Междуцарствие. Андропов и Черненко

Странная судьба выпала на долю Юрия Андропова. По уровню культуры и способностям он, несомненно, превосходил большинство своих сверстников в брежневском руководстве. В 60-е годы ему отдавали предпочтение интеллигенты-реформаторы. Но кончилось тем, что свои способности он проявил лишь в качестве руководителя тайной полиции. Даровитый и властолюбивый, он с самого начала стремился занять высший пост в стране, но ему удалось удовлетворить имеющиеся у него амбиции лишь на пороге своего 70-летия. На него смотрели как на возможного реформатора. Однако, став одним из наиболее влиятельных членов коллегиального руководства, он оказался у истоков некоторых из наиболее злополучных решений. Достигнув же вершины власти, он уже не имел времени показать, какими в действительности были его намерения.

Единственной линией поведения, относительно четко проявившейся в несколько оставшихся в его распоряжении месяцев, было стремление восстановить в стране порядок и дисциплину. Это обеспечило ему некоторый авторитет и даже популярность. Именно он начал борьбу с коррупцией, дойдя в наиболее громких случаях до судебных процессов в отношении друзей и родственников Брежнева. Он нанес удары по некоторым из наиболее важных партийных руководителей на местах; Рашидову в Узбекистане, секретарю Краснодарского обкома Медунову — фигурам впоследствии забытым, но тогда стоявшим на первом плане. Он свалил влиятельного министра внутренних дел Щелокова, впоследствии покончившего с собой. После многих лет брежневской стабильности Андропов произвел первое существенное обновление кадров среднего уровня как в центре, так и на местах. Среди всех этих эпизодов наиболее значительным по своим последствиям был, несомненно, первый — дело Рашидова. Тот превратился в местного сатрапа, однако борьба правосудия с ним и его окружением приобрела в конечном счете характер столкновения Москвы с одной из союзных республик — Узбекистаном, столкновения между русскими и узбекскими функционерами. В лице последних с чрезмерной, возможно, поспешностью в Москве увидели организованную «мафию», состоящую из воров и растратчиков. Короче, обнаружилась первая возможность межнационального конфликта.

Все же не имеет смысла давать всестороннюю оценку деятельности Андропова, учитывая, что его пребывание на посту генерального секретаря было мимолетным. Вступив в эту должность в ноябре 1982 года, уже в феврале следующего года он обнаружил, что неизлечимо болен. С тех пор он в основном находился в больнице, а не в Кремле, осуществляя оттуда руководство страной. В области внешней политики за 16 месяцев его правления происходило дальнейшее ухудшение отношений с Соединенными Штатами. Их уровень иногда падал до критической отметки, как, например, в сентябре 1983 года, когда самолет корейской гражданской авиации с 269 пассажирами на борту был принят за вражеский разведывательный самолет и сбит у острова Сахалин.

Никакого прогресса не было достигнуто ни в Афганистане, ни в том, что касалось «евроракет». Дошло до того, что президент США Рейган провозгласил своего рода крестовый поход против СССР, назвав его «империей зла». Но помимо этой риторики более всего всполошил Москву рейгановский план создания «космического щита» — орбитальной антиракетной системы, способной блокировать самое смертоносное советское оружие. Только сегодня можно сказать, что эта угроза была нереальной: для Москвы это означало бы либо конец знаменитого «стратегического равновесия», либо начало новой, теперь уже научно-фантастической фазы гонки вооружений, и без того невыносимой для советской экономики.

Поэтому при Андропове не произошло да и не могло произойти в тех условиях никакого существенного поворота в политике, даже если во внутренних делах был дан импульс к разработке некоторых новых идей, выношенных в научно-исследовательских институтах. Возможно, как утверждали позднее многие свидетели, Андропов готовил на роль преемника Горбачева — самого молодого из руководителей, которого, благодаря усилиям того же Андропова, за пять лет до того вызвали в Москву из провинции. В любом случае Андропову не хватило времени. Он умер в феврале 1984 года. По алхимическим нормам равновесия в «коллегиальном управлении» роль второго секретаря исполнял Черненко — невыразительная личность, посредственный чиновник, сделавший карьеру благодаря Брежневу. После смерти Андропова олигархи «повысили» именно его, выдвинув на первое место. В этом заключалась победа бюрократии над политикой, отражение последних потуг брежневского окружения, настоящая порча, наведенная на страну.

Правление Черненко, если это можно назвать правлением, длилось еще меньше андроповского — чуть больше года. При нем угасли робкие проблески нововведений, промелькнувшие в предшествовавшие месяцы. Черненко был болен не меньше Андропова. Он тоже вынужден был делить время между кабинетом и больницей. Кроме того, Черненко недоставало авторитета, которым пользовался его предшественник. Истинное руководство, особенно в том, что касалось внешней политики, оказалось в руках тандема Громыко-Устинов (но последний тоже умер осенью 1984 г.).

Во внешней политике не наблюдалось ни малейшего просвета: неопытный Черненко был не в состоянии заниматься ими. Но и внутренняя политика продолжала деградировать. Зимой 1984/85 года страна оказалась на грани паралича. Стояли сильные морозы, был гололед, шел сильный снег. Однако подобные природные условия не должны были стать неожиданностью для России. К ним добавились первые признаки энергетического кризиса. Многие предприятия оказались на грани закрытия. Даже представители власти несколько недель жили в чрезвычайных условиях, из которых вышли только благодаря вмешательству более энергичных руководителей, таких как Горбачев и Лигачев.

Два факта характеризовали год правления Черненко. Первый, более тревожный, — ощущение безысходности, охватившее страну, ее интеллектуальные круги, но также и руководящий аппарат из-за посредственных качеств человека, поставленного во главе страны, и, следовательно, бездействия руководства перед лицом наступавшего кризиса. Вторым заметным фактом были маневры по подготовке преемника. Все знали, что Черненко скоро сойдет со сцены. В момент избрания Черненко вторым секретарем практически стал Горбачев, что уже отводило ему важную роль, если принять во внимание частые отлучки генерального секретаря. Но многие из коллег Горбачева никак не хотели видеть его во главе страны, и весь год за кулисами разрабатывались операции по его смещению. Разработки велись настойчиво. Правда, сам Черненко, издавна привыкший к строгому соблюдению иерархии, не допустил, чтобы они преступили известную черту. И это была его основная заслуга.

Позднее появлялись разнообразные версии того, что произошло после смерти Черненко в марте 1985 года. Те, которые впоследствии стали наиболее ярыми противниками Горбачева, более других, каждый по-своему, пытались представить себя истинными организаторами его избрания, игравшими решающую роль в устранении встречавшихся на его пути препятствий. Это было верно лишь отчасти. Другими словами, верно то, что они были приверженцами сделанного выбора. Но документы, которыми мы располагаем, не подтверждают таких заявлений, в частности не обнаруживают никакого драматического раскола при голосовании в Политбюро в решающий момент. Попытки блокировать избрание Горбачева были предприняты ранее, но не увенчались успехом. 75-летний Громыко, последний из оставшихся в живых представителей старой сталинской гвардии и ядра брежневской власти, покровительствовал Горбачеву. Это была единственная кандидатура, за которую высказывалось большинство секретарей обкомов, из среды которых вышел сам Горбачев. Политбюро по обыкновению единодушно одобрило кандидатуру.

С избранием Горбачева 12 марта 1985 г. открылась новая страница истории. Со смерти Брежнева, а точнее, со дня последнего случившегося с ним в Ташкенте сердечного приступа прошло три года. Нам остается только подчеркнуть, что эти годы были потеряны — годы продолжавшегося ухудшения обстановки, которая изначально была весьма сложной.

 

«Дети XX съезда»

Вечером накануне избрания Горбачев признался своей жене — человеку, которому он доверял и с которым всегда советовался: «Так дальше страна жить не может», Впрочем, он и прежде не скрывал своего убеждения в необходимости серьезных изменений, по крайней мере перед теми, кого он хорошо знал. Даже за рубежом на него обратили внимание как на человека, сильно отличавшегося от старых советских руководителей. В самом руководящем аппарате Союза ССР на него смотрели как на лидера, способного избавить общество от коллективной депрессии, в которую оно впало во времена Брежнева и Черненко. Коммунисты в СССР связывали с ним большие надежды, диссиденты были настроены по отношению к нему скептически, большая же часть населения испытывала апатию. Друзья и враги признали потом, что он взялся за дело энергично, мужественно и решительно. И все же мы знаем, что его начинания оказались сопряженными с крупной неудачей, с одним из тех поражений, которые не прощаются. История его правления — это история провала.

Чтобы объяснить основные причины поражения Горбачева, достаточно вспомнить одно из лучших высказываний Макиавелли: «Нет ничего труднее, ничего, вызывающего больше сомнений в успехе, ничего опаснее в осуществлении, нежели возглавить введение новых порядков». Тот, кто делает это, добавляет флорентиец, «имеет врагами всех тех, кому было хорошо при старых порядках, и слабых защитников в лице всех тех, кто мог бы получить выгоду от новых порядков». Неуверенность последних «рождается отчасти из страха перед врагами, на чьей стороне стоит закон, а отчасти из-за настороженности людей, которые не доверяют новому, пока не появится основательный опыт». В то время как враги при малейшей возможности нападают на новатора, остальные его вяло защищают таким образом, «что все вместе подвергаются опасности». Помимо всего прочего, «легко убедить (людей) в чем-то, но очень трудно поддерживать их в этом убеждении». Когда люди «больше не верят», то хорошо бы «заставить их верить силой». Макиавелли, как мы знаем, делал из этого вывод, что все зависит от того, будут ли новаторы «при исполнении своего дела заниматься уговорами или же прибегать к принуждению». В первом случае они терпят крах, во втором — обычно преуспевают. Следует также понять, «действуют ли они по собственной инициативе или же зависят от других», имеют ли достаточно собственных сил или же должны опираться на силы других. Судьба Горбачева — это, помимо прочего, история его попыток создать такую собственную силу. Но великие истины, изложенные Макиавелли, окрашиваются в случае с Горбачевым в оттенки, различимые только при свете русской и советской истории. Наша задача — суметь распознать их.

Вместе с Горбачевым к власти приблизились и те, кто называл себя «детьми XX съезда», поскольку с молодых лет и на всю жизнь они остались под влиянием хрущевского антисталинского съезда партии 1956 года. Сам Горбачев мог причислить себя к их числу: его поколение было поколением коммунистов-реформаторов. Их и в политическом смысле называли «шестидесятниками», то есть людьми 60-х годов, которые к этому времени сами уже приближались к 60-летнему возрасту. Они были первыми и наиболее убежденными сторонниками Горбачева, стремившимися обеспечить кадры для проведения его политики. Часто это были блестящие интеллектуалы, но их опыт уже нес на себе груз поражения. Они сформировались во времена Хрущева, но поняли всю важность его дела лишь после того, как его отодвинули в сторону. Они были бессильными зрителями, когда душили Чехословакию Дубчека. Над всеми ними тяготел — по определению одного из их противников — «синдром Хрущева», паническая боязнь не повторить тот опыт и одновременно паническое беспокойство, как бы не свергли и нового руководителя. Они искали для себя вдохновения в советской истории 20-х годов, в «Ленине последних лет», в нэпе, задушенном Сталиным. Но они не могли не чувствовать сожаления по поводу двух или трех потерянных десятилетий; тогда они находились рядом с властью, не умея оказать на нее влияния, и критиковали ее действия, не умея выйти за рамки стерильного фрондерства.

Горбачев пользовался их доверием, хотя был человеком иного склада. Его опыт был опытом секретаря обкома, провинциального политического руководителя: в своем родном Ставрополе он уже пытался действовать как реформатор в рамках предоставленных ему полномочий. Его стимулировал оптимизм, без которого не может обойтись человек действия и которого, напротив, недоставало многим «детям XX съезда». Он встречался и дружил, особенно в молодости, не только с коммунистами-реформаторами, такими как чехословак Млынарж, но и с такими радикально настроенными интеллигентами, как грузинский философ Мамардашвили или социолог Левада. Позднее, используя возможности и привилегии занимаемого им положения, он искал в спецхранах библиотек и переводах «ограниченного распространения» такие работы, которые открыли бы ему доступ к зарубежной политической мысли и лучшему пониманию истории своей страны.

Человек пытливого ума, он никогда не ограничивался в своих интересах рамками чужой направленности, но стремился получать как можно более широкие знания в области как современных технологий, так и международных проблем, что вызывало подозрение его более пожилых коллег, раздражавшихся при виде того, как он «совал нос» в то, что «его не касалось». Он восходил на вершину власти в полном расцвете физических и интеллектуальных сил: динамичный, энергичный, способный увлечь, умеющий не только говорить, но и слушать. Все эти качества он мог использовать для дела, к которому собирался приступить.

Чего недоставало Горбачеву, равно как и «детям XX съезда», так это точного плана действий. Все ощущали необходимость реформ, но ни у кого не было четкого представления ни об их содержании, ни о последовательности их проведения. Эта брешь и заключала в себе наиболее тяжелое наследие 20-летнего брежневского правления. Страна не просто была разорена. В условиях, когда была задушена сама возможность обмена идеями, не могла сложиться и программа нововведений, способных исправить положение. Ее не хватало не только Горбачеву и ориентировавшимся на него реформаторам, но и диссидентству в целом, а еще более — ортодоксальным коммунистам. «Ни у кого не было готовых рецептов», — скажет позднее новый генеральный секретарь ЦК партии. Конечно, отдельные идеи имели хождение, но в момент практического их воплощения становилось ясным, что они не составляют последовательного единства и что никто даже не поставил вопроса о том, как обеспечить им поддержку народа. Отсутствие убедительных реформаторских программ в обществе, беременном реформами, — это и было доминирующей чертой политической реальности в СССР первой половины 80-х годов.

В последующие годы мысль Горбачева постоянно претерпевала изменения. Рассматривая нарастающий поток его инициатив, часто задаются вопросом, шла ли речь о подлинной эволюции его мышления или же о тактических приемах человека, который, зная, сколько препятствий ему предстоит одолеть, не сразу обнаруживал свои намерения. Признания самого Горбачева могут подтвердить обе гипотезы, и вполне вероятно, что в его действиях сосуществовали оба мотива. Из не только его слов, но и слов других мы понимаем, что психологически Горбачев был предрасположен вступить на новый путь, поскольку в его сознании вполне созрело понимание безотлагательности этого шага. Однако он также понимал, что должен действовать осторожно и осмотрительно. Он должен был, наконец, приводить свои представления в соответствие с бешеным потоком событий. Позже Горбачев скажет: «Если бы в 1985 году нам сказали, что с нами случится, мы бы воскликнули: невозможно!». Эволюция сознания была тем более необходима в связи с тем, что, как признавались потом сам Горбачев и его соратники, никто не понимал как следует ни самого общества, в котором они жили, ни его реальных проблем. Невозможность или неспособность понять это было худшим из свойств предшествующей системы власти. Неподготовленность руководителей отражала неподготовленность всего общества к решению встававших перед ним задач.

