке!

— Игнат, слушай, подари мне её? — подчинился Лермонтон, глядя на черепаху, как на восьмое чудо света.

— Подарить? — Игнат задумался, — Могу продать.

— Сколько?

— Штука!

— За черепаху?

— А ты думаешь? Мы её растили, кормили. Вон какая вымахала.

— Ну, хорошо, — согласился Антон, — только у меня сейчас денег нет.

— Ладно, потом отдашь. А зачем она тебе? Беседы вести? — хихикнул приятель.

Антон ничего не ответил, он уже открыл клетку и аккуратно вынимал черепаху.

— Ты её прямо сейчас заберёшь, что ли?

— Угу, — кивнул новый хозяин говорящей живности.

Достав черепаху, он бережно прижал её к груди, и, потеснив приятеля, направился к двери в коридор.

— Эй! — крикнул ничего не понимающий Игнат, — ты же обещал со мной посидеть? А пиво как же? Там целый холодильник…

Но Антон уже не слушал соседа. Он надел кеды, и, беззвучно прикрыв дверь, побежал к себе, аккуратно держа шевелящуюся живность в руках.

* * *

— И как давно ты начал понимать голоса зверей? — черепаха сидела на кухонном столе в квартире Антона и оценивающе смотрела на уникального представителя человеческой расы.

— С сегодняшнего утра.

— Так, так, — черепаха нервно постучала когтистой конечностью о гладкое покрытие стола.

— А животные, что, всегда понимали язык людей? — заинтересовался Антон, всё ещё подозревающий в себе не случайно открытый дар, а буйное психическое помешательство.

— Конечно. Ты сам подумай, сколько столетий существует человек, и сколько миллионов лет мы населяем планету. Мы в сотни раз умнее вас, мудрее и гармоничнее. Вас, людей, вообще не должно быть.

— Это почему?

— А потому, что вы — парадоксальная ветвь эволюции, возникшая из-за падения метеорита в районе Зимбабве на заре гибели Планеты Хомос.

— Хомос?

— Да, в Солнечной системе до падения метеорита существовала ещё одна планета. Кстати, в честь её мы и назвали вас «Homos» или ещё «Homos Apian», что изначально означает вовсе не «человек разумный», а «человек пчелиный». Мы назвали вас так, потому что вы кучкуетесь, как пчёлы, в ройные сообщества. А с течением времени ещё и научились строить себе жилища, похожие на соты.

Антон взглянул за окно на соседнюю многоэтажку.

— А что с ней стало? С этой планетой?

— Мы её уничтожили. Её магнитное поле неблагоприятно сказывалось на нашем ДНК, из-за чего все животные вырастали исполинских размеров. Мы занимали всё больше места, пищи становилось всё меньше, и мы приняли решение её уничтожить. Всё равно она пустовала, была непригодна для колонизации и подвергалась космической эрозии.

— Кто мы? Черепахи, что ли?

Тут черепаха замерла и через секунду начала хрипло кашлять. При этом она медленно кивала сморщенной, как сушёный инжир, головой, и лапы её судорожно подрагивали. Антон понял, что то, что он вначале принял за кашель, было черепашьим смехом.

— Ну почему же только черепахи? — еле успокоилась разумная живность, — когда я говорю «мы», я имею в виду всех животных.

— Но тогда, если вы все разумны, и если обладаете такой мощью, что способны уничтожить неугодную вам планету, почему вы ничего не противопоставляете людям, которые, как ты сама утверждаешь…

— Сам! — поправила рептилия.

–..сам утверждаешь, угнетают вас, едят, и вообще являются паразитами?

Черепаха хитро прищурилась, и, клацнув лапой по столу, провозгласила.

— Вот! Вот самый правильный и главный вопрос! Мы, все звери, насекомые, птицы и рыбы живём в тесной связи с природой и не имеем ни малейшего права уничтожать её, или какую-то её часть, ибо тогда гармония нарушится, и всё превратиться в хаос. Если бы мы уничтожили людей, что мы без труда можем сделать, мы бы уничтожили себя! Разрушили бы свою карму и никогда не попали бы в царство божие!

