Биографические сведения о Кулигине в драме «Гроза» отличаются подчеркнутой лаконичностью – автор не дает даже его имени. Зато фамилия говорит о многом, ассоциируясь со знаменитым нижегородским механиком И. П. Кулибиным. Действительно, Кулигин – «мещанин, часовщик-самоучка», рекомендовавшийся как «механик-самоучка». Ему за пятьдесят. Он таки успел «поначитаться», восхищается величием и красотами природы, увлекается астрономией – «звезды-то уж пригляделись». Кулигин вольнодумец, понимающий фальшивость и гнилость существующих социальных и моральных устоев, однако не восстает против них, а ограничивается обличительными монологами и предпочитает благоразумно отступать. Еще в пьесе оговаривается, что Кулигин «отыскивает перпетуум-мобиле», то бишь «вечный двигатель», но это добавление, придающее образу механика несвойственную ему в целом комичность, кажется, понадобилось драматургу лишь для того, чтобы провести через цензуру кулигинские монологи да рельефнее обозначить иллюзорность его мечтаний раздобыть «миллион» на общественные нужды.

Что типы, подобные Кулигину, были в тогдашней русской провинции, известно и из истории, и из литературы. Это и нижегородец Кулибин, и костромич Зарубин, и нижнетагилец Черепанов, и т. д. Павел Свиньин и его сотрудники обнаружили и описали на страницах «Отечественных записок» добрую дюжину таких изобретателей и умельцев из «простого звания». Перечень их открыл Александр Красильников.

«Отечественные записки», как периодическое издание, стали выходить с мая 1820 года. В первом же их номере была опубликована статья издателя под пространным названием «Красильников, провинциальный оптик, механик и архитектор». Начало ее выглядит интригующе:

«У нас в губернских городах хорошая, правильная архитектура еще довольно редка, а потому и замечательна для всякого любителя изящного. Любуясь в Костроме красотой колоколен у Спаса, что в гостином дворе, у церквей Козьмы и Демьяна и Благовещенской, также фасадами некоторых домов приятной наружности, отличавшихся вкусом и особенно простотою, особливо в размещении колонн, кои служат часто камнем преткновения для самых опытных архитекторов, я узнаю, что здания сии выстроены по планам костромского купца Красильникова. Это имя часто повторяемо мне было и в губернии по селам, где встречал я церкви замечательной архитектуры. Находя потом в училищах и у многих помещиков электрические машины с любопытными приборами, электрические лампы с электрофонами, микроскопы, камеробскуры, гидрометры, компасы, солнечные часы, пантографы, астролябии, я слышал что все сии вещи трудов – Красильникова…».

Отметим для себя любовь Красильникова к изготовлению (и это в начале XIX века) электрических приборов. Затем обратимся к тексту «Грозы». Дикой и Кулигин беседуют на бульваре:

«Кулигин… У нас грозы частые, а не заведем мы громовых отводов.

Дикой (гордо). Все суета!

Кулигин. Да какая же суета, когда опыты были.

Дикой. Какие такие там у тебя громовые отводы?

Кулигин. Стальные.

Дикой (с гневом). Ну, еще что?

Кулигин. Шесты стальные…

Дикой. Да гроза-то что такое, по-твоему, а? Ну, говори!

Кулигин. Электричество».

«Кто прожектировал, – продолжает Свиньин, – великолепный иконостас в аннинской церкви? Опять говорят – Красильников. Переезжая устье Костромы реки по ровному, твердому месту и любуясь, как легко в средине оного выводится звено для пропуска барок и плавучего лесу – узнаю, что мост построен также Красильниковым… Наконец, уронил я дорогие мои Брегетовы часы и, не знал, кому отдать починить их, не надеясь на искусство провинциального часового мастера, тем более что и в Петербурге один только художник знает сей механизм, но мне советуют отослать их – к Красильникову и уверяют, что он исправит их наилучшим образом! Что это за чудесный человек – Красильников, который все знает, все умеет? – и я лечу с ним познакомиться».

Известно, что Павел Петрович Свиньин был человек увлекающийся и, забалтывающийся, что он мог приписать своему кумиру на час несуществующие заслуги и таланты! Но ведь он писал о конкретном лице, жившем в указанном городе, – тут мудрено слишком много присочинить, зная, что очерк прочтет сам Красильников.

