Вода спала, кое-где остались большие лужи, все вокруг было мокрым, свежевымытым и сияло ртутным блеском, от которого слепило глаза. Полина свернула на Розенкранц, осторожно объехала лужу размером с маленький пруд, запарковалась у дома. Не выходя из машины, она оглядела соседский особняк: на открытой веранде скучало пустое кресло, окна привычно темнели гардинами, на верхней ступеньке сверкала пустая бутылка из-под бурбона. Полина не видела майора со дня ссоры.
Безусловная уверенность в своей правоте через пару дней сменилась сомнением, которое перешло в досадное сожаление, постепенно переродившееся в раскаянье. Теперь Полина не могла без стыда вспоминать ту историю, во всем винила себя и была готова просить прощения. Ее останавливал нрав майора, судя по всему, компромиссы не входили в арсенал его общения с внешним миром.
Полина вытащила большой крафтовый пакет, туго набитый продуктами, – по дороге она заехала в «Глорию». Захлопнув багажник, еще раз искоса взглянула на соседскую дверь, неспешно пошла к себе.
В доме было светло и жарко, пахло сухими иголками. Елка еще выглядела молодцом, но чуть поникла ветками и уже начала осыпаться. Бухнув пакет на стол, Полина распахнула холодильник. Стала рассовывать покупки: пинта молока, упаковка чего-то шоколадно-муссного в пластиковых баночках, склянка медовой горчицы, гроздь зеленоватых бананов, гигантское алое яблоко подозрительно идеальной формы.
В очередной раз поразилась своей способности – как всегда, это был набор продуктов, из которых невозможно было сочинить сколько-нибудь внятный ужин. Капризная бутыль апельсинового сока не хотела влезать на полку, Полина достала шампанское, на его место плашмя засунула сок. Шампанское так и оставалось в коробке, Полина никак не могла найти подходящего повода откупорить бутылку. Провела пальцем по золотистому картону, по тисненым буквам «Veuve Clicquot». Из-под крышки торчал уголок белой бумаги, Полина подцепила ногтем, достала. На листе печатными буквами было написано:
«Счастливого Рождества, пани Полина!»
Полина замычала, как от зубной боли, сложив, бросила записку на стол. Саданув дверью холодильника, быстро встала, прошла в гостиную, увидев елку, остановилась, сжав кулаки, закричала:
– Ну что ж это такое! – закрыла лицо руками, пробормотала: – Что ж я за дрянь?! Ну почему, почему все так…
Взбегая по ступеням на соседскую веранду, она сшибла пустую бутылку, кинулась было поднимать, махнула рукой. Громко постучала в дверь, прислушалась, постучала еще.
– Ну! Ну же… – нетерпеливо пробормотала она.
Дверь раскрылась.
– Господин Стобский, – горячо начала Полина, запнулась. – Тед… Я хотела… Я бы хотела…
Майор стоял на пороге; седая щетина, белые филиньи брови, окурок прилип к губе и дымил в глаза. Майор щурился и ухмылялся. На нем была относительно белая майка и галифе на широких пестрых подтяжках.
– Простите, пожалуйста… Я… – Полина не закончила, закрыла лицо ладонью и разревелась.
Майор, опираясь на костыль, другой рукой обнял Полину за плечи.
– Ну, ну… Ладно, ладно. Прости и ты дурака старого… – пробормотал он. – Да погоди ты, осторожней, дай цигарку выплюну. Прижгу ведь ненароком.
По гостиной плыл сизый дым, низкое солнце пробивалось сквозь ветхие шторы, наполняя комнату чем-то тягучим и золотистым, вроде сиропа. По драным обоям бродили косые полосы света, оживляя линялый орнамент из хищных хризантем. Полина сделала глоток, поморщилась и отпила еще. Она ненавидела бурбон, но после сегодняшнего это было как раз то, что надо. Она прикрыла один глаз, поймала в фокус лицо майора – он что-то рассказывал, она не слушала, – улыбнулась.
Бок комода затейливо сиял узором орехового дерева, Полине казалось, что пахнет мебельной мастикой, пряный запах с восковой горчинкой прямиком из детства, он напоминал бабушку, лето. Где-то сонно тикали часы, тикали медленней, чем положено.
– …короче, с тех пор мы с Галапагосом больше не встречались, – закончил майор какую-то историю. – Говорили, что его эскадрилью перевели на Окинаву… но точно не скажу. Не знаю.
– Да-а, – протянула Полина, не отрывая взгляд от хризантем на обоях; золотистые листья и цветы едва заметно колыхались. Надо же, как трава в реке, лениво подумала она. Ей хотелось расспросить майора о Галле, о Данциге, но раскрывать рот не было сил.
