1

Александр Ройзбах с детства считал себя очень несчастливым человеком.

Начнем с того, что истинная его фамилия являла собой словосочетание в высшей степени пошлое.

Согласно родовой преемственности звался он вовсе не Ройзбах и даже не Шниперман, не говоря уже об экстравагантной Кац или, скажем, Абрамович. Ни красочная фамилия Погорельский, ни значительная Вахтангов не достались ему в наследство от предков, а досталась ему жалкая и пошлая фамилия… Дрищагин. Потому что, как и отец его, Андрей Филиппович, работник дома творчества, что на улице Лосиной, как, впрочем, и дед — Филипп Пахомович — ветеран Великой Отечественной и заслуженный работник соцтруда, носили это невозможное родовое проклятье. Прямо скажем, фамилию Дрищагин носили все предки Александра Андреевича по мужской линии.

В школе юный Александр прохода не знал от издевательств, которыми окружали его сверстники.

Как только ни называли его злобные, жестокие одноклассники: и Дрищ и Дрищага, и даже Обдрищище. Повсеместно в спину ему летели унизительные оскорбления и нескрываемые смешки.

Девочки дружбу с таким невыгодным кавалером водить не желали, а потому вниманием своим не одаривали вовсе.

Учителя же, вызывая Александра к доске, произносили его фамилию как нечто крайне неприличное, краснели и смотрели на ученика как-то жалостливо-снисходительно, как на травмированного при родах несчастного отпрыска погубленной алкогольным змием семьи.

В шестнадцать лет, когда Саша получал в паспортном столе главный в своей жизни документ, работница государственного учреждения, выдавая новоявленному гражданину паспорт, еле сдерживала истерический смех, и глаза её блестели от слёз так, словно перед ней лично выступает какая-нибудь серьёзная знаменитость в сиреневых панталонах и рыжем клоунском парике. Зрачки её от этого искрились, и, казалось, что она выполняет свою работу, будучи слегка пьяной. Однако это было не так. Пьяной она делалась только после рабочего дня.

В тот знаменательный вечер, дома, работница паспортного стола долго и громко хохотала с подругой Азизой Намутдиновой, бухгалтером шарикоподшипникового завода, над невозможной фамилией своего клиента. Намутдинова, слушая повествование об уникальном продолжателе Дрищагинской династии, тоже развязно и не в меру вульгарно гоготала, гортанно и громко, от чего подавилась оливкой, которой закусывала водку «Московская», и чуть не задохнулась, упав на пол и выпучив страшно глаза. А Саша в ту ночь горько плакал у себя дома, вжавшись носом в подушку, и мечтал поскорее попасть под поезд или сгореть заживо при пожаре, чтобы от него не осталось ничего, особенно его мерзопакостной фамилии…

Вступив во взрослую жизнь, Александр, тогда ещё Дрищагин, как и любой другой биоэлемент государства, был вынужден как-то определяться в жизни. Искать свой путь.

Из школы его вежливо попросили после девятого, так как учился он крайне скверно и талантами никакими наделён не был, и обладатель незвучной фамилии, горестно вздохнув, побрел поступать в… медицинское училище.

Выбрал он сию альма-матер, вероятнее всего, оттого, что подслушал однажды в уборной разговор одноклассников на одну крайне животрепещущую в его возрасте тему.

Открылась Дрищагину невероятная тайна! Оказалось, что медработников ни в коем случае не призывают в армию, и долг свой родине они отдают альтернативно, без вынужденной двухгодичной изоляции.

Это обстоятельство вдохновило юного соискателя жизненного пути крайне.

Приёмная комиссия медучилища долго изучала бланк заявления Дрищагина, переглядывалась между собой, и, еле сдерживаясь от юмористических издёвок, направила Александра сдавать экзамен по биологии и русскому языку.

Налитый кровью, как вишнёвый компот, Дрищагин, сухо поблагодарил комиссию, и экзамены, на удивление самому себе, сдал.

В училище всё повторилось в точности, как в школе.

Над Сашей потешался весь курс. Парта, за которой сидел Дрищагин, каждое утро обрастала живописными надписями — «Здесь сидит ДРИЩ!», «Смердельное место» или «Не ходите девки замуж за А. А. Дрищагина, от нашего Дрищагина вонь на всю общагу!».

Александр упорно надписи стирал, но на следующий день они появлялись снова и с каждым разом были всё оригинальней и обиднее.

Девушки опять игнорировали его несмелые ухаживания, и порой ему казалось, что он так и умрёт девственно-нетронутым, не познав прелести любви.

После училища Александра распределили в районную больницу, на должность фельдшера.

Взрослая жизнь не принесла просветления, а, возможно, даже усугубила положение дел. Каждый работник медицинского учреждения, каждый больной, каждый посетитель, узнав фамилию несчастного, смотрел на него с надменным превосходством и откровенным презрением. Коллеги злостно подшучивали, а начальство работником пренебрегало, и способствовать росту карьеры отказывалось.

— Уже седьмой год тут работаю, а всё фельдшер! — жаловался Александр главврачу.

А тот, глядя на Дрищагина как на бездомного, промокшего под дождём оборванца, отвечал:

— У нас и по десять лет сотрудники на одном месте сидят, и ничего… не жалуются. И потом… сам посуди; высшего у тебя нет, спецификация размытая…. И какой же это врач из тебя выйдет с такими… эээ… данными…

Дрищагин вскипал кипятильником, хлопал дверью, и, злобно бормоча проклятия, нёсся по больничному коридору. Остужал он себя, после очередного отказа, только одним выверенным средством — «стограммотерапией», благо в подсобке всегда хранилась у него бутыль, спрятанная в жестяном ведре средь грязных тряпок и пожухлых коробок из-под стиральных порошков.