Автор подробно описывает свое первое свидание с костромским уникумом: «Меня приводят к небольшому каменному домику с колоннами. На белой как снег лестнице меня встречает средних лет человек с добродушным русским приветствием: милости просим! Умное лицо и выразительный взгляд достаточно предупреждают меня, что это был сам хозяин – предмет моего посещения. Он вводит меня в чистую комнату, по стенам которой развешаны в симметрии изрядные живописные картины и несколько весьма хороших эстампов. В одном из шкафов нахожу несколько любопытных окаменелостей, раковин, кораллов и т. п., собранных им на берегу Волги во время прогулок…».

Надо было попасть в Кострому 1820-х годов, чтобы постичь, насколько обстановка в доме Красильникова отличалась от интерьера обычного купеческого дома. «Круглая темная деревянная лестница, – характеризовал анонимный автор официального министерского обозрения костромской жизни, – отдельные комнатки, пестро раскрашенные большие уродливые печи с писаными изразцами, кивот с образами в окладах, портреты царские, картины самой грубой работы в золоченых рамках к шкафы с фарфоровой и хрустальной посудой и серебряными ложками, симметрично развешанными, – все это, вместе с мебелью, вышедшей из моды, составляет целое домов купечества, где отсутствие вкуса и комфорта в полном развитии».

Здесь вместо хрусталя и ложек в шкафах хранятся раковины и окаменелости, собранные Красильниковым во время излюбленных им прогулок по берегам Волги. Кулигин в «Грозе» также любит волжский берег. «Очень хорошо, сударь, – говорит он Борису, – гулять теперь. Тишина, воздух отличный, из-за Волги с лугов цветами пахнет, небо чистое…» – и удивляется поведению обывателей: «…бульвар сделали, а не гуляют». Первое действие пьесы происходит в общественном саду на высоком берегу Волги, за Волгой – сельский вид. Кулигин, глядя на реку, восторгается: «Чудеса, истинно надобно сказать, что чудеса… Пятьдесят лет я каждый день гляжу на Волгу и все наглядеться не могу… Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется… Какая красота в природе разлита». Кулигинский восторг лишний раз свидетельствует, что под именем Калинова изображена Кострома, а не Кинешма, как полагают некоторые островсковеды. Во-первых, в Кинешме на берегу нет и не было общественного сада. Во-вторых, в середине прошлого века, как, впрочем, и сейчас, вид из нее на Заволжье был весьма непривлекательный. До поднятия в 1958 году уровня воды в Волге левый, расположенный против Кинешмы берег являл собою длинную, на версту, сыпучую отмель, захламлявшуюся во время половодий. За отмелью поднималась грязная и лысая Чирковская гора, заслонявшая горизонт.

Зато и общественный сад, устроенный еще в конце 1820-х годов, и восхитительный сельский вид сам Островский обнаружил в Костроме. В 1848 году он пишет в дневнике: «Подле собора общественный сад, продолжение которого составляет узенький бульвар, далеко протянутый к Волге… А на той стороне Волги, прямо против города, два села, и особенно живописно одно, от которого вплоть до Волги тянется самая кудрявая рощица».

Естественно, что, тонко чувствуя красоту, Красильников испытывал влечение к живописи. П. П. Свиньин, сам академик живописи, подчеркивал, что картины в собрании костромича – «изрядные». Полюбив природу, пишет он, юный Красильников захотел изобразить ее и стал учиться рисовать, а «ныне может уже хвалиться своим умением в рисовке». На покупку картин денег у него не было, тогда умелец научился плести модные в то время шелковые шнурки с кисточками на шляпах и сбывал их в лавке отца. Позднее он стал сам изготавливать и красивые наборные рамы для картин.

У Красильникова были воистину золотые руки. Еще в детстве он любил строить меленки и вообще заниматься «рукоделием». Затем он усовершенствовал токарный станок. Описав помещение, где Красильников хранил свои коллекции, Свиньин продолжал: «В смежной с сею комнате находятся его токарные станки, столярные, слесарные инструменты и пр. – все было в наилучшем порядке и чистоте, наконец, вижу, что на одном простенке, расчерченном в виде часового циферблата, движется стрелка – и это был тот славный хронометр». Данный хронометр, по утверждению Свиньина, первый в Европе, костромич изобрел в 1810-х годах – его чертеж был опубликован в «Отечественных записках».

