«РАБОТАЛИ НАСТОЯЩИЕ МАСТЕРА»

В Ленинграде на Невском был в 30-х годах фирменный магазин Ювелирторга «Русские самоцветы». На витринах лежали серьги и кольца, ложки из белого металла, похожие на серебряные, позолоченные браслеты, поддельные алмазы, рубины, изумруды. Это всё вещи недорогие, и только человек, не имевший дела с драгоценностями, мог подумать, что это настоящие камни и настоящее золото. В магазине есть и подлинно дорогие вещи, но они на витрину не выставляются. Они лежат на прилавке под стеклом, и вы можете ими полюбоваться. Если захотите, продавщица даст вам их в руки посмотреть подробнее, обратит ваше внимание на качество грани, на игру света в камне, на пробу золота. Она, конечно, не будет смотреть на вас настороженно и подозрительно, но, любезно улыбаясь, она все-таки не отведет глаз от ваших рук. Вы не сможете ни подменить драгоценность, ни незаметно выйти из магазина, рассеянно сунув ее в карман. Конечно, вас ни в чем не подозревают, но порядок есть порядок: продавщица бережно примет у вас драгоценную вещь и положит ее под стекло.

Когда магазин закроется, настоящее золото и настоящие бриллианты унесут в заднюю комнату и спрячут в тяжелые стальные сейфы. Сейфы запрут особенными ключами, наберут условные числа или условные слова, навесят пломбы и только после этого уйдут из магазина. Всю ночь витрины магазина будут освещать Невский ярким светом. Всю ночь будет ходить перед магазином сторож. На витрине будут лежать недорогие украшения из фальшивого золота и фальшивых бриллиантов. Настоящие ценности будут храниться в тяжелых сейфах во второй комнате. Оттуда вход только через магазин, другого хода нет. Дверь в магазин заперта на тяжёлый замок и запломбирована. Перед витриной ходит сторож. Ограбить магазин невозможно.

Да и некому грабить магазин. Прошли времена знаменитых «медвежатников», вскрывавших совершенными инструментами самые совершенные сейфы. Каждое ограбление готовилось несколько месяцев. «Брали» один магазин в год и потом целый год гуляли и веселились.

Семь лет прошло с той поры, как поймали, присудили к расстрелу и расстреляли последнюю в Ленинграде шайку знаменитого в свое время Жорки Александрова. Тридцать девять крупных ограблений числилось за Жоркой: ювелирные магазины, ломбарды, банки. Он грабил еще до революции и, когда начался нэп, решил, что настали прежние времена, что можно вернуться к «работе». Плохо разбирался он во временах. Очень скоро он и вся его шайка были задержаны. Процесс был громкий. Газеты давали о нем подробные отчеты, публика ломилась в зал. Суд был беспощаден. Вся шайка, во главе с Жоркой, была расстреляна. Только один, самый молодой член шайки, Леня, отделался небольшим наказанием. Суд учел и то, что он молод, и то, что он искренне раскаивается, и то, что в шайку он попал недавно и участвовал только в последних ее делах, и то, что роль его была невелика — он только стоял на страже, чтобы подать сигнал в случае опасности. Леня работал теперь на Путиловском заводе, радостно улыбался, когда встречал кого-нибудь из работников угрозыска, и, хоть за ним и приглядывали, ни в чем замечен не был.

Итак, прошли времена дерзких грабежей, технически совершенных инструментов, задолго подготовленных, продуманных до мелочей вскрытий сейфов, стальных дверей, несгораемых касс.

Невозможно ограбить магазин, и некому его грабить. Когда город стихает, продолжает сверкать витрина. Проходят по тротуару загулявшие компании, стоят на углах милиционеры. Сторож прохаживается перед витриной. Хоть и некому грабить, а порядок должен быть.

На Думской башне бьют часы. Ночь идет ни быстро, ни медленно. Все тише и тише на Невском. Уже мало стало запоздалых гуляк, прошел старик с собакой на поводке, почтенный старик, «из бывших». Продребезжал извозчик. Снова пробили часы. Стало светлей, начинается утро. Открылись булочные, потом гастрономические магазины. Невский ожил. Тротуары заполнили прохожие, люди торопятся на работу, потом прошли домашние хозяйки с кошелками на базар или в магазин. Наконец появились заведующий «Русскими самоцветами» и два продавца. Короткий разговор со сторожем о погоде, несколько привычных шуток, и наконец заведующий привычным движением срывает пломбу, отпирает замок, входит в магазин и останавливается. Продавцы ждут. Он мешает им войти. Заведующий оборачивается, у него бледное, растерянное лицо.

— В магазин нельзя входить,— говорит он,— магазин ограблен. Стойте здесь и никого, не впускайте. Я — к телефону.

Пожилой человек е бледным, перекошенным лицом бежит по Невскому. Он вбегает в соседний магазин. Он торопливо проходит в кабинет заведующего, где телефон. Он нервно нажимает кнопку.

— Барышня, бога ради, скорей дайте угрозыск! — кричит он телефонистке.

Прикрыв рот рукой, он торопливо говорит в трубку:

— Товарищ, это заведующий магазином «Русские самоцветы». Магазин сегодня ночью ограбили.

По коридорам угрозыска, в бывшем здании Главного штаба на площади Урицкого, торопливо идут люди. Дело об ограблении магазина «Русские самоцветы» поручено Васильеву. Он уже в фуражке стоит за столом у себя в кабинете и непрерывно звонит: «Две машины к подъезду!», «Спускайтесь вниз». Он вызывает фотографов, экспертов, агентов, и, выслушав его короткий приказ, каждый хватает фуражку и выскакивает из комнаты. Машины подруливают к подъезду. Из подъезда выходят люди. Васильев перебирает в памяти: кажется, вызваны все, кто нужен. Он выходит из кабинета и быстро спускается по лестнице. Вызванные уже в машинах. Васильев садится в первую машину и говорит шоферу:

— На Невский.

Заперты двери ювелирного магазина и находящегося рядом с ним цветочного. Два завмага, четыре продавца прогуливаются по тротуару. У дверей стоит милиционер. Он стоит с равнодушным видом, чтобы не привлекать внимания, и сонно посматривает на проспект. Проспект уже ожил. Цокая копытами, по торцовой мостовой едут извозчики. По асфальту тротуаров шаркают ногами гуляющие. Посередине Невского идут трамваи, и на остановках толпится народ. Троллейбусов и автобусов в Ленинграде еще нет. О метро никто и не думает.

Машин мало. На перекрестках не горят светофоры, только на самых оживленных стоят милиционеры и плавными взмахами рук регулируют движение. На тротуарах толпятся зрители: регулировщики внове. Весь город говорит о том, что их чуть ли не балетмейстеры обучали плавности и изяществу движений. Особенно знаменит милиционер, который стоит на углу Невского и улицы Лассаля, маленький, худощавый, с лицом монгольского типа. Он действительно необыкновенно пластичен и сам это знает и наслаждается этим. Он уже познал славу и привык, что на углах толпится народ. Местные остряки говорят, что до поступления в милицию он танцевал в Мариинском театре Одиллию из «Лебединого озера».

Но вот он сбился с ритма. Хотел перекрыть движение по проспекту и вдруг почему-то передумал, да так неожиданно, что «линкольн», отъезжавший от «Европейской» гостиницы, не успел вовремя затормозить и остановился, на полкорпуса выехав на Невский. А милиционер, изящно взмахнув рукой, пропустил две стремительно мчащихся от Главного штаба машины. Машины эти проносятся мимо Гостиного двора, мимо Публичной библиотеки, мимо Александрийского театра и круто тормозят у Аничкина дворца. Торопливо выскакивают фотографы с тяжелыми фотоаппаратами и треногами и люди, одетые в милицейскую форму. Все они почти перебегают Невский прямо к магазину «Русские самоцветы». Вместе с завмагом входят они в магазин. Кое-кто из прохожих задержался: может быть, случилось какое-нибудь происшествие, стоит остановиться, посмотреть. Но дверь закрылась, и над витриной опустилась занавеска. На улице стоит милиционер— все равно ничего не увидишь.

Через некоторое время с Фонтанки выезжает еще одна машина и тоже останавливается у магазина. Еще один человек, пожилой, с небольшими усиками, в обыкновенном синем, потертом до блеска пиджаке, неся в руках актерский чемоданчик, входит в магазин. Такой у него простой, обыденный вид, так ясно, что это мелкий служащий, счетовод или экспедитор, что прохожие понимают: ничего тут интересного нет, просто, наверно, какой-нибудь учет или снятие остатков. Прохожие идут дальше по сухому, залитому солнцем асфальту Невского.

Теперь у магазинов, цветочного и ювелирного, совсем спокойно. Магазины закрыты, витрины завешены, милиционер прогуливается взад-вперед, как будто к магазинам он не имеет ни малейшего отношения.

А в магазинах идет нервная, напряженная работа.

Видно, что операция была подготовлена и продумана. Войти в ювелирный магазин со двора невозможно. Но можно войти в цветочный. Из цветочного есть дверь во двор, и заперта эта дверь на самый обыкновенный замок. Цветочный магазин не нуждается в сложных запорах.

Деньги каждый вечер забирает инкассатор, и не будет же человек взламывать магазин, чтобы унести пальму, кактус или букетик гвоздики. Замок отперт простой отмычкой, и дверь плотно прикрыта. Если посмотреть со двора, и не подумаешь, что магазин не заперт. Цветочный и ювелирный магазины разделяет стена, собственно говоря — перегородка в один кирпич. В этой стене у самого пола — пролом шириной метра полтора и высотой метр. Стена оштукатурена с обеих сторон. Пожилой человек с усиками, в потертом пиджаке раскрывает маленький чемоданчик. В чемоданчике лупы, рулетка и какие-то странные инструменты, для которых несведущий человек и названия не подберет. Совсем как Шерлок Холмс у Конан-Дой-ля, человек с усиками не торопясь осматривает замок на двери, и пол от двери до пролома, и самый пролом.

— Работали лежа,— говорит он задумчиво, будто бы для себя,— подостлали парусину. Наверно, мешок. Выбили один кирпич пробойником, а потом вынимали штуку за штукой... Э, нет, все же раствор крепко держал, видите— ломиком помогали. Не били, конечно, а рычагом, тихо и аккуратно. На улице ничего не было слышно.

