— Тринадцать лет, — сказала Хилари Мадд. — Взял тебя совсем девочкой, использовал как няньку и домоправительницу, а теперь выкидывает, словно высосанный апельсин! Или выношенную перчатку!

Малышка стояла в ногах родительской кровати, сбросив на пушистый ковер промокший плащ, и улыбалась. Вот бы Джеймс посмеялся, услыхав эти заезженные фразы, или «оригинальные высказывания», по его выражению. Как он смеет смеяться, подумала Малышка и со стыдом вспомнила, что сама смеялась вместе с ним. До чего же она подлаживалась под него! Надо же быть такой невежественной дурой и предавать даже собственных отца с матерью! А ведь наивная мама всегда говорит, что думает и чувствует, хоть и пользуется в горе и радости словами, которые много раз до нее произносили другие. Ну и что? Люди какие были, такие и есть…

— Да еще в годовщину свадьбы, — сказала мама. — Вот уж подгадал. Какая жестокость!

— Ох, мафочка, ерунда это! Правда. Вот все остальное… Думаю, он болен.

— Вздор! Этот человек — чудовище, — уверенно вмешался папа-психиатр, издав короткий, но громкий смешок, и у него, как всегда, вспыхнули щеки. — Признаюсь, я с самого начала так думал! С тех пор, как он позволил своей жуткой матери звать тебя Малышкой! Малышка Джеймса! Чертовы снобы! Наглецы, так я тогда подумал.

— Ну папуля! Ее ведь тоже звали Мэри. Мне было все равно.

Малышка беспомощно смотрела на своих родителей, на опиравшуюся на подушки мафочку, на сердито выпрямившегося, взвинченного папулю в старом, с жирными пятнами халате. Его лицо (напоминавшее маленького филина или ястреба) с годами как будто сморщилось, а мамино — помягчело и обвисло и теперь все в мягких напудренных складках. Каждый раз Малышке, которая всем сердцем любила обоих, было больно видеть новые признаки старения, и ей отчаянно хотелось защитить их, уберечь от печалей. А вместо этого сегодня утром она сама причинила им боль. Чтобы поправить дело и как-то развеселить их, она сказала:

— Знаешь, Джеймс считает, что осчастливил меня, избавив от необходимости зваться Мэри Мадд. Это было последнее, что он сказал мне.

Отец фыркнул, мама закрыла глаза и вздохнула.

— Мои дорогие, — заявила Малышка, — не случилось ничего страшного. Не расстраивайтесь из-за меня, потому что мне на самом деле все равно. Правда-правда, мне все равно. Сейчас, во всяком случае. Просто я чувствую себя дура дурой. Мне стыдно. Ну, я не могу объяснить.

— Вот уж нелепость! — отозвался отец.

— Ты не сделала ничего такого, чего тебе надо стыдиться, — вскричала мама. — Ну что за человек! Отхлестать бы его!

Она сжала маленькие прелестные ручки и в гневе затрясла обвисшим подбородком.

Малышка рассмеялась.

— Как бы там ни было, а я свободна. Он облегчил мне жизнь! Конечно, раньше я так не думала, но теперь мне кажется, я давно этого хотела. Как будто с меня сняли колдовское заклятье.

Так оно и есть, подумала Малышка. Слишком долго она не могла очнуться от волшебного сна, а теперь вернулась к жизни, как Рип Ван Винкль, и обнаружила, что ее родители постарели, а в остальном ничуть не изменились. Все такие же мафочка и папуля, как она сама назвала их в детстве и с удовольствием зовет до сих пор.

— Пожалуйста, мафочка, не грусти, — попросила она. — Это совсем не полезно с утра, да еще до завтрака.

— Как раз собирался этим заняться, — подхватил папуля. — Снимай-ка с себя мокрые тряпки и лезь к мафочке в постель, а я принесу поднос.

— Халат висит на двери в ванной, — сказала мама. — Новый, розовый, купила на днях в «Хэрродс». Из прелестной нежной шерсти альпаки. Я всегда считала, что нет ничего лучше настоящей шерсти. Прими горячий душ и не забудь высушить волосы.

Раздеваясь в ванной, послушно вытирая полотенцем мокрые волосы, вдыхая аромат материнских духов, исходивший от халата, Малышка чувствовала, будто вернулась в детство. Завтрак в постели вместе с мафочкой всегда был особым событием. Теперь мама редко вставала раньше одиннадцати (после легкого сердечного приступа в прошлом году ей рекомендовали побольше отдыхать), но она всегда завтракала в постели, потому что так нравилось папуле, который превратил эту привычку едва ли не в священный ритуал. Сам он говорил, что в нем сказывается рабочее происхождение. В его шахтерской семье так же, как в семьях соседей, мужчины разжигали по утрам очаг и приносили женам в постель чай, прежде чем отправиться в забой. Сам Мартин Мадд никогда не спускался в шахту, никогда не работал руками, но ему нравилось готовить яйца всмятку, поджаривать тоненькие тосты и заваривать китайский чай, как бы в подтверждение того, что он не забыл о своих социальных корнях.

— Мой отец, — как-то разоткровенничался он, — обычно будил меня, как только разжигал огонь. Он клал сверху жестяной лист, а когда снимал его, то хоть быка жарь. Я сидел рядом и учил уроки, пока остальные спали. В другое время мне бы не удалось сосредоточиться. Моему отцу во что бы то ни стало хотелось дать нам образование, и он работал не щадя себя, чтобы мы все учились в школе. Тогда, по утрам, я зубрил, чтобы заработать стипендию, а он заваривал мне чай, и мы были с ним вдвоем. Но мы не разговаривали. Теперь я часто жалею об этом. Он был хорошим человеком.

Единственный раз ее папуля признался в нежных чувствах к кому-то из членов своей семьи, весьма многочисленной, шумливой и воинственной, иногда объединявшейся в гневе на весь мир и выражавшей себя в скандалах, достойных таланта Гомера, говорил Мартин, ибо только Гомеру было бы под силу адекватно отобразить их. Хотя со временем поредели ряды родственников, все же пятеро детей, бесчисленные кузены и кузины, а также две старые-престарые тетушки все еще обретались на этом свете. Когда они встречались (на свадьбах и похоронах), не проходило и получаса, как начинались взаимные попреки, вспоминались старые обиды.

