адыга тоже не знал, куда уехал Климов. «Черные вороны», очевидно, и впрямь не очень доверяли друг другу. Понимая, что вина бесспорна и запираться не имеет смысла, каждый из них давал подробные показания. Васильев заинтересовался, куда уезжали прежде Ладыга и Климов. Ладыга перечислил — Батуми, Сочи, Новый Афон, Севастополь, Феодосия, Одесса.

«Все курортные города», — подумал Васильев. Это понятно. Там и пожить можно красивее, с точки зрения «Черных воронов», и приезжий человек там незаметнее. Приехал отдохнуть, повеселиться, — объяснять ничего не надо.

В курортные города Крыма и Черноморского побережья Кавказа полетели телеграммы с запросами, не приехал ли, не остановился ли Климов, молодой ленинградец лет двадцати пяти. Оставалось ждать.

Тяжелое это было дело — шайки «Черных воронов». Тяжелое потому, что много и долго приходилось ждать. Труднее всего следователю, когда ход событий обрекает его на бездеятельность. Правда, сутки от находки маузера до ареста Мещаниновой угрозыск действовал энергично, а если бы не идиотская история с сотрудником газеты «Вечерний Ленинград», можно было бы сказать, что и хорошо. Теперь же снова оставалось только думать и передумывать — пришел бы Климов на свидание с Михайловой, если бы угрозыск не выдал себя, или, почуяв опасность, он просто сел на первый поезд и уехал? Что ему, в конце концов, за дело до его товарищей по шайке?! Пропади они все пропадом…

Время шло. Одна за другой поступали ответные телеграммы с курортов. Все одинакового содержания. Климова нигде не значилось, никто похожий на него не появлялся. И только на девятый день на стол Васильева легла та единственная телеграмма, которой он с таким нетерпением дожидался. Из Ялты сообщали, что в гостинице «Франция» остановился двадцатипятилетний Климов из Ленинграда.

В тот же вечер два сотрудника из бригады Васильева выехали скорым в Севастополь. Еще через два дня они с тремя работниками севастопольского угрозыска ехали на служебной машине в Ялту. Все были в штатских костюмах. Никто не смотрел ни на Байдарские ворота, ни на Ласточкино гнездо. Всю дорогу шел жаркий спор, когда брать Климова — днем или ночью. Ленинградцы доказывали, что только днем, когда это можно сделать совершенно внезапно, не дав ему даже вытащить наган. Севастопольцы же настаивали на том, что брать нужно ночью. Они считали, что ночью со сна человек растеряется, его легко будет обмануть каким-нибудь убедительным предлогом. Севастопольцев было трое, и они были хозяевами. Ленинградцам пришлось согласиться. Они стояли в вестибюле гостиницы, когда Климов прошел мимо них. Администратор мигнул им, что это, мол, и есть Климов. И позже они поняли, какую ошибку допустили, не взяв его тут же.

…Расставшись с Ладыгой, Климов шел по улице и думал о том, что ему делать. Климов считал, что если даже угрозыск и добрался до Окуджавы, несколько дней в запасе все равно есть. Придется, наверное, переменить квартиру, может быть, подыскать фальшивые документы на другую фамилию, но уйти все-таки удастся. Тем более, что у него есть деньги. Подумав о деньгах, Климов вспомнил и о предстоящей встрече с Михайловой. Но он не пошел на это свидание: ему стало жалко тех шести тысяч, которые придется ей передать. Почему, собственно, он должен лишаться половины своего капитала? Климов вдруг подумал, что именно сейчас пришла минута круто повернуть судьбу. Ну их к дьяволу, этих «Черных воронов», пусть они попадаются и отвечают за сделанное! Он, Климов, всех обманет. Он поедет сейчас на вокзал, возьмет билет и первым же поездом укатит куда-нибудь, скажем, в Ялту. Действовать надо неожиданно и быстро. Тогда успех обеспечен…

Первый поезд уходил, как оказалось, в семь часов вечера. Климов купил себе чемодан, летний костюм, белье, бритву, — словом все то, что могло ему понадобиться в Ялте. Он сдал чемодан на хранение, в половине шестого сел у вокзала в трамвай и проехал по Невскому мимо улицы Марата. Ехать в трамвае безопаснее всего. Если на остановке и есть засада, то кто же будет проверять пассажиров идущего трамвая?

Засады как будто не было. Но не было и Михайловой. И это встревожило Климова. Михайлову не упрекнешь в недостатке терпения, она должна было дождаться… Климов пересел во встречный трамвай, пообедал в вокзальном ресторане и перед самым отходом поезда, помахивая новеньким чемоданом, вошел в международный вагон.

Курортный сезон еще не начался, поезда шли полупустые, и Климов в купе оказался один. Мимо окна вагона промелькнуло здание литографии, в которой он работал всего полтора года назад. Вспомнил Климов старика-литографа, вспомнил его потертый костюм, залатанные локти и подумал — если даже случайно старик и увидит проносящийся мимо поезд, то уж наверное не придет ему в голову, что в международном вагоне сидит и покуривает дорогие папиросы богатый молодой человек, которого он когда-то обучал тайнам литографского искусства.

Несколько дней Климов пробыл в Севастополе, а затем нанял частную машину, чтобы добраться до Ялты. Брезгливо морщась, посматривал он на море, на скалы, на Байдарские ворота, на Ласточкино гнездо. Шофер, казалось Климову, думает: вот это человек, ничем его не удивишь! Небось, по заграницам катается… И поглядывал шофер на своего пассажира как будто с почтительным уважением.