Как-то раз в кабинет, где сидел обиженный судьбой фельдшер, заглянула старушечья голова, повязанная платком в горошек, и жалобным голосом попросила:

— Доктор! Мне бы справочку справить, в пенсионный фонд…

— Я не по этому вопросу, — сухо отозвался он.

— Как не по этому, — испугалась старушка, — а к кому ж мне? — тут она вдруг рьяно возмутилась, — А вы кто тогда будете, раз не доктор? Как ваша фамилия?

От такого вопроса Александр Андреевич замер и стушевался.

— Фельдшер я. А фамилия-то вам зачем? — спросил он с опаской.

— Жалобу на тебя напишу, — пригрозила бабка, вскинув клюку в потолочную высь, — За грубость и хамство! А ну-ка, говори, окаянный!

— Дрищагин, — ответил он сокрушённо, и увидел, как бабка отшатнулась, словно перед ней чёрт рогатый возник, — Бох ты мой! — только и вымолвила она, и сейчас же исчезла, про жалобу забыв моментально.

А Дрищагин горько вздохнул и уставился в окно, думая про себя, что хуже, чем ему, никому, наверное, на свете не живётся.

Так шли годы.

Все немногочисленные знакомые Александра давно обзавелись вторыми половинками да переженились, понаплодив детей. Кто-то взлетел высоко по карьерной направляющей, кто-то просто хорошо зарабатывал, а один одноклассник по фамилии Силитров, даже стал ведущим новостей на областном телеканале.

— «Я б тоже ведущим мог бы! Если б не фамилия!» — обиженно думал Дрищагин, созерцая в телеэкране напудренную физиономию Стаса Силитрова, блестящего фарфоровой улыбкой.

Так и оставался он бобылём, без детей, да без служебных заслуг.

Но однажды Дрищагину, совершенно неожиданно, ночью, в час, когда за окном жутко свистел ветер и лил несмолкаемо дождь, приснился странный сон.

Увиделось ему, будто идёт он по тёмной незнакомой улице совершенно один, а на горизонте висит в небе огромная кроваво-красная луна, и чем ближе он к ней приближается, тем отчётливее понимает, что и не луна это вовсе, а чей-то хищный внимательный глаз. И наблюдает этот глаз за ним, как объектив охранной видеокамеры, придирчиво и нагло. Дрищагин встал, как вкопанный, посреди дороги, и так ему стало жутко, что даже силы бежать не нашлось. Словно в тесто превратились его конечности, лишившись твёрдости и воли. И вот он, озираясь беспомощно, вдруг сквозь ветер и ливень услышал, как в небе прогремел оглушительным громом голос, принадлежащий, должно быть, невероятно огромному, невиданному существу. И от грохота этого Дрищагин проснулся в холодном поту, и, сам себе не отдавая отчёта, записал на блокнотном листе:

«Надо сменить фамилию!»

Кошмар сна тут же покинул его, и, сколько потом не силился Александр Андреевич, так и не вспомнил он, что же произнёс чудовищный голос-гром. После он уснул и уже ничего устрашающего не увидел.

Утром Дрищагин уже был в паспортном столе, имея при себе заявление. Выбрана им была фамилия — Ройзбах. Отчего и почему, он и сам не знал. Только с самого утра засело у него в голове, словно назойливая заноза, это странное слово — Ройзбах. Выдававшую ему в шестнадцать лет паспорт насмешницу сменила теперь юная особа с пухлыми губами и причёской а-ля Бриджит Бардо, которая посмотрела на всё ещё Дрищагина с укоризной. Но принявший твёрдое решение о перемене самоотверженно выпятил грудь и мужественно протянул заявление.

— Вот! — объявил он, — Желаю сменить!

Девушка пробежала глазами листок.

— Вы из солидарности или по политическим соображениям? — поинтересовалась работница документного учреждения, поглядывая на Дрищагина лукаво.

— Я своей фамилией недоволен, — гордо ответил он, — политика ни при чём!

— Да? — удивилась дамочка, явно издеваясь, — А, по-моему, прекрасная у вас фамилия…

— Ну, знаете!.. — Александр Андреевич, чуть не выругался нецензурно.

— Отчего же Ройзбах? — приподняла она бровь.

— Звучная, — горделиво ответил он, и таинственно добавил: — Мне тут вчера сон приснился, с громом и молнией. Там голос был… — но тут он себя оборвал и посмотрел с опаской, словно шпион, чуть не выдавший явку.

— Ладно, дело ваше, — ответила государственная служащая, не уловив в словах посетителя ничего необычного, и величественно поставила печать.

Через неделю Дрищагин стал Ройзбахом.

Обошлось ему это всего-то в тысячу рублей, но счастья было в нём не меньше, чем на десять.

С этого дня жизнь его изменилась.

Изменилась кардинально, но даже ещё более серьёзно, чем он мог предположить.

 

2

Ройзбах ехал в трамвае. В нагрудном кармане таился новый документ, и Александр кожей чувствовал исходящее от него тепло.

Был вечер, на дворе стоял месяц май, и погода нарисовалась в ясном, безветренном небе просто прелестная, а внутри фельдшера всё звенело сладко, и казалось ему, будто райские птички щебетали внутри его сердца, приземлившись на тонкие струны души. В трамвае пассажиров почти не было. Впереди Александра сидел, спиной к нему, толстяк с круглой обширной плешью, а у самой кабины водителя ворковала молодая, ничего не замечающая вокруг, влюблённая парочка.