Все остальные стоят по стенам, стараясь не делать лишнего шага и внимательно слушая знаменитого Алексея Андреевича Салькова. А Сальков, взяв большую лупу, внимательно оглядывает все вокруг.

— Работали в перчатках,— говорит он по-прежнему тихо,— аккуратно работали, не торопясь. Люди дело понимали.— Он сыплет какие-то порошки и осторожно сдувает их или счищает мягкой кисточкой и недовольно хмурится. Отпечатков пальцев нет. Нет следов и шерстинок от костюма.— Да,— говорит он,— грамотные люди, ничего не скажешь. Или приезжие... — Он колеблется.— В Ленинграде таких грамотеев теперь, по-моему, нет. Может, из Одессы приехали, там, говорят, еще водятся.

Снова и снова он тщательно осматривает через лупу замок, двери, пол от двери до пролома и самый пролом. А остальные стоят, не двигаются, слушают, ждут.

— Ну, пойдемте дальше,— говорит наконец Сальков и с неожиданной для его возраста ловкостью пролезает через пролом.

Из ювелирного магазина доносится его спокойный голос:

— Вы пока снимайте. Пролом снимите, и дверь, и общий вид магазина.

Фотографы начинают устанавливать треноги, ставят большие аппараты с гармошками впереди, накрывают головы черными фланелевыми занавесками. Васильев торопливо тоже пролезает в пролом и становится в стороне, чтобы не мешать Салькову.

Медленно ползет по полу Сальков, осматривая каждый сантиметр через лупу. Он хмурится и бормочет что-то про себя. Но теперь слов разобрать невозможно. И снова он сыплет на пол порошок, и осторожно сдувает его, и качает головой, и как будто о чем-то сам себя спрашивает, и что-то сам себе отвечает. И вдруг радостно поднимает голову. Лицо у него совсем изменилось, оно сияет.

— Дайте чемоданчик,— говорит он, понимая, что сейчас все зависит от его знаний и опыта и все должны ему помогать.

Он достает из чемоданчика конвертик и опускает в него что-то очень маленькое, даже не видно что.

Васильев ждет, что Сальков поделится с ним своей радостью, но Сальков молчит. Он снова движется вперед медленно-медленно, осматривая каждый сантиметр пола.

— Что вы нашли, Алексей Андреевич? — спрашивает наконец Васильев.

— Синюю шерстинку,— торжественно говорит Сальков и снова радостно улыбается.— Значит, они, как через пролом пролезли, так и поползли по полу, не поднимаясь. Ну конечно: если поднимутся, их с улицы будет видно. Даже если не сторож увидит, а. скажем, прохожий, все равно подозрительно: в ювелирном магазине—и вдруг ночью люди.

Только к вечеру доходит Сальков до второй комнаты. Нетерпение измучило Васильева. Ужасно хотелось ему зайти во вторую комнату, посмотреть наконец, что там. Но он знал, что Салькову нельзя мешать, что на этой стадии следствия Сальков главный.

Настали сумерки, зажгли свет, сходили по одному перекусили и снова ждали Салькова, И вот наконец вслед за Сальковым вошли во вторую комнату.

Сначала казалось, что в комнате все в порядке; здесь был письменный стол, и телефон, и диван, и несколько кресел, и два больших стальных сейфа с настежь раскрытыми дверцами. Стоя около двери, Сальков неторопливо оглядел комнату.

— Мастера,— сказал он и снова радостно улыбнулся.— Настоящие мастера, старой школы. На таких и поохотиться интересно, а, Иван Васильевич?

 

У МАСТЕРА ЕСТЬ СЫН

Закончив осмотр, Сальков сказал:

— Ничем не могу порадовать. Разве только то, что один из преступников был в синем костюме. Но в Ленинграде в синих костюмах ходят половина мужчин. Работали настоящие мастера, инструменты первоклассные. А кто? Не знаю.— Сальков пожал плечами.

Он очень любил свое дело, верил в криминалистику и очень был огорчен, что тут она оказалась бессильной.

Количество и ценность похищенного были очень велики. Очевидно, преступники собирали драгоценности спокойно, не торопясь и очень внимательно. Сколько было преступников? Наверно, двое. Вскрытие сейфа вряд ли было под силу одному, да и унести все украденное одному было бы трудно.

Сальков закрыл свой чемоданчик и грустный ушел.

Васильев напряженно раздумывал.

Все-таки напрасно огорчается старик. Одно он установил совершенно точно: так обокрасть магазин могли только специалисты. Ну что ж, специалистов не так уж много. Иногда отсутствие нити — это тоже нить. Значит: искать надо среди мастеров-«медвежатников». Но после Жорки Александрова в Ленинграде их не осталось. Старики, те, кто работали до революции? Архив сыскной полиции в революцию был уничтожен. Кто его уничтожил? Наверно, в этом участвовали и частные люди, которым самое слово «сыскная полиция» было отвратительно. Но, конечно, среди честных людей были и уголовники, которым выгодно было уничтожить память о своих преступлениях. Так или иначе, архива нет, а те, кто пытался совершать ограбления после революции, ликвидированы. Значит, круг поисков сужен до ноля.

И тут у Васильева мелькнула мысль. От старых «медвежатников» остался только один человек — Леня, осужденный когда-то по делу Жорки Александрова. Леня — токарь Путиловского завода. Хоть он у Александрова был не на больших ролях, а все-таки кое-чему научился. Наверно, слушал разговоры, приглядывался, наверно, к технике дела...

К вечерку, когда Леня должен был уже прийти с работы, Иван Васильевич уложил в машину пальто, шляпу, коробочку с театральным гримом и поехал за Леней.

Леня кончал обедать. Он радостно встретил Васильева. Неизвестно, как сложилась бы его судьба, если бы следствие по делу Александрова не велось объективно и доброжелательно. В квартире Васильева не знали, и, переодевшись в штатский костюм, он вошел к Лене спокойно. Мало ли какой к Лене приятель приехал. Они поговорили минут десять, потом Васильев ушел, свернул за угол, в пустынный переулок, где стояла машина, и сел рядом с шофером. Минут через десять к машине подошел Леня, спросил, не к центру ли едет машина, и, узнав, что действительно к центру, попросил подвезти.

— Садитесь,— сказал Васильев.

Машина тронулась. Леня надел привезенное Васильевым пальто, поднял воротник и надвинул на лоб шляпу.

— Ну как? — спросил он.

Васильев долго рассматривал его в зеркальце.

— По-моему, гримироваться не обязательно,— сказал он.

— По-моему, тоже,— согласился Леня.— Если даже стоит кто-нибудь из их дружков, так разве ж меня в шляпе узнаешь?

И вот в заднюю комнату ювелирного магазина, где стояли взломанные сейфы, вошел Леня. Глядя на него со стороны, Васильев подивился тому, как одежда меняет человека. Обычно Леня был немудрящий паренек, внешне ничем не отличавшийся от своих товарищей по цеху. Сейчас, в модном, дорогом пальто, в шляпе с лихо изогнутыми полями, в очках, которые он носил всегда, но которые как будто бы изменились и стали не простым свидетельством близорукости, а признаком учености и некоторого даже аристократизма, это был совсем другой человек. Нет, если грабители и поставили на улице наблюдателя, никогда не признает он в этом франте, важно проследовавшем в магазин, Леню с Путиловского завода.

Да и повадки у Лени изменились. Он понимал. что сейчас все смотрят на него как на большого специалиста и ждут от него важных и решающих консультаций. Недолго он был в александровской шайке, и воровская жизнь испортила его очень поверхностно. Пережитый им страх на суде, тоскливое ожидание приговора он запомнил на всю жизнь. С ужасом вспоминал он свое уголовное прошлое и очень хорошо понимал, что, если бы следствие велось иначе, неизвестно, миновал ли бы его расстрел. И вот за ним приехал сам Васильев. Васильев, который понял, что он не отпетый бандит, и который помог ему поступить на завод. Да, для Лени это был большой день!

И вот не торопясь и очень серьезно начал он осматривать сейфы. Молча стояла Васильевская бригада и ждала, что скажет консультант.

Леня не рисовался, он действительно хотел угадать почерк взломщика, помочь Васильеву, который помог когда-то ему. И именно оттого, что он напряженно думал, припоминал, сопоставлял, он действительно сейчас внушал уважение, как внушает уважение каждый человек, знающий то, чего не знают другие.

Он долго молчал и наконец произнес:

— Не знаю, что и подумать. Работа очень хорошая. Жоржка мог бы так сделать. Может быть, я мог бы, все-таки меня Жоржка учил, старик Тихомиров мог бы. Еще про нескольких человек мне рассказывали, что были мастера, но те все в революцию за границу удрали. А в России больше никого не знаю.

Он сказал это, думая только о деле, но, сказав, вдруг подумал, что сам ставит себя под подозрение, и покраснел от этой мысли и совсем смешался, подумав, что все видят, как он краснеет. Васильев это заметил, понял, что думает и чувствует Леня, но виду не показал.

— Но Тихомиров же завязал,— сказал он.

Лене легче было бы сказать, что он не знает, что не уверен, что многие, мол, завязывали, словом, навести на Тихомирова хотя бы небольшое подозрение, все-таки было бы двое подозреваемых. Но он взял себя в руки. От него дела ждут, а не переживаний.

— Завязал,— твердо сказал он.— До самого двадцать пятого года чист, как стекло. Потом-то я, конечно, не знаю, но Жоржка говорил, что старик—кремень. А Жоржка его знал хорошо. Консультировать, говорят, консультирует. Одесситы к нему приезжали какие-то, так он им дал разработку, но и то это давно было.

И снова Васильев понял, как трудно было Лене выгораживать Тихомирова, и снова оценил это.

Почтенный человек в дорогом пальто и в шляпе с лихо загнутыми полями, наверно, какой-нибудь профессор или доцент, важно сел в машину, для того чтобы, проехав на ней по прямым ленинградским улицам, выйти из этой машины в виде простого рабочего паренька. Вслед за ним ушли из магазинов и все остальные. И цветочный и ювелирный магазины заперли. Сейчас здесь делать больше нечего, но и трогать здесь ничего нельзя. Может быть, понадобится дополнительное обследование.