На деле же водитель отлично понимал, что это обычный ленинградский пижон, которому очень хочется казаться преуспевающим и загадочным. Но платил он хорошо, а сезон был не курортный, когда машина нарасхват, и шофер делал вид, что смотрит на Климова уважительно и серьезно.

В гостинице «Франция» Климова тоже приняли хорошо. Постояльцев было мало, а он взял дорогой номер, с балконом на море.

И вот ходит по пустынной Ялтинской набережной молодой человек, задумчиво смотрит на море, заходит в ресторан «Орианда», где брезгливо потыкает вилкой в шашлык и потом долго сидит, одинокий, загадочный, попивая вино редкой и дорогой марки «Черный мускат».

Вечерами он стоял на балконе, слушал, как шумит море, и думалось ему, что прохожие, которые спешат по своим маленьким житейским делишкам и подсчитывают в уме, сколько нужно каждую получку откладывать на новый костюм, — смотрят с завистью на шикарного незнакомца, стоящего на балконе дорогого гостиничного номера, и вздыхают: эх, пожить бы нам так хотя бы недельку!

Впрочем, тяжкие мысли все-таки возникали. Но он их гнал от себя, гнал. И с успехом.

Шли дни. Он вроде бы совсем успокоился. Намечал взять машину и покататься по южному берегу, посмотреть Ливадию и Алупку. И если бы ленинградцам удалось настоять на своей точке зрения, они взяли бы его в это время безо всякого труда. Но ленинградцы уступили севастопольцам…

И вот однажды ночью, когда он уже крепко спал после долгой вечерней прогулки, в дверь номера тихо постучали. Он проснулся сразу же. Вероятно, он только делал вид, что так спокоен и уверен в своей безопасности, — на самом же деле все время ждал этой минуты, когда, наконец, случится то страшное, о чем не хотелось думать. Он сразу вскочил, быстро надел брюки, носки и туфли, на цыпочках выбежал на балкон и посмотрел вниз. Два милиционера стояли на тротуаре. По ночам здесь не было поста, он это заметил раньше. Так же тихо, на цыпочках, он пробежал к чемодану, открыл его и достал наган. В дверь стучали все громче. Теперь он мог откликнуться.

— Да, — сказал он сонным голосом, как будто только что проснулся. — Кто там, в чем дело?

— Гражданин Климов, — негромко сказали за дверью. — Наверху лопнула труба, у вас начнет сейчас протекать потолок.

Климов торопливо надел пиджак и переложил деньги из чемодана в карманы. Он ни на что не надеялся и уже не обманывал себя. Мышеловка захлопнулась.

В дверь постучали, более громко и более настойчиво.

— Гражданин Климов, откройте! — крикнули из коридора.

Климов, не отвечая, выстрелил в дверь. Это было глупо. Даже если пуля пробьет дверь, то мало вероятно, чтобы она попала в кого-нибудь. Он, собственно, выстрелил только для того, чтобы не думать, не потерять голову, не завизжать от ужаса.

В нагане было семь пуль, теперь осталось шесть. В чемодане у него имелся хоть и маленький, но запас, однако перезаряжать наган не было времени. Могли ведь ворваться, как только он начнет перезаряжать… Он выстрелил еще раз и еще три раза подряд. Конечно, неразумно было так тратить заряды, но, в конце концов, что бы он ни делал, все было теперь бессмысленно. И он выстрелил снова. Оставалась одна пуля, последняя.

Ночь была лунная, и даже при тусклом лунном свете были видны дырки в белой двери, пробитые его наганом. И почему-то снова вспомнил Климов бедного старичка-литографа, и залатанные его локти, и его радостную улыбку, когда он рассказывал про секреты своего искусства… Может быть, он позавидовал теперь этому старичку?

Климов поднес наган к виску. Он все-таки медлил. Ему очень хотелось жить. Никогда еще он не думал, как хотелось жить тем людям, в которых он стрелял… И вот тут-то, когда ему самому осталась минута, может быть, две, он вдруг понял, что прожитое безрадостно и глупо, что за эти страшные полтора года он отдал самое дорогое на свете — ум и талант, которые у него, наверное, были, вот честное же слово, были!…

И была у него секундочка — а это немалое время, если вся жизнь исчисляется несколькими минутами, — была у него секундочка, когда он подумал о том, с чего же началась эта путаница так изменившая все. Как получилось, что он, любимый ученик знаменитого Тихонова, стал грабителем и убийцей? С чего начался этот путь? Может быть, с танцев? С франтовства? С любви к модным штанам и остроносым ботинкам? Вздор. Тысячи людей танцуют в рабочих клубах, в ресторанах, на танцплощадках. Тысячи людей носят модные, иногда до уродливости модные брюки… А не в том ли он был, рок, загнавший его в чертову эту ловушку, что слушал он мудрые советы мастера с одной только мыслью: выучиться надо потому, что тогда будут больше платить?

Думать дальше не было времени. Дверь затряслась. Снаружи на нее налегали плечом, вот-вот мог не выдержать замок. Или сама дверь могла соскочить с петель…

Дверь номера взломали уже после выстрела. Так закончилась бездумная жизнь бывшего рабочего из литографии под Ленинградом,