Во всяком случае, в Горбачеве эволюция происходила в соответствии с намерениями, оставшимися неизменными до самого конца. По своей природе и склонностям он был реформатором, но не разрушителем. Он хотел обновить общество, из которого вышел, но никак не собирался устраивать в нем переворот. Горбачев верил в ценности и идеи социализма и намеревался заставить их работать. Зная о всех происшедших в прошлом трагедиях, он не презирал советский период истории собственной страны. Однажды он сказал английскому премьер-министру госпоже Тэтчер: «Нельзя исходить из того, что Октябрьская революция была ошибкой и что социализм, Советская Россия — «ошибка» истории». «Мы не можем, — часто повторял он, — отрекаться от всего, что было создано нашими отцами и дедами».

Не случайно его сравнивали со словаком Дубчеком: Горбачев также стремился к «социализму с человеческим лицом», а не к иному обществу, которое, в свою очередь, могло оказаться «бесчеловечным». Однако в какой-то момент даже реформатор Горбачев охарактеризовал свою политику как «революцию». Впервые он сказал об этом летом 1986 года, а затем неоднократно возвращался к подобной терминологии. Но речь шла о риторическом приеме, призванном в ответ на скептицизм и сопротивление подчеркнуть глубину необходимых, по его мнению, преобразований. Прием, как мы увидим позднее, не лишенный целого ряда неудобств. В остальном Горбачев до конца оставался реформатором, пусть даже невезучим и неудачливым. Собственный опыт и привел его к выводу: «Счастливых реформаторов не бывает». Это высказывание идет дальше идеи Макиавелли.

 

Первые нововведения

Руководство, осуществляемое Горбачевым, тут же дало о себе знать решительным изменением стиля. Спустя месяц после избрания на апрельском Пленуме Центрального Комитета партии вновь избранный секретарь предложил «ускорить» развитие советского общества, используя новые методы. С иностранными собеседниками Горбачев, удивляя их, говорил без бумажки, в непринужденной манере, свободно ведя беседу и гибко используя оригинальную аргументацию. Его первые интервью и публикации за рубежом произвели сенсацию живостью изложения и быстротой ответов на задаваемые вопросы. Во внутренней жизни страны были отменены привычные для предшествующих руководителей атрибуты: исчезли портреты, самовосхваления, награждения. И на собраниях руководящих органов Горбачев сразу сломал старый обычай обращаться к секретарю с напыщенной лестью и формальными почестями, показав тем самым, что эта практика ему неприятна. Уже первые его поездки по стране показали, что как руководитель он не ограничивался формальным общением, но любил окунуться в толпу, ему нравилось разговаривать с людьми, спрашивать их мнение, отвечать на вопросы, полемизировать. О возможности такого поведения в брежневское двадцатилетие забыли напрочь. Поток писем в адрес Горбачева от простых граждан значительно увеличился, да и сами письма стали более откровенными.

Изменение стиля поведения шло параллельно с первыми кадровыми переменами. В момент избрания Горбачев был еще окружен руководителями предшествующего поколения. Он сразу же стал искать новых людей на главные посты. Кадры он черпал из того партийного слоя, который знал лучше всего: среди секретарей обкомов, в любом случае — из местных руководителей, из числа тех, кого выдвинул Андропов. В качестве второго человека в секретариате партии он выбрал сибиряка Лигачева, который был рядом с ним в трудный год правления Черненко. Престарелый Тихонов освободил место председателя Совета министров для приехавшего с Урала Рыжкова, специалиста с высшим техническим образованием. С того же Урала был переведен в Москву секретарь важнейшего, Свердловского обкома партии Ельцин, вскоре ставший секретарем партийной организации столицы вместо Гришина: тот до последнего интриговал, добиваясь, чтобы его избрали вместо Горбачева. Отдел пропаганды был доверен Яковлеву, функционеру, отстраненному от работы в ЦК в 1972 году, но которого уже Андропов вытянул из ссылки в Канаде, поручив руководство важным научным институтом. Горбачев избавился от советника по внешней политике Александрова-Агентова, правой руки предшествующих генеральных секретарей, и заменил его «ревизионистом» Черняевым.

Однако самая крупная реорганизация касалась министерства иностранных дел. Громыко был избран председателем Президиума Верховного Совета — должность престижная, но скорее символическая и почетная, по традиции соответствовавшая должности главы государства. Начиная с 1977 года, когда она перешла к Брежневу, должность эта всегда автоматически сочеталась с должностью генерального секретаря партии. Горбачев отказался от нее. Неизвестно, была ли достигнута между ним и Громыко негласная, предварительная договоренность на сей счет. Возможно, и была. Факт таков, что не было предварительной договоренности насчет преемника на пост министра иностранных дел. На основании сугубо личного решения Горбачев обратился к человеку, прежде не имевшему никакого отношения к дипломатии, — Шеварднадзе, честному политику, партийному руководителю Грузии. Сделанный выбор говорил о решительном поиске нового в отношении людей, методов и ориентиров. Специалисты по Советскому Союзу, даже самые внимательные, после произведенных замен сделали вывод, что теперь Горбачеву большинство в Политбюро обеспечено. Однако все это не было так просто. Правила только еще начинавшейся политической борьбы оказались много более жесткими.

Это почувствовалось уже по принятии первых решений. Позднее Горбачев назвал себя применительно к этому периоду «начинающим реформатором». Вместе со своими новыми соратниками Горбачев попытался привести в движение силы, погруженные в летаргический сон за долгий период брежневской «стабильности», вскоре охарактеризованной им как «застой». Важнейшие темы, дискутировавшиеся на рубеже 60-х — 70-х годов, и прежде всего проблемы научно-технического развития, вновь стали предметом бурных обсуждений. Было проведено широкое совещание руководителей экономических отраслей в Москве по вопросам самостоятельности предприятий. Вновь развернулась начатая Андроповым кампания по борьбе с коррупцией. В трех университетах были созданы отделы социологических исследований, предусматривающие более глубокое изучение общества. Первые же исследования показали, что положение в стране тревожнее, чем можно было предположить: это подтверждали материалы и других специализированных институтов. Поиски большей эффективности, напоминавшие наиболее характерные моменты краткого андроповского междуцарствия, позволили говорить о первой фазе правления Горбачева как об «андроповской». Такое определение было и остается опрометчивым.

Однако к решениям в андроповском духе относится самое злополучное решение этого периода, которое, как сказал один из участников событий, «в сильной мере предопределило трагический характер» последующего развития. В мае 1985 года была начата широкая «антиалкогольная кампания». Решение это было подготовлено задолго до избрания Горбачева. Пьянство действительно стало истинной напастью: оно всегда было таковым, но его масштабы особенно разрослись в последнее десятилетие брежневского правления, так что можно было говорить об «эпидемии пьянства». Тревогу подняли также «самиздатовские» публикации. Особенно горячо поддерживали эту кампанию два руководителя: Лигачев и Соломенцев. Горбачев относился к ней скорее скептически, если не иронически, но не воспротивился ей. Как всегда, инициатива в СССР проводилась бюрократически авторитарно. В некоторых районах было введено полное запрещение алкоголя; в регионах, специализирующихся на производстве вина, таких как Крым и Армения, нашлись руководители, приказавшие вырубить виноградники. Катастрофический опыт Америки 20-х годов не научил ничему. Бюджету государства, где водка составляла один из важнейших источников дохода, был нанесен урон. Мгновенно возросло подпольное производство спиртного (самогона), что стимулировало увеличение числа экономических преступлений. Бесконечные очереди за водкой, выстраивающиеся в часы ее продажи, стали самым серьезным поводом для недовольства. Популярности Горбачева был нанесен удар, от которого он так и не смог оправиться.

Что касается экономики, то новые руководители не скрывали истинного положения вещей. Теперь, когда в нашем распоряжении есть немало документов, мы знаем, что Горбачев на заседаниях Политбюро представлял факты с большой откровенностью. Однако, принимая первые решения, руководство обратилось к традиционному инструменту централизованной экономики. Поскольку наиболее дееспособные области экономики были связаны с армией (тогда и в СССР получил распространение термин «военно-промышленный комплекс», пущенный в оборот в Америке 60-х годов президентом Эйзенхауэром для определения доминировавшего фактора экономики), то решено было распространить повсюду систему, гарантировавшую эффективность их работы, так называемый госконтроль. Практически никакая продукция не могла выйти с завода, если соответствующие комиссии не гарантировали, что она отвечает определенным параметрам качества. В военной промышленности такая система функционировала, потому что военные могли диктовать соответствующие условия. В других отраслях производства не существовало власти, способной в той же степени заставить себя уважать. Поэтому распространенный госконтроль создал массу проблем предприятиям, не достигнув намеченной цели.

В одном вопросе все же сделанный Горбачевым выбор тут же обозначил резкое изменение курса. Горбачев и некоторые из тех, с кем он работал, поняли, что ничего нельзя будет предпринять, не сократив военных расходов. Эту задачу предстояло решать с максимальным упорством. В противном случае страну ждал крах. Горбачев намеревался добиться необходимого сокращения путем международных переговоров, но не исключал и односторонних шагов. Он отдавал себе отчет в том, что в любом случае пересмотр международных обязательств СССР был неизбежен. В период между весной и летом 1985 года по его инициативе было принято секретное решение о выводе советских войск из Афганистана. Сроки обозначены не были. Но намерение было четко изложено как афганскому руководителю Бабраку Кармалю, которому посоветовали искать согласия со своими противниками в стране, отказавшись от чрезмерно революционных проектов, так и на Политбюро — в той инстанции, где надлежало принимать решения по вопросам такой важности.

Пересмотр распространился и на Европу, остававшуюся подлинным полем сражения в холодной войне. Как было позднее отмечено авторами советской мемуарной литературы, вместе с Горбачевым к власти пришло поколение руководителей, не знавшее войны, по крайней мере не воевавшее на фронте: эти люди пережили войну в тылу детьми или подростками. Они меньше своих предшественников были одержимы идеей, что надо любой ценой сохранить равновесие, сложившееся после второй мировой войны, и обезопасить себя от угрозы нападения с Запада. Если Громыко еще в 80-х годах ставил перед своими западными собеседниками в основном эти проблемы, Горбачев не считал, что основные угрозы его стране исходят именно с Запада. Никто не представлял себе в достаточной степени, чем следует заменить старую систему равновесия. Но логика наиболее энергичных новых руководителей была предельно ясной: гонка вооружений не кончится, если не будет положен конец холодной войне, а она могла закончиться только там, где возникла, то есть в Европе. Это означало необходимость покончить с разделением континента на два противостоящих блока и, возможно, даже рассмотреть вопрос разделения Германии. Эти вещи не высказывались столь откровенно на публике, но немало свидетельств говорит о том, что в узком кругу подобные предложения были недвусмысленно сформулированы. Во время своего первого зарубежного путешествия в качестве генерального секретаря Горбачев выдвинул в Париже свою знаменитую идею «общеевропейского дома».

Другим пунктом резкого разрыва с традицией был отказ от всего того, что было унаследовано от Коминтерна: отказ от утопической идеи, будто СССР в любом случае может быть центром международного революционного или коммунистического движения. Вступив в должность, Горбачев все еще полагал возможным созыв международного совещания коммунистических партий. Но ему хватило нескольких встреч с противниками такого проекта, чтобы, в свою очередь, отказаться от него.

Престарелый Пономарев, возглавлявший Международный отдел ЦК КПСС, был заменен профессиональным дипломатом, к тому же специалистом по Соединенным Штатам, послом Добрыниным. Но Горбачев пошел еще дальше, давая понять, что в любом случае «социалистическое содружество», то есть система послевоенных связей СССР, не относилась к числу его приоритетов. Он ликвидировал неразбериху в компетенциях между партией и министерством иностранных дел: именно оно, а не партия, должно было заниматься отношениями с социалистическим содружеством. Горбачев был мало знаком с коммунистическими руководителями других стран Восточной Европы. Все они были тесно связаны с Брежневым. Некоторых из них Горбачев уважал, других презирал, как, например, Чаушеску. Очень скоро он показал, что не намеревается никому навязывать свою политику, но и не позволит увести себя от нее. В любом случае он никогда не будет использовать войска, чтобы решать судьбу попавших в беду союзников: одним словом, еще одной Чехословакии не будет.

 

XXVII съезд партии и гласность

Первый манифест реформаторских планов Горбачева был представлен общественности в докладе на XXVII съезде КПСС, открывшемся 25 февраля 1986 г. Прошло менее года со времени его прихода к власти. Дата события была предопределена. Новый секретарь воспользовался случаем, чтобы изложить свои намерения. Картина съезда и форма самого доклада были еще традиционными. Тем более очевидной представлялась глубокая новизна выдвигаемых предложений.

Доклад начинался и заканчивался заявлением о необходимости перемен: «перелом» — само это слово, выбранное докладчиком, означало более разрыв с прошлым, чем просто «поворот». Картина внутреннего положения была представлена сдержанно, но сурово: за многие годы развития страны больше скопилось нерешенных, нежели решенных проблем. Причина заключалась не во «внешних факторах», которые, несомненно, имели место, но не были решающими. Она заключалась в недостатках руководства. Говоря по поводу экономики и «механизма» ее функционирования, Горбачев впервые использовал программное слово «перестройка» и уточнил, что речь должна идти о «радикальной реформе».

Побудительный импульс по-прежнему исходил из идей, лежавших 20 лет тому назад в основе несостоявшейся реформы Косыгина и еще ранее — в дискуссиях, ее предварявших, а затем в размышлениях о ее провале. Чтобы стало ясно, что на этот раз не могла идти речь о полумерах, Горбачев призвал даже вернуться к «исходному положению», к основным концепциям нэпа, к экономической политике 20-х годов, оставлявшей перспективу для самостоятельности предприятий, свободной торговли, рыночных механизмов и стимулировавшей первоначальное развитие советской экономики, — к тому самому нэпу, который был безжалостно задушен Сталиным в начале 30-х годов. Суть реформы состояла как раз в том, чтобы ослабить роль централизованного управления экономикой, призванного теперь сосредоточиться на выборе основных направлений развития и на определении того, что нужно для сохранения базовых макроэкономических равновесий, оставив больше пространства для инициативы отдельных предприятий. Это не означало отказа от управления экономикой, но предполагало осуществление его не административными методами, а с помощью «экономических рычагов» — норм, законов, кредитов, материальных стимулов. Предстояло также несколько расширить границы для свободного образования цен.