— Нельзя соединить масло и воду, — говорила Хилари Мадд, имея в виду семейство Мартина по отцовской линии, жителей Норфолка, сдержанных, но скрытных и упрямых, и семейство его матери — ведьминский котел кипучей валлийской крови.

В Норфолке предпочитают держать свои скелеты в шкафу, а в Уэльсе — тащить их наружу всем напоказ. Когда Малышка была ребенком, ее пугали и завораживали впадавшие в ярость тетушки и дядюшки, что уж там говорить об отце, обычно нежном с женой и дочерью, а тут оравшем не хуже остальных. Казалось, он терпеть не может ни брата, ни сестер, но стоило им съехаться вместе, и как будто у него не было никого ближе, с такой страстью он предавался воспоминаниям об их общем детстве. Правда, в этом была не столько любовь, сколько, возможно, чувство семьи, физического родства (у всех Маддов была небольшая голова, густые волосы и плохие зубы), ибо в жилах у них текла густая кровь, а не водичка, как могла бы сказать Хилари Мадд. Кстати, она никогда этого не говорила, подумала Малышка. Тем более своей приемной дочери…

Завернувшись в новый розовый шерстяной халат матери и думая о ней, Малышка почувствовала, что слезы подступили к глазам. Милая мафочка, самая любящая, самая родная, самая хорошая. Бывает такая форма добродетели, когда с виду человек вежливый, безобидный, но внутри железная дисциплина. Мафочка принадлежала к христианкам, которые считают свою веру не добродетелью, а даром Божьим, не угасшим благодаря ее отцу, священнику в Ист-Энде, который был очень похож (судя по словам Мартина) на того доброго Бога, в которого верит его дочь. Ей никогда не изменяют природные щедрость и доброта. Ее жизнь подчинена строгим и простым правилам, и ей редко приходит в голову судить людей, если только они не причиняют горе ее близким. Но и на разбавленное молочко она не похожа. Когда Мартин познакомился с Хилари в начале тридцатых годов, она исполняла обязанности сестры милосердия в приходе своего отца и как раз навещала беременную женщину, муж которой был известен вспыльчивым нравом. Он вернулся домой и напал на жену в присутствии мафочки, стал издеваться над ней и поносить ее, и тогда Хилари Мадд, схватив что попалось под руку, ударила его по голове, так что у него потекла кровь, а потом послала соседку в ближайшую больницу за помощью. Приехал Мартин, дежуривший в «скорой помощи».

— Вот уж было зрелище, — рассказывал он Малышке, которая любила эту историю. — В углу скорчился здоровенный пьяный мерзавец, весь в крови, а над ним Хилари со скалкой! Вот такая у нас мама!

В ту пору Мартин был врачом-стажером и жил при больнице. И мечтал специализироваться в психиатрии. Поженились они, как только он получил диплом, несколько лет прожили при старом сумасшедшем доме; там у них родилась дочь Грейс, которая умерла в 1943 году, за год до рождения и удочерения Малышки.

— Нет-нет, дорогая, не считай, что ты пришла ей на замену, — сказала мама, когда Малышка начала кое-что понимать. — Мы взяли тебя ради тебя самой. Но мне очень жаль, что ты не знала свою сестричку. Я уверена, ты бы любила ее, ведь она была очень ласковой девочкой. Большое счастье, что она была с нами, пусть и недолго. Хотела бы я, чтобы твой бедный папуля мог бы так же к этому относиться. Если бы он мог смириться с тем, что она была дана нам на время, а не навсегда! Я знаю, он был бы тогда счастливее. После ее смерти он места себе не находил. Ему и теперь тяжело о ней говорить.

У Малышки было счастливое детство, и она знала, что в первую очередь это заслуга ее матери. Умницу Мартина Мадда отличали своенравие и любовь к самокопанию, и его брак оставался прочным только благодаря целостной и сильной натуре Хилари. Малышка подросла и быстро в этом разобралась. Она видела, что мать успокаивает и поддерживает отца, хотя не понимала, как она делает это, и не вполне осознавала ответную нежность отца. Именно в те годы Малышка накрепко усвоила, что главное назначение женщины — утешать и поддерживать мужчину. Не поэтому ли она вышла замуж за Джеймса? Из подражания матери? Если ей нельзя походить на мать внешне, а ведь ей очень хотелось этого в юности — как она мечтала проснуться утром и обнаружить, что нет сильной темноволосой цыганистой девчонки, а есть хрупкая светленькая мафочкина копия, — то почему бы не стать такой же, как она, в браке с Джеймсом и не сделать для холодного, обиженного, несчастного человека то, что мафочка сделала для папули?

Ну и самонадеянность, вздохнула Малышка и зевнула, не отводя взгляда от своего усталого отражения в запотевшем зеркале. Пустая трата времени! Тринадцать лет она старалась втиснуть себя в чуждую ей роль. Ну не похожа она на мать, никогда не была похожа и не может быть похожа. Мафочка была хорошей от природы, ее доброта давалась ей без усилий, это — дар, полученный ею еще в колыбели. Стараясь походить на нее, Малышка копировала тень, а не сущность. Что ж, храбрая попытка, сказала она себе, весьма достойная, но ложная…

Сделав это признание, она почувствовала прилив счастья. С улыбкой глядела она на улыбавшееся ей отражение, и ей вдруг показалось, что она помолодела. С лица еще не сошла усталость, но оно разгладилось, стало как будто спокойнее. Может быть, оттого что она бросила Джеймса? Господи, какая волшебная легкость! Она словно выпущенная на волю узница! Неужели так? Малышка нахмурилась, стараясь разобраться в своих чувствах. Наверно, она должна чувствовать себя иначе в сложившихся обстоятельствах. Несчастной, виноватой — в конце концов, как бы мерзко Джеймс ни вел себя ночью, она в чем-то, и очень важном, обманула его ожидания. «Бедняжка Джеймс», — с раскаянием подумала Малышка, призывая на помощь привычную нежность. Это не сработало. И Малышка спросила себя: «Что со мной?» Она стала вспоминать, как сильно любит Пэнси, Адриана и Эйми, и немного успокоилась, поняв, что ее любовь осталась такой же сильной и горячей, как прежде. Лишь к мужу у нее не было теперь никаких чувств. Она не испытывала ни гнева, ни раздражения. Еще раз проверила себя. Потом громко произнесла:

— Я всегда любил твое Рождество.

