Полина на ходу захлопнула входную дверь, взбежала по лестнице на второй этаж. Распахнула шкаф, дотянувшись до верхней полки, достала Библию. Начала быстро листать, руки тряслись и не слушались; наконец, она нашла Откровение. Страница была вырвана из этой книги. Она расправила бумагу, поглаживая грязной ладонью по листу. Линия обрыва идеально совпала.
Она сняла грязную одежду, свалила на пол, отодвинув ногой в угол. Стянула и скомкала рваные колготы, бросила в мусорную корзину. Встала под душ. Пятки были в ссадинах и порезах от озерных ракушек. Полина взяла мочалку и начала тереть, от ног по ванне поползли розовые полоски. Полина, вывернув оба крана до упора, зажмурилась, подставила лицо под колючие струи.
К началу вечерней службы она опоздала, церковь была полна. Орган сонно гудел, перебирая басами, вдруг звук оборвался, эхо улетело под купол. Все стихло, и тут вступил хор, из многоголосия выплыл тенор:
– Благодарим Тебя, Всемогущий Боже, что укрепил нас спасительным даром Твоим, и молим Тебя ради милости Твоей…
– Милости Твоей! – подхватил хор.
– Да утвердится им наша вера в Тебя и искренняя любовь среди всех нас, ради Иисуса Христа Господа нашего. Аминь!
– Аминь! – откликнулся хор.
– Аминь! – нестройно пропели прихожане, встали и начали креститься. Полина тоже перекрестилась. Пригнувшись, она прошла боковым нефом, села с краю на лавку. Соседка, крупная рыжая тетка, повернула к ней толстое лицо с красными от слез глазами. Полина улыбнулась и кивнула.
– Молитва в покое – есть дар благодати, – звонко пропел тенор. Хор ладно подхватил, прихожане тоже начали подпевать, рыжая тетка, громко фальшивя, скосила взгляд на Полину. Та беззвучно стала открывать рот.
Орган проснулся тонкой нотой и тут же обрушился могучим аккордом, бас, казалось, загудел в скамье, в плитах пола. У Полины перехватило горло, она тихо всхлипнула, рыжая соседка вытирала слезы скомканным платком. Хор гремел:
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!
Полина вместе со всеми пропела:
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!
Тенор взвился на октаву выше:
– Слава Тебе!
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, – откликнулся хор и прихожане.
– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, – подхватила Полина. Соседка скривила лицо, рыдая, завыла в голос. Впереди кто-то сильно захлопал в ладоши, где-то сбоку завизжал младенец. Все вплелось в мощную коду.
На северный амвон поднялся человек, он не вышел к пюпитру, а незаметно остался стоять в тени. Постепенно шум стих, кто-то еще долго кашлял, младенец вконец разревелся, и его, наконец, вынесли. Человек на амвоне поднял руку. Сверху вспыхнул софит, Полина узнала директора Галля. Директор приподнял стойку микрофона, хрипловато произнес:
– Добрый вечер, дорогие мои… Добрый вечер.
Полина ожидала жаркой речи, пафоса и огня, голос директора звучал по-домашнему обыденно, даже скучно.
– Ну и град был вчера! – Галль, отвернувшись от микрофона, прокашлялся в кулак. – Не меньше голубиного яйца. А еще этот пожар, у озера. Ну и денек, да? А еще кто-то говорит, что у нас в Данциге скука, ничего не происходит.
В зале сдержанно зашумели, кто-то засмеялся.
– Ну да, вот и я о том же, – улыбнулся директор. – Сначала пожар, потом град! Но вот о чем я подумал – ведь и то и другое от Бога. Ведь все на земле и в небе от Бога, без Его ведома и волос не упадет. Ведь так?
Слушатели согласно закивали, заерзали, кто-то уронил то ли зонт, то ли клюку на пол.
– Но откуда тогда зло? Ведь Бог добрый, не будет же Он нарочно творить зло? Бог есть высочайшее Добро, абсолютное Добро, ведь так?
Прихожане примолкли.
– Откуда это, если все это создал Бог. Большее и высочайшее Добро создало добро меньшее, но и Творец и тварь – добры. Откуда же зло? Не злой ли была та материя, из которой Он творил?
Директор сделал паузу, Полина услышала, как потрескивает фитиль у свечки.
– Он придал ей форму и упорядочил ее, ибо оставил в ней что-то, что не превратил в доброе? Почему это? Или Он был бессилен превратить и изменить ее всю целиком так, чтобы не осталось ничего злого. Он, Всесильный? И наконец, зачем захотел Он творить из нее, а не просто уничтожил ее силой этого же самого всемогущества?