— Не понял? Как, в царство божие? Разве звери попадают на небо?

— Конечно же, звери попадают на небо. Даже более того: только звери и попадают на небо! — назидательно ответила черепаха, — Ведь что такое религия? Как ты думаешь, откуда она взялась?

— Религия? Я не знаю, — опешил Антон, — древние придумали.

— Религию, как идею, в мир людей принесли мы — Животные! Это потом вы всё извратили и подрихтовали под себя. Вспомни древний Египет: божества с головами животных и птиц — это её отголоски ещё не до конца загубленные вашей цивилизацией. Но чтобы ты понял, мне нужно разъяснить тебе всё по порядку.

Антон изобразил на лице сосредоточенность и готовность внимать любому сказанному слову.

— Итак, — начала черепаха, — когда человек расселился по всей планете и начал показывать свою настоящую суть, мы приняли решение приобщить людей к знанию. Дать человеку шанс стать вечным существом, как любой из нас. Ведь вы не вечны, в отличие от животных.

— Почему? — изумился Лермонтон.

— Потому что вы грешны!

— А вы разве нет? Ведь, если судить о животных с точки зрения человека, они тоже не праведны!

— Да? — хмыкнула черепаха, — чем же?

— Ну… вы едите друг друга! — нашёлся Антон.

— Правильно едим, потому что знаем, что родимся снова и снова, и для зверя съесть другое животное не есть грех, а есть благо! Таким образом, мы скорее проходим круги очищения и приходим к состоянию нирваны.

— А люди?

— Люди — создания низшего порядка! Когда вы едите живое существо, вы грешите, потому что совершаете сознательный акт насилия и движет вами лишь жажда насыщения желудка. Ваш мозг примитивен. Вы ничего не соображаете, пытаясь заместить это никчёмными попытками постичь суть вещей через их разрушение.

Вы придумали утопические науки, которые кажутся вам озарением разума, на самом деле являясь лишь бессмысленной вознёй во благо своих примитивных желаний. Мы кинули вам спасительный трос в глубокий колодец ваших заблуждений, в виде религии, которая, по сути, является нормой жизни живых существ, показали основные принципы, по которым должно существовать разумное сообщество. Но вы ничего не поняли. Из истин вы почерпнули лишь самую малость, тут же выдумав сотни догматов, оправдывающих ваше невежество.

— Что-то я не пойму…

— Конечно, как и все вы.

Черепаха надолго замолчала, закрыв глаза. Антон тоже сидел молча, пытаясь проанализировать глубину своей психической травмы. И всё-таки он не мог понять, из-за чего он сошёл с ума. Неужели он сейчас и впрямь сидит и разговаривает с черепахой? Неужели её слова — правда, и человек лишь мнит себя разумным, на самом деле находясь на эволюционной ступени ниже какой-то черепахи?

— На самом деле, — продолжила черепаха, — даже в нынешних священных книгах любой религии есть, хоть и изрядно подкорректированные невежественными человеками, основные принципы жизни, следуя которым вы, люди, могли бы обрести бессмертие. Они довольно просты, но, судя по всему, неприемлемы для вас полностью. То есть некоторые из вас могут следовать нескольким заповедям, но одновременно нарушать другие, кажущиеся незначительными. И это самое серьёзное заблуждение. В человеческом сознании уже изначально существует некий парадокс. Человек мнит себя единичным существом и желает того или иного. Уже само желание чего-либо есть грех как таковой.

— Почему?

— Очень просто. Например, человек хочет обрести вечную душу?

— Допустим, — согласился Антон.

— И что он для этого будет делать?

— Он начнёт следовать заповедям.

— Правильно! Но каким образом?

Антон пожал плечами.

— Он начнёт ограничивать свои желания. Не убий, не укради, не возжелай жену ближнего своего, не сотвори себе кумира, не будь тщеславен. А, следовательно, перестанет быть свободным в своих проявлениях, что само по себе абсурдно. Ибо вечная душа должна быть свободна, и свободна прежде всего от желаний. Следовательно, чтобы человеку избавится от желаний, ему надо перестать быть человеком!

