Бог свидетель, что я не первый попавший в скандал борец-сумотори. Скажем, несколько лет назад один из чемпионов вынужден был распрощаться с этим видом спорта из-за каких-то теневых операций в игорном бизнесе. Теперь он профессионал и снова наслаждается известностью как победитель турнира в Кагосима. Вообще, в первое время по приезде в Токио, я, помню, был просто в шоке, увидев, что посвященные сумо журналы полны намеков на заранее спланированные матчи, махинации с контрабандой оружия и липкие скандалы на почве секса. Среди последних — история о брошенной жене борца сумо, которая попыталась покончить с собой, сунув голову в газовую духовку, так как ее знаменитый супруг беззастенчиво афишировал свой роман с блестящей красоткой — ведущей новостей на Третьем канале.

Но все эти случаи не похожи на мой, как день не похож на ночь, солнце на тьму, а рыбная похлебка с чесноком на карамельный крем. Волокитство, азартные игры, безответственное мальчишество — все это грехи, которые неизбежно впитывает в себя плоть борца сумо, но в моем случае плоть сама вызвала страшную проблему. Плоть, кровь и шерсть… Но не будем спешить, а то я забегаю вперед.

* * *

Думаю, эта история началась в тот благоуханный октябрьский день, когда я "был обнаружен" на игровом поле Парка Капиолани в Вайкики. Наша команда "Бриллиантоголовые демоны" только что победила в нелегкой борьбе со счетом 43:37, и моя белоснежная форма игрока в регби была живописно заляпана пятнами вулканической грязи, травы и крови "Зорких ящериц Мауи" — наших отважных, но не поймавших сегодня удачу за хвост противников. Потягивая пиво из законно открытой после игры бутылки, я увидел идущего ко мне неряшливого на вид белого.

— Извини, — сказал он, протягивая мне грязноватую, зелено-бурую визитку, рекомендовавшую ее владельца как представителя некоего общества борцов сумо. — Ты случайно не говоришь по-английски?

Вместо ответа я молча уставился на незнакомца, с полнейшим удовольствием изображая благородного дикаря и давая ему возможность насладиться моими томно-тропическими чертами, кудрями, смазанными кокосовым маслом, кожей цвета кофе с молоком, длинными, одинаково развитыми руками и налитыми бицепсами.

— Так все-таки, ты говоришь по-английски? — повторил он нервозно.

— Как паршивый туземец, — сказал я, подчеркивая прононс, который, как я надеялся, был точной копией благороднейшего английского произношения, используемого Яном Ричардсоном в роли злодея премьер-министра в фильме "Играем короля".

— О, замечательно, это большое облегчение, я ведь ни слова не говорю на языке Самоа.

— И прекрасно, — оборвал я ледяным тоном, — потому что я тоже не говорю. Я вовсе не с Самоа, а с другого острова. Кроме родного, владею французским, английским и таитянским. Кроме того, учусь в университете. Пока занимаюсь американистикой, но в качестве мастер-курса выбрал сравнительную культурологию. — Конечно, я несколько прихвастнул, но мне было всего девятнадцать, и я не любил, когда со мной разговаривают свысока.

— Вот уж ирония судьбы, — сказал агент. Он был бледный толстяк, в самой дешевой из мыслимых летней рубашке, с которой странным образом сочетались начищенные белые кожаные туфли и такой же пояс. На голове у него сидел нелепейший матово-черный паричок, выглядевший так, будто голова увенчана разлагающимся трупом мыши-полевки. Как так случилось, что он оказался связанным с сумо? Представить его в виде спортсмена — если речь идет не об игре в шары — было немыслимо. Так что, скорее всего, его прельстила возможность погреться в лучах отраженной славы или же просто подзаработать в роли агента-ищейки.

— В чем вы увидели иронию судьбы? — спросил я с каменным лицом, лихо откупоривая безукоризненными белыми зубами еще одну бутылку пива и показывая, что никаких усмешек и загадок я не потерплю.

— Вах! — обращаясь как бы к самому себе, прищелкнул языком агент. — Я просто подумал, что, если ты пойдешь в гору, тебе придется освоить для интервью более, как бы это сказать, упрощенный стиль.

Почесывая двумя руками бока, я закряхтел, как орангутанг.

— Так сойдет? — спросил я, и одутловатое лицо агента просияло.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Все будут в восторге. Он был совсем не так туп, как мне показалось сначала, но шутку не умел разглядеть даже под самым носом.

Приступив ко всяческому рекламированию сумо, он незаметно уговорил меня отправиться в "Халекулани" (в моей номинации — лучший отель на планете) и побеседовать в баре "Дом без ключа" за рюмкой спиртного с главой представляемого им клуба. Звался глава Укэмоти Ояката (титул "Ояката" принято добавлять к имени хозяев спортивных клубов, борцов-ветеранов, остающихся в мире сумо, и главарей шаек) и, как следовало из рассказа, одержал в свое время немало ярких побед, выступая на ринге под именем Куроками.

— Вы тоже будете присутствовать? — спросил я агента, уверенный, что он не увидит в вопросе цитаты из "Любви и смерти".

К моему удовольствию, он промямлил что-то о ранее оговоренной встрече с "губковым пирожным". Именно так это прозвучало, а я счел за благо не уточнять.

Хозяин клуба оказался красивым крепким мужчиной с хриплым голосом, короткой курчавой (благодаря химии) шевелюрой и такой массой золота во рту, что его явно хватило бы на оплату всего моего обучения. Серьезного вида нисэй в розовой куртке для гольфа кое-как обеспечивал нечто, родственное синхронному переводу, а бывший ёкодзуна распространялся о надеждах, сулимых мне низко расположенным центром тяжести, о преимуществах, порождаемых одинаковым владением обеими руками, необходимости дополнительного укрепления диафрагмы и о необычных спортивных способностях моих соотечественников. (Он тоже принимал меня за уроженца Самоа, и я оставил его в этом заблуждении.) Затем было сказано, что жилье и стол в помещении клуба в Рёгоку будут мне предоставлены бесплатно — "много стола", хихикнул переводчик, игриво ткнув меня пальцем в ребра, — а также, что я получу шанс стать богатым и знаменитым и в течение нескольких лет утроить свой вес. Я все еще воспринимал это как шутку и потому позволил себе поинтересоваться: "А если я захочу смотать удочки, накопленный жир надо будет оставить?" — однако зануда толмач отказался перевести мой вопрос.

При прощании я без большого энтузиазма сказал: "Мне нужно подумать". Сделанное мне предложение казалось едва ли исполнимым, и, кроме того, мне совсем не хотелось бросать университет, регби, греблю, занятия тяжелой атлетикой и вечернюю работу помощником шеф-повара в гриль-баре "Франжипани" — лучшем франко-тихоокеанском ресторане в городе. Я попытался обсудить вопрос со своим тренером по регби, но пират-альбинос по имени Джейк (это отнюдь не гипербола: несколькими годами раньше он в самом деле занимался пиратством в морях, омывающих остров Суматра, используя в качестве абордажного крюка винтовку АК-47) только расхохотался, блеснув ослепительными коронками: "Ах ты враль, — сказал он, — кто же возьмет тебя в сумо, когда ты плоский, как стиральная доска!" После этого я позвонил своей ласковой милой матушке, проживающей на райском острове, чье название не должно быть упомянуто в этой истории. Она отреагировала так, как я и ожидал:

— Сыночек, это занятие для богов! Ты избран и не должен упустить свой шанс.

Выяснилось, что Нонни, мамина младшая сестра, живущая на Мауи, прислала ей целую стопку вырезок о самоанско-гавайском футболисте, который преуспел в сумо и построил своим родителям классический нуворишский дом: восемь спален, двенадцать ванных и прачечная размером с бальный зал, оборудованная телевизором с большим экраном, горячей водой и двумя сверхгигантскими "стирально-сушильными кондомами", как выразилась тетушка Нонни, рассказывая обо всем этом по телефону, безусловно, она имела в виду комбайны, боже благослови ее добрую, но не слишком умудренную в лингвистике душу.

— О'кей, мама, — сказал я после долгой дискуссии обо всех "за" (она хотела, чтобы я ехал) и "против" (я не хотел), — я понимаю, что тебе просто хочется получить от меня в подарок замечательную стиральную машину, но, может быть, я и в самом деле поеду, попробую. По правде говоря, у меня всегда было желание посетить те места, о которых писали Лафкадио Хёрн и Изабелла Бэрд.

— Не поняла, что ты сказал о Ларри Бэрде, — откликнулась моя матушка. Перевирать услышанное вообще свойственно нашей семье, а тут были еще и помехи чудовищной междугородной связи.