Директор поглядел наверх, словно оттуда могли ответить.
– Или она могла существовать и против Его воли? А если она была вечна, зачем позволил Он ей пребывать в таком состоянии бесконечное число времен, и только потом угодно Ему стало что-то из нее создать? А если вдруг захотел Он действовать, не лучше ли было Ему, Всемогущему, действовать так, чтобы она исчезла и остался бы Он один, цельная Истина, высшее и бесконечное Добро?
Полине стало душно, она расстегнула куртку, кнопки клацнули, рыжая соседка осуждающе скосила взгляд и закусила губу.
– Я не стану спорить с Блаженным Августином, но, на мой взгляд, все гораздо проще. Проще и логичнее. Бог оставил зло не по недосмотру или лени, зло было намеренно оставлено для нас – людей, тварей Божьих. Зачем? Резонный вопрос. – Галль усмехнулся. – И вот вам логичный ответ.
Он потер ладони, сухой звук шершаво прокатился по церкви.
– Зло оставлено для испытания нас. Я не про искушения и грехи говорю сейчас. Он оставил зло, чтоб посмотреть, как мы с ним будем справляться, сможем ли мы его одолеть… зло это. Ведь Господь не только творец, он еще и воитель. И, создав нас по образу и подобию Своему, Он вдохнул в нас и этот дух, дух борьбы.
Директор говорил громче, он выпрямился, положив крепкие кулаки на крышку пюпитра.
– Если ты видишь зло и ничего не делаешь, то считай, что ты соучастник этого зла! Если зло распускает свои ядовитые цветы в твоем саду, а ты беспечно качаешься в гамаке, то не удивляйся горькому урожаю! Не плачь, не вопрошай Всевышнего: «Как же так, Господи? Ведь я не грешил, молился, за что ж Ты меня караешь?»
Последнюю фразу директор проговорил высоко – картавым потешным голосом, но никто даже не хихикнул.
– А я скажу тебе – за что. – Галль приблизился к микрофону, медленно произнес: – За соучастие.
Христос, грустно склонив голову, смотрел вниз с креста на собравшихся, небо за витражами потемнело, Полине хотелось страшно пить, она облизнула сухие губы. Пауза тянулась бесконечно. Потом директор открыл книгу и начал читать вслух:
– Да погибнут от лица Твоего, Господи, как они и погибают, суесловы и соблазнители, которые, заметив в человеке наличие двух желаний, заявили, что есть в нас две души двух природ: одна добрая, другая злая. Злы же на самом деле они, ибо злы эти их мысли, но и эти люди могут стать добрыми, если постигнут истину и достигнут согласия с истиной.
Галль запнулся.
– А если нет? – Он обвел взглядом прихожан. – Если эти люди не могут стать добрыми? Если они продолжают творить зло, развращать наших детей своим примером. Ведь дети сами еще не в силах отличить сочное яблоко от ядовитой смоквы. Что ж, мы будем стоять в стороне и наблюдать, как гибнут наши дети? Не схватим за руку мерзавца, убаюканные ложным христианским миролюбием и всепрощением?
Директор сделал паузу, угрожающе поднял кулак:
– Или…
– Схватим за руку! – буркнул бас.
– Раздавим гадину! – звонко раздалось из первых рядов. Полине показалось, что она узнала голос Хильды.
Галль стукнул кулаком по пюпитру:
– Да! Раздавим!
Прихожане одобрительно загалдели, поднялся шум. Директор, улыбаясь, терпеливо ждал. Потом кивнул кому-то в сторону, тихо, словно крадучись, вступил орган. Галль приблизился к микрофону:
– Царь Небесный, Утешитель, – он заговорил тихим взволнованным голосом, – Дух Истины, везде пребывающий и все наполняющий… – директор остановился, поощрительно кивнул вниз. – Ну?
Прихожане нестройно повторили за ним:
– Дух Истины, везде пребывающий и все наполняющий.
Галль довольно кивнул головой, раскрыл руки, будто собирался кого-то обнять от души.
– Сокровище благих и жизни Податель! – воскликнул он с неожиданной страстью. – Приди и вселись в нас! Очисти нас от всякой скверны и спаси, Благой, души наши!
– Спаси души наши! – повторила паства, и тут же орган зарычал на всех регистрах, ладно вступил хор ангельским многоголосьем, Полина опять стерла слезы со щеки. Вся церковь пела:
– Я не в домах из дерева и камня. Расколи кусок дерева – и Я буду там, подними камень – и там найдешь Меня.
Соседка повернула толстое мокрое лицо к Полине; счастливо улыбаясь, она пела громким грудным контральто. Все встали. Полина поднялась, она подтягивала концы слов и тоже улыбалась. Галль, сложив руки на груди, обводил толпу глазами, кивал кому-то. Он не пел.