Да ещё двое пожилых мужчин примостились где-то позади, у самых дверей, и беседовали о чём-то, активно жестикулируя и выкрикивая временами громко:

«Возмутительно!», «Хамьё!» и «Протурперанцев — сволочь!»…

Александр Ройзбах находился в приподнятом расположении духа, и рассеяно глядел сначала в окно, словно путешественник, прогуливающийся на катере вдоль побережья, а потом неосознанно переместил взгляд на лысину покачивающегося впереди незнакомца.

Спустя минуту, тот тревожно обернулся и посмотрел на Ройзбаха глазами, в которых явно улавливался испуг.

Александр Андреевич улыбнулся пассажиру, но тот улыбки не оценил, а, отвернувшись, быстро провёл ладонью по черепу, словно пытался смахнуть приземлившуюся на его поверхность муху.

Ройзбах же, теперь намеренно, принялся изучать лысину толстяка, отметив про себя, что на ней имеется много неровностей, и какое-то небольшое тёмное пятно, формой похожее на замочную скважину.

«Вот бы её открыть?» — подумал вдруг Александр Андреевич и тихо хихикнул.

Тут произошло совсем уж странное.

Толстяк вскочил, повернулся к бывшему обладателю скабрезной фамилии и попятился от него, как от разносчика неизлечимой болезни. При этом пассажир нервно махал руками и бормотал что-то вроде:

— Господи, да что это такое? Да за что мне! — успевая ещё сквозь это вставлять сдавленное, — И этот тоже с ними… Излучение… как пить дать…

Трамвай остановился, и вмиг толстяк выпорхнул из него, помчавшись по улице в сторону блестящего золотыми куполами православного храма.

Ройзбах на это только удивился, думая про себя: какие нынче странные граждане ездят в трамваях.

Когда он пришёл домой, то первым делом достал новый свой паспорт, и любовно пролистнул пахучую государственной краской книжицу.

— Шикарно пахнет, — радовался он, теребя пальцами шершавую обложку документа.

Новая фамилия согревала всё его существо и вселяла надежду, что теперь жизнь пойдёт иным, более счастливым и приятным руслом.

Александр прошёл на кухню, желая изготовить себе на ужин пельменей и выпить сладкого чаю. Он достал из морозильного отделения заиндевелый пакет с похожими на женские пупки белыми катышками, вскипятил воду на плите, и, посолив, засыпал деликатес в воду.

Тут же он сообразил себе чайку, положил в него три ложки сахара с горкой и толстую дольку лимона, которая всплыла на поверхность, на глазах впитывая в себя заварочный окрас напитка.

Ройзбах присел на табурет, сделал губами совершенно по-лошадиному, остужая горячее питьё, и глотнул. При этом он таращился на стол, выпучив безумно глаза, и тут в поле его зрения случайно попала оторванная накануне от настенного календаря бумажка. Пока Александр Андреевич совершал глоток, бумажка сама собой, словно лёгкая лодочка, покатилась по столу, и, достигнув его края, неминуемо упала на пол.

— Это что такое? — изумился сменивший фамилию, — Сквозняк?

Однако сквозняка в кухне не ощущалось, да и форточка была закрыта, в чём Ройзбах тотчас убедился, недоверчиво посмотрев в сторону окна.

Поставив кружку на стол, он нагнулся и поднял упавший клочок. На нём был записан телефон паспортного стола, который Александр давеча узнал в справочной.

Он аккуратно положил бумажку обратно на стол и критически осмотрел. Та уже не двигалась, а преспокойно лежала, как и полагается лежать всякому неодушевлённому предмету — мёртво и тихо.

— А ну мне шалить! — погрозил он ей пальцем. И тут случилось страшное. Бумажка поднялась в воздух и повисла в кухонном пространстве, дрожа, как осенний листок на ветру.

Ройзбах, испугавшись, вскочил с табурета и отступил к окну, словно опасаясь, что бумажка на него накинется и покусает. Но обрывок календаря лишь плавно опустился на стол, и застыл, словно и не висел в пространстве секунду назад, непостижимым образом нарушая открытый Ньютоном закон.

— Летающая… — прошептал Ройзбах. И тут на плите, из кастрюли с варящимся в ней ужином, обильно потекла пена, заливая раскалённую конфорку, и испаряя клубы пельменного пара.

Ройзбах кинулся к плите, составил кастрюлю в раковину и немедленно вернулся к бумажке.

— Ну-ка, полетай! — приказал Ройзбах, глядя на календарный обрывок, как энтомолог, исхитрившийся поймать невиданную доселе бабочку. И бумажка, подчиняясь его словам, воспарила.

Ещё полчаса Александр Андреевич сидел на кухне, совершенно забыв о еде, а только двигая бумажку то по столу, то по воздушному пространству, в направлениях, каких ему хотелось.

— Ну, дела! — восхищался он собой, — А если чего посерьёзнее?

Следующим левитирующим предметом стал половник. Металлический кухонный прибор летал по кухне как космическая станция в безвоздушном пространстве — свободно и легко. После Ройзбах заставил воспарить к потолку и табурет, и даже шестнадцатикилограммовую проржавевшую гирю, которую обычно использовал как гнёт для закваски капусты. Александр Андреевич манипулировал руками, словно иллюзионист, а гиря крутилась, подобно бесстрашному воздушному гимнасту, и ни разу не упала. Наконец, он устал. Случилось это, когда в небе уже ярко светила луна, разметав вокруг себя яркие звёзды-осколки. Ройзбах зевнул, и, счастливый открывшейся необычайной способностью, отправился спать. Уснул он моментально…

 

3

Утром Ройзбах ехал в трамвае на работу и подшучивал над гражданами. Сначала он заставил выпрыгнуть из нагрудного кармана одного товарища в кепке с иностранной надписью BOSS, шариковую авторучку; затем отрепетировал своё умение на юной девице в лёгком платье, приподняв его передний край так, что у сидящего напротив неё юнца на щёках выступил пунцовый румянец. А когда трамвай подъехал к его остановке, Александр, потеряв всякий над собой контроль, силой мысли слегка оторвал от пола толстенную бабку со смердящей селёдкой бадьёй в руках, и опрокинул на группу из трёх модно одетых молодых людей. Тут же на их одежду налипла зловонная рыба, и в трамвае началась жуткая ругань, которой Ройзбах впрочем, уже не слышал. Он нёсся на работу, хохоча и ликуя, словно выигравший в лото третий раз подряд счастливчик.

