– Главред говорил с тобой? – спросила Бетси приветливо, словно того разговора про Малера и не было.
Полина кивнула и улыбнулась, она тоже сделала вид, что ничего не произошло.
– Ну и?
– Еще три месяца. Продлят контракт.
– Чудесно! – Бетси восторженно вскинула брови. Полина заметила, что веки у нее были чуть припухшие, красноватые. Бетси повторила: – Чудесно!
Полина смущенно кивнула, быстро спросила:
– Вот тут у меня… Я не совсем уверена, куда мы должны это дело определить… – Она засуетилась, сделала вид, что ищет какой-то документ. Доктор Чехов со стены грустно смотрел сквозь стеклышки пенсне. Бетси притворила дверь, поглядела на стул с ворохом бумаг в углу и осталась стоять.
– Тебе сколько лет? – неожиданно тихо спросила она.
– Мне? – Полина растерялась. – При чем тут…
– Да нет… Не в этом дело…
– Двадцать четыре.
Бетси, с прямой спиной, забранными наверх тяжелыми чернильно-черными волосами, стояла вполоборота и с ненавистью разглядывала Чехова. Полина заметила, что на висках и у самых корней ее волосы были совсем седые.
– Как они вообще могут? – с отвращением прошептала она. – Тридцать лет семейной жизни! Первая попавшаяся вертихвостка – и все псу под хвост!
– Грингауз… – испуганно пробормотала Полина. – Господин главред… Он сам… Я вообще даже…
– Да при чем тут Грингауз?! – сорвалась на крик Бетси. – Я про мужа, своего мужа! Ведь все, все знают, что он эту сучку пресс-секретаршу…
Бетси запнулась, потом выговорила глагол с таким омерзением, от которого нецензурность слова увеличилась вдвое. Полина застыла: матерящаяся миссис Кляйн застала ее врасплох. Повисла тишина, потом кто-то грохнул дверью в коридоре. Редакторша вздрогнула, сжала острые кулаки и вышла.
Полина сидела, уставившись на дверь. Она пыталась вспомнить имя жены профессора Лири, той, которая нашла у себя в спальне ее сережки. В сумке запиликал телефон, Полина не пошевельнулась, телефон пропиликал еще три раза и пискнул, включив автоответчик.
– Ребекка, – с облегчением выдохнула она. – Ребекка, Ребекка, Ребекка…
Достала телефон, незнакомый номер и слово, похожее на марку грузовиков, высветилось на экране – Штаттенхаммер. Включила запись: звонили из Данцига, штат Теннесси. Сдобным голосом Вера просила Полину Рыжик прислать свое резюме и рекомендации. Номер факса Вера повторила дважды.
Полина придвинула ноутбук, зашла в поиск: Данциг нашелся сразу, разумеется, после настоящего, немецкого. Там были ссылки на веб-сайт местного шерифа Вальтера Ленца, на сайт пожарной охраны, офис мэра, даже на торговую палату. Был фан-клуб местной девичьей команды по лакроссу «Данцигские Волчицы». Школа не упоминалась вообще. В самом конце страницы Полину заинтересовала ссылка «Молот ведьм штата Теннесси»: ткнув туда, она оказалась на самодельном сайте с черным фоном, по которому плясали огненные звездочки. В глазах тут же зарябило, Полина уже было собралась выйти, но увидела заголовок «Колинда – ведьма Данцига». Усмехнувшись, она начала читать. Нет, речь тут шла не о сестре Дорис, это была историческая справка.
Почти двести лет назад в Данциге, тогда небольшом поселении пуритан-переселенцев из Баварии и Пруссии, случился падеж скота. Одновременно с этим вода во всех колодцах приобрела красный цвет, а в семье фермера Лоренца Адлера все три дочки заболели неизвестным недугом: девочки издавали странные звуки, кричали, прятались под мебелью, их тела стали невероятно гибкими, и они стали принимать необычные позы. Когда пастор Блотхерд пришел читать проповедь, они затыкали уши, а изо рта у них шла пена. Девочки жаловались, что кто-то невидимый колет их булавками.