Через полчаса все члены бригады Васильева сидели в кабинете начальника угрозыска.

— Товарищи,— сказал начальник угрозыска,— если мы это дело не раскроем, нам будет стыдно всю жизнь: Ленинградский угрозыск сейчас один из лучших в стране. Он станет одним из худших. Чтобы в центре города унесли на огромную сумму золота и бриллиантов! Это позор, товарищи! Все. Продолжайте работать.

Два дня провозилась бригада в магазинах, осматривая место преступления, слушая Салькова, советуясь с Леней. За эти два дня преступники могли уехать за тысячи километров, спрятать украденное так, что никто не отыщет. И все-таки торопиться нельзя было, и за эти двое суток ни одна минута не была зря потрачена.

Теперь надо было резко менять темп. Прежде всего проверить единственного названного человека — Тихомирова.

Звонок в картотеку: есть ли карточка Тихомирова?

— Да, есть.

Через пять минут она на столе у Васильева.

Тихомиров никогда не скрывал, что он до революции был грабителем. Угрызений совести он не испытывал, стыда тоже. Профессия его казалась ему вполне почтенной. Он знал, что дореволюционные преступления наказанию не подлежат, а после революции он ни в чем виноват не был. Когда мы говорим «не скрывал», мы, конечно, не имеем в виду, что он рассказывал об этом соседям по квартире или случайным знакомым. Большинство граждан считало профессию грабителя позорной и вряд ли пожелало бы поддерживать знакомство со знаменитым «медвежатником». Но от угрозыска Тихомиров не видел причин скрываться. Поэтому в картотеке угрозыска была довольно подробив описана его биография. До революции был владельцем литейного завода в Москве. Жил богато, держал шесть беговых лошадей. Литейный завод был маленький, только поддерживал респектабельность этого жизнелюба, кутилы и игрока. Основные доходы были от тщательно подготовленных и умело проведенных грабежей. «Брал» ссудную кассу в Варшаве, отделение банка в Лодзи, Вознесенский ломбард в Петербурге. Это дела, бесспорно совершенные им. Конечно, есть за ним и другие, никому не известные. После революции ни разу ни в чем не был замечен. Живет в Ленинграде на Стремянной улице, занимает две комнаты. Работает на заводе бригадиром, часто бывает в ресторанах, ездит на охоту, держит охотничью собаку, хорошо одевается.

В двадцать пятом году у него умерла жена, остался сын Михаил. Женился второй раз. Живут втроем: он, сын и вторая жена.

В тот же день неприметный паренек в сером потертом костюме и кепке блином искал в доме на Стремянной улице какого-то Тихонравова. Он знал только улицу и номер дома, а номера квартиры не знал. У них с Тихонравовым общий дружок в Москве. Тот ему сказал: найдешь Тихонравова, сошлешься на меня и можешь остановиться. Вот он и приехал в Ленинград. Сам он москвич, живет в Кисловском переулке. Вещички сдал на хранение и пошел искать, а адрес сдуру не записал. Улицу и номер дома помнит, а квартиру не помнит. В гостиницу попасть трудно, да и денег у него мало. А ему одну только ночь и переночевать. Как раз Тихонравов и пригодился бы.

Сначала он рассказал эту историю дворничихе. Дворничиха сказала, что Тихонравова в доме нет. Но, может, он спутал, есть Тихомиров. Надо пойти к нему, спросить.

Нет, объяснил паренек, спросить неудобно, нельзя же идти к незнакомому человеку и спрашивать, не знаете ли вы Петьку Волкова. Да, может, все-таки живет у них Тихонравов?

Дворничиха работала в этом доме давно, всех жильцов знала наперечет и твердо сказала, что Тихонравова нет, а есть Тихомиров. Наверно, приезжий просто спутал фамилию. Тем более что и номер квартиры забыл, значит, память у него дырявая.

Так они спорили, спорили горячо, и дворничиха, чтоб доказать свою правоту, привлекла к atopy всех проходивших мимо жильцов. Паренек колебался: кто его знает, действительно, Тихомиров и Тихонравов один человек или нет.

— Сын у него есть? — спрашивал он.

— Есть,— говорили соседи.

— Лет пятнадцати?

— Нет, взрослый уже. Лет двадцать с хвостиком.

Каждый отстаивал свою точку зрения, в результате приезжий узнал, что сын взрослый, что он уже водку пьет и что это совершенно точно, потому .что только позавчера они с товарищем, видно, где-то выпивали, вернулись поздно, часов в пять утра, немного поспали, в баню сходили, попарились, потом опять стали водку пить, уже дома, отец им приготовил завтрак и водки купил. Но только сейчас сына дома нет и, наверно, долго не будет, потому что он уехал в Москву.

— Как в Москву, почему в Москву? — рассердился приезжий, как будто соседка, сообщавшая об этом, была виновата, что Тихомиров или Тихонравов не дождался приезжего.

Тут появилась еще другая соседка, из той же квартиры, и стала говорить, что это неправда, что никуда он не уехал, а просто загулял. Она сама видела, как они позавчера вечером уходили, Мишка с приятелем своим Валуй-ковым. Никаких вещей у них не было, и были они подвыпивши. А в Москву путешествие дальнее, кто же туда без вещей поедет.

Первая соседка утверждала, что поехали они хоть и без вещей, а в Москву, это она точно знает. Сама слышала разговор. Мишка говорил, что, мол, в поезде выспится. А отец говорил, чтоб тетке кланялся. А тетка у него в Москве.

В это время приезжий спросил, который час, страшно заторопился, сказал, что у него через полчаса в учреждении разговор, для которого он и приехал, и ушел, кланяясь и неизвестно за что благодаря.

Спор к этому времени так разгорелся, что долго еще не утихал. Он продолжался даже тогда, когда искавший

Тихонравова паренек уже докладывая Васильеву все, что ему удалось узнать.

Васильев снова взял карточку Тихомирова. В ней были записаны и его родственники. В Ленинграде родственников не было, а в Москве была родная сестра и тетка. Интересно, кому же Тихомиров передавал привет: своей тетке или своей сестре — тетке сына?

Так или иначе, Васильев выписал адреса обеих и заказал билеты в Москву. Вечером два человека в шевиотовых костюмах, с маленькими чемоданчиками в руках вошли в жесткий плацкартный вагон скорого поезда Ленинград— Москва. Один из них был Васильев, другой — его помощник Гранин.

 

В ГОСТЯХ У ТЕТКИ

В Москве, наскоро перекусив на вокзале, поехали сначала к тетке отца Тихомирова. Позвонили в квартиру, вызвали тетку — это была очень дряхлая старушка, лет, наверно, восьмидесяти,— и спросили, не у нее ли остановился Миша. Она сказала, что не у нее, и довольно ясно дала понять, что если бы Миша и приехал к ней, то ему пришлось бы искать другой ночлег. Вероятно, она была в курсе преступных наклонностей этой отрасли своего семейства и не желала иметь с ними ничего общего. Тогда поехали по второму адресу, к Мишиной тетке — сестре Мишиного отца. Это была простая женщина, работница одной из московских фабрик. Да, Миша остановился у нее. Она смотрела на Васильева и Гранина испуганными глазами. Она тоже, очевидно, знала о разногласиях ее брата с законом и хотя, наверно, не сочувствовала им, но родственные чувства подавить в себе не хотела и не могла. Впрочем, Васильев и Гранин сумели ее успокоить. Они сказали, что у них к Мише поручение от человека, которого он хорошо знает, что поручение приятное и чтоб она обязательно передала Мише, когда он придет, пусть он не уходит, не дождавшись их.

Тетка растаяла, сказала, что Миша будет вечером, часов в восемь, и что она все ему обязательно передаст.

Могло быть, конечно, и так, что Миша, услышав о загадочном визите, захочет узнать, в чем дело, и решит подождать таинственных визитеров. Но могло быть и иначе.

Мог он заподозрить неладное и попытаться скрыться. Тетка жила в старом трехэтажном запущенном доме, на третьем этаже. Парадная дверь, по обычаю тех времен, была наглухо заколочена, и вход в квартиру был с черной лестницы. Лестница продолжалась после третьего этажа еще на два марша. Она вела на чердак. На втором марше, у самой чердачной двери, уселся Гранин. Решили, что он будет сторожить Мишу, пока Васильев оформит документы. Приходилось надеяться, что никто в доме не устроит как раз сегодня большую стирку и не пойдет на чердак вешать белье.

Васильев отправился за ордером на обыск и на арест.

Москва, ставшая снова столицей России, была в то время хоть и большим, но беспорядочным и запущенным городом. По кривым, вымощенным булыжником улицам медленно тащились, скрежеща на поворотах, трамваи и дребезжали извозчичьи пролетки. Невысокие каменные дома с толстыми стенами и мрачными, тесными подворотнями— это был основной вид московских строений. Население Москвы выросло колоссально. Москва стала и административным, и культурным, и промышленным центром. Сюда ехали и рабочие со всех концов страны, сюда ехали студенты, вернее, будущие студенты, чтобы наполнять аудитории бесчисленных институтов, сюда съезжались специалисты, выдвинутые на руководящую работу, актеры, мечтавшие поступить в московский театр, молодые литераторы, мечтавшие стать знаменитыми. Строили тогда, по нашим теперешним масштабам, очень мало, можно сказать, что почти ничего. Старых москвичей, привыкших к вольготной жизни в отдельных квартирах или маленьких особнячках, сильно потеснили приезжие. Мало для кого находилось место в новых домах, большинство вселялось по ордерам в без конца уплотнявшиеся московские квартиры. Всю эту массу приезжих надо было обслужить. В Москву ехали парикмахеры, продавцы, портные, полотеры, домработницы, шоферы, милиционеры, повара и официанты.