— Я им покажу дрища!!! — злорадствовал Александр Андреевич, ворвавшись в двери больницы. Первым делом он решил навестить главврача. Переодевшись в халат, Ройзбах направился на четвёртый этаж пешком по лестнице. Он почти летел над ступенями и был настолько возбуждён, что даже не здоровался с коллегами. Взгляд его стал хищен, как у росомахи, вышедшей на охоту…

Скворцов Эммануил Тимофеевич, главврач районной больницы, сидел за своим рабочим столом и читал купленную утром в киоске газету. Статья, привлёкшая внимание медицинского начальника, повествовала о заработках российских поп-звёзд, и от цифр, приведенных в печатном издании, у главврача рябило в глазах. Сокрушённо он понимал, что никогда, ни при каких обстоятельствах ему столько не наворовать и не навзяточничать. Но Эммануил Тимофеевич не отчаивался.

— «Ничего, — думал он, — вот переберусь в Москву, тогда поглядим… Там клиентура… дотации…»

В этот момент дверь его кабинета распахнулась, и на пороге возник фельдшер.

— А, Дрищагин, чего опять? — устало вздохнул Скворцов.

— Нет уж, извините… — хрипло и страшно просипел поменявший фамилию, — извольте теперь называть меня по имени-отчеству!

Главврач насторожился, видя подчинённого совершенно не в себе.

— На рабочем месте! Да сколько это можно! — изобразил негодование медицинский босс, — Думаешь, я про подсобку твою не знаю? Но чтоб с утра?!

— Ошибаешься, Эммануил Тимофеевич. Я трезв! — Ройзбах стал совсем страшен. Глаза его налились гневом, а лицо стало почти звериным.

— «Да он того…» — подумал Скворцов и внутренне напрягся, ожидая чего-то ужасного.

— Фамилия моя отныне Ройзбах! — фельдшер приблизился к столу, — РОЙ-З-БАХ! Ясно?

— Ясно, — примирительно согласился главврач, нащупывая в столе что-нибудь оборонительное.

— Думаешь, старая сволочь, я спятил? — прищурившись, зашипел фельдшер.

Главврач не ответил, а лишь сухо сглотнул, и ему крайне сильно захотелось, чтобы кто-нибудь сейчас вошёл в кабинет. Но никто, конечно же, в дверях не появился, и Скворцова не спас.

— Что с тобой, Сашенька? Ну, выпил… с кем не бывает… — отстраняясь как можно дальше, ласково пропел главврач.

— Ну, нет! Я не пьян!

И тут Скворцов увидел жуткое: сумасшедший фельдшер встал над столом, подняв руки и растопырив пальцы на манер циркового мага. Брови его сошлись на переносице как базальтовые пласты при землетрясении, а в глазах засверкал дикий огонь. Но это было не самым страшным. Главврач вдруг увидел, как его дубовый стол, оторвавшись от пола всеми четырьмя ножками, повис в воздухе и угрожающе качнулся в его сторону.

— Понял, кто я?!! — прогремел фельдшер.

Эммануил Тимофеевич быстро закивал, убеждая подчинённого, что он всё мгновенно понял, но это было не так.

«Я же сплю! Это сон… — думал он про себя, и в тот же самый миг твёрдо понимал, что не спит, — Не может этого быть… — убеждала врача логика, — Галлюцинация…»

Тут Ройзбах вдруг метнул левую руку в сторону и указал пятернёй на гипсовый бюст Гиппократа, украшавший кабинет со дня основания больницы. Изваяние качнулось, и, словно пушинка, в один миг взлетело к потолку, откуда тут же рухнуло с невероятной силой и грохотом, разбив в щепки деревянную подставку, на которой до этого стояло.

— Так как меня зовут? — демонически вопросил волшебный фельдшер, манипулируя висящим в воздухе столом, с которого на пол валились бумаги, карандаши и прочая канцелярия. Он, словно дьявол, впился взглядом в перепуганного начальника, и на его губах появилась столь злобная усмешка, что у Скворцова в животе всё сжалось судорогой панического страха.

— Ал… Аллее… ксандр… Александр Андреевиччч…

— ФАМИЛИЮ? Говори ФАМИЛИЮ? — взревел экс-Дрищагин.

Но фамилию главврач, к ужасу своему, уже забыл, и Ройзбах это понял по обезумевшим от страха глазам Эммануила Тимофеевича.

— Не помнишь, сволочь? Ну, держись! — тут фельдшер сделал руками так, словно отпихивал от себя навалившуюся в трамвае пьянь. Дубовый стол пролетел над головой мертвенно бледного начальника, и, выломав оконную раму вылетел вон. Спустя несколько секунд с улицы донесся грохот такой силы, что все окна в здании задрожали и чуть не осыпались мелким бисером.

Главврач Скворцов почувствовал, как на грудь ему надавило чем-то тяжёлым, и хоть в разбитое окно с улицы влетал теперь свежий весенний ветер, дышать ему стало трудно.

