Обшарпанный старый автобус, что раз в день, одолевая одну за другой три горные гряды, совершал рейс между Синистрой и урочищем Колинда, — возил главным образом горных стрелков, участвующих в патрулях и инспекционных поездках, да нескольких штатских, которые, с письменным разрешением в кармане, работали в каком-нибудь из высокогорных селений. Когда находились пассажиры, автобус останавливался и на перевале Баба-Ротунда; место остановки показывал ржавый, в пятнах облезшей краски железный столб. По перевалу, касаясь брюхом земли, то и дело переползали тучи, и табличка на столбе, раскачиваемая ветром, всегда покрыта была водяными каплями. Скрип ее слышен был, даже при закрытых окнах, в домике, где жил дорожный смотритель Андрей Бодор.

Однажды в послеполуденный час (когда автобус, на обратном пути из Колинды, давно уже, дребезжа, уехал в сторону Синистры) на полянах, где, меж пятнами снега, пестрели цветы шафрана и безвременника, появился человек. Он шел странно, немного боком, словно трусливая собака, обходя поблескивающие чернотой лужи талой воды и озираясь по сторонам. Выйдя к дороге, он в нерешительности остановился, даже слегка нагнулся над ней, будто опасаясь, что она, как река, понесет его в ту или иную сторону. Какое-то время он топтался в растерянности, пока внимание его не привлек скрип таблички на остановке. Подойдя к столбу, он уселся на землю, как пассажир, ожидающий очередного по расписанию рейса. На нем была куртка из черной искусственной кожи, грязные, вытертые до блеска штаны и шахтерский шлем с козырьком. На перекинутой через плечо узловатой палке болтался черный, до отказа набитый портфель. Кожа у чужака была серой, лицо — блестящим и голым, лишь вокруг подбородка топорщилась реденькая щетина. В затененных, лиловых глазницах маслянисто поблескивали глаза.

Дорожный смотритель Андрей следил за ним из окна — сначала просто так, потом взяв полученный от Коки Мавродин сильный, восемь на тридцать, бинокль, который, всегда в постоянной готовности, висел на оконной щеколде. Сейчас в перекрестье бинокля копошился чужак у столба.

Человек в шахтерском шлеме время от времени вскакивал, вслушивался в окружающую тишину, вновь и вновь обводил подозрительным взглядом окрестности, иногда нервно дергался, провожая взглядом пролетевшую стаю ворон. Потом зло посматривал на предвечернее солнце, блеклые желтые лучи которого вырывались из узких и длинных, вроде пиявок, облаков. Иной раз косился и на домик дорожного смотрителя, словно чувствуя, что оттуда за ним наблюдают.

За ним действительно наблюдали. Предыдущую ночь Андрей дежурил возле мертвого зверовода — хоть Андрея и уволили из помощников эксперта при морге, однако подежурить звали часто; утром, когда на смену ему пришел полковник Титус Томойоага, они вдвоем выпили денатурата, разбавленного небольшим пузырьком воды. Полковник принес новости: в Синистре действует комендантский час, наверно, скоро его введут и в Добрин-Сити — ночью кто-то свалил с постамента бюст Гезы Кёкеня, — так что лучше всем сидеть по домам. После того, как в Синистре кукольники и скоморохи вышли на улицу проводить генеральную репетицию и горные стрелки в них стреляли, по улице деревни тоже ходит патруль. Везде, куда ни посмотришь, из-за оград выглядывают молодые люди с длинными шеями, похожие на гусаков. На воротах и на заборах темнеют надписи углем, вроде: «Мы с вами» или «Лига ждет тебя». А на какой-то доске раскаленным гвоздем просто выжжено: «Свиньи».

Стоял конец марта, в воздухе плавали будоражащие ароматы и пыльца вербных сережек, летали проснувшиеся мухи. Река в долине бурлила, мутная от талой воды. Андрей, поднимаясь по серпантину, был уже на полпути к перевалу, когда ему встретился едущий со стороны Колинды послеполуденный автобус. Все стекла в нем были выбиты, и сидели в нем не горные стрелки, а люди с серой кожей, в шахтерских касках. За автобусом тянулся тяжелый, удушливый запах.