И рассмеялась.

Телефон зазвонил, когда они завтракали. Удобно устроившаяся в родительской постели Малышка вздрогнула и пролила чай. Мафочка взяла у нее чашку, поставила на поднос и сказала:

— Не волнуйся, дорогая, папуля поговорит с ним.

Мартин ушел и закрыл за собой дверь, однако его жена и дочь слышали его громкий сердитый голос, что-то лаявший в трубку, хотя кабинет располагался по другую сторону крошечного холла. Достав кружевной платочек, Хилари Мадд промокнула пролитый чай.

— Если это Джеймс, я должна сама поговорить с ним, — сказала Малышка, неожиданно осознав, что рвется в бой.

Ей отчаянно захотелось сказать Джеймсу все, что у нее накипело. Вслушиваясь в голос папули, разбирая отдельные слова, она вся трепетала, ощущая прилив энергии. Ох, с каким бы удовольствием она сказала ему сейчас, как рада, что наконец-то освободилась от него, от его дурацких шуточек, от его хвастовства, от его грубости. Он даже не представляет, как ей легко было бы обругать его. Не со злости, а ради удовольствия…

И тут она почувствовала теплое прикосновение мафочки к своей руке.

— Бедная овечка, ты вся дрожишь. Не бойся, дорогая, тебе не нужно говорить с ним. Ты достаточно настрадалась, и ничего Джеймсу не сделается, если он узнает от папули, что мы думаем о нем. Сколько же тебе пришлось всего вынести! Хотелось бы думать, что нам с папулей удастся немножко тебе помочь. Тебе не надо щадить нас. Разделенная беда — половина беды. К тому же я могу понять, каково тебе сейчас. Женщина всегда поймет женщину. Особенно мать. Когда ты сказала, что тебе стыдно, я сразу поняла. Это было словно нож в сердце, и я поняла, как тебе больно! Так похоже на тебя — всегда считать виноватой только себя. Моя ласковая, добрая девочка.

Пытаясь возразить, Малышка покачала головой, но мать лишь крепче сжала ей руку.

— Не надо бравировать, дорогая. Так будет только тяжелее. Не бойся показать свое горе.

— Но я не…

Малышка умолкла, увидев страдальческий блеск в глазах матери. Мафочка очень переживает, но будет переживать еще сильнее, если подумает, что у нее бессердечная дочь. Постаравшись изобразить улыбку, Малышка наклонила голову, чтобы скрыть румянец стыда.

— Моя овечка, — прошептала мафочка и, обняв дочь за плечи, притянула ее к себе, чтобы уложить ее голову себе на грудь. Малышке пришлось неловко выгнуть шею, но она подчинилась любящей руке.

— Может быть, это и не Джеймс вовсе.

— В таком тоне папуля больше ни с кем не будет говорить, — возразила мать. — Разве что с родственниками. Но они не звонят спозаранку. Предпочитают ругаться за меньшую плату.

Она весело хихикнула и отпустила дочь. С благодарностью выпрямившись, Малышка потерла шею.

— Ох ты Боже мой, не надо бы мне смеяться, — сказала мафочка.

Малышка улыбнулась.

— Опять скандал?

— Кажется, Флоренс что-то задумала. Вчера вечером папуля разговаривал с ней. Громы и молнии почти полчаса. Не представляю, как он выдерживает. На его месте я была бы без сил.

— Для него это как хорошая пробежка. Разгоняет кровь.

Первый раз в жизни Малышка не только поняла своего отца, но и была заодно с ним. Для здоровья полезно время от времени давать волю злости. Когда он с блестящими глазами, раскрасневшийся, вошел в спальню, она почувствовала, как радостно заколотилось ее сердце.

— Ну, папуля?

Мартин усмехнулся и пощелкал костяшками пальцев.

— Его светлость. Думаю, он получил свое. «Моя жена у вас?» Представляете, моя жена! Его собственность! Ну я и говорю: моя дочь у меня. Прошу прощения, сказал он. Прошу прощения за беспокойство. Можно подумать, я разговариваю с телефонным оператором! Но я ничего не сказал на этот счет. Подумал, пусть подавится, черт с ним. А он все делает вид, будто его гнетет печаль — печаль, а не злость. Такую он выбрал линию. Бедняжка, не может оправиться. Проснулся, а жены нет, сбежала, как нашкодившая горничная. Кстати, что он имеет против горничных? Ему бы хотелось, чтобы у нее было больше достоинства! Он старался быть цивилизованным и впредь тоже будет стараться, можешь радоваться. Кстати, он готов на щедрые в разумных пределах алименты. Обрати внимание! Дом, естественно, записан на его имя, так что если его жена не желает в нем жить, то он выставляет его на продажу. Часть полученных денег он обратит в трастовый фонд для Пэнси. Он также готов на честный раздел всего, что — цитирую — может рассматриваться как общее имущество! Это мебель, постельное белье, кухонное оборудование. Фамильное серебро, естественно, остается ему! Я уж не говорю об украшениях его матери. Он упомянул кольцо с бриллиантом и рубином. Деньги и чувства, как ты понимаешь, для него неразделимы. Но он может подумать насчет того, чтобы отдать тебе машину…

Малышка рассмеялась, и отец изумленно посмотрел на нее, словно увидел в первый раз.

— Ну, тут я оборвал его и сказал: не волнуйтесь, мы это дело передадим жуликам-профессионалам.

— Пожалуйста, Мартин, — перебила его мафочка. — Дорогой, остановись. Я знаю, что ты чувствуешь, как ты сердишься из-за нашего бедного ребенка. Он чудовище! Но он — ее муж! Ты разобьешь ей сердце.

— Вряд ли.

Все еще смеясь, Малышка сказала:

— Прости, мафочка.

И подумала: с чего это я извиняюсь? Потом она постаралась сочинить приемлемое для матери объяснение.

— Когда-то я любила его. По крайней мере, мне так кажется. Но это давно прошло.

Мафочка внимательно поглядела на нее.