Прибегая к самой что ни на есть классической терминологии марксистского языка, Горбачев уточнял, что речь должна идти об изменении в «производственных отношениях», то есть самой структуры советского общества. До тех пор официальная доктрина считала эти отношения неприкосновенными, расценивая их как уже социалистические. Впрочем, Горбачев не собирался отказываться от социализма: он искал социализма лучшего. Он, однако, давал иное толкование основным социалистическим понятиям, полемизируя с теми, кто полагал, что в СССР уже построен «развитой социализм» и потому любая корректировка будет равнозначна «отказу от социализма». Он осмеливался строить гипотезы даже относительно эволюции форм собственности или по меньшей мере форм использования и управления самой государственной собственностью, выдвигая идею широкого развития настоящих кооперативных предприятий, а также форм частной собственности либо семейного подряда, особенно в сельском хозяйстве и в сфере обслуживания. Таким образом, он обрисовывал черты проекта смешанной экономики вместо экономики целиком «огосударствленной», построенной Сталиным и названной им «социалистической».

В отличие от всех своих предшественников, Горбачев не считал, что экономическая реформа может быть оторвана от остальных сфер государственного бытия. В соответствии с ходом своих мыслей, которые он разовьет в последующие годы, Горбачев сознавал, что никаких реальных перемен в экономической жизни не произойдет, если в процесс преобразования не будет вовлечено все общество в целом. По его мнению, кризис касался не только экономики. Впервые начиная с 30-х годов советский руководитель предупреждал, что «социальная справедливость» не реализована и остается задачей, для решения которой нужна политика более продуманная, нежели в прошлом, когда, удовлетворяя приоритетные нужды тяжелой промышленности, прочие нужды удовлетворялись тем, «что осталось». Кроме того, он понимал необходимость морального обновления, призывая всех, и в первую очередь коммунистов, возродить первоначальные идеалы; именно это определило основную тональность его слов, обращенных к партии, в которых звучал страстный призыв к честности.

Горбачев полагал более всего необходимым — и в этом заключался второй существенный признак нового в его выступлениях — широкую «демократизацию» страны. «Демократия, — говорил он, — это тот здоровый и чистый воздух, в котором только и может раскрыть свои возможности социалистическое общество». Без нее развитие СССР было бы «немыслимым и невозможным». Он заявил, что необходимо исправить существующую «избирательную практику». Ставка делалась на расширение «прямой демократии» и в сфере экономики. Горбачев более не считал возможным пренебрегать политическими и гражданскими правами человека — необходимым дополнением к обязанностям гражданина. И наконец, он пустил в оборот еще одно слово, призванное стать символом его правления: «гласность», то есть открытость в принятии решений и информации. Это обстоятельство также касалось в первую очередь партии, которая призывалась освободиться от «комплекса непогрешимости» и не рассчитывать, что «руководящая роль» гарантируется ей раз и навсегда. Даже во времена Хрущева на съездах в СССР не слышали ничего подобного тому, что говорил в этой связи Горбачев.

Новаторский характер доклада не будет раскрыт полностью, если не добавить, что Горбачев сказал по поводу остального мира. Анализ международной обстановки был в то время наиболее традиционной частью доклада, где больше чувствовалась рука анонимных составителей, обычно готовивших официальные тексты. Но даже и в этом разделе Горбачев нашел ударную тему. Новый советский руководитель обратил внимание не столько на разобщенность современного мира и на его послевоенное разделение, сколько на «общность», на «взаимозависимость» составляющих его частей, на сложность «глобальных проблем», на их «общечеловеческий» характер, на то, что они «не могут быть решены силами одного государства или группы государств», но требуют сознательного взаимодействия государств и народов «в планетарном масштабе». И неважно — социалистические они или капиталистические, потому что, несмотря на противопоставление этих терминов, мир уже настолько взаимосвязан, что по многим аспектам составляет «единое целое».

От экологических трудностей до экономического дисбаланса — таков был спектр глобальных проблем, о которых говорил Горбачев. Но над всеми проблемами он определил проблему угрозы ядерного уничтожения, которая поставила бы под вопрос само выживание человечества. Осторожно, говорил он, чья бы то ни было безопасность недостаточно гарантирована, если она обеспечивается военными средствами. Безопасность должна быть прежде всего «политической», «общей», «взаимной», одинаковой для всех. Даже знаменитое «стратегическое равновесие» не является достаточной гарантией там, где пытались обойтись «равновесием сил». Необходимо создать «равновесие интересов». Обратившись с предложением сотрудничества как к Соединенным Штатам и Европе, так и к Китаю, который он снова назвал «социалистическим», Горбачев предложил всем работать над созданием глобальной и «всеобъемлющей» системы международной безопасности, то есть создать систему, способную учитывать все проблемы и все существующие угрозы — военные, политические, экономические и «гуманитарные», то есть относящиеся к «основополагающим правам» человека.

Советскую коммунистическую партию, собравшуюся на съезд, Горбачев призвал к обновлению. Но вне всякого сомнения, партия оставалась для него необходимым орудием борьбы, его политической армией, силой, — повторим опять Макиавелли — позволяющей ему чувствовать себя «самостоятельным», а не «зависеть от других», быть пророком «во всеоружии», а не «безоружным». Однако одно обстоятельство должно было насторожить его. Реакция съезда на его выступление была прохладной. Аплодисменты, конечно, были, но скорее формальные. В отступление от заведенного порядка брежневских времен, все основные руководители взяли слово. Ни в одном из выступлений не были подхвачены хотя бы в полемическом ключе вопросы, поднятые докладчиком, за исключением нескольких частностей. На фоне радикальной новизны горбачевских тезисов эти выступления казались еще более косными. Даже те дискуссии, которые прошли в кулуарах съезда, никак не дали знать о себе.

 

Чернобыль

Все политические расчеты оказались бесполезными спустя два месяца после открытия съезда: в ночь с 25 на 26 апреля вся страна была взбудоражена катастрофой, случившейся в Чернобыле на Украине. На местной ядерной станции после взрыва одного из четырех реакторов вспыхнул пожар. Масштабы трагедии выявились не сразу. Радиоактивное облако затронуло ряд европейских стран, но самые тяжелые последствия касались советской территории в радиусе многих десятков километров. Огромный ущерб был нанесен обширным областям Советского Союза, особенно на Украине и в Белоруссии. Целые поселения должны были эвакуироваться: всего 120 тыс. человек. Число жертв так и не было подсчитано точно, поскольку трудно установить, для скольких умерших в последующие годы основной причиной смерти стало полученное тогда облучение. В течение многих недель колоссальные усилия были сосредоточены на том, чтобы ликвидировать по возможности последствия катастрофы. Целые районы пришлось эвакуировать и изолировать. С огромным трудом удалось предотвратить радиоактивное заражение водного бассейна и вместе с ним крупных рек потерпевших областей. Один из участников этих действий, маршал Ахромеев, нашел единственное подходящее сравнение: первые дни войны с Гитлером. Академик Легасов, одним из первых прибывший на место катастрофы (затем покончивший жизнь самоубийством), описал случившееся как «планетарный» катаклизм, подобный крупным вулканическим извержениям, и использовал образ погибшей Помпеи.

Чернобыльская катастрофа — незабываемая дата в истории современного мира. Для СССР она была нечто большее, чем для других. В то время на Горбачева и на других московских руководителей обрушился шквал упреков, особенно из-за границы, за то, что они не осмелились сказать всю правду, отказавшись тем самым от гласности, только что провозглашенной на съезде. Последующие убедительные свидетельства сняли обвинения: Горбачев говорил то, что знал, и открыл двери иностранным консультантам. Действительность оказалась серьезнее: даже сами советские руководители были не в состоянии сразу узнать всю ужасающую правду. Первопричиной инцидента стало небрежное проведение эксперимента. Но причины более глубокие были и более тревожными: с течением времени давали о себе знать непростительные недоработки, отсталые технологии, недостаточные меры безопасности, низкое качество труда и материалов, халатность, беспечность. Высшее руководство страны вдруг увидело, что атомная промышленность, на которую до сего времени полагались, в которую было столько вложено и которой гордилась страна, страдает такими же серьезными недугами, что и другие отрасли производства. Председатель Совета министров Рыжков, возглавлявший правительственную комиссию по организации помощи, пришел к заключению, что рано или поздно эта катастрофа все равно бы произошла. Предпосылки этому были заложены в самих условиях организации ядерной энергетики. Не случайно некоторые ответственные лица пытались в первый момент приуменьшить масштабы случившегося. Секретность, призванная обеспечивать защиту советских атомных предприятий, превратилась в отсутствие контроля: военно-промышленный комплекс стал «государством в государстве». Тот же академик Легасов заявлял, что чернобыльская трагедия стала «кульминацией» длившегося многие годы порочного управления экономикой.

Глубокая травма была нанесена общественному сознанию. До того времени советские люди скорее гордились атомной мощью страны. Теперь они вдруг осознали связанные с этим опасности. Чернобыль стал одним из примеров тому, с чем может быть сопряжена ядерная война, способная породить десятки тысяч Чернобылей по всему миру. В результате возникло оппозиционное движение не только против ядерного оружия, но и против военной мощи вообще, более того, против мирного использования ядерной энергии. Еще на XXVII съезде партии атомная энергия рассматривалась как одно из важнейших направлений развития. Теперь обнаружилось, что в стране существуют 14 других атомных станций, таящих в себе опасности, подобные Чернобылю. Две из них характеризовались повышенной степенью риска: одна — в окрестностях Ленинграда, другая — в Армении. Планы экономического роста были нарушены, а энергетический кризис приобретал все более четкие очертания. Огромные средства пришлось переориентировать. Некоторые физики предупреждали, что второй Чернобыль разнесет вдребезги любой проект перестройки. В действительности можно было задаться вопросом: не был ли ей уже нанесен такой удар, от которого в любом случае трудно будет оправиться?

 

«Новое мышление»

В последующие месяцы Горбачев часто возвращался ко всем этим проблемам в самых различных аудиториях, каждый раз смещая акценты на наиболее новаторские аспекты тезисов, провозглашенных им на февральском съезде 1986 года. Он все более обеспокоенно говорил о трудностях, об объективных и субъективных препятствиях, о скрытом и явном сопротивлении, об опасениях и подозрениях, с которыми встречали его реформаторские предложения в стране, в аппарате управления, в партии. В этих выступлениях с большей определенностью вырисовывались стиль и метод мышления нового руководителя, столь отличного от предшественников. Все более настойчивой и аргументированной становится критика положения в стране, все более настоятельным — призыв изменить отношение к делу, все более страстным — обращение поддержать новую политику практически, все более развернутыми — размышления о давнем и недавнем прошлом. Но чаще всего Горбачев возвращается к идее перестройки, которая, родившись в силу необходимости обновления экономического развития, в действительности должна была охватить все аспекты общественной жизни — задача сложная, «исключительно сложная», «более сложная, чем мы думали вначале», признавался он даже публично в моменты наибольшей откровенности.

Венцом его размышлений стала книга, опубликованная на исходе лета 1987 года и адресованная как зарубежным, так и советским читателям. Теперь мы знаем, что она была написана с помощью группы соратников на основании стенограмм того, что Горбачев говорил при своих многочисленных встречах с зарубежными собеседниками и на; закрытых заседаниях Политбюро. В результате получился текст очень личный, очень «горбачевский», где политический анализ перемешивался с философскими размышлениями, что было характерно для автора. Свои убеждения и программы он основывал на анализе советского прошлого, его положительных и отрицательных сторон; в любом случае его анализ сильно отличался как от стереотипов официальной идеологии, так и от традиционного опорочивания предшественников. Из книги следовало, что перестройка была делом «выстраданным», результатом противоречивой и живой реальности, а не импровизацией отдельного руководителя.

В размышлениях Горбачева были развиты все поднятые на съезде темы, начиная с «радикальной реформы» общества. Прежний порядок управления экономикой, названный «административно-командной системой», теперь предполагалось заменить системой, функционирующей в соответствии с экономическими законами. Горбачев постоянно возвращался к вопросам демократии, говорил о «демократизации всего общества», демократизации как «программе изменения существующей политической системы», демократизации как «основной движущей силе перестройки». Без нее невозможно будет привлечь к делу массу граждан, единственных, кто может сыграть роль подлинных героев преобразований. «Без демократии, — писал он, — нет и не может быть современного социализма».

Наиболее значительные идеи Горбачева имели отношение не только к Советскому Союзу, но и к миру в целом. По этому поводу он определил то, что называл «новым мышлением». Речь шла о новом взгляде на мир, на отношения между населяющими его народами. При всех размежеваниях, противоречиях и конфликтах Мир все более представлялся Горбачеву как единое целое с такой тесной взаимосвязью между различными его частями, которой никто уже не сможет разорвать. Эту мысль Горбачев высказывал весьма образно: мы все на одном корабле, все связаны едиными узами, все вынуждены жить в одном доме. Необходимость по-новому понимать реальность определялась для Горбачева прежде всего развитием современных технологий, начиная с ядерных. Политика ядерного века не могла оставаться той же, что в доядерное время. С появлением и накоплением новых вооружений «человечество утратило свое бессмертие»: если дело дойдет до «ядерного потопа», «второго Ноева ковчега уже не будет».

Предстояло отказаться от концепций, казалось бы, синтезировавших вековую мудрость. Война уже не могла рассматриваться как продолжение политики иными средствами, согласно знаменитой формуле Клаузевица, тем паче ядерная война, в которой не будет победителей. Нужно было отказываться от самого образа «врага», потому что «даже противники вынуждены вместе искать путь к общей безопасности»: «Победить должны все, иначе все проиграют». Столкновения идей и интересов, конечно, не исчезнут, но они должны найти выход в «мирном соревновании, в силу обстоятельств предполагающем также и сотрудничество». В этом смысле весь мир, а не только СССР нуждался в перестройке.

Призыв мыслить по-новому был обращен ко всем — к друзьям и вчерашним противникам. Своих сограждан Горбачев настоятельно побуждал к глубокому пересмотру традиционного советского мышления в области внешней политики. Все должны «очистить политические позиции от идеологической нетерпимости». Идеологии могли даже и противостоять друг другу, но «интересы выживания» стояли выше и выходили на первый план. Отсюда знаменитый призыв к «деидеологизации внешней политики». Горбачев просил сограждан не верить, что «мирное сосуществование» — не более чем «специфическая форма классовой борьбы». Никто для него не имел монополии на истину. «Новое мышление» требовало от каждого готовности сопоставлять свои позиции с позициями других, даже учиться у других: «Современные политики должны быть восприимчивы к интеллектуальному потенциалу других стран и других народов; иначе их деятельность обречена на провинциализм, на национальную ограниченность или еще хуже».