Дома Андрей как раз принялся за свой первый стакан, когда в дальнем конце поляны, мелькая на фоне снеговых пятен, появилась фигура пришельца. Скоро его шахтерская каска блеснула у дороги; чужак сел возле столба с табличкой. Он озирался, нервно вертел головой, особенно часто поглядывая туда, где за кучкой елей дымила труба на крыше избы Северина Спиридона. Потом долго следил за бездомной собакой, что бродила по каменистому склону, и опять с подозрением косился на домик дорожного смотрителя, из окна которого подсматривал за ним Андрей. Каждый раз, когда он вставал или шевелился, жесткая кожа его куртки громко скрипела.

Время шло; лиловой дымкой опускалась на поляны безнадежная тишина сумерек; устав ждать, пришелец поднялся с земли у столба и по полого поднимающейся тропе направился к домику дорожного смотрителя. Острый гребень его шлема поблескивал в сиянии тающего в небе облака. Чужак поднялся на крыльцо и, заслонившись рукой, как раз собирался заглянуть через стекло внутрь, когда Андрей открыл перед ним дверь. Чужак был точно таким, каким Андрей видел его в бинокль: лицо с сероватой, блестящей кожей, небритое, голое, с реденькой, робкой щетиной вокруг подбородка. От него шел удушливый, странный запах, какой стоит в залах ожидания.

— Ты про автобус что-нибудь знаешь? — поинтересовался он тихо. — Чего он не приходит?

— Потому что ушел уже, — ответил дорожный смотритель.

— Ага… А следующий?

— Следующий завтра к вечеру будет.

Чужак вошел в дом, слегка оттеснив при этом Андрея, обошел вокруг стола, что стоял в середине, потом сам закрыл дверь и повернул ключ в замке. Портфель, который он, сняв с палки, уронил возле топчана на пол, стукнул грузно, словно набитый камнями.

— Тогда я у тебя заночую, — сообщил он и расстегнул куртку.

Запах его, как масло по водной поверхности, в одно мгновение растекся по дому. Чужак сел к столу; жесткая, с потрескавшейся кожей куртка его зашуршала, затрещала, словно была из жести. Когда она распахнулась на животе, стало видно, что штаны держатся не на ремне, а на куске толстой проволоки, и место пряжки занимает проволочная петля, в которую вставлен острый камень. Он вытащил из внутреннего кармана бутылку.

— Хочешь? — откупоривая ее, бросил он исподлобья взгляд на хозяина.

— Может, потом попробую, — отказался Андрей, пододвигая ему кружку.

Но чужак стал пить прямо из горлышка, пуская в бутылку пузырьки воздуха изо рта. После первых глотков он скинул куртку, а каску положил на стол. Потные, жидкие волосы его прилипали к серой, поблескивающей коже черепа.

— Ложись, отдохни пока, — сказал Андрей. — Здесь тебе долго нельзя оставаться. Вечерами я не один, женщину одну жду.

— А я сказал, здесь останусь.

Андрей растопил печь, набив в нее опилок, шишек, твердых, как железо, корней можжевельника. Принес с веранды сырых поленьев: пускай пока сушатся. Пришелец пересел со стула на край топчана, подальше от печки.

— Из-за меня ты, ей-богу, не старайся уж очень-то. Отец у меня со льдом работал, мы с ним ходили в Колинду, в пещеры, лед заготавливать. Хошь верь, хошь не верь, отец обернет ледяной брус соломой — и на своей спине тащит на рынок, богатым продавать. Семья у нас холода не боится.

— Что-то я раньше не слышал про ледяные пещеры на Колинде.

— Теперь, пожалуй, больше и не услышишь. Говорят, бродяги там всякие укрывались, вот и замуровали их. Все как одну залили цементом.

Он вытянул ноги, засучил до локтей рукава зеленого, цвета травы, свитера, потом рукава рубашки. Руки у него были серые, безволосые, опутанные синими жилами. Шея — тонкая, жилистая, подбородок — тупой, глаза — маслянистые, как ягоды бузины.

— А бумаги у тебя в порядке? — спросил дорожный смотритель.

— Мои-то?

— Ты что, не знаешь, что это пограничная зона? Кроме того, тут поблизости держат правительственных медведей.

— Бумаги! О, они-то в порядке. В таком порядке, что больше порядка и не бывает. Ха, бумаги!.. В общем, насчет бумаг ты раз и навсегда будь спокоен.