В глазах поплыли мутные мыльные круги, сквозь которые Эммануил Тимофеевич увидел, как фельдшер, имевший ранее фамилию Дрищагин, оторвался от пола и завис средь разрушенного кабинета. Полы его халата трепались флагами, а руки, воздетые к потолку, победоносно тряслись. Фельдшер ликовал над сокрушённым начальником, как простолюдин, победивший дракона. Но тут в сознание главврача вплыла чёрная туча и затмила собой всё. Тело его обмякло и неуклюже съехало со стула, упав бесформенной массой на пол.

Ройзбах презрительно окинув взором разгромленные начальственные покои, вырвался из кабинета, у дверей которого скопилась порядочная толпа, привлечённая грохотом, и понёсся прочь.

— Что там случилось? — кричали ему вслед перепуганные люди, — Война, что ли, началась?

Но Ройзбах на это не ответил. Он лишь остановился, обвёл тяжёлым взглядом толпу, и, выкинув к ней руку, произвёл лёгкое движение. Тут же все те, кто стоял в первой шеренге, налетели на своих задних товарищей, ощутив при этом, как их толкнула в грудь неведомая сила. Перепуганное столпотворение попятилось от фельдшера к стене, а некоторые особо сообразительные индивиды побежали по коридору в сторону процедурного отделения. Однако магический фельдшер ни за кем не погнался и вообще потерял всякий интерес к собравшимся. Он развернулся и лёгкой ланью помчался вниз. Оказавшись на улице, Ройзбах миновал ещё одно столпотворение. На сей раз скопление народа разглядывало останки выбросившегося из окна стола главврача. Некоторые, созерцая фрагменты оконной рамы и уничтоженную мебель, выдвигали в связи с происшествием свои версии и гипотезы.

— С ума сошёл Тимофеич! — говорил один толстяк в выцветшей олимпийке, почёсывая женственный узкий подбородок, — глядите, вместе с рамой высадил… Во даёт! Это, говорят, у него на почве любовных неудач… За медсестрой одной ухаживал из кардиологического… а она ни в какую.

— Да нет. Ему пластиковый стеклопакет ставить будут и меблировку новую, — отвечал с видом знатока другой пациент, ковыряя осколки загипсованной ногой, — Мэр выделил. Тут его жена лежала по женским вопросам… Сам оперировал! Вот он ему подарок и преподнёс, так сказать… откатом.

— Иди ты?

— Знаю, что говорю, — авторитетно кивал загипсованный.

Александр Андреевич задерживаться тут не стал. Он уже наметил следующую жертву, и теперь путь его лежал прямо в центр местного телевидения, где трудился бывший его одноклассник Стас Силитров. Находилась телекомпания, по случайному стечению обстоятельств, совсем недалеко от городской больницы, а именно на улице Берёзовой, всего в пяти минутах ходьбы. Ройзбах прекрасно знал о ней из-за помпезного рекламного щита, висящего на крыше трёхэтажного здания, утыканного спутниковыми тарелками, и антеннами, похожими на мачты средневековых фрегатов. На плакате днём и ночью красовалась лоснящаяся морда бывшего одноклассника, а ныне телезвезды местечкового масштаба Силитрова. Изображён он был в дорогом синем костюме с гнусной соблазнительной улыбкой, и пальцем указывал на эмблему своей телекомпании — трёхцветный ромбик, а внизу ярко сиял креативный слоган:

«Каждый вечер в вашем доме будет счастья карнавал — если подключить успели Центральный Городской Канал!»

На лацкане пиджака Силитрова сверкал значок с аббревиатурой «ЦГК», и во взгляде читалось омерзительное желание отыметь всех особ женского пола от четырнадцати до тридцати семи лет включительно, проживающих в городе, а может даже и приезжих на кратковременный срок. Поговаривали, что Станислав Силитров пользуется бешеным успехом среди женской части телеаудитории и наслаждается этим самым нахальным образом.

Это обстоятельство всегда вызывало в душе Александра Андреевича дикие всплески зависти и одновременной ненависти к бывшему однокласснику.

Силитров ещё в школьные годы слыл красавчиком, и каждая старшеклассница мечтала с ним дружить, и должно быть, в то время, пока тогда ещё Дрищагин корпел дома над уроками, Стас Силитров упражнялся в совсем иных науках на кроватях молодых пионерок, терзая их трепетные тела, как ненасытный шмель — бутон только-только распустившейся розы. Но теперь Ройзбах решил отомстить ему за все обиды…

Охранника, преградившего было путь, фельдшер отшвырнул в сторону силой одной лишь мысли, как какого-нибудь обгадившегося котёнка. Тот упал на стопку коробок из-под различной видеоаппаратуры и, не подавая признаков жизни, затих. Александр Андреевич миновал холл первого этажа, поднялся по лестнице на третий, и узнал у миловидной барышни в сиреневой обтягивающей кофточке, что ведущий Силитров как раз сейчас ведёт в прямом эфире дневной спецблок.

— Вы его одноклассник? — изумилась девушка, подозрительно разглядывая возбуждённого посетителя в белом халате, — Тогда, думаю, вам разрешат посмотреть его из аппаратной. Триста пятнадцатая комната… прямо и налево.

— Спасибо… — прохрипел мстительный фельдшер, и двинулся в указанную девушкой сторону, как андроид-сокрушитель, присланный из будущего с целью зачистки нежелательных личностей современности.