— Родная, как же он обидел тебя! Наверно, ты ненавидишь его. Не бери у него ни одного пенса! Мы не нищие! Проклятые деньги!

Мартин фыркнул.

— Считай это выходным пособием. Так проще.

— Я не ненавижу его, мафочка, — ласково проговорила Малышка. — И даже не могу сказать, что он мне не нравится. Я ничего не чувствую к нему. Это правда. И если я не собираюсь делить его серебро, то не понимаю, почему бы ему не поддержать меня некоторое время. Конечно, я найду себе работу, но на это потребуется время. Ведь мне нужно быть свободной в каникулы. К тому же у меня нет профессии.

— А почему? — набросился на нее мгновенно побагровевший Мартин. — Ты могла бы учиться в университете. И не только Джеймс виноват. Его нельзя винить во всех твоих глупостях. Нечего было сразу после школы выскакивать за него замуж. Господи помилуй, да он годился тебе в отцы. Я говорил тебе. Сначала выучись. У тебя должна быть профессия. Подожди. Куда там! Разве ты слушала меня?

— Она любила его, — вмешалась мафочка. — Мартин, дорогой, разве дело было в одном Джеймсе? А дети?

— Сентиментальная чушь! Она за них не отвечала.

Малышку удивил его тон, и она разозлилась.

— При чем тут сентиментальность? Мне хотелось сделать что-нибудь в жизни.

— Ерунда. Тебе хотелось пожертвовать собой. Романтические бредни мазохистки!

— Мартин, дорогой, не наскакивай на нее! Милый, это совсем не похоже на тебя.

— Не беспокойся, мафочка, — заявила вдруг Малышка. — Его это только бодрит.

Ее тоже и бодрила, и веселила их перепалка, однако она не могла признаться в этом, глядя в испуганные любящие глаза матери.

— Так легче, чем плакать над пролитым молоком, — с улыбкой проговорила она.

Ее удивлял снизошедший на нее покой, и она подумала, что так не может продолжаться вечно. Безразличие скоро пройдет, как анестезия, и тогда боль возьмет свое. Ей даже хотелось, чтобы так и было. Неестественно чувствовать себя счастливой в подобных обстоятельствах. А она, кроме этого, чувствовала себя еще свободной и беззаботной. Конечно, для той прежней, которой она себя считала или которой старалась быть, подобное было бы неестественно. Но ведь она не лгала тогда, не лжет и теперь. Однако стоило ей запеть в родительской квартире или, оторвавшись от книги, встретить устремленный на нее испуганный взгляд матери, и Малышка старательно изображала озабоченность. «Бедняжка Джеймс», — с усилием вспоминала она. Несмотря на то что инициатором разрыва был он, освободилась-то от всяких забот она, предоставив ему продавать дом и искать склад для мебели.

Немыслимый труд! Когда они с мафочкой приехали собрать вещи, Малышка оглядела дом, остававшийся без присмотра всего несколько дней, но уже пропыленный, с разбросанными повсюду газетами, запущенный, с огромным количеством немытой посуды, и ощутила легкий укор совести. Вот и мама после того, как они закрыли последний чемодан, сказала:

— Похоже, миссис Томкинс не приходила. Может быть, приберемся? Хотя бы в спальне?

В ответ Малышка почувствовала, как в ней поднимается черная волна гнева.

— С какой стати? Опять работать на него? Хватит, я чертовски долго пробыла тут в служанках. Мафочка, пожалуйста! Ты же сама говорила, помнишь? Почти моими словами.

— Ладно, ладно, дорогая. Я просто так, — ответила мама, однако по ее тону Малышка поняла, что она осуждает ее за вульгарность, за желание поступить назло бывшему мужу.

— Не останусь тут ни одной лишней минуты, — все еще сердито проговорила Малышка, но тотчас опомнилась. — Больше не могу. Ужасно боюсь, как бы Джеймс не приехал и не обвинил нас в краже. — Она печально рассмеялась. — Еще скажет, что мы уволокли его серебряные ложки. Или кольцо его матери с бриллиантом и рубином.

Звучало убедительно. И стоило Малышке это сказать, как она испугалась по-настоящему, однако короткий смешок был чистым актерством, поэтому ей стало стыдно, когда мафочка торопливо проговорила:

— Какая же я дуреха, дорогая. Прости меня. Мы немедленно уходим.

И еще она вдруг ясно поняла, что своими помыслами и чувствами всегда старалась завоевать одобрение матери, поэтому приглушала бурлившие в ней страсти и играла на нежных струнах, лишь бы доставить ей удовольствие. Не исключено, что из-за предпочтения, отдаваемого ее матерью чистой сладкозвучной мелодии, люди всегда обращались к ней тем лучшим, что в них было. Вот только с Малышкой выходило иначе. Не то чтобы она лгала любимой мафочке, но и всю правду никогда не выкладывала.

От Джеймса пришло письмо, в котором он сообщал, что «информировал детей», — короткое письмо, напечатанное на фирменной бумаге. Поскольку Малышка «сняла с себя ответственность за что бы то ни было», пришлось ему самому выполнить «печальную обязанность».

Мартин принимал больных, когда принесли почту, и Малышка показала письмо матери со словами:

— Помпезный осел! Не удивлюсь, если он продиктовал это секретарше и приказал снять копию. На него похоже! — Посмотрев на мать, Малышка сразу поняла, что приняла неверный тон, и печально вздохнула. — Бедняжка Пэнси! Я столько всего передумала, стараясь сформулировать печальную новость так, чтобы не слишком ее расстроить. Мне даже в голову не приходило, что Джеймс не посоветуется со мной. К чему такая спешка? Вот уж не предполагала, что он настолько бессердечен.

Однако втайне она была благодарна Джеймсу. Нет, она не врала, что, лежа ночью без сна, перебирала в уме всякие слова, не зная, как и когда поговорить с Пэнси, но больше всего ее заботило собственное замешательство. Как ни странно, в нынешней ситуации ей казалось унизительным совсем не быть виноватой, она стыдилась того, что позволила себе стать жертвой, а не обидчицей. Легче ведь сказать: «Ну и мерзавка я!» чем: «Посмотрите, как подло со мной обошлись». Джеймс был бы в восторге, если бы она сыграла роль оскорбленной невинности, и взял бы всю вину на себя…

Видимо, он так и сделал. Позвонила плачущая Эйми. От слез ее юный голос стал хриплым.

