Можете говорить, что это атавизм, но, оказавшись в опасности, я часто черпаю силы и бодрость, оглядываясь на прошлое. Например, так я поступила на острове Кулалау, куда приехала, охотясь за очередным пикантным букетом путевых историй (одна — о костюмах аборигенов, другая — о местной склонности к эротическим формам надгробий, третья — об усиливающей сексуальность траве, которая по причудливому лингвистическому совпадению именуется amatti. Если вспомнить латинский корень: любовный, любовь…). В тот момент территориальные споры переросли там в военный конфликт между племенем Желтого Мотылька и племенем Белой Акулы, и обстоятельства сложились так, что ослепительный молодой воин из племени Мотылька взял меня в качестве заложницы, но я вышла из этого переплета целой и невредимой, так как воспользовалась нестареющим советом, данным однажды моей матери ее матерью — бабушкой Ледой, только что опубликовавшей скандальный опус "Мои дни (и ночи) с мистером Панчо Вильей". "Запомни, милая девочка, — сказала она тогда, — все бандиты в глубине души джентльмены. Веди себя как леди, и они станут обращаться с тобой как с богиней".

В случае с воином из племени Мотылька (звали его Раади Улонгго) совет Леды подействовал просто магически. Редко мне приходилось видеть кого-либо привлекательнее его, и к моменту, когда волнения были подавлены, мы с Раади составили то, что моя мать назвала бы "сладкой парочкой". Роман длился недолго, но вовсе не потому, что ослабла тяга друг к другу: просто мне нужно было назад, к работе, а Раади ждали его дела: ловля осьминогов, вырезание масок ангелов и поклонение черепам предков.

Но все же мы не теряли друг друга из вида. Дома у него телефона не было, в школу, где он преподавал, звонить было нельзя, так что звонила я в гостиницу "Веселый огонек" — раз в неделю, в заранее оговоренное время. И однажды услышала от дежурного, что, идя к телефону, чтобы поговорить со мной, Раади попал в засаду, и воин из племени Голубой Змеи застрелил его. Откуда-то из глубины слышны были кровожадные клики, и я повесила трубку, чувствуя бесконечную боль не только из-за бессмысленно оборванной прекрасной молодой жизни и утраты возлюбленного моей мечты, но и от бесчеловечной жестокости племенных войн любого масштаба.

Узнала я все это, сидя дома, на острове Мауи, и тут же отправилась на велосипеде в Кипахулу, где находилась ближайшая церковь: маленькая белая часовенка, стоявшая среди источавших головокружительный запах желтых деревьев, с соцветиями, напоминающими пучки экзотических перьев. Опустившись на колени перед безыскусно простым алтарем, я сквозь слезы пробормотала бессвязную, к конфессиям не относящуюся молитву и зажгла двадцать шесть свечей — по одной за каждый стремительно промелькнувший год жизни Раади. "Покойся с миром, — прошептала я. — Любимый мой мотылек, мое до времени сгоревшее пламя".

* * *

"Веди себя как леди, и они будут обращаться с тобой как с богиней". Полезный совет, спору нет, но положение, в котором я оказалась пятью годами позже на заброшенной горной дороге в суровом районе Японских Альп, известном под названием Долина Ада, диктовало необходимость обратиться к заповедям совсем другого рода. Было сомнительно, что благородные манеры произведут впечатление на хищных медведей, которые, как мне казалось, находились на изготовке, чтобы вдруг выпрыгнуть из леса и растерзать мою нежную плоть. Теперь мне требовалось другое заклинание, что-нибудь вроде: "Нет ничего страшного, кроме самого страха". Но на самом-то деле выручило бы только ружье-пугач или славненькое такси. Но, увы, я была совершенно одна среди темных зарослей, а такси я в последний раз видела несколько часов назад, на привокзальной площади в Киото.

В то утро, когда я читала купленный на развале путеводитель и хрустела тартинками, намазанными имбирным мармеладом (мне все еще не удалось пристраститься к традиционному японскому завтраку из рыбы, риса, водорослей, сырого яйца и супа мисо), все казалось таким безмятежным. Сидя на веранде своего маленького, из дерева и бумаги выстроенного домика в Охара, пригороде Киото, я смотрела на геометрически четкие контуры золотисто-зеленых рисовых полей и яркую медную крышу заброшенного храма по другую сторону дороги и экзальтированно благодарила судьбу за свой скромный удел.

Если отбросить то, что моя матушка, скорее всего, назвала бы острой нехваткой витамина Л (Л, по моим предположениям, означает "любовники"), моя жизнь шла вполне благополучно. Мне нравился мой арендованный дом, я только что взяла напрокат очень славную машину, и у меня было безбрежное множество блестящих заказов на путевые очерки. Достаточно было поднять телефонную трубку, и я уже отправлялась в Тоскану или Муреа, в Прованс или на Гибридские острова — первым классом, с целиком оплаченными расходами и задачей описать все, что поразит мое воображение, для благодарной аудитории не чуждых образованности и все более мобильных японских путешественников. Но для организации этих поездок все-таки требовалось время, а мне нужно было без промедленья убраться из города.

"Есть множество интересных легенд, связанных со старыми деревенскими гостиницами, расположенными в богатой горячими источниками местности, именуемой Долина Ада, — гласил путеводитель. Согласно одной из них, каждый год в десятый день десятого месяца в купальнях на горячих источниках, устроенных чуть ниже по течению реки, появляется призрак горничной, что покончила с собой из-за несчастной любви, и поет грустную средневековую песню, и ищет своего коварного ухажера. Прочно бытует убеждение, что, приняв их за своего неверного возлюбленного, призрачная тень задушила уже нескольких мужчин. И хотя ни один из этих леденящих кровь случаев не был официально зафиксирован, легенда настолько вошла в обиход, что с постояльцев, достаточно храбрых (или достаточно безрассудных), чтобы пойти купаться к источнику в эту ночь, администрация гостиницы берет расписку о своей непричастности к любым несчастьям, которые могут там с ними произойти".

Ого, подумала я, сюжетец как раз для меня! Ничуть не веря в привидения и вообще в сверхъестественное, я чувствовала глубоко загадочную романтичность расположенных на горячих источниках купален под открытым небом. Уже давно хотелось написать об ощущении нереальности, создаваемом струями горячего пара, и вот теперь мне предоставлен дивный ракурс: "Горячий источник, возле которого бродит призрак". Это не только давало повод уехать из города в тот же день — к счастью, это как раз был десятый день десятого месяца, — но и возможность избавиться от усталости и перенапряжения, которые донимали меня в последнюю неделю: вволю понежиться в купальне горячих источников — лучший способ восстановить силы. А ведь к тому же сейчас полнолуние: и над головой будет огромная, похожая на кружок мармелада, октябрьская луна.

Я позвонила Маруя-сан: всегда сговорчивому редактору шикарного токийского двуязычного журнала о путешествиях, именуемого "Одиссей", и изложила ему идею.

— Отлично, — сказал он, — запланируем это на будущий год.

— На будущий год? — повторила я. — Но я хочу ехать сегодня.

— Ну если так, поезжай. Просто записывай расходы, а мы их оплатим, в разумных пределах естественно.

Вещи, необходимые для выезда с ночевкой, всегда лежат у меня наготове, чтобы нырнуть в замечательнейший "рюкзак путешественника" — тем-но-синий парусиновый лабиринт из кармашков, норок и потайных отделений, по которым я и распихала ноутбук, ручки, блокноты и словарики. На то, чтобы добраться до вокзала, припарковать машину и прыгнуть в поезд, оставалось всего полтора часа, и я быстро влезла в свою осеннюю походную униформу: длинное синее платье "юбка-брюки", легинсы, толстые носки и походные синевато-серые замшевые кроссовки. Оставив на двери небрежную записку для нежеланного (и к тому же незваного) гостя, который и был причиной моего бегства с собственной территории, другую записку подсунула под дверной коврик — она была для соседки, которой предстояло кормить моих холеных черно-белых котов, Гифу и Пигготт. Потерлась на прощанье носом о мордочки моих капризно вырывающихся любимцев, впрыгнула в маленький автомобиль — почти карикатурный серовато-зелено-кремовый спортивный родстер "головастик" (окрещенный, я думаю, тем самым гением маркетинга, который прославился, явив миру ниссан-седан "петрушка") — и покатила по пыльной дороге в сторону вокзала Киото.

* * *

Путеводитель сообщал, что "Ёмоги сансо", якобы посещаемая привидением гостиница на горячих источниках, находится в часе езды на автобусе от расположенной высоко в горах станции "Ка-ванкатё". Казалось, добраться туда не трудно, но тот же справочник забывал сообщить, что последний автобус уходит от станции в шесть вечера, а последний поезд — тот, на котором я и приехала, — прибывает в 18:45. Никаких такси возле платформы не оказалось, и я отправилась к телефонной будке, чтобы попробовать дозвониться в гостиницу. Занято, занято. Несколько раз набрав номер, я вдруг вспомнила старые черно-белые фотографии, изображающие очаровательную бабушку Леду в возрасте восьмидесяти лет, карабкающуюся в сопровождении красивого молодого проводника шерпы на одну из крутых вершин Гималаев. (Я до сих пор уверена, что они были любовниками, хотя бабушка не призналась бы в этом даже и на своем усыпанном цветами смертном ложе.) Если могла она, и я смогу, мелькнуло в голове. Я, конечно, имела в виду, что, если уж носишь туристскую обувь, надо хоть иногда отправляться в туристский поход.

И я пошла пешком, наслаждаясь кристальным воздухом и сладостным пением птиц, сочиняя в уме фрагменты цветистого текста для "путевых впечатлений". ("На тусклом, цвета лаванды небе гасли последние сполохи насыщенно-розового, глазированно-абрикосового и грязно-угольного…")

К счастью, у меня была масса времени. Сейчас семь, а привидения не являются раньше чем вскоре после полуночи. Конечно, у меня не было даже тени предположения, что я увижу настоящий дух — в том, что касается эктоплазмы, мое неверие, так сказать, раз и навсегда скреплено официальной печатью. Но я хотела вовремя быть на месте и таким образом засвидетельствовать отсутствие призрака: сделать это как бы слегка разводя руками, что свойственно присущей мне манере — наряду с барочной лексикой, склонностью к идиллическим островам, дивным ландшафтам и четырехзвездочным отелям.

Но вдруг приключилась странная вещь. Последние сполохи насыщенно-розового и т. д. и т. п. и вправду угасли на небе, сразу резко похолодало и неожиданно стемнело. Напяленная лыжная куртка на толстой стеганой подкладке сумела отогнать холод, но никак не развеивала пугающую темноту. Видны были лишь силуэты высоких деревьев по сторонам немощеной дороги да призрачное свечение, шедшее, как казалось, от гравия. Вскоре погасло и оно, и единственным подтверждением того, что я все еще на дороге, служило тихое шуршание камешков под подошвами кроссовок. Такую полную темноту я ощущала всего только раз — в бездонных пещерах острова Сайпан, куда даже опытные спелеологи спускаются в кислородных масках для подводного плаванья.

"Можешь лгать главам государств и таможенникам, но всегда будь честна сама с собой". Это была еще одна заповедь Леды, внушенная моей матери и переданная мне. Ну что ж, подумала я, буду честной. Мне страшно до обморока. Я не вижу ни зги. Не знаю, сколько еще до гостиницы. Знаю только, что, по словам начальника станции, именно эта дорога — в гостиницу. А что, если он по ошибке послал меня в противоположную сторону?

Что, если в этом лесу водятся хищные звери? Например, нападающие на людей медведи или неистово бешеные еноты с когтями, как узкие лезвия…

Хорошо хоть, что во мне не воспитывали суеверий, думала я, стараясь зацепиться за что-нибудь светлое. Ведь верь я, как японцы в старину, в потусторонний мир теней, полных злобных демонов, вампиров и способных менять свой облик чудовищ, сердце сейчас разорвалось бы в прямом смысле слова.

Один за другим я пробовала все способы поднятия духа: пела песни старины Рики Нельсона, сочиняла не совсем объективные репортерские отчеты о переживаемых в данный момент ощущениях, вспоминала "Сумерки тараканов" — недавно просмотренный видеофильм из жизни насекомых, от которого просто мурашки ползли по телу (в тот вечер я специально взяла еще римейк "Мухи" с Джеффом Голдблюмом в роли сексуальнейшей, пикантнейшей домашней мухи — сделано это было в попытке избавиться от моей жуткой инсектофобии, и стоит ли говорить, что выбранная двойная программа не принесла желаемого результата?).

Наконец мне удалось отвлечься от грызущего страха и начать размышлять логически. Итак: я беспечно настроилась на ночевку в гостинице, возле которой бродит привидение. Но за нехваткой времени я не проверила, что "Ёмоги сансо" по-прежнему функционирует и там найдется вот так, с ходу, свободная комната. Это был вопиющий непрофессионализм! Конечно, я торопилась к поезду и старалась убраться из дома прежде, чем явится человек, которого я не хотела видеть. И все-таки, прежде чем ехать в Долину Ада, необходимо было проверить сведения, выдаваемые старым путеводителем.

Отталкиваясь от соображений о необходимости часовой езды на автобусе, я подсчитала, что пеший путь займет около четырех часов. Сердце ёкнуло — голова стала прокручивать доводы в пользу возвращения на станцию и отказа от попытки до следующего года. Но в тот же момент подумалось, что Леда нипочем не вернулась бы обратно. (И матушка тоже. Разве что если б знала: на станции ее ждет хорошенький стакан виски, а рядом — пачка турецких сигарет. Или — тоже сойдет — хорошенький турок.) "Одна окровавленная нога за другой, один кровавый след за другим" — этот девиз дал возможность Леде вернуться живой из Конго, где в охотничьем заповеднике ее чуть не до смерти искусал тигренок.

И я двинулась дальше: шаг за шагом, хотя и без крови. Однако страх все нарастал, и пришлось с изумлением осознать, что я, профессиональная путешественница, жутко боюсь таинственной ночной темноты. "Священная корова", — воскликнула я, демонстрируя свой расширенный в профессиональных странствиях лексикон. Оказывается, я не только закоренелый энтомофоб, но и никтофоб. И каково обнаружить это одной, на никуда не ведущей дороге, да еще и в отсутствие луны.

И тут я вспомнила о лежащей у меня в сумке ручке с фонариком. Блестяще! — подумала я, включая лампочку, и, хотя она освещала только малый кусочек дороги, слабый, словно от светлячка, лучик давал огромное облегчение. Прибавив шагу, я предавалась мыслям о горячем чае и дымящейся ванне, что ждали меня в гостинице. Лямки рюкзака больно врезались в плечи, и я начинала жалеть, что взяла с собой компьютер, который весит целых семь фунтов, но теперь, когда я могла освещать дорогу, ночь снова стала казаться, в общем-то, дружелюбной. Я даже подумала, что вынужденный марш-бросок и страх перед темнотой, возможно, дадут мне всегда с трудом обретаемую первую строчку: "По дороге к Долине Ада мне не встретилось ни одного привидения, но пришлось разбираться со страхами чисто психологического свойства…"

Прошло около получаса, и мой миниатюрный фонарик с лампочкой, размером с фасолину, стал мигать и шипеть. "О нет, — воскликнула я, — нет, пожалуйста!" Но огонек, вспыхнув в последний раз, пропал, и, пока глаза привыкали к вновь наступившей темноте, я, утирая слезы, плакала от страха и надвигающегося кошмара. Но когда сердце еще не успело забиться в панике, я вдруг увидела нечто неповторимое, обрадовавшее меня больше, чем любые зрелища, когда-либо открывавшиеся глазу в течение всей моей наполненной путешествиями жизни.

Слева на склоне, по которому шла короткая тропинка, виднелись крытые черепицей ворота, освещенные сверху затененным пергаментом масляным фонарем. Храм! Моя жизнь спасена. Должно быть, здесь живет старый священник со своей хлопотливой маленькой женушкой или, возможно, молодая чета с двумя-тремя розовощекими ребятишками, которые будут подглядывать в приоткрытые двери за странной светловолосой тетей. У них наверняка есть телефон и машина, и, скорее всего, они предложат подбросить меня до гостиницы. Сейчас всего половина девятого, так что я получу-таки возможность написать свой рассказ и сибаритскую ванну в лунном свете.

Поспешно поднимаясь вверх, к экзотически живописным воротам, я вдруг почувствовала себя храброй, готовой к любым приключениям, возрожденной. Еще одно испытание пройдено, подумала я, торжествуя, и усилием воли вычеркнула из памяти только что пролитые постыдные слезы. Над воротами храма, на деревянной табличке, выведено было полусмытой от дождя каллиграфией его название. Но прочесть его я, к стыду своему, не смогла. Я умею читать хирагану и катакану, знаю несколько иероглифов, без которых не обойтись, но всегда была слишком занята (или слишком ленива), чтобы превзойти в чтении по-японски детсадовский уровень.

Ворота были закрыты и заперты на замок, но в одной из створок виднелась низкая деревянная дверца. Предусмотрительно наклонив голову, я протиснулась внутрь. Передо мной поднималась вверх мощенная булыжником дорога, обсаженная деревьями гинкго, чьи листья уже превращались в красивые лоскуты золотого пергамента. На вершине склона стоял изящный старинный храм, с покатой кровлей и слабо освещенными изнутри окнами в форме колокольчиков.

Ну вот и добралась, поздравила я себя, будто случившееся было моей заслугой, а не подарком богов, и с неожиданным приливом энергии взбежала вверх по склону. Звонка не было; я раздвинула двери, вошла в помещение с каменным полом и громко сказала:

— Прошу прощенья!

— Хай! — Голос был низким, мужским, и доносился, похоже, издалека. Добрый старый священник, подумала я с умилением. Дожидаясь, пока престарелый клирик и его маленькая, как из сказки, жена выйдут, семеня мелкими шажками, чтобы меня поприветствовать, я огляделась. На полу была пара обуви — соломенные с белыми матерчатыми ремешками сандалии пилигрима, в углу — украшенный резьбой деревянный посох со стилизованным цветком лотоса наверху. У дальней стены стоял сундук — тансу, красного дерева с накладками из полированной меди, а над ним висела пожелтевшая картинка — комическое изображение танцующего чайника с пушистым хвостом и глазеющей на него группы горожан в костюмах восемнадцатого века. Чем-то эта картинка была мне знакома. Кажется, я читала историю о сверхъестественном тануки— своего рода помеси барсука с енотом, способного, когда его просили, превращаться в танцующий чайник. Я часто думала, как прекрасно бы обучить собственных обожаемых, избалованных и ленивых котов простейшей домашней работе, но мне и в голову не приходило пожелать их превращения в проказливую домашнюю утварь.