Эти общие идеи находили в книге подробное применение по всем направлениям советской внешней политики, шла ли речь о Европе, Америке, «третьем мире» или Китае. Говоря о Европе, Горбачев постоянно возвращался к дорогой ему мысли об «общем доме», включающей точно поставленную задачу преодоления исторически сложившегося раскола континента на две части. При этом он не упускал из виду, что подобная цель предполагала пересмотр отношений между СССР и странами Восточной Европы, ибо предлагала им идею равноправных отношений, исключавшую не только притеснение со стороны СССР, но, возможно, и одностороннюю советскую гегемонию.

«Новое мышление» выигрывало в убедительности прежде всего потому, что предпринимаемые Горбачевым шаги в отношении его зарубежных партнеров не противоречили выдвигаемым им идеям. Он не искал согласия только лишь с самыми сильными. Некоторые из опорных пунктов его подхода к мировым делам нашли отражение в декларации, подписанной в Дели с индийским премьер-министром Радживом Ганди. Его предложения относительно примирения с Китаем были уточнены во Владивостоке в выступлении, обращенном в целом ко всем народам Тихоокеанского бассейна. Короче, слова не расходились с делами. На одной из встреч с советскими дипломатами, оставшейся тогда неизвестной для широкой публики, Горбачев еще более откровенно, нежели в своих официальных выступлениях, выдвигал идею пересмотра принципов внешней политики. Он хотел инициатив, «не сопряженных более с пропагандой», утверждал, что «мир — наивысшая ценность», а «мировая война есть абсолютное зло». Эти истины не могли быть подчинены «перспективе классовой борьбы в мировом масштабе». Горбачев заявлял, что «отношения с социалистическими странами вступили в новую историческую фазу», что хорошие отношения с Китаем «не менее важны для нас, чем отношения с Соединенными Штатами», что нельзя более ставить в кавычки «права человека», что целью переговоров должно быть достижение соглашения, ибо «не надо думать, что наш собеседник глупее нас».

 

Рейкьявик

Укоряя министерство иностранных дел в «чрезмерной заамериканизированности», то есть ведении дел с точки зрения одних только отношений с Соединенными Штатами, Горбачев добавлял, что, конечно же, «никто и не думает отрицать принадлежавшую США главную роль». С тех пор как в его руках оказались бразды правления страной, Горбачев уделял огромное внимание диалогу с американцами. Заинтересованные личностью Горбачева, они хотели встретиться с ним еще до его прихода к власти. Однако Громыко предпочел тогда, чтобы это приглашение осталось без ответа.

Как бы то ни было, Горбачев почувствовал готовность американцев иметь с ним дело и не замедлил встретиться с президентом Рейганом в сентябре 1985 года в Женеве. Это был контакт промежуточного характера. Лидеры двух государств установили личные отношения и заявили, что «атомная война не может быть выиграна и никогда не должна разразиться». Но они не пошли дальше этого. В январе 1986 года Горбачев предложил план уничтожения ядерного оружия к концу тысячелетия. Это казалось все еще пропагандой, пусть и на высшем уровне. Но советский руководитель не отступал и искал случая, чтобы организовать новую встречу с Рейганом, которая была бы посвящена главным образом проблеме разоружения. Горбачеву нелегко было получить согласие партнера, но в конце концов он добился своего и вторая «встреча в верхах» состоялась в октябре 1986 года на полпути между двумя странами, в исландской столице Рейкьявике.

Горбачев подготовился к новой встрече чрезвычайно тщательно. Теперь, когда нам лучше известно, что происходило за кулисами, мы можем сказать, что период подготовки был для Горбачева не менее важен, чем сама встреча. Со времени «разрядки» переговоры о контроле над вооружениями и ограничении вооружений шли постоянно на различных форумах, причем как между двумя «супердержавами», так и между двумя военно-политическими блоками. В этих бесконечных переговорах каждый вопрос был вывернут наизнанку, но реального приближения к соглашению не произошло. Поэтому Горбачев задумал встречу в Рейкьявике как нечто совершенно новое и отличное от прежнего. Если продолжать обсуждение по-старому, возможно, с небольшими уступками то с одной, то с другой стороны, то главам двух «супердержав» не было смысла сниматься с места: достаточно было дипломатов и экспертов. Нужна была встреча, способная дать более широкое видение проблем. Такое видение, которое учитывало бы тревогу, неоднократно выраженную как с советской, так и с американской стороны, и одновременно повлекло бы за собой концептуальный прорыв, ведущий к существенному ядерному разоружению. К разработке этих идей Горбачев привлек всех своих соратников.

Но первое сражение Горбачев должен был провести в Москве, еще раньше, чем в Рейкьявике. Ему пришлось столкнуться с сопротивлением дипломатов своего министерства иностранных дел, столь же упорным, что и сопротивление военных руководителей. И те и другие никак не хотели оставлять сложившуюся за много лет традиционную линию поведения. Она состояла в том, чтобы пункт за пунктом, при несомненной технической компетенции экспертов, оспаривать требования американцев. Дважды Горбачев отклонял разработанный соответствующими министерствами проект директив. После этого он вынужден был иметь дело также и с сомнениями, высказанными в Политбюро. Своих экспертов, наизусть знавших все пункты предыдущих переговоров, он укорял в том, что они загипнотизированы частностями и не схватывают общий стратегический замысел. Среди его предложений было, к примеру, радикальное изменение прежней советской позиции по «евроракетам». Горбачев намеревался предложить полное уничтожение как советской, так и американской стороной этого вида вооружений в Европе, не принимая в расчет те, что были в арсенале англичан и французов. По этому пункту у него был весьма убедительный аргумент: расположенные в Германии американские «Першинги-2» — это «пистолет, приставленный к виску СССР». С этим аргументом был согласен и начальник Генерального штаба маршал Ахромеев, который, несмотря на некоторые сомнения относительно горбачевских концепций, в любом случае был одним из наиболее активных участников переговоров в Рейкьявике.

В Исландию Горбачев отправился с целым пакетом предложений, поразивших Рейгана и американскую делегацию отважной новизной. Было здесь, как уже говорилось, предложение об уничтожении находящихся на территории Европы СС-20 и других ракет двух «супердержав» — эквивалент «нулевого варианта», выдвинутого в свое время Рейганом, но рассматриваемого как пропагандистское предложение даже теми, кто его поддерживал. Кроме того, Горбачев предлагал наполовину сократить ядерные арсеналы СССР и США, а также количество стратегических ракетоносителей, способных, преодолев большое расстояние, достичь территории другой страны. Это последнее сокращение должно было равномерно распределиться между тремя категориями носителей (межконтинентальные ракеты, ракеты на подводных лодках и ракеты дальнего радиуса действия), составлявших наступательный потенциал двух «супердержав», пусть в разных пропорциях. После такого сокращения партнеры должны были перейти ко второй фазе, завершавшейся полным уничтожением ядерного оружия. В противовес американским проектам «космического щита» Горбачев предлагал, чтобы обе «супердержавы» в течение десяти лет соблюдали договор ОСВ 1972 года, запрещавший подобные системы вооружения. К концу десятилетия ракеты должны были быть уничтожены с обеих сторон. Получив тем временем возможность лабораторно определить реальность противоракетной защиты, обе страны вместе могли бы оценить целесообразность ее создания.

Об основных моментах встречи в Рейкьявике стало известно сразу же. Многие ее участники воссоздавали затем эту встречу в своих мемуарах. Нам достаточно напомнить основные из ее особенностей. Она отличалась от всех предыдущих, рассчитанных на внешний эффект встреч глав двух «супердержав», когда практически все результаты были подготовлены дипломатами двух стран заранее, еще до начала встречи. На сей раз это были настоящие, упорные и драматические переговоры по существу, продолжавшиеся два до предела насыщенных дня. Несмотря на радикальную и неожиданную постановку вопроса Горбачевым, казалось, что до заключения соглашения рукой подать. По двум из трех направлений — «евроракетам» и стратегическим вооружениям — было достигнуто соглашение: советская сторона тут же, во время заседания, приняла некоторые американские контрпредложения. Но по третьему направлению, связанному с так называемыми «звездными войнами», Рейган и Горбачев не нашли точек соприкосновения. В целом складывалось впечатление, что встреча потерпела провал, хотя и Горбачев, и американцы пытались потом скорректировать эту оценку. В какой-то мере они были правы. Соглашения о разоружении, заключенные в последующие годы, по многим аспектам повторяли решения, намеченные на встрече в Рейкьявике. Но встреча не повлекла того перелома в отношениях двух стран, на который надеялся Горбачев. В этом она не удалась, и советский руководитель заплатил за нее гораздо больше американского. Ведь это он больше шел на уступки, не получая в ответ того, что было ему необходимо: прекращения гонки вооружений — единственного, чем он мог доказать соотечественникам свою правоту.

Когда теперь, спустя десятилетие, размышляешь над этим событием, нельзя не поразиться исторической ничтожности мотивировок, блокировавших договоренности. Так называемая «стратегическая оборонная инициатива», то есть возможность создания защитной сети против ракет, на чем настаивал Рейган, уже давно забыта. Выявились невыполнимость и чрезмерная стоимость проекта, что уже в первый период предвидели многие компетентные специалисты. Сам Горбачев скептически относился к реальным возможностям американских проектов, но его коллеги, напротив, боялись, что Соединенные Штаты ушли дальше, чем на самом деле представлялось. Однако подлинной точкой расхождения было другое. Как потом подтвердил госсекретарь Шульц (не выступавшее на первом плане, но важное действующее лицо в Рейкьявике), Соединенные Штаты не хотели терять такого важного средства давления, как СОИ, которая при всей своей гипотетичности все же грозила лишить СССР его самого эффективного оружия. Горбачев, со своей стороны, сознавал, что его страна не в состоянии нести бремя расходов даже на исследования, на эксперименты (не говоря уже о последующей реализации), необходимые для соревнования с американцами в этой совершенно новой области гонки вооружений, которую Рейган хотел продолжать. Это столкновение интересов и предопределило невозможность соглашения. В последующие годы расчет американцев мог показаться выигрышным; остается посмотреть, был ли он еще и дальновидным.

Хотя Горбачев, как хороший боец, и продолжал говорить своим коллегам в Политбюро, что он оптимист и более чем когда-либо убежден в «необходимости диалога» с американцами, он все же понимал, что после Рейкьявика задача усложнялась. Отныне успех его идей в международной политике зависел от хода перестройки. Ему и прежде было ясно, что между этими двумя направлениями есть связь, и он надеялся, что улучшение внешней обстановки облегчит также и решение внутренних проблем. Теперь стало понятно, что здесь, скорее, обратная зависимость. Он понимал также, что времени мало. Он сказал об этом еще на XXVII съезде партии: теперь же было видно, что возможности выиграть время нет и что сроки начинают брать его за горло.

Не идеализируя задуманного Горбачевым, мы знаем, что исходным для него пунктом было понимание того, насколько жизненно важно для перестройки облегчить бремя гонки вооружений, под которым стонала и задыхалась страна. То есть его толкал к этому весьма конкретный интерес, вполне понятный, в свою очередь, американцам, которые именно поэтому и не хотели уступать. Наибольшая заслуга Горбачева состояла в том, что форс-мажорные обстоятельства он использовал как отправную точку для выработки того «мышления», которое было в действительности революционным по духу, по оригинальности и масштабности видения, отвечавшего потрясающей новизне возникавших в новых условиях проблем. Это было предпосылкой политики, по выражению одного из его критиков, «обращенной в XXI век», а именно понимание мира, которым предстояло отныне управлять как единым целым. Своим московским противникам он говорил: «Вы что, хотите в любом случае готовиться к ядерной войне? Я — нет. В этом и состоит разница».

Дело биографов рассказать, какими путями и под воздействием каких культурных веяний Горбачев пришел к формулированию своих идей. Несомненно, в этом ему помогло чтение того, что традиционный советский политический деятель обычно не читал. В его размышлениях относительно ядерной эпохи можно обнаружить отражение мысли Эйнштейна и философа Рассела. Заметно также влияние сосланного в Горький диссидента Сахарова, которого в конце 1986 года Горбачев вернул в Москву в надежде найти в нем союзника. Но не менее ощутимым был и вклад, восходящий к лучшим традициям большевистского и советского интернационализма, как бы они ни были искажены политической практикой Сталина и его последователей. В 1986-1987 годах благодаря Горбачеву интернационализм достиг уровня, который впоследствии оказался наивысшим. Но это был и самый высокий уровень, когда-либо достигнутый интернационалистским восприятием мира. Сегодня, как и с самого начала, мы можем констатировать, что концепция Горбачева контрастировала с тенденциями противоположного толка, развивавшимися в СССР и за его пределами. Конфликт, по-видимому, был неизбежен. Однако стоит вспомнить, что идеи Горбачева нашли тогда широкий отклик, особенно за пределами Советского Союза, и способствовали созданию той чрезвычайной популярности, которой он был многие годы окружен в самых различных регионах планеты.

В этой связи уместно вспомнить слова, которые крупный русский историк посвятил одному малоизвестному и неудачливому реформатору XVIII века: он был «из тех государственных деятелей, которые появляются и в темные времена народной жизни, помогая своим появлением мириться не с этими временами, а со страной, которая их допускает в своей жизни». Такие определения годятся для пророков в том смысле, в каком этот термин использовался Макиавелли. Напомним и о том, как наш современник высказывался об одном из государственных деятелей XX века, живущем на другом континенте и весьма далеком от Горбачева по темпераменту и по масштабу: «Пророки выполняют свою роль, вдохновляя простых людей своими предвидениями, но платят за это тем, что эти предвидения пожирают их самих». Не подходят ли эти слова и для Горбачева? Тот же автор добавил, однако: «Но о государственном деятеле нельзя судить только как о философе или мечтателе. В определенный момент он должен воплотить свою интуицию в жизнь, наталкиваясь на жесткое противодействие материала». Это опасный переход, который Горбачев не смог, не сумел или не имел времени пройти до конца.

 

Разногласия в верхах

В аналитических размышлениях, которыми сопровождался крах перестройки, распространение получила идея, что исход ее был предрешен. Речь идет о тезисе насчет нереформируемости СССР. Поскольку — нам говорят — советскую «систему» реформировать было нельзя, то горбачевская попытка преобразовать ее, при всем ее благородстве, была обречена на неуспех. Неизбежно, что конструкция советского государства рушится, едва из нее вынимают какие-нибудь опоры. Подобные рассуждения получили широкое распространение как в бывшем СССР, так и за его пределами.