Тед выбрался из кресла, доковылял до спальни, вернулся с альбомом. Сел на диван рядом с Полиной, начал листать картонные страницы, похоже, что-то искал. Замелькали старые семейные фотографии, мутные, с бледными овалами безымянных лиц, пятна, тени, призраки. Красотка, словно из немого кино, с длинным мундштуком и тревожным взглядом, девчушка лет пяти в воздушном платье, как облако, да и сама просто ангел, развеселый гусар с саблей и внушительным гульфиком, какой-то гордый пузан, внизу надпись вязью «Варшава 1912 год», неизбежные монокли и сигары.
«Господи, они ж все умерли, – неожиданно подумала Полина. – Все эти улыбки, важные позы, стремления, страсти и желания, подлости и измены… Господи, как же так? Тлен и прах…»
– А я тоже один раз чуть не умерла… – туманным голосом проговорила она. – Мне три года было. Воспаление легких. Пневмония. Родители думали, что все – конец. – Полина задумчиво царапала ногтем обивку дивана, грубый гобелен с турецким орнаментом. – Я думаю, что из-за этой болезни они после так тряслись надо мной. Ничего не разрешали – ни в футбол, ни с мостков в воду, все боялись, что я убьюсь, расшибусь или еще что… Какие я им истерики закатывала… Дура.
Майор застыл, словно вспомнил что-то свое, уставился в стену.
– Жутко, что понимаешь это, когда уже ничего исправить нельзя. – Полина задумчиво водила пальцем по контуру вытканного цветка. – Как глупо устроена жизнь. Будто специально.
Она сделала маленький глоток, Тед, словно проснувшись, снова стал перелистывать альбом.
– Вот! – он ткнул в серое фото какой-то хибары, за хибарой высились лесистые горы. На переднем плане стояли люди, двое мужчин, старик и помоложе. В молодом Полина тут же признала Теда.
– Отец?
– Батя, – ухмыльнулся майор. – Батя. Наше родовое гнездо, он сам построил.
– С ума сойти… Это что – в Польше?
– Калифорния, – засмеялся майор. – Северная Калифорния, место называется Биг Сур.
– А-а-а… – протянула Полина. – Не слышала.
– Вот там дальше, – он провел пальцем от конца забора до корешка альбома. – Там обрыв, скала, жуткая высота, как десятый этаж. Может, выше. Внизу океан, ночью лежишь, засыпаешь, а он шумит. А уж когда шторм…
Полина подскочила и выпрыгнула из дивана до того, как она поняла, что произошло. Треск и звон стекла – на пол со стуком грохнулся камень размером с кулак. Упал и замер среди осколков, похожих на колотый лед. Вечерний стылый ветер лениво поднял шлейфы штор, демонстрируя вдребезги разбитое окно.
Майор порывисто встал, протез поехал па паркету, подвернулся, Тед взмахнул руками, грохнулся на диван, матерясь по-польски. Альбом шлепнулся на пол, раскрылся, оттуда выглянул усатый чернявый молодец.
Полина распахнула дверь, выскочила на веранду. На улице было пусто, один конец Розенкранц, отмеренный фонарными столбами, уходил в сумрачную синеватую даль, другой, сияя закатной ртутью, втыкался в распахнутые кладбищенские ворота. Солнце, пунцовое и надутое, выглядывало приплюснутым боком из-за беспорядка надгробий. Полина, прикрыв ладонью глаза, пыталась разглядеть что-нибудь там, ей померещились какие-то быстрые тени среди могильных камней, она прищурилась, нет – показалось.
Хлопнув дверью, на веранду вывалился Тед.
– Гляди! – он сунул Полине под нос мятую бумагу. – Вот суки!
Перед глазами плыли яркие круги, Полина взяла лист. На нем печатными злыми буквами (в двух местах карандаш порвал бумагу насквозь) было написано: «В ад!»
– Камень был завернут… – майор закашлялся. – Пся крев!
Полина расправила лист, зачем-то посмотрела на просвет, словно искала водяные знаки.
– Что это? – она растерянно повернулась к майору. – Кто это?
– Кто? – Тед хмыкнул, закуривая. Огонек подрагивал, Полина заметила, что у майора мелко дрожат руки. Он выдул струю дыма и, кивнув в сторону города, сказал:
– Да кто угодно. Практически каждый.
Над кладбищем разливалась малиновая дурь, а на востоке в нежно-сиреневой глади еще совсем светлого неба проступила бледная, словно недопроявленная фотография, полная луна.