— Сейчас приду. — Мужской голос звучал теперь ближе, и я услышала звук босых ног, спешащих по гладкому деревянному полу. Я вдруг забеспокоилась, поняв, что, наверно, ужасно выгляжу и растрепана, но не хотелось предстать перед старым священником в виде "суетной иноземки с зеркальцем и расческой в руках". Поэтому я просто пригладила волосы, облизала языком губы и вытерла пальцами под глазами, чтобы убрать следы размазанной слезами туши. И тут надо мной, на площадке лестницы, появился он: настоятель этого уединенного старинного храма.

Долго смотрели мы друг на друга. Священник открыл рот и снова закрыл его, то же сделала я. Поняв, что, судя по всему, ни один из нас не способен произнести ни звука, мы махнули рукой на попытки начать беседу и просто всматривались друг в друга, разинув рты и не в силах пошевелиться.

* * *

Часом позже мы сидели за низеньким столиком в приятной комнате, выходившей на освещенный фонарем сад, ели прозрачные ломтики свежей груши и хрустящие рисовые крекеры, пили горячий зеленый чай, оживленно и с удовольствием беседовали и по-прежнему не могли отвести глаз друг от друга, потому что настоятель этого уединенного горного храма был совсем даже не добродушный старичок, а обаятельный рослый мужчина лет тридцати пяти с удивительнейшими из виденных мною в жизни глазами. Свершилось чудо, которого я ждала с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать: ко мне пришла Настоящая Любовь с Первого Взгляда. И по тому, как он на меня смотрит, я ясно вижу, что его она захватила ничуть не меньше, чем меня.

О чем мы говорили? Обо всем и ни о чем. Какие цветы и какие корзины для них нам нравятся больше всего, следует ли во всеуслышание говорить о добрых делах или лучше держать их в секрете, какова связь между случайностью и судьбой. Святой отец никогда не был за пределами Японии, и его взгляды показались мне чуть старомодными, больше того, отставшими от жизни, но все это не имело значения: электризующий контакт, возникший между нами, был куда важнее, чем несущественные мелочи, касающиеся языка, образования или национальности.

Наша беседа не была просто болтовней, хотя в ней и хватало веселых дурацких шуток. Впрочем, дурачилась только я, его каламбуры были изысканными и тонкими. Мы то громко смеялись, то оба вдруг замолкали, глядя друг другу в глаза так серьезно, что у меня перехватывало дыхание и я с трудом ловила ртом воздух. Мы обсудили последовательность событий, которая привела к нашей встрече, и я, бессовестно хвастаясь, не преминула отметить, что струсь я тогда на дороге — и возможность постучать в его дверь — в Дверь Судьбы, подумала я мелодраматично, — была бы упущена навсегда.

Священник сказал, что его зовут Гаки, а я назвалась Джо, потому что терпеть не могу тех усилий, что прикладывают японцы, произнося мое полное имя: Джозефина. К тому же мне совсем не хотелось, чтобы, когда мы станем близки, только что обретенный возлюбленный называл меня на японский манер "Джозефуйину" — это и слишком длинно, и неприятно: "ину" по-японски "собака".

Я вглядывалась в лицо Гаки-сан, и мое сердце наполнялось чистейшим, еще ничем не замутненным влечением. Обычно я прежде всего обращаю внимание на рот — в глазах все как-то чересчур обнажено, но глаза Гаки-сан обладали такой гипнотической силой, что мне было не отвести от них взгляда. Брови у него были удивительно густые, изогнутые и как бы охватывали чуть ли не половину гладко выбритой головы. Из-за отсутствия волос большие, лучезарные, чайного цвета глаза были еще неотразимее и все черты казались симфонией изгибов и выпуклостей упругой плоти на изящно вылепленном черепе. И говоря по правде, раз взглянув на его рот, я не отваживалась посмотреть на него снова: меня влекло с такой силой, что страшно было выкинуть что-нибудь опрометчивое или неподобающее: например, перегнуться через стол и поцеловать его, разрушив тем самым тонкий рисунок любовной игры и напомнив ему, что я импульсивная, дикая иностранка, то есть решительно не пригодна для роли подруги сердца утонченного японского священника.

Думается, я уже намекнула, что являюсь не только третьим коленом в семье очеркисток, специализирующихся на описании путешествий, но и третьим коленом в роду страстных женщин, так что по истечении часа душой пронизанных взглядов и возбуждающей кровь беседы я невольно начала задумываться о том, когда же смогу коснуться этого мужчины, волнующего меня больше, чем любой иной встреченный до сих пор. И в тот же момент полыхнула ужасная мысль. Что, если сердечная связь существует только в моих мечтах? Что, если он просто приветлив с чужеземкой, а смотрит не отрываясь, потому что никогда раньше не видел так близко существа с голубыми глазами? Или другое: может быть, он женат, и жена — маленькая, до мозга костей японская мама его детишек с розовыми, как яблоки, щеками — спит где-то в пристроенной позади храма комнате.

Выяснить это я могла только одним способом: прямо задав вопрос. Еще одно наставление, сделанное моей матери бабушкой Ледой, когда в 1934 году она вернулась со своего первого сафари, гласило: "Никогда не топчись в кустах: иди прямо к цели", но, к сожалению, не содержало таких естественных в данном случае аллюзий с африканской саванной. Смелая феминистка, блестящий репортер и во всех отношениях славный парень, бабушка Леда страдала смешным поствикторианским предубеждением против фривольной игры словами.

— А кстати, — сказала я, — вы не сочтете нескромностью мой вопрос: кто еще кроме вас живет здесь?

Священник внимательно посмотрел на меня.

— Только я и Пимико.

Пимико? Ну конечно, безукоризненная жена. Все детали ее утонченного облика сразу возникли у меня перед глазами. Длинные черные волосы, нежное хрупкое лицо, грациозное тело, изысканно облаченное в ткань кимоно, мастерское владение всеми рожденными философией дзэн искусствами, в которых я так чудовищно неуклюжа: вечно роняю кисточку для взбивания чая, разбрызгиваю чернила суми, слишком коротко обрезаю стебли цветов, а потом воровато склеиваю их скотчем.

— Вот как, — угрюмо произнесла я.

— Хотите с ней познакомиться?

— Думаю, что не стоит. Зачем же будить ее ради меня?

Красавец священник залился смехом. Ничего подобного этому озаряющему все лицо смеху мне видеть не приводилось.

— Стоит, — ответил он. — Она спит чуть ли не круглые сутки.

Такой ответ озадачил. Единственная японская жена, с которой мне довелось познакомиться, вечно жаловалась на постоянную занятость и недосып.

Но прежде чем я смогла что-то сказать, Гаки-сан уже вышел из комнаты, а я почувствовала дурноту и слабость. Этот облом, похоже, подтверждал давно точившие меня мысли о своей обреченности кратким малозначительным интрижкам, о невозможности выйти замуж, познать истинную любовь и встретить мужчину, который был бы не просто партнером в постельных играх (или чьим-то мужем), а верным другом и союзником.

Дверь открылась, и я затаила дыхание.

— Позвольте, мисс Джо, познакомить вас с Пимико, — произнес низкий чарующий голос.

С трудом преодолевая испуг, я подняла голову и увидела: он стоит совсем рядом, а на руках у него — желтовато-коричневый котенок с васильковыми глазами. Он попытался заставить котенка подать мне лапку, но тот выпустил коготки и, оцарапав сильную руку мужчины, спрыгнул на пол и убежал.

— Как, это и есть Пимико? — спросила я, стараясь скрыть нотки облегчения.

— Да, а вы думали, что Пимико — моя жена?

Гаки-сан снова рассмеялся своим необыкновенным грудным смехом, а я отчаянно затрясла головой, как бы изображая абсурдность такого предположения.

— Ну что вы, — обиженно выговорила я наконец, — я считала, что это, должно быть, ваша домоправительница.

— Такая роскошь не для меня, — ответил он с дразнящей улыбкой. — Я живу здесь один. С домашней работой справляюсь легко. А в одиночестве есть и хорошие стороны. — Предполагая, что он имеет в виду уединенность, я замерла при мысли, что сейчас наступит миг, когда он поведет меня в святая святых — свою спальню (перед глазами мелькнуло: расстеленный, аккуратно заштопанный футон, окно, открытое в заиндевелый сад, воздух, благоухающий зажженными курениями и плодами мандаринов). Вместо этого он спросил:

— У вас есть еще время?

— Сейчас почти десять, — ответила я, глянув на свои часики, где на темном, словно ночное небо, циферблате звезды и полумесяцы заменяли привычные цифры. С тех пор как в трехлетнем возрасте я, посмотрев в кино "Фантазию", попросила мать: "Лилио, купи мне такую волшебную шляпу", я всегда имела при себе что-нибудь знаково-заклинательное.

— В таком случае, чтобы успеть в гостиницу до полуночи, необходимо двинуться прямо сейчас, — сказал священник.

— Правда? — вяло откликнулась я, успевшая напрочь забыть о цели своего путешествия. Хотелось воскликнуть: "Забудем об этих источниках с привидениями! Мне больше хочется остаться здесь, с тобой!" — но пугала мысль, что высказанное таким образом легкомысленное отношение к своей работе повредит мне в его глазах. Кроме того, очерк — даже без привидения — в самом деле мог получиться отличным. Так что я просто спросила:

— Но вы отправитесь вместе со мной?

— Да, и с удовольствием, — сказал он, — но должен предупредить: мой транспорт не самой последней модели.

Обувшись и надев куртки, мы вышли из дома, и он повел меня к стоявшему поодаль сараю. Там я увидела, что "транспорт" — это деревянная тележка, в которую он очень споро запряг сонного с виду серого осла по кличке Судзу.

— Все собираюсь купить машину, — сказал мой прелестный священник, — но жду, пока изобретут такую, что сможет ездить на сене. — Он рассмеялся своим удивительным, в глубь души проникающим смехом — и ночь приветственно засверкала всеми своими звездами.

* * *

Проснувшись наконец окончательно, ослик Судзу помчался куда резвее, чем можно было предполагать, и мы подъехали к гостинице задолго до полуночи. Правда, мне-то хотелось, чтобы путь занял побольше времени: ведь поездка была законным наслаждением близостью, обеспеченной нашим сидением рядом в двухместной повозке: руки то и дело сталкиваются, бедра едва не соприкасаются, выдыхаемый нами холодный пар сливается в одно облачко, и мы оба чувствуем знаковость этой картинки. Гаки-сан взял с собой большой бумажный фонарь, который освещал несколько ярдов дороги, бегущей перед размеренно цокающими копытами ослика, и, глядя на него, я осознала, что в храме нет ни телефона, ни канализации, ни электричества.

По дороге к горячим источникам мы почти не разговаривали, и лишь изредка Гаки-сан спрашивал, не замерзла ли я. "Да, немного", — каждый раз отвечала я, зная, что сейчас он плотнее закутает меня в одеяло, которым мы накрывались, а я закрою глаза и буду впитывать в себя источаемый им слегка отдающий ладаном восхитительный запах. Но вот мы поднялись на гребень горы, и Гаки-сан натянул поводья.

— "Ёмоги сансо" вон там, внизу, — сказал он, указывая на скопление двухэтажных деревянных домов по обе стороны бурной реки, чьи берега связывал крытый деревянный мост. И в тот момент оранжево-желтый диск полной луны, что пряталась целый вечер за плотными облаками, выплыл в расчищенное пространство неба и дал мне возможность увидеть водоемы горячих источников, тянущиеся цепочкой вдоль берега и дымящиеся в холодном ночном воздухе, словно гигантские ковши лапшового супа.

— Но там нет света! — с беспокойством воскликнула я. — Не может быть, чтобы сейчас, когда вот-вот должно случиться нечто сверхъестественное, все уже спали.

— Давайте спустимся и посмотрим, что происходит, — спокойно предложил Гаки-сан.

Выяснилось, что в неосвещенной гостинице как раз ничего не происходило. На крепко запертой парадной двери висело объявление, гласившее, как разъяснил мне Гаки-сан (я умею читать японские цифры, но это, в общем, и все), что гостиница будет закрыта с 15 сентября до 15 марта. В случае крайней необходимости с владельцами можно связаться по такому-то телефону в отдаленной провинции Кумамото. Ни о десятом дне десятого месяца, ни о призраке горничной в записке не было ни слова. На секунду меня захлестнуло острое чувство разочарования, но я тут же сказала себе: погоди, ведь если б не вся эта гонка за привидениями, ты не встретилась бы с мужчиной твоей мечты.

— Что ж, — сказал Гаки-сан, потирая ладони (перчаток у него не было), — уж если мы проделали весь этот путь, надо, я думаю, искупаться при лунном свете. Согласны?

* * *

Никто никогда не отнимет у меня этого: чистого, как вода, воспоминания о неотразимо прекрасном мужчине, который, стоя на берегу реки, медленно снимал свое священническое облачение. Сначала теплую шерстяную куртку, потом тяжелое, цвета индиго хлопковое коромо (род кимоно, но с более широкой юбкой), потом два нижних кимоно. И вот он стоит повернувшись ко мне спиной, удивительно гибкий и мускулистый, прикрытый лишь гусиной кожей и белой хлопковой набедренной повязкой. Через мгновение он погрузился в холодную воду, и минуту спустя я увидела, что набедренная повязка плывет по воде, как перевязь, соскользнувшая с плохо забинтованной мумии.

Теперь явно была моя очередь. Сделав глубокий вдох, я скинула куртку, а потом быстро: платье, кроссовки, носки и легинсы. Простояла минуту в лифчике и трусиках — к счастью, новых, комплектных, атласных с кружевной отделкой (соединение серого с цветом слоновой кости), купленных в "Виктория Сикрет", а не в разномастных, слежавшихся от сырости и сколотых булавками вещичках, которые, подобно покоящимся на дне моря чудовищам каменного века, хранятся в бездонных глубинах моего бельевого шкафа. Сбросить с себя последние лоскутки защищающей тело одежды оказалось мне не под силу: не столько из-за стыдливости, сколько из-за ужасного холода. Сделав еще один глубокий вдох, я осторожно вошла в ледяную воду.

Само собой, это был шок. Холод буквально скрутил мне горло, хорошо хоть, что сердце не остановилось. Когда мои ледяные ступни коснулись еще более ледяной воды, священник плыл ко мне спиной, теперь же он развернулся и стал приближаться туда, где — по шею в воде — я стучала зубами, как кастаньетами.

— Я знаю, что вам жутко холодно, — сказал он, — но, думаю, это нужно испробовать: чтобы почувствовать контраст и соблюсти все правила. Однако хватит. Быстро, прыгаем в ротенбуро!

Я хотела сказать "с удовольствием", но замерзшие губы не слушались, и я просто кивнула и торопливо пошла из воды впереди него, что давало возможность не отводить лицемерно глаза от той части тела, которую не прикрывала набедренная повязка. Чуть позже я краем глаза заметила (со смесью облегчения и разочарования), что он успел снова ее надеть.

Продолжая громко стучать зубами, я пробежала по гладким камням и плюхнулась в ближайший бассейн, образованный бьющим из-под земли горячим минеральным источником. Резкая смена температуры была еще одним шоком для организма, но почти сразу я вся пропиталась теплом и растворилась в полной и безграничной нирване. Трудно представить себе большее блаженство. Но в этот момент сзади раздался плеск воды, и руки священника мягко легли мне на плечи. Нет, если хорошо подумать, все-таки можно.

Медленно и осторожно он повернул меня к себе, и его лицо предстало передо мной сквозь завесу таинственно поднимающегося вверх пара. То, что я прочитала в его глазах, слегка испугало: обещание чистой высокой любви всегда страшит женщину, чьи сердечные увлечения (как в моем случае) всегда были лишь компромиссом. Сначала Гаки-сан не сказал ничего; просто привлек меня к себе и, когда я оказалась так близко, что не могла уже ничего видеть отчетливо и его лицо плавало передо мной, как фантом, произнес: "Думаю, незачем объяснять, что я сейчас чувствую". И только после этого наконец-то поцеловал меня.

У меня не хватает слов для того, чтобы описать ту минуту. Все превосходные степени прилагательных я растранжирила на ничем не примечательные закаты и заурядных людей и теперь могла только чувствовать изумление и дышать. Наш поцелуй был сплошным "а-а-ах" — более глубокого звука человеческий рот издать не в состоянии, более острое чувство заставит сердце разорваться от восторга. Не помню, как я избавилась от остатков одежды, но как-то я это сделала, потому что отчетливо помню: я обнаженная, мы стоим близко, невероятно близко и все-таки не касаясь друг друга — словно играем в одну из дурацких тинейджеровских дразнилок. Разница в том, что это совсем не игра. Думаю, оба мы знали: позволь только телам соприкоснуться — мы сразу исчезнем от всех мирских дел на недели, а так хотелось растянуть это предвкушение как можно дольше.

Поцелуй Гаки-сан вдыхал в меня жизнь и насыщал ее кислородом, был слаще, чем все фрукты мира. И когда он оторвался от моих губ, сказав: "Погоди, слышишь?" — я только слабо застонала и, обхватив его рукой за шею, попыталась опять притянуть к себе, но он воспротивился:

— Нет. Послушай!

Я попыталась напрячь слух и почти сразу услышала слабое пение, похожее на старинную песню без слов — лишь вздохи и тремоло, будто поет сам ветер. Секундой позже что-то стало сгущаться в плотном светящемся воздухе. Сначала мне показалось, что это, наверное, струи пара, которые донесло из соседнего образованного горячими источниками бассейна, но — тут я просто открыла от изумления рот — облако пара начало постепенно приобретать человеческий облик. Я увидела, что какие-то пятна тумана очень похожи на развевающиеся волосы, другие — на очертания струящегося кимоно и на печальное, растерянное лицо.

Поцелуй свел меня с ума, подумала я с дрожью, но, посмотрев на Гаки-сан, увидела у него на лице выражение страха, воинственности и решимости. Тут же вспомнилось, что, по преданию, призрак накидывается на купающихся в горячих источниках мужчин. Неужели перед глазами у Гаки-сан та же картина, что у меня, и ему кажется, что мстительная горничная вот-вот погонится за ним.

— Закрой глаза, — сказал он мне неожиданно резко.

— Почему?

— Не спрашивай. Просто закрой. Немедленно, — прошипел он с какой-то яростью. Я покорно зажмурилась, как ребенок, играющий в прятки. — И не открывай их, пока я не разрешу. Если откроешь, — добавил он, — наша любовь погибнет.