— Но как это сделать?

— С одной стороны очень просто, но с другой, для вас, людей, очень и очень сложно. На этой земле есть всё для того, чтобы быть счастливым. Есть тепло солнца, есть кислород, есть вода, моря и океаны, есть растения, дающие плоды, разнообразие фауны. Но человеку этого мало. Он пытается изменить мир, переделывает его, полагая, видимо, что имеет чёткое представление, для чего это преобразование нужно. Но самое удивительное в том, что никто из людей на самом деле не знает, зачем. Для чего, например, люди выкачивают из недр планеты нефть?

— Ну, это понятно для чего, — скептически отозвался Лермонтон, — хотя бы для того, чтобы из неё делать бензин.

— Всё верно. Бензин. Вам необходимо ездить на автомобилях. Ведь природа не дала вам средств к передвижению. Так? Ведь ноги вам нужны лишь для того, чтобы жать на педали?

— Ну, тут вы не правы! — веско заметил Антон, — автомобиль даёт возможность сэкономить время, кому-то, например, нужно быстро попасть в другой город, кто-то работает далеко от дома…

— Вот-вот, работает. А что такое ваша работа? Ради чего она? Кому нужны все ваши офисы и корпорации? Животные нигде не работают и не ездят на автомобилях, но это не мешает им быть, в отличие от людей, счастливыми. А люди лишь создали иллюзию счастья, самих себя загнав в лабиринт желаний. С вашим техническим прогрессом растёт и ваша неудовлетворённость жизнью. Вам уже недостаточно просто вкусно есть и быть согретыми светилом. Вам подавай плазменный телевизор и загородный коттедж. Да и простой автомобиль мало кого устраивает, всем нужен самый модный, самый дорогой. А если его нет, то, значит, всё, счастья тоже нет. Какое же счастье без блестящего дорогостоящего корыта на колёсах? Вся ваша жизнь превращается в стремление к обладанию вещами, которые вы выдумали сами как знаковые фетиши — элементы счастья.

Антон во все глаза смотрел на черепаху, которая, возбуждённая своей речью, принялась расхаживать по столу.

— Это подобно тому, — продолжала мудрая рептилия, — как если бы я, склеив, к примеру, две ракушки друг с другом, объявил это уникальным произведением искусства, и назначил бы условие, что получит его тот, кто выстроит самую большую гору из камней на берегу моря, а другие звери, ради того, чтобы заполучить это от меня, принялись бы денно и нощно перетаскивать камни к берегу, то есть занялись бы бессмысленной и никому не нужной работой, взамен того, чтобы просто жить и наслаждаться каждым днём, ради обладания совершенно никчёмной вещью. Так вот, вся ваша цивилизация живёт по такому принципу. Все ваши ценности надуманы, а желания ничтожны, так как желаете вы того, что вам, будь вы по-настоящему свободны, совершенно не нужно. Но, конечно, когда все вокруг занимаются перетаскиванием камней к берегу, этот процесс приобретает смысл. Но существует этот смысл только в рамках человеческого сознания, блокированного от реальности пластмассовыми декорациями, выстроенными такими же людьми, не имеющими ни малейшего представления о гармонии мира.

— Но почему так? Почему тогда люди думают, что они разумны, считая животных низшими созданиями?

— Всё просто! Вас занесло к нам, подобно вирусу, неизвестно из какого места Галактики, и вы чужды этому миру с его правилами, вы приспосабливаетесь к нему, разрушая всё, что вас окружает. А осознать то, что мы, все животные этой планеты, на самом деле имеем намного более продвинутый интеллект, вам не позволяет именно ваша примитивность. И вот что странно: как это получилось, что ты вдруг начал понимать нашу речь? Ведь наша лингвистическая модель крайне сложна для человека, можно даже сказать, непостижима.