Приглашенный доктор Вальтер Грингер объявил, что причиной всех напастей стало воздействие ведьмы. Он опирался на работу Коттона Мэзера «Memorable Providences Relating to Witchcrafts and Possessions» (1689), где описывался подобный случай. В 1688 году в Бостоне ирландская прачка была обвинена в колдовском воздействии на детей хозяина и повешена. Коттон Мэзер был выпускником Гарварда и являлся священником Северной церкви.
– Ну вот, Гарвард… – хмыкнула Полина, на секунду зажмурясь. От компьютерного мельтешения звездочек рябило в глазах.
Найти ведьму удалось без труда. Девочки указали на Колинду – служанку-рабыню в доме Адлеров, по одним источникам она была африканского происхождения, по другим – индианкой племени чероки. Дети показали, что Колинда рассказывала им про колдовство, колдуний, показывала чудесные вещи: превращала воду в кровь, делала невидимым фасолевое зерно.
Подозреваемую допросили и подвергли осмотру в поисках признаков, что она является ведьмой. На левом бедре у Колинды обнаружили необычное родимое пятно, по форме напоминающее…
– Партитуру арии Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». – Полина закрыла крышку компьютера и задумалась. Идти просить рекомендацию у Бетси Кляйн не хотелось: не факт, что она согласится или напишет, что нужно.
Полина легко стукнула в дверь. Миссис Кляйн сжимала белый комок платка, очевидно, она совсем расклеилась. Полина хотела уйти, Бетси махнула рукой с платком – ничего, останься. Указала на стул.
– Бетси… – неловко выговорила Полина. – Мне нужна рекомендация. – Она выпрямила спину, прокашлялась и закончила отчетливо и громко: – Я подаю документы на новую работу.
Редакторша удивленно посмотрела на нее.
– В школу, – добавила Полина. – Преподавать литературу.
– У нас? На Манхэттене? – спросила Бетси. – Или через речку? – Она пренебрежительно мотнула головой в сторону окна.
– Штат Теннесси, – с достоинством проговорила Полина. – Там городок на четыре тысячи, Данциг называется.
Миссис Кляйн шмыгнула носом и рассмеялась. Потом, посерьезнев, произнесла:
– Истина старая – Нью-Йорк не каждому по зубам. – Редакторша гордо повела красивой головой на длинной шее, давая понять, что у нее, Бетси Кляйн, с зубами все в порядке. – Тут особая хватка нужна, умение выживать…
– А я не хочу… – Полина начала, понимая, что если ей нужна рекомендация, то она должна заткнуться немедленно.
– Чего ты не хочешь? – не поняла Бетси. – Ты про что?
– Не хочу выживать, – смутясь, ответила Полина. – Я жить хочу. Просто жить. Заниматься тем, что люблю и умею.
Редакторша высморкалась и уставилась на Полину, словно видела ее в первый раз. Полина молча встала, взялась за ручку двери.
– Погоди… – сипло проговорила Бетси. – Сядь.
Полина осталась стоять. Редакторша задумалась, повернулась к своему ополовиненному окну. По стеклу ползли серые потеки дождя, капли нудно тюкали по жести карниза.
– Не знаю… – Бетси пожала плечами, свесив вниз худые жилистые руки. – Может, ты и права. – Она говорила не поворачиваясь, будто беседовала не с Полиной, а с кем-то невидимым, сидящим на подоконнике. Полина отчего-то подумала, что редакторша вдруг стала похожа на усталую прачку.
– Может, ты и права… – повторила она. – Ведь тут, пока наверх заберешься, столько раз душу свою заложишь, что под конец уже и не понять – а ради чего? Чего ради? Ради денег? А деньги зачем? Чтобы быть свободным! Правильно? – Редакторша повернулась к Полине. – А на кой черт нужна свобода, если от души ничего не осталось?