Я еще крепче зажмурилась. Наша любовь, вот оно, он сказал "наша любовь". Мне удалось совладать с собой и не подглядывать, но я не могла не почувствовать какие-то странные перемены. Вода пришла в движение, казалось, Гаки-сан борется с кем-то, и было странное ощущение — как бы его точнее передать? — что он занимает больше пространства, чем прежде. Потом я услышала жуткий рык, что-то скорее звериное, чем человеческое, а за ним — пронзительный женский крик. Вода опять вспенилась, и мне показалось, что Гаки-сан что-то сказал, но язык был непохож на японский или какой-нибудь другой, когда-либо слышанный мной. Еще один женский крик — не так близко, как первый, и секунду спустя вода успокоилась совершенно.

Я услышала вздох Гаки-сан, потом его теплые живые губы вновь прикоснулись к моим губам, но я все еще не открывала глаз. Прошли секунды, долгие секунды, и наконец священник прошептал: "Можешь теперь посмотреть на меня, Джо-сан". Он стоял прямо против меня, над водой — его изумительное, чарующее лицо и до блеска выбритый череп, вокруг — бестелесные, мягкие клубы пара: ни крови, ни призраков, ни чудовищ. Репортер во мне рвался узнать, "что же это все-таки было?", но сгорающая от страсти женщина жаждала только поцелуев.

* * *

Как все обольстительные, затягивающие и потенциально смертельно опасные наркотики, секс имеет свою изнанку. Но чудодейственные его свойства бесспорны, и, вероятно, именно поэтому мне никогда не удавалось от него отказаться. По правде говоря, я тихо подозреваю, что одна из причин, почему некоторые религиозные люди дают порой обет воздержания, заключается в том, что высшее утонченное сексуальное наслаждение способно выступать в форме кощунственной имитации духовного просветления. Медитация, безусловно, прекрасна, но вынуждена признаться, что никогда я с такой силой не ощущала одновременно причастность мгновению и полную от него отрешенность, а также глубинную связь с движением мистической матрицы бытия, как в момент наивысшего напряжения страсти: чувственное наслаждение выступало своего рода карнавальной маской сатори.

"Вчера мы были обезьянами, а завтра станем воспоминанием Реально только Великое Сейчас". Это было одно из придуманных моей матерью изречений, зародившееся, наверное, в каком-нибудь пропитанном запахом виски притоне Будапешта или Стамбула. И все же она права. Вчера и завтра — гоняющиеся за нами призраки, и мы часто тратим так много сил, переживая чувство вины или нервничая по поводу предстоящего, что нас уже не хватает на самую обыкновенную жизнь. Однако в ту ночь полнолуния, в окутанном парами озере рядом с рекой, с Гаки-сан, я была одноклеточно цельной в лучшем смысле этого слова. Никакой обремененности чувствами, никаких двойных мыслей и утаенных стремлений. Я вся была словно наполненный желанием сосуд и жаждала одного: близости и свершения.

— Здесь никого, — прошептала я, — только ты и я. — Наши лица были совсем-совсем рядом: ресницы соприкасались, облачка пара в унисон вырывались из полуоткрытых губ. Сохраняй я способность думать, я приняла бы это за метафору слияния душ, но я голову потеряла от страсти и могла думать только о том, как бы уничтожить последний оставшийся между нами зазор. Я дошла до того состояния, когда поцелуи перестают быть восхитительной прелюдией и превращаются в жестокую муку. Каким-то уголком сознания я понимала, что нахожусь в плену у своих гормонов и древнего завета, что повелевает умножать численность нашего порочного и все-таки не лишенного привлекательности рода, но желание не становилось от этого менее властным.

И поэтому, когда Гаки-сан, прикрыв глаза, начал снова искать мои губы, я взмолилась: "Пожалуйста, я не могу так, мне нужна полная близость". В ответ он сжал меня так крепко, что — мне послышалось — одно из ребер хрустнуло, и это было более чем уместно: мы как бы снова вернулись к Адаму и Еве.

— Мы близки так, как только могут быть близки двое, — едва слышно проговорил он. — Ты в моем сердце, а я — в твоем. Глядя тебе в глаза, я чувствую, что плыву в голубых волнах твоей души. Разве этого недостаточно?

Не смей и думать сказать это вслух, ты, грубая похотливая американка, предупредила я себя, но моя своевольная сущность, с дьявольским упорством добивающаяся немедленного удовлетворения, была стопроцентно глуха.

— Пойми, — прошептала я, — к сожалению, мне далеко до твоей утонченности и хочется, чтобы ты вошел в меня, так сказать, в более материальном смысле.

Гаки-сан, казалось, был уязвлен:

— Нет-нет, — сказал он, — я даже не думал об этом. Соитие невозможно для нас, это было бы… тимэйтэки. Последнее слово было мне незнакомо, и только несколько жизней спустя, заглянув в японо-английский словарь, я узнала, что оно означало "смертельно". Но тогда я решилась на предположение.

— Неужели ты болен? — спросила я недоверчиво, уж очень он был не похож на носителя передаваемой половым путем болезни.

— Нет, — сказал Гаки-сан. — Дело не в этом. Дело совсем не в этом.

Словно вспугнутый буйвол, он выбрался из воды, и, подняв голову, я сквозь призму слез унижения видела, как он отряхивается на берегу: прекрасный как бог и такой же недосягаемый.

* * *

Домой в повозке, запряженной осликом, мы ехали в тяжком молчании, сжавшись, каждый в своем углу под двумя маленькими одеяльцами. В храме, после невнятного "спокойной ночи", я ушла в чистенькую, хоть и обшарпанную комнату для гостей. Ни взгляда, ни — само собой разумеется — поцелуя. Так или иначе, но я разрушила лучший роман своей жизни прежде, чем он успел начаться. Чувствуя себя так, словно внутри у меня огромный холодный камень, я быстро переоделась во фланелевую ночную рубашку и, достав компьютер, забралась под заплатанное одеяло. Перо и чернила лучше бы соответствовали окружавшей меня еще не знакомой с техникой обстановке, но мне был необходим успокоительный свет мерцающего экрана.

"Дорогой Гаки-сан", — напечатала я, но тут и остановилась. Я совершенно не понимала, что же случилось, за что извиняться. Была ли я слишком напористой, чересчур торопливой, чрезмерно "западной"? Знакомый холодок отчаяния сжал сердце, и тут же я поняла, как жажду остаться с этим мужчиной, даже если придется сказать "прощай" всем сладким иллюзиям, даруемым близостью с ним или с кем-либо другим. В этот безумный миг я предпочла бы монашескую жизнь с Гаки-сан любовному или супружескому союзу с кем угодно другим (да, с кем угодно, даже с моим незабвенным Раади Улонгго или с тем нежным, пламенно танцевавшим фламенко молодым архитектором из Севильи, или с изгнанником из России — композитором, жившим на острове Солт-Спринг и сочинявшим чарующие кантаты для хора а капелла, основанные на "песне китов").

Жизнь сама поднесла мне волшебное лакомство, а я превратила его в жалкую горку крошек. Как Рампелстилскин навыворот, старательно тку солому из золотых нитей. Но если быть честной, у меня есть и скромный дар "варить суп из топора": шипы, вонзившиеся в сердце, я превращаю в артишоки, неудачные поездки по заплеванным и загаженным местам — в забавные очерки, завтрак в роскошном на декадентский манер отеле — в летучие стихи. И пусть в роли возлюбленной я полнейшая бездарь, я могу найти способ выразить свои чувства на бумаге (почти всегда).

Закрыв глаза, я ждала появления первых слов. Именно эта фаза нравилась мне в писательстве больше всего. Сосредоточенность и погружение, чувство, что клавиши, на которых лежат мои пальцы, — сродни клавиатуре музыкального инструмента. Публикация для меня — всего лишь приятный побочный эффект и возможность платить по счетам, а процесс претворения мыслей в слова — то, что дает ощущение избранности и помогает чувствовать себя живой.

Вот оно, выдохнула я, когда слова — будто призрак, явившийся из тумана, — начали обретать форму. Я опустила руки на клавиши, и, к моему удивлению, пальцы стали выстукивать нечто вполне способное послужить началом рассказа: "Полнолуние, быстро течет река…"

* * *

Полнолуние, быстро течет река, гора по соседству — обиталище обезьян. В курящемся паром источнике, куда в прежние времена приходили тайком залечивать свои раны потерпевшие поражение и скрывающиеся самураи, молча стоят наполовину скрытые в воде мужчина и женщина. Глаза их закрыты, души настроены на волну текущего времени. Мужчина широкоплеч, в его глазах скрыта тайна, губы его — губы поэта. На гладко выбритую голову он накинул кусок влажной ткани и едва слышно напевает какой-то старинный мотив. Длинные волосы женщины слабо пахнут персиками и миндалем и небрежно заколоты вырезанными в виде лебедей гребнями из слоновой кости, ее бледные груди плавают по воде, словно отдельные, конусовидные творожистые тела. Он — странствующий монах, давший обет воздержания. Она — дизайнер блестящих, радугой переливающихся плащей, разведена, охотится за остротой ощущений и плюет на сплетни. Возможно, позднее, в гостинице, разгоряченная кровь, словно во сне, приведет его в ее комнату, и они страстно сольются в объятии, словно две яростные призрачные тени, и никто кроме подслеповатой луны их не увидит…

Прошло какое-то время, и я услышала в коридоре шаги Гаки-сан. Вероятно, он шел воспользоваться удобствами: смешной, до нелепости примитивной, прикрытой доской дыркой. Но нет: шаги замерли около моей двери. И вот уже дверь медленно открывается, и я перестаю дышать — может быть, навсегда. Печатать все эти глупости я продолжаю лишь потому, что хочу показаться занятой делом: такая уж я тщеславная позерка. Итак, что же дальше? Я чувствую: Гаки-сан стоит на пороге, и вот сейчас я обернусь — и посмотрю на него.

* * *

В ту ночь Гаки-сан и я были звероподобны, но были подобны и ангелам. Грозящее все вокруг уничтожить неистовство наших тел было чем-то вроде биологического семафора, открывавшего путь для вспыхивающих в душе искр и пожара в сердце. Я совершенно не собиралась писать об этом (как говорила моя темпераментная, но все-таки головы не терявшая бабушка, "есть ситуации, когда многоточие красноречивее любых слов"), но сверхъестественный оборот, который приняло потом дело, приводит к мысли, что это необходимо.

Поэтому я возвращаюсь немного назад. Итак, я повернулась, чтобы взглянуть на Гаки-сан, уверенная, что увижу его в мятом спальном кимоно, и была совершенно не готова к представшему перед глазами зрелищу ослепляющего роскошью одеяния священнослужителя. На Гаки-сан было золотое шелковое кимоно, а поверх него — нечто ярко-красное из тонкой прозрачной ткани — с манжетами и подолом, отделанными золотистой каймой, на голове — твердая черная плетеная шапочка, по моим ощущениям подобающая храмовым жрецам или средневековым придворным. В одной руке у него была кисточка для каллиграфического письма и красно-алая лакированная шкатулка, в другой — матовая бронзовая чаша, полная посверкивающих угольных брикетов. Даже на расстоянии десяти футов до меня доносилось идущее от нее восхитительное тепло.

— Можно войти? — спросил он едва не застенчиво, и конечно же, я ответила: — Да.

Предполагая, что нам предстоит Серьезный Большой Разговор, я пришла в замешательство, когда он протянул мне керамический кувшинчик с носиком в виде клюва птицы.

— Пойди налей в него воды, — сказал он. (Ни пожалуйста, ни кудасай, ни онэгаисимас.)

Прошлепав по деревянному полу холодной прихожей, парок от дыхания — впереди, как призрак указывающей дорогу служанки, я дошла до расположенного рядом с уборной крана, вода из которого добывалась с помощью ручного насоса. Наполнив до краев кувшин-птичку, я налила на руку немного ледяной воды и кончиками пальцев смочила горящие от усталости веки. Потом, неожиданно вспомнив питьевые фонтанчики в виде драконьих морд, стоящие у ворот синтоистских храмов, чтобы паломники могли очиститься от скверны и только потом уже обратиться к богам с какой-нибудь практически не исполнимой эгоистической просьбой, набрала воды в рот, прополоскала его и выплюнула.

Когда я вернулась в комнату, Гаки-сан сидел на полу, медитируя. Я приблизилась, он открыл глаза и, ни слова не говоря, взял у меня кувшинчик и начал, время от времени подливая несколько капель воды, растирать палочку черных как смоль чернил во впадине украшенного китайскими арабесками овального камня.

— Готово, — сказал он, когда чаша каменной чернильницы почти вся заполнилась темной блестящей жидкостью, чья поверхность, поблескивая, мягко отсвечивала всеми цветами радуги. — Теперь разденься.

"А я-то уж думала, что ты никогда не попросишь об этом!" Конечно, я этого не сказала, и вообще не сказала ни слова. Стараясь, чтобы движения были как можно естественнее, я сначала стянула с себя фланелевую рубашку, а потом освободилась от шелковых с кружевом трусиков. Оказавшись теперь перед ним совершенно нагой, я вдруг застеснялась, ведь он был по-прежнему в устрашающе великолепном облачении, а основной закон цивилизации почти всегда дает одетому несомненное преимущество перед голым. Я совершенно не понимала, что происходит, но в этот раз меня не захлестывали эмоции. Я просто ждала, что же будет, и радостно чувствовала: вот она, Моя Жизнь, и она восхитительна.

— Закрой глаза, — попросил Гаки-сан. — Сначала будет немножко холодно.

Я закрыла глаза — и ждала. Прошла секунда, и по руке поползло что-то холодное и влажное. Какое-то мгновенье мне казалось, что это язык Гаки-сан, потом я поняла: это кисточка, которую он обмакнул в черные чернила. Что, собственно говоря, он делает? Призрачная картина возникла перед глазами — сцена из старого японского фильма ужасов, виденного мною когда-то в Гонолулу по телевизору. Там старый священник писал на теле слепого лютниста сутры, которые в нужный момент защитят его от злых призраков. К несчастью, он забыл про уши, и разъяренные призраки оторвали их. Может, сейчас меня покрывают магическими письменами, необходимыми для защиты от мстительного духа несчастной горничной?

Я чувствовала, как, покончив с одной рукой, кисточка перешла на другую, потом к груди; поработала с первой, взялась за вторую — я судорожно глотнула: желание неожиданно вспыхнуло с прежней силой.

— Теперь встань, — приказал Гаки-сан и начал покрывать письменами тело и лицо, не забыв и про уши. Когда все было кончено, я дышала уже с трудом и плохо справлялась с бурно вздымающейся грудью.

— Так, все в порядке. Открой глаза.

Я подчинилась. Было такое чувство, словно я возвращаюсь издалека и пробыла там долго-долго. Осмотрев себя, я увидела, что все тело покрыто сложной каллиграфической скорописью. Различить можно было только синусовидный санскритский иероглиф, читающийся как "а" или, как я предпочитала называть его, "ах", много раз виденный мною на свитках в храмах, о которых мне приходилось писать.

— Можешь нарисовать так? — спросил Гаки-сан, изображая именно этот иероглиф на обложке моей новенькой зеленой, как мох, записной книжки и вручая мне кисточку. Я постаралась запомнить простое соединение петель и загогулин, потом, открыв книжку, собственноручно сделала на обороте обложки несколько неуверенных мазков.

— Прекрасно, — великодушно похвалил меня Гаки-сан. — А теперь нарисуй мне это по всему телу — так же, как делал я. — Голос его был так холоден, движения настолько сдержанны, а весь облик так далек от мирского, что меня пронизала вдруг ужасная мысль: я-то предполагала, что он простил и нас ждет ночь любви, а весь этот ритуал, может быть, вовсе и не означал грядущего сверхъестественного слияния тел и душ. Может быть, это просто зашита от привидений, и, разрисовав себя соответствующими письменами, мы целомудренно оденемся и разойдемся по своим одиноким постелям.

Глядя, как Гаки-сан снимает свои роскошные одежды, я просто умирала от желания. На нем была красная шелковая набедренная повязка, и, когда стало ясно, что он не предполагает снимать ее, я спросила:

— Ну как, начинать?

— Да, пожалуйста, — сказал он, опускаясь передо мной на колени, и я поняла, что любовный сценарий — к сожалению, не для нас. Всего несколько дюймов разделяло сейчас наши лица, но у него даже в мыслях не было уничтожить этот зазор поцелуем.

И я начала рисовать "ахи". Сначала робко, но потом все увереннее, смелее. "Любовников всюду тринадцать на дюжину, но любовь найти трудно", — процитировала я мысленно свою склонную к лапидарным сентенциям прародительницу. Стоявшего передо мной удивительного мужчину я любила, хоть и знала, что он вряд ли станет моим любовником. Экстазом, в котором сладость и горечь неразделимы, было покрывать паутинкой значков теплую золотистую кожу — в десятый день десятого месяца, перед залитым лунным светом окном-колокольчиком. И (забывая о моем неуместном желании) в глубине сердца я радостно растворялась в экзотике этих странных минут, не понимая ни что я делаю, ни зачем.

Покрывая узором руки, ноги, спину и грудь Гаки-сан, я старалась видеть в них не живую мужскую плоть, а некий бесчувственный холст, предоставленный мне для детски-неуклюжих упражнений в каллиграфии. Разрисовывая его лицо, я старалась не видеть лица мужчины, к которому меня тянет, а сложное соединение поверхностей, представляющее дополнительную трудность для моей кисти.

— Теперь уши, — сказала я, гадая, видел ли он тот фильм ("Кайдан", вот как он назывался, или нет, пожалуй, "Квайдан"). Вспомнив о нем, я вдруг поняла, что наша беседа имела какой-то вневременной характер. В ней не было ничего от обычных, свойственных поп-культуре упоминаний книг, фильмов, песен, телепередач.

Пока я рисовала, Гаки-сан все время молчал: сидел, опустив глаза, в позе глубокой медитации. Наконец я закончила разрисовывать его великолепную мужественную шею, мускулистую, с хорошо прорисованными узлами сухожилий и отчетливо проступающим сквозь шелковистую, цвета слоновой кости кожу адамовым яблоком. Теперь все, кроме зоны, скрытой алой набедренной повязкой, было покрыто чернильными знаками.

Никаких мыслей о сексе, объясняла я себе, это просто еще один кусок ткани, который нужно разрисовать. Но, несмотря на эти рассуждения, руки, медленно совлекавшие алую шелковую повязку с крепких и сильных чресел, дрожали. Ни за какие блага не опишу я впечатлений от увиденного, когда набедренная повязка упала на пол, или волнения, испытанного от прикосновений кончика дрожащей кисти к прекрасному источнику плодородия, мне этого так же не хочется, как не хотелось бы, чтобы он непринужденно болтал с каким-нибудь незнакомцем о форме моих грудей и чувствах, которые он испытывал, покрывая их санскритскими "ах". Достаточно сказать, что томившее меня желание не исчезло: ничуть.