Распахнув дверь, Ройзбах очутился в полутёмном помещении с огромным микшерным пультом у стеклянного окна. За пультом сидел, словно паук, сухонький мужичок в наушниках и старом затёртом свитере. Он сосредоточенно крутил регуляторы сигналов и всматривался в стекло, за которым взгляду открывалась студия с круглым столом и сидящим за ним Силитровым. Звезда телеканала, приподняв левую бровь, будто человек слегка удивлённый, но держащий эмоции под контролем, поглядывал в бумагу, зажатую в руке, и баритонально окрашенным голосом говорил в камеру:

— … беспрецедентная акция городского общества «Дети — ростки будущего» вызвала животрепещущий интерес городских властей, и, как заявил мэр, в дальнейшем подобные акции намечено проводить не только в весенне-летний период, но также и…

Незамеченный никем Ройзбах встал позади режиссера, и, словно пианист, вознамерившийся играть длительный и весьма сложный концерт, вытянул перед собой руки, разминая пальцы. Тут он с удивлением заметил, как в темноте по его коже, искрясь и танцуя, движутся тончайшие синие молнии. От ногтей шли микроскопические разряды и волнообразно растекались по всей кисти, а от самой кожи будто отходил жар, искажая в полумраке очертания рук. Это обстоятельство ничуть фельдшера не смутило, и даже наоборот, он вдруг почувствовал, что способен на гораздо большее, нежели просто швырять и поднимать в воздух предметы.

— Я могу порождать огонь! — уверенно прошептал он, — Я могу делать всё, что захочу!

Тут он направил руку на пульт, приказав ползункам каналов двигаться, и с почти детским восторгом увидел, как они послушно поползли вверх. Режиссер вдруг вскрикнул и резко сбросил с головы наушники, уставившись непонимающим взглядом на пульт. На его глазах диодные столбики плясали хаотический танец, а ползунки двигались вверх-вниз, как взбесившиеся тараканы. Он почувствовал за спиной чужеродное присутствие и, повернувшись, увидел жуткого фельдшера. Тот стоял посреди аппаратной, словно пробудившийся после векового сна граф Дракула. Глаза его сияли жёлтым огнем, а крючковатые пальцы шевелились, словно щупальца спрута. И жуткая, зловещая улыбка играла на его губах.

Ройзбах посмотрел ледяным безжалостным взглядом на студийного работника и сказал тихо и страшно:

— Молчи, собака! Я не по твою душу…

Тот кивнул, и, ни слова не говоря, в один момент исчез из аппаратной. Александр Андреевич подошёл ближе к окну и сел на освободившееся место…

 

4

В своём кабинете на третьем этаже телекомпании «ЦГК», сидел Ефрем Арнольдович Мужской — программный директор, а заодно и совладелец телеканала. Ефрем Арнольдович, как всегда, наблюдал за прямым эфиром, поглаживая бугристую лысину с родимым пятном, очень похожим на очертания замочной скважины, и пил сухое красное вино из чашки для чая.

Пил он его на рабочем месте исключительно по причине страха потерять здоровье. Дело в том, что последнее время Ефрем Арнольдович чувствовал, что на здоровье его тайно покушаются все без исключения окружающие его индивиды. С какой целью, он не знал, но догадывался, что ему, скорее всего, завидуют, и оттого желают скорейшей его смерти, или чего похуже.

Хотя, если говорить откровенно, завидовать Мужскому мог разве что самый отчаявшийся неудачник.

Ефрем Арнольдович, дожив до пятидесяти двух лет, сумел приобрести все самые отвратительные черты характера, погряз в неразрешимых долгах, страдал массой фобий, и ко всему вызывал отвращение у особ женского пола, страдая при этом множеством неприятных и унизительных заболеваний.

И хотя должность его звучала весьма многообещающе, в действительности приносила она её обладателю лишь массу проблем и неприятностей. Телеканал, совладельцем которого являлся Мужской, был убыточен, рекламодатель шёл на него с неохотой и много за эфирное время не платил.

Штат сотрудников был мал, и по большей части составляли его идиоты и бездельники, не способные и на малейший полет фантазии. Финансовое положение Ефима Арнольдовича было настолько запущенным, что он вынужден был жить на съёмной квартире, одновременно сдавая свою, питаться экономно, и, что было самым отвратительным, был вынужден пользоваться общественным транспортом. Ни жены, ни детей у Мужского, естественно, не было, и потому никто о нём не заботился и никто его не любил. Однако природная тупость всякий раз убеждала Мужского, что ему может и должна завидовать огромная часть населения, среди которого он, между прочим, считал себя одним из достойнейших представителей.

Итак, Ефрем Арнольдович наблюдал за прямым эфиром и пил красное сухое вино, которое, как он верил, должно было спасти его от жуткого излучения, исходящего от тридцатидвухдюймового монитора, недавно приобретённого техническим специалистом Коренастиковым. Ефрем Арнольдович был убежден, что Коренастиков нарочно купил этот жуткий циклопический глаз, чтобы сжить его со свету при помощи высоких губительных технологий. А красное вино (это Ефим Арнольдович совершенно случайно с удивлением узнал из газетной статьи) способствовало выведению из организма последствий такого рода облучения.

Звезда Канала Силитров интимным голосом читал новости, поглядывая в бумагу на столе. Он томно поводил очами, словно девица на выданье, и казалось, что читает он новости не для широкой аудитории зрителей, а только для одного крайне значимого для него человека. В общем, всё было, как всегда.

И тут вдруг Мужской увидел, как в поле зрения камеры появился студийный высокочастотный микрофон, как завис над головой ведущего, и вдруг, словно цапля, охотящаяся на лягушку, клюнул Силитрова в самое темечко. Силитров вздрогнул и замер, глядя в объектив удивлённо, с какой-то жалостливо-глупой гримасой.

— Это ещё что такое? — удивился Мужской, приблизившись к монитору.