— Малышка, не знаю, что и сказать! Все так ужасно, голубушка. Он ужасно поступил с тобой. Так жестоко, нет, это чудовищно. Мне очень, очень жалко тебя. Знаешь, если бы Дикки поступил так со мной, я бы, наверное, умерла. Не хочу видеть папу. Пока, во всяком случае, не хочу! Дикки говорит, это глупо. Он сказал, что, хотя папа берет всю вину на себя, мы не всё знаем, и потом, он мой отец! А я ответила, что ты моя мать! Я правда считаю тебя своей матерью! Мы чуть было не поругались, когда получили папино письмо. Хорошо, что Дикки спешил на поезд. Не знаю, Малышка. Я чувствую себя очень несчастной, знаешь, какой-то растерянной. Может быть, это из-за беременности? Но если ты не хочешь, чтобы я с ним виделась, я не буду. Что бы там Дикки ни говорил.

— Дорогая, ты должна видеться со своим отцом. Дикки прав. Джеймс рассердится, а тебе нет смысла его сердить.

Как нет смысла напоминать о деньгах, которые Джеймс давал своей замужней дочери и которые покрывали большую часть ипотечной платы за прелестный домик в Брайтоне, откуда Дикки каждый день ездил в свою ювелирную фирму. Наверняка Дикки помнил об этом. Да и Эйми, скорее всего, тоже. Вот и голосок у нее тотчас стал веселее.

— Если ты в самом деле не возражаешь. Мне бы не хотелось лишних сложностей, особенно если учесть предстоящие роды. Первый внук и все такое. Тебе ведь известно, до чего он ждет его, и я не представляю, как смогу не пустить его в больницу.

— Ну конечно.

— Правда, еще неизвестно, придет ли он… — Эйми рассмеялась, как показалось Малышке, смущенно. — Ты же знаешь, он так занят всегда. Мне бы просто хотелось избежать неловкости.

— Неловкости?

— Ну, ты понимаешь… — вздохнула Эйми.

— Ты имеешь в виду, что если я захочу повидать тебя и малыша, то лучше мне не сталкиваться с папой?

— М-м-м… Ну, да… — Эйми вздохнула еще тяжелее, но Малышка лишь улыбалась, не приходя ей на помощь. — Естественно, я предпочитаю тебя. Ты же знаешь, правда? Но все-таки сначала позвони Дикки, чтобы разведать обстановку.

Малышке стало интересно, на каком месте она теперь в том, что Дикки называет списком родственников. Ну наверняка после Джеймса. И после матери Дикки. Хотя, наверное, до его отца. Родители Дикки развелись, и отец, у которого была молодая жена и двое маленьких детей, вряд ли мог оказать юной чете финансовую поддержку. А вот мать Дикки унаследовала кое-что от родственников, владевших сетью винных складов. Даже если пока она не очень щедра с Дикки (Джеймс не раз сокрушался, что она «ничего не сделала» для детей), приходится думать о будущем!

— Не волнуйся, детка, — сказала Малышка. — Обещаю, что буду слушаться Дикки. Однако мне казалось, до родов еще есть время.

— Есть. Но врач предупредил, что всякое может быть. Поэтому… ну, на всякий случай, я хотела повидаться с тобой прямо сейчас. Приехать к тебе сегодня утром на поезде вместе с Дикки! А он сказал, это глупо. И чувствую я себя отвратительно. Стала такой толстой, такой безобразной!

— Бедняжка.

— Ах, Малышка! — Эйми опять вздохнула. У нее даже как будто перехватило дыхание. — Малышка, я очень скучаю по тебе. Мне страшно подумать… Ты ведь не бросишь меня теперь, не бросишь? Ну, из-за ваших с папой отношений. Ты ведь приедешь ко мне?

— Ну конечно, любимая. — Малышка положила трубку. — Что ж, — громко сказала она. — По крайней мере, теперь ты знаешь, что к чему!

Что бы ни было у Малышки на уме, голос у нее звучал бодро. Она не ожидала, что ее столь быстро и решительно поставят на место! Винить Эйми было не за что (конечно же, нет), однако в душе Малышки образовалась пустота. И еще она почувствовала обиду, хотя признаться в этом было еще труднее. Труднее, потому что стыдно, а стыдно — потому что причина в самом обыкновенном эгоизме. Всем родителям рано или поздно приходится отдаляться от своих детей, у этой любви не бывает иного финала. Однако обиделась Малышка по другой причине. Она заставила себя посмотреть правде в глаза. Обидно ей потому, что теперь, когда она оставила Джеймса, с точки зрения Дикки она стала никем. И то правда. Она — не мать Эйми и даже не жена ее отца! Малышке пришло в голову, что мафочка наверняка сказала бы: «Ты вырастила эту девочку». Ее поразило, насколько эта заезженная фраза отражает ее чувства. Неужели я такая мелочная? Ну уж нет! Сидя в кабинете отца за его письменным столом, Малышка сжала кулаками голову и застонала. А потом рассмеялась.

— Была бы я богатой! Или дочерью герцога! Тогда юный Дикки не отвернулся бы от меня!

Приехал Адриан на своем мотоцикле. Ворвался в квартиру, с ног до головы в черной коже, с золотистыми глазами (отцовскими), сверкающими из зарослей белокурых волос и бороды, — внушительная фигура!

— Вот! — сказал он. — Гребаный тип! Прошу прощения, мафочка! Но все равно гребаный. Но мне ни чуточки не жалко. Малышка, я хочу сказать, ты еще счастливо отделалась. Давно было пора. Честно, я только рад.

Это было написано на его раскрасневшемся милом худом лице. Схватив Малышку, он крепко обнял ее. На нее пахнуло заношенной одеждой, щекам стало щекотно от его бороды. Малышка обняла его и сразу почувствовала, что он похудел.

— Мафочка, у нас есть чем накормить оголодавшего мальчишку?