Этот железный детерминизм не нов применительно к подходу к истории Советского Союза. И прежде, да и теперь он широко используется, к примеру, для объяснения генезиса сталинизма как явления также фатального, ибо в нем видят неизбежное следствие русской революции и деятельности Ленина. Должен признаться, что пишущему эти строки подобное видение мира довольно-таки чуждо. Даже если и существуют «законы», определяющие тенденции в развитии человеческого общества, то исход того или иного движения, результаты осуществления политического проекта далеко не предопределены. Они — результат выбора, сделанного в тот или иной момент действующими лицами. Это личное убеждение не могло не повлиять на представленное здесь изложение событий. Перестройка, несомненно, была делом чрезвычайно сложным. Любой информированный наблюдатель знал, что вероятность ее успеха составляла не более 50%. Глядя в прошлое, можно добавить, что для положительного исхода дела было обязательным по меньшей мере одно условие: единство намерений основных ее проводников. Не будем говорить обо всем руководстве догорбачевской КПСС: единство Политбюро, куда еще входило немало ближайших сотрудников Брежнева, в любом случае было невозможным, да и нежелательным для дела. Речь идет о том руководящем ядре, которое, казалось, сформировалось вокруг Горбачева, одобряло основные направления перестройки и сделало ее собственным знаменем. Менее чем за два года именно это ядро оказалось необратимо расколовшимся на противостоящие группы, враждебные не только в силу различных представлений о перестройке, но и в силу общего неприятия авторитета Горбачева как высшего ее представителя; причем каждая группа намеревалась заменить его своими кандидатами, стоящими на противоположных позициях.

Явление это станет понятным только в том случае, если в деталях вспомнить общее состояние духа того времени. Среди людей, писавших хронику событий и мемуары, было весьма распространено суждение, будто поначалу Горбачев и его перестройка были восприняты чуть ли не единодушно. На самом деле это лишь видимость. Не случайно это мнение особенно часто исходит от тех, кто в то время активно работал в партии, в ее аппарате, в руководящих учреждениях государства. Здесь, где более всего было комплексов по поводу пагубного воздействия долгого брежневского иммобилизма, действительно преобладала надежда, что наступило время перемен, динамизма, хотя никто толком не понимал, в чем именно должно было состоять обновление. Однако в целом по стране дело обстояло гораздо сложнее.

В глазах общественного мнения перестройка стартовала с тяжелым балластом, избавиться от которого было нелегко. Чтобы добиться доверия к себе и своим намерениям, Горбачев не мог избежать критического пересмотра деятельности своих предшественников. Только на такой основе в широких кругах общества были готовы поверить в его искренность. Но такой прием слишком часто применялся и раньше, когда вся вина сваливалась на одного человека, на вчерашнего главу государства. Так было тридцать лет назад, после смерти Сталина, и через десять лет после нее, когда сместили Хрущева. В обоих случаях критика исходила из уст людей, до последнего момента разделявших ответственность за те решения, которые они теперь критиковали. В первый раз страна была потрясена. Во второй раз — испытала чувство горечи. В третий раз эта запоздалая критика не оказывала воздействия. Никто более не мог убедить, что ответственность лежит на одном человеке или на нескольких государственных деятелях, а не на всем правящем слое, а точнее говоря, на стоящей у власти партии в целом.

Весьма отлична от изображения всеобщей поддержки картина, полученная на основании первых проведенных в то время социологических исследований. Речь, правда, идет о работах, не вполне вызывающих доверие, поскольку такого рода исследования в СССР имели за плечами небогатые традиции: во многих областях они едва начинались. Однако в нашем случае эти исследования находят определенное подтверждение в многочисленных непосредственных наблюдениях. Социологи говорят, что уже в 1986 году новая политика встречала небольшую поддержку со стороны общественного мнения и эта поддержка быстро слабела в течение двух последующих лет, особенно потому, что немногие ощущали непосредственные выгоды от преобразований. Исследования 1987 года показывают, к примеру, что лишь 16% опрошенных считали, что перестройка идет хорошо, в то время как треть опрошенных не видела реальных результатов, а еще 31,4% полагали, что она идет медленно и с трудом.

Что касается правящих структур, то ответы опрошенных были еще суровее: только от 7 до 14% (в зависимости от области) замечали какие-то улучшения. За год до этого, в 1986 году, этот показатель был почти вдвое выше. Уже в начале 1988 года лишь 20-25% рабочих высказывались в пользу экономических реформ и ожидали от них хороших результатов. В провинции, особенно в деревнях, довольно распространено было мнение, что перестройка — это что-то далекое, о чем говорили в Москве и что затрагивало руководителей, а не простых граждан. Отсутствие энтузиазма, замешательство и даже опасения — вот довольно распространенная реакция в различных социальных слоях общества, не исключая интеллигенции и особенно многочисленной ее части — сотрудников научно-исследовательских институтов. Как показывает опрос, проведенный в начале 1988 года, в некоторых промышленных районах от 60 до 80% рабочих не замечали особых изменений, а половина из тех, которые изменения замечали, расценивали их как изменения к худшему.

То есть в общем преобладали безразличие, скептицизм и даже подозрительность. Хуже всего было то, что доверие и надежду испытывали в основном люди, пережившие в прошлом аналогичные всплески убежденности в необходимости нововведений. Им не хватало поддержки молодого поколения, которому брежневские годы оставили в наследство склонность к неверию и пессимизму. Эту картину не следует принимать за оппозиционную атмосферу: реакция на перестройку была более сложной и неопределенной. Это говорит о том, что нужно было в любом случае много потрудиться для мобилизации людей. Такая работа была под стать только сознательным политическим силам, организованным и сплоченным. Но именно на сей счет и прозвучали самые тревожные сигналы.

КПСС, имеющая в своих руках все рычаги власти, распоряжающаяся 19 млн. членов партии, присутствовавшая во всех социальных слоях и национальных группах, по-прежнему представляла собой подавляющее большинство политически активного слоя страны. Не удивительно, что Горбачев рассматривал КПСС как организацию, в руки которой предстояло отдать судьбу перестройки, особенно в самом начале, когда она была единственной политической силой в его распоряжении. Но партия, хотя по привычке и одобрила единогласно документы, в которых говорилось о реформах, в целом вовсе не была перетянута на сторону новой политики хотя бы потому, что сама должна была пройти радикальную перестройку. Эта задача позднее окажется «самой сложной из всех задач». В течение двух лет после XXVII съезда, на котором Горбачев раскрыл свои карты, он не раз жаловался на непонимание именно в рядах партии, в управленческом аппарате. Он ожидал, что именно на уровне промежуточных кадров и образуется настоящая пропасть между ним и страной, но с присущим ему упорным оптимизмом полагал, что все же здесь проявится склонность или даже готовность броситься в великое реформаторское предприятие.

Причины неприятия, на которое натолкнулся Горбачев, были весьма многочисленны. В политической полемике того времени внимание привлекалось более всего к беспокойству руководителей на тот счет, как бы защитить интересы и привилегии их социального слоя, пресловутой номенклатуры, чувствующей угрозу в намерениях Горбачева. Этот фактор несомненно присутствовал и был отнюдь не маловажен. Но он не был единственным. Привыкшие думать совершенно по-иному, многие даже не поняли новых программ. Если для большинства основная забота состояла в том, чтобы не потерять власть, привычно осуществляемую авторитарными методами, то другие просто не знали, как выполнять свои функции в условиях демократии. И наконец, были и такие, кто искренне опасался за судьбы социализма, издавна отождествляемого с существующими порядками.

Приведу цифру, наглядно обобщающую сложность поворота партии к новым идеям. В первые два года горбачевского правления было заменено 60% секретарей райкомов и обкомов. Цифра эта не чрезмерна, если принять во внимание, что замены производились после долгих лет брежневской стабильности. Но даже такое широкое обновление не изменило общих тенденций. У молодых руководителей, призванных на смену старым, обнаруживались те же черты закостенелости, непонимания, нерешительности, неспособности изменить стиль руководства, стремления защитить собственные привилегии, действовавшие наряду с привилегиями других. С аналогичной проблемой, хотя, правда, с обратным знаком, столкнулся в 30-е годы Сталин. Но сталинские методы, иногда циничные и жесткие, не соответствовали не только политическим целям Горбачева, но и образу мышления последнего. «Новым 1937 годом, — говорил Горбачев, намекая на массовый террор, к которому прибегнул тогда Сталин, — мы не принудим людей к перестройке».

 

Ельцин и Лигачев

Разлад в верхних эшелонах власти начался с 1987 года. Последовавшая за ним политическая борьба изображалась, по наиболее распространенному стереотипу, как столкновение между реформаторами и консерваторами. Но это — журналистское упрощение. Оно вполне простительно в суете описания повседневных будней, но не помогает пониманию того, что произошло позже. Горбачев считал 1987 год «критическим» для судеб перестройки. Он начался с шага, который мог казаться решающим, что, впрочем, именно так и было оценено за рубежом. В январе состоялся пленум ЦК КПСС, где Горбачев как раз и поднял вопрос о руководящих кадрах, предлагая решить его на путях всемерного развития демократии в партии и в обществе. Этой программе суждено было еще более взбудоражить общество, но оно неизбежно испытывало все возрастающий страх, усиливало противоречия, а не старалось преодолеть их. Несколько месяцев спустя Горбачев признался на Политбюро, что испытывал давление «как справа, так и слева».

В любом случае первый серьезный удар по его авторитету нанес не противник перестройки, но человек, представлявший себя решительным сторонником обновления. В сентябре 1987 года секретарь Московского горкома партии Ельцин подал заявление о выходе из Политбюро, куда он входил в качестве кандидата. Ельцин был уже тогда неординарной фигурой, хотя он еще и не пользовался широкой известностью. Ровесник Горбачева (ему было тогда 56 лет), он тоже вышел из среды секретарей обкома. В течение семи лет он возглавлял на Урале Свердловскую партийную организацию, третью по значимости после Москвы и Ленинграда. Если Горбачев имел два гуманитарных образования, одно из которых юридическое, то Ельцин, как и положено главе огромной промышленной области, имел техническое образование и по профессии был инженером-строителем. Его перевод в Москву был свидетельством постоянно возраставшего в советское время не только экономического, но и политического веса восточной части страны, Урала и Сибири. Сразу после назначения на пост секретаря столичной парторганизации Ельцин открыл местную партконференцию смелым, полным критики докладом. Отсюда и пошла его популярность. Месяц спустя, на XXVII съезде партии, его выступление было наиболее интересным после горбачевского. Он по своей инициативе включил в него важный пассаж: «Вы можете меня спросить: почему же об этом я не сказал на предыдущем съезде? Ну что ж. Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта». Действительно, на предшествующем съезде Ельцин, как и все остальные, произнес хвалебную речь в честь Брежнева. Но он был единственным, кто в этом публично покаялся. Его популярность резко возросла. Он проявил необычайное политическое чутье. Более того, этим заявлением он показал замечательную способность уловить российское общественное настроение. Ельцин был глубоко и прежде всего русским человеком, по крайней мере настолько, насколько Горбачев был, напротив, интернационалистом. В чем и состояло первое глубокое различие между ними.

Уход Ельцина из Политбюро также оказался умелым политическим шагом, более значительным чем показалось поначалу. Когда Горбачев отдыхал в Крыму, Ельцин написал ему о намерении оставить свой пост в Политбюро, поскольку и он встречал слишком много сопротивления и непонимания по ходу своей реформаторской деятельности. Горбачев позвонил ему, чтобы переубедить; попросил хотя бы повременить с исполнением этого решения. Приближалась годовщина, требовавшая деликатного подхода: 70-летие большевистской революции, и в качестве Генерального секретаря Горбачев намеревался предпринять серию новаторских инициатив, с которыми, он знал, будут нелегко соглашаться его коллеги. Все поднятые Ельциным проблемы Горбачев предлагал обсудить сразу после праздника. Ельцин согласился, по крайней мере такое впечатление сложилось у Горбачева. Но в октябре, как раз тогда, когда Центральный Комитет партии собрался для обсуждения доклада, с которым Генеральный секретарь должен был выступить в годовщину революции, Ельцин вновь поднял этот вопрос. Он просил отставки по трем причинам. Во-первых, из-за медлительности, с которой осуществлялась перестройка. Во-вторых, из-за конфликта с секретариатом партии и, в частности, с Лигачевым, хотя и содействовавшим его переезду в Москву, но чьей поддержки он не чувствовал. А третий мотив был самым неожиданным: Ельцин говорил, что вокруг Горбачева начинает складываться новый «культ личности», чего, впрочем, в то время никто не замечал, даже если Горбачев и казался неоспоримым лидером перестройки. Здесь-то и заключалась суть его жеста: это была первая жесткая личная атака на Генерального секретаря.

Эти факты, как и последующие, подтверждаются документами. Многие из них, если не все, имеются в нашем распоряжении. Выступление Ельцина показалось присутствующим довольно двусмысленным и путаным. В заключение он подтвердил намерение выйти из Политбюро, оставив за Московским горкомом право определять кандидатуры на посты в руководстве столицы. Это было воспринято как намерение использовать московскую парторганизацию как личную крепость в борьбе против центрального руководства. Выступление Ельцина вызвало на пленуме целую бурю: 94 человека попросили слова и 25 из них выступили. Все набросились на Ельцина. Во многих выступлениях звучали нарекания по поводу «излишеств» перестройки. Как будто вдруг открылся клапан, через который получило наконец выход все недовольство, накопившееся за последние два года. Это были выступления, предупреждавшие Горбачева по крайней мере столько же, сколько и критиковавшие Ельцина. Горбачеву говорили пусть в косвенной форме, что он не должен заходить слишком далеко по избранному им пути. Говорилось, однако, не только это: против Ельцина выступил и такой убежденный сторонник перестройки, как министр иностранных дел Шеварднадзе.

Дело потом передали Московскому горкому партии. Его заседание напоминало аналогичные эпизоды в прошлом, особенно в хрущевские времена: публичная атака Горбачева против Ельцина, серия выступлений с осуждением виновного, путаная самокритика последнего (писавшего позднее в своих воспоминаниях, что он был серьезно болен в то время). Горбачеву, ощущавшему давление, возможно, даже шантаж со стороны двух своих противников, эта процедура могла показаться обязательной, поскольку следовала традиционным для партии правилам. Но именно с этого момента вокруг Ельцина возник ореол мученика, имевший столь важное значение в его последующей политической судьбе. Это не удивительно, если вспомнить о роли, которую фигура мученика веками играла в русской политической жизни. Та же тенденция в условиях общего кризиса в стране вновь выходила на поверхность.