— Не знаю, может быть, я вдруг прозрел? — с надеждой спросил Антон.

— Нет, нет, тут должно быть что-то другое.

Антон хотел рассказать о зелёном трупе и похищенной у трупа вещи, тем более что в голове его вдруг невероятным образом секундно сопоставились цилиндр и способность понимать речь зверей. Но в то же время Антону стало неловко рассказывать перед черепахой, что он обокрал несчастного трёхпалого.

— Но всё-таки, — не унимался Лермонтон, — если все звери на самом деле обладают интеллектом, то почему никак это не показывают людям?

— С чего ты взял?

— Ну, как же, — изумился Антон, — если вы говорите, что люди примитивнее вас, то у зверей должны существовать многие варианты, как показать людям, что они превосходят их.

— Мы показываем это ежедневно, но вы не понимаете. Вы, наверное, полагаете, что признак ума — это наличие на твоём теле одежды и диплом о высшем образовании дома в шкафу? К сожалению, это совершенно не так. Диплом говорит лишь о том, что обалдуй, получивший его, пять с лишним лет просиживал штаны за партой и ковыряясь в носу. Во время лекций мечтал, чтобы поскорее закончилась пара, и можно было пойти с сокурсниками в кафе напиться дешёвого пива, а потом ещё и завалить какую-нибудь крашенную кралю в постель. А за одеждой вы, люди, лишь скрываете свои несовершенные тела. Назови мне хоть одно животное, которое бы выглядело смешно или мерзко в своём естественном обличии. А теперь представь, как бы выглядело человечество, лиши его одежды. Впрочем, иногда это можно наблюдать летом на пляже. Когда вы жарите под солнцем свои оплывшие жиром складчатые телеса.

Черепаха снова хрипло закашляла, и Антону захотелось тут же схватить сковородку и расплющить насмехающуюся над ним и над всем человечеством в его лице, гадину. Но не признать правоту черепахи он не мог. Люди и правда представились ему сейчас сбродом больных, поражённых неизлечимым вирусом глупых и некрасивых существ. И ещё Антон поймал себя на мысли, что очень часто подмечал в людских лицах, когда всматривался в них в общественном транспорте, пугающую его дебильность и поразительное отсутствие интеллекта в глазах. И наоборот, сколько раз он видел зверей, взгляд которых излучал мудрость и вековой опыт.

— Да, — Антон опустил глаза, — во многом я согласен. Но что же делать? Как изменить людей?

— Теперь, когда появился такой человек, как ты, понимающий речь животных, ход истории можно изменить. А ты можешь стать одним из достойнейших людей. И мы обязательно выработаем план совместных действий. Но сделаем это чуть позже, ибо сейчас я устал и хочу отдохнуть. Пожалуй, я посплю, и продолжим мы беседу вечером.

— Хорошо, — согласился Лермонтон, который и сам изрядно утомился осознавать себя низшим существом на планете, где, как теперь становилось очевидно, каждая тварь превосходит человека.

Антон оставил черепаху на кухне, и сам, ощущая моральную усталость, лёг в своей комнате на кровать и уснул.

Проснулся он ближе к вечеру. В квартире царила духота, и голова Антона гудела как локомотив на железнодорожной станции. Он прошёлся на кухню, где увидел, что черепаха всё ещё мирно спит, и, решив её не будить, тихо прикрыл дверь.

Антон Лермонтон решил перед наступлением сумерек искупаться в реке. От всех дневных новостей и переживаний голова его кружилась, и казалось, что если сейчас он не окунётся в тёплую, мутно-зелёную воду, разум его закипит и вытечет пеной сквозь ушные раковины. Он прибежал на тихий песчаный пляж, осмотрелся, и, никого не увидев, разделся догола, побросав вещи на не успевший остыть после палящего дневного солнца песок. Лермонтон разбежался, и, загребая ногами тихую воду, нырнул. Вода была ещё теплее, чем он предполагал. Он плавал, стараясь выбросить из головы ворох мыслей. Он нырял и плескался, отфыркиваясь как океанский кит, шлёпал по воде ладонями, и, приседая под водой, отталкивался от дна, прыгая вверх и выныривая подобно молодому дельфину.