— Я не голоден, — сказал Адриан, отпуская ее. Мафочка отправилась в кухню, а он уселся на диван и вытянул длинные ноги. — Правда, Малышка, ты счастливо отделалась. Не надо было, конечно, ругаться при мафочке. Но, честно, там ты была чужой. Буржуазный пригород, богатые дома. Англия периода развала империи. Как перед Потопом! Охранные системы, теннисные клубы и кофе по утрам. А о Нем и говорить нечего! Господи, Малышка, ты не представляешь, что он написал мне! Твоя мачеха и я решили развестись! Всемогущий, черт бы его побрал, Господь! Этот… напыщенная, холодная, старая рыбина. Ты ведь по возрасту ближе ко мне. — Адриан опять покраснел. — Я часто об этом думал. И жутко ревновал тебя.

— Ах, милый!

— Не делай вид, будто не знаешь. А почему бы еще я перестал приезжать в Уэстбридж?

— Не может быть!

— Ну, отчасти поэтому. — Он усмехнулся, неожиданно почувствовав себя совершенно свободно. — Конечно же, он ужасно надоедал мне. Найди работу, постригись и все такое. Но выше моих сил было видеть вас вместе. У меня даже мурашки бегали по спине. Вот! — Он с вызовом посмотрел на Малышку. — Ты ведь знала, правда?

Малышка вздохнула.

— Когда мне исполнилось пятнадцать, ты перестала целовать меня на ночь.

— Неужели?

Малышка смущенно рассмеялась. Он был такой красивый тогда. Хрупкий, нежный, прелестный мальчик. Ей очень хотелось прикоснуться к нему, провести рукой по его спутанным шелковистым волосам. У нее не возникало сомнений, что установленная ею дистанция — дань уважения его юношескому достоинству. Естественная деликатность женщины по отношению к повзрослевшему сыну.

— Мне совсем не стыдно. Ведь ты все-таки не моя мать! И не смотри так испуганно. Я не собираюсь бросаться на тебя. Я хочу сказать, это уже в прошлом.

— А!

Адриан хихикнул.

— Извини, Малышка. Наверно, я слишком грубо выражаюсь. Знаешь, ты еще совсем ничего. Очень даже ничего. Просто я…

Пришлось Малышке прервать его.

— Просто ты перерос свою влюбленность. Теперь ты взрослый мужчина. Я рада.

Она храбро уселась рядом с ним, взяла его руку, погладила ее и положила обратно ему на колено.

Адриан внимательно наблюдал за ней, и Малышка почувствовала, что краснеет, но ее спасла мафочка, которая принесла яичницу и тосты. Потом обе женщины смотрели, как он жадно ест, набивая едой полный рот. Опустошив тарелку, Адриан достал сигарету, затянулся и закашлялся.

— Прошу прощения.

Он вскочил и бросился в туалет. Его вырвало. Послышался шум воды. Вернулся он, зажав в пальцах другую сигарету. Взял шлем.

— Прошу прощения, — повторил он, старательно изображая кокни. — Мне пора. Спасибо, мафочка. Правда, большое спасибо. Я отвык от такой вкуснятины, а глаза у меня завидущие. — Он посмотрел на Малышку и нахмурился. — Я могу чем-нибудь помочь? Ты скажешь? Если надо, я все сделаю.

— В случае чего я тебя разыщу. Обязательно.

Адриан умчался.

— Все-таки он очень хороший мальчик, — сказала мафочка. — И когда-нибудь обязательно найдет себя. Но он совсем не следит за собой. Кашляет! И питается плохо.

— И не моется.

— Дорогая, это не самое главное. Главное — здоровье.

— Ты считаешь, что не стоит думать о его грязных ногах и вонючих подмышках, когда ему грозит смерть от недоедания?

Мысленным взором Малышка увидела своего пасынка мертвым и бледным на чердаке, но все равно постаралась как ни в чем не бывало улыбнуться матери. Если бы мафочка догадалась, как она тревожится за Адриана, ей хватило бы ума спустить на него собак за то, что он расстроил ее любимую девочку, а Малышке меньше всего хотелось выслушивать критические замечания в адрес юноши, даже самые деликатные. Она зевнула и постаралась перевести разговор на другое.

— Знаешь, мафочка, Адриан не пропадет. На вид он кожа и кости, а на самом деле крепок как бык.

На другое утро пришло письмо от Пэнси.

Дорогая мамочка!

Мне было грустно узнать от папы, что вы разошлись. Естественно, я расстроилась, но думаю, что скоро привыкну. В этой школе почти у всех девочек родители в разводе. В нашей спальне совсем мало осталось — ночью мы рассказываем друг другу о себе — таких, у которых папа и мама еще живут вместе. Говорят, что у детей разведенных родителей есть преимущества. Лишние деньги, каникулы, подарки. Боюсь, ты сочтешь это слишком материалистичным, однако в моем возрасте ценят такие вещи.

Я почти договорилась с Джэнет Моррис поехать зимой в Дорсет. Она очень толстая, но приятная девочка и интересуется римским периодом в истории Британии. Возле ее дома есть земляные укрепления, которые называют Девичьим Замком. Но папа пишет, что я должна приехать домой и разобрать свои вещи, потому что он будет продавать дом и отвезет все на склад. Бедный папа! У него столько забот! Жаль, тебя нет рядом и ему приходится справляться в одиночку. Джэнет Моррис говорит, что было бы гораздо лучше, если бы ты осталась дома, как он предлагал тебе. Она говорит, всем известно, что стареющей женщине, если она развелась или овдовела, нельзя резко менять образ жизни и принимать скоропалительные решения. Это вредно для психики. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Постарайся не очень переживать, и ты еще будешь счастлива. Передай привет мафочке и дедуле и скажи им, что я надеюсь повидаться с ними на рождественские каникулы, если буду недалеко от Лондона. Пока я ничего не знаю. Пожалуйста, напиши мне сама или попроси папу написать, что вы решили, а также насчет моих каникул. Мне бы хотелось знать. Из дома я взяла бы только моего мишку. Наверное, это звучит по-детски, но я люблю его, хотя он старый и из него лезет вата. Пусть он напоминает мне об ушедших счастливых днях.

С любовью,

Пэнси.

— Бесчувственный котенок, — сказал Мартин. — Вся в отца.

— Да ну, папуля! — Малышка, которую письмо позабавило и тронуло ребяческой попыткой дочери выглядеть взрослой, почувствовала, как в ней поднимается раздражение. — Пэнси сама по себе! Не понимаю, почему она обязательно должна на кого-то походить!