— Ладно, тогда отдыхай. Если ночью, где-нибудь в середине, отправишься, то к утру доберешься в Добрин, к утреннему поезду. — Я и сам так думал.

Дорожный смотритель снял с оконной щеколды бинокль и, глядя в него, обвел глазами мокнущие в талых водах поляны. Вечерело; из леса уже сползали на луг сумерки. Обычно в этот час выходила из дома Эльвира Спиридон.

— Можно я тоже посмотрю?

— Валяй, смотри. Только ты в него ничего интересного не увидишь.

— А я и не хочу ничего увидеть. Только то, что ты.

— Ладно, бери. И скажи… если, конечно, это не какой-нибудь особый секрет: ты в какие края путь держишь?

Чужак осмотрел в бинокль окружающие поляны, потом прошелся по горным хребтам, наконец поднял окуляры на мерцающее перламутровым блеском облако, что стояло над гребнем, напоенное светом невидимой пока луны.

— В какие края? Утром в Синистре мне надо быть, на базаре. Там кое-что намечается.

— Вообще-то я тебя не видал еще в этих местах.

— Вообще-то? Правильно, вообще-то ты меня не видал. Я вообще-то… уж прости, что твое слово повторяю — не местный. Лед пилить мы с отцом только до Колинды осмеливались добираться. Раньше, слыхал, может, там проходила граница. А этих мест я не знаю. Хотел спрямить путь, да с дороги сбился. Вот и упустил тот чертов автобус.

Смеркалось; Эльвира Спиридон уже, наверное, вышла из дома. Хотя бинокль все еще был в руках у чужака, Андрей знал, где она сейчас находится: там, вспугнутые, взлетали птицы. Когда шаги ее зачавкали по грязи совсем близко, Андрей вышел из домика ей навстречу.

— У меня чужой, — сказал он.

— С черной сумкой, верно?

— Верно.

Эльвира Спиридон повернулась и отправилась обратно, к дому, где, собственно говоря, жила. Андрей лишь смотрел с вожделением, как складки широкой юбки колышутся из стороны в сторону на круглом ее заду. Он провожал ее взглядом, пока она не исчезла в распадке, утыканном елями. На горы ложился вечер, облака, все как один, покинули небосвод, на перевал вползал ночной холод, схваченная морозцем грязь зашуршала, захрустела между камнями.

— Видел я вас с ней в окно, — ухмыльнулся чужак. — Жаль, что ты ее отослал. И куда же она пошла в такое позднее время, бедняжка?

— К мужу.

Палинка у чужака была горькой; когда он пил, из ноздрей у него вырывались облачка пара, мерцая в свете печурки призрачным светом. Андрей поставил перед ним жестяную тарелку, немного воды в железной кружке.

— Коли проголодаешься, ешь свое. Я по запаху чую, у тебя с собой сыр есть. У вас что, можно сыр нынче достать?

— А, где там! Сыр только тем выдали, кто сегодня утром отправлялся в дорогу. Да, хорошо бы еще нынче вечером оказаться в Синистре. Говорю, завтра там кое-что будет.

— Ты ложись, отдохни, и встань обязательно до рассвета. Только скажи: ты с кем? С армией?

— С армией ли? Завтра и это узнаю. Завтра лига скажет, с кем нам держаться.

Он распустил штаны на поясе, и тогда острый камень, что торчал в проволочной петле, упал на пол и откатился в сторону. Андрей нашел щипцы и, помогая чужаку вставить камень в петлю, увидел, что провод обмотан вокруг пояса чужака несколько раз. Тот терпеливо ждал, пока Андрей возился у него на поясе.

— А ты чем тут занимаешься?

— На горных стрелков работаю, — ответил Андрей. — Например, слежу, чтобы на этом участке дорога была в порядке.

— Ишь ты! То, что на этом участке, я и сам вижу. Ух ты, я так и думал, что ты — человек важный.

— Это уж точно. Знаешь, тут, в окрестностях, сплошь запретные территории. И все тут горным стрелкам принадлежит.

— О, ну конечно, само собой… Ну, а кто же у горных стрелков командует?

— Кока Мавродин.

— Неужто баба?

— Угадал.

— Тогда не исключено, что завтра, когда мы придем к власти — как ты бы сказал, — я ей вставлю кое-куда.