Конечно, сегодня нам гораздо легче констатировать, что в тот период сторонники перестройки сильно недооценили важность возникшего конфликта. Многие тогда оценивали поведение Ельцина как политическую неотесанность, неопытность, торопливость или нетерпение: он хотел как лучше, а получилось неуклюже, как у медведя. Последующие события показали, что на самом деле он обладал способностями куда более высокого уровня. Горбачев, вероятно, лишь отчасти понял это. Он медлил рвать с Ельциным. Он все еще рассматривал его как возможного союзника в борьбе против многочисленных явных и скрытых противников перестройки. По свидетельству многих очевидцев, он неоднократно пытался в те дни предложить Ельцину зацепку с тем, чтобы вывести его из-под наиболее тяжелых обвинений. Не преуспев в этом, Горбачев мог бы отделаться от Ельцина, сослав его в какое-нибудь посольство. Но он предпочел, чтобы тот остался в Москве, хотя и на второстепенном посту, где, тем не менее, Ельцин имел возможность продолжать строить свой политический сценарий. Тогда под влиянием этих горбачевских решений родилась легенда о своеобразной игре с распределением ролей между Генеральным секретарем и, как его называла печать, «камикадзе перестройки», отважным первопроходцем, посланным вперед Горбачевым, вынужденным действовать более осмотрительно, но во всяком случае готовым прийти ему на помощь, как только будет возможно. На самом деле конфликт был гораздо глубже. Он не был следствием одного лишь столкновения характеров двух деятелей, как тогда принято было думать. Разница в характерах была. Но в выступлениях Ельцина уже наметилась политическая платформа, противостоящая позициям Генерального секретаря.

Как бы то ни было, но в те же дни, когда разгорелся конфликт с Ельциным, было очевидно, что Горбачеву приходилось иметь дело и с другими своими противниками. На роль выразителя иного политического направления выдвигался Лигачев, занимавший место второго секретаря партии. Он, так же как Горбачев и Ельцин, вышел из рядов секретарей обкома, в течение 17 лет возглавляя партийную организацию Томской области в Сибири. Старше Горбачева и Ельцина более чем на десяток лет, он был переведен в Москву Андроповым, доверившим ему тот организационный участок партии, от которого зависел подбор руководящих кадров. По своим взглядам и манере поведения он, несомненно, мог считаться среди новых руководителей партии человеком, стоявшим ближе всех к андроповским идеям, хотя сам Андропов, кажется, считал Горбачева способнее его. На посту второго секретаря он имел весьма могущественные позиции: по традиции со времен Хрущева и Брежнева в его обязанности входило председательствовать на секретариате — органе, наиболее влиятельном в партии после Политбюро (где председательствовал первый секретарь, т.е. Горбачев).

Все признавали за, Лигачевым такие качества, как честность, высокую нравственность, даже аскетизм. Что касается политических убеждений, то он, имея в виду общую положительную характеристику консерватизма, в том числе и на Западе понятую как «постепенное и осторожное» применение нововведений, не колеблясь объявлял себя консерватором. «Самый последовательный из консерваторов Политбюро» — справедливо скажут о нем.

В первый момент создалось впечатление, что Лигачев в Политбюро противостоят скорее Яковлеву, нежели Горбачеву. С Яковлевым они не только различались по стилю и по характеру, но также расходились в понимании перестройки. В эти разногласия оказался втянутым Горбачев, в то время бывший ближе к Яковлеву, нежели к его противнику.

Лигачев тоже говорил о перестройке, но его представление о ней, по его собственному признанию, было более «андроповским», нежели «горбачевским». В отличие от некоторых других членов Политбюро, он не выступал против каких бы то ни было преобразований. Критикуя правление Брежнева, он ратовал за борьбу с коррупцией, хотел больше порядка, дисциплины, больше эффективности, лишь бы это происходило при сохранении основных параметров советского государства и его экономики, как было до тех пор, и при твердом удержании в руках КПСС рычагов управления страной. Поэтому и пересмотр им прошлого не выходил за рамки критики некоторых прежних руководителей. Он был искренен в убеждении, что такой подход единственно совместим с общим благом. Поначалу он не столько выступал против Горбачева, сколько пытался перетянуть его на свою сторону. Но этого же хотел и Яковлев.

Конфликт между Горбачевым и Лигачевым стал очевидным в марте 1988 года. Но уже за год до этого Горбачев говорил на заседаниях Политбюро о проявлениях того, что он называл «возникающей оппозицией» своей политике, заключавшейся в плохо замаскированной настороженности, в непонимании, в неприятии самого слова «реформа» и даже в саботаже принимаемых решений. Он досадовал, что политическая дискуссия грозит перейти в диспут относительно того, «кто больший, а кто меньший сторонник социализма». Но именно эту почву Лигачев выбрал для обоснования своей концепции перестройки. Темой столкновения стали размышления по поводу советской истории, с которыми выступил Горбачев в 70-ю годовщину революции. Лигачев выступил осторожно. Не вступая в полемику с Генеральным секретарем, он представил свои идеи как более «уравновешенное» видение прошлого, которому он во всяком случае был склонен дать более положительную оценку по сравнению с горбачевской. Но истинное расхождение было связано не столько с историей, сколько с политикой и, соответственно, с характером и размахом предстоящих реформ в социалистическом обществе.

Было еще несколько стычек, но искрой, от которой разгорелось открытое столкновение, стало письмо неизвестной тогда преподавательницы из Ленинграда Нины Андреевой, опубликованное на видном месте в газете «Советская Россия» под полемическим заголовком «Не могу поступиться принципами». Горбачев в это время находился в поездке по Югославии. Статья была написана умелой рукой. Автор выступала как раз в защиту ценностей социализма и прошлой советской истории, против тех, кто слишком плохо о ней отзывался. Хотя в общем плане она и была направлена против «очернителей» прошлого и его ценностей, в ней нетрудно было заметить атаку на позиции Горбачева. Сама по себе статья не вызывала нареканий, по мнению Горбачева, поощрявшего свободу мысли. Однако, вернувшись в Москву, он обнаружил, что целый ряд крупных партийных организаций, начиная с Ленинградской, воспринял эту статью как «директиву» Москвы, как официальную позицию. Во многих местах статью поторопились перепечатать и распространить. В своих воспоминаниях Лигачев уверяет, что не имел отношения ни к редактированию письма Нины Андреевой, ни к его распространению, хотя и не отрицает, что был согласен с его общей установкой и основными тезисами. Вскоре Горбачев обнаружил, что многие из его коллег в Политбюро поддержали инициативу и представили ее как пример для подражания. Помимо Лигачева в ее поддержку выступили также Воротников и Громыко. Тогда Горбачев попросил официального прояснения дела.

Следующее заседание Политбюро длилось два дня — 24 и 25 марта: ситуация была на грани раскола. Горбачев не скрывал ощущения, что он находится перед лицом «платформы, направленной против перестройки», но вынужден был также констатировать, что тезисы Андреевой разделяли и некоторые из тех присутствовавших на заседании, кого он прежде считал своими сторонниками. Правда, некоторые из них поменяли свои позиции в ходе обсуждения. Было решено, что «Правда» опубликует ответное письмо. Оно было написано группой авторов, возглавляемых Яковлевым, и вышло в свет 5 апреля. Письмо Нины Андреевой было определено в нем как «антиперестроечный манифест». Письмо было опубликовано несмотря на нежелание главного редактора «Правды», который, в свою очередь, не колеблясь, объявлял свою газету, неизменный официальный орган КПСС, самой консервативной из всех советских газет.

Горбачев таким образом заработал очко в свою пользу. Но в сочетании с делом Ельцина этот эпизод показал, что политическая борьба против него только началась. Когда он собрал секретарей обкомов, чтобы «прощупать» настроения в партии, то получил заверения в лояльности, но его искушенный слух не мог не уловить, что в этой группе ответственных за управление страной людей исподволь присутствовала невысказанная враждебность к его политике. Сама Нина Андреева была малозначительной фигурой. Но то, что она написала, или то, что ей предложили написать, отражало довольно распространенное направление взглядов. Причем, в отличие от того, что думали в то время, они были характерны не только для тех в аппарате, кто не желал ничего менять в существующем порядке вещей.

 

Яковлев и интеллигенция

В ходе этих критических месяцев на первый план выступила также фигура Яковлева. Его имя уже несколько раз мелькало на страницах этой книги. В событиях после XXVII съезда партии ему отводилась роль «идеолога перестройки»; сам он поощрял использование этого определения, хотя оно и мало соответствовало действительности. Неизвестны его статьи, где высказывались бы оригинальные тезисы. Хотя он неоднократно давал понять, что было бы лучше, если бы Горбачев больше с ним соглашался. Невозможно найти его собственную концепцию перестройки, которая отличалась бы от горбачевской или хотя бы в чем-то упреждала. Возможно, что плохую службу Яковлеву сослужили его посредственные литературные и ораторские данные. Значимость сыгранной им роли является, скорее, результатом его способности выразить в рамках горбачевского Политбюро настроения и чаяния наиболее активных групп интеллигенции того периода. Яковлева можно было бы назвать рупором интеллигенции. Хотя последняя его нередко обгоняла. Таким образом, фигура Яковлева приобрела значение только в качестве отражения влияния, оказанного интеллигенцией в последующих превратностях перестройки вплоть до ее краха.

Русская история не раз побуждала интеллигенцию брать на себя политическую инициативу, если не руководство, что в других странах в различных обстоятельствах делалось иными социальными группами. Горбачева подтолкнули к тому, чтобы он ориентировался именно на интеллигенцию с первых шагов своего правления, как только он осознал, что не может рассчитывать на активную поддержку КПСС в целом, — ту движущую силу перестройки, которую он искал и которую армия коммунистов смогла поставить ему лишь отчасти, Горбачев должен был найти среди интеллигентов тех, кто принял бы его сторону и мог заделать бреши, обнаружившиеся в рядах КПСС. В этом выражалась его надежда, по крайней мере на бумаге: интеллигенция представляла собой единственный социальный слой, сразу получавший от перестройки определенные блага.

Огромным завоеванием, которым русская интеллигенция обязана Горбачеву, стала свобода мысли и слова. Гласность дала ей большие возможности. Еще до официального ее провозглашения в политическом климате страны слышались голоса, призывающие людей открыть наконец рты. Свободы печати еще не было: официально в форме специального закона она будет провозглашена только в 1990 году. Но от цензуры еще до ее отмены отказались: в газетах и журналах цензоры еще сохраняли свои кабинеты, но уже не влияли на то, что публиковалось. Новые инструкции отнимали у них охоту делать это. Попытка блокировать некоторые публикации была дезавуирована сверху. Были заменены главные редакторы многих периодических изданий, особенно журналов, принимавших наиболее активное участие в культурных дискуссиях. На съездах некоторых крупных союзов, в первую очередь кинематографистов и писателей, были обновлены секретариаты организаций. Так началось широкое и в первое время многообещающее коллективное размышление относительно советского общества и его проблем. Периодическая печать также обрела былую живость. Темы, еще несколько месяцев назад считавшиеся запретными, заполнили страницы газет, сталкивались противоположные мнения. Люди, прежде обреченные на молчание, публиковали свои воспоминания. Стали обычным делом дискуссии, «круглые столы». В общем, доселе серая печать брежневского периода вдруг расцветилась всеми цветами радуги. Из занудной она в течение нескольких недель стала захватывающей: тиражи изданий выросли и раскупались мгновенно.

Гораздо медленнее приходила в движение работа среди историков. Даже исследования и обсуждения прошлого поначалу проводились не ими, а людьми других профессий — литераторами, кинематографистами, драматургами, авторами мемуаров. Отсюда и тот специфический уклон, который с самого начала получило обсуждение проблем. Преобладала моральная, философская, религиозная, а не фактическая направленность.

Потрясением стал выход на экраны в начале 1988 года фильма грузинского режиссера Абуладзе «Покаяние». Используя специфический язык, сочетавший яркую аллегорию с документальным реализмом, фильм осуждал сталинизм во всех его проявлениях и все современные диктаторские режимы. Некоторые из выражений, использованных в фильме, вошли в повседневный обиход. Темы искупления, общие темы относительно угрызений совести, трансцедентального смысла истории получили много более широкое распространение, нежели вопросы научного исторического исследования.

Решающим для возникновения исторической дискуссии — пусть запоздалой — стало выступление Горбачева 6 ноября 1987 г., в канун 70-й годовщины Октябрьской революции. На этот текст мы уже ссылались неоднократно, поскольку он оказал воздействие как на политическую борьбу, так и в плане свободы культуры. Текст выступления во время его подготовки вызвал дискуссии в Политбюро, где многие были озабочены, как бы Горбачев в нем «не сказал лишнего». Горбачев защищал свой текст, отвечая, что «многие, если уж говорить, ждут большего и во всяком случае меньше сказать нельзя». В своей речи он высказал насчет прошлого суждения, коренным образом отличавшиеся от того, что прежде говорилось в официальных публикациях по истории партии. Основные этапы советской истории были рассмотрены под иным углом зрения. Сталин обвинялся в «преступлениях, которым нет прощения», о его противниках говорилось либо с симпатией (например, о Бухарине), либо с уважением (о Троцком). Впервые руководитель государства публично произнес их имена. Обращаясь к ученым, Горбачев призвал их устранить многочисленные «белые пятна», мешавшие советскому народу узнать собственное прошлое. Но самым ценным было то, что он не претендовал на создание новой официальной версии истории СССР, а распахивал двери перед исследователями, чтобы они занялись, наконец, своей работой.

Лишь после этого раскрепощающего выступления — да и то не сразу — стали появляться исторические публикации в книгах и журналах, где часто менялись редакционные коллегии. Однако весьма быстро обнаруживалась тенденция просто ставить с ног на голову предыдущие суждения. Вновь разгорелась дискуссия о сталинизме, но и в этом случае место анализа заняло усердие в обвинениях. Появилась тенденция к созданию нового ортодоксального варианта советской истории, пусть и не официального, который был бы просто ее обратным изображением относительно прежнего, то есть появилась тенденция к превращению исторической науки в орудие политической борьбы. Все это, по правде говоря, произошло не сразу. В первый момент возобладал эффект ниспровержения как следствие разрешенной свободы. Были возвращены из небытия давно вычеркнутые или забытые имена, скрытые трагедии, неведомые исторические эпизоды. Возобновилась планомерная юридическая и моральная реабилитация жертв сталинских репрессий без разбора, как это было во времена Хрущева. С имен осужденных в громких процессах 1936-1938 годов (Бухарина, Каменева, Троцкого), а также в процессах, организованных против людей самой различной политической ориентации, были не только сняты позорящие клеветнические обвинения, тяготевшие над ними полвека, но им была возвращена честь. Возникло общество «Мемориал» с целью отдать должное тем, кто тогда пострадал. В общем, создавались предпосылки для того, чтобы общество вновь обрело ту память, которой оно так долго было лишено. Наконец, были освобождены все последние политические заключенные.