— Ну, ты-то не бесчувственная, — проговорил отец, словно отвечая на ее вопрос.

— Не знаю, — вспыхнула Малышка. — Понятия не имею, какая я и на кого похожа!

И это была правда. Если судить человека по тому, на кого он похож — характер матери, уши отца, — то что Малышка могла сказать о себе?

Прелестная, старомодная квартира была уставлена фотографиями братьев и сестер Мартина, с мрачным видом выстроившихся перед террасой их дома в Уэльсе и пристально глядевших в фотоаппарат, мафочки-малышки в накрахмаленном крестильном платьице, мафочки — цветущей девушки с мечтательным взглядом, свадебными фотографиями мафочки и папули, свадебными фотографиями мафочкиных родителей, фотографиями ее отца-священника в жестком воротничке, ее умершего брата, который был летчиком во время Первой мировой войны, ее шропширской тетушки Мод, сестры матери и старой девы, посвятившей жизнь собакам. Мафочка любила эту свою тетушку, у которой провела не одно счастливое лето, гуляя с собаками, собирая чернику, и ежевику, и грибы и заготавливая на зиму желе из яблок, что росли в саду. После ее смерти она унаследовала все ее имущество. Судя по фотографиям тетушки Мод — с собаками и без собак, — мафочка унаследовала не только ее дом, мебель и ценные бумаги с золотым обрезом, но и черты лица. На туалетном столике мафочки стоял сделанный в ателье портрет семидесятилетней тетушки, и Малышке всегда казалось, что это не только знак нежной привязанности, но и как бы предсказание будущего. Глядя на нее в своем еще привлекательном среднем возрасте, мафочка точно знала, как будет выглядеть в старости.

Неужели так легче? Малышка не могла это понять, тем более на своем опыте. Бесполезны были и родственники, часто бывавшие в родительском доме. Подобно гадкому утенку среди прекрасных лебедей из сказки, она не знала, на кого похожа и какой станет в будущем.

Но прежде у Малышки не было потребности знать. Теперь тоже нет, твердо сказала она себе. В конце концов, она уже взрослая женщина. Однако неожиданно сломавшаяся жизнь вынудила Малышку искать что-то, за что можно уцепиться и на что можно возложить вину за неудачу. Я не похожа на маму, ведь я не настоящая дочь, поэтому мой брак развалился! Нет, так было бы слишком легко, слишком просто! Слишком просто ей жилось и как обожаемой приемной дочери Мэри Мадд, и как Малышке Старр, юной беззаботной жене богача. Что ж, жилось и жилось. А теперь пора встать на собственные ноги (придумав эту фразу, Малышка поняла, что не то имела в виду, что фраза случайно попалась ей, словно наспех купленное платье в магазине готовой одежды), по крайней мере надо научиться думать своей головой. И мафочка поймет и не обидится, лишь бы не дать ей углубиться в мысли дочери. Впрочем, зачем искать болезненную правду, если можно обойтись доступной и приятной. Незачем говорить: Я не могу остаться, потому что мне нечем дышать, потому что ваша доброта душит меня, потому что ваш пример мне не по зубам, — хотя бы это и было неприятной правдой или чем-то очень близким к ней. Понимая, что рядом с мамой она старается быть мафочкиной «милой доброй девочкой», Малышка только и думала об этом по ночам, лежа в своей маленькой спаленке, уставленной мебелью, которую родители не решились выбросить, когда год назад продали дом после болезни мафочки. Тут нет для меня места, всюду стены, мне тесно! Куда как менее болезненно сказать, и тоже не покривив душой: «Я должна подумать о Пэнси. Ей нужен дом».

Дом был найден почти сразу, правда всего на полгода, временное убежище (одно из клише Хилари Мадд), однако Малышка Старр решила, что за это время успеет перевести дух и оглядеться.

У одной из пациенток отца оказался дом в Ислингтоне. Нижние этажи она сдавала, а в верхнем этаже и мансарде жила сама и в полном одиночестве, если не считать престарелого кота. Как раз из-за своего кастрированного кота по кличке Валтасар мисс Лэйси и предложила Малышке пожить у нее, пока она будет навещать в Америке свою сестру. Малышке она доверяла, потому что та дочь своего отца, к тому же ей хотелось доставить удовольствие доктору, что случается довольно часто среди пациентов психиатров.

Когда Мартину исполнилось семьдесят лет, то есть два года назад, он оставил официальную практику в центре здоровья; остались частные пациенты, в большинстве своем богатые арабы, которые прилетали на Харли-стрит со своего залива, похожие на белокрылых чаек, и еще он продолжал заботиться о своих давних больных, еще из клиники, беря с них символическую плату, ибо жалел их и любил. Мисс Лэйси «чуть-чуть того», сказал он Малышке, так как не употреблял дома медицинских терминов. Она всего-навсего верит, будто ее окружают «духи из потустороннего мира». Пока они говорят с ней нежными голосами, она не возражает и сопротивляется лишь когда кто-то из них пытается вступить с ней в интимную связь и причинить ей боль. Сексуальные проблемы, посетовал Мартин, а не то она была бы совсем здоровой. Да и в этом состоянии она вполне может заботиться о себе и коте, пока не забывает приходить на уколы. Правда, Мартин сомневался, что ее квартира отличается чистотой.

Малышка встретилась с мисс Лэйси в приемной Мартина, где получила ключи и наставления насчет Валтасара. Перед ней стояла кругленькая дама со спокойным, бледным лицом, одетая в коричневое пальто, коричневую шляпку-«колокол», коричневые чулки. В ее тихом, чистом голоске лишь прислушавшись можно было уловить легкую нервозность. Она будет ждать Малышку в своей квартире, сказала она и назначила время, ровно за час до того, как должно было приехать такси, чтобы везти ее в аэропорт, однако когда Малышка позвонила в дверь, ей никто не ответил. Так и должно было быть. Малышка отперла дверь, поднялась по узкой грязной лестнице — и ей показалось, что она попала на «Марию-Селесту». Мисс Лэйси сбежала, оставив в кухне недоеденное яйцо и еще теплый кофе, в спальне — неубранную кровать, в ванной — замоченное белье. В последнюю минуту она как будто попыталась навести какой-никакой порядок, потому что рядом с ванной стояла банка с порошком и валялась вонючая тряпка, в спальне на полу лежал несвернутый шнур от пылесоса, а в кухне осталось пластиковое ведро с бумажками, пустыми консервными банками из-под супа и кошачьей еды, заплесневевшими огрызками хлеба. Рядом с кухонной дверью висел календарь, на котором красным фломастером было обведено сегодняшнее число, а за прошедшие девять месяцев мисс Лэйси отметила лишь свои поездки к врачу на Харли-стрит да еще через каждые четыре недели писала большими красными буквами: «менструация».