— Думаю, как только она тебя увидит, — смерял его взглядом Андрей, — ей тоже очень захочется.

Дорожный смотритель снял нагар с фитиля в фонаре, зажег его, потом прицепил фонарь на верхушку длинного шеста, а шест поднял над крышей домика. Тут они чуть не поругались: чужак хотел, чтобы дом в этот вечер обязательно оставался неприметным. Но Андрей снял со стены служебный устав дорожных смотрителей и сунул его чужаку под нос.

— Ну-ну, ладно. Ты что, думаешь, я тебе его прямо читать тут начну? — замахал на него руками чужак. — Убери с глаз долой. Просто не хочется, чтобы какой-нибудь случайный прохожий увидел, как он мигает, и сюда притащился. Я, конечно, не про бабенку…

— Попозже я, может, за ней и схожу еще. Погожу, когда ты заснешь, и приведу сюда, чтобы с твоим уходом ее теплый зад рядом оказался. А пока можешь раскидываться свободно.

— Ну уж нет. И не пытайся уйти из этой лачуги. Заруби на носу: с этой минуты — никакого хождения!

— Поссать я на порог становлюсь.

— Я тебя и на порог провожу. Еще приведешь на мою голову кого не следует. Откуда я знаю, в конце концов, что ты за птица?

Он смотрел из окна, как смотритель поднимает над домом фонарь, потом обходит стены. Луна стояла уже над гребнем горы, грязь застыла, за дорогой слышно было, как бродит по склону, скребя когтями по льду, бездомная собака. Когда Андрей вернулся в хату, чужой как раз разглядывал старый, многолетней давности, еще со времен Золтана Марморштейна оставшийся настенный календарь с пожелтевшими, засиженными мухами, загнувшимися листами.

— Это что за штуковина? — спросил он. — Скажи-ка, что это тут за цифры?

— Это дни года всего лишь.

— Ты что, мадьяр?

— Наполовину.

— Хм. Тогда ничего.

Он разлегся на топчане, подняв на спинку ноги в сапогах. Это ничуть не мешало ему пить свою палинку; при этом кадык его прыгал туда-сюда, жидкость в бутылке бурлила крупными пузырьками. Огонь в печи постепенно унялся, затих; только щелкала остывающая труба. Под мерные эти звуки чужак стал забываться. Голова его упала набок, рот приоткрылся, из него блестящей струйкой на плечо потекла слюна. Он заснул.

В его портфеле сами собой шебуршали острые камни. Андрей на цыпочках вышел из домика, снял с шеста фонарь и осторожно, стараясь, чтобы не очень хрустел под ногами лед на замерзших лужах, пересек дорогу. На противоположном склоне мелькала тень бродячей собаки, в глазах ее иногда мелькал отраженный свет фонаря. Какое-то время она шла следом за дорожным смотрителем, но на полпути, почуяв в темноте собаку Северина Спиридона, убежала вперед. Когда Андрей дошел до ворот, две собаки уже молча обнюхивали друг друга. Северин Спиридон стоял под стрехой, прислонясь к стене дома.

— А я уж много раз тебя вспоминал, — сказал он Андрею. — С радостью бы переночевал в твоем доме вместо тебя. Глаз не мог сомкнуть, все про тебя думал.

— Уснул он.

— Говорю, я бы к тебе сразу спустился. Только в голову не пришло. Знай, я этих ни капельки не боюсь. А ради тебя вообще сделаю что угодно.

— Спасибо.

— Если хочешь сейчас у меня остаться, то давай, а я туда спущусь. Наверняка я смогу с ним договориться. Догадываюсь я, кто он такой, чего хочет. Завтра они в Синистре лигу создавать будут.

— Я не против, иди, если хочешь. Только будь осторожен: в портфеле у него полно острых камней. А самый острый он на поясе, вместо пряжки, проволокой обернув носит.

— За меня не беспокойся. Говорю, я с такими всегда договориться смогу.

Северин Спиридон ушел. Андрей, стоя на крыльце, смотрел ему вслед. Рядом беззвучно возникла Эльвира Спиридон, бедра их касались друг друга, идущий изо ртов пар смешался. Они ждали, пока свет фонаря растает в конце покрытого инеем луга.