Москва была приспособлена для тихой, неторопливой жизни. Улицы не были рассчитаны на такое количество пешеходов и транспорта. Город гудел с утра и до ночи, как гудел бы улей, в который сселили пчелиные семьи с целой пасеки. Метро только начинало строиться. О нем мечтали, говорили, шутили. Оно казалось почти таким же чудом, как кажутся нам сейчас межпланетные сообщения. Пыль, теснота, грязь, толкучка — это была одна сторона московской жизни. Каждый вечер набитые залы театров, диспуты, лекции, концерты — это была вторая ее сторона. Шумная, бестолковая, противоречивая жизнь кипела почти круглые сутки. Шаркали по каменным плитам тротуаров, по булыжникам мостовой миллионы подошв. Летели, подрубленные под корень, старые деревья на Садовом кольце. Падала и рассыпалась в прах простоявшая века Сухаревская башня. Строился на месте полукустарных мастерских гигантский автомобильный завод. Вся страна говорила о заводе «Шарикоподшипник». Извозчичьи лошадки медленно цокали копытами или стояли, грустно опустив головы. Медленно ползли по рельсам всегда набитые людьми трамваи. На Тверской передвигали многоэтажный дом. Москвичи ходили смотреть, удивлялись, ахали. Это было действительно необыкновенное зрелище. К сожалению, как выяснилось потом, сломать этот дом и построить новый стоило бы гораздо дешевле. Ночевали на бульварах, поджидая, пока освободится место в общежитии, будущие академики и профессора. Вот по такой шумной и бестолковой, заполненной людьми огромной и тесной Москве ехал в медленно ползущем трамвае в управление милиции Васильев.

В милиции были уже предупреждены звонком из ленинградского угрозыска. Ордер на производство обыска в квартире Тихомировой и на задержание Михаила Тихомирова выдали быстро. Место во внутренней тюрьме было забронировано, и обратно Васильева отвезли на милицейском «газике», машине не слишком красивой, но вызывавшей необычайный восторг самим фактом своего существования. Смотрите, мол, автомобиль сделали! Впрочем, учитывая тогдашние дороги, машина была действительно геройская.

«Газик» остановился за два квартала от дома Тихомировой— мало ли что, Миша может узнать по номеру, что она милицейская, и уйти, не заходя домой. Васильев быстро дошел до дома и поднялся на третий этаж. Гранин осторожно перегнулся через перила и, увидев Васильева, в страшном возбуждении сбежал вниз.

— Пришел, пришел! — зашептал он горячо.— Шесть раз позвонил, тетка ему открыла и говорит: «К тебе приходили». Я ошалел прямо. Ну, думаю, повернется и уйдет. Но ничего, не выходил больше.

Васильев позвонил три раза, чтоб не пугать прежде времени Мишу. Открыл худенький желчный старичок, который начал было их отчитывать: мол, написано же, что Тихомировой надо шесть раз звонить, а он тихоми-ровским друзьям открывать не обязан. Васильев и Гранин, не слушая его, прошли в кухню, где стояло восемь кухонных столов, шумели примусы и стирала белье в корыте худощавая крепкая женщина.

— Дома Тихомирова? — быстро и тихо спросил Ва: сильев.

— По правой стороне вторая дверь,— ответила женщина, продолжая стирать.

Васильев и Гранин быстро прошли по коридору и без стука открыли вторую дверь по правой стороне.

Комната была маленькая и заставленная. Большая никелированная кровать с горой подушек, большой, очень старый облупленный шкаф, обеденный стол, покрытый клеенкой, маленький столик с зеркалом, узенький диванчик, на котором, наверно, спал Миша, и в ногах диванчика на полу, у самой стены, два чемодана.

Миша чаевничал. На столе стоял закопченный чайник, лежали баранки и дешевая чайная колбаса.

— Миша? — спросил Васильев.

Тихомиров был невысокого роста, плотный крепыш с рыжеватыми, коротко стриженными волосами. Очевидно, тетка сказала ему, что его спрашивали, и он, видно, сидел и волновался, не зная, кому мог понадобиться в Москве. И хотя, наверно, и не думал, что так скоро могло дело раскрыться и так скоро могли его найти в другом городе, в никому, как он думал, не известном теткином доме, а все же, наверно, тревожно было ему. Исподлобья, настороженно посмотрел он на вошедших в комнату и неохотно ответил:

— Я.

Гранин вытащил наган, Васильев шагнул к Мише и резко сказал:

— Ключи от чемоданов. Ну, быстро!

Сомнений не оставалось: так великолепно удавшееся ограбление было раскрыто. Впереди был суд и в лучшем случае тюрьма. О худшем случае Миша даже боялся думать.

Так ему было обидно! Долгая подготовка, тщательное продумывание каждой мелочи, четкая, слаженная работа и в результате огромная, удивительная удача — два чемодана золота и драгоценных камней,—-и планы на будущее, расчеты, надежды,- И все это пошло прахом, все, оказалось, не стоит ломаного гроша. Все, что было, было напрасно, а того, что должно было быть, никогда не будет. За одну секунду пронеслось у него в голове, что настигнут он именно тогда, когда опасность казалась уже позади, следы запутаны и заметены. Через несколько дней ушли бы и золото и драгоценные камни, и попробуй тогда найди, уличи, осуди! А сейчас все, что раньше было в сейфах, лежит здесь в комнате, в чемоданах, и, конечно же, будет через пять минут обнаружено. Нельзя даже отпираться, спорить, доказывать, что ты не виноват.

— Ключи от чемоданов! — резко повторил Васильев.

— Нет у меня ключей,— мрачно сказал Миша.

Сказал не потому, что надеялся спрятать их, утаить, выбросить. Он понимал, что ключи все равно найдут, а не найдут, так вскроют чемоданы, и все-таки за что-то цеплялся, хотел, если нельзя надеяться, хоть сделать вид перед самим собой, что надежда есть и бороться стоит.

— Руки вверх! — тихо сказал Гранин.

Дуло его револьвера смотрело прямо Мише в глаза. Хмуро он поднял руки. Васильев быстро его обыскал. Ключи на металлическом кольце лежали в кармане пиджака.

— Эти? — спросил Васильев.

— Эти,— хмуро ответил Миша.

Он так и стоял с поднятыми руками под дулом гранинского револьвера, пока Васильев быстро отпирал чемоданы. Он поднял крышку одного. Блеск золота и камней ослепил его. Он опустил крышку, только приподнял крышку второго чемодана, но сразу опустил и ее. Да, драгоценностей было вполне достаточно для ювелирного магазина.

— Здесь все? — спросил он у Миши.

— Все,— ответил Миша.

Тщательно заперев чемоданы, Васильев спрятал ключи в карман брюк и встал.

Миша уже опустил руки и стоял, уставившись в пол. Оружия у него не было, в этом Васильєв убедился. Пусть держит руки как хочет. Гранин спрятал наган. На всякий случай Васильев обвел глазами комнату. Может быть, не все в чемоданах? Может быть, часть спрятана в шкафу или в матраце? Нет, не может этого быть. Он еще колебался, не устроить ли все-таки обыск, но тут увидел Мишину тетку. Пожилая женщина, работница, всю жизнь жившая на маленькую свою зарплату, привыкшая рассчитывать каждую копейку и высоко ценить каждый рубль, вряд ли когда-нибудь даже смотревшая на витрину ювелирного магазина, впервые в жизни увидела чемоданы, полные золота и бриллиантов. Она стояла, сжав руки у груди, и по лицу ее было видно, как она ошарашена и потрясена. Она, кажется, даже не понимала, что племянника арестовывают, что он грабитель, что ему предстоит тюрьма или расстрел. Сокровища ослепили ее. Ей, наверно, казался сказочным этот клад. В ее представлении человек мог украсть пиджак, шубу, бумажник с сотней рублей. Ее поразила не материальная стоимость украденного племянником, а фантастичность, сказочность того, что открылось неожиданно ее глазам в ее бедной и тесной комнате.

— Пошли,— сказал Васильев.

Миша подошел к тетке и проговорил, отводя в сторону глаза:

— Прощайте, тетя. Не довелось погостить.

Тут только тетка скинула оцепенение, охватившее ее от бриллиантов и золота. Она обняла племянника, поцеловала его и трижды перекрестила. Гранин взял чемоданы и пошел к выходу. Тетка открыла ему дверь. Васильев взял Мишу под руку, как берут доброго друга, и так они трое прошли по коридору через кухню, где шумели примусы и соседка стирала в большом корыте, и никто в квартире не понял, что происходит. Просто, подумали, наверно, соседи, приехал к Тихомировой племянник погостить, а теперь пришли за ним друзья и уводят к себе на квартиру; может, у них квартира просторнее, а может, решили куда поехать погулять.

В том же порядке дошли они до милицейского «газика», поставили в ногах чемоданы и уселись все трое рядышком— Миша в середине, Гранин и Васильев по бокам. Миша молчал всю дорогу и заговорил, когда они уже подъезжали к тюрьме.

— Я вам неправду сказал,— заговорил он вдруг, глядя прямо вперед и как будто ни к кому не обращаясь.— Одну вещь я вынул из чемодана. Маленькая брошка, рублей на пятнадцать, не больше.

— Продал? — спросил Васильев.

— Тетке подарил,— ответил Миша.— Очень я вас прошу, не отбирайте у старухи, пусть ей на память останется. Я заработаю, внесу в магазин. У вас в описи, наверно, есть цена.

Квартала два проехали они, прежде чем Васильев ответил. Он понимал, что это незаконно, и все-таки сказал:

— Хорошо.

Так первый раз в жизни Васильев нарушил закон.

Следующий день прошел в описи отобранных у Миши ценностей. Действительно, не хватало одной только брошки. Стоила она тринадцать с полтиной. Вечером собрались ехать. Ехать должны были в обыкновенном жестком плацкартном вагоне. Только билетов взяли не три, а четыре, чтобы занять целое отделение. В этих случаях задержанному полагается надевать наручники. Когда Мишу вывели из камеры, Васильев сказал:

— Ну, Миша, давай руки.

Миша молчал, исподлобья глядя на Васильева. Потом отвел глаза и вдруг сказал ровным голосом:

— Гражданин начальник, прошу вас, не надевайте наручники.

— Почему? — удивился Васильев.

— Стыдно будет в вагоне,— ровным голосом продолжал Миша,— народ будет смотреть.

— Убежишь,— усомнился Васильев.

— Слово вора,— сказал Миша и невесело усмехнулся.

Так невесело, что жалко стало его Васильеву.

— Хорошо,— сказал он.

Так Васильев второй раз нарушил закон.