Малышка накупила стиральных и моющих порошков, дезинфицирующих средств, тряпок, политуры, сняла занавески, почистила ковры, открыла окна, отмыла плиту. Начало октября выдалось жаркое, словно лето не желало уступать свои права, тем не менее Малышка работала не щадя себя, получая удовольствие от физической усталости, ноющих мускулов и приступов зверского голода, который она насыщала булочками с ветчиной и яблоками из углового магазинчика, съедая их стоя и откусывая огромные куски. Время от времени усталость и жара брали верх, и тогда, не в силах работать, Малышка шумно, от души, обливалась слезами, валясь на колени и раскачиваясь взад и вперед. Прежде ей было неведомо наслаждение от такого театрализованного плача, размышляла она, пока ее тело вволю предавалось новым ощущениям. В квартире сумасшедшей пациентки своего отца Малышка первый раз в жизни осталась совершенно одна, первый раз в жизни она была совершенно свободна, первый раз в жизни никто не мог увидеть ее или подслушать.

Четыре дня понадобилось Малышке, чтобы привести квартиру в порядок. Отмытая от пыли и грязи, она стала выглядеть вполне мило, разве что тут не было новых вещей. Внизу располагались спальня, гостиная, ванная и кухня, а в мансарде — большая светлая комната, где стоял диван-кровать и был большой балкон, с которого открывался красивый вид на канал. Особенно красивым он был ночью: таинственный темный канал внизу, а вдалеке — высокие башни, освещенные, словно волшебные замки, и затмевавшие собой и церкви с их шпилями, и даже собор Святого Павла. Малышка устроилась наверху, предоставив нижний этаж коту Валтасару, который только и делал, что лежал на кровати хозяйки и громким мяуканьем оплакивал ее отсутствие, если Малышка не выставляла его еду на балкон или не вышвыривала туда его самого. На пятый день, проснувшись утром, она обнаружила, что он лежит у нее на груди и хрипло мурлычет, не сводя с нее немигающего оранжевого взгляда.

— Что, старый дурак! Решил дружить? — спросила Малышка, вдруг обнаружив, что не узнает собственный голос.

И тут она вспомнила, что за все время лишь перебросилась несколькими словами в магазине да пару раз говорила по телефону с мафочкой (внизу на лестничной площадке был платный телефон) — и это все. Ей приходилось встречаться с другими обитателями дома: средних лет женщиной со старомодной высокой прической, блондиночкой в короткой узенькой юбке и в туфлях на высоких тонких каблуках и стариком с одышкой, который жил на первом этаже. Но когда она по-соседски улыбалась им, они лишь кивали в ответ и отворачивались.

Сняв кота со своей груди, Малышка ласково сказала ему:

— Все в порядке, дурачок, я не против, не волнуйся, просто мне пора встать и приготовить нам с тобой вкусный завтрак. Как ты насчет молока? А себе я сделаю кофе с тостом, ну и, может быть, сварю яйцо. Сегодня никакой работы. Все сделано, и мы можем вместе отдохнуть.

Валтасар замурлыкал, потерся шелковистым бочком о голые ноги Малышки и отправился впереди нее в кухню. Малышка налила ему молока в блюдце и поставила кофе на огонь, после чего стала смотреть в окно на канал, на большие пропыленные деревья, которые только-только начали менять окраску, на флотилию пестрых уток, на длинную крашеную баржу, которая медленно проплывала мимо, разрезая носом коричневую воду. На дальнем берегу по тропинке, обсаженной деревьями, ходили люди, выгуливавшие собак: женщины в летних платьях, мужчины в рубашках с короткими рукавами медленно прохаживались туда-сюда солнечным утром, обещавшим еще один не по сезону теплый день. Наблюдая за ними, Малышка вдруг подумала, что и ее жизнь теперь течет в прогулочном ритме. Впереди не заполненный никакими заботами день. Правда, ей надо, она должна позвонить мафочке и Эйми, написать письмо Пэнси, но и все. Малышка зевнула и потянулась, почесала левую ягодицу. На другом берегу большой бело-коричневый пес с длинным пушистым хвостом покрутился-покрутился и присел, а рядом застыл в ожидании его высокий и довольно молодой хозяин в джинсах, который вдруг посмотрел прямо на окно Малышки, улыбнулся и помахал рукой.

Малышка отступила от окна, прикрыв грудь руками. Похоже, махал и улыбался он таким образом не в первый раз, словно в это время ему было привычно видеть стоящую возле окна женщину в ночной рубашке. Наверно, мисс Лэйси тоже пристраивалась у окна в ожидании кофе. Малышка рассмеялась. Не может быть, чтобы даже на таком расстоянии и на такой высоте она ничем не отличалась от мисс Лэйси. Н-да. Молодой человек, видно, считает иначе. Остановившись на привычном для пса месте, он посмотрел наверх и увидел то, что ожидал увидеть. Естественно, не Малышку Старр, прелестную, энергичную женщину тридцати с небольшим лет, уловившую минутку, чтобы взглянуть на окружающий мир, а несчастную рехнувшуюся мисс Лэйси, которая всю жизнь наблюдает и ждет. Разговаривает с котом, прислушивается к призракам, ждет месячных…

Малышка опять рассмеялась, но уже не весело. Ей стало страшно. Вбежав в ванную комнату, она уставилась на свое отражение в зеркале мисс Лэйси и встретила дикий черный взгляд под копной нечесаных волос. На лице было испуганное безумное выражение — куда там мисс Лэйси.

— Откуда тебе знать, милая девочка, — со злостью проговорила Малышка, — что ты не сойдешь с ума? Разве тебе известно твое будущее?