Тут произошло вот что: сзади вдруг обрушился на ведущего пластиковый баннер с эмблемой телеканала, придавив его, напуганного и растерянного, как мышь. Ведущий попытался вскочить со стула, но выяснилось, что галстук зацепился за что-то под столом и не даёт никакой возможности вырваться. Силитров, стоя в вынужденном поклоне, локтями, словно журавль, откинул от себя баннер и принялся дёргать галстук, жутко при этом матерясь.

— Да он же в эфире! — воскликнул Ефрем Арнольдович, вскочив с кресла, — Да что он, собачья рожа, себе позволяет!

Галстук не поддавался, но тут в поле зрения камеры появился оператор Микишко с явным намерением помочь. В руках его сверкнуло что-то металлическим блеском, и Мужской понял, что это ножницы.

Микишко подбежал к Силитрову и принялся безжалостно резать тому неотъемлемую часть делового костюма. Станислав Силитров закричал жутким голосом на Микишко, и из его пламенной речи сразу стало понятно — где, зачем и при каких обстоятельствах оператор появился на свет.

Микишко в свою очередь выдвинул предположение о том, какое социальное положение занимают родители ведущего, а также усомнился в его сексуальной ориентации. Завязался непродолжительный спор, в ходе которого галстук всё-таки был отрезан. Сие обстоятельство послужило началу ожесточённой битвы двух сотрудников телеканала.

Силитров схватив за грудки оператора, заявил ему, что тот мразь, и тут же ударил лбом в нос, а Микишко, не раздумывая, ответил хуком слева. Тогда популярный ведущий, шипя на оператора, словно напуганный кот, оцарапал тому щёку и схватил зубами его правую руку, которой тот пытался от Силитрова отстранится. Оператор вскрикнул и с силой ударил ведущего коленом в ту самую область, о которой с энтузиазмом мечтала большая половина поклонниц телезвезды. Силитров взвыл, ослабил хватку, и, согнувшись, упал.

— Идиоты! А Фёдорыч что же… слепой, что ли?!.. — зло выругался Мужской и кинулся прочь из кабинета. Он влетел в аппаратную с твёрдым намерением немедленно уволить обоих дебоширов, и вдруг увидел на месте режиссера совершенно незнакомого человека в белом халате.

— Вы кто такой? — крикнул на незнакомца Ефрем Арнольдович, — Кто впустил?.. Где Фёдорыч?

Фельдшер медленно повернулся, и сразу узнал в грозном программном директоре толстяка из трамвая.

Мужской тоже узнал Ройзбаха. Он испуганно попятился от него, моментально вспомнив вчерашний вечер. Тогда, в трамвае, ему показалось, что сидящий позади него неизвестный словно сверлом дробит его мозг и пытается наслать на него тягучий депрессивный туман.

Сейчас ему стало страшно.

Он неожиданно отчётливо понял, что сорвалась передача по вине этого жуткого незнакомца, что это он причастен к переполоху в студии, что перед ним не человек вовсе, а тёмный слуга самого Вельзевула. И тому были прямые доказательства.

Неизвестный в халате имел совершенно звериные жёлтые глаза, с вертикальными узкими зрачками, а на голове его явственно проступали маленькие красные рожки.

Нащупав ручку двери, Мужской дёрнул, и с ужасом понял, что дверь заперта. Он развернулся к кошмарному незнакомцу спиной, и дёрнул ручку со всей силой. Но это привело только к тому, что металл, скрежетнув, сломался, и руках у программного директора осталась бесполезная железяка. Тут он почувствовал, как на плечо ему легла тяжёлая ладонь, и тихий проникновенный голос прошелестел осенним ветром.

— Расслабься. Я уже вхожу…

И сразу Мужской почувствовал, как в голову ему словно вставили ледяной штырь, что-то щёлкнуло в затылке, в глазах пошла рябь, и он услышал скрип, какой издать может только дверь векового склепа. Ефрем Арнольдович закрыл от страха глаза, и ему показалось, что он стоит в тёмном длинном коридоре, а сзади слышатся приближающиеся шаги. И от каждого шага сердце его замирало испуганно, а по спине шли ледяные волны ужаса…

 

5

Как это удалось Ройзбаху, он и сам не понял. Он лишь захотел это сделать, и тут же увидел в руке у себя сверкающий серебряный ключик, вставил его в голову программного директора, в то самое родимое пятно в виде скважины, и вошёл внутрь.

Пройдя по коридору, Ройзбах наткнулся ещё на одну дверь. Он надавил на неё, и та без труда открылась. Фельдшер прошёл в тесную, пропахшую кислым винным запахом комнату, и осмотрелся.

Повсюду валялся всяческий житейский хлам: грязная одежда, кипы бумаг и папок, разорванные квитанции, долговые расписки, пустые винные бутылки. Был тут и жёлтый резиновый утёнок с обгрызенным хвостом, и чемодан, из которого торчали коричневые забрызганные глиной брюки. Также Ройзбах увидел два связанных проводами утюга, настольный вентилятор, балалайку без струн, будильник и пару гантелей.

Прямо на полу возлежали объедки сарделек, и алела раненым бойцом опрокинутая бутылка кетчупа. На стене справа висел календарь с обнажённой девицей, весь он был заляпан подозрительными пятнами, а возле него в золотой металлической рамке висел портрет Арнольда Шварценеггера с огромным ручным пулемётом и окурком гаванской сигары в зубах. Слева стену украшал персидский ковёр в узорах.

На ковре висел портрет Стаса Силитрова, одетого в короткое женское платье, рядом висела пластмассовая сабля и крохотные игрушечные боксёрские перчатки. Освещала комнату одна-единственная лампочка, на которой вместо плафона болтался треугольный пакет из-под молока.