— Не Ларри Бэрд, мамочка, а Изабелла, — поправил я.

— Изабелла? О, нет! — прокричала она. — Я так и чувствовала, что в большом городе ты свяжешься со скверной белой девчонкой!

Тут уж я мягко попрощался и повесил трубку. Правду сказать, в моей жизни и впрямь то возникала, то исчезала "скверная белая девчонка": Келлианна Кьюшоу, рожденная морской пеной томная блондинка, барменша во "Франжипани" и модель для местного каталога по рекламе футболок, бесконечно разглагольствующая о своей голубой мечте: поехать в Нью-Йорк и одним махом покорить Бродвей.

В тот вечер я отправился на работу, одетый в белую блузу с цифрой XXL на груди, ведя мою суперкрошечную и суперстарую "тойоту" в ритме "Give Blood: Play Ragby" (последнее — шутка). Во время перерыва на еду я увидел, что Келлианна бесстыдно кокетничает с новым владельцем ресторана — гладким, с прической "конский хвост" и машиной марки "Корветт" лос-анджелесским типом, из тех, у кого гардероб ломится от костюмов фирмы "Армани", а шкафчик в ванной — от мужских духов, секс-игрушек и подхлестывающих потенцию пилюль. От кухонных сплетников я узнал, что он сколотил миллионы на производстве подпольных фильмов и, хотя позже и пустил по ветру целое состояние, все-таки сохранил весьма неплохую сумму. В какой-то момент он вроде бы прошел сеанс возвращения к прежней жизни (с моей точки зрения, это что-то вроде массажа ломиломи для своего "я") и узнал от проводившего процедуру гуру, что не только побывал в роли любимейшего из любовников Клеопатры и правой руки Распутина, но и доблестно прошел воинский путь на Гавайях во времена Камехамеха Первого.

Вы думаете, это открытие заставило его пожертвовать крупную сумму Организации движения за независимость Гавайев или местному благотворительному фонду? Ничуть не бывало: сев в свой спортивный самолет, он прилетел в Гонолулу и купил за шесть миллионов долларов эксклюзивно выставленный на тренд ресторан. Меня чуть физически не стошнило, когда я увидел, что он засовывает визитку в ложбинку между крепкими высокими грудями моей, так сказать, подружки, и у меня действительно свело живот, когда в ответ она игриво опустила свою визитную карточку в передний кармашек его штанов от Хьюго Босса.

Позже, когда Келлианна спросила, что, собственно, со мной такое, я небрежно ответил: "Ничего, я просто надумал отправиться в Токио и стать звездой сумо". Я всегда говорил себе (и, конечно же, окружающим тоже), что решился на этот шаг ради матери, а по правде, если бы Келлианна Кьюшоу не обращалась со мной в тот тропический вечер как с кучкой дерьма игуаны, я, вероятно, никуда бы не уехал.

* * *

Мое появление в клубе Укэмоти сопровождалось восторженными восклицаниями однокашников-сумоистов по поводу моих мускулов, моей курчавости, размеров membrum virile и живота, который еще пират Джейк определил словами: плоский как доска, но куда более мускулистый. Однако самое сильное впечатление произвела на японцев моя волосистость. "Мех, — говорили они, — кэгава". Я подыгрывал им, как мог, изображая бабуина с негнущимися пальцами, что, по забавному совпадению, соответствовало позиции, принимаемой обоими борцами перед началом матча.

Вечером первого дня, когда я, баюкаемый приятными сновидениями, сладко спал в своей маленькой тонкостенной комнате, в дверь постучали. Оказалось, что это Сатико, единственное чадо хозяина клуба, редкостная красавица с лицом сказочной принцессы. Одета она была в кимоно цвета морской воды: ткань из мягко перетекающих друг в друга блеклых серовато-зеленых клеток разрезана надвое дымчато-синим оби, с рисунком в виде стилизованных облаков, блестящие черные волосы заколоты так небрежно, словно она причесывалась не глядя в зеркало.

— Пойдем со мной, — сказало это видение, не понимающее своей несказанной прелести.

Куда угодно, подумал я, когда угодно, с радостью.

Я прошел вслед за ней в общую умывальню — большую, слабо освещенную комнату с матовыми окнами. Несколько душевых стоек и несколько кранов торчали из облицованной искусственным камнем стены. Сатико (разумеется, я называю не ее подлинное имя) посадила меня на табурет и начала брить мне грудь и спину. Этот процесс за несколько минут превратил нас из незнакомцев в людей, связанных чуть не супружеской близостью, и это странным образом успокаивало и было очень приятно.

К тому времени у меня было уже достаточно девушек и неплохой сексуальный опыт, но никогда еще я не влюблялся ни так мгновенно, ни так глубоко. К моменту, когда Сатико уложила бритву в футляр, я готов был жениться — прямо сейчас, не откладывая. Не могу точно сказать, что почувствовала она, но (говоря без ложной скромности) я всегда пользовался успехом, и поэтому тут же поверил, что в конце концов она будет моей.

Я даже не спросил, почему надо убрать с тела волосы, понятно было, что это входит в условия тренировок, так же как и необходимость есть до отвала за обедом, запивая еду пивом, а потом спать, способствуя превращению пищи в жир. Впоследствии я устранял волосы с помощью таинственного японского приспособления: своего рода кисти с длинной ручкой, но сделанной не из простых ворсинок, а из намагниченных усиков. Принцип действия этого механизма так и остался мне непонятен, но результат был чудодейственным.

Вечером второго дня в мою тесноватую, выстланную соломенными татами комнатку подселили еще одного новичка — высокого крупного парня с острова Сикоку, которого я буду называть Гондзо (это распространенное японское имя с долгим "о" на конце, но не то имя, которое на самом деле носил мой товарищ). Гондзо был чемпионом колледжа по борьбе, в свое время провел по обмену год в Альбукерке, Нью-Мехико (куда только не заносит людей), и прилично говорил по-английски, то есть знал кучу жаргонных словечек, подхваченных между делом расхожих выражений и песенок из репертуара групп хэви-метал. Выяснилось, что и он обладал кое-какой растительностью на теле, так что ежевечерне после ужина мы обрабатывали друг друга депиляторами и слушали рок-н-роллы по его портативному стерео. Кроме собрания "AC/DС", "Led Zeppelin" и "Monster Magnet", у Гондзо был диск с новой английской группой "Oleo Strut", и, развлекаясь, изображая в холле волосатую обезьяну, я часто напевал: "Я глянул в стекло / и что я увидел? / Чудовище в зеркале / Это был я".

— Как жалко, что у чудовища не было депилятора, — рассмеялся однажды Гондзо, держа в руках этот пыточный инструмент и сияя ослепительной, сто тридцать два зуба открывающей улыбкой рекламирующего товары телеведущего. В Японии, как вы, может быть, знаете, в ходу весьма эксцентрическая реклама. Софи Лорен катит на мотоцикле, Сильвестр Сталлоне с восторгом уписывает ветчину, пятнадцать серьезного вида школьников сидят в общей ванне. Какое-то время стояли даже огромные щиты с изображением — кого бы вы думали? — Вуди Аллена, рекламирующего изысканное мужское белье из универмага "Сэйбу".

— Да-а, — протянул я. — Ив самом деле, зачем быть косматым человеко-волком, если есть все возможности стать чичуа? — Однако к моменту, когда я кончил рассказывать об этих бесшерстных мексиканских собачках, соль моей шутки, если только она была, давно растворилась в широких протоках, отделяющих друг от друга разные культуры.

Гондзо был влюблен в Тиэ, цветочницу, оставшуюся дома, в Увадзима, а мое сердце, хоть мы и не провели ни минуты вдвоем с того вечера, когда она снимала шерсть с моего волосистого торса, принадлежало дочке хозяина — Сатико. Поочередно выглаживая друг другу при помощи депилятора широкую спину, крепкую грудь и постепенно увеличивающийся в размерах живот, мы толковали о своих чувствах к этим двум девушкам. Уверен, психоаналитик сказал бы, что таким образом мы вытесняли подспудно томившее нас двусмысленное сексуальное влечение. В лондонской газете "Очевидец" я как-то раз увидел статью вернувшегося из поездки по Японии журналиста с Флит-стрит, который сравнивал типичную школу для подготовки борцов сумо с английской закрытой школой и называл пронизанный ритуалами феодальных времен мир сумо "эндоморфным Итоном". Но хотя самураи прежних времен были, как это широко известно, горячими сторонниками "товарищеской любви", я никогда не наблюдал проявлений гомоэротической любви в школах, готовящих борцов сумо, и даже не слыхал ни о чем подобном.

* * *

Все это происходило почти три года назад, когда наши сердца были молоды и… беззаботны. С тех пор все, мягко говоря, несколько изменилось.

Несмотря на свой поздний старт (многие из учившихся вместе со мной пришли в сумо едва закончив неполную среднюю школу), я поднимался со ступеньки на ступеньку с поистине рекордной скоростью, превосходя своими успехами все ожидания, в том числе и мои собственные. Я хорошо зарабатывал, выиграл кое-какие призы, заполучил свою долю сумасшедших фанатов и хорошеньких болельщиц и начал уже, по всей видимости, принимать свой успех как должное, когда в одночасье и совершенно невероятным образом мой уютный мирок рассыпался в прах.

Я пишу это, забившись в свое убежище — квартирку в нескольких кварталах от клуба, которую уже около года снимаю под чужим именем. Ночую я за редкими исключениями по-прежнему в клубе, но именно здесь храню свои книги, записи (Моцарт, Металлика, Марк О'Коннор), музыкальный центр, холодильник, заполненный банками кокосового молока, сухариками из фруктового хлеба, пои, а также — поскольку я не придерживаюсь каких-то определенных гастрономических (или этнических) клише — запасами копченой лососины, печенья "Карр" и оксфордского мармелада.

Здесь я прятался, чтобы прийти в себя в случаях вроде того, когда, расслабившись на долю секунды, я самым нелепым образом проиграл очень ответственный матч: мой противник сделал шаг в сторону, и я в прямом смысле слова пролетел мимо него за ограждение ринга и рухнул на колени щупленького политика с гладко прилизанными волосами, обвиненного на другой день во взяточничестве. Сюда приходил отпраздновать миг торжества: так сказать, пережить полученную пятерку. Пришел, например, в тот день, когда выиграл в Осеннем турнире приз и за технику, и за бой, что обеспечивало получение третьего по значению ранга — сэкивакэ. Но еще лучшими были часы, когда я слушал музыку и мечтал, как получу ранг одзэки, женюсь на моей обожаемой Сатико и в сочной зелени у подножья холмов, на Безымянном острове, где живут асы рыбной ловли, контрабандисты, промышляющие жемчугом, и сластолюбцы, попечители крупных фондов, построю великолепный дом для моей матушки.

Эти же планы прокручивались в моей голове и в клубе, пока мастер по прическам для борцов сумо разглаживал с помощью полных горстей бинцукэ (густого, пахучего бриллиантина, запах которого вы можете себе представить, если когда-нибудь пользовались духами для волос, именуемыми "Секрет Венеры") мои курчавые, длинные, спускающиеся на грудь пряди. Эта процедура была отнюдь не самой приятной, и раз или два, когда мои насильственно распрямленные волосы скручивали в тугой узел, которому надлежало иметь форму листа с дерева гинкго — старинную прическу, предписанную борцам, начиная с определенного ранга, я даже выдохнул вслух "итай", то есть "о-ох". Никогда не забуду дрожи восторга при первом взгляде на свое отражение в зеркале, увенчанное этим величественным, пронизанным духом древности убранством волос.

А возвращаясь к моим фантазиям: я всегда представлял себе, как привожу маму к роскошному дому, окруженному оранжевыми и красными бугенвиллеями, как водопады нависающими над образованными застывшей лавой террасами, и она спрашивает: "Что мы здесь делаем, сынок? Я ведь бросила стирку, и белье мокнет в ручье", а я отвечаю: "Знаешь, мне пришло в голову, что для славного новенького стирально-сушильного комбайна нужно, наверно, иметь подходящее место", и тут же вручаю ей ключ от дома, висящий на длинной золотой ленточке.

* * *

Когда все еще шло нормально — такое чувство, словно это было в другой жизни, а ведь с тех пор минуло всего десять дней, — случалось порой, что, не сумев поймать такси, я пешком возвращался поздно вечером домой с затеянного в рекламных целях свидания с молодой поп-звездой или же с кутежа в компании несколько смахивающих на гангстеров танимати (слово, которым в кругах, близких к сумо, называют крупных патронов-спонсоров), после часочка бурной страсти с моей замужней любовницей или сеанса безопасного секса с какой-нибудь неотразимой болельщицей сумо — и всегда в этих случаях проходил мимо бани. Я понимал, что она должна быть уже закрыта, но видел мелькание света и теней на матовых окнах и слышал свистящий звук, похожий на завывание ветра в зарослях бамбука.

Должно быть, моют все после закрытия, говорил я себе, но подсознательно чувствовал, что доносившиеся звуки — не звуки уборки, а тени, мелькавшие на стекле, принадлежат не обычным человеческим существам. Все это было слегка загадочно, хотя и не настолько, чтобы заставить меня не спать по ночам. Куда больше меня занимало и беспокоило, сумею ли я так выступить в следующем чемпионате, чтобы наконец получить все еще ускользающий от меня ранг одзэки. Теперь-то я знаю, что происходит по ночам в этой бане. И это одна из многих вещей, которые я предпочел бы не знать.

Как и в "Собаке Баскервилей", началось все с укуса. Однажды, около двух часов ночи, я возвращался после знойного свидания в "Приюте любви" — высокого класса гостинице для интимных встреч. Женщина, бывшая моей партнершей, — ослепительная топ-модель, родившаяся в Сибири, на другой день возвращающаяся к себе в Париж, — отклонила мое предложение остаться в постели и в прямом смысле слова спать вместе в эту последнюю ночь (чего мы никогда прежде не делали), и это принесло мне чувство опустошенности, разочарования и злости на самого себя. Мы с Айриной встретились на дискотеке в Роппонги и немедленно закрутились в самозабвенном, бесстыдно-животном, на три дня рассчитанном вихре, который дает пресыщение, но не приносит удовлетворения, сколько бы раз вы ни сливались телами. Она не скрывала, что эта связь для нее — лишь чисто физическая, подозреваю, что прежде всего ей любопытно было понять, каково это — оказаться в постели с мужчиной таких размеров, как я. А может, просто хотелось, чтобы и борец сумо пополнил список одержанных ею экзотических побед.

В тот вечер на душе у меня было муторно и по другим причинам. Грызла совесть за то, что я изменял своей замужней любовнице с роскошной, блестящей и, скорее всего, неразборчивой в связях моделью (Айрина, правда, утверждала, что в данный момент у нее за спиной долгий период воздержания, а я неукоснительно пользовался презервативом, и все-таки — что можно знать наверняка?). Но еще больше угнетал сам факт оплетенного ложью романа с чужой женой, в особенности с той женой, о которой шла речь в данном случае. А почему — я вскоре объясню.

Кроме разных оттенков вины, я испытывал раздражение, оттого что меня подло предали. Репортер с матчей сумо — кокетливая брюнетка из Сан-Франциско и автор колонки в одной из англоязычных газет, — подобострастным тоном взяв у меня интервью, превратила его затем в зловреднейшую статейку, превратно толкующую все мои ответы, ставящую под сомнение мою храбрость и смело заявляющую, что, вспыхнув лишь на миг на небосклоне сумо, я никогда не буду удостоен ранга одзэки. Удивляться этому, в общем, не следовало. Я предвидел определенные неприятности, когда не только отказался продолжить наше интервью за бутылкой вина у нее дома, в районе Ёкоиматё, но и остался глух к полупрозрачному предложению оплатить предстоящую работу отдельным чеком. (Физически она, пожалуй, даже притягивала меня, но я знал, что она спала с двумя парнями из нашего клуба, и перспектива быть еще одной строчкой в ее блокноте не казалась мне привлекательной.) И все-таки, все-таки я и помыслить не мог, что она решится напасть на меня публично.

Итак, я был уже немало расстроен, и когда возле бани меня вдруг принялась облаивать мерзкая маленькая дворняжка, это явилось последней каплей. Собачонка была одной из тех комнатных тварей, чья несуразность невольно вызывает сравнение с бахромчатым абажуром или с украшенным маникюром кротом. Думаю, это была смесь шпица с чем-то еще, ухожен он был (со своими покрытыми красным лаком когтями) тщательнее, чем большинство двуногих, и я невольно подивился, почему этот явно заласканный любимец рыскает среди ночи один на улице.

Я вовсе не собирался трогать эту собаку, но она прицепилась ко мне и шла следом, все время захлебываясь истерическим лаем, и наконец терпение мое лопнуло.

— Пошла вон, блошиная тварь, — рявкнул я угрожающе и поднял руки, скрючив при этом пальцы, как вампир в фильмах группы "Б". Однако вместо того, чтоб поджать пушистый хвост и кинуться наутек, собака вонзила яркие когти в мою обутую в дзори ногу и тут же впилась зубами мне в икру.

— Ох-х! — взвыл я. — Это же больно, сукина ты дочь!

Размахнувшись, я резко ударил ее, и она с воем убралась в ближайшую аллею.

Осмотрев ногу, я увидел под коленом пятнышко крови, но отнесся к этому хладнокровно. Не помню, говорил ли я, что мой рост шесть футов семь дюймов, а вес приближается к тремстам сорока фунтам. Первое — продукт моих островных ген, последнее — результат гигантских доз пои, пива, сна и соуса тянконабэ. Так что ранка, если вообще можно назвать это ранкой, безусловно, была далека от нервного центра, отвечающего за изменения психики.

Кошмары начались в ту же ночь. Помню, переживая эти сны заново уже утром, я подивился их кинематографичности, включая ошеломляющие спецэффекты, заставлявшие вспомнить "Людей-кошек" Пола Шредера: зелено-фиолетовые ночные пейзажи, движущейся камерой снятые кадры людей, бегущих сквозь густой подлесок, — безжизненные, замедленные движения, искореженный звук. Такие странные проявления своего подсознания я отнес за счет появившейся у меня незадолго до того привычки есть на ночь крекеры, подсоленные водорослями и карамельки "Моринага". Но и перестав злоупотреблять этими тяжелыми для пищеварения лакомствами, я не избавился от ужасных снов: с каждой ночью они становились все отвратительнее, но мне и в голову не приходило, что это не просто ночные кошмары, не было никаких оснований прийти к этому сверхъестественному, немыслимому предположению.

Помимо кошмаров, жизнь шла как обычно. В клубе у нас появился новичок, поразительно хорошо сложенный и очень дружелюбный тонго-гаваец по имени Тама Лейтон, которого я тут же прозвал Тэмали — это было название моего любимого мексиканского блюда. Он знал по-японски не больше десяти слов, и я в ударном порядке обучил его этикету сумо, рассказал, где что находится по соседству, и просветил насчет тонкостей, которые должен иметь в виду каждый живущий в Японии огромный иностранец — гайдзин.

Я понимал, что не смогу защитить Тэмали от всех тех шишек, что неизбежно валятся на голову новенького, но все же сказал: "Отцепись от него" борцу, имеющему высший ранг, чудаковатому одзэки, давайте назовем его Онидзато, когда однажды днем тот, от нечего делать, принялся зло подшучивать над новичком. Воображения у Онидзато было не больше, чем у бутылочной пробки, так что он измывался над Тэмали тем самым способом, которым в свое время измывался надо мной. Приказав ему влезть на дайкоку-басира— массивный полированный деревянный столб, стоящий в углу тренировочной площадки, а затем, держась там, наверху, из последних сил повторять тонким голосом: "Хототогису! хототогису! хототогису!" ("Ку-ку! ку-ку! ку-ку!")

Нелепая выходка как была, так и оставалась нелепой. Лаконичнее, чем сейчас на бумаге, я посоветовал задиристому одзэки умерить свой пыл и расслабиться, а сам повел несчастного, чуть не дрожащего Тэмали перекусить до обеда шестнадцатью мосбургерами (в каждую порцию входило только восемь, а они были маленькими).

Тама Лейтон был в самом деле чудный паренек, и я огорчился, когда после трех тренировок ему пришлось расстаться с нашим спортом. Дело было не в недостатке храбрости или решимости, а в травме колена, которую он получил, играя в футбол. Когда партнер применил прием ёритоси, суть которого, крутанув, сбросить противника наземь, поврежденный сустав не выдержал.

Неделя шла уже к концу, когда я утром с ужасом прочел в газете, что журналистка, сначала пытавшаяся меня соблазнить, а потом — испортить мою карьеру, найдена мертвой в одной из аллей Роппонги; причем труп расчленен и из него изъято несколько жизненно важных органов, в том числе сердце. Смутно вспомнив, что видел ее минувшей ночью во сне, я все-таки не ощутил ни вины, ни связи моего сна с происшедшим. Минуло несколько дней, и как-то ночью я проснулся от совсем уж омерзительного кошмара.

Мне снилось, что я гнался за стаей бездомных собак, настиг и убил их, одну за другой (не чтобы съесть, а просто ради удовольствия), а потом принялся ошиваться возле пивнушки, именуемой "Кафе для общения". Увидев, что туда вошла соблазнительная девчонка, я начал через окно наблюдать за ней. Девушка села под розовым абажуром и, попивая апельсиновый сок, листала сборник комиксов. "Окно раскрывается, как апельсин/Прелестный фрукт создан светом". Я вспомнил эту строку из Аполлинера гораздо позднее. В том, зверином, перевоплощении я способен был думать только о мясе, крови и наслаждении.

У девушки были круглые белые руки, похожие на спелый турнепс дайкон, который продают на деревенских рынках, и меня завораживала бездумность, с которой она снова и снова заводила руку за голову, подкручивая какой-нибудь выбившийся из прически локон. Пухлая, зрелая, в ямочках — она должна была стать моей. Когда девушка наконец вышла, мурлыча себе под нос "Жизнь в цвету", я прыгнул на нее сзади и потащил в глубь аллеи. Подобно диким желтоглазым кошкам на моем родном острове, быстро расправляющимся с крупными тропическими крысами, я одним ловким движением прокусил ей горло и затем…

Но нет, достаточно. У меня нет никакого права потчевать вас омерзительными гастрономическими подробностями. Позднее я пришел к выводу, что, пока я проделывал все эти гадости, они впечатывались мне в память и оставались в ней как воспоминания о снах и преследующие кошмары. Но в этот раз что-то — звук сирены или какие-то химические изменения в моих свихнувшихся молекулах — подтолкнуло возвращение сознания.

Я очнулся и увидел, что сижу на дорожке в Кин-ситё, рот полон турнепса (нет, это была человеческая рука), а по груди течет жидкость, которую в первый момент я принял за кетчуп. Куски оторванных рук и ног девушки (матово светящаяся бледная кожа, чудовищно яркая кровь) разбросаны по земле, и внизу… Посмотрев вниз, я увидел, что я был уже не я, а… ну скажем, нечто совсем другое.

Скорее всего, от шока я упал в обморок, а когда пришел в чувство, тело девушки исчезло. Единственным свидетельством моей кровавой вакханалии были несколько пятен цвета бургонского на асфальте и прозрачный пластмассовый кошелек с картинкой, изображающей енота — героя комикса. Без тени вины или сожаления я вытащил из него деньги — четыре жалкие сотни, — а кошелек выкинул в ближайшую урну. И как раз в этот момент по телу, ставшему без моего согласия и ведома моим, прошла сильная судорога, и, еще раз взглянув вниз, я снова увидел сверхкрупные формы борца сумо: торс с выпирающим мускулистым животом, облаченный в бело-голубое хлопчатобумажное юката сшитое из набивной ткани с оттиском имени Оротияма ("Гора гигантской змеи") — одзэки из филиала нашего клуба.

Чувствуя дурноту во всем теле, я поплелся домой и в какой-то момент поравнялся с таинственной баней. Было темно, но дверь стояла открытой, и как-то само собой я понял, что должен сюда войти.

— Сюда, — сказал голос, которому невозможно было не подчиниться. Это не был голос, говорящий на одном из человеческих языков, это скорее напоминало некую звуковую эманацию.

— Хорошо, — с помощью той же эманации ответил я и вслед за невидимым и не издающим ни звука проводником прошел туда, где обычно мылись. Я бывал здесь, когда, только приехав, присматривался к округе, и знал, что здесь размещалось несколько утопленных в пол маленьких ванн и одна большая, годная (как гласит старая шутка) для тридцати-сорока очень близких друзей. По мере того как глаза привыкали к темноте, я различил какие-то фигуры; одни нежились в бассейне, другие жались у стен, прошла минута-другая, и я сумел их разглядеть.

Там была глупая комнатная собачонка, смотревшая на меня с прежней животной ненавистью, но необыкновенно увеличившаяся в размерах. Ее было уже не сравнить с обувной коробкой: стоя на задних лапах, она достигала роста обитающих в горах горилл, а ее омерзительные ярко-красные когти сделались длиною с нож для разделки мяса. Кроме того, здесь были стаи кошек-демонов с зубами как у акулы и когтями будто наточенная коса. И они, и крысы о шести лапах, и тараканы, размерами с буйволов, — все разгуливали на двух задних конечностях, и зло светилось в налитых кровью глазах. Но как бы ни ужасающи были все эти животные, по сравнению с гуманоидными экземплярами они казались просто детскими игрушками.

В первый момент я разглядел в клубах пара одни только слабые контуры. Казалось, передо мной обычная банная сцена: группа раздетых мужчин плещется в горячей воде, у кого-то влажные полотенца на голове, у кого-то повязка над бровями. Но как только глаза приспособились к полумгле, я задохнулся от ужаса: это были совсем не мужчины. У кого-то из этих плавающих в пару нечеловеческих существ было по две головы, у кого-то несколько носов или несколько ртов, у других — вовсе никаких черт: вместо лиц — гигантские, сваренные вкрутую, очищенные от скорлупы яйца. У некоторых монстров на голове растут прозрачные рога, а в них, заполненных бесцветной жидкостью, плавают, словно жуткие пресс-папье, маленькие живые зародыши цыплят, кроликов, жаб, а в паре случаев, если я не ошибся, и человеческих детенышей. Наверно, было естественно, вскрикнув от ужаса, стрелой кинуться к выходу, но я не испытывал страха. Я знал: эти дьявольские порождения не причинят мне зла, так как я был одним из них. И в самом деле, никто, кроме мерзкой дворняжки, не обратил на меня внимания.

В дальнем углу, почти скрытая в клубах пара, виднелась квадратная ванна, предназначенная для матерей с младенцами. Я прошел туда, намереваясь вымыть под краном руки. (Одежда, кожа, ногти почему-то уже были чистыми. Я так никогда и не разобрался в метафизической логике и гигиенической стороне перевоплощений.) К моему удивлению, выяснилось, что ванна теперь — своего рода сковорода, заполненная фаршированными клецками, водорослями, овощами и тофу — то есть всяческой снедью, которую я так любил покупать на уличных лотках. Однако минуту спустя я понял, что все эти закуски приготовлены вовсе не из обычных ингредиентов.

В бульоне, под прыгающими на поверхности разноцветными пузырьками масла, плавала мешанина из устрашающих яств. То, что я поначалу принял за фрикадельки из свинины с овощами, оказалось гландами, древесный гриб на короткой ножке — человеческим пенисом, а маленькие квадратные кусочки тофу — аккуратно нарезанными дольками мозжечка. Может быть, находясь в своем каннибальском воплощении, я счел бы такое меню привлекательным. Мои размышления на эту тему были прерваны появившимся и вставшим рядом со мной существом двенадцати с лишком футов росту, которое, если не обращать внимание на вывернутое изнанкой наружу лицо, выглядело как вполне ординарный служащий (синий костюм, стрижка ежиком, очки в золотой оправе). Наклонившись над предлагаемым ассортиментом, он одним ловким молниеносным движением выудил пучок пальцев ноги, перевязанный блестящими нитями ламинарии, обмакнул его в соус, который с виду походил на китайскую горчицу, но вполне мог быть и специально препарированной желчью, и отправил все это в свою мерзкую пасть.

О'кей, решил я, пожалуй, хватит. До двери оставался только шаг, когда на пути у меня возникла гигантская тень. Это был созданный в преисподней шпиц, чей укус, как я теперь понимал, навлек на меня теперешнее кошмарное двойное существование.

— Извини, друг, — ухмыльнулась эта скотина, передавая мне свои гнусные соболезнования с помощью все той же беззвучной телепатии. — Но я не так уж и виноват. Видишь ли, этот укус не принес бы тяжких последствий, если бы сам ты не оказался смрадным болотом греха. Живи ты добродетельно, он не оставил бы ничего, кроме шрамика.

* * *

Рэйко — мать Сатико и жена главы нашего клуба — была не гадкой совратительницей, а всего лишь страдающей от одиночества, не лишенной темперамента, несчастной в браке женой, принадлежавшей к поколению, которое не мыслило для женщины других занятий, кроме заботы о доме и детях и разве что не полностью занимающих день уроков искусства чайной церемонии или аранжировки цветов. Муж Рэйко, мой шеф, в свои холостые годы был рьяный ходок по женщинам и не позволил супружеским клятвам хотя бы на йоту изменить прежний порядок. Отец Рэйко был патриархом, определявшим политику в мире сумо, представителем третьего поколения семьи, блиставшей в этом виде спорта, знаменитым чемпионом по имени Ботанъяма. Организованный по сговору брак представлял собой чистую политическую сделку, и сразу же после церемонии жених отправился на свидание к своей любовнице, в прошлом барменше, а ныне владелице целой сети дорогих вечерних кафе на Гиндзе, даже не удосужившись дефлорировать робкую новобрачную.

Все члены клуба любили Рэйко, свою, как они ее называли, оками-сан. (Тот факт, что жену главы общества, как и хозяйку гостиницы, именуют оками-сан, не случаен: ведь их обязанности практически совпадают.) Борцы низших рангов помогали ей в ежедневных хлопотах, включая закупки провизии и готовку, но вся полнота ответственности за организацию хозяйственной стороны жизни клуба лежала на ней. Выполняла она и обязанности домашнего психотерапевта, пользуя тех борцов, которые из-за тоски по дому, встречи с несправедливостью, поражения, невозможности набрать нужный вес или любовных неурядиц впадали в депрессию.

Однажды Рэйко взяла меня с собой на рыбный базар и, готовя к дебюту в роли помощника на кухне, терпеливо разъясняла, как выбрать правильные продукты для специального кушанья борцов сумо — тянко-набэ. (Опасаясь, что это пригвоздит меня к кухне, я никому не признался, что имел опыт поварской работы, и в результате мои наставники просто сочли меня очень способным учеником.)

На обратном пути Рэйко спросила, не хочу ли я выпить чашечку чаю в "Пер Гюнте" (местном кафе, которое охотно посещали, называя "Пэ-ру Гюн-то", и наши, и другие борцы сумо). Я согласился, полагая, что она просто проявляет любезность или — циничнее — не прочь попрактиковаться в английском, который был у нее, в общем, хорош во всем, за исключением неразберихи между прилагательными и наречиями. Рэйко была изысканно привлекательна — если вам приходилось видеть знаменитые гравюры на дереве, изображающие женщин в деревянной ванне, стоящей на открытом воздухе под сакурой в полном цвету, вы можете представить себе тип ее лица, — но я уже был безумно, хотя и целомудренно влюблен в Сатико и думал о Рэйко исключительно как о доброй оками-сан (не путать с ôками, начинающегося с долгого "о", оно означает "большой волк"), поглощенную своими обязанностями жены шефа. В мире фантазий я иногда воображал ее своей тещей. Но никогда, несмотря на всю ее красоту, не чувствовал к ней вожделения или тяги.

Я всегда плохо ловил любовные сигналы: получать оплеухи за слишком большую дерзость мне приходилось куда реже, чем раздраженные тычки в грудь — наказание за недогадливость. Так было и в случае с Рэйко. Знаки ее отнюдь не материнского интереса были вполне очевидны: попытки встретиться со мной взглядом, положенные под подушку маленькие подарки, букетики свежих цветов в моей комнате. И все же я совершенно не понимал, в чем дело, не прозрел и тогда, когда Сатико прошептала мне как-то в холле: "Прости, мне запретили разговаривать с тобой". А мы ведь и так разговаривали немного. Она всегда вроде как избегала меня, но я относил это за счет японской застенчивости.

А еще через некоторое время Сатико просто исчезла. Из разных источников до меня доходили разные сведения. И получалось, что она отправилась не то в Киото — для занятий историей искусств, не то в Нагою — для изучения ткачества, не то в префектуру Акита — освоить сложный процесс варки индиговой краски. Мне было больно, что она уехала не попрощавшись. И вот однажды, когда я все еще переживал это мнимое предательство, Рэйко попросила меня поехать с ней, чтобы привезти несколько громадных мешков с рисом, предоставленных клубу одним из его многочисленных спонсоров. "Мне нужны твои сильно руки", — сказала она по-английски, и я ответил ей: "Нет проблем".

Рэйко усадила меня в свою темно-зеленую "миату", и мы выехали из города, направляясь в сторону аэропорта Нарита. Насколько я был наивен? А вот посудите сами: когда мы въехали на стоянку большого пригородного интим-отеля, кокетливо прячущегося под вывеской "Гостиница спящей кошечки" и явно копирующего архитектуру замка Хоуард в Йоркшире, я просто предположил, что рис — подарок щедрого владельца.

Странным образом мы оказались в ярко и совершенно безвкусно обставленной комнате: красный шелк, розовые зеркала, круглая кровать. Но даже и тут я понял, что к чему, лишь когда Рэйко отколола шиньон и, тряхнув головой, высвободила пелерину искрящихся волос. Жена главы клуба пожелала сделать меня любовником, и я не мог отказаться: это было бы для нее унижением.

Поэтому я лег с Рэйко, но постарался вести себя грубовато, эгоистично, не подключая ни сердце, ни ум, раздумывая только о том, простит ли меня когда-нибудь Сатико, и до слез — крупных, теплых слез, которые Рэйко сочла знаком волнения или восторга, — сомневаясь в этом.

Сразу же после первого соития я мог бы встать и уйти. Я мог вообще распрощаться с сумо, мог перейти в другой клуб, но я не мог расстаться со своим сердцем, а мое сердце принадлежало Сатико. День был душный, дымчато-сизый, июньский, сама погода мощно подталкивала к тайной беззаконной любви, и Рэйко явно хотела использовать этот день для компенсации любовной отверженности и унижения, в которых прошла у нее половина жизни. Она настаивала на новых и новых объятиях, и к третьему разу мы уже погружались во что-то — не знаю, назвать ли это любовью, влечением или зыбучим песком, — и с каждой минутой чувства делались глубже и тоньше.

К тому времени, как мы притормозили на заднем дворе клуба и принялись разгружать мешки "подаренного" риса (разумеется, Рэйко купила его на обратном пути в магазине), единственный волновавший меня вопрос был: когда это повторится снова. Ответ оказался: завтра, и послезавтра, и на следующий день. Так вот оно и началось несколько лет назад, и, хотя я все время продолжал боготворить Сатико как свою истинную любовь, я знал, что ее мать — мое истинное жгучее желание: подруга сидящего во мне зверя, примитивно-телесный зов судьбы, ангелоподобный проводник в ад.

Потому что, хотя Укэмоти Ояката был неверным мужем и нас не связывало ничего, кроме поверхностных деловых отношений, я все же терзался виной, оттого что ложусь в постель с его женой. Это было неправильно, и я знал, что мама, узнай она обо всем этом, была бы поражена и жестоко во мне разочарована. И все-таки я получал такое наслаждение, что всерьез беспокоился только о том, чтобы меня не поймали, не начали шантажировать или не выкинули из сумо. Мне и в голову не приходило, что наказание за проступок окажется таким невероятным и непоправимым.

* * *

В школе я всегда отличался успехами в точных науках, мало того, меня, я помню, завораживала красота физики и высшей математики: черные дыры, загадки элементарных частиц, теория множеств. Но никакой раздел "Введения в астрофизику" (хоть я и неплохо в нем разобрался) не подготовил меня к пониманию таинственного процесса, в результате которого я приобрел способность принимать облик разных людей, а затем снова становиться собой, не имея ни на губах, ни на одежде, ни под ногтями каких-либо следов содеянных мной зловещих преступлений.

Помните, я сказал, что, убив ту ни в чем не повинную несчастную девчонку, глянул вниз и увидел, что я — не я? Это действительно было так — в прямом смысле слова. Мало того, посмотрев в разбитое зеркальце, я обнаружил, что лицо этого "не меня" очень знакомо. (Хотя жуткие зубы, нечто среднее между тигровыми и щучьими, принадлежали какой-то хищной машине-убийце, а пальцы рук заканчивались когтями гигантской кошки.)

Человек, чей облик я принял, — популярный и небездарный американский киноартист, блондин с правильными чертами лица и фамилией, состоящей из четырех букв. Почему именно он? Единственное, что приходит на ум: в тот же день, несколькими часами раньше, я увидел его портрет на журнальной обложке и мимоходом подумал, каково это, интересно, быть привлекательным, невысоким, светловолосым.

А вот как мне удалось стать им, я попробовал выяснить, обратив этот вопрос к чудовищу-шпицу во время телепатической беседы в дверях бани, но ответа не получил. "Лучше тебе не задумываться об этом, толстячок", — только и ухмыльнулся он, обнажив свои страшные клыки.

Думаю, только в этот момент я осознал чудовищность своего положения. Стало понятно, что я не смогу больше жить, нося в себе монстра, днем — питаясь надеждой, что как-то отделаюсь от него до того, как сгублю новые жертвы, вечером — страшась ночи. Если облик, который я принимаю во время своих кровавых пиршеств, приходит непроизвольно, то не окажется ли, что однажды я обнаружу себя в обличье моей милой мамы, плотоядно разгрызающим какого-нибудь злополучного, торгующего лапшой ночного ларечника. Сама мысль об этом была непереносима: мне оставался один-единственный выход.

* * *

Я сейчас просто бессмысленно тяну время, описывая все случившееся и в последний раз пытаясь уразуметь его смысл. Яд уже действует, лишая тубы чувствительности, растекаясь по тяжелеющим артериям, разрушая тело, усыпляя непокорный мозг. На Безымянном острове он зовется малуа и изготовляется путем смешения сока кава, чернил для татуировки и сверхъядовитой печени летучей рыбы нуалоа. Опьяненный шаман толчет все это в священной вулканической ступке, которую два миллиона лет назад уронила с небес на землю богиня гнева Туатуароли. Эта магическая ступка надежно упрятана средь высоких зеленых бархатных гор на острове, который я люблю и которого никогда не увижу. Ирония заключается в том, что раковину моллюска с ядом малуа я получил не как-ни-будь, а из рук моей милой матушки.

— Это убережет моего дорогого мальчика от тараканов и крыс, — сказала она, когда я уезжал на Гавайи, и не то в шутку, не то всерьез добавила: — Говорят, он защищает и от дурных женщин.

Письмо, умоляющее простить, а также завещание и чековая книжка уже отправлены маме. Эти листки, на которых я рассказал обо всем подробно и без изъятий, будут в последний момент сожжены. Единственное, что останется, — слова, обращенные к миру. Черным грифелем на оранжевом листке: "ВСЕМ: ЕСЛИ МОЖНО, ПРОСТИТЕ МЕНЯ".

Отсутствие объяснений, скорее всего, создаст впечатление, что меня доконали неудачи в спортивной карьере: все эти матчи, которые я должен был бы выиграть, но не выиграл. Случалось это потому, что в публике вдруг мелькало лицо, похожее на Сатико или Рэйко, и на долю секунды я терял собранность, а этого было достаточно, чтобы противник нанес удар, не дающий мне шанса остаться на ринге, и я, несколько раз отчаянно подпрыгнув в попытках обрести равновесие, плюхался наконец на дорожку плотно утрамбованного песка у ног зрителей первого ряда, которые тихо хихикали, прикрывая лицо украшенными золотыми кольцами руками, и стряхивали песчинки и бойцовские капли пота со своей дорогой, но почему-то скверно сидящей на них одежды. Я никогда не свел бы счеты с жизнью по такой глупой, легко поправимой причине, но пусть лучше считают, что я слабак-неудачник, чем докапываются до правды о моих страшных преступлениях. Добрее моей матушки нет, думаю, никого на планете, и, узнав правду о своем ненаглядном сыне, она, скорее всего, в прямом смысле слова умерла бы от стыда и горя.

Самое странное, что, несмотря на спортивность, сексуальность и, так сказать, телесноцентризм всей моей жизни, я печалюсь не столько о конце своего физического существования, сколько о прекращении моей умственной деятельности — плодов полученного образования, захватывающих бессонных ночей, когда я читал, пока мышцы спины не отказывались служить, моих неповторимых приключений и ярких ошибок. Мне хотелось бы верить, что, трансформированная в некую лучшую форму, душа продолжает жить, и я надеюсь, что в следующий раз, если мне в самом деле будет дан этот следующий раз, я кончу свою жизнь не таким жалким образом.

В последнее время я нередко наведывался в библиотеку "Японского фонда" и читал там о сверхъестественных явлениях и существах. Это дало возможность понять, что я был не человеко-волком, а просто беспечным, любящим развлечения парнем, который благодаря невезению превратился в жестокого, меняющего обличья вурдалака. Но если так, скажете вы с удивлением, если ты вовсе не стал человеко-волком, то к чему были тогда на первой странице загадочно-высокопарные слова о плоти, крови и шерсти? При чем тут шерсть?

Шерсть? Да, шерсть… Полагаю, вам знакома история о том, как в пятнадцатом веке в Австрии, в Зальцбурге, был обнаружен однажды в безлунную ночь человек, бегущий голым, на четвереньках, с сочащейся кровью селезенкой во рту. Три полицейских остановили его на темном деревянном мосту, украшенном резными изображениями горгулий, херувимов и дубовых листьев.

— Что все это значит? — резко спросили стражи порядка, направляя свет своих масляных фонарей на покрытое струпьями и наполовину завешенное слипшимися от крови волосами лицо, и тут же отшатнулись при виде безумных глаз, омерзительной багрово-лиловой кожи и острых желтых зубов, облепленных кусками мертвечины.

— Я человеко-волк, — ответило им это полуживотное сдавленным, полным страдания голосом (и винного цвета кусок выпал у него изо рта), — убейте меня, пожалуйста, прежде чем я натворю новых бед.

— Человеко-волк? Но на тебе ведь нет шерсти! — воскликнули буквально понимающие сказанное полицейские.

— Неужели вам непонятно! — вскричал человеко-волк из Зальцбурга (его тонкие губы сверкали от крови). — Шерсть внутри.

Так же, думаю, обстояло дело со мной: заросшим шерстью чудовищем из Токио. Как жаль, что средства для депиляции сердца еще не придуманы!

С улицы доносится вой полицейских сирен. Не знаю, за мной ли это, но на всякий случай я только что проглотил, растворив в кокосовом молоке, остаток малуа. Губы теряют чувствительность и кажутся огромными, кажется, посмотрев в зеркало, я бы увидел не свое собственное грустное лицо — лицо человека, рожденного в тропиках, а что-то, напоминающее огромные монолитные статуи с острова Пасхи. Мне очень грустно покидать этот мир, исполненный стольких чудес и такой красоты, и я, подобно сонному маленькому мальчику, которого уводят за руку из сверкающего огнями и полного звуков веселья парка, всей душою надеюсь, что очень скоро вернусь на эту маленькую, милую сердцу планету.

А что же я вынес из пребывания в шкуре сумотори— человеко-волка, ласкового оборотня Рёгаку? Увы, ничего особенного: все те же занудливые старые правила, которым не хочет следовать ни один жизнерадостный молодой человек. Не позволяй приятным ощущениям сбивать себя с правильного пути. Никогда не ложись в постель с женщиной, которую не можешь прилюдно взять за руку. Опирайся на ценности, предлагаемые поэтами и философами, а не на те, что навязывает реклама пива и приключенческие фильмы. И конечно, избегай встреч с собаками, породнившимися с нечистой силой.

* * *

Абсолютно уверен, что вы не рассчитывали на эпилог. Ведь получить его — все равно что пойти на похороны и вдруг увидеть, что усопший приподнялся и просит органиста сыграть "Пожалуйста, пойдем на танцы". Вы хотите подробного объяснения? Что ж, имеете право.

Судя по всему, когда люди, приехавшие на "скорой", взломали дверь (а вызвала их, испугавшись, что я не подхожу к телефону, Рэйко — Бог да благослови ее), я был почти мертв. В больнице мне сделали промывание желудка и подключили к реанимационным аппаратам, но, по словам врачей, шансы выкарабкаться были меньше пяти процентов. И тогда — как я узнал куда позже от маленькой, чуть прихрамывающей сестрички по имени Кики — возле меня появилась Рэйко с термосом, полным какой-то темной жидкости ("цвета лепестков розы, перемешанных со шпинатом", как сказала Кики) и настояла на том, что будет вливать ее мне по несколько капель. Сговорчивая сестра рассудила, что (в малых дозах) народная медицина не повредит и ничего не сказала врачам. В результате после трех суток, проведенных без сознания, с рекордным — семнадцать раз — балансированием на грани смерти я небывалым образом пришел в себя и оказался, можно сказать, практически невредимым.

В это же время наш клуб распространил версию, согласно которой я попытался покончить с собой, приняв сильнодействующий полинезийский яд, которым мать снабдила меня для борьбы с грызунами, так как чувствовал, что последними неудачами на ринге подвел своих наставников и боссов. На Западе сказать: "Прощай, жестокий мир" считается шагом трусливым, необдуманным и почти неприличным. В японской традиции самоубийство всегда считалось разумной и даже благородной альтернативой земным мытарствам и прозябанию. Так что журналы подали случившееся в духе самурайских уходов из жизни, и в одночасье я из посмешища превратился в героя (листки с описанием моих преступлений благополучно завалились за письменный стол, и никто их не увидел).

Пока я лежал в коме, в нашем клубе случился другой скандал, немедленно вытеснивший "СУИЦИДНУЮ ПОПЫТКУ БОРЦА-СУМОТОРИ" с первых страниц популярнейшей периодики. Через три дня после моей госпитализации многолетняя любовница нашего босса появилась в дневном ток-шоу, чтобы, как было заявлено, представить составленную ею кулинарную книжку под названием "Рецепты с Гиндзы — восхитительное полуночное меню". Пытаясь унять охвативший ее мандраж, какая-то добрая душа налила ей немного виски, и в результате, порядочно захмелев, она объявила прямо в эфир, что глава нашего клуба спал с ней еще до своей дурацкой псевдоженитьбы, она родила ему двух замечательных сыновей, теперь готовится родить третьего и — безрассудно добавила она в завершение — очень просит не держать в ее доме незаконно купленного оружия: мальчиков так и тянет поиграть с ним.

Она все еще плакала в "Зеленой гостиной", когда удар достиг цели. Чванящаяся своей щепетильностью Ассоциация борцов сумо объявила о лишении Укэмоти Ояката, в прошлом ёкодзуна Куроками, всех его титулов и наград, а также о пожизненном изгнании его из мира сумо. (Вследствие этого он обратился к ремеслу актера, нашел свое амплуа в полицейских драмах и, насколько я слышал, вполне преуспел. Кто знает, может, отказ от двойной жизни принес ему облегчение.) Далее. Повергнув всех в полный шок, председатель Ассоциации объявил, что новым главой Клуба Укэмоти — лицом, получающим право на достославное именование Укэмоти Ояката, которым прежде владели отец, дед и прадед, становится его обманутая жена, Рэйко.

Не знаю даже, как объяснить, насколько резко это противоречило традиции. Ну, в общем, примерно так же, как если б в Соединенных Штатах загородный мужской клуб, строго придерживающийся антисемитской, расистской и гомофобной политики, вдруг открыл свои двери для женщины, полуеврейки-полунегритянки со стопроцентно лесбийской ориентацией. Однако, несмотря на все это, Рэйко с готовностью приняла беспрецедентное предложение. В конце концов, она была представителем четвертого поколения семьи сумо и знала об этом виде спорта больше, чем кто-либо на земле. Она немедленно подала на развод со своим опозорившимся мужем и, как только я наконец открыл глаза и начал дышать с помощью собственных легких, обратилась ко мне с вопросом: не хочу ли я разделить с ней обязанности по управлению клубом. Прозвучало это как вполне деловое предложение, и только в следующую минуту я понял, что речь идет о вступлении в брак.

Думаю, Рэйко знала, каким будет мой ответ, но я был тронут ее предложением, а она проявила чуткость и понимание, когда я сказал, что считаю необходимым идти по жизни иным путем. Сейчас мы друзья (и даже больше чем друзья: деловые партнеры). Когда недавно она вышла замуж за только что прекратившего выступления сэкивакэ из конкурирующего клуба (он моложе ее, но его семья связана с сумо почти так же давно, как семья Рэйко), я искренне пожелал ей счастья. Думаю, я любил ее, но любил с легкомысленным непостоянством, которое было мне свойственно; она заслуживала куда большей преданности.

Когда я наконец собрался в полном одиночестве покинуть больницу, неожиданно появились визитеры.

Сначала пришел мой бывший сосед по комнате Гондзо со своей возлюбленной Тиэ, обладательницей розовых, как яблоки, щечек. Целью прихода было приглашение меня на свадьбу (я отклонил его и ограничился тем, что послал подарок). Как оказалось, видя, что крупных успехов ему не добиться, Гондзо решил бросить сумо и открыть — вместе с Тиэ — дома, в Увадзима, цветочный магазин, специализирующийся на привозимых с Таити экзотических ярких растениях.

Потом, когда — в соответствии с правилами — я готовился, уже сидя в кресле, выехать из больницы, а Кики стояла возле и мы поджидали лифт, который должен был вернуть меня в широкий мир, не кто иной, как Сатико заскользила по коридору ко мне навстречу: в бело-голубом кимоно из сотканной вручную ткани, прелестнее, чем когда-либо прежде. При виде ее мое сердце дернулось и уже совершило полный любви головоломный прыжок, но тут же опало, когда я выяснил, что и она пришла с приглашением на свадьбу. Светясь лицом, как китайский фонарик, она застенчиво рассказала о только что заключенной помолвке с умным, талантливым и добрым юношей, новичком в знаменитой команде "Демоны-барабанщики Садо" (вот, значит, где она была: на острове Садо, где обучалась искусству ткачества).

Кики скромно отошла в сторону, и несколько минут мы провели одни. Зная, что во мне говорит откровенно мужское начало, я все же спросил, испытывала ли Сатико ко мне что-нибудь в день, когда брила мне торс, и в последующие дни, или все это было лишь игрой воображения.

— Я весьма польщена вашим вниманием, — начала она, и я тут же понял, что никогда не был мужчиной ее мечты. Это не надорвало мне сердце, но удивило и слегка уязвило упрямое, но близорукое мужское тщеславие. Я попросил ее не продолжать, но ей непременно хотелось добавить несколько слов, и эти слова помнятся мне и поныне.

— Говоря откровенно, меня пугало, какой вы большой, — сказала Сатико, опустив глаза в пол. — А потом, хоть вы и были всегда очень добрым и мягким, но — простите, что я упоминаю об этом — раз или два мне показалось, что в ваших глазах проскальзывал странный и пугающий огонек.

Все так, подумал я с горечью, огонек похоти, эгоизма и неразделенной страсти.

Сев у больницы в такси, я поехал в свою "засекреченную" квартиру. Путь пролегал мимо обнесенной стеной строительной площадки, и я успел прочитать огромный плакат "СКОРО: ЕЩЕ ОДИН МАГАЗИН СЕТИ "ЛОУСОН"!" И тут у меня перехватило дыхание: новое здание возводилось на участке, еще недавно занятом банями, облюбованными нечистой силой, — официальной резиденцией отвратительнейших оборотней Токио. Куда же они исчезли? Надеюсь, провалились в ад, где им и подобает быть. Или же просто затаились на время, чтобы, когда новый билдинг будет построен, продолжить свои полуночные бдения в притягательнейшем супермаркете мира, среди консервированных маринадов и шоколадок "Холидей дог".

За последнее время на меня обрушилось столько событий, что я едва вспоминал причины, повлекшие за собой мое неудачное самоубийство. Но в глубине души я странным образом чувствовал, что заклятие снято. И все-таки после случившегося я не мог оставаться в Токио. Мысль возвратиться в сумо не посетила меня ни на миг, хотя в телеграмме, присланной мне за счет клуба неким японским журналистом, и говорилось, что подобная попытка могла бы оказаться интересной "в чисто психологическом плане".

Ни минуты не медля, я собрал вещи к отъезду, попрощался с теми немногими, с кем это было необходимо, и передал в газеты текст заметки — смесь официального объявления об уходе из спорта с извинениями по поводу беспокойства, причиненного моей суицидной попыткой. Затем, под вымышленным именем, нанял частного детектива, попросил его разыскать семьи двух убитых мной, а точнее, Чудовищем женщин (я мог лишь уповать, что других жертв — стершихся из моей памяти — не было), вскочил в самолет компании "Эйр Меланезия" и отбыл на свой родной остров.

Когда были сделаны (анонимно) выплаты родственникам моих жертв, от денег, скопленных за время выступлений в матчах сумо, осталась как раз та сумма, что требовалась для покупки стирально-сушильного комбайна цвета зелени хлебного дерева. Матушка влюблена в нее, кроме того, машина восхищает всю деревеньку, в которой мы с ней живем — вдвоем — в крытом соломой домике из трех комнат, где я и родился. Соседки выстраиваются в очередь, чтобы стирать в ней свои затканные яркими цветами парео и футболки с надписью "Меня трахали на Гавайях", а возбужденно хихикающие детишки залезают друг другу на плечи, чтобы заглянуть внутрь и лицезреть дух захватывающее зрелище вращающегося барабана.

Все называют меня теперь Регбист-священник. Неудивительно: я собираю игроков в регби по всему острову. А что касается второй части прозвища, то связана она с тем, что я прошел полный курс обучения у шамана, живущего на горе Ала'алоа, и получил право стать пастырем нашей местной общины. Мой покойный отец когда-то мечтал о священничестве, но, влюбившись в мать, стал ныряльщиком-рыбаком. Я иду по тропе, на которую он едва не ступил. Принятая на нашем острове вера необыкновенно проста и светла: ее основы — близость к природе, доброта, толкование снов и мысленное стремление к желаемому. И я, по сути анархист, без внутреннего сопротивления выполняю все, что она требует.

От служителя нашей религии требуется безбрачие (причина, заставившая отца отказаться от привлекавшей его стези), но для меня, к счастью (или к несчастью), это условие — не препятствие. Не нанеся урона прочим функциям организма — голова, слава богу, в полном порядке, и я пишу, читаю и размышляю по-прежнему с удовольствием, — смертоносный яд полностью уничтожил мою потенцию, и некогда знаменитый membrum virile висит теперь, мягкий и безобидный, словно носок, свешивающийся с веревки в безветренный день. "Невосстановимое поражение нервной системы", — объяснили мне доктора. Желание угасло вместе с возможностями, так что теперь жизнь в воздержании для меня просто сахар.

Поначалу, хоть я и напоминал себе, что получил полную (и даже больше того) меру причитающихся наслаждений, страстных восторгов и нежных чувств, мне было все-таки нелегко. Но теперь роль бесполого праведника с каждым днем становится все приятнее. Выгляжу я по-прежнему крупным, сильным, спортивным. С помощью упражнений и диеты почти удалось снизить вес до 275 фунтов — моей нормы во времена занятий регби. Так что от себя прежнего я отличаюсь лишь тем, что, как говорится в пословице, не ношу пистолет в кармане. Все это прекрасно, как в сказке, и меня можно сравнить с человеком, у которого нет ни еды, ни рта, принятого на работу, главное условие которой — строгий запрет на принятие пищи.

Говоря откровенно, это не тот счастливый конец, которого я бы себе пожелал, но все же он куда лучше возможных альтернатив: смерти, комы, жизни токийского серийного убийцы. Отвар, приготовленный для меня Рэйко на основе маринованных слив умэбоси, китайских трав и еще нескольких ингредиентов (не заставляйте меня разглашать рецепт: в скором времени я надеюсь начать с его помощью спасать жизни по всему тихоокеанскому бассейну), не только нейтрализовал действие принятого мной смертельного яда, но, похоже, и излечил меня от повадок чудовищного зверя. Хотя, может, мое вторичное превращение было вызвано и совсем иными причинами. Как бы то ни было, я бесконечно благодарен судьбе за то, что снова стал самим собой, и бесконечно сожалею о жизнях, которые я погубил. Может быть, в строгом смысле слова, в совершенных убийствах повинен не я, все же я отношу их на свой счет и осознаю необходимость нести всю полноту ответственности, за исключением сдачи в полицию и последующего тюремного заключения, которые не принесли бы пользы решительно никому.

Жизнь для меня теперь — что-то вроде второй инкарнации, дающей возможность покаяния и неустанных попыток творить добро. И порой, когда я обедаю с мамой, а на столе у нас свежая рыба, лиловый сладкий картофель и салат из приправленной водорослями кокосовой мякоти, или когда наблюдаю за командой собранных мною юных игроков в регби, обыгрывающих соперников с какого-нибудь другого архипелага, когда благословляю новорожденного или провожу церемонию проводов души одного из моих собратьев-островитян, у меня появляется ощущение, что на этот раз мне все удастся. Пусть в скромных размерах, но я познал вкус богатства и славы, однако высшее счастье дают мне занятия, проще которых нет: например, насадив на отцовскую бамбуковую удочку муху, ловить, стоя на береговом уступе, рыбу, или забраться в облюбованную еще в детстве развилку дерева и смотреть на оранжево-розовые зарницы заката, или помогать маме аккуратно складывать выстиранное белье. Она ежедневно пользуется стиральной машиной, но для сушки использует веревку, протянутую между двумя кокосовыми пальмами, потому что ей нравится запах высушенной на солнце ткани и потому что, как она мне смущенно призналась, бак для сушки она приспособила под хранилище для зеленых бананов.

Глядя в зеркало, я не вижу теперь ни чудовища, ни самца с агрессивным взглядом. Скорее, на меня смотрит человек, чья шерсть вся на виду, а воля устремлена на то, чтобы быть добрым, в той степени, в какой это возможно. В душе я продолжаю каждый день повторять слова покаяния, но знаю и другое: чтобы выучиться прощать других, надо сначала простить себя. Любить других — нетрудно, гораздо труднее — во всяком случае мне — научиться любить себя.