— Думаю, дело сделано, — сказала я после последнего, с затаенным дыханием нанесенного мазка кистью.

Открыв глаза, Гаки-сан внимательно посмотрел на меня и спросил:

— Ты понимаешь, для чего это было?

— Чтобы защититься от злых духов? — предположила я.

Гаки-сан взглянул на меня так, словно мог бы добавить многое, но после томительной паузы просто сказал:

— Да, приблизительно так.

Облачившись в свои одежды, он взял принадлежности для каллиграфии и вышел, избегнув встречи с моим отчаянно вопрошающим взглядом и мягко закрыв за собой дверь. Нет, это невозможно, подумала я. Он даже не сказал мне "спокойной ночи". Прошла минута, и я услышала, как его приглушенный, далекий голос читает буддийскую сутру. Такого чужого звука я не слышала во всю жизнь.

Ничком упав на постель, я расплакалась. Мне было плохо, я чувствовала себя отвергнутой и бесконечно одинокой. Мне казалось, я погрузилась на дно отчаяния. Вот что случается с иностранцами, когда они слишком долго живут в Японии, думала я. Безжалостное прозрение вызвало новый приступ рыданий. Наверно, я плакала очень громко, так как звука открывшейся двери я не услышала. Внезапно сильные руки подхватили меня, и Гаки-сан в заплатанном ночном кимоно цвета маиса крепко прижал меня к себе, шепча: "Не мог оставаться вдали от тебя. Какая обида, что ты все неправильно понимала. Я не переставал хотеть тебя ни на минуту, но мне сейчас очень трудно и очень опасно быть с тобой". Мне было непонятно и неважно, что он говорит. Мы были вместе — и только это имело значение.

Мы в самом деле не можем сказать что-то новое о любви, или страсти, или сексе. Слова, что приходят на ум, слишком мелки или слишком наукоподобны: слияние, взаимосоответствие, взаиморастворение. "Волшебно" могло бы сойти, если б я так бессовестно не эксплуатировала его в прошлом. Например: "Здешний шеф-повар делает волшебный крем-брюле…" То же относится и к словам "восхитительно", "божественно", "потрясающе".

Но поскольку всем нам, представителям рода человеческого, свойственно проявлять любопытство и подглядывать друг за другом, я точно знаю, что вы умираете от желания знать, как это было. Что ж, раз уж я провела вас, мой воображаемый читатель, через все непонятности и неясности пройденного мною пути, моя обязанность как минимум сообщить вам, что это — а под словом "это" я подразумеваю все, что произошло в ту ночь между мною и Гаки-сан: между нашими покрытыми рисунками телами и возвышенно-очищенными душами, — было исполнено первозданной простоты и непередаваемо прекрасно, неописуемо замечательно. И смиритесь с фактом: женщина, зарабатывающая себе на хлеб с помощью прилагательных, в данном случае лишена языка, нема и категорически неспособна найти какие-либо слова.

* * *

Слившаяся в нерасторжимое целое пара, они на недели исчезли для всего мира. Таков был сценарий, который создало мое воображение. Но поскольку все шло не так, как я ожидала, мне не пристало бы и удивляться тому, что наутро, принеся завтрак (рис, морская капуста, суп мисо), Гаки-сан объявил, что должен прямо сейчас отправиться в путешествие. И прежде чем я поставила нас обоих в неловкое положение, начав его уговаривать взять с собой и меня, добавил: "Твой автобус будет здесь через полчаса, так что у тебя есть время вымыться: воду я разогрел".

Он был ласковым и смущенным, явно заботился обо мне, но меня сразу же обуяла паника.

— Мне нужно, чтобы ты поцеловал меня, — сказала я, ненавидя себя за то, что мне вообще что-то могло быть нужно.

Он послушно коснулся меня быстрым и легким движением плотно сжатых губ, и это прикосновение как бы уничтожало неистово-страстные поцелуи минувшей ночи.

— А нельзя нам перед уходом еще раз заняться любовью? — взмолилась я хриплым, полным отчаяния голосом. — Мыться не обязательно, я так и так испачкаюсь в поезде.

Гаки-сан выразительно посмотрел на мои обвивающие его шею руки, и только тут я поняла, что, хотя он уже уничтожил следы покрывавшей тело санскритской татуировки, моя сохранилась почти нетронутой и была разве что размазана в результате бурной ночи.

— Прости, но мне нужно еще кое-что сделать, — сказал он, мягко освобождаясь из моих рук, как из навязчивых объятий какой-нибудь распутной женщины, и тут же вышел из комнаты. Ну что ж, мужчины всегда уходят, мелькнуло у меня в голове.

Так-то вот. Ночь безумной, всепоглощающей, самозабвенной любви, когда двое говорят все те слова, услышать которые мечтает каждый, а наутро: рис, суп и "пока". Вылезая из смятой постели, я вдруг увидела, что бежевая кошурка Пимико спит на моей мягкой сумке, подогнув под себя передние лапки и тихонько вздрагивая при каждом вздохе, и вдруг почувствовала, что соскучилась по своему обжитому дому, по своим вечно дремлющим кошкам.

Ладно, сказала я, даже если все это оказалось всего лишь приключением на одну ночь, оно все равно было прекраснейшим из всех любовных приключений, и, хотя в данный момент я чувствую себя так, словно кто-то разрезал мне сердце на сто кусочков, я ни секунды не жалею о том, что было. Возможно, когда-нибудь я попробую написать об этом рассказ, сделав, естественно, необходимые пристойные купюры. Называться он будет: "Как я провела выходные накануне Хэллоуина: история, рассказанная представительницей третьего поколения фатально невезучей в любви семьи".

Вымывшись, одевшись и уложив вещи (серебряные украшения и тушь "коричневая норка" на месте), я стала наконец хоть как-то походить на саму себя. Одну сережку в виде гладкого кольца было никак не найти, неважно: скорее всего, завалялась среди вещей в сумке. "Прощай, Пимико", — произнесла я, и кошечка на секунду открыла, а потом сразу закрыла блестящий голубой глаз. Непонятно было, кто, собственно, за ней присматривает, когда хозяин отправляется в свои таинственные путешествия.

Гаки-сан был в прихожей, загадочный и отрешенный, в круглой бамбуковой шляпе с большими полями, скрывавшими все лицо. Черный плащ поверх двухслойного белого кимоно, белые хлопчатобумажные легинсы, соломенные сандалии, а в руках — деревянный посох с навершием в виде цветка лотоса. Казалось, месяцы прошли с того момента, когда я впервые увидела этот посох и эти сандалии стоящими в углу прихожей. С трудом верилось, что всего лишь двенадцать часов провела я в храме. А мой пылкий возлюбленный казался теперь незнакомцем — безликим пилигримом, которого я мимолетно встретила на дороге.

Больше всего ненавижу в мужчинах, подумала я, что они совершенно разные в темноте и при дневном свете. Можно подумать, что на рассвете с ними, как с пьющими эмоции вампирами, происходит какая-то таинственная метаморфоза.

Сидя на лестнице, я зашнуровывала кроссовки, когда вдруг Гаки-сан приподнял шляпу и обратился ко мне. Его волшебных глаз по-прежнему не было видно, и все время, пока он говорил, я напряженно смотрела на его двигающиеся губы. "Я понимаю, что ты ожидала совсем другого, — сказал он, — и я прошу у тебя прощения. Я в самом деле люблю тебя, и все, что я говорил тебе ночью, — правда. Через год — в десятый день десятого месяца я буду здесь и буду ждать тебя: все будет как было, я обещаю. Но до этого, пожалуйста, не приезжай сюда и не пытайся со мной связаться. Год пролетит очень быстро. Скоро, скоро мы будем вместе".

Он поклонился, в преувеличенно вежливой японской манере коснувшись носом колен, и этот безукоризненно вежливый поклон иголкой пронзил мне сердце. Хоть мы и подарили друг другу сотни нежнейших и сокровеннейших поцелуев, чтобы жить дальше, мне нужен был еще один, прощальный. Но Гаки-сан только еще раз согнулся вдвое в глубоком поклоне.

— Одзаки-ни, — сказал он, — прости, что я вынужден уйти первым, — и исчез, закрыв за собой дверь.

— Я буду верна тебе, обещаю, — крикнула я вдогонку, но этого мне, конечно же, было мало. Мне нужно было, чтобы он ответил: "И я тоже".

Так и не зашнуровав кроссовки, я подхватила свои сумки и побежала вниз по дорожке к воротам, но проселочная дорога была пуста. Он обогнал меня всего секунд на тридцать, но словно улетел или растаял в воздухе. Как это все-таки странно, недоумевала я, шагая по дороге, обыкновенной дороге, которая так пугала меня вчера вечером. Но тут запахло выхлопными газами и прямо передо мной остановился допотопный бледно-зеленый автобус.

— Куда вам? — спросил водитель. Это был пожилой человек с кожей цвета каленых орехов и улыбкой, обнажавшей металлические зубы, но не обычные золотые коронки, а серебряные вперемешку с бронзовыми. Мне и самой хотелось бы это знать, подумала я, залезая в автобус, но вслух сказала только: — Домой, в Киото.

— Понятно, — произнес старик с загадочной улыбкой. — Значит, обратно, в реальный мир.

* * *

Осень, зима, весна, лето. Дни шли за днями, складывались в месяцы, те — во времена года, но, как бы я ни была занята, как бы ни отвлекало меня окружающее, часа не проходило, чтобы я не думала о Гаки-сан. Мое сердце было надежно укрыто панцирем потерявшей координаты любви, и мужчин я как бы не замечала, хотя они были всюду, куда бы я ни отправилась: хипповатый автор романов тайн в Новой Зеландии, роскошный издатель журнала в Нью-Йорке, ботаник с дипломом Оксфорда, выступающий в качестве знахаря, который при свете луны изгоняет нечистую силу из духов растущих в Океании деревьев, сентиментальный делец, специализирующийся на ловле тунца, что оказался рядом со мной в самолете, летящем из Гуама в Яп, в золотисто-кремовом шелковом костюме, из-под которого выглядывала футболка с надписью "Флиппер".

Благодаря зловредному стечению обстоятельств, я даже столкнулась с тем нежеланным гостем, от которого уклонилась, сбежав в минувшем октябре в Долину Ада. Удачливый продюсер в области документального кино, он, много путешествовавший, остроумный, способный, теоретически подходил мне по всем пунктам. Однако на практике его общество вызывало необъяснимое отвращение. Мне неприятен был исходивший от него запах мускуса, не нравилась болтающаяся в ухе связка сережек и прихотливая, колючую проволоку напоминающая татуировка, а непрерывные уверения в необыкновенной и судьбой предопределенной тяге только усиливали антипатию. Мы буквально столкнулись лбами в аэропорту Сан-Франциско, когда одновременно покупали пироги из дрожжевого теста в подарочной упаковке. К счастью, разговор был короткий; отбегая, чтоб поспеть на свой рейс в Загреб, он бросил через обтянутое черной кожаной курткой плечо: "Но ты помечтай обо мне сегодня ночью, идет?"

Как бы не так, подумала я, вздрогнув от отвращения. Химия любви — одна из самых неразрешимых загадок жизни, другая загадка — как это некоторые типы настолько увлечены собой, что даже полное отсутствие взаимности им не заметно.

Но даже с теми, кто не вызывал отторжения, я не испытывала никаких искушений или вибрации воображения. Гаки-сан не просил меня хранить верность, но как могла я тянуться к кому-то другому, когда желанный и избранный пообещал, что будет ждать. И хотя все эти месяцы я была исключительно занята, где-то в центре моего существа, не то в печени, не то в сердце, ощущался все время камень — тяжелый сгусток неутоленного аппетита и неудовлетворенного желания. А внутри камня, как маринованная слива в рисовом колобке, затаилось зловредное маленькое зернышко сомнения.

Я старалась не обращать внимания на вопросы, мелькавшие перед сном чуть не каждую ночь. Действительно ли он меня любит? К чему все эти тайны? Что случилось в бассейне источника, пока мои глаза были закрыты? Почему мы не можем нормально общаться на расстоянии, часами разговаривая по телефону и видясь хотя бы раз в несколько месяцев? Почему, перед тем как заняться любовью, мы оба должны были покрыть себя санскритскими рунами? Почему он стремительно скрылся на утро, даже не проводив меня до автобуса, и как он смог так мгновенно исчезнуть?

Летая по всему свету, я брала с собой маленький календарик и аккуратно вычеркивала на нем прожитые дни. Одна проклятая нога за другой, один проклятый день за другим. Год пролетит так быстро, сказал Гаки-сан, но примерно в апреле время как будто застыло на месте. И в одно ясное утро, когда расцвели подснежники, я проснулась и поняла, что еще шести месяцев мне не выдержать. Больше всего хотелось вскочить в машину, мчаться без остановки до самого храма и упасть прямо в объятия Гаки-сан. Но вместо это я уселась к столу и с детской старательностью выписывая значки хироганы, торжественно разбавленные кое-где вставленными (с помощью словаря) иероглифами, написала ему письмо. Не зная фамилии Гаки-сан, названия храма и даже названия темной заброшенной дороги, я попросила свою соседку Юми, ту самую вечно недосыпающую домохозяйку, присматривающую, в случае жесткой необходимости, за моими котами, написать на конверте: "Гаки-сан, настоятелю храма с пергаментным фонарем рядом с автобусной остановкой по левую сторону дороги, ведущей из Каванака-тё к гостинице "Ёмоги Сансо", Долина Ада, Японские Альпы".

— Это какое-то очень странное имя — Гаки, — сказала Юми. — Вы уверены, что оно не звучит как-то иначе?

— Абсолютно уверена, — ответила я. Юми бросила на меня подозрительный взгляд, и, чтобы успокоить ее, я сочинила длинную историю о том, как потерялась на пути к горячим источникам, спросила дорогу у старенького священника и получила от него приглашение на чай. Чтобы все выглядело еще пристойнее, я добавила: — Жену его я, конечно, тоже хочу поблагодарить, так что, пожалуйста, припишите еще и имя "Пимико-сан".

— О'кей, — ответила Юми, берясь за мою довольно-таки растрепанную кисточку для письма. — Неясно почему, но эта последняя выдуманная деталь полностью ее успокоила.

Несколькими неделями позже письмо вернулось, украшенное торопливо оттиснутым штемпелем: "Возвращается отправителю. Доставка невозможна: адресат неизвестен". Это было ударом, но не совсем уж внезапным. Я понимала, что адрес дан слишком расплывчато. Ничего не поделаешь: я просто дождусь момента, когда увижу его самого.

* * *

В мае я возвращалась в Токио из Бостона, где но заказу нового журнала, именуемого "Табига-расу", собирала материал для нескольких популярного толка статеек (кулинарные безумства в "Подвальчике Филина", итальянские рестораны Норд-Энда, выходцы из Японии, обосновавшиеся в Кембридже). Самолет был забит, и моей непосредственной соседкой оказалась девушка, помоложе меня, которая летела преподавать английский и антропологию в маленьком женском университете на севере Японии, а также собирать материал для диссертации по народным преданиям и легендам этого края. Я поневоле удивилась, как это только что защитившую диплом студентку занесло в первый класс, и, пока мы поедали петушиные гребешки a la saint-Jacques, она призналась, что, "вообще-то, ее, пожалуй, можно бы назвать наследницей крупного воротилы". Именно так, краснея и извиняясь, она это говорила, и я невольно подумала: да, вот он, побочный эффект возможности не зарабатывать себе на хлеб. При этом она совсем не выглядела избалованной дочерью богача. Каштановые волосы стянуты были в незатейливый хвостик, костюм состоял из простой хлопчатобумажной юбки и хлопчатобумажной блузы, сшитой на манер рыбацкой робы. Никакого массивного золота, или меха зверски убитых животных, или тиар из бриллиантов и лазурита.

Из предложенного меню мы всё выбрали одинаково: рыбу-меч, а не бифштекс, салат, а не суп, минеральную воду, а не вино. Обе сочли предложенный набор фильмов чудовищным, а когда, пообедав и включив лампы для чтения, мы обе вынули детективы Минетт Уолтерс (у нее была "Скульпторша", у меня — "Ледяной дом"), это решило дело окончательно. Мы явно были настроены "на одну волну" и поэтому, отложив книжки в сторону, устроились поудобнее, предвкушая долгий и подробный разговор.

Когда наша беседа перевалила уже на второй час, а небо за маленькими иллюминаторами сделалось чернильно-темным, дело дошло до обсуждения моих невероятных приключений в Долине Ада. Исповедоваться дорожным попутчикам — старо как мир, я понимала это, но в Амалии Олдрич (так ее звали) было что-то настолько располагающее и внушающее симпатию, что я решилась доверить ей свои самые сокровенные тайны. Она уже успела рассказать кое-что очень личное о неудачном романе с женатым другом своего отца и еще об одном — с известным профессором Гарвардского университета, тоже женатым, — беспорядочное повествование, которое она печально завершила словами: "Ну, довольно о моих постыдных глупостях. Надеюсь, в Сэндае есть хоть несколько неженатых мужчин".

Моя исповедь началась с аккуратно обработанного рассказа о путешествии. Но уже вскоре я обнаружила, что выкладываю Амалии все загадки и странности, связанные с поездкой в Долину Ада. Сначала я еще притворялась, что священник был этаким бесполым добрым самаритянином, но в конце концов все же призналась вызывающей полное доверие незнакомке, что Гаки-сан — это любовь (и возлюбленный) всей моей жизни и я с нетерпением считаю дни, оставшиеся до момента, когда мы снова сможем быть вместе.

— Да, — сказала Амалия, когда я закончила. — Это готовая повесть. И тебе надо ее написать.

— О нет, — возразила я. — Это немыслимо, во всяком случае, для публикации. — При этом я умолчала о том, что подробно описывала все в дневнике — то добиваясь катарсиса, то заклиная.

Полет был необычно длинный, с посадкой в Лос-Анджелесе, и к моменту прибытия в аэропорт Нарита мы уже чувствовали себя давними подругами. Иногда этакая интимность в замкнутом пространстве к концу начинает горчить, но в случае с Амалией Олдрич я ощущала потребность и в будущем сохранить наше знакомство. Она показалась мне женщиной, с которой можно быть без обиняков откровенной, а именно этого мне и не доставало всю мою суетливую, настоящих корней лишенную жизнь. Обменявшись номерами телефонов и электронными адресами, мы, пройдя через таможенный контроль, крепко, как настоящие друзья, обнялись и простились.