Разобраться с аппаратом оказалось непросто, Полина ни разу в жизни не пользовалась факсом. Она вложила резюме и рекомендацию, сняла трубку на витом шнуре, набрала номер и стала ждать. Пропиликали гудки, потом в трубке что-то хрипло затрещало, Полина вздрогнула. Листы медленно поползли внутрь, через минуту на экране появилась надпись, словно из старого фантастического кино про космические приключения: «Трансмиссия прошла успешно».
В полдень Полина спустилась вниз, вышла на промокшую серую улицу. Дождь перестал, от асфальта поднимался теплый сырой дух, солнце пыжилось, но ему удавалось лишь на миг зажечь края лохматых облаков. Хотелось курить, а есть не хотелось совсем. Полина дала себе слово курить не больше пяти раз в день, на сегодня оставалось три. Она покрутила ненужный зонт, зажала его под мышкой и, нервно сунув руки в карманы, быстро пошла в сторону парка.
– Полина! Рыжик!
Полина остановилась, повернулась.
– Мона! – удивилась она. – Ты ж собиралась в…
– Не! – Мона прижала ее к монументальной мягкой груди. – В Бруклине осталась. Тоже школа. Но уж лучше, чем Цинциннати.
Мона засмеялась.
– Ты выглядишь… – Полина сделала шаг назад, восторженно развела руками. – Улет!
Мона похудела, белое платье в крупный красный горох было перетянуто широким пунцовым поясом (кто бы мог предположить наличие талии!), вместо курчавого афро, похожего на черное мочало, на голове была короткая стрижка, дедушкины окуляры с толстыми линзами, которые превращали глаза в беспомощные поросячьи глазки, на носу сидели стильные очки в красной оправе. Даже бородавка на подбородке выглядела почти пикантно.
– Да… Ты тоже… – Мона отвела глаза, потом сразу оживилась. – А ты как? Ты-то где?
Полина посмотрела на здание: в угловом окне, выставив живот с широким галстуком, маячил Грингауз.
– Нигде… – Она отвернулась. – Я – нигде.
Солнцу наконец удалось выбраться, мокрый тротуар вспыхнул зеркалом, витрины брызнули сотней зайчиков. Мона зажмурилась, улыбаясь сказала:
– И у меня выходной! Давай махнем на Кони-Айленд?
Полина скосила глаза на угловое окно, главред стоял с кружкой в руке и глядел вниз, прямо на нее.
Вагон, клацая на стыках, грохотал по Бруклинскому мосту. Половина неба расчистилась и сияла девственной, почти весенней голубизной, косматые серые тучи покорно уползали на запад. С высоты моста открывалась даль залива, утыканная крошечными парусами и лодками. Сбоку торчала зеленая фигурка статуи Свободы, мизерная, не больше пешки. За ней стеклянным утесом поднимались из воды небоскребы Уолл-стрита.
Поезд снова нырнул в черноту, потом выскочил наружу, но уже среди коренастых кирпичных халуп с белыми тарелками на плоских, залитых гудроном крышах. Понеслись мимо по-деревенски убогие фасады магазинов и лавок, украшенных пестро и жалко, полетели пыльные деревья, заборы, стены, каракули граффити, линялые рекламные щиты страховых компаний и «Вестерн Юнион».
Доехали до конечной. Состав уткнулся в тупик, тяжко выдохнул, распахнул все двери и внезапно замолк, словно умер. Полина и Мона вышли на платформу, открытую, с низкой крышей, под которой, мешаясь с вонью горячего мазута и железа, гулял морской бриз. Мона радостно махнула рукой, там между серых зданий сиял океан.
Пляжный песок оказался по-летнему горячим. Было безлюдно, широкая полоса пляжа полого спускалась в океан. Тихий, с ленивым прибоем, океан уходил вдаль и там упирался в небо. По горизонту беззвучно полз туманный, похожий на призрак круизный лайнер.
Они остановились у самой воды, песок здесь стал упругим и холодным. Полина поразилась тишине, простору, она вдруг подумала, что в Нью-Йорке нет горизонта, люди живут в нагромождении зданий, словно в лесу. «Все правильно – бежать. Город без горизонта, как можно жить в городе без горизонта?» Она набрала полную грудь свежего соленого воздуха, задержав дыхание, зажмурилась, подставила лицо солнцу.