 

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

Первым поднялся по ступенькам в вагон Васильев, вторым — Миша, третьим — Гранин. В таком же порядке прошли они по вагону. Матери укладывали спать детей, пассажиры, не успевшие пообедать в городе, уже доставали из корзинок жареных кур и крутые яйца. Постелей в поездах было тогда очень мало, несколько комплектов на вагон. Чтобы получить постель, опытные командировочные приезжали за час до отхода поезда. Большинство пассажиров везло с собой стянутые ремнями одеяла, подушки, простыни. Свет в вагоне горел тускло. Пассажиры устраивались поудобней. Стелили одеяла, тщательно прятали чемоданы. Тогда еще существовала почти забытая ныне профессия вагонного вора. Кто-то хотел открыть окно, говоря, что в вагоне душно, кто-то возражал, говоря, что будет дуть и можно простудиться.

Мы не замечаем, как изменяется жизнь. Если бы старого москвича, прожившего в Москве долгие годы, перенести из наших дней в Москву 30-х годов, он бы не узнал своего родного города. Сегодня москвич ворчит, что в часы пик в метро много народу. Он забыл, как висел в 30-х годах, цепляясь за поручни, на трамвайной подножке. Москвич жалуется, что квартира стала ему тесна: родилась внучка и толком после работы не отдохнешь. Он забыл огромные коммунальные квартиры, ссоры и дрязги на кухнях, тесноту перегороженных комнат. Нынешний пассажир садится в вагон у большого окна, на разостланную на полке постель, заказывает чай с сухарями и ворчит, если у проводника нет сухарей. И вряд ли припомнит он, что в 30-х годах приходилось брать с собой чайник. Когда поезд подходил к станции, пассажиры прыгали с подножек на ходу, чтобы на короткой стоянке успеть выстоять очередь за кипятком.

Мы не к тому вспоминаем об этом, чтобы примирить пассажира с невнимательностью или грубостью проводников, с нехваткой того, что должно быть в достатке, будь это постель или сухари к чаю. Проводнику теперь много дано, но пассажир и спрашивать с него может много. И все-таки, сердясь на проводника, стоит порою вспомнить, насколько беднее, неудобней и медленней был тогда транспорт.

Раздался первый звонок, потом второй, потом третий. По залам ожидания и ресторану вокзала прошел человек, громко кричавший, какой звонок и какому поезду. Кричал он для того, чтобы пассажир не заговорился, успел расплатиться в ресторане и не опоздал к отходу.

Миша сидел у окна, рядом с ним сидел Васильєв, напротив— Гранин. Им не надо было заботиться о постелях, им троим предстояло не спать до самого Ленинграда. Поезд шел до Ленинграда в то время тринадцать часов. Раздался на перроне свисток, паровоз с круглым, как бочка, котлом и высокой трубой загудел, дернулся и постепенно стал набирать скорость. Миша сидел, чуть отвернувшись к окну. Васильев достал папиросу и закурил. Разговаривать никому не хотелось, да и молчать было тяжело.

Суета в вагоне понемногу стихла. Детей уже уложили спать, и только какая-то девочка, считавшая, что ее обидели, препиралась о чем-то с матерью. Скоро и она замолчала. В соседнем отделении разговаривали двое мужчин, видно сослуживцы, ехавшие в командировку. Они осуждали главного инженера за консерватизм, упомянули, что он «из бывших» и что, наверно, это сказывается. Старушка в середине вагона что-то неторопливо рассказывала, и хотя слов ее нельзя было разобрать, но по голосу слышалось, что рассказ был спокойный, неторопливый, наверно, о замужестве дочери или о женитьбе сына. Прошла проводница, заглядывая под полки. Под полками в то время часто ездили безбилетные пассажиры. Вагон громко постукивал на стыках рельсов и на стрелках, узенькое окно в деревянной раме дребезжало, и за окном все меньше было огней. Видно, Москва кончилась, начинались деревни. Васильев курил, думал и все-таки краем глаза поглядывал на Мишу: мало ли что, ведь без наручников. Всякий вздор может прийти в голову, а окно рядом. Загудел паровоз, протяжно, тоскливо, и подумалось о том, что розыск-то, в общем, кончен. Все похищенное возвращено. Даже за брошку, подаренную тетке, Миша рассчитался. Преступник задержан. Второго найти нетрудно. Говорила же соседка Тихомирова, что Миша с Валуйковым пришел утром и с Валуйковым же ушел на вокзал. Куда он денется, этот Валуйков? Завтра задержат. А ведь следов они, преступники, можно сказать, не оставили. Уж если Сальков не нашел, значит, все было предусмотрено. В общем, Васильев был делом доволен. И с Леней он хорошо придумал. Все-таки порядочный человек оказался Леня. Все сказал, что знал, и посоветовал правильно. Тихомирова он подсказал. Конечно, и повезло. С первой попытки пошли по верному следу. Но и действовали как надо, быстро и решительно.

Да, Васильев имел право порадоваться. И все-таки настроение было у него не очень хорошее. Дело не в усталости, ночь не поспать — это привычно. Когда серьезное следствие шло, не спали по нескольку ночей — и ничего.

Он повернул голову, как будто захотел посмотреть в окно. Миша сидел неподвижно. Он, наверно, так и не двинулся с той самой поры, как сели в вагон. А ведь час прошел, наверно. В вагоне тишина, пассажиры заснули. Только двое в соседнем отделении все еще не кончили осуждать главного инженера. Видно, уж очень он им наперчил.

Хорошо был скроен Миша и крепко сшит. Невысокий, широкоплечий. По внешности никогда не подумаешь, что грабитель. Да еще какой! Шутка ли, в центре Ленинграда взять такой магазин. А посмотреть — рабочий паренек. Где-нибудь в Нарвском районе или Выборгском такие тысячами ходят. Портреты их на заводах висят, в газетах о них пишут. Учатся. Некоторые уже на инженера выучились. И тоскливо стало Васильеву. Ну почему у такого молодого парня жизнь переломана? Что же он теперь? Расстрел ему вряд ли дадут, но все равно. Попадет в тюрьму, там научат такому, что и думать не хочется. И покатится вниз. Парень он волевой, упрямый. Обозлится на весь мир. Выйдет из тюрьмы, попадется снова. Тюремные дружки постараются. Не на первом, так на втором деле попадется. Опять тюрьма...

Иван Васильевич протянул руку и сам для себя неожиданно потрепал Мишу по щеке. Дружески потрепал, забыв на одну минуту, что именно он и поймал Мишу, забыв, как он боялся, что упустит его, как спешил, как боялся потерять минуту.

Миша чуть повернул голову и испуганно скосил на Васильева глаза.

— Эх, Миша, Миша,— сказал Васильев,— что же ты со своей жизнью сделал! Ведь у тебя и голова на плечах, и руки сильные. Работал бы сейчас и горя не знал. Может быть, комсомольцем бы был. С девушками бы в кино ходил.

Миша повернулся к окну. Он будто не слышал слов Ивана Васильевича. И Васильеву стало неловко. Что он за проповедник такой? Его дело ловить преступников. Он снова достал из коробки папиросу, чиркнул спичкой, закурил и посмотрел на Мишу. Миша сидел отвернувшись. Плечи у него вздрагивали.

— Ты чего? — спросил Васильев.

Миша не отвечал, он, видно, не мог говорить — горло схватывало. Плечи его вздрагивали сильней и сильней.

«Истерика,— подумал Васильев.— Эх, не нужно было разговор затевать!»

Прошел контролер. В то время проводники не отбирали билеты, и по вагонам часто ходили контролеры. Васильев повернулся так, чтобы сколько можно заслонить Мишу, дал контролеру билеты, взял их обратно и спрятал, не поворачиваясь, чтобы контролеру не видно было, что Миша плачет.

Поезд подходил к станции Клин.

В то время между Москвой и Ленинградом было пять крупных железнодорожных станций, на которых останавливались скорые поезда: Клин, Тверь, переименованная в Калинин, Бологое, Малая Вишера и Любань. Железная дорога строилась при Николае I, и тупой государь, любитель порядка, приказал провести ее прямо по линейке, а вокзалы построить одинаковые, одноэтажные, с закругленными наверху окнами, такие Же казенные и скучные, как все, что строилось по указанию императора. Были эти вокзалы выкрашены в неопределенный розоватый цвет, и если бы не было на каждом написано название, то пассажир и не знал бы, где он находится, в Клину или в Малой Вишере.

Несколько пассажиров из других вагонов вышли на перрон, кто-то побежал в буфет выпить рюмочку, кто-то прогуливался вдоль поезда. Иван Васильевич смотрел в окно. Не хотелось ему смущать Мишу. Как будто он заинтересовался станцией, но глаз с Миши все-таки не спу-скал.

Еще когда поезд подходил к перрону, прозвучал первый звонок, потом дали второй, потом дали третий. Гулявшие по перрону пассажиры неторопливо пошли по своим вагонам. Потом раздался свисток, потом загудел паровоз. Двое выскочили из буфета и бегом помчались к поезду. Станция поплыла назад. Замелькали огоньки стрелок. Сходились и расходились пути. Снова пошла скрытая ночью, ровная земля с редко раскиданными маленькими деревеньками.

— Вот вы удивляетесь,— вдруг заговорил Миша,— что жизнь у меня поломанная, что, мол, не работаю и не в комсомоле. А как же быть, если я с детства приучен к такой жизни и ничего другого не знаю? Собаку еще щенком начинают учить. Сторожевую—на чужих бросаться, охотничью — стойку делать над куропаткой, гончую— зайца догонять. И уж вы из гончей сторожа не сделаете и с ищейкой не пойдете на охоту.

Он замолчал и все смотрел за окно, в неподвижную темноту, на изредка проносившиеся мимо керосиновые огоньки деревень. Иван Васильевич тоже молчал.

— Вы моего папашу знаете? — спросил, не поворачиваясь, Миша.

— Знаю,— сказал Иван Васильевич,— и варшавское дело знаю, и лодзинское, и петербургское.