* * *

Санта-Тут, Санта-Там, Санта-Еще-где-то. В ближайшие несколько месяцев мой маршрут имел ярко выраженную клерикальную окраску: все эти мало кому известные святые, все эти пышно-алебастровые обители с их попытками сохранить роскошь, маскирующую скудость финансов и социальные катаклизмы. Порою, пытаясь вымучить очередную хвалебную песню очередному псевдо-процветающему острову, я чувствовала тревогу, что вот-вот исчерпаю запас метафор и гипербол и не смогу уже описать пылающий закат, лукуллов завтрак или прогулку под луной. Но, разумеется, в конце концов мне удавалось соорудить нечто достаточно экстравагантное, и никто вроде бы не замечал, что я бессовестно повторяюсь. Сама же я, конечно, замечала, и всякий раз, когда писала "грандиозный", "великолепный" или "восхитительный", невольно ожидала, что компьютер укоризненно загудит и объявит: "Простите, этот перечень уже исчерпан".

Однажды тихим, жарким, безветренным августовским вечером я, сидя на диване, смотрела по телевизору какую-то несусветную чушь. Гифу и Пиггот свернулись клубками по обе стороны, и вдруг зазвонил телефон. "Алло!" — сказала я, подивившись, кто мог звонить в десять вечера. При мысли, что это наконец Гаки-сан, пульс мой участился.

— Джозефина? Это Амалия. Прости, что я не писала тебе так долго, но я ведь предупреждала: корреспондент из меня никакой.

— Амалия! Как я рада! И при чем тут извинения, я тоже ведь не писала. Ну, рассказывай: что там у вас в Сэндае?

— Главная новость — я нашла фантастическую информантку: знаешь, одну из этих слепых старух-сказительниц. Записываю за ней все свободное время: она так стара, что, сама понимаешь, нельзя терять ни минуты. Так вот, она рассказала мне совершенно невероятные вещи, такие, о которых нигде не прочтешь.

— Потрясающе, — согласилась я. — А как со второй задачей? Холостяки в Сэндае отыскались?

— Ах вот ты о чем! — Амалия засмеялась. Где-то у нее за спиной раздавалась музыка, что-то как бы позвякивало, скорее всего, это был концерт для клавесина. А еще дальше слышался резкий щелкающий звук, вызывающий в памяти урок танца, на котором разучивают ирландский степ, но в данном случае, как я знала, вызываемый кем-нибудь из соседних жильцов, добровольно берущим на себя обязанность пройти с деревянной колотушкой от дома к дому, напоминая — в соответствии с давней традицией, — что перед тем, как лечь спать в хрупких, сооруженных из дерева и бумаги спаленках, необходимо погасить свет и выключить газ.

— Собственно говоря, — теперь голос Амалии звучал почти робко, — для общения у меня почти не было времени, но один, очень по-своему интересный мужчина, здесь есть, и — чудо из чудес — он даже свободен, но, похоже, вовсе не видит во мне женщину — ты понимаешь, что я имею в виду?

О да, я хорошо понимала.

— Он японец?

— Американец, и, как ни смешно, из Бостона, хотя лето проводит в Ньюпорте, где увлекается яхтами. Он филолог, уже защитил диссертацию. Окончил Гарвард за несколько лет до меня. Должно быть, я тысячу раз проходила мимо него по Гарвард-сквер. Но какова ирония! Нужно было проделать весь этот путь до Сэндая, чтобы парень из Гарварда получил шанс от меня отмахнуться.

— Что? Ты сделала шаг вперед, а он от тебя отмахнулся?

— Ни в коем случае! Я никогда бы не осмелилась! Нет, просто он проявляет ноль интереса. Думаю, у него есть хорошенькая японочка — у самцов этого типа обычно так и бывает. Ну хватит. На самом-то деле я звоню сообщить кое-что из рассказов моей сказительницы. Они невероятно перекликаются с историей, которую я услышала от тебя в самолете. Похоже, что…

И Амалия разразилась монологом, продолжавшимся по крайней мере двадцать минут, после чего мы пожелали друг другу спокойной ночи и попрощались.

А я так и осталась сидеть на диване, слепо уставившись на экран телевизора, где передавали новости — мгновенно сменяющиеся изображения льющейся крови, сальмонелл и новорожденных панд в зоопарке. Суть того, что сказала Амалия, была ясна и вызывала дрожь озноба: мне никогда и ни в коем случае нельзя возвращаться в тот храм в Долине Ада. Чудом удалось мне избежать гибели, и только дура еще раз пойдет на смертельный риск.

Судя по всему, дело обстояло так. Из рассказа Амалии о моих приключениях старуха-сказительница заключила, что Гаки-сан — какой-либо из духов зла. Далее, по ее мнению, никак не может быть случайностью, что слово "гаки" — это по-японски "голодный призрак". К тому же ту область Японских Альп, куда я попала, она назвала пользующимся дурной славой местом, где расцветает все сверхъестественное, и добавила, что по этой причине она почти и не заселена. Амалия взяла с меня обещание ни в коем случае туда не возвращаться, и я нехотя согласилась. Ее забота о моем благополучии была, бесспорно, искренней и снова возвращала к размышлениям над всеми таинственными загадками и прежде всего над главной из них: почему Гаки-сан отказался видеть меня в течение целого года.

Однако стоило мне положить телефонную трубку, как любовь, доверие и тоска вновь нахлынули с прежней силой, и я решила, что, несмотря ни на что, сдержу наш уговор о встрече десятого октября. Я никогда не верила в сверхъестественное и, глядя на вещи ретроспективно, была уверена, что появление призрака горничной — всего лишь оптический обман вроде толкуемых в религиозном духе размытых ликов на коре дерева или грязном стекле. Все разговоры о голодных призраках звучали нагромождением суеверий, и страшилась я только того, что Гаки-сан может не оказаться в условленном месте.

Конец сентября застал меня в жаркой, душной, кишащей насекомыми Новой Гвинее; по заказу японского "Вог" я работала над статьей "Мода у каннибалов", что включало в себя блуждания в обществе фотографа и переводчика по более или менее соприкоснувшимся с цивилизацией джунглям и интервьюирование полудиких вождей, щитками прикрывающих пенисы и красующихся в головных уборах с перьями, а также сногсшибательных величественных женщин с продетыми в ноздри полированными костями гиены и с мочками до плеч, с виду похожими на длинные волокна конфеты "тянучка". Моей любимой "моделью" стал вымазанный глиной воин с буйной шевелюрой, у которого вместо кольца была в носу желтая шариковая авторучка, а футляром для члена служила не выдолбленная тыквочка, а несильно надутый воздушный шар с надписью: "С днем рожденья" (синим по красному).

Лет сорок назад подобный сюжет описывала и моя мать, но в те времена слово "каннибал" служило антропологическим (и антропофагическим) термином, а вовсе не метафорой с оттенком ностальгии. Но и сейчас все было очень колоритным, если, конечно, не считать прожорливых, жаждущих человеческой крови людоедов. И хотя я понимала, что мои занятия в лучшем случае могут быть названы примитивной любительской псевдоантропологией, эта поездка все же была передышкой на фоне живописания лукулловых яств отельных буфетов и божественной красоты закатов.

В последний свой день в Порт Моресби я сидела под тростниковым навесом в баре нашего убогого, но с претензиями отеля и тихо пила свой безалкогольный коктейль, когда меня вдруг позвали в холл, к телефону. Звонил Маруя-сан, старый друг из журнала "Одиссей", и спрашивал, не соглашусь ли я остановиться по пути в Кулалау и написать очерк о ежегодных вакхических игрищах, именуемых "Фестиваль Цветущей Плоти", фотографии к этому очерку у него уже были. Сначала я отказалась; усталость от бесконечных поездок была так велика, что мне хотелось лишь одного: вернуться домой и попросту задушить в объятиях моих милых кошек. Но уже собираясь повесить трубку, я вдруг подумала о могиле Раади Улонгго, на которой мне так и не довелось побывать.

— Ладно, поеду, — согласилась я. — Но только с одной ночевкой и непременно в гостинице "Веселый огонек".

— Оба условия приняты, — сказал Маруя-сан. Он был и в самом деле чудесный дядька.

* * *

Вы можете, конечно, отдавать предпочтение Долине надгробий, горе Фудзи, или Скалистым островам Пало, но, с моей точки зрения, архипелаг Кулалау в Куланезии — самое впечатляющее из всех созданий природы. С земли его величия не ощутить; когда ты внизу, это просто группа необычайно картинных тропических островов со сверкающими отмелями из черного песка, окаймленными бирюзовой водой, с холмами, круглый год покрытыми цветущим ибикусом, плюмерией и одурманивающим имбирем. Но когда смотришь с борта самолета, что делает разворот, перед тем как идти на посадку в маленький деревенский аэропорт, красота, расстилающаяся внизу, такова, что даже у самых красноречивых и говорливых из пассажиров слова улетучиваются и остается одно лишь восхищенное "а-ах!".

Республика Кулалау состоит из главного острова, по площади примерно равного Манхэттену, и окружающих его тридцати восьми малых, соединенных с главным сверкающими перемычками из черного песка с вкраплениями слюды. Традиционно каждый малый остров принадлежал отдельному клану, а главный считался общественной собственностью. Изначально островов было сорок, и кланов тоже сорок; проблемы возникли, когда два мелких острова были разрушены ураганом и их оказавшиеся бездомными жители вынужденно переселились на другие острова.

— Получился своего рода кровавый вариант игры в "музыкальные стулья", — пояснил Раади, когда я попросила его рассказать о вражде кланов. — У нас не хватает уже островов, чтобы мирно ходить по кругу, но, вместо того чтобы выучиться жить вместе, люди становятся на глупейший и самый варварский путь: уничтожить "лишних". Ну а те, естественно, не приходят в восторг от такой перспективы.

Вселившись в просторную, с видом на море комнату в "Веселом огоньке", я переоделась в платье, которое всегда нравилось Раади: без рукавов, с квадратным вырезом, пурпурное, из хлопка, плотно прилегающее в талии, с пышной юбкой до половины икры — и спустилась к конторке портье.

Вестибюль с открытыми окнами был декорирован орхидеями и продувался легким ветром с моря, несущим запахи рыбы, соли и затонувших кораблей. Запаха крови на этот раз в воздухе не было. Оба лишенных своей земли клана поселились в деревне с подветренной стороны главного острова и временно замирились.

Место портье занимал теперь не стройный юноша, которого я запомнила по первому посещению, тот, кто сообщил мне, что Раади убит, а другой — ниже ростом, полнее и старше, но с такой же приветливой улыбкой.

— Простите, — сказала я. — Не укажете ли, где кладбище, на котором похоронили Раади?

Приветливое лицо клерка застыло, и у него сделался такой вид, словно он только что набил рот карамелью и теперь временно онемел. Он молча смотрел на меня, пока я, вуалируя и опуская подробности, рассказывала о своей дружбе с Раади.

— Вот оно что, — произнес он наконец-то, разомкнув губы, — так, значит, вы не репортерша? Ладно. У вас есть машина? Нет? Думаю, я сумею устроить, и вас туда отвезут.

Спустя полчаса появился водитель, молчаливый седой человек в крахмальной белой хлопчатобумажной рубашке, надетой поверх туземного, до колен, одеяния, которое кулалаунцы называют камикка-микка. "Хэлло, мисс", — сказал он, и тем ограничился. Так что во время езды через остров мне не пришлось поддерживать беседу, что было очень кстати, ведь мне требовалось время, чтобы понять, с какими чувствами я подойду к могиле Раади.

Пока я не встретила Гаки-сан, чувства, испытанные с Раади Улонгго, походили на любовь больше, чем что-либо другое в моей жизни. Пройдя через стадию игры в нападение и защиту, мы обнаружили вдруг глубокую внутреннюю гармонию, которая после долгих часов, проведенных в бессчетных беседах, способствовала расцвету ярких и глубоко эмоциональных отношений. Школу Раади закончил в Сан-Франциско, затем, получив стипендию как футболист, три года учился в Стэнфорде. (Я изумилась, услышав, что он подкреплял свое скудное содержание тем, что продавал сперму в расположенную в Сан-Хосе "Клинику содействия деторождению".) Домой он приехал, чтобы похоронить мать, а тут разразился этот ужасный ураган, началась война между кланами, и он уже не вернулся в колледж. Когда мы встретились, он был учителем в пятом классе начальной частной школы, а по вечерам играл на акустической гитаре в джаз-банде клана Мотыльков, именуемом "Боги моря". (Я предложила изменить название на "Мотыльки, летящие на пламя", и он рассмеялся.) Раади был настолько моложе меня, что мне и в голову не приходило думать о перспективе наших отношений, однако я верила, что они в самом деле значимы для нас обоих, и, когда он погиб, искренне горевала.

— Это здесь, мисс, — сказал водитель, останавливая машину, старый, зеленый, как кузнечик, "джипстер".

Я перегнулась через сиденье и взглянула на счетчик.

— Можно вам заплатить?

Мужчина с негодующей гримасой замахал руками, словно я предложила нечто непристойное.

— Я из клана Мотыльков, — сказал он с достоинством. — И делаю это из любви, а не ради денег.

Он отъехал, подняв облако пыли горчичного цвета, а я осталась стоять на поросшем травой, формой напоминающем наковальню утесе, нависшем над морем, у ворот самого прелестного из когда-либо виденных мною кладбищ. Над головой грациозно кружились маленькие белые птички с красными ножками и клювиками того же цвета, а ярко-зеленую лужайку окружали кустарники, покрытые соцветиями красного жасмина, такого же глубокого оттенка мурасаки, как мое платье. Памятниками в большинстве случаев служили необработанные естественные валуны, серые, рыжевато-коричневые или табачного цвета, с именами усопших и датами смерти, написанными какими-то водоустойчивыми цветными мелками, но было здесь также несколько "любовных надгробий", о которых я писала пять лет назад. Это были грубо отесанные камни, формой напоминающие два слившиеся в тесном объятии тела; предназначались они для пар, погибших в один и тот же день, то ли от несчастного случая, то ли во время одной из войн. Вокруг надгробий высажены были оградки из зелено-гранатовой amatti — благоухающей мяты, она же — "Трава Афродиты с острова Кулалау", которую продавали сушеной в подарочном ларьке в аэропорту, как продавали чай, саше и ароматические смеси.

Я брела через лес камней, горюя по поводу краткости иных жизней и ощущая уколы зависти при виде красивой пары антропоморфных кусков лавы, связанных вместе плетеным жгутом и снабженных надписью: "Тикко и Пууа, Вечная Верная Любовь". Все мужчины, которых мне довелось любить, всегда уходили, бросая меня, или же страшным образом разочаровывали, так что мало похоже было, что я когда-нибудь упокоюсь в мире под общей надгробной плитой, "эротической" или какой-либо другой. Нет, наверное, я закончу свои дни, как один из тех голодных призрачных духов, о которых сказала мне Амалия, умру, продолжая искать любовь — в каком-то другом измерении.

Исследуя надгробные надписи, я видела имена Кэлвина и Клементины, Баатиса и Луэллоса, но Раади Улонгго не находила. Мелькнула мысль, что меня завезли на другое кладбище, но в тот же момент я заметила сине-белого зимородка, сидевшего на большом гладком серовато-коричневом камне в обращенной к морю части кладбища. Я двинулась туда, не сводя глаз с лазурной прозрачной поверхности моря и утопающих в зелени островов, каждый из которых связан с главным длинной высокой грядой песка угольно-черного цвета. Когда я добралась до камня, птица странно взглянула на меня, вспорхнула и исчезла. И в тот же момент я увидела надпись, каллиграфически выведенную мелком пастельного цвета:

Раади Улонгго

Родился в 1969. Умер в 1995.

Жизнь коротка,

но возможности безграничны

Опустившись на влажную траву, я, стоя на коленях, положила к подножию камня букет наскоро собранных плюмерий. "Дорогой Раади, — пробормотала я, словно диктуя письмо. — Я очень скучала, и мне страшно жаль, что ты умер. Не буду утверждать, что никого после тебя не любила, но никогда не переставала о тебе думать и чувствую, что, останься ты жить, мы были бы добрыми друзьями. Ты был такой добрый, яркий, блестящий молодой человек; и даже если какие-то из твоих принципов вызывали у меня несогласие, я всегда тебя уважала. Именно поэтому я ненавижу войну: она крадет у мужчин молодость и невинность и отбирает у мира чудесные достижения, которые эти молодые мужчины могли бы свершить, лишает нас их прекрасного общества. Знаю, ты верил в переселение душ, и гадаю, не стал ли ты этим вот зимородком? Если так, то надеюсь, что ты с удовольствием кружишь по небу и добываешь себе вдоволь рыбы, червей или что там еще любят есть зимородки".

В этот момент за могильным камнем послышался непонятный шум, и я подняла глаза; надо мною стоял, улыбаясь, Раади Улонгго — живой-живехонек и еще вдвое более красивый. Мне часто приходило в голову: что будет, если я вдруг увижу привидение. Теперь это известно. Я отчаянно вскрикнула и провалилась в глубокий обморок.

* * *

В моей гостиничной комнате, попивая холодный, цвета божоле чай из соцветий ибикуса, я получила очень простое объяснение всему случившемуся. В тот день девяносто пятого года, когда портье сказал мне, что в Раади выстрелили, я почему-то сразу приняла на веру: выстрелили и убили. На самом деле, рассказывал мне Раади, он был настолько тяжело ранен, что родственники, опережая события, воздвигли ему надгробие, но он удивил всех, выйдя из комы, а потом медленно, но окончательно поправившись.

— Но почему же ты не дал мне знать, что жив? — Радость от осознания, что Раади по-прежнему здесь, на земле, сменилась раздражением от его необъяснимого молчания. — И почему, поправившись, ты не убрал этот камень?

— Думаю, он мне скоро понадобится, — с легкой мальчишеской улыбкой, которую я так хорошо помнила, ответил он. — А что касается тебя, я ведь не знал, что ты сочла меня убитым, знал только, что сама перестала подавать признаки жизни. Прости. Я решил, что служил тебе только лишь незначительным развлечением. Когда мы были вместе, мне так, конечно, не казалось, но когда ты не прислала даже открытки…

— Вместо этого я зажгла двадцать шесть свечей и помолилась о твоей бессмертной душе. — Мы оба рассмеялись, и это разрядило напряжение. Раади рассказал мне, что после нашей последней встречи у него было несколько подружек, но никто из них не понимал его так хорошо, как я. "Иди сюда", — сказал он, погладив место рядом с собой на диване, но я лишь покачала головой.

— Понятно, — холодно проговорил он. — Ты призналась на кладбище, что у тебя кто-то там появился. Кто же он? Автор бестселлеров? Гениальный ученый? Или большая шишка в бизнесе?

Что я могла ответить? Я ведь сама не знала, кем был Гаки-сан. Я знала только, что пообещала хранить ему верность, и не могла даже помыслить о том, чтобы нарушить слово так незадолго до назначенной даты, когда до десятого октября оставалось всего каких-то две недели. Меня отчаянно тянуло к Раади, и не только потому, что он был ослепителен — высокий, загорелый, курчавый, с широким открытым лицом и веселой улыбкой, — но и потому, что это был именно он, человек, с которым нам было когда-то так хорошо.