Все закончилось, без толкучки горожане вытекали из церкви, Полина сидела, собираясь с духом. Она не сводила глаз с директора, он теперь живо беседовал с двумя старухами в одинаковых розовых шляпках. Полина подошла, поздоровалась, встала сбоку. Старухи прошамкали какие-то комплименты и исчезли.
– Я так рад, что вы пришли… – начал Галль.
– Да, да, спасибо, – перебила его Полина. – У меня важный разговор.
– Давайте важный на завтра отложим, меня Шнурре ждут на ужин… – Директор вытянул руку, посмотрел на запястье. – Через семнадцать минут. А мне еще…
– Это касается Лорейн Андик. – Полина снова перебила его, она заметила, что улыбка тут же исчезла. – Я нашла в доме кое-какие записи…
– Дневник? – быстро спросил директор. – Это дневник?
Полина запнулась, застыла на несколько секунд, потом сказала:
– Да. Я нашла ее дневник.
Полина сама не поняла, как получилось, что она соврала. Вышло само собой. К ним подошел какой-то пузан с пушистыми усами, он говорил приятные слова и брал руку директора в свои розовые толстые ладони, гладил ее. Галль мучительно улыбался, отвечал. Наконец отделался от толстяка.
– Что там? Что вы прочли? – директор тер белым платком свою ладонь. – Что там?
Отступать было поздно, она спросила:
– Вы знали, что она беременна?
– Я? Знал? – Директор растерянно посмотрел на Полину, сунул платок в карман. – У вас дневник с собой?
Полина отрицательно мотнула головой. Галль облизнул губы, поглядел по сторонам, словно собирался перебежать через дорогу.
– Пошли. – Он ухватил ее за локоть, потянул за алтарь, в левый проход. Они прошли коридором, директор толкнул дверь. Комната, не больше кладовки, была заставлена музыкальными инструментами – крутые бока геликонов сияли тусклой медью, в углу высилась арфа, футляры скрипок чернели, как детские гробы. Директор придвинул стул.
– Сядь!
Полина послушно села. Стул, венский, на гнутых ножках, оказался хлипким, он шатался. Стул под Полиной скрипнул пару раз, она встала. Директор смотрел в сторону и молчал. Потом провел пальцем по струнам арфы, волшебный звук нежно возник и растаял.
– Никак не могу вспомнить… – сказал он, разглядывая свои пальцы, – не могу вспомнить лицо. Вижу глаза, пытаюсь дорисовать губы, нос, овал – скуластое лицо с таким острым подбородком, у нее в лице было что-то беличье… быстрые глаза, наверное, темные… да, темные, как бархатные. И этот острый подбородок. Я когда пытаюсь вспомнить – это так странно, так больно, я понимаю, все и началось с жалости.
Галль странно повел головой, словно воротник душил его.
– В ней было что-то трогательное, болезненно хрупкое, даже сейчас я вспоминаю, и у меня сжимается сердце. Это не фигура речи – у каждого есть такие воспоминания, которые вызывают физическую боль. Настоящую боль. – Директор замолчал, что-то припоминая, медленно продолжил: – Я поначалу думал – это жалость, да, именно жалость… И я так гордился своим чутким христианским сердцем, ведь мы только говорим о милосердии, о слезах сочувствия, а ведь сами проходим мимо чужой боли, проходим мимо с холодной душой. Или подаем, как милостыню, – напоказ, теша тщеславие.
Директор говорил медленно, он не взглянул на Полину ни разу, та стояла молча, с муторным чувством приближающейся беды. Как тогда, в цирке. Ей было лет пять, бродячая труппа давала представление на ярмарочной площади, там установили высокие шесты с натянутой проволокой, с трапециями. Канатоходец в линялом розовом трико взобрался на самый верх. Полина не видела лица – так высоко он залез. Циркач долго примерялся, потом заскользил по проволоке. Полина хотела зажмуриться, но не могла, она тихо шептала: «Бабушка, ну пойдем, пойдем отсюда». Потом толпа в ужасе ахнула, Полина услышала жуткий звук, глухой, словно на землю сбросили большой мешок картошки. Звук застрял в ее памяти навсегда.
Сейчас она слушала Галля, и в ней росла гнетущая уверенность, что директор вот-вот скажет что-то страшное, непоправимое, с чем ей придется жить до конца, как с тем угрюмым звуком. Полине хотелось перебить его, отвлечь, заставить замолчать, но директор говорил, а она молча слушала.