Неудивительна поэтому надежда Горбачева на то, что именно из рядов интеллигенции, увидевшей перед собой долгожданные возможности, и придет новая политическая поддержка перестройки, что она наведет мосты, вновь налаживающие связи между страной и властью, взявшейся за выполнение трудной реформаторской задачи. Но именно здесь его ждали самые жестокие разочарования. Один из его самых верных сотрудников написал позднее: «Издавна заложенный в природе русской интеллигенции разрушительный комплекс в отношении к любой власти, не раз губивший дело прогресса в стране, сказался здесь вновь. И это имело драматические последствия для расстановки сил в демократическом лагере, для всего процесса реформ»[35]. Там, где такой реформатор, как тогдашний министр иностранных дел Шеварднадзе, напоминал, что «переход к демократическим формам правления должен осуществляться мягко... не разрушая существующих структур, но преобразуя их постепенно (...поскольку), постепенность эволюции приоритетна», напротив, уже начиная с 1988 года распространилось среди интеллигенции убеждение, что реформа не может быть успешной, если прежде не разрушить «до основания» старую систему, если полностью, tabula rasa, не отказаться от существующих порядков. Значительную роль в этом резком обращении в новую веру сыграли именно те научно-исследовательские коллективы, которые так сильно разрослись во времена Брежнева. И нисколько не помогали предостережения того же Шеварднадзе, напоминавшего: «Прошлое — это здание: разрушая его, мы рискуем погибнуть под развалинами». Но это были слова, которые никто не хотел слушать.

Русскую интеллигенцию нередко упрекали в том, что она колеблется между бесцельным бунтарством и преклонением перед властью, как только та становится деспотической. Упрекали многие. После неудавшейся революции 1905 года упрек такого рода был сформулирован либеральными интеллектуалами в знаменитом сборнике «Вехи». Он был повторен в 20-х годах историками из кадетской партии, потерпевшей поражение в гражданской войне. Во второй половине 80-х годов мы находим его в работах столь далеких друг от друга людей, как консерватор Лигачев и находящийся в изгнании Солженицын.

И все же в такой формулировке упрек не отражает с необходимой точностью то, что представляло собой историческую слабость русской интеллигенции, за которую она часто платила очень дорого. Помимо заслуг в области культуры за русской интеллигенцией, по меньшей мере за ее лучшими представителями, следует признать выдающуюся способность в решающие моменты руководствоваться высокими соображениями морали, что сопровождается, к сожалению, почти полной политической немощью. Некоторые из представителей самой интеллигенции говорили даже об «инфантилизме» или о политической «безграмотности». Более точно звучит высказывание современного историка, определившего это свойство как «нравственный максимализм, обреченный на поражение и превозмогающий эту предопределенность, у которого нет прямого перевода в Дело и который поэтому остается без Дела». Интеллигенция проигрывает в политической борьбе, потому что отказывается признавать требования политики, всегда рассматриваемые ею как нечто порочное. Она проявляет или недостаточную склонность, или прямое презрение к конкретным программам, к постепенности в достижении целей, к необходимости посредничества и компромиссов, но особенно к терпеливому достижению консенсуса, кропотливого обеспечения народной поддержки выдвинутым ею же предложениям. Интеллигенция точно знает, чего она не хочет. Хуже знает, чего хочет. И вовсе не знает, как добиться желаемого.

Недопустимо не принимать во внимание влияние, которое этот вид «политической культуры», распространенный более всего среди левых, но не только среди них, оказал на развитие и результаты русской революции 1917-1918 годов. Не забывал об этом и Горбачев, который в конце концов адресовал свои упреки самому Ленину, что справедливо лишь отчасти, ибо если правда, что Ленин и большевики были слишком снисходительны к проявлениям этой тенденции в революционном процессе, также верно и то, что позже именно они, и прежде всего Ленин, пытались по ходу дела скорректировать эту культурно-политическую особенность сформировавшей их традиции. Как бы ни оценивать революцию, нельзя не видеть, в какой степени эта особенность в процессе русской истории парализовала всякое реформаторство в России, способствуя его многократным провалам. Начиная с 1988 года эта тенденция привела к появлению среди тех, кто все еще считался сторонником перестройки, радикального крыла, называвшего себя демократическим. Оно как бы присвоило себе монополию на это определение и сыграло значительную роль в последующие три года, прежде чем было опрокинуто и сметено на обочину жесткой реальностью политической борьбы. Горбачеву пришлось пережить этот процесс не только как общественную, но и как личную драму. Неудачное использование им термина «революция» применительно к перестройке поощрило разрушительный радикализм больше, чем задуманное им реформистское обновление. Не проводя вводящих в заблуждение аналогий, отметим, что его судьбу сравнивали с судьбой Александра II, царя-реформатора XIX века, погибшего от руки других радикалов из среды интеллигенции.

Во время горячих дискуссий в верхах КПСС Горбачев выступал в защиту радикалов из интеллигенции при поддержке одних, например того же Яковлева или менее известного на Западе Вадима Медведева, но при несогласии других. Нападки на перестройку в Политбюро или в ЦК партии почти всегда акцентировались на средствах массовой информации, печати и телевидении. Нападающие требовали, чтобы руководство партии снова взяло их под контроль, используя в том числе и авторитарные методы. Горбачев не поддавался этим требованиям. Даже когда он не разделял избранной газетами политики, он предпочитал встречаться с главными редакторами, обсуждать, доказывать, может быть, полемизировать, но не прибегать к насильственным мерам. Он пытался скорее ввести в те органы печати, которые были призваны ему помогать, интеллектуалов, обладающих бесспорным авторитетом. Как и в контактах с иностранными собеседниками, он применял методы убеждения, рациональные доводы, опирался на силу слова, веря в его эффективность и в свои незаурядные способности его использования. Вера эта оказалась чрезмерной. Его укоряли: слишком много говорит. Он действительно говорил очень много. Но в последний раз обратимся к Макиавелли: делал он это — неизвестно, осознанно или нет, — потому что все чаще был вынужден «просить», а не навязывать свое.

 

Правовое государство

Показательным примером непонимания между Горбачевым и интеллигенцией был случай с историком Юрием Афанасьевым, одним из наиболее активных участников культурно-политического движения, которому дала начало перестройка. (Не путать с ранее упомянутым Виктором Афанасьевым, тогдашним главным редактором «Правды».) Горбачев сделал все, чтобы Ю. Афанасьев был избран делегатом на XIX конференцию КПСС в июне 1988 года. Поскольку в первый раз кандидатура Афанасьева была отклонена, Горбачев настоял на том, чтобы его выбрали по линии другой парторганизации. Вскоре после конференции Афанасьев стал непримиримым противником Горбачева, выступая со все более радикальных позиций. И это не единственный пример такого рода. Многие другие интеллектуалы Москвы и Ленинграда были обязаны Горбачеву своим участием в конференциях и вообще своим политическим влиянием в этот период, но немного было нужно, чтобы, в свою очередь, и они обрушивались на Горбачева, более-менее с тех же позиций, что и Афанасьев.

XIX партконференция была важным этапом в истории перестройки. Она состоялась в момент, когда трудности на ее пути повсюду становились очевидными. Экономика не обнаруживала признаков того подъема, на который рассчитывали. За некоторые дела взялись с чрезмерным легкомыслием. Было дано обещание решить жилищную проблему к концу текущего столетия, предоставив всем необходимую жилплощадь. Но уже с первых шагов стало понятно, что принятая программа вряд ли будет выполнена. Не видно было положительных последствий новых инвестиционных программ. Позднее, критически анализируя это время, Горбачев скажет, что он совершил ошибку, сделав ставку на быструю модернизацию обрабатывающей промышленности, в то время как доходнее было бы начать с сельского хозяйства и производства товаров широкого потребления. Может быть, это и верно, но речь идет об одном из тех гипотетических размышлений, которые никогда не удастся проверить.

Реформы начались. В период с 1987 по первые месяцы 1988 года было принято три закона. Один — о предприятиях, предоставлявший отдельным промышленным предприятиям значительную свободу действий и управления, стимулируя их к самофинансированию. Второй закон — о кооперативах, особо поощрявший деятельность в области мелкого производства, в сфере обслуживания и в торговле. И наконец, третий — закон о сдаче в аренду отдельным группам крестьян или семьям земель и техники для независимой от колхозов работы. Все три закона столкнулись с немалыми трудностями в практическом их применении.

Преграды возникали не только из-за сопротивления консерваторов, определялись не только ущербом, нанесенным их интересам. Такое было всегда достаточно очевидно. Но новым законам противостояли и явления, возникшие, как мы видели, во времена Брежнева и не исчезнувшие после его смерти. Все меньше выполнялись распоряжения центрального руководства. Прежнюю дисциплину было трудно восстановить, особенно в то время, как доминирующими ценностями становились факторы самостоятельной инициативы. С другой стороны, «теневая экономика», в значительной степени основанная на противозаконной деятельности, находила в возникавших формах кооперативной и частной деятельности новые возможности для развития. Выработанные нормы были рассчитаны на то, чтобы дать «теневой экономике» юридические рамки, сбрасывающие с нее покровы «подпольности». Но там, где она сформировалась вопреки закону, «теневая экономика» чуждалась перехода на рельсы правовых норм, как бы либерально они ни формулировались. Сопротивление выполнению законов нередко оказывали работники сферы распределения и торговли, более других выигрывавшие в прошлом от существования параллельных экономик. В свою очередь, противники преобразований черпали в этих явлениях свои доводы, чтобы огульно отрицать необходимость реформ или избежать их осуществления.

Почти никто из политических руководителей, в первую очередь Горбачев, не имел экономического образования. Они просили совета у экономистов. Но и те не имели готовых ответов на их вопросы — сказывался длительный застой экономической мысли в СССР. Впрочем, дискуссия на экономические темы очень быстро была подмята требованиями политической борьбы. Борьба в верхних эшелонах власти стала одновременно причиной и следствием возникшей напряженности. Не только печать переживала счастливые времена и позволяла звучать различным голосам в открытом споре. Если образование новых партий еще не было юридически дозволено, то какой-то компенсацией стала открытая возможность учреждать «неформальные организации», которые должны были создать предпосылки партийной деятельности. В течение нескольких месяцев их появилось несколько тысяч: в основном это были мелкие группы на местах, особенно молодежные.

Столкнувшись с трудностями, Горбачев решил удвоить ставку, решительно нацелившись на реформу политической системы. Такая реформа и была целью XIX партийной конференции. По крайней мере в стремлениях Генерального секретаря. По мере приближения конференции ужесточились стычки в верхнем эшелоне власти. Готовясь к ней, Горбачев обращал внимание прежде всего на решения и документы, которые должны были быть приняты. Для их разработки он организовал авторитетные и компактные рабочие группы, действовавшие эффективно, несмотря на не раз возникавшие внутренние расхождения. Общим смыслом конференции должны были стать политические изменения, не менее радикальные, чем в области экономики. В группе наиболее близких соратников Горбачева проложила себе путь идея, что одно невозможно без другого. Мысль, которую позднее Горбачев обобщенно сформулирует следующим образом: «Если бы мы не предприняли политической реформы, перестройка бы погибла».

Центральной идеей всего проекта была замена идеологизированного государства, построенного Сталиным, государством правовым.

Горбачев использовал термин «правовое государство» накануне конференции. Еще и сегодня можно задаться вопросом, было ли тогда ясно, что за этим стоит. Правового государства не существовало не только после революции в СССР, но и в предреволюционной России. Правда, в первый момент приоритет был отдан восстановлению старой революционной формулы: «Вся власть Советам!» Что уже само по себе представляло важный поворот, поскольку означало отобрать высшую власть у партии, которая сохраняла ее по сталинской и послесталинской конституциям, и передать ее избранным органам. Но по ходу подготовки и проведения конференции, а также в последующем развитии получила распространение уверенность, что этого недостаточно, поскольку правовое государство требует, чтобы произошло разделение основных ветвей власти и чтобы власть не сосредоточивалась в органах только одного рода, сколь бы демократическими они ни были.

На XIX партконференции Горбачев обязался провести в течение года подлинные выборы, где могли бы соперничать несколько кандидатов. Данное обещание оказалось выполненным до означенного срока, хотя это был нелегкий шаг. Начиная с 1936 года, то есть в течение более 50 лет, выборы в СССР неизменно оставались плебисцитарными. Они являлись, по выражению самого Горбачева, «выборами без выбора». Каким образом организовать переход от одного к другому, поначалу было неясно даже ему. Горбачев предложил, чтобы секретари партийных организаций различных уровней, то есть те, кто до тех пор оставался высшим держателем власти, выдвинули свои кандидатуры также и в председатели исполкомов Советов. Предложение могло показаться противоречащим идее отделения государства от партии, но оно приобретало смысл при соблюдении условия, которым его сопровождал Горбачев: секретари тоже должны избираться на основе состязания, конкурентной борьбы кандидатов, а в случае провала должны оставлять также и руководство комитетом партии. В общем, никто не мог надеяться на командный пост по праву иного рода, чем избирательное. Таким образом, Горбачев бросал вызов большей части наиболее влиятельных делегатов конференции, которые вынуждены были проходить проверку, если хотели сохранить свое место. Но еще большему испытанию он подвергал свое собственное положение, и оглушительные аплодисменты, раздавшиеся со стороны некоторых его критиков, показали ему это, хотя никто еще не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы требовать его головы.

Конференция отличалась от съездов партии, к которым советские люди привыкли за 60 лет. Надо было вернуться к первому послереволюционному десятилетию, чтобы найти там нечто подобное. Страсти сдерживались с трудом. Видимость единодушия, кое-как сохранявшаяся еще два года назад на XXVII съезде партии, теперь вдребезги разбилась о выступления, дерзко противоречащие одно другому. Открыто сталкивались две противоположные концепции перестройки. Ельцин и Лигачев взяли слово во взаимной полемике. Но чуткое ухо уже могло уловить, что и тот и другой метили не столько в противника, сколько в самого Горбачева. Начать с того, что оба пытались навязать ему свои условия. Но была в их словах тень угрозы: мы можем и сбросить тебя, если не пойдешь с нами. Горбачев не уступил ни одному, ни другому, хотя вновь полемизировал с Ельциным. Позднее все и по разным причинам ставили ему в упрек этот отказ сделать выбор. Но у Горбачева уже зарождалось беспокойство, как избежать преждевременных разрывов, которые, он чувствовал, предвещали грядущую катастрофу.

Горбачев знал, что идея, на которой он построил конференцию, сама по себе могла «ошеломить товарищей из Политбюро». Удар теперь приходился в самое сердце сталинских концепций. Отделение партии от государства было плодом правового государства. Наиболее рискованный вызов состоял в другом: КПСС не должна была более оставаться государственным институтом, важнейшим из всех институтов советского государства. Она должна была стать политической партией, силой, способной выдвигать идеи, обеспечивать консенсус, в том числе и за рамками официальных государственных каналов, то есть способной помериться силами с соперничающими организациями. Но партия по ее исходной концепции, задуманной и осуществленной Сталиным в противовес самому Ленину, была структурой, несущей на себе всю конструкцию государства. Сдвинуть этот столп — значит подвергнуть риску обвала всю конструкцию. Один из основных сотрудников Горбачева констатировал, что «сразу после XIX партконференции по всей стране начали ослабевать структура и авторитет власти», а через несколько месяцев эти явления резко обострились.