Но уступить ему, а потом меньше чем через месяц прийти к Гаки-сан? Это слишком напоминало бы стиль моей матери. И если я разрешу себе просто гнаться за получением плотских радостей, то и глазом моргнуть не успею, как буду болтаться где-нибудь около стойки бара захудалого отеля, невнятно бормоча: "Милый! Угости рюмочкой, а?" Сохранить верность Гаки-сан в течение целого года сделалось для меня символической целью — талисманом, который убережет меня от превращения в копию матери, когда-то подающей надежды писательницы, а теперь пташки, пытающейся подцепить в баре хоть кого-нибудь.

— Мы говорим о человеке, который стал любовью твоей жизни, — напомнил Раади.

— Он не относится к перечисленным категориям, — ответила я. — Он не богат, не знаменит и не могуществен. Это японский буддийский священник, который живет в заброшенном старом храме, в горах, можно сказать, в пустоте. В данный момент я не могу даже определить, каковы наши отношения, но я пообещала сохранить ему верность. Это ужасно. Я люблю его, но я и тебя люблю, то есть любила, но ведь я думала, что ты умер.

— Я жив, здоров и горю желанием, так что иди сюда, — позвал Раади. Но я опять лишь грустно покачала головой: нет.

* * *

Раади предложил пойти со мной на "Фестиваль Цветущей Плоти", но я понимала, что добром это не кончится, и предпочла выбрать в качестве сопровождающей женщину, на которую натолкнулась возле дверей Бюро обслуживания. Была она на последних месяцах беременности и с длинной черной косой, перевязанной ленточкой из змеиной кожи (клан Змеи! — поняла я). По-английски она практически не говорила и свои функции гида исполняла, время от времени хватая меня за локоть и указывая на что-то, заслуживающее внимание, со словами: "Смотрите здесь, мисси".

Несмотря на все это, мне удалось заполнить целую записную книжку отрывочными описаниями вихря танцев, как ковром устланных цветами улиц, живописных традиционных костюмов каждого клана и возбуждающих ритмов туземного барабанного боя. В какой-то момент, когда я, стоя под банановыми листьями, с наслаждением пила свежий сок гуавы и на скорую руку перекусывала салатом из крабов и морской капусты, где-то сбоку, в толпе, мелькнул Раади, одетый в короткую камикка-микка земляничного цвета и сверкающий жилет из ракушек с прикрепленными к нему сзади огромными прозрачными крыльями мотылька, и мне стоило адского напряжения не кинуться за ним вслед и не нырнуть в объятия этих больших и сильных рук.

Главная часть празднества начиналась в полночь. Каждый год в эту ночь, с двенадцати и до четырех утра, соитие разрешалось всем, невзирая на супружеский статус, пол или клановую принадлежность (закон оговаривал только необходимость обоюдного согласия). За несколько минут до двенадцати моя проводница Сигелла спросила, хочу ли я наблюдать за совокуплениями, нисколько не сомневаясь, что это можно рассматривать как занимательное зрелище. "Нет, — ответила я, так как Раади просил меня встретиться с ним на пляже около "Веселого огонька" в половине первого. — Думаю, для меня это уже ночь".

По дороге к отелю я пробиралась через толкающуюся, возбужденную, необычным образом костюмированную толпу, стараясь, насколько возможно, не думать о том, что вскоре будет происходить на всех горизонтальных поверхностях этого острова, да, скорее всего, и у вертикальных тоже. Идея устраивать раз в году ночь свободной любви вызывала в моей душе серьезный протест, представляясь основой опасного обряда, который, скорее всего, неминуемо приводит к распаду семей и пар, в иных условиях продолжавших бы мирно жить вместе. Но головокружительный пульс сексуального возбуждения уже витал в воздухе, и, попытавшись сосредоточиться на своей любви к Гаки-сан, влекущему, ненаглядному, составляющему половинку моей души священнику, я смогла мысленно увидеть лишь силуэт Раади с крыльями мотылька за спиной, ожидающего меня на пляже.

Вернувшись к себе в комнату, я уже задыхалась. Пойти к Раади означало превратиться в свою мать, женщину, не способную на верность кому бы то ни было, но сила не поддающегося доводам разума желания продолжала крепнуть, делаясь уже почти непереносимой. Медленно, избегая встречаться глазами со своим отражением в зеркале, я сняла свой костюм цвета хаки, переоделась в легкое шелковое платье с рисунком из розовых и бледно-лиловых цветов ибикуса, коснулась губ розовой с блеском помадой и медленно пошла к дверям.

Но у самого лифта передо мной вдруг мелькнул образ Гаки-сан, который говорил: "Я думаю, ты знаешь, что я чувствую сейчас", и, вместо того чтоб нажать кнопку "вниз", я подошла к внутреннему телефону и позвонила на конторку портье. Спустя три минуты дежурный пришел ко мне. Это был приятный старик с мягким выговором, одетый в желтый комбинезон с белой орхидеей, вышитой на кармашке над его именем: Миилио. Когда я изложила ему свою просьбу, он нисколько не удивился, и, повинуясь внезапному импульсу, я рассказала ему — не называя имен — о своей дилемме.

— Понятно, — сказал Миилио. — Я отлично понимаю ваши чувства. Однажды в Ночь Цветущей Плоти мне пришлось принять действующее двенадцать часов снотворное, так как другого способа устоять против прогулки по холмам в обществе милой девушки, что работает здесь в ресторане, у меня не было, а я понимал, что эта прогулка так или иначе прикончит мой двадцать лет длившийся брак.

Этот рассказ странным образом придал мне сил. После того как Миилио привязал меня мягким поясом от халата по рукам и ногам к шезлонгу, пожелал мне удачи и вышел, я осталась совершенно одна в продуваемой благоуханным ветром комнате и, наверно, в конечном счете уснула от слез, потому что затем очнулась от запаха кокосового масла и тропических цветов и от звука знакомого голоса, проговорившего: "Я и не знал, что ты так меня хочешь".

— О Раади, — прошептала я сонно, — ты даже близко не представляешь себе, как я хочу тебя. — Глаз я, чтоб как-то обезопаситься, не открывала.

— Тогда можно я тебя развяжу? Позволь мне!

Я чувствовала, как воздух возле него дрожит, как если бы только что вылупившаяся бабочка старалась просушить свои крылья.

— Лучше не надо, — ответила я. — Я за себя сегодня не отвечаю.

Он стоял близко, так близко, что я различала все оттенки исходящих от него чудных запахов: кокосового масла, которым он умастил себе волосы, цветов имбиря и плюмерии, венком лежащих у него на голове, сухой морской соли на его подошвах и таитянского пива, угадываемого в его дыхании.

И снова моя решимость начала давать трещину. В конце концов, многое могло произойти за год. Гаки-сан мог умереть… жениться. А может быть, я и сама умру завтра: самолет рухнет в океан, и этот неповторимый миг будет упущен по моей вине совершенно напрасно. Я уже по макушку увязла в таких рассуждениях, когда Раади заговорил:

— Как только узнаешь сама, дай мне знать, что там со священником.

— Хорошо, — ответила я, радуясь, что меня принуждают поступить так, как надо. — Как только узнаю, сразу тебе позвоню. — Но я все еще не решалась смотреть на него, его лицо было мне слишком дорого.

— Не звони. Просто сядь в самолет и прилети. Я буду ждать тебя.

— Ждать для чего? — спросила я, все еще чувствуя себя на волосок от слов "забудь священника, о котором я говорила, забудь об этике и обещаниях, сегодня Ночь Цветущей Плоти, и глушить нашу тягу друг к другу преступно". Один только быстрый удар горячо стучащего сердца отделял меня от того, чтобы последовать фразе, мостящей дорогу стольким нарушенным клятвам: "Если уж тебе не дано быть с любимым…" Но все-таки я ничего не сказала, а Раади, быстро коснувшись теплыми пальцами моих губ, сразу же убрал руку:

— Ждать, чтобы делать все, что тебе захочется, — вымолвил он и исчез, закрыв за собою дверь.

— Раади! — крикнула я буквально через секунду. — Вернись и развяжи меня. — Но, вероятно, он не услышал. Я чувствовала себя опустошенной, несчастной и глубоко разочарованной. Скорее всего, я надеялась, что, несмотря на веревки, Раади возьмет меня силой, и я окажусь в двойном выигрыше: получу удовольствие и спасусь от чувства вины, но то, что он сумел уйти, лишь увеличило мое к нему уважение.

Худо-бедно, но я прожила эту ночь и даже сумела немного поспать. На рассвете пришел Миилио и развязал меня, бормоча, что для него это тоже была непростая ночь. Еще через два часа я уже стояла под тростниковой крышей аэропорта и дожидалась своей очереди, чтобы взвеситься (процедура, необходимая для правильного размещения пассажиров в маленьком самолете). Очередь продвигалась медленно, перемещаясь вместе с ней, я увидела на полу мятую газету. Подняла ее, машинально открыла и сразу увидела объявление о завершающих фестиваль танцах, которые состоятся на берегу, в павильоне, носящем исполненное благих намерений название "Зал мира между кланами". Оно гласило: "ТАНЦЫ ДО РАССВЕТА ПОД МУЗЫКУ ОРКЕСТРА "МОТЫЛЬКИ, ЛЕТЯЩИЕ НА ПЛАМЯ" (В ПРОШЛОМ "МОРСКИЕ БОГИ"). БАРАБАН — СААМОЛИ МАЛУККА, БАС-КЛАРНЕТ — СУЭЦЦИ КОЛЛО, ФОРТЕПЬЯНО — НУЛЛИ ТРЕОТТИ, ГИТАРА — РААДИ УЛОНГГО".

Значит, он изменил-таки название оркестра, подумала я, и волна нежности затопила мне сердце. Будь десятое октября не так близко, скорее всего, я сдала бы билет и немедленно кинулась назад, к Раади. Но в нынешней ситуации я просто встала на весы и улыбнулась взвешивавшему меня служащему. Это был явно страдающий от избытка веса крепыш, в вывернутом наизнанку оранжевом жилете, с венком из торчащих в разные стороны остролистых папоротников на голове и бесполо-мечтательной улыбкой от уха до уха.

В самолете, рядом с неразговорчивым калифорнийцем, у которого каждая ляжка была толще моего торса, я, отказавшись от предложенной стюардессой жвачки из бетеля, начала просто смотреть в окно. Вернусь ли я сюда еще, вертелось в голове, пока наш самолет летел над радиально расходящимися цветущими островами, принадлежащими кланам Мотылька и Мыши, Змеи и Совы, Бабочки и Улитки. Как только мы набрали высоту, я опять развернула газету, и в этот раз увидела напечатанную вверху дату: 20 сентября 1995. День в день пять лет назад. Я не могла не вздрогнуть, ведь именно тогда в Раади выстрелили. А потом вздрогнула еще раз, поняв, как это невероятно, чтобы газета пятилетней давности вдруг оказалась на полу среди снующих туда-сюда пассажиров аэропорта Кулалау.

* * *

Амалия все еще продолжала томиться по этому своему гарвардцу, Брайану. Правда, однажды он пригласил ее на ланч, но она была абсолютно уверена, что лишь с одной целью: выведать все возможное об информантке-сказительнице, которая, как выясняется, была специалисткой и по теме Брайана — сложному комплексу диалектов северной Японии, характеризуемому отрывистым (типа стакатто) произношением. При таких обстоятельствах было как-то неловко рассказывать ей, что еще один мой возлюбленный не только жив, но и стремится так или иначе быть со мной. Не слишком дипломатичным казалось и признание, что я сильнее, чем прежде, люблю Гаки-сан, и это особенно ясно теперь, когда я вернулась в страну, где он живет, а крыша храма, виднеющаяся за полем из окна моего коттеджа, непрерывно напоминает о нашей необыкновенной ночи. Хотя, вообще-то, напоминания не нужны: все и так навечно впечатано в потаенные клетки мозга.

— Надеюсь, ты не поедешь на той неделе в свой омерзительный храм? — спросила в конце разговора Амалия.

— Он вовсе не омерзительный, но, вероятно, нет, не поеду. — Это была не чистая ложь, а так, с легкой примесью.

— Хорошо, но на всякий случай давай-ка я все-таки расскажу, как — по словам моей сказительницы — распознать злого призрака, если он принял вид человека. — Амалия произнесла какое-то архаично звучащее слово, и я, закусив губу, чтобы не рассмеяться, послушно записала его на внутренней стороне обложки моего зеленого, как мох, блокнота.

* * *

"Любовь не просто слепа, она еще и безумна в клиническом смысле слова". Это один из пессимистических афоризмов, рожденных в уме моей матушки после того, как блестящий и безответственный, кроме лыж, ничего не желающий знать батюшка вышел однажды купить свежий номер "Иллюстрированного спорта" и больше уже никогда не вернулся. Проезжая мимо убогих маленьких деревушек, крошечных, на заплаты похожих полей и домов, на стенках которых сушились нанизанные на веревку сардинки, вдыхая все более чистый и освежающий воздух, я подумала, что, возможно, являюсь живым подтверждением этой циничной теории. Только что я отдала целый год пассивно моногамным отношениям с мужчиной, который мне подарил восхитительную, но полную тайн и загадок ночь, с мужчиной, о котором я почти ничего не знаю и которого прорицательница на основании выданных ей фактов принимает за спрятавшегося под чужой личиной зловещего призрака.

Последнее заставляло меня недоверчиво пощелкивать языком, конечно, такое предположение просто абсурдно, но вопрос, почему все-таки мы должны были расстаться на целый год, по-прежнему смущал воображение. Смутно помнилась фраза "дружба в письмах не для буддистов", но ведь раз в месяц он мог бы и приподнять телефонную трубку. И вдруг меня осенило. А не была ли эта разлука своего рода испытанием моих душевных качеств, пройдя которое, я могла наконец считаться достойной спутницей жизни.

Как бы то ни было, скоро я все узнаю, подумала я, становясь на позицию фаталиста. Гаки-сан сказал "десятого октября", и я решила постучаться у дверей в одну минуту первого назначенной мне даты. Приехала я на полчаса раньше и, включив печку, сидела в машине, слушая кассету с хитами Ван Моррисона, следя за стрелкой часов и каждые несколько секунд кидая взгляд в развернутое зеркальце заднего вида, словно опасаясь увидеть в нем что-нибудь неожиданное.

Наконец стукнула полночь, но я принудила себя прождать еще пять минут, предполагая таким образом слегка замаскировать свое нетерпение. Оставив багаж в запертой машине, я стала медленно подниматься по мощенному камнем склону, глубоко наслаждаясь тишиной, пряным запахом осени и дрожью предвкушения. Сделав глубокий вдох, я открыла дверь и несмело подала голос.

Никакого ответа.

— Привет! — крикнула я погромче.

И тогда, откликаясь на мой голос, в глубине дома скрипнула дверь и после мгновения, показавшегося мне вечностью, послышался шум, безусловно, мужских шагов, спешащих ко мне по гладким доскам пола. Вот он! Прекрасный настоятель старинного храма наклонялся ко мне через перила лестницы и радостно восклицал:

— Добро пожаловать! Добро пожаловать домой!

* * *

Его поцелуи были грубее, чем мне запомнилось, но запах, исходивший от него, был прежним: от него пахло благовониями, теплой кожей и сушеными листьями криптомерии. Одет он был как пилигрим: большая шляпа, белые легинсы под коротким черным плащом. "Ты только сейчас возвратился из своего путешествия длиной в год?" — шутливо спросила я, когда он потянул меня в гостевую спальню.

— Да. — Он был странно неразговорчив, но я заключила, что просто мы оба слишком устали и слишком взволнованы. Почувствовав вдруг настоятельную необходимость убедиться, что наша тяга друг к другу не была только телесной, я попросила:

— Пойдем сейчас не сюда. Сначала мне хочется выпить чаю.

— Для этого будет еще масса времени, — коротко отрубил Гаки-сан. Голос был странно низким и хриплым, наверно, опять заключила я, он простудился во время своих долгих странствий.

— Это значит, что утром ты никуда не сбежишь? — спросила я.

— Нет, — сказал Гаки-сан. — Я могу остаться здесь навсегда. А ты?

— Тоже, — ответила я, размышляя, не был ли это момент помолвки.

Но потом, почти сразу же, мы оказались в моей прежней комнате, и он срывал с меня куртку, расстегивал платье, ласкал холодные бугорки грудей (и кусал их, чего не делал прежде и что, по правде говоря, было не так приятно). Он начал целовать меня новыми, грубыми, но опьяняющими поцелуями, и я сразу же превратилась в опьяненную страстью женщину, не знающую ни стыда, ни запретов и сохраняющую только слабые остатки здравого смысла.

— Подожди, — вскрикнула я, когда он опустился передо мной на колени, почти обнаженный, но еще не снявший своей бамбуковой шляпы, носков с отдельным углублением для большого пальца и пилигримских легинсов. Эта полуодетость делала его в высшей степени эротичным, и весь он чудился мне существом необычной природы, заставляющим вспомнить какое-то живописное полотно, где Зевс в виде лебедя кружит около юных дев и как-то (механику этого дела я так никогда и не поняла) умудряется овладеть ими всеми. — Я, как и ты, хочу, чтобы мы продолжали, но разве не надо сначала нарисовать друг другу санскритские знаки?

— Никакой надобности, — выдохнул он грубым гортанным голосом, неловкими пальцами расстегивая на мне юбку и целуя чуть ли не с яростью, после того как удавалось справиться с каждой следующей пуговицей. В этот момент я впервые сумела поймать его взгляд и не увидела ясных и чистых глаз моего любимого. Теперь в них мелькало что-то темное и расчетливое, скрытное, хитрое. Что-то даже не совсем человеческое.

— Погоди, — старалась я выиграть время, — дай мне сначала раздеть тебя. — Я попыталась сесть.

— Нет, — прорычал он, сильными руками придавливая мне плечи.

— Сними хоть носки и не торопись так, — я старалась говорить игриво, но меня уже охватил настоящий страх.

— НЕТ, — выкрикнул он. Услышав ярость в голосе, я плюнула на все предосторожности и тоже выкрикнула ***** — магическое слово против оборотней, которое мне сообщила Амалия и которое я поклялась никогда и никому не открывать. В ту же секунду руки у меня на плечах превратились в огромные волосатые лапы с острыми загнутыми когтями. Закрыв глаза, я отчаянно громко вскрикнула.