– Та самая пугливая дикость, которую я принял за слабость, которая попервоначалу виделась мне занятной и даже забавной – помню, я тайком наблюдал за ней: в классе она горячилась, по-детски краснея всем лицом, объясняя или доказывая… Она обожала спорить. – Директор, вспомнив что-то, улыбнулся одними глазами.
Он снова дотронулся до арфы, провел пальцем по самой толстой струне, медленно провел сверху вниз. Родился едва различимый гнетущий звук.
– Но это была не слабость. Мы ведь судим о мире с позиций своего опыта и мнение свое считаем единственно верным. Даже имя придумали – истина. – Галль хмыкнул, покачал головой. – А ведь это не более чем твое личное заблуждение. И чем старше, тем невероятней и больнее нам осознавать свою слепоту, пусть даже просветление несет радость и счастье. Нам ведь не счастье важно, нам важней всего правота своя! Мы ее называем истиной.
Директор снова провел по струне, теперь ногтем – звук стал шершавым, противным.
– И я даже поверил, что она поняла мою истину, поняла и приняла. И согласилась. Что есть вещи важнее личного, как это называют, – директор зло усмехнулся, – личного счастья. Я не просто директор, не просто гражданин Данцига. Я – Галль! Потомок Арчибальда Галля. На моих плечах миссия, великая миссия! Нельзя построить рай для всех. Да и не все достойны рая!
Он глубоко вдохнул, словно собирался нырнуть.
– Неужели она и вправду думала, что я хоть на секунду забуду об этом? Стану добропорядочным муженьком в велюровых тапках, буду на ночь читать сказки нашим чернявым малюткам, а потом спокойно храпеть с ней под потной периной? Неужели она так думала? Неужели она верила, что я смешаю тевтонскую кровь Галлей с кровью ее плутоватого народа? Ведь мы не просто люди – разумные животные, которые размножаются и смотрят телевизор. Мы все откуда-то пришли, у нас есть история. У каждого! Не история твоего дедушки-скотовода или прабабушки-маркитантки, а История с большой буквы – история твоего народа, твоей нации. Мартин Лютер дал немцам не только новую церковь, не только новый немецкий язык. Он научил нас гордости, он объяснил нам, что значит быть немцем. Да, да! Немец – это не только особая кровь, немец – это миссия! Миссия всего народа и личная миссия каждого немца. Если он настоящий немец!
Директор повысил голос, но на Полину он не смотрел, казалось, беседовал с арфой.
– И что ж Германия? Что ж Европа? – он удивленно развел руками. – Европа кончилась! Перемешалась, открыв границы. Поляки, немцы, румыны – кто еще? – болгары? – давай, вали до кучи! Итальяшки-вырожденцы, гоношистые французы – всех в один котел! Европеец перестал любить свое отечество, свои древние камни, могилы своих предков. Теперь мысль другая – как выжить, как под шумок в базарной свалке урвать кусок пожирнее. Вот какая у европейца мысль!
Он оглядел низкий потолок, повернулся к Полине.
– Германия знала, что ей не простят, – Галль понизил голос, словно раскрывал тайну, – не простят Адольфа, не простят Освенцима, абажуров из человеческой кожи. Не вы, вы – простите, вы, славяне, как дети, вас вечером выпорешь, вы к утру все позабыли уже. Не простят евреи. Не простят и не забудут. И все наши Моцарты, и Бахи, и Бетховен с Генделем, и Шиллер с Гете не перевесят одного абажура из человеческой кожи!
Галль снова говорил громко, последняя фраза гулким эхом отозвалась в пузатом теле контрабаса.
– По-человечески вполне понятно, – он усмехнулся, – когда на весь народ у тебя один Гершвин, да и тот, считай, из Бруклина. Или Шолом-Алейхем… – Директор махнул рукой. – Но это ладно, не в этом суть.
Он внимательно посмотрел Полине в глаза.
– Суть в том, – сказал он вкрадчиво, – что на нас-то никакой вины нет! Данцигу не в чем себя винить. Да, мы – немцы! Но мы здесь живем двести лет и к газовым камерам никакого касательства не имеем! И к вашему варшавскому гетто тоже! Нет на нас вины! Не за что нам прощения просить, не за что! И не собираемся мы с поляками или цыганами хороводы водить, для нас понятие крови, чести, германской чести – не пустой звук! Это для вас Нибелунги – детская сказка, для нас – звездный путь нации, начертанный Провидением…
Снаружи послышался шум, по коридору затопали ноги, дверь распахнулась. В комнату влетела Хильда.
– Господин Галль… – увидев Полину, она запнулась, удивление на ее лице сменилось злостью. – Господин Галль, на Розенкранц пожар, – крикнула Хильда, – дом Стобского горит!