А. Н. Островский в 1860-е годы

Кулигин назван в «Грозе» «часовщиком-самоучкой». Это действительно была наиболее распространенная профессия среди русских провинциальных изобретателей, с изготовления часов начал свой путь и знаменитый Кулибин. Красильников в молодости тоже «начал делать деревянные столовые часы, употребив вместо пружины гири, скрытые внутри самой тумбы или пьедестала. Всего более затрудняло его нарезывание зубцов, ибо, не в состоянии будучи купить дорогой машины, употребляемой для сего часовыми мастерами, он принужден был размеривать и выпиливать их от руки подпилком, здесь малейшая неверность имеет влияние на весь механизм часов и потому, для преодоления сих трудностей, потребны в сем деле неимоверные терпение и точность».

Красильников снабжал часами всю Кострому. Еще в 1960-х годов в костромской школе слепых детей, занимавшей старинное здание, выстроенное в начале XIX века богачами Шиповыми, висели большие стенные часы, изготовленные Красильниковым (что подтверждала надпись), показывающие время с исключительной точностью – теперь они в областном музее.

Делал умелец и солнечные часы. По преданию, такие часы были устроены им на бульваре, невдали от беседки – Островский, любивший сидеть в беседке, не мог не видеть их. В «Грозе» есть сцена, как Кулигин уговаривает Дикого пожертвовать десять рублей на устройство часов:

«Вот бы, сударь, на бульваре, на чистом месте, и поставить. А какой расход? Расход пустой: столбик каменный, дощечку медную, такую круглую, да шпильку, вот шпильку прямую, простую самую. Уж я все это прилажу, и цифры вырежу уже все сам. Теперь вы, ваше степенство, когда изволите гулять, или прочие, которые гуляющие, сейчас подойдете и видите, который час. А то этакое место прекрасное, и вид, и все, а как будто пусто. У нас тоже, ваше степенство, и проезжие бывают, ходят туда наши виды смотреть, все-таки украшение – для глаз оно приятней».

Кулигин согласен «даром положить» на это свои труды. А современники отличали редкое бескорыстие Красильникова – изготовленные им сложные физические приборы он отдавал в училище даром либо за ничтожную плату. На создание таких приборов у него был настоящий талант – первую свою камеробскуру он сделал только по словесному описанию.

Свиньин акцентирует, что свои знания костромич приобрел «одною только любовию, одною страстию к просвещению». С детства он страстно полюбил книги, особенно о красотах вселенной, хотя и не имел достаточно времени для чтения: «Только одно время отдыха, когда возвращался он из лавки, где торговал панскими товарами, дабы быть в состоянии содержать безбедно многочисленное свое семейство, посвящал он чтению и художественным занятиям». Свиньин обнаружил у Красильникова большую библиотеку, а среди книг «путешествия наших соотечественников, Боннетово Созерцание Природы, множество книг на русском языке по части физики, натуральной истории и гражданской архитектуры и несколько хороших нравственных сочинений». Кулигин тоже человек образованный и книжный, то и дело цитирует в разговоре стихи старинных русских поэтов. «Поначитался-таки Ломоносова, Державина, – объясняет он Борису, – мудрец был Ломоносов, испытатель природы… А ведь тоже из нашего, из простого звания». Эти рассуждения о Ломоносове не случайны. За пять лет до создания драмы газета «Костромские губернские ведомости» провозгласила Красильникова «маленьким костромским Ломоносовым». Автор статьи «Лето в Костроме» А. В. Иванов, удивляясь, что в августе улицы «посеребрены были… только снежною пылью», наивно сокрушался: «Жаль, что теперь нет в живых нашего доморощенного естествоиспытателя, Александра Васильевича Красильникова, который, без всяких сторонних руководителей, с помощью книг и простого русского толка, занимаясь с двадцатилетнего возраста в продолжение сорока лет сряду, приобрел весьма обширные сведения по части астрономии, физики, химии, механики, оптики: он, может быть, нашелся бы объяснить такую несостоятельность в нашей природе».

Вспомним краткий диалог Кудряша и Кулигина:

«Кудряш. Ты у нас антик, химик!

Кулигин. Механик, самоучка-механик.

Кудряш. Все одно».

В городе за Красильниковым закрепилось прозвище «костромского Кулибина», так его рекомендовали и приезжим. Островскому нетрудно было найти ему в пьесе прозрачный псевдоним.

Приехав в Кострому, Свиньин прежде всего обратил внимание на постройки Красильникова – жилые дома с колоннами, колокольни – и поразился, что зодчий всего достиг самоучкой, проштудировав «Начальные основы гражданской архитектуры». Иванов в вышеуказанной статье писал о Красильникове: «Он занимался также и архитектурой, и в этом отношении блестящим памятником его минувших трудов можно, конечно, назвать красивую колокольню Покровской церкви, находящейся у нас в Костроме».