— Он этого и не скрывает,— грустно сказал Миша,— он любит рассказывать про свои дела. Гордится очень. Тем более — старые грехи погашены, а сейчас он, как бы сказать, в отставке. Трудится, зарплату получает. Так что тут никакого секрета нет. А как он меня воспитывал, вы знаете? — Васильев промолчал.— Мама у меня была хорошая. Как они поженились, понять не могу. Вот уж разные люди! Она воровскую профессию не уважала. Она только папашу очень боялась. А его и верно бояться можно. У него характер строгий. Так он и вежливый, кажется. Слова дурного как будто сказать не может. А если разозлится — ой-ой-ой! Я сколько себя помню, лет с четырех, наверно, все слышу: «Тебе вором быть. Тебе приучаться надо, ты грабителем будешь». Другой отец такими словами сына срамит, если сын провинился, а мой в похвалу. Мол, обыкновенные люди просто дураки, а мы с тобой банк возьмем или магазин и гулять будем, вот мы какие умные. Лет в семь-восемь, если я товарища приведу, хорошего мальчишку, отец недоволен: «Это тебе не компания, ты себе компанию подбирай, чтобы потом дела с ними делать. Вы, хоть еще и мальчики, уже сейчас приучайтесь. Что плохо лежит, то ваше. Если брать умело да осторожненько, не попадешься». Ведь у меня и товарищей-то честных нет, одно жулье. Если правду сказать, честною позвать — отца боишься, сторонишься их.

А потом и они сторониться стали. Мать умерла, мне двенадцать лет было. Тут уж без нее отец разошелся. Другие ребята на коньках да за грибами, а мы с папашей водку пьем. Папиросами он меня угощает. И все рассказывает, как он хорошо жизнь прожил, какие большие суммы брал и как жили весело. И про женщин разную гадость. Вспоминать противно. И он ведь ко мне не злой был. Он и подарок подарит, и погулять возьмет. А я мальчишка. Мне это приятно. Другие ребята в эти годы в девять часов спать ложатся, а я за столом сижу. К папаше пришли знакомые, водка на столе, все выпивши, и я выпивши, мне подливают, хвалят меня, как я ловко водку глотаю.

Миша скрипнул зубами. Была у него такая привычка. И снова долго молчал, глядя в окно. Молчали и Васильев и Гранин. Уже и двое командировочных, решительно осудив главного инженера, улеглись спать. Вагон затих. Только в последнем отделении сидел грабитель и два оперативника. Внешне они ничем не отличались от других пассажиров, но разговаривали о вещах страшных и удивительных, о которых, наверно, кроме них, в вагоне никто никогда и не слышал.

— Ну, потом папаша женился,— заговорил снова после долгого молчания Миша.— Они с женой хорошо живут, да и я зла на нее не имею, что с нее взять. Коза и коза. Она про папашины дела знает. Но ей-то что. Деньги есть. Папаша мужчина представительный. Официанты в ресторанах уважают. Она считает, что живут они хорошо.

Он сказал это с чуть заметной грустью и снова замолчал, вспоминая, наверно, родной свой дом.

Иван Васильевич не хотел задавать вопросов. Слишком искренне говорил Миша. Да и что Васильев мог узнать от Миши такого, что было бы важно для следствия? Миша пойман с поличным и будет осужден. Отец ведет себя осторожно, ни в чем не попался, и судить его не за что. Следовательский интерес, в сущности говоря, кончился. Начался интерес человеческий. «Странно,— подумал Васильев,— парень, видно, хороший, искренний, запутался не по своей вине, а наказание понесет. А отец настоящий негодяй, и никак его под суд не подведешь. Сын за отца ответит, и ничего тут не сделаешь».

— Mu тут одни,— заговорил Миша,— никто нас не слышит, протокола нет, так я вам скажу. Вы думаете, кто это дело разработал, я, что ли? Это отец несколько месяцев готовил. Пришел как-то, жене кольцо принес в подарок, дорогое кольцо, с бриллиантом. Ну, она разахалась: миленький, мол, спасибо, а он мне это кольцо показывает. «Эх,— говорит,— Миша, сколько в магазине «Русские самоцветы» таких вещей! Ты бы заглянул туда, посмотрел. Государству это ни к чему, а человеку на всю жизнь хватило бы». Я сразу понял,-к чему он гнет, но промолчал. А он каждый день заговаривает. Все свои старые истории снова пересказал. И какой он был молодец, и какие товарищи у него молодцы были, и что, мол, теперь молодежь пошла ерундовая, трусы, мол, и неумехи, головы, мол, на плечах нет. Каждый день собаку водил гулять мимо магазина и все рассказывает, что стена от цветочного магазина отделяет тонкая, а из цветочного дверь прямо во двор. Товарища одного привел, тоже молодого человека. «Вот бы,— говорит,— вам вдвоем дело поднять».

— Валуйкова? — сказал равнодушно Васильев.

— Ах, вы и это знаете,— не стал спорить Миша.— Он чахоточный, ему жить недолго. А папаша так ему расписал, как можно последние годы прожить, что тот соображение потерял. Он невиноватый, с больного что спрашивать. Мы с папашей главные в деле. Ну, я и поддался, конечно. И натаскан с детства, как собака на куропаток, и папаша у меня умный, знает, где пошутить, где попрекнуть. Да и так думал, по совести говоря: возьму магазин, и руки развязаны. Уеду куда-нибудь к черту, начну по-новому жить. И представьте себе, папаша здорово разработал дело. На удивление. Столько с нами возился, каждую мелочь нам десять раз повторил, чтобы мы хорошо запомнили. Вот мы на дело и пошли. Инструмент у нас был хороший, работали мы быстро, часа за три управились. Пришли домой утречком, папаша встретил нас такой радостный. «Вы,— говорит,— идите в баньку попарьтесь, а мы тут пока позавтракать приготовим». Это у него еще со старых времен был обычай: после дела обязательно попариться в бане; Пришли. На столе завтрак и водочка. Выпили, рассказали. Папаша все расспросил в подробностях, а потом и говорит: «Вы,— говорит,— магазин легко взяли, но зато и вас теперь легко возьмут. Это вы мне поверьте».

Снова Миша надолго замолчал. Он смотрел по-прежнему в окно, и липа его не было видно. Когда он заговорил снова, голос у него был совершенно спокойный.

— Мы с Валуйковым обалдели,— продолжал Миша.— «Как же так,— говорим,— что же вы раньше нам не сказали?» А он растерялся, видно, сказал не подумав. «Да нет, говорит, я пошутил». Но только мы с Валуйковым видели: какие уж тут шутки. Ну, а вечером я в Москву уехал.

За окном снова выплыла из темноты точно такая же станция, как Клин. Это был город Тверь. Но если б не надпись на здании вокзала, можно было бы подумать, что поезд сделал круг километров сто и снова остановился в Клину. На этот раз никто из пассажиров не сошел с поезда. Было уже поздно. Все спали. Пока стояли в Твери, Миша молчал и заговорил, только когда поезд отошел от вокзала и снова за окном была темнота.

— Гражданин начальник,— спросил он как-то нарочито спокойно, с какой-то слишком равнодушной интонацией,— как вы думаете, расстреляют меня или оставят жить?

— Я, Миша, не судья,—ответил Васильев,— точно тебе сказать не могу. Но думаю, что, если ты чистосердечно признаешься, жизнь тебе оставят.

И снова Миша долго молчал, глядя в окно. А потом сказал:

— Только знаете, про папашу это я вам сказал. А показаний я на него давать не буду. Ни за что. Хоть отец у меня и очень плохой человек, такой, что, наверно, и не бывает хуже, а все-таки показывать я на отца не буду.— И убежденно добавил: — Пусть лучше расстреляют.

 

СТАРИК ТИХОМИРОВ ОТКРОВЕННИЧАЕТ

На следующий день Васильев вызвал Александра Михайловича Тихомирова, Мишиного отца. Очень хотелось ему доказать, что' Александр Михайлович продумал и организовал ограбление магазина и, стало быть, хотя сам и не грабил, все-таки соучастник преступления. Васильев понимал, что, вероятнее всего, обвинить его не удастся. Насколько он понял Мишин характер, раз он решил против отца не показывать, ничем его не переубедишь. Ночной разговор в вагоне, конечно же, не мог фигурировать на суде. Не было ни протокола, ни Мишиной подписи. Мало ли что может наболтать арестованный. Наболтает, а потом откажется от своих слов. Да и, кроме того, слишком уж искренне и взволнованно говорил Миша. Говорил, не думая о последствиях. Говорил, доверяя и Васильеву и Гранину.

Миша понравился Ивану Васильевичу. Ведь, по совести говоря, воспитанный таким отцом, парень мог быть гораздо хуже.

И вот перед Иваном Васильевичем сидит хорошо одетый, барственного вида старик, похожий на профессора или на владельца завода в царское время, отдыхающего каждый год за границей, человека богатого, уважаемого и уверенного в себе.

У старика небольшая бородка, аккуратно подстриженная, он отлично выбрит и, кажется, ничуть не волнуется. Во всяком случае, внешне он совершенно спокоен.

— Что вам известно об ограблении магазина «Русские самоцветы»? — спрашивает Васильев.

— То, что я прочитал в «Красной газете»,— спокойно отвечает старик.

— А известно ли вам, что магазин ограбил ваш сын Михаил вместе с Валуйковым?

— Неизвестно. А если вы уже знаете, значит, неумело ограбил, значит, дурак у меня сын.

— Ну, почему ж неумело? — удивляется Васильев.— Подготовили ведь дело вы, и подготовили хорошо. Чувствуется опытная рука. С цветочным магазином, например, очень хорошо было придумано. И сейфы вскрыты прекрасно. Инструменты, наверно, еще дореволюционные?

— Вот поймаете Мишу,— говорит Тихомиров,— он вам покажет, посмотрите сами. Я-то ведь их не видел.

— А я их сегодня внимательно рассмотрел,— говорит Васильев,— первоклассные инструменты. Нынче таких не делают. Это только до революции в частных мастерских.

— Вот вы у Миши и спросите, где он их достал. Раз вы Мишу уже задержали, так я вам еще раз скажу: дурак он. Я бы уж вас поводил, будьте уверены.

— Кстати,— говорит Васильев и откладывает в сторону ручку, показывая, что вопрос неофициальный и в протокол не заносится.— Скажите, пожалуйста, вам ведь, наверно, рассказали соседи, что к вам приходили и расспрашивали о вас во дворе.

— Три человека не преминули сообщить,— усмехается старик.— Думали, может, вам все-таки я был нужен, а не Тихонравов какой-то.