Полина собрала большие осколки в ведро, мелкие долго выметала из щелей паркета. Свет не зажигали, майор мрачно курил в кресле, изредка сердито мотал головой, как усталая лошадь, и что-то бормотал. Шторы медленно вздувались парусом и вяло опадали, словно обессилев, потом вздувались опять. Полина зябко повела плечами, в гостиной становилось холодно.
– Заклеить чем-то надо, – она повернулась к майору, тот махнул рукой.
На кухне нашлась картонка – коробка из-под пиццы завалилась за холодильник. Стерев пыль и паутину, Полина приспособила ее, прилепив кусками пластыря к раме.
– Да-а, – проворчал Тед. – Теперь уже поздно.
Полина не поняла, повернулась.
– Мне поздно, – майор затянулся. – Упустил время. Бежать отсюда к чертовой матери. А теперь уже поздно.
Он опустил голову и стал похож на подростка. Полина подошла, осторожно положила ладонь на плечо.
– Ну почему же… – она замялась, в голову лезли какие-то банальности, ей хотелось утешить старика, сказать что-нибудь ласковое и умное. Ничего лучше, чем «никогда не поздно начать сначала», на ум не пришло. Она решила промолчать.
– И тебя тоже касается, – он поднял голову. Полина улыбнулась, майор мрачно покачал головой. – Ты всегда будешь здесь чужой. Эти сволочи не примут тебя. Как не приняли меня.
– Не очень-то и надо. – Полина выпрямилась, села на диван. В комнате стало совсем темно, в синем окне висел черный квадрат, над ним робко зажглась ранняя звезда.
– Не так все просто, вельможна пани. Тут не признают нейтралитета, ты или с ними, или… – майор чиркнул спичкой, огонь выхватил из тьмы страшное, морщинистое лицо какого-то тролля. У Полины прошел холод между лопаток.
– Меня поначалу еще как-то терпели, из-за Греты. После, когда она… – майор запнулся. – Когда я остался один с сыном, тут-то все и началось.
– А что с ней, с Гретой? – Полина спросила и тут же пожалела. Старик замолчал, тишина, казалось, длилась вечно. Он курил, дым поднимался над головой, сизой пеленой плыл по комнате.
– Грета была из данцигской фамилии, – безразлично начал майор. – Фогели. Их тут называли «прусской мафией» – Фогели, Галли и Штаттенхаммеры. Три семьи, которые держали Данциг за глотку со дня основания. Почти двести лет. От Фогелей остался пшик – Грета сбежала через месяц после того, как меня привезли в медалях и на этой штуке, – Тед постучал костяшками по протезу. – Грэгори… этот тоже сбежал. Шестнадцать стукнуло, он и дал деру. Работает в Сан-Франциско в балете, дизайн костюмов, что ли, – майор зло сплюнул. – Педик он. Можешь себе представить, как местные к эдакому сюрпризу отнеслись?
Полина промолчала, старик нашарил пепельницу, со скрипом придавил окурок.
– От Штаттенхаммеров осталась эта чертова кукла Вера – дура дурой, да еще какое-то бабье бестолковое, у них раньше строительная фирма была, считай, весь город они выстроили. Собор видела? Помню папашу Вериного – Дитера, ходил с хлыстом по стройке. Чуть что, поперек спины так перетянет, будь здоров, не кашляй! Редкая сволочь…
За окном стало совсем темно, где-то вдали затявкала собачонка, заливисто и азартно.
– Так что молодой Галль, считай, остался единственным и полноправным тутошним хозяином, – майор усмехнулся. – Курфюрстом.
– А что это за волчица?
– Волчица? – он замолчал, подумав, сказал: – Ты знаешь, я не верил, всегда считал бабьими сплетнями… Раньше.
– А сейчас?
– Черт его знает… Это ведь только считают, что с возрастом человек мудреет. Столько тут дури, – он похлопал ладонью по темени. – Просто старики умеют язык держать за зубами.
– Так я своими глазами видела того бродягу, на озере. И шериф сказал – зубы на горле, волчьи! Голодная свадьба.
– Голодная свадьба, ну хорошо, – майор засмеялся. – Выходит, значит, Колинда из могилы, оборачивается волчицей и грызет бездомных. Ну хорошо, можно и так.
Майор наклонился вперед, в косых полосах лунного света пыльно светился дым, он стелился слоями по черной комнате, словно ночной туман.
– Я вот о чем думаю… – старик хрипло прочистил горло. – Вот это послание – оно кому? Тебе или мне?