Не отступая от идей конференции, Горбачев ускорил реформу самих руководящих органов КПСС. Речь шла не только о смене лиц, входивших в их состав, притом что несколько месяцев спустя, в апреле 1989 года, сотне старых руководителей пенсионного возраста было предложено подать в отставку. Горбачев потребовал сокращения аппарата, необходимого в связи с отказом КПСС от административных функций. И наконец последовал самый решительный шаг: Горбачев выдвинул идею о некотором приземлении вознесшегося в заоблачные выси Секретариата партии[55]. Номинально он продолжал существовать, но выживал чисто формально. Главные функции его были переданы комиссиям Центрального Комитета, возглавляемым наиболее влиятельными членами ЦК. Комиссии, в отличие от Секретариата, могли лишь ориентировать, а не руководить, как в прошлом Секретариат. По традиции Секретариат оставался самым узким по составу органом партии, тем, что действовал подобно Политбюро, нередко подминая его под себя. Сталин задумал его как средоточие своей необъятной власти. Та роль, которую исполнял Секретариат, обеспечивала легитимность власти всех преемников Сталина и последнего из них — Горбачева. В его исчезновении более, чем в какой-либо другой реформе, отразилось стремление Горбачева дать жизнь правовому государству.

 

Наступление национализма

Выполняя роль опорного столпа государства, коммунистическая партия, кроме того, была структурой, цементирующей Союз Советских Республик. Такой она была со времен Ленина, задумавшего ее как партию наднациональную и всегда противившегося ее превращению в федерацию национальных партий. Со Сталиным партия превратилась в орудие жесткой централизации государства, ограничения самостоятельности республик: Сталин создал централизованную партию — гарант унитарного государства. Именно по этому пункту и разгорелся его наиболее острый конфликт с Лениным. Эта установка осталась практически неизменной и после смерти Сталина, особенно когда закончился хрущевский период. При всем том было бы упрощением рассматривать ее только как средство проведения имперской политики. Вернее будет сказать, что между центростремительными и центробежными силами, постоянно пересекающимися друг с другом в жизни советских народов, КПСС более отражала первую, нежели вторую тенденцию, хотя последняя неоднократно проявляла себя в коммунистических организациях союзных республик.

То есть реформа Горбачева не могла не затронуть структуру Союза. И все-таки можно сказать, что Горбачев еще рассчитывал, как в свое время Ленин, сохранить объединяющий характер партии, пусть в рамках государства, которому в целях своего демократического развития предстояло децентрализовать многие функции, передав их республикам.

Это была нелегкая задача. Ситуация была слишком напряженной. Осложнилась считавшаяся слишком долго решаемой, а значит, запущенной, проблема национальных отношений в Советском Союзе. Позднее свою основную вину руководители перестройки видели в том, что с самого начала не рассматривали эту проблему как определяющую для будущего. Хотя тот же Горбачев давал понять, что осознает ее важность, говоря о ней с иностранными собеседниками еще в то время, когда не был Генеральным секретарем. Нам трудно судить, могла ли большая оперативность изменить ход событий. Один из сигналов поступил достаточно быстро. В конце 1986 года был смещен Кунаев, руководитель партии в Казахстане. Кунаев был типично брежневским руководителем — могущественным и ловким, почтительным к Москве, но способным сохранить для себя пространство для самостоятельных действий на родине, где он окружил себя доверенными и не очень разборчивыми людьми. Он рассчитывал на свое окружение. На его место был поставлен русский, Колбин. В ответ последовали яростные демонстрации протеста в Алма-Ате, но значение их было тогда недооценено. Все же Колбина вскоре были вынуждены снять.

1988 год знаменовал начало первых кризисов в межнациональных отношениях. Важно, однако, сразу же отметить, что первый конфликт, который со временем стало невозможно устранить, возник вовсе не на основе противоречий между русскими и нерусскими. Последующий распад Советского Союза слишком часто изображают как своего рода восстание окраинных народов против господства русских. Однако факты говорят об ином. Ни вначале, ни позднее не возникало никакой национально-освободительной борьбы, ничего, что можно было бы сравнить с тем, что произошло в середине нынешнего столетия в Азии и в Африке, когда начались выступления местного населения колоний против метрополий. Цепную политическую реакцию, приведшую к распаду СССР, развязал конфликт между двумя кавказскими народами — армянами и азербайджанцами, возникший по поводу спорной территории — Нагорного Карабаха. Этот конфликт, разгоревшийся в феврале 1988 года, не утих до сих пор, хотя минуло несколько лет насилия, бесконечных разрушений и несчастий.

Нагорный Карабах представляет собой горный массив, населенный в основном армянами, но окруженный землями, где живут преимущественно азербайджанцы, народ тюркской группы. В рамках Советского Союза это была автономная область Азербайджана. Однако в действительности его автономия была сведена на нет, особенно в последние два десятилетия. Азербайджан и Армения входили в состав СССР как две республики с равными правами. Армян веками притесняли их соседи: турки, иранцы и грузины. Дореволюционный и послереволюционный союз с Россией был для армян фактором, повлиявшим на их силу. Это одна из причин того, что Нагорный Карабах всегда поставлял сначала царскому, а потом и советскому государству деятелей, в том числе и высокого уровня. В 1988 году именно армяне подняли непростую проблему изменения политического статуса Карабаха, требуя не просто большего уважения к его автономии, но выхода из состава Азербайджана и присоединения к Армении, то есть изменения границ внутри Советского Союза. Тем самым они вступили в конфликт с Москвой и Горбачевым, который, впрочем, был готов рассмотреть их требования, но в более умеренном варианте. Равно чуждыми какой-либо форме компромисса оказались и азербайджанцы. Группы азербайджанских экстремистов устроили жуткий антиармянский погром в Сумгаите. Позиции обеих сторон превратились, таким образом, в открытый вызов московским властям, которые не хотели (а может быть, уже и не могли) авторитарно навязать свое решение.

В том же году на другом конце страны обозначилось сепаратистское движение прибалтийских республик. Конечно, там не было нехватки в унаследованных от прошлого основаниях для недовольства. Латыши, литовцы и эстонцы недолго имели независимые государства. Правда, они пользовались независимостью в период между двумя мировыми войнами. Однако этого самого по себе не было бы достаточно, чтобы активизировать стремление к выходу из Советского Союза, с которым они были связаны по многим причинам, особенно экономическим. Однако потеря независимости усугублялась жестокостью, с которой Сталин подавлял здесь всякую оппозицию, навязывал свою социальную и государственную модель, скопированную с остальной части СССР, включая насильственную коллективизацию земель, которая здесь была еще менее оправданна, чем в России. Слишком глубоким оказался след никогда до конца не исчезавшего недовольства. Оно проявилось, когда в этих трех странах образовались народные фронты радикально националистического направления. Эти неформальные организации в течение нескольких месяцев приобрели политический характер и получили массовую поддержку.

Все же факторы, способные удержать единый Союз, сохранялись даже в случае с балтийскими республиками и оставались сильными, разнообразными в других регионах страны. Уровень экономической интеграции между различными республиками был настолько высок, что трудно было даже представить себе возможность их существования по отдельности. Не менее важными были и факторы, связанные с международной стабильностью, с обороной и, в частности, с ядерным вооружением СССР. Но весомее любых других были факторы, связанные с хитросплетением народов в пестрой мозаике этнических групп, которую всегда представлял собой Советский Союз. В самом деле, не было ни одной однородной по своему национальному составу республики. Каждая имела в своем составе меньшинства, отличные от той численно преобладающей нации, которая определяла наименование республики. Нередко эти меньшинства получали автономию. Казахстан, где число русских почти равнялось числу казахов, являл собой наглядный пример совместного бытия народов. Из 285 млн. человек, каким было население СССР конца 80-х годов, 55 млн. проживало в республиках с иной национальной доминантой. По другим подсчетам, эта цифра доходила до 75 млн. Кроме того, еще 6 млн. (греки, поляки, немцы и пр.) не имели в рамках СССР своих государственных образований. Разница в этих двух показателях определялась смешанным характером многих миллионов семей. Распад СССР должен был неизбежно повлечь за собой бесконечные человеческие драмы, причем еще в большей мере, чем драмы политические.

В демократических диссидентских кругах в брежневский период никогда не выдвигались требования раздела Союза. Они не возникали никогда, даже когда подчеркивалась их чувствительность к попранным правам некоторых народов. Академик Сахаров в 1974 году, когда репрессии уже вынудили его ужесточить свои позиции, писал: «Не следует забывать, что каждый народ нашей страны имеет свою часть вины (за ошибки прошлого) и свою часть (заслуг) в проведенной позитивной работе, и, чтобы там ни говорили, в любых обстоятельствах их судьбы останутся связанными надолго».

Однако в конце 80-х годов два фактора подталкивали народы на путь отчаянного национализма, вплоть до сепаратизма. Первый — экономический. Тенденции к отделению имеют мало шансов на успех, когда экономика процветает. Шансов появляется больше, когда экономика испытывает трудности. При Горбачеве экономика СССР переживала трудные времена. Продовольственное снабжение городов было недостаточным. В период Брежнева товаров широкого потребления тоже не хватало, но теперь недовольство можно было высказывать открыто. Даже в столице полки магазинов все более пустели, поскольку товары мгновенно расхватывались. «Теневая экономика» все глубже пускала корни. Финансовое положение страны ухудшалось, поскольку рост доходов не соответствовал росту производства. Памятуя о голодных годах, население скупало продукты, едва они появлялись в магазинах, складывая их про запас. В каждой союзной или автономной республике, в любой русской или нерусской области появилась тенденция подсчитывать, сколько она дала общей государственной казне, т.е. отдала другим, и сколько получила. Расчеты подтасовывались, и потому каждый чувствовал себя кредитором, каждый думал, что ему недодали. В действительности же, как писал внимательный наблюдатель, «ни Россия не обобрала другие республики, ни другие республики не раздели Россию. Все были ограблены, раздеты военными расходами».

Это замечание позволяет нам выявить второй фактор, оказавший решающее влияние на развитие сепаратизма, — быстрое распространение русского национализма. Обвиненные в эксплуатации других народов, русские, в свою очередь, чувствовали себя эксплуатируемыми. Это были иррациональные реакции с обеих сторон. Они подогревались теми группами внутри и вне партии и ее разветвлений в республиках, которые определяли тем самым знамя своей политической борьбы. Среди русских эти тенденции вновь поддержал Солженицын. В своем первом политическом обращении, посланном на родину из изгнания, где он все еще находился, писатель призывал русских предоставить другие народы своей судьбе, иными словами — отделаться от этого бремени, сохранив единство только со славянами, то есть с украинцами и белорусами. На поверку и это заявление оказалось близоруким, но в то время оно нашло своих приверженцев.

Как уже случалось во времена диссидентства, в период перестройки наибольшее распространение в стране получали не демократические, а националистические течения. В России наблюдался не только рост национализма, но и его разветвление на различные направления. Общество «Память», первым устроившее в 1987 году публичную демонстрацию на улицах Москвы, также раскололось. Ельцин согласился встретиться с его представителями. Более умеренные вышли из «Памяти» и влились в другие организации, а сама «Память» осталась в руках наиболее шовинистических, нередко антисемитских элементов. Впрочем, разнородность националистов рано или поздно толкала все основные силы, борющиеся за влияние на судьбы перестройки, к тому, чтобы искать среди них свой возможный резерв. Не все, как мы увидим, преуспели в этом. Растущая сила русского национализма уже сама по себе стимулировала соперничающих националистов, что не мешало тому, чтобы между всеми ними обнаружились точки соприкосновения. Если с одной стороны умножались межэтнические противоречия и повсеместно — в России не меньше, чем где бы то ни было, — развивались политические течения, пусть даже и враждующие между собой, то все они были заняты сознательным, при объективном совпадении намерений, разрушением Союза, его центрального правительства, его интернационалистской идеологии. В России, как и в любой другой республике, все, кто не хотел перестройки, и все, кто хотел чего-то иного, те, кто хотел уничтожения советской системы, и те, кто хотел сохранения ее в брежневском варианте, — все грызлись между собой, но все видели врага в Союзе ССР, в его руководстве, которое, собственно, и начало перестройку.

33. Черняев А.С. Указ. соч. — С. 100.

48. Gorbatchev M. Avant-memoires. — Р. 139; Черняев А.С. Указ. соч. — С. 213-215.

50. Шахназаров Г. Указ. соч. — Гл. 8. — С. 27.

53. Там же. — С. 234-237; Лигачев Е.К. Указ. соч. — С. 69-79, 93-96.

 

«Боже мой, этот человек настроен серьезно!»

«С тех пор, как в 1918 г. президент Вудро Вильсон представил свои Четырнадцать пунктов, или с тех пор, как в 1941 г. Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль опубликовали Атлантическую хартию, ни один деятель мирового уровня не проявил такой широты воззрений, какую показал Горбачев, выступая в Организации Объединенных Наций» — так начиналась передовая статья газеты «New York Times» от 8 декабря 1988 г. За день до этого советский руководитель произнес речь на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Из многих восторженных эпитетов, использованных в тексте статьи, газета для заголовка выбрала три: «отважный, искренний, героический». Американская печать не скупилась на похвалы.

На самом заседании Генеральной Ассамблеи ООН Горбачеву устроили овацию, вышедшую далеко за рамки норм дипломатического этикета. В этот момент Горбачев достиг наивысшего авторитета как лидер мирового уровня. В течение нескольких лет, куда бы он ни приезжал, его повсюду встречали с уважением и любовью. Не было в мире сколько-нибудь значительного политического деятеля, который не счел бы необходимым встретиться с ним. Неудержимый рост популярности Горбачева на международной арене, к сожалению, сопровождался падением его авторитета на родине.

В своей речи в ООН (которая остается одним из немногих документов нашего времени, стоящих того, чтобы перечитать его от начала до конца) Горбачев после анализа происшедших в мире изменений отметил необходимость «пересмотреть совокупность проблем международного сотрудничества с самих его основ». Заявив о необходимости «свободного выбора» для всех, он призвал к «совместным поискам пути, ведущего к верховенству общечеловеческой идеи над многочисленными центробежными силами, чтобы спасти, быть может, единственную во Вселенной цивилизацию... Каждый из нас должен участвовать в процессе все более широкого единства мира». «Необходимо, — добавил Горбачев, — сделать ставку на интернационализацию диалога и переговоров». Он ратовал за приверженность конструктивным идеям ООН, а затем пошел дальше, призвав государства «по-новому посмотреть на свое отношение к такой уникальной организации, какой является ООН». Выдвинув серию предложений, Горбачев подвел итог: «Наш идеал — это мировое сообщество правовых государств, которые подчиняют правовым принципам и свою внешнюю политику». Понимая, что его могут обвинить в романтическом идеализме, Горбачев все же объявил об одностороннем сокращении СССР своих вооруженных сил на