— Ну, и вы, конечно, поняли, что за вами следят и что мы уже знаем о том, что Миша в Москве.

— Помилуйте,— говорит обиженно старик,— неужели ж я мог не сообразить! Я ведь из прежнего поколения. Это сейчас всякий необразованный дурак лезет брать магазин или банк. А в мое время это была профессорская работа. Если дела не знаешь, и не берись. В мое время работали только специалисты.

— Значит, знали? — переспрашивает Васильев.— Тогда позвольте следующий вопрос. Как же вы сына не предупредили? Ведь есть телеграф. Можно условленную телеграмму какую-нибудь или намеком'.

Старик начинает смеяться беззвучным смехом. Он достает носовой платок и вытирает лицо. Он даже вспотел от смеха.

— Вы меня не смешите, гражданин следователь,— говорит Тихомиров, наконец успокоившись.— Я ведь нынешний сыскной розыск уважаю. Царский не уважал, а советский уважаю. Я из-за этого и работу бросил.

— Как это — бросили? — удивляется Васильев.— Вы ведь сейчас работаете на литейном заводе бригадиром.

— Ну, вы же понимаете,— тянет старик брезгливо,— это же для видимости. Для приличия. Как нынче говорят, для социального положения. А от настоящей работы я давно отстал. И вы это знаете. Иначе давно бы меня посадили.

— Ну, так почему же вы все-таки телеграмму не послали?

— Вы меня обижаете, гражданин следователь! — сердито говорит Тихомиров.— Раз уж вы до меня добрались и узнали, что Миша в Москве, так неужели телеграф оставили без внимания? Ну, скажем, послал бы а телеграмму такую, например: «Не стесняй тетку, переезжай к товарищам, целую, любящий папа». Телеграмму Мише бы не вручили и, значит, пользы б я ему никакой не принес, а себе принес бы вред. Было бы доказательство, мол, отец Тихомиров об ограблении знал и, где скрывается сын, тоже знал. А теперь подозревать вы меня можете, а доказать ничего не можете. А подозревать вы меня всегда подозревали, так что это мне все равно.

Васильев усмехнулся. Действительно, позавчера, узнав про отъезд Миши, он прежде всего позвонил в московский угрозыск и попросил, чтобы все адресованные Мише телеграммы задерживались. Сначала ему было немного обидно, что старик сразу предусмотрел эту нехитрую операцию, но потом он подумал, что было б гораздо более обидно, если б старик предусмотрел, а они бы этого не сделали.

— Так за что же вы, гражданин Тихомиров, уважаете советский уголовный розыск? — спросил Васильев, чтобы перевести разговор.

Старик опять усмехнулся, на этот раз коротко и почему-то ядовито.

— Вы, наверно, думаете,— сказал он,— что я вас уважаю за таланты? Во-первых, талантов особенных нет и уменья пока нет особенного, хотя не скрою, по-видимому, уменья набираетесь. Может быть, и таланта. Но дело не в этом. Раскрываете вы больше, по-вашему говоря, преступлений, чем царские сыщики. Тут ничего не скажешь. Но ведь это дело обоюдоострое. Вот, скажем, я из-за этого свою работу не бросил бы. Человек я опытный, дело знаю. Вы бы стали умелей, и я бы понял, что надо стать похитрее, и стал бы. Ведь у меня-то времени больше. Одно дело в год мне достаточно. Значит, время подумать есть. Что-нибудь да придумал бы новое. Это, конечно, если бы я был мальчишкой, который начитался Пинкертона да Картера и думал бы, что в жизни все так и бывает. Мол, честные сыщики ловят хитрых грабителей. Мне бы тогда интересно было работать. Рискованно, но интересно. Ну, а риск во всяком деле есть. Риску бояться, так и по улицам нельзя ходить. Я вот до революции шесть скаковых лошадей держал и играл на бегах крупно. Иногда проигрывал, иногда выигрывал. Но, к сожалению, не мальчик и знаю, что Картера и Пинкертона писали голодные студенты по двадцать пять рублей за книжку. А настоящий Пинкертон провокаторов посылает к забастовщикам в Соединенных Штатах. Забастовки подавлять помогает. И что никакой романтики нет ни в ограблении банка, ни в поимке преступника. Все, молодой человек, одна только коммерция. А в коммерции нужны обязательно две стороны: покупатель и продавец. Иначе никакая коммерция не получится. Так я работал всю жизнь, так привык и иначе не могу. А вы законы игры нарушили, так что игра для меня стала наверняка проигрышной. Зачем я буду в нее играть?

— Не понимаю,— сказал Васильев.

Старик посмотрел на дверь, потом на Ивана Васильевича.

— Гражданин следователь,— прошептал он совсем тихо,— возьмите у меня сто тысяч рублей.

Васильев обалдел. Ему даже показалось, что он ослышался. Но у Тихомирова был такой конспиративный, такой таинственный вид, что, очевидно, старик в самом деле это сказал.

— Получите наличными, деньги у меня приготовлены. Вы меня вызовете еще раз для выяснения подробностей, и я вам их сюда принесу. Я вам верю. Вы человек порядочный, не подведете. Деньги наличные, сторублевыми ассигнациями, тысяча штук.

Васильеву стало интересно. В первый раз в жизни ему предлагали взятку.

— И что же я должен за эти сто тысяч сделать? — спросил он спокойно.— Мишу освободить уже невозможно.

— Черт с ним, с мальчишкой,— шепнул Тихомиров,— толку из него все равно не будет. Просто вывести меня из дела, и все.

Васильев рассмеялся и сказал:

— Нет, спасибо, я в зарплату укладываюсь. А вот за то, чтобы узнать, откуда у вас эти сто тысяч, я бы дорого дал.

Тихомиров опять рассмеялся и смеялся долго, потом достал платок и вытер со лба пот.

— Ну вот,— сказал он,— как же можно с вами вести дело? Я вам предлагаю сто тысяч за то, что вы все равно сделаете бесплатно. Ведь меня вы и так отпустите, улик против меня нет. Да и в самом деле, я после революции работу бросил. Значит, вас бы любое начальство одобрило, поскольку держать меня не за что. И сто тысяч у вас были бы в кармане. А вы не берете. Я вот преступник-удачник, ни разу не сидел, а брал до революции крупные дела. Вы думаете что же, в царское время следователи были глупые? Были разные, и глупые и умные. Значит, что же, идти на риск? А вдруг на умного налетишь. Вы, наверно, слышали про мое дело с Вознесенским ломбардом? (Васильев кивнул головой.) Ведь знаете, как об этом газеты шумели? Я было начал вырезки собирать, да бросил. А дело, в сущности, нехитрое. Ну, разведали, конечно, ломбард. Вскрыть можно, инструменты у нас первоклассные, люди подобрались умелые, работу понимающие. Пять человек, один к одному. С чего же мы начали, как вы думаете? Маски заказали, оружие? Ерунда все это. Пинкертон! Я тогда еще в Москве жил, приехал, занял люкс в «Европейской», побрился, постригся и пошел... куда бы вы думали? К околоточному. Ну, он меня встретил с почетом, видит — человек богатый, представительный. «Чем,— говорит,— могу?» Я вынул десять тысяч и говорю: «Вот,— говорю,— это вам на память от компании уважающих вас людей». Он, видно, был не дурак, глазом не сморгнул и говорит: «Весьма, мол, почтен. Чем смогу доказать мое к вам ответное уважение?» А денег, между прочим, не берет, я их так и держу. Я ему говорю прямо: «Думаем,— говорю,— взять Вознесенский ломбард. Нужна ваша помощь».— «Дело,— говорит,— большое». А я ему говорю: «Столько же получите сразу после дела». Он задумался. «Двадцать тысяч,— говорит,— хорошо, а вы со второй половиной не удерете?» Я только руками развел. Он молча взял деньги, и дело было заметано.

— И помог? — спросил Васильев.

— Решили,— сказал Тихомиров, как будто не слышал вопроса Ивана Васильевича,— ломбард брать на пасху. Тогда ведь на пасху несколько дней не работали. Охранялся ломбард артелью с солидарной ответственностью. Артельщики все были народ состоятельный, все внесли большие залоги. Словом, на них рассчитывать не приходилось. Околоточный всю полицию вокруг разогнал. Надо, мол, возле церквей быть. Ну, мы думали, артельщики тоже богу пойдут помолиться. Оставят одного-двух и пойдут; Но, мерзавцы, оказались добросовестные. Люди, понимаете, по церквам ходят, благовест над городом стоит, всякая тварь бога славит, а эти злодеи сидят в ломбарде и хоть бы что. Тут появляется околоточный, при полной парадной форме, якобы обходит подведомственный околоток. Заглядывает он в ломбард, посмотреть, все ли в порядке, и видит такое безобразие: люди бога забыли! Он и говорит: «Что же вы, ребята, делаете? Святой день, а вы тут торчите. Оставьте, мол, одного, а остальные идите, празднуйте. Тут вокруг полиции столько, что муха не пролетит». Ну, они думают, действительно, раз полиция... Попраздновать-то всякому хочется. Жребий кинули, одного оставили, а остальные ушли. Ну, мы этого одного скрутили, рот заткнули и до вечера чистили ломбард. Семьдесят тысяч взяли, двадцать тысяч околоточному, пятьдесят нам. Без малого по десять тысяч вышло на брата. Околоточного, правда, выгнали из полиции, но ему было плевать. На пасху взяли ломбард, а на троицу уже у околоточного в новом доме гуляли. Хороший купил дом. Десять тысяч отдал, и не жалко было. Десять тысяч еще у него осталось, он их в дело вложил. Так бы и жил припеваючи до самой смерти, если бы революция не помешала. Ну, в этом мы не виноваты. Теперь я и не знаю, где он.

— И все в полиции брали? — спросил Васильев.

— С опаской, конечно, брали, но почти все. И можно было работать. А сейчас я вам сто тысяч предлагаю просто так, зря, за то, что вы все равно сделаете, и вы не берете. Так какая же тут работа!

Васильев посмотрел на этого барственного, холеного, циничного старика, представил себе коренастого молчаливого Мишу, тоскливо сидящего в камере. И стало у Васильева нехорошо на душе.

— Ваш пропуск,— сухо сказал он Тихомирову.