— Ты уже была с ним? — спросил Андрей.

— Немножко, господин.

— Сейчас бы выпить чего-нибудь.

Они пили пахнущее мышами ежевичное вино, черпая его кружкой из стеклянной банки из-под огурцов. Свет в избе шел только из открытой дверцы печурки. Бегучие блики мерцали на странном металлическом предмете, что стоял на столе. Это была машинка для стрижки волос; угрожающе выставив стальные рога, она одиноко стояла в самой середине скатерти. На ощупь она была скользкой и холодной. Андрей осторожно потрогал ее, потом долго разглядывал; наконец спросил:

— А это еще что за штука?

— Муж принес, от горных стрелков. Завтра вводится комендантский час. А кто останется дома, тот пострижется.

— О стрижке однажды уже шла речь, еще когда здесь цирюльник был, Вили Дунка. Но тогда по какой-то причине не состоялась стрижка.

— А на этот раз будем стричься сами. Я вам и так уж хотела сказать, господин: завтра вечером, когда я подойду к вашей постели, у меня на голове уже не будет волос.

Дорожный смотритель продолжал выпивать, время от времени погружая кружку в банку из-под огурцов. Эльвира Спиридон тем временем разделась и забралась под одеяло, оставив рядом с собой ровно столько места, чтобы Андрей мог уместиться рядом. Но тот не спешил: сначала он набил печку корнями, а сверху подсыпал шишек, которые горели ярким белым пламенем; от них в комнате стало светло. Тогда он взял машинку для стрижки и сел на край топчана.

— В жизни еще никого не стриг, — шепотом сказал он. — И когда шел сюда, даже не думал, что сегодня буду в первый раз этим заниматься.

Обняв Эльвиру Спиридон за плечи, он приложил машинку к ее лбу, к самой середине, и, нажимая на ручки, без остановки повел ее вверх, к макушке и дальше, до затылка. Назад он двинулся уже с голой шеи, по затылку, до лба. Срезанные пряди, словно какие-нибудь свежевыглаженные шелковые ленты, он аккуратно вешал на спинку стула. Когда он закончил и в горнице засветилась голая голова Эльвиры, он снова зачерпнул кружкой вина из банки и выпил.

Но это была лишь краткая пауза. Когда кружка опустела, он сбросил с Эльвиры одеяло и приложил машинку к ее животу, пониже пупка. И медленно, маленькими рывками повел ее вниз, туда, где темнела поросль густых пушистых волос.

— Если бы там тоже надо было стричь, нам сказали бы, господин.

— Я в первый раз стригу, — хрипло шептал Андрей. — Так что лежи спокойно, пожалуйста.

Эльвира Спиридон в первый момент напряглась; но зубья машинки скоро согрелись на ее теле, и она расслабилась, раскрылась, подставив себя всю, чтобы Андрей смог добраться до каждого потаенного уголка, до каждого волоска. В конце концов он посадил ее к себе на колени и старательно всю обдул, чтобы нигде не осталось ни волоса, ни пушинки.

— Если удастся отсюда уехать когда-нибудь, — прошептал он, уже на заре, на ухо женщине, — может, попрошу Северина, чтобы отдал тебя. Если решу взять тебя с собой.

— Попробуйте, господин, — ответила Эльвира Спиридон тоже шепотом. — Муж наверняка согласится.

— Ты меня поняла? Нынче у меня в голове мысли насчет того, чтобы уехать, совсем. Только молчи об этом, очень тебя прошу.

— Молчать? Об этом меня не надо просить, господин.

Утром Эльвира Спиридон повязала голову платком, натолкав срезанные волосы под него. Андрей в это время колол дрова: пускай Северин Спиридон удивится еще больше. Он раскалывал старые еловые пни, из-под замшелой коры падали на серую мерзлую землю жирные личинки. На них, не обращая внимания на летящие щепки, бросались грузные вороны.

— Живот-то не мерзнет? — спросил Андрей, когда они друг за другом шагали к будке дорожного рабочего. — Только, пожалуйста, честно.

— Не могу сказать, что мне жарко, господин.

— Черт его знает, что на меня нашло. С нервами что-то неладно. Странный какой-то день был вчера.

— Я так полагаю, вы меня и безволосой любите, господин.

— Ага. Очень.