В краеведческом издании 1864 года дается перечень построек Красильникова; к сожалению, только культовых: «Памятниками его архитектурных познаний доселе остаются в Костроме колокольни: Спаса, что в гостином дворе, Козьмодемьянская, что в Кузнецах, Благовещенская и Покровская, и в селе Селищах церковь Василия Блаженного». Некоторые постройки сохранились до сих пор. В 1979 году восстановлена колокольня Спаса в рядах на центральной площади Костромы – уже она доказывает, что Красильников был очень талантливым архитектором.

Все современники единогласно отмечали тягу Красильникова к изучению природы, к познанию Вселенной. То же самое приписывает Островский Кулигину. Тот цитирует оду Ломоносова «Вечернее размышление»:

Открылась бездна звезд полна, Звездам числа нет, бездне – дна.

А когда начинается гроза, обращается к толпе:

«Ну чего вы боитесь, скажите на милость! Каждая теперь травка, каждый цветок радуется, а мы прячемся, боимся, точно напасти какой! Гроза убьет! Не гроза это, а благодать! Да, благодать! У вас все гроза! Северное сияние загорится – любоваться бы надобно да дивиться премудрости: «С полночных стран встает заря»!.. Комета ли идет – не отвел бы глаз! Красота! Звезды-то уж пригляделись, все одни и те же, а это обновка; ну смотрел бы да любовался!»

Едва ли дикие и кабанихи могли сказать о себе, что они «присмотрелись к звездам» – они привыкли глядеть не на небо, а под ноги, но Кулигин-Красильников в звездах разбирался отлично. Тот же Иванов сообщает: «По смерти своего родителя, Александр Васильевич, будучи двадцати лет от роду, пламенея страстью к науке, решился совершенно оставить торговую часть, продал доставшуюся ему лавку с товарами и посвятил себя исключительно одним ученым занятиям; в последствие устроил в своем доме маленькую обсерваторию, для которой сам же изготовил все нужные инструменты… Особенно приятно было полюбоваться на него, уже почтенного старца, в его собственной обсерватории, где он просиживал нередко целые зимние ночи, благоговейно созерцая великолепную картину звездного неба». Правда, Свиньин о наличии у Красильникова обсерватории ничего не пишет, но, вероятно, она была заведена позднее. Так подсказывают и архивные документы, без изучения которых, даже при наличии печатных материалов, никак не обойтись. В фондах Костромского городского магистрата и городской думы сведения о Красильникове хотя и не часто, но встречаются. В перечне домовладельцев за 1790 год назван Василий Васильевич Красильников, 51-го г., третьей гильдии купец, торговавший суровским товаром, старожил, женатый на Пелагее, дочери местного купца Алексея Петровича Поспеева, и имевший 16-летнего сына Александра. Следовательно, Александр Васильевич родился в 1774 году.

В 1810 году в списке зданий Костромы в 14 квартале упомянут одноэтажный каменный дом на Пятницкой улице, невдалеке от перекрестка с Московской улицей купца Александра Красильникова, – он, видимо, еще торгует в лавке. Но в 1821 году он значится уже «мещанином», хотя Свиньин застал год назад его купцом. Где-то в это время Александр Васильевич сознательно сделал шаг вниз по социальной лестнице, оставив лавку и записавшись в мещане, к недоумению обывателей. «Самые невежды, ему завидующие (коих никто не избежит, особенно человек с талантом), – констатировал Свиньин, – говорят только между собою, что если бы Красильников не занимался пустяками, а думал бы об одной торговле, то был бы, по способностям своим, – богат и счастлив».

Если в 1821 г. дом Красильникова описывается как просто каменный одноэтажный (он сам выстроил его), то по описанию 1827 г. он уже с мизенетом и подъемным жильем – несомненно, что при перестройке хозяин и соорудил над зданием купол обсерватории.

Через десять лет дом принадлежит Красильникову совместно с младшим братом Алексеем, у которого многочисленная семья – о ней приходится заботиться старшему в роду Александру Васильевичу. А после 1852 года дом продан некоей мещанке Шошиной – весной этого года Красильников скончался, во время холерной эпидемии. К сожалению, не уцелело и его жилище – оно погибло в пожар 1887 года.