Спустя полчаса Антон выплыл на берег. Уже сгустились сумерки, но Лермонтон не раз бывал на этом пляже и точно помнил, куда положил одежду. Однако когда он дошёл до места, где должен был лежать полный комплект одеяния, обнаружил только два кеда, которые валялись чуть в отдалении от точки, где Антон всегда оставлял одежды. Не было не только джинс и майки, но и трусов. Зато Антон, нащупав рукой землю, испачкался в свежей золе. Она была ещё теплой, и Антона охватил страх, что какой-нибудь чокнутый придурок сжёг его одежду. Но он тут же отбросил эти мысли, так как вспомнил, что за время купания не видел на берегу костра, или кого-то, кто мог бы костёр разжечь.

Но вещей не было!

И тут Лермонтон с отчаянием вспомнил, что в кармане брюк лежал похищенный сегодня утром у покойника в подъезде золотой цилиндр. Упав на землю, он принялся рыскать руками по песку, но цилиндра не было. Антона охватило двоякое чувство злости и отчаяния! Он принялся цепко осматривать потёмки, но никого не увидел.

— Болван! — выругал он сам себя, — Какой же я болван!

Ночью Антон, в одних кедах, прикрыв срам газетой «Комсомольская Правда» пробирался по тёмным улицам и кустам домой. Два раза его преследовали бродячие собаки и громко облаивали. Но, что удивительно, это был самый натуральный лай, в котором не было ничего, что бы Антон мог понять. Беря в расчёт события всего сумасшедшего дня, Антон нашёл это очень странным, но не придал этому обстоятельству должного внимания, так как был куда более озабочен своей обнажённой ситуацией.

Когда Лермонтон был уже почти у цели, и до его подъезда оставалось всего ничего, он, забыв о конспирации, неосмотрительно вышел в свет фонаря, где тут же был замечен возвращавшейся с ночной смены Клавдией Александровной Сфилистовой, обыкновенной продавщицей продуктового магазина. Клавдия Александровна, увидев голого мужчину, завизжала на всю округу заученную сидючи дома долгими вечерами перед телевизором, фразу.

— Насилуют!!!

И, подбежав к Антону, со всего маху залепила ему по голове своей сумочкой, в которой несла домой полкило сыра и два килограммовых батона варёной колбасы. Антон, сам ещё более напуганный услышанным криком, потому как Клавдию, появившуюся на улице позади него, не видел, получив по голове ошеломляющий удар, упал без сознания на асфальт и пришёл в себя только наутро, в милиции.

Проснулся он в маленькой грязной клетке, лёжа на лавочке, от которой пахло нечистотами, и на дереве была живописно выгравирована надпись; «Менты — позорные козлы». Наготу Антона прикрывала тряпка, которая, вероятнее всего, раньше была простынёю. Вся она была в жёлтых подозрительных разводах, и в центре её имелась прожжённая дыра. Антон аккуратно встал, обмотался ею, как тогой, и подошёл к прутьям решётки, пытаясь сообразить, где находится.

— Маньяк проснулся! — донеслось до ушей Лермонтона. Эту фразу выкрикнул молодой человек в милицейской форме, стоящий возле двери. Антон сначала не сообразил, что слово «маньяк» применено к его персоне, а потому сам испугался проснувшегося маньяка, и, отшатнувшись от решётки, скрылся вглубь камеры.

— Сейчас допрашивать тебя будем! — пообещал молодой милиционер, подойдя к камере Антона. Он взял один ключ из связки на поясе, и, дважды щёлкнув замком, открыл камеру.

— Выходи!

Антон покорно вышел, чувствуя, что краска стыда заливает лицо.

— У меня одежду украли! — пожаловался он, — и ещё одну очень ценную вещь!

— Когда?

— Вчера. Я купаться пошёл, оставил вещи на берегу, а когда вышел, ничего уже не было.