Снаружи раздался топот бегущих ног, потом дверь распахнулась так резко, что соскочила с петель и упала с грохотом на пол. Визгливый тонкий голос выкрикнул что-то на языке, которого я никогда не слыхала — или, может быть, все-таки слышала? — и, открыв глаза, я увидела, как огромный мохнатый зверь в одежде священника стремглав выбегает в холл. Мелькнул скрытый под шляпой длинный хобот; когти четырех лап заскрежетали по гладкому полу: чудовище убегало во все лопатки.

Ничего не понимая, я оглядывалась в поисках моего спасителя. И как раз в этот момент горевшая в углу масляная лампа погасла, а комната погрузилась во тьму.

— Кто здесь? — слабо спросила я. Ужас пронизывал до костей, говорить было очень трудно.

— Это я, Гаки, — откликнулся тонкий голос.

— Тогда кто же был тот, то есть то, в шляпе?

— Это был тануки, — голос натужно рассмеялся фальцетом. — Как, на твой вкус, он меня изображал?

Лучше, чем ты сейчас пытаешься это делать, подумала я, но вслух спросила:

— Что с твоим голосом? И зачем ты потушил свет?

— На это коротко не ответишь, — сказал бестелесный голос. — И думаю, будет лучше, если ты прямо сейчас отправишься домой и навсегда забудешь обо мне.

— Ни в коем случае. Я целый год хранила тебе верность и заслужила право узнать, что все-таки происходит.

Из темноты послышался глубокий вздох.

— Хорошо, — согласился Гаки-сан. — Но сначала оденься, потому что услышав, что я скажу, ты, скорее всего, захочешь с криком броситься прочь.

* * *

По темному холлу я прошла за ним в комнату, где мы пили чай и состязались в остроумии в тот первый вечер. Видны были лишь контуры предметов. Вот дверь, а вон там — стол. И когда он уселся напротив меня, я смогла разглядеть только то, что одет он, как и тануки — пилигримская шляпа, плащ, легинсы, носки с отдельным пальцем. (Потом, потом у меня будет время разобраться во всех чудовищных впечатлениях, осознать, что я чуть не попала в постель с барсуком-оборотнем.)

— Как мне узнать, что ты действительно Гаки-сан? — спросила я, когда он извинился за отсутствие угощения. Мне до смерти хотелось чашку горячего зеленого чая, но я отмахнулась от этой мысли. Чай можно перенести на будущее и пить его тогда сколько угодно — конечно, если мне суждено пережить эту жуткую ночь. — Я благодарна тебе за спасение, — продолжала я вслух, — но твой голос звучит необычно, и ты почему-то прячешь лицо.

— Джо-сан, — он сказал это с нежностью, меня окатила сладкая дрожь воспоминаний о той нашей ночи. — Дорогая моя Джозефина. — Разве я назвала ему свое полное имя? Я что-то этого не помнила. — Я, право, не знаю, с чего начать, потому что ты — самое драгоценное, что было у меня и в жизни, и потом, и мне так не хочется причинять тебе боль или пугать тебя.

И в жизни, и потом? Услышав эти слова, я полностью прониклась смыслом поговорки "кровь стынет в жилах": вены вдруг оказались заполнены чем-то вроде густого шербета. Мой невидимый собеседник вздохнул и принялся рассказывать невероятнейшую из историй.

Он начал с того, что Гаки — не его имя, а название типа существ. И он — один из сверхъестественных духов низшего ранга, именуемых гаки (а на санскрите — prêta), медленно отрабатывающих дурную карму, заслуженную в предыдущем существовании. Посвящен в сан он был в восьмидесятых годах девятнадцатого века, в то время, когда священникам его секты запрещалось жениться и вступать в связи с женщинами. Но, будучи, по его собственным словам, "необузданно чувственным", он многократно нарушал это предписание в объятиях куртизанок и, хотя не любил ни одну, не имел сил отказаться от этого образа жизни. ("Мной овладела тяга к тому, что мы, буддисты, называем бонно-но ину, — горестно произнес он, — неразумные и ненасытные "собачьи радости"".) Он умер молодым, в тридцать шесть лет, став жертвой изнуряющей болезни, подхваченной от одной из своих продажных любовниц, и с тех пор медленно и с трудом пробивал путь наверх, минуя один за другим все отвратительные низшие уровни мира гаки. К моменту, когда мы встретились, он достиг точки, позволявшей приобретать человеческий облик на один день в году — десятое число десятого месяца. День, ставший днем нашей встречи, он провел в городке Каванака, мастеря разные поделки, чтобы потом раздать деньги бедным, и даже не глядя на женщин, встречавшихся на пути.

А потом я появилась на пороге его одинокого дома, и он влюбился — в первый раз за всю жизнь или, точнее, за все существование. И в первый же миг решил, что даже еще десять жизней в качестве низшего гаки, живущего среди отбросов и питающегося экскрементами, — не слишком высокая плата за одну ночь со мной. К тому же, поскольку "священное вожделение" (это его чудесная формула) соединялось у него с искренней любовью, он понадеялся, что нарушение правил останется безнаказанным, и поэтому утром, перед тем как вернуться в нечеловеческий облик, сказал мне, что отправляется в странствие и оптимистически пообещал увидеться через год.

Что же касается происшествия в бассейне на горячих источниках, то там он принимал свое подлинное обличье ("но некоторым образом раздутое и увеличенное"), для того чтобы напугать призрак горничной. Знаки сутры, которые он начертил у меня на коже, должны были теоретически послужить мне защитой, а кроме того, развлекли его, потому что при жизни он обожал каллиграфию. Сказав это, он с извиняющимся смешком добавил, что попросил меня покрыть его тело санскритскими "ах" просто так, для веселья. "Ведь там, где я живу, нет даже слова "веселье"", — добавил он грустно.

Говоря, что занятия любовью обернутся для нас катастрофой, он прежде всего имел в виду себя — гибельный для него итог долгих попыток подъема по лестнице карм, — но опасался и каких-нибудь неведомых дурных последствий для меня. Он объяснил, что в горах поблизости водится много оборотней, скрывающихся под видом лисиц, барсуков и змей. И должно быть, какой-нибудь сладострастный оборотень-тануки прознал про нашу связь, а выяснив, что Гаки-сан будет не в состоянии сдержать слово и прийти на свидание в человеческом облике, решил вступить в романтическую игру и удовлетворить свои чудовищные животные потребности. Конечно, он и сам чудовище, сухо добавил Гаки-сан, но это не может служить извинением.

Когда я преодолела наконец первую фазу ужаса и растерянности, меня охватил восторг любознательности и я начала задавать миллион вопросов о структурах и взаимосвязях так, словно собирала материал для статьи. На большинство из них Гаки-сан отвечал: "Это не поддается объяснению, и я молю бога, чтобы ты никогда не смогла узнать это из первых рук. Скажу одно: по сравнению с загробным миром жизнь на земле — просто праздник в саду. Пользуйся им, пока можешь".

Стараясь внести в разговор свою лепту, я сказала ему, что последняя фраза моей бабушки Леды была: "Не расстраивайтесь, мои дорогие. Как бы то ни было, а все лучшие люди тоже мертвы". На это он хмыкнул, но смешок был лишь слабым отзвуком прежнего, сверкающего и заразительного смеха.

Спрашивая о чем-то, я один раз назвала его Гаки-сан, на что он заметил:

— Я объяснил уже, что это вовсе не мое имя, но для сегодняшней ночи оно годится.

— А как же тебя зовут, то есть как тебя звала?

— Мутаи. Мутаи Маборосимон.

— Правда? — спросила я подозрительно, зная, что мабороси значит "фантом".

— Неправда, — признался он, и после этого я продолжала называть его Гаки-сан, что означает, как я узнала позже, Мистер Голодный Дух. Меня занимало, как же устроен этот мир теней, полный томящихся душ, и я попросила его рассказать мне о гаки.

— Что ж тебе рассказать? — беспечно начал он. — Существует тридцать шесть разных типов, большинство из которых, как это сказано в старых книгах, ассоциируется с болезнью, гниением и смертью.

— Звучит впечатляюще, — заметила я, но почему-то мне не было страшно. На свой, журналистский, манер я даже чувствовала странное удовольствие. — Пожалуйста, продолжай.

— Видишь ли, это все очень сложно, и, проведя там сто лет, я только-только начинаю как-то ориентироваться. Загробный мир отличается от описаний, которые дают нам буддийские тексты, но они правы в том, что мир гаки на одну ступень ниже царства животных и на одну ступень выше ада. Надеюсь, что придет время, когда я снова смогу прожить полноценную человеческую жизнь, это будет лет через сто или двести, если, конечно, наш человеческий род уцелеет до того времени. Но лучше быть голодным духом, чем гореть в Восьми кругах ада или разгребать непрерывно дерьмо и быть истязаемым демонами.

— Расскажи мне еще о голодных духах, — с жадностью попросила я.

— Хорошо, — сказал он похожим на шелест тростника голосом. — Вкратце дело обстоит так. Есть мудзаи-гаки, страдающие от постоянных, неутолимых жажды и голода. Есть содзаи-гаки, которые иногда получают в пищу немного отбросов. Над ними — усаи-гаки, они едят то, что остается после людей, а также подношения богам и предкам, выкладываемые на домашний алтарь. На противоположном конце социальной шкалы: дзики-ники-гаки, поедающие человеческую плоть, дзики-кэцу-гаки, которые питаются кровью, дзи-ки-доку-гаки, которые едят яды, дзики-кэ-гаки, потребляющие дурные запахи, сикко-гаки, которые пожирают червивые трупы, и дзики-фун-га-ки, или едоки фекалий, ну и всякие прочие. Далее. Существует несколько видов, чьи муки связаны с грехами, совершенным ими в течение жизни. Например, есть дзики-ко-гаки, которые в старых книгах именуются "гоблинами, питающимися курениями". Это духи людей, которые ради наживы делали или продавали некачественный ладан. Единственное, чем им разрешается питаться, чем они как-то смягчают нескончаемые муки голода, — дым, исходящий от ладана. И есть дзики-ман-гаки—они могут питаться только волосяными накладками, что иногда венчают головы на статуях святых. Эти гаки некогда были людьми, кравшими ценности из буддийских храмов.

Несколько раз я видела эти заплесневевшие волосяные шапочки и содрогнулась, представив себе необходимость жевать их, не имея перспективы избавления. Изумляясь тому, что такие вещи служат предметом непринужденного разговора, в то время как так называемый обычный мир спокойно живет рядом своей жизнью, я все-таки спросила, как о чем-то само собой разумеющемся:

— А к какому виду относишься ты?

— Ох, — ответил невидимый собеседник, — я надеялся, ты не спросишь. Я — то, что зовут ёку-сики-гаки, или дух похоти. И я наделен кое-какими силами, включая возможность время от времени принимать человеческое обличье, потому что получил некоторое прощение авансом с учетом совершенных при жизни добрых дел. Если не говорить о бесчисленных нарушениях обета целомудрия, то, пожалуй, лет с двадцати я вел добродетельный образ жизни. Но в конечном счете все свелось к этому: я отбываю наказание за грех сладострастия.

— А сладострастие — это всегда грех? — спросила я.

— Нет, только если считаешь его грехом, — ответил Гаки-сан.

* * *

Мы разговаривали всю ночь напролет, и неожиданным образом беседа приносила умиротворение. Пока я не начинала смотреть на все как бы со стороны (ой-ёй-ёй, я встречаю рассвет в компании с голодным духом!), меня не терзало ни чувство страха, ни чувство опасности. В какой-то момент я вспомнила, как чуть не стала жертвой похотливого тануки. Это вызвало беспокойство, и я пробормотала как бы в сторону ***** — свое магическое, тайное слово. Но контур сидящей с той стороны стола, прячущейся в тени, фигуры не претерпел никаких изменений, и, вздохнув с облегчением, я постаралась избежать неловкости, небрежно пояснив: "Кстати, именно это слово заставило барсука-оборотня вернуться в его настоящее обличье. И я все думаю, оно ли заставило тебя прибежать?"

— Нет, — сказал Гаки-сан, вроде бы не заметив моей уловки. — Я прибежал на твои крики. Сегодня вечером я собирался всего лишь молча посмотреть на тебя из укрытия и надеялся, ты решишь, что меня нету дома. Получив наконец возможность снова принять человеческий облик, я надеялся поехать в Киото, найти тебя и объяснить всю, хм… ситуацию. Как мне было предусмотреть вмешательство этого дьявольского тануки!

— Я рада этому вмешательству. Для меня очень важен наш с тобой разговор.

— Для меня тоже, — сказал Гаки-сан.

Было понятно, что он встает, но я видела только контур высокой фигуры в плаще. Он был гораздо тоньше, чем мне помнилось, лицо по-прежнему скрыто под шляпой, похожей на перевернутую корзину.

— А теперь тебе пора спать, — сказал он. — Распрощаемся же сейчас: тебе лучше не видеть меня при дневном свете, — проговорил он с глубокой грустью.

— Спасибо за предложенный ночлег, — ответила я, не в силах отогнать мысль, как отличаются эти слова от того, что я готовилась говорить этой ночью. — Но мне лучше отправиться прямо сейчас. Посплю где-нибудь в придорожной гостинице. Наверное, ты и сам понимаешь, я вряд ли засну под крышей этого храма после всего, что случилось. — И после всего, что не случилось, горько добавила я про себя.

— Я тебя понимаю. — И голос его прозвучал даже еще печальнее, чем прежде.

Вместо прощального рукопожатия он поклонился. Я едва разглядела это в полутьме и, в свою очередь наклонив голову, уронила на татами несколько слезинок. "Сараба", — тихо проговорил он, употребив старинное, душу щемящее слово прощания, а я сказала в ответ: "До новой встречи". В следующее мгновение его легкие шаги зазвучали в прихожей, и я поняла, что долго и страстно ожидавшееся свидание закончено.

Пройдя к выходу, я обулась и, отчетливо хлопнув дверью, вышла в холодную, ясную ночь. Все, что произошло потом, случилось спонтанно. Трудно сказать, сработали тут мои журналистские навыки или обычное людское любопытство, но я вдруг почувствовала, что не смогу жить дальше, не узнав, с кем (или с чем), принявшим облик человека, я год назад занималась любовью. Если сегодняшний Гаки-сан не человек, то что он? Конечно, я не имела права разнюхивать, но я должна была выяснить это.

Как можно громче шурша вымостившими дорогу камушками, я сбежала по склону вниз, а потом крадучись поднялась по лесной обочине вверх, к храму. Только что прошел дождь, влажные листья были мягкими, а веточки, способные предательски вдруг хрустнуть под ногой, я осторожно обходила. "Мне захотелось отыскать Пимико и Судзу и погладить их", — бормотала я торопливо, репетируя объяснение на тот случай, если меня обнаружат. Их обоих в этот раз почему-то не было, а расспросить об их судьбе или об их настоящем облике я не успела.

Сердце отчаянно колотилось в груди, пока я пробиралась между деревьями. Гаки-сан в любом виде не пугал меня. Я чувствовала: он добр, и его добрую душу слишком сурово наказали за темперамент, которым было наделено его тело. Но мысль об еще одной встрече с тануки или еще кем-нибудь из этой компании, естественно, вгоняла меня в дрожь.

На цыпочках я прокралась мимо застекленного коридора, ванной, гостевой комнаты, где год назад мы провели свою бесподобную ночь, комнаты, где мы пили чай, кухни и наконец добралась, похоже, до спальни Гаки-сан. Окна были закрыты, но, найдя в бумажной ширме маленькую дырочку, я осторожно приникла к ней глазом.

Когда глаза привыкли к темноте, я разглядела Гаки-сан. Спиной ко мне, он стоял на коленях перед алтарем. Коротко вспыхнула спичка, когда он зажег палочку благовоний и принялся нараспев читать сутру странным, но теперь уже хорошо знакомым мне голосом. Прошло несколько минут, и, все еще оставаясь спиной ко мне, он поднялся, похудевший, но так похожий на себя год назад, что меня охватило желание распахнуть дверь и кинуться к нему с раскрытыми объятиями. Но тут он повернулся, начал раздеваться, и, пытаясь сдержать рвущийся к губам крик, я крепко зажала рот: освобожденное от одежд длинное хрупкое тело было телом гигантского насекомого. Это не был ни таракан, ни любой из известных мне жуков, это было нечто похожее на гротескно изуродованную гигантскую стрекозу (если можно представить себе стрекозу, стоящую на двух ногах) с крепким сегментно-членистым позвоночником. Торс был блестящий, зеленовато-синий, с растущими из него прозрачными золотистыми крыльями. А лицо! Боже мой, это лицо! Ни в каком кошмаре не могла бы привидеться эта страшная маска с зеркально отражающими глазами, подвижным хоботком и омерзительной пастью на месте рта. В ужасе смотрела я на это существо, а оно начало вдруг излучать свет, и в этом необъяснимо жутком свечении я увидела на короткой уродливой шее насекомого кожаный шнур, а на нем — мою пропавшую сережку. Это чудовище — я уже не могла называть его Гаки-сан — смело! носить, будто сувенир! мою вещь!

Потеряв самообладание, я громко вскрикнула и опрометью помчалась через лес вниз. Колючие, по-осеннему обнаженные ветки деревьев хлестали меня по лицу, по рукам, но мне было уже все равно. Почти сразу же я услышала, как за спиной хлопнули двери храма, а потом воздух наполнил зловещий шум крыльев. Подгоняемая собственным ужасом, я представила себе, что сейчас урок физкультуры в школе и я просто бегу кросс по пересеченной местности. Мощный выброс адреналина в кровь помог: преследователь не сумел меня нагнать. Сама не знаю как, я добралась до машины, плюхнулась на сиденье, заперла за собой дверь и резко включила зажигание. Из выхлопной трубы пошел пар: холодный мотор медленно прогревался. И неожиданно в этом облаке пара я прямо перед собой увидела чудовищную, огромную голову насекомого, буквально приклеившегося снаружи к лобовому стеклу.

Я вскрикнула: громкий, протяжный, отчаянный крик непроизвольно рвался из груди, и мне было не унять его. Сквозь застилавшую глаза пелену страха я различала, как это невероятное существо шевелит своим омерзительным подобием рта, и живот судорожно сжимался при воспоминании о наших поцелуях. Сначала я совершенно не осознавала, что пытаются выговорить эти отталкивающие подобия губ, но потом вдруг поняла. Это было: "Прости меня" и "забудь обо мне".

Как я могу о тебе забыть, когда ты торчишь здесь, пронеслось у меня в голове, и в то же время я была странным образом тронута этими словами. Чудовищное насекомое поднесло обе лапки к шее, развязало шнурок, на котором висела сережка, и осторожно повесило его на зеркало заднего вида моей машины. Я чувствовала, что ему хочется получить от меня какой-то прощальный знак, но встретиться взглядом с призрачными глазами существа из чужого мира было бы свыше моих сил, и я просто кивнула, надеясь, что этого будет достаточно. После еще одного, бесконечно растянутого мгновения оно взвилось и полетело, медленно уменьшаясь, пока наконец не достигло размеров обычной стрекозы и не исчезло за храмовыми воротами.