Из мебели в комнате имелся весьма засаленный диванчик, драпированный пошлыми подсолнухами, разбитое офисное кресло красного цвета и деревянный стол. На столе фельдшер увидел медицинский справочник, открытый на странице с фотографиями каких-то мерзких, увеличенных микроскопом букашек. Ройзбах нагнулся и прочитал — трихомонелла плазмоидная….

Тут же стояла пепельница с окурками, рядом с ней лежал огрызок груши и смятая сторублёвка. ещё на столе находился блокнот, где красным маркером было небрежно написано:

«… Песчаная 12, вторник — марганцовка, календула, Дермоцестин… Суббота — 12:30 или…???!!! 12:35 Аншлаг, Аншлаг!!! ….Забрать из химчистки костюм!.. Светлана Николаевна — шлюха! …Помидоры — 12.80… Невероятное Хамство!!!.. Уволить обоих!!!..» — тут запись обрывалась, и Ройзбах, потеряв интерес к блокноту, закрыл его и сел в шатающееся кресло. Впереди стола, прикрученные к стене, висели два телевизора. Один дорогой японский, второй отечественный, в два раза меньше первого, с выпуклым нелепым кинескопом. Оба демонстрировали помехи, причем отечественный был, по всей видимости, чёрно-белым.

— Так, так, — проговорил Александр Андреевич, — вот значит, как всё устроено… — тут он заметил на краю стола пульт, взял его и, наведя на телеэкраны, нажал круглую кнопку с надписью — «СТАРТ». Помехи сменились изображением аппаратной, которая уже не пустовала. Ройзбах увидел своего одноклассника Силитрова в цветном мониторе, что находился слева, и оператора, отрезавшего галстук Силитрову, в чёрно-белом справа. Чёрно-белый экран передавал изображение искажённым, от чего голова оператора имела форму непропорционально выросшего картофеля, а царапина на щеке, казалось, была оставлена на этом корнеплоде колхозными вилами. Оба телевизионных работника мельтешили перед экранами и что-то горячо объясняли, активно жестикулируя и толкая друг друга, как школьники, пойманные завучем курящими в туалете. Но что они говорили, Ройзбах не слышал.

— Где тут громкость? Ах, вот… — он увеличил сигнал, и услышал отчаянный голос телезвёздного одноклассника.

— Это он, Ефрем Арнольдович! Он меня микрофоном ударил! Смотрите, шишка какая!..

— Да не бил я его, — клялся оператор, — Не бил! Вы посмотрите на это, — демонстрировал он травмированную щёку, — Он же бешеный!..

— Врёт, сука! — протестовал Силитров, — Это я в качестве самообороны!

Фельдшер, ещё не до конца поняв, как управлять грузным телом Мужского, поискал глазами на столе какой-нибудь пульт, но ничего не нашёл. Зато под столом обнаружились педали с лыжными креплениями, а на изгибах подлокотников кресла демонический фельдшер увидел миниатюрные рычажки. Также на пульте от телеэкранов Ройзбах заметил кнопку «ГОЛ.СИГ», и, нажав её, увидел на левом мониторе бегущую строку:

«Функция голосового сигнала активирована»

 

6

— Ефрем Арнольдович, вы нас слышите? Что с вами? Ефрем Арнольдович? — Силитров только сейчас понял, что его непосредственный начальник за всё время не проявил ни одной эмоции. Он стоял, как восковая кукла, таращась в одну точку, рот его был приоткрыт, а голова слегка откинута назад. Мало того: изо рта у программного директора начала стекать тонкая струйка слюны. В целом он напоминал гражданина, которому успешно произвели ампутацию мозга.

— Что с ним? — испугался Силитров, обращаясь к оператору Микишко, который тоже замолчал, осознав, что разговаривает с манекеном.

— Не знаю. Может, инсульт? — ответил он.

Но тут произошло странное. Мужской вдруг шелохнулся, моргнул, совершенно как робот посмотрел на свои ноги, приподняв сначала одну, а за ней вторую, поднял голову и вдруг ни с того ни с сего залепил телезвезде в морду. Силитров отлетел на микшерный пульт и побледнел. То, что он увидел, сковало его, словно льдом. Программный директор, двигаясь как зомби, напрямую подключённое к электрофазе, наступал на него. Из открытого рта Мужского вывалился бледный язык, глаза циркулировали отдельно друг от друга как у малазийской ящерицы, и ещё изнутри этого чудовища доносились жуткие звуки, похожие то ли на бульканье вулканической лавы, то ли на клокотание демонов преисподней.

— Спасите… — прошептал Силитров, не в силах от страха кричать.

Мужской приблизился вплотную, схватил обмякшее тело телезвезды за горло и побулькал теперь уже совсем разборчиво, но от этого ещё более страшно.

— Это тебе за дрища!!! — и снова ударил прямо промеж глаз.

Силитров потерял сознание, и чудовищный Ефрем Арнольдович, увидев это, отбросил его на пол, словно мешок с грязным бельём. Он повернулся к оператору и приказал:

— Будешь меня снимать!

После этого совершенно нечеловеческой походкой программный директор двинулся в студию, сел на место ведущего, и, подождав, пока дрожащий, близкий к сумасшествию Микишко, займёт своё место, скомандовал:

— Мотор!

Камера включилась, и все те, кто в этот момент смотрели городской канал, увидели на своих экранах дикое лицо безумного толстяка.

— Запомните все! — сказало жуткое лицо на экране, — Отныне никакого Дрищагина нет, а есть Я! Ройзбах! РОЙЗБАХ!!!!!..

И тут Александр Андреевич вспомнил свой сон, и ливень за окном, и громовой голос, и ту фразу, извергнутую невероятным существом, вспомнил он…