Они двинулись по коридору в кабинет, где Антона посадили на стоящий в центре комнаты табурет. В комнате было душно. За большим деревянным столом сидел, глядя усталым взглядом куда-то вдаль в окно, следователь. На вид ему было около пятидесяти. Он был тучен, и, как показалось Антону, плохо выспался с похмелья. Он сидел в милицейской рубашке, истекая потом, и напоминал Антону тюленя, выброшенного на берег жестокой волной.

Молодой же встал позади у двери, и, когда тюленеподобный следователь развернул своё лицо к Лермонтону, сообщил.

— Говорит, что у него вещи на пляже украли.

Антон в подтверждение слов кивнул, и хотел тут же добавить, что на вещи ему плевать, что ему больше всего хотелось бы заполучить обратно цилиндр, но тут же оборвал себя, поняв, что будет трудно объяснить, что это за цилиндр и откуда он у него взялся.

Тюленеподобный посмотрел на Антона с укоризной, зевнул, и, пожевав сухие губы, спросил.

— Дома есть кто? Звони домой, пусть одежду принесут — и свободен.

Антон уважительно проморгал ресницами мудрому следователю. Он вдруг ощутил жгучее желание поделиться с ним своим новым, невероятным знанием, и рассказать всё, что поведала черепаха, но тут же передумал, понимая, что его сочтут ненормальным. Антону предоставили телефон, и он, набрав номер, услышал в трубке взволнованный голос своей родительницы.

— Антоша? Ты где всю ночь был? Разве так можно! — голос в трубке заплакал. Антон сам чуть не заревел, слыша слёзы матери, но, спохватившись, коротко объяснил ей, что попал в историю с ограблением, и что сейчас находится в милиции, но не в качестве обвиняемого, а в качестве жертвы. Мать успокоилась, и явилась в участок так быстро, как может явиться только любящий родной человек. Антон оделся в принесённые вещи, и отправился домой, где, как пообещала сердобольная его матушка Василиса Ивановна, его ожидал вкусненький сюрприз.

Сюрпризом оказался наваристый, ароматный суп, который Антон, будучи крайне голодным, съел мгновенно. Он тут же запросил добавки, и заодно спросил, что это за вкуснятина такая, но когда получил ответ, упал перед изумлённой мамулей в глубочайший обморок.

Родительницу и правда поразило такое обстоятельство. Она всего лишь ответила, что изготовила суп из аппетитной черепашки, которая неожиданно была найдена в их квартире, и, резонно предположив, что живность эта соседская, явно находящаяся в бегах, она, будучи человеком от природы неуравновешенным и имеющим со всеми соседями в доме конфликтные отношения, черепашку решила никому не возвращать, а использовать иным образом. В молодости мама Лермонтона считалась лучшей в университетском общежитии мастерицей по части черепахового супа, рецепту которого её обучил дед-кореец, живший в одной коммунальной квартире с маленькой Василисой. И вот вчера, изрядно понервничав, Василиса Ивановна решила вспомнить молодость, а заодно и отвлечься от тягостных переживаний, и, безжалостно заколов черепашку кухонным ножом, произвела на свет кулинарное произведение.

Суп и правда вышел на славу.

* * *

За много световых лет от валяющегося на полу Антона Лермонтона, в галактике триадных звёзд Дельта-Индиго, секретарь центра межгалактической разведки, Халлик Масерчавинчукс прочитал рапорт следующего содержания;

Рапорт N: ПиЗЗ—3228.

Агент Ивальниззз, погибший при исполнении разведывательной миссии на планете Морзес сектора 44, не имел при себе лингво-экспонометр PTI-88, который с большой долей вероятности мог достаться аборигенам. Согласно пункту 5-му межгалактической конвенции о невмешательстве в технологическую обособленность иных рас, лингво-экспонометр был немедленно дистанционно ликвидирован, методом саморазложения.

Халлик Масерчавинчукс выписал расходник на соответствующую модель переводчика, подшил её в ведомость и лениво зевнул всеми своими двенадцатью ртами…