В домике дорожного смотрителя прямо в одежде дремал на топчане Северин Спиридон. Когда половицы качнулись у них под ногами, из-под топчана на середину комнаты выкатилась пустая бутылка. На столе, нетронутый, лежал завернутый в газету сыр, который принес с собой человек в шахтерском шлеме. Когда влажную бумагу сняли, на сыре остались серые газетные буквы. Вечером, рассказал Северин Спиридон, когда он сюда пришел, чужака уже не было. Только сыр лежал на столе да стояла бутылка с остатками горькой палинки на дне. И весь дом полон был страшным запахом железнодорожных залов ожидания.

— Включил бы ты радио.

— Сейчас лучше не надо, — сказал Андрей.

— Хочется же узнать, что делается. В Синистре сегодня лигу организуют. Включи, пожалуйста.

— Не люблю я радио слушать. Да и сейчас, к сожалению, это все равно невозможно. Смотри, в нем и батареек- то нет. — И смотритель показал на задней панели взломанное, пустое гнездо, откуда кто-то вытащил батарейки.

Он достал небольшую бутылочку денатурата, разлил его по кружкам, добавил туда воды, потом стал строгать в них еловую чурочку, чтобы спирт пропитался ароматом смолы.

— Если ты не против, я жену сейчас заберу, — сказал где-то около полудня Северин Спиридон.

Андрей посмотрел на платок у Эльвиры на голове, потом перевел взгляд на нижнюю часть ее живота.

— Ради Бога, — кивнул он.

— Растревожил меня немного запах этого человека, не хотелось бы мне сегодня одному оставаться. Разреши ей со мной провести весь день, а вечером я ее, как обычно, отправлю.

— Забирай, она ведь твоя.

Андрей еще какое-то время выпивал в одиночку, глядя в окно, на котором жужжали весенние мухи. За окном расстилались поляны, над ними плыли облака. Ближе к вечеру он вышел наружу, прошелся по мокрым, топким от талой воды лугам. На перевале, вокруг разбросанных по склонам двух-трех заимок, не было ни души; лишь за серыми сугробами, что тихо умирали на опушке леса, за грудами лилового льда мелькал иногда огненный лисий хвост.

Андрей уже собрался возвращаться домой, когда на серпантине появилась длинная колонна грузовиков с зажженными фарами; они двигались к перевалу. Все они были закрыты брезентом; в иных гремели дубинки, цепи, железные прутья, другие были набиты притихшими, дремлющими людьми. Следом вихрился удушливый, пропитанный запахом спирта и порошка от вшей воздух залов ожидания.

Недалеко от дома, в колее на дороге Андрей увидел одинокий шарик — человеческий глаз. Вернее, глазное яблоко с налипшей на нем, перемолотой колесами грязью, желтоватой жижей дорожных рытвин; но, вне всяких сомнений, это был глаз. На нем еще сохранился маслянистый блеск, такой же, как у вчерашнего пришельца.

Домик дорожного смотрителя все еще полон был запахом чужака. Андрей оставил открытой дверь, настежь распахнул окно. И до заката сидел, облокотившись на подоконник, на сквозняке, куря трубку, набитую чабрецом. Потом с ведром воды и маленькой саперной лопаткой спустился к дороге: чей бы тот глаз ни был, надо было его похоронить. Но глаза в колее уже не было. На фиолетовом небосводе сияла высвеченная ушедшим за горизонт солнцем оранжево-красная двойная полоска, похожая на лыжню, что вела по полянам с перевала в урочище Колинда. Андрей ждал, сидя перед открытым окном; над перевалом уже веяло ароматом весны, лес даже после заката звенел птичьими голосами. Над драночной кровлей избы Северина Спиридона появился курчавый дымок; в безветрии он поднимался вверх, серебристой фатой окутывая луну.

«Нынче напрасно я, кажется, ее жду, — думал Андрей Бодор, дорожный смотритель. — С сегодняшнего дня ведь вступает в силу комендантский час».

Он был слегка раздосадован, что его обвели вокруг пальца: хитрюга сосед, уводя жену, наверняка на это и рассчитывал втайне. Потом Андрей представил, как будет удивлен Северин, когда, встав на колени в ярком свете горящих еловых шишек, окажется перед голым Эльвириным животом, лицом к лицу с голой правдой.