Когда умер костромской Кулибин, Александру Николаевичу Островскому было уже под тридцать. В Костроме при жизни Красильникова он находился в 1848 и в 1851 гг., а возможно, бывал и еще не раз. Здесь у него жил дядя, известный краевед Павел Федорович Островский, который хорошо знал и чтил Красильникова. Вот что он писал о нем в книге «Исторические записки о Костроме»:

«Красильников – замечательная для Костромы личность, о которой сказать, хотя несколько слов требует справедливость. Сын костромского купца, торговавшего панским товаром, умного и набожного, пользовавшегося особым расположением одного из преосвященных здешних архипастырей Симона Лагова, Красильников, оставшись после отца двадцати лет полным хозяином, тотчас расстался с торговым промыслом и посвятил жизнь свою, при безбрачии, исключительно ученым занятиям. Без особого руководителя, одним внимательным усидчивым чтением книг, он приобрел довольно основательные сведения в области науки по части механики, архитектуры, физики, химии, оптики, и астрономии. Над красивым своим каменным домом Красильников устроил для себя малую обсерваторию, приготовив для нее своими руками почти все нужные инструменты».

Такой панегирик Павел Федорович посвятил в своей книге одному лишь Красильникову, выбрав его из сонма замечательных местных уроженцев. Мог ли он, рекомендуя удивительного механика читателям, не свести с ним прежде всего своего племянника-драматурга? Это трудно допустить. При сопоставлении текста «Грозы» с известными материалами о Красильникове возникает даже ощущение, что в диалогах Кулигина и Бориса слышатся отзвуки личных бесед Александра Васильевича с молодым литератором – при характеристике городской жизни, купеческих нравов и т. д.

Есть еще один аргумент в пользу утверждения, что Островский был лично знаком с Красильниковым. Кулигин также ведет себя, и у него такой же характер, каким он был у «костромского Кулибина», – пользуясь чужими словами, такой аутентичности достичь крайне сложно. Для «самоучки-механика» симптоматично совмещение черт смирения и уклончивой покорности с осознанным чувством собственного достоинства, что особенно проявляется в отношениях с Диким. «С него, что ль, пример брать! – спокойно говорит он. – Лучше уж стерпеть». Когда купец грозит отправить его к городничему, Кулигин вздыхает: «Нечего делать, надо покориться!» Однако на вздорную брань Дикого гордо возражает: «Я, сударь, человек маленький, меня обидеть недолго. А я вам вот что доложу, ваше степенство: «И в рубище почтенна добродетель!» Он и вообще не боится самодура, приступает к нему с настоятельными требованиями о пожертвовании на общественные нужды.

Долгая и полная разочарований жизнь не ожесточила этого мудрого человека, но научила его всепрощению. Выслушав рассказ Тихона об измене Катерины, он советует: «Вы бы простили ей, да и не поминали никогда». А на слова о Борисе: «Расказнить его надобно, на части, чтобы знал…» – отвечает: «Врагам-то прощать надо, сударь!»

Те же самые черты на протяжении всей жизни отмечали современники у Красильникова. В 1820 году П. П. Свиньин, не забыв, правда, упомянуть про «завистников», писал: «Деятельный сей гражданин живет в умеренности, занимаясь благородными трудами, живет счастливо, ибо его уважают все благомыслящие люди не только в Костроме, но и во всей губернии…». А через несколько лет после смерти Александра Васильевича А. В. Иванов дополнял: «Красильников постоянно отличался примерной нравственностью, редкой скромностью, полною любовью ко всему истинному, доброму и прекрасному».

П. Ф. Островский, будучи протоиереем, оттенил другую его черту: «Нравственный характер Красильникова образовался под влиянием строгого, религиозного воспитания и отличался прекрасными чертами христианского смирения, услужливости и любви ко всему доброму и изящному. Днем Красильников не отказывал никому в своих услугах, а тишину ночи посвящал благоговейному созерцанию звездного неба в своей обсерватории.

А. Н. Островский знал эти источники – дядя работал над книгой в то время, когда создавалась «Гроза», а «Костромские губернские ведомости», где печатались рецензии на его спектакли, он просматривал, но характер его Кулигина все-таки отличался от описанного здесь. Кулигин не просто по-свиньински «счастливый», он «мечтает себе и счастлив», не только меланхолически созерцает небо, но пытается изобрести вечный двигатель для блага общества, в его смирении слышится, особенно в финале, вызов.

«Гроза» написана на восьмой год после смерти механика-самородка, но симпатичный образ Кулигина согрет воспоминаниями драматурга. И пусть этот Кулигин проще и беззащитнее, чем его прототип, в драме ярко показано главное – его духовное богатство, светлая вера в конечное торжество добра и справедливости.