– Тихо как… – прошептала Мона.
Они молча побрели вдоль полосы прибоя, разглядывая ракушки, подбирая облизанные мутные стекляшки и забавные камушки, обходя черные склизкие гирлянды морской травы, медуз и мелкий океанский мусор. Иногда им встречались местные, по большей части пенсионеры с Брайтон-Бич, Полина безошибочным чутьем угадывала своих. На конце пирса она увидела одинокую фигуру: старуха, вся в черном, с прямой спиной, плоским затылком и тугим пучком на макушке, смотрела вдаль, словно ждала кого-то. Она прижимала к груди обувную коробку. Полине отчего-то стало жутко, она поежилась и отвернулась. Мона тоже заметила старуху.
– Как смерть… – сказала она. – Косы не хватает только. Как ты думаешь, что у нее там в коробке?
Полина сделала вид, что не расслышала, подобрала с песка ракушку, размахнулась и закинула ее далеко в воду.
– Я жрать хочу – сил нет! – Мона остановилась. – Пошли обедать!
Открытые веранды с пестрыми зонтиками прибрежных ресторанов остались позади, возвращаться не хотелось, Мона, поймав Полину за рукав, спросила:
– На первом или втором курсе, помнишь? Мы тут ели в каком-то русском кабаке? Верней, не русском, восточном каком-то, помнишь? Там хлеб такой был еще, с сыром внутри запеченным и мясо кусками на вертеле… Вроде мексиканского, только вкусней.
Полина не помнила, она помотала головой:
– Это без меня, похоже.
– Да ты что! Я помню – была ты. Роббинс был, Майк, Тим Кларк. Еще эта придурочная Тадеско врала, что она затащила Коллинза на крышу нашего факультета, а у того не встал! – Мона засмеялась. – Он высоты боялся, Коллинз, оказывается! Неужели не помнишь? Так ржали…
Полина вспомнила Коллинза, вспомнила крышу.
– Это я была, не Тадеско. На крыше…
Мона смутилась, перестала смеяться.
– Ну так помнишь ресторан тот?
– А вот ресторан не помню.
Они прошли под линией метро, состав как раз прогромыхал над ними. По обеим сторонам улицы теснились лавки, харчевни, вывески были только на русском, на фонарном столбе белело самодельное объявление с крупной надписью «Дантист Кацман – вор!», такой же плакатик висел на стене аптеки и на столбе через дорогу. Было людно, как в выходной, у дверей лавок курили продавцы, лениво разглядывая бюсты и зады проходящих мимо дам.
– Вот он! – Мона остановилась, тыча пальцем в вывеску «Ресторан Мзиури». – Опять не помнишь?
После яркой улицы Полина будто ослепла, дверь сзади завыла пружиной и с оттягом грохнула. Стало темно, как в колодце, Мона ойкнула и ухватила подругу за локоть. На ощупь отодвинув пыльную штору, осторожно ступая по невидимому полу, они пошли вперед. Там из-за глухой занавески пробивался желтый свет, оттуда тянуло табаком и кофе, вкусно пахло жареным мясом.
В тусклой комнате, похожей на низкий подвал без окон, было накурено до синевы. Столы были составлены в один длинный, укрытый белой скатертью. Там сидело человек двадцать – мужчины, юноши, старики, женщин не было. На стенах, небеленых, кирпичных, висели жестяные и медные то ли подносы, то ли доспехи с выбитыми узорами, несколько черных овечьих шкур, кривые сабли и длинные прямые кинжалы в ножнах. Полина с Моной вошли, но, смутясь, замешкались, так и остались в дверях.
Худой старик, седой, с выпуклыми строгими глазами замолчал, он стоял с бокалом в руке в конце стола. Полина поняла, что они прервали тост. Старик мрачно смотрел на них, постепенно и все остальные, один за другим, повернулись в их сторону. Стало тихо, в янтарном свете тусклых фонарей Полина разглядела на столе блюда с помидорами, белыми луковицами и зеленой травой, какие-то плошки с соусом или подливкой. Сочные куски жареного мяса лежали в оловянных блюдах. Полина проглотила слюну.
Неожиданно сзади возникла старушка, мелкая, не больше пятиклассницы, маленькое печеное лицо, состоявшее из кривого носа и злых птичьих глазок, высовывалось из тугого черного платка. Вынырнув из-под Полининого локтя и хрипло кудахча, она наступала на Полину, словно норовя клюнуть в грудь.
– Мы здесь – обед! – неожиданно встряла Мона. – Еда – очень вкусно!
Она говорила по-английски, без глаголов и с каким-то непонятным акцентом. Старуха замахала руками, седой с бокалом сердито то ли кашлянул, то ли каркнул. Тут же задвигались стулья, два хмурых мужика поднялись из-за стола. Полина ухватила Мону за локоть, потащила к выходу.
– Мы – тут! – убеждала Мона старуху, указывая на маленький сервировочный стол в углу. – Ваша вечеринка – не мешать.
– Заткнись! – прошипела Полина ей в ухо. – Двигай!
Столики ресторана «Волна» под яично-желтыми зонтиками выползали на дощатую набережную, седую от соленого ветра и дождя. Широкий настил, похожий на палубу гигантского корабля, утыкался в песок пляжа. Рыжая официантка с полными розовыми руками, сияя кольцами и перстнями, принесла меню, подозрительно поглядела на Мону и снова исчезла в черноте ресторана. Меню оказалось на двух языках, английская часть была уморительной: крайне двусмысленно в разделе десертов выглядело сокращение слова ассортимент.
Мона хохотала, балагуря на тему, куда русские суют мороженое. Полина ущипнула ее, давясь от смеха:
– Замолчи, они нас отравят!
Три официантки и тощий парень в тельняшке, выплыв из мрака кабака, стояли в распахнутых дверях. Парень курил в кулак, ловко стряхивая пепел сигареты мизинцем прямо на ковер.
Потом они хлебали наваристый борщ, горячий и душистый, и даже выпили водки – официантка уговорила, подобрев, когда услышала Полинин русский.
– Я-то подумала, ты тоже иностранка, – официантка покосилась на Мону. – А ты наша. А русскому человеку борщ без водки никак нельзя. По тридцать капель, а?
И рыжая тетка лукаво подмигнула, словно они были знакомы с детства.
– Школа – это временно, тут главное уцепиться. – Мона по-хозяйски разлила остатки водки, поставила графин. – Все только начинается, вся жизнь впереди.
– Ты знаешь, – проговорила Полина, глядя в сторону. – Это как в детстве с летними каникулами случалось: майские дни тянутся долго, июнь быстрее бежит, июль несется, а уж август промелькнет, даже и не заметишь. Я боюсь, что и с жизнью так…
– Так что, у нас июнь? – усмехнулась Мона.
– Угу, – кивнула Полина. – Конец июня.
Когда ей принесли цыпленка табака, Полина уже есть не хотела. Мона тут же ткнула вилкой свою котлету по-киевски и обрызгала себя жиром. Стала тереть грудь салфеткой, только все размазала по платью. Пьяно махнула рукой, подалась вперед:
– У нас там такая история! Географ наш, мистер Бринкли, с ученицей… той пятнадцать, а она уже на третьем месяце! Представляешь?
Полина перебила:
– Ты мне лучше скажи, как там вообще… Ну, в целом? В школе.
– Да как… – Мона закинула локоть на спинку стула, выставив подмышку. – Нормально. Я ж тебе говорю – временно это!
Рыжая, покачивая полными бедрами, принесла счет. Закурила, выпустила дым, сунула пачку и зажигалку в карман передника. На прощанье посоветовала быть поосторожней, поскольку на днях завалили Гурама, а сегодня все окружное грузинье съехалось сюда, на Брайтон, на поминки.