Подписал его и, кивнув, простился.

 

МИША ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ НАСЛЕДСТВА

Ивану Васильевичу не пришлось побывать на суде. Он в это время был так занят раскрытием одного убийства, что у него просто минуты свободной не было. Ему рассказывали, что Миша и его товарищ Валуйков всё признали и рассказали полробно все обстоятельства дела, кроме одного: участие отца оба отрицали начисто. И прокурор и председатель суда чувствовали, что тут дело неладно, но подсудимые утверждали, что ограбление они подготовили сами, а инструменты купили на толкучке. Отец, старая лиса, выступал в качестве свидетеля. По его словам, он ничего даже не подозревал. Просто, мол, загуляли ребята, пришли утром, в баньку пошли попариться, а потом он по отцовской слабости пожалел их, поставил им опохмелиться. Когда допрашивали старика, Миша смотрел в сторону. Видно, очень его сердило, что отец так уверенно и охотно принимал и подтверждал сыновнюю ложь.

Адвокат говорил о молодости подсудимых, об их чистосердечном признании и просил снисхождения. Суд присудил обоих к пяти годам тюремного заключения. В публике говорили, что Валуйков до свободы не доживет. По всему было видно, что туберкулез совсем разъел его легкие. Он и в самом деле умер меньше чем через год после приговора.

Просидел Миша немногим больше двух лет. Вел он себя в тюрьме безукоризненно. Васильев всегда справлялся о нем у тюремного начальства, когда попадал по каким-нибудь делам в тюрьму. Миша был молчалив и мрачен, но работал очень добросовестно и порядок никогда не нарушал. В тюрьме его любили. Как ни странно, на нем не сказалось отцовское воспитание. Не было в нем этой отвратительной лихости и развязности, которая свойственна преступникам, даже выросшим в нормальной семье.

Итак, через два с лишним года Миша был освобожден. В день освобождения он позвонил Васильеву, попросил разрешения прийти и пришел в точно назначенный час. Он был такой же коренастый, сильный на вид человек. Только повзрослел очень. От юноши в нем ничего не осталось.

— Гражданин Васильев,— сказал Миша,— я к вам с просьбой. Помогите мне на работу устроиться, и обязательно с общежитием.

— Завязал? — спросил Васильев.

Миша кивнул головой.

— Честно?

— Если б не завязал, к отцу жить пошел бы.

Не сказав больше ни слова, Васильев взял телефонную трубку.

Он позвонил секретарю партийной организации одного завода. Они были знакомы. Встречались, когда Иван Васильевич вел дело о хищениях на заводе. Васильев коротко изложил свою просьбу. Секретарь парткома заколебался. История с хищениями произошла недавно, и он был теперь особенно осторожен.

— Я ручаюсь,— сказал Васильев,— под мою ответственность.

Миша сидел отвернувшись, как будто не слышал этой фразы.

Прощаясь, Васильев сказал:

— Смотри, чтоб больше мы с тобой не встречались.

Прошло полгода, и Миша опять позвонил. Васильев торопился и не мог ждать Мишу, а по Мишиному голосу понял, что дело срочное. На этот раз они встретились на улице.

«Неужели сорвался?» — думал Иван Васильевич, идя по Невскому. идя

Миша ждал на углу Садовой. Они пошли рядом.

— Иван Васильевич,— спросил Миша через несколько шагов,— имею я право жениться?

Васильев опешил от такого вопроса.

— Ну,— сказал он совершенно серьезно,— если ты не постригся в монахи, то можешь.

Миша не оценил шутки. Он даже не улыбнулся. Квартал они прошагали молча, прежде чем Миша заговорил:

— Встретил хорошую женщину, у нас на заводе работница. И меня любит. А я боюсь.

— Чего ты боишься? — удивился Васильев.

— Прошлого боюсь,— пробубнил Миша, по своей манере почти отвернув от собеседника голову.

— Ты ей рассказал о себе?

— Кое-что рассказал, а все не могу.

— Не рассказав, жениться нельзя,— сказал Васильев.— Зачем человека обманывать?

— Иван Васильевич,— сказал Миша,— расскажите вы ей. У меня не выходит. Язык не поворачивается.

— Ладно,— сказал Васильев,— присылай, расскажу.

Через несколько дней в кабинет к Васильеву вошла

Мишина невеста. Лицо у нее было приятное, держалась она скромно, хотя, видимо, очень волновалась.

Васильев начал с истории Мишиного отца. Рассказал о своих подозрениях, да нет, не подозрениях, а уверенности, что именно отец и был вдохновителем и организатором ограбления. Рассказал о ночном разговоре в поезде и о Мишином детстве. Он старался быть беспристрастным, говорить и хорошее и плохое, но как-то так получилось, что из его рассказа вырастала фигура сложная, противоречивая, но чистая и обаятельная. Васильев даже сам испугался, когда понял это. «Не обманываю ли я женщину? — подумал он.— В конце концов, еще совсем неизвестно, куда Мишу может занести». Но снова он вспоминал Мишину сдержанность и немногословие, вспомнил его рассказ в поезде. Вспомнил его отца, старого хитреца и мерзавца, которому Миша был обязан разве что привычкой к выпивке да умением вскрывать сейфы, и сказал не для невесты Мишиной, сидевшей против него, а для самого себя, как бы раздумывая:

— Мы ведь, когда вырастаем, несем на себе и мысли, и чувства, и привычки тех, кто нас воспитал. Если Миша своего отца сумел в себе преодолеть, это надо понять.

Мишина невеста слушала как завороженная. Она и смеялась, когда Иван Васильевич рассказывал про свой разговор со стариком Тихомировым, и плакала, вытирая слезы маленьким скомканным платочком, когда слушала о разговоре в поезде и о том, как Миша вел себя на суде. Иван Васильевич подумал, что она, наверно, добрая женщина и Мишу любит и что Мише такая жена и нужна.

Представьте себе, что эта молодая скромная женщина в первый раз столкнулась, и так близко, с миром грабежей и воровства, предательства и преступлений. Не надо поэтому удивляться, что, поблагодарив Ивана Васильевича, насухо вытерев платочком глаза, утешенная и успокоенная, она все-таки заколебалась в последнюю секунду, уже стоя в дверях.

— Иван Васильевич,— спросила она, сама смеясь над собой,— а как вы думаете, меня из партии не исключат?

— Да кто тебя исключит такую! — крикнул на нее, полусмеясь-полусердито, Иван Васильевич.

Прошло еще, наверно, с полгода, и снова позвонил Миша и попросил свидания. Он хотел, чтоб Иван Васильевич пришел в один из маленьких переулков возле Стремянной улицы.

— Я вам тут кое-что показать хочу,— бубнил он в телефонную трубку.

Они встретились. Миша молча пожал Ивану Васильевичу руку и повел его в глубь двора на черную лестницу. Молча они поднялись на чердак. Миша достал ключ из кармана и отпер замок так уверенно, как будто это была его квартира. Они пробрались через хлам, загромождавший чердак, и Миша уверенно разбросал обломки мебели, сваленные в углу между полом и крышей. Он вытащил неприметный деревянный ящик, обитый железными полосами, достал из кармана другой ключ и отпер его. В тусклом свете увидел Иван Васильевич замечательный набор инструментов для взлома.

— Вот возьмите,— сказал Миша,— папашино наследство. «Мечта взломщика».

— А чего же сразу не отдал? — спросил Васильев.

— Я от папаши два комплекта получил. Один отдал, а второй — дай, думаю, подержу, еще неизвестно, как жизнь сложится. А теперь возьмите.

— Больше не понадобится? — усмехнулся Васильев.

— Не понадобится,— сказал Миша.— С женой хорошо живем, и вообще... Теперь конец.

И все-таки это был еще не конец.

Ивана Васильевича перевели на работу в Москву, и долго он о Мише Тихомирове ничего не слышал. Как-то приехал в Москву товарищ, продолжавший работать в ленинградском угрозыске. Стали вспоминать прежние дела и людей, которых оба знали. Спросил Васильев и про Мишу Тихомирова.

— Миша? — улыбнулся приехавший товарищ.— Он тут было накуролесил немного, но ничего, сейчас опять в русле.

История, оказывается, получилась такая. Был день рождения у Мишиной жены. Пришли гости, выпили. Миша теперь совсем не пьет — отвык и опьянел. И вот будто бы у Миши зашел с товарищем разговор, можно без ключа открыть дверь или нельзя. Миша сказал, что он любую дверь откроет. А товарищ, он жил в соседнем доме, сказал, что его сосед по квартире запер комнату и уехал в отпуск. Главное, жена разговор не слышала, она помешала бы. Миша ее очень слушается. Спорщики тихонько ушли. Миша перочинным ножом открыл дверь соседа и вошел в комнату. А в это время пришел другой сосед с работы. Миша услыхал в коридоре разговор, решил, что хозяин вернулся, открыл окно, не раздумывая прыгнул с третьего этажа на улицу и сломал ногу.

Скандала никакого не получилось, потому что сосед не вернулся, да если бы и вернулся, ничего страшного б не было. Они с тем, с которым Миша спорил, дружили. Миша кое-как до дому доковылял. Жена увидела, всполошилась. Пристала к нему. Он рассказал. Утром она чуть свет вся в слезах прибежала в угрозыск и все рассказала, как было. Мы хоть и понимали, что дело выеденного яйца не стоит, а все-таки послали человека снять допрос, чтобы Миша легко не относился. А то, знаете, войдет в привычку. Миша все рассказал. Спрашивал, сколько ему дадут. Ну, наш товарищ сказал, что на этот раз простим, не будем в прокуратуру передавать.

И еще раз услышал Иван Васильевич о Тихомирове после войны, приехав в командировку в Ленинград. Мишу завод бронировал, так что в армию его не взяли. Но он упросил начальство, пошел в народное ополчение и в начале сентября погиб под Саблином. Командир роты приезжал потом на завод, рассказывал, что воевал Миша недолго, но смело и хорошо.

На этом мы пока кончаем рассказ о делах, раскрытых Иваном Васильевичем. Вскоре началась война, и Васильеву пришлось выполнять другие задания, работать совсем в другой области, в которой тоже было очень много интересных и поучительных историй. Но рассказывать эти истории пока еще рано.