Изо всех сил надавив на педаль сцепления, я одним духом промчалась до поворота дороги, а когда повернула и, спускаясь, на крутом вираже проехала мимо холма, на котором возвышался храм, то даже не удивилась, увидев, что никакого строения на нем нет — только куча камней и куски старых стен. Все это фантастическое и нереальное, скорее всего, вогнало меня в шок: гнала я по пустынной дороге как сумасшедшая и непрерывно должна была крутить руль, так как меня все время заносило то на встречную полосу, то на усыпанную гравием обочину.

Мысли неслись еще быстрее, чем машина. Весь первый час пролетел в попытках осмыслить случившееся и в напрасных усилиях отнести происшедшее за счет сна или кошмарной галлюцинации. Принять как реальность то, что я Джозефина Лилио-Леда Стелле, ненавистница насекомых, Немезида, безжалостно уничтожающая тараканов и смертоностным ядом опрыскивающая москитов, провела целый год плодоносного лета жизни истово блюдя верность какому-то сверхъестественному насекомому, я была просто не в состоянии. Но знала, отлично знала, что происшедшее не было сном. На лицо было множество доказательств: висящая на зеркале потерянная сережка, каллиграфически выведенный рукой Гаки-сан знак "ах" в зеленом блокноте, царапины у меня на плечах, оставленные когтями охваченного животным вожделением тануки.

Все эти размышления составили не самое вкусное из возможных блюд духовной пищи, перемолотой мною в ту ночь, но на десерт я все-таки получила возможность подумать о будущем. Гаки-сан, которого я так глубоко любила и о котором теперь от всего сердца сожалела, оказался всего лишь призраком, и метафорически — вдруг поняла я, — именно такими оказывались и все мои увлечения, все… кроме одного. И с абсолютной уверенностью, рожденной внезапным прозрением, я поняла, что отныне и впредь моя женская жизнь связана только с Раади Улонгго. Даже простое произнесение его имени уже наполнило меня радостью. Какая удача, что этот прекрасный человек ждет меня. Я расскажу ему все, и неудача, пережитая во время последней встречи, только усилит нашу любовь и придаст новый вкус нашей страсти. Я умирала от нетерпения поскорее схватить телефонную трубку и сказать: "Если ты хочешь, я вылечу завтра".

* * *

— Так, значит, ты все-таки ездила в этот храм, — мрачно сказала Амалия, когда я позвонила ей на другой день. — Я так и предполагала. И что же? Как прошло воссоединение влюбленных?

— Успокойся, все в полном порядке. Его там не было. — В каком-то смысле это было правдой. Может, когда-нибудь я поделюсь и подробностями, но только позже, когда сама во всем разберусь.

— Думаю, это к лучшему, — сказала она с явным облегчением.

Мы поболтали об осенних листьях и японских мыльных операх, как вдруг в трубке раздался бодрый мужской голос, крикнувший с пародированным австралийским акцентом: "Эгей, наверху, можно подняться на борт?"

— Неуловимый Брайан? — спросила я.

— Да, но… это не совсем то, что ты думаешь, — с нервным смешком отозвалась Амалия. — Он не сумел выкроить время, чтобы позавтракать со мной сегодня, так что я попытаюсь приготовить для него что-то вроде обеда.

Похоже, здесь использован давно известный трюк, подумала я, а вслух сказала:

— Что ж, в таком случае я прощаюсь. Желаю получить максимум удовольствия и не делать того, что делать не следует. Например, не мучить себя из-за живого мертвеца, добавила я про себя.

Самое удивительное, что я пребывала в полном спокойствии и даже чувствовала себя вполне довольной. Что прошло, то прошло, и я извлеку из этого свою пользу. Сведения о существовании загробного мира будоражили, хотя, конечно, судя по описанию, он был далек от идиллии и всепрощения, на которые я могла бы надеяться. Естественно, возник вопрос, а не так ли обстоит дело и с богом или богами. (В связи с этим вспомнилась старая шутка: по воспитанию я агностик, но вечно терзался сомнениями.)

"Не звони. Просто сядь в самолет и прилети", — сказал Раади в Ночь Цветущей Плоти, но мне не терпелось поговорить с ним. В тот же вечер, после хорошего и освежающего сна без сновидений, я, мысленно прикинув, сколько у них сейчас времени, набрала номер телефона школы, где он преподавал. Раади просил меня никогда не звонить туда, но на острове Мотыльков телефона не было, а неотложный звонок был мне необходим, как неотложная медицинская помощь: потребность услышать его была так велика, что уже превращалась в физическую боль.

— Хэлло! — жадно крикнула я, как только замолкли гудки ожидания.

— Хэлло! Школа острова Чаек слушает, — откликнулся женский голос на другом конце провода. Женщина говорила четко, но со свойственным островитянам заглатыванием гласных звуков.

— Не могли бы вы попросить к телефону Раади Улонгго. У меня разговор, не терпящий отлагательства. (Черт, как фальшиво это звучит!)

Женщина на другом конце долго молчала и наконец задала вопрос:

— Простите, а как давно вы с ним виделись?

— Ровно неделю назад, во время фестиваля.

— Да-а, — протянула она. — Не знаю, право, как лучше сказать вам это, но нашего дорогого мистера Раади, да почиет душа его с миром, застрелили в 1995 году, во время клановых междоусобиц.

— Но я его видела, — ошеломленно воскликнула я, хотела добавить "мы с ним целовались", но вовремя сообразила, что это неправда, я так мечтала об этом, что память приняла желаемое за действительное.

Еще одна пауза и наконец:

— Вам что-нибудь говорит слово "джинн"?

— Джин? — Как стопроцентная трезвенница и дочь алкоголички, я почему-то подумала, что она говорит о спиртном напитке.

— Дзодзолио, — уточнила она, — по-моему, вы называете их призраками. Вы верите, что они существуют?

— Безусловно, — ответила я, невольно дивясь, каким коротким оказался путь от "безусловно нет" до "безусловно". Японцам такая двусмысленная текучесть понятна. У них есть специальное слово дзэндзэн, что означает "целое, включающее в себя оба полюса".

— Тогда я могу рассказать вам, — продолжила женщина, — что в Ночь Цветущей Плоти даже те, кто не существует уже во плоти, могут оказываться среди нас, танцевать, влюбляться. Пожалуйста, не просите меня сказать больше; это секретная опасная информация.

И этот секрет на редкость неплохо хранится, подумала я. Ни в одном из серьезных и объективных антропологических исследований мне не случалось читать о призраках, имеющих способность снова обретать тело.

— Странно, — сказала я, пытаясь выудить у нее что-нибудь еще. — Сопровождавшая меня в ночь фестиваля женщина и словом не обмолвилась об этом. — Думаю, эти репортерские вопросы вызваны были моей неспособностью вот так, сразу, усвоить то, что она сказала мне о Раади.

— Простите, а кто вас сопровождал?

— Ее звали Сигелла Кламм, она была минимум на седьмом месяце. Да, и по-моему, принадлежала племени Синей Змеи, — добавила я тоном эксперта, вспомнив синюю ленточку у нее в косе.

— Ах Сигелла! Нет, она была не из племени Змеи, она была из Сверчков. Умерла в 1975 году от укуса змеи. Змея соскользнула с чайного дерева и укусила ее в живот, поэтому не удалось спасти и ребенка. Насколько я помню, это была коричневая мамба с ужасающим смертоносным ядом — одно из явно неудачных творений Создателя.

— Подождите. Вы что, хотите сказать, что я ходила в компании призрака? — Мне казалось, что нет уже вещи, способной меня поразить, но от этой новости у меня по спине побежали мурашки.

— Трагично умереть перед самыми родами, но, по крайней мере, мать и дитя теперь навеки вместе.

В течение минуты я переваривала эту информацию. Потом сказала:

— Но в тот вечер Раади объяснил мне все так убедительно и подробно. И как он был ранен, и как лежал в коме, и как поправился. И пальцы у него были теплыми! — (Его пальцы у меня на губах в момент прощания.)

— Призраки не всегда понимают, что они призраки, — сказала женщина. — Жизнь вовсе не так проста, как кажется, и смерть — тоже.

— Значит, чтобы увидеться с Раади, я должна через год снова приехать на Фестиваль?

— Я этого вовсе не говорила. — Голос вдруг стал ледяным. — И вообще, кажется, вы ошиблись номером. — Раздался щелчок — и потом наступила полная тишина.

А я осталась сидеть, оглушенная этим последним крахом. Святые угодники, с ужасом думала я, бессильно уставясь на синюю дымку, висевшую над полями, словно выкрашенная в индиго москитная сетка. У меня просто дар находить их. Что ж, надо как-нибудь раздобыть еще горсточку раз в год доступных любовников из запредельного мира, и это будет уже похоже на порядочную личную жизнь. В этот момент я вспомнила о банке спермы в Сан-Хосе, куда Раади, чтобы купить учебники, сдавал свое сочное, тропиками взлелеянное семя, и в голове пронеслось: а когда-нибудь…

Но тут зазвонил телефон, и я стремительно схватила трубку, надеясь, что это женщина из школы с острова Чаек, которая поделится со мной еще какими-нибудь секретами или скажет, что пошутила, Раади жив, здоров, полон огня, стоит здесь, рядом с телефоном.

— Хэлло? — сказала я с надеждой.

— Хэлло, мисс Стелле, — откликнулся по-английски мягкий японский женский голос. Это Сибако Судзуки из журнала "Окно в мир путешествий".

Благодарю вас за сданные вовремя бостонские рассказы. Они нам очень понравились. Я понимаю, что обращаюсь в последнюю минуту, но не могли бы вы вылететь завтра в Оаху и подготовить статью, которую мы назовем "Ланчи роскошных отелей Вайкики". Да, кстати, проживание в "Гавайи Ройал".

Она не упомянула, что я полечу первым классом, это и так разумелось. Я живо представила, как сижу в самолете среди безукоризненно вежливых изящных азиатов и смотрю на маленьком экране любовный фильм с двумя звездами в главных ролях, а потом вселяюсь в умопомрачительный номер и раз за разом хожу завтракать яйцами по-флорентийски и тартинками с черной икрой, и поняла, что, пожалуй, не хочу всего этого. И точно знаю, что должна теперь делать что-то другое.

— К сожалению, у меня все расписано на год вперед, — сказала я и, повесив трубку, подумала, каково будет кармическое наказание за эту полную и стопроцентную ложь. Грех — то, что ты считаешь грехом, говорил Гаки-сан. По моим ощущениям, отказ от весьма выгодного в денежном отношении предложения грехом не был, так что, может, все обойдется. С глубоким вздохом я подумала, до чего тяжело лишиться иллюзии, что наш путь обрывается на могиле. Ведь даже когда приходилось задумываться только о непосредственных последствиях своих действий, жизнь и так была более чем сложна…

И снова зуммер телефона прервал мои размышления. "Дьявол, — сказала я, — а это еще кто?"

— Алло! — произнес несколько смущенный женский голос, знакомый мне, как свой собственный, и в то же время чуть другой, нежели помнилось. — Это твоя погрязшая в грехах родительница. Помнишь меня?

— Мама! — с усилием выговорила я, наконец обретя дар речи, и тут же с мгновенно проснувшейся неприязнью, вызванной долгими годами ее отчуждения, поправилась: — Извини, Лилио, сорвалось, я помню, как ты ненавидишь любые намеки на свое материнство.

— Не извиняйся. Слово "мама" звучит для меня теперь упоительно. А вообще, называй меня как угодно, только не намекай, что я слишком стара, чтобы сыграть эту роль блестяще.

На это следовало бы просто вежливо хмыкнуть, но у меня неожиданно возникли подозрения:

— Все это как-то странно. Ты не пьяна?

— Я трезва уже целый год. А в последний месяц вычеркивала в календаре каждый прожитый день, потому что в конце был приз: право наконец позвонить тебе. Я очень скучала по тебе, Джоджо, и мне так больно, что я не всегда была для тебя хорошей матерью.

— Все о'кей, мама, — сказала я, а комната вдруг поплыла перед глазами. — Знаешь, ты сейчас тоже очень нужна мне. — Так вот почему ее голос звучит так странно, думала я, еще боясь поверить этому: она больше не пьет, она одолела зависимость от спиртного.

Мы проболтали два часа, перескакивали с темы на тему, плакали, но и смеялись немало. Я пригласила ее приехать ко мне погостить, но оказалось, она работает — на полставки в газете, в городе Мендочино, так что не может уехать больше чем на три-четыре дня. "Раз так, я приеду к тебе сама", — заявила я. Обо всем, что со мной случилось, я умолчала: это был не телефонный разговор. Зато спросила, выбиралась ли она в Мэн, на могилу бабушки.

— Нет, — ответила мать. — Ты отлично знаешь, что, с моей точки зрения, могилы — это всего лишь холмик грязи в удаленном и неудобном месте. Хотя, пожалуй, я не откажусь взглянуть еще раз на стоящую там прелестную статую.

— На свете много необычного, мой друг Горацио… — начала я, но мать оборвала:

— Оставь в покое этого школьного Шекспира! Сколько раз я говорила тебе: земное бытие — это все, что у нас есть, потом — безмолвие, вот почему и не надо терять ни секунды. Правда, я, к сожалению, смешивала секунды с бутылкой спиртного. — Она покаянно хихикнула.

— А Леда, то есть бабушка, тоже верила, что смерть — вечная пустота? — Самой мне не пришло в голову спросить ее об этом даже перед кончиной. Десятилетней, мне интереснее было слушать про ее роман с мистером Панчо Вильей.

— Ну, бабушка была романтиком до кончиков ногтей, — со смехом ответила мать. В голосе слышалась любовь, но звучало и превосходство. — У нее было наивное убеждение, что после смерти ее душа обратится в бабочку.

Вешая трубку, я чувствовала успокоение. Появилась определенность, во всяком случае, на ближайшее время. Сначала я еду навестить мать, потом мы с ней отправляемся в Мэн — положить на могилу бабушки букетик полевых цветов, которые она так любила. Дальнейшее — в тумане.

Впервые за очень долгое время я оказалась на распутье. И привели к нему не только встреча с миром, о существовании которого я не подозревала, но и неожиданное осознание, что почти вся моя работа, казавшаяся такой увлекательной и приносившая столько удовольствия, — вовсе не то, что я должна делать. О том, чтобы бросить писать, речь не шла, но появилось ясное понимание, что выделенную мне квоту слов (тонких, волшебных, чудесных слов) надо истратить на что-то более значимое, чем описание сверхдорогих холодных закусок или видов из окна пятизвездочного отеля. Нервная дрожь била меня, и все-таки я была абсолютно уверена, что отыщу свое место в жизни, буду хорошо работать и найду применение неизрасходованным запасам любви: шаг за шагом, один земной день за другим.

* * *

Ноябрьское небо на Оленьем острове было ясного кобальтового цвета, но еще более ярко-синей была бабочка, легко опустившаяся на бабушкину могилу, отмеченную не обычным геометрически правильным серым камнем, а скульптурой из розоватого мрамора, изображающей индуистскую богиню Сарасвати, привезенную Ледой из обставленного всяческими удовольствиями паломничества в Дарджелинг. Гибкая, соблазнительная фигура выделялась среди тяжелых, ровно обтесанных камней, как полуобнаженная храмовая танцовщица на собрании "Дочерей Американской революции". Леда не была индуисткой, но ей импонировало терпимое отношение этой религии к земным страстям (во всяком случае, когда дело касалось богов), и она с удовольствием повторяла: "Если б мне предложила выбрать работу по вкусу, я попыталась бы занять место богини Сарасвати. В любой момент охотно поменяю эту грошовую журналистику на обязанности богини искусств, красноречия и красоты".

Мне всегда нравилась эта статуя: и ее сложная прическа, и изящные линии тела. По-моему, она была идеальным надгробием для моей храброй, запретов не знающей бабушки. В этот позднеосенний день леса стояли все еще золотисто-багряными, и листья кленов как бы оттеняли глубокий, розоватый цвет мрамора. Дотронувшись до руки статуи, я с удивлением обнаружила такую теплоту, как если бы там, под поверхностью, струилась живая кровь. Радужная, синевато-лиловая бабочка опустилась на кончик правильного, с горбинкой, носа мраморной скульптуры, а когда я наклонилась, чуть взмахнула крылышками, но никуда не улетела.

— Мам, посмотри, цвет этой бабочки точь-в-точь как глаза Леды. И мои, добавила я про себя. Меня вдруг пронзила острая радость, оттого что я — звено, продолжающее цепочку предков. Иметь возможность после долгого холодного молчания снова общаться и разговаривать с той, что предшествовала мне в этой цепи, казалось дивным, невероятным подарком. Еще в Медочино, во время нескольких долгих обедов и ужинов, я — кое-что сократив — поведала матери о своих необыкновенных приключениях.

Но, как и следовало ожидать, она принялась в ответ убежденно доказывать, что все случившееся в Японских Альпах и на острове Кулалау — всего лишь яркая галлюцинация, результат переутомления и явной нехватки витамина Л. (А кстати, что ты подразумеваешь под Л, поинтересовалась я, всегда предполагавшая, что Л означает любовные ласки или либидо, но вдруг решившая выяснить это точно. "Любовь конечно, что же другое", — ответила моя мать.)

Когда я указала ей на бабочку, что все еще продолжала кружить вокруг статуи Сарасвати, она только фыркнула:

— Совпадение. Безусловно, очень приятное и трогательное, но уж никак не более того. (Я недоверчиво ухмыльнулась.) Это простое совпадение, — с нажимом повторила мать, — ничего удивительного, мир полон совпадений и полон бабочек". Но когда я возвращалась, побродив в одиночестве по скалистому берегу моря, то уже издали увидела, что, сидя на корточках около Сарасвати, она бережно держит бабочку в сложенных чашей ладонях и (я могла бы присягнуть) шепчет ей что-то.

— Это дух, мамочка, — тихо сказала я и на цыпочках пошла прочь — бесшумно, как безногий призрак. На пляже трое кровожадных комаров принялись с писком кружиться вокруг моего лица, и я уже изготовилась одним махом заставить их разом смолкнуть, но тут на память мне пришел Гаки-сан — чудный, горячий, добрый человек, заключенный в тело отвратительного насекомого.

— Слушайте, крошки, — дружелюбно сказала я, — а почему бы вам не отправиться восвояси? И к моему величайшему удивлению, комары вдруг улетели, и след их растаял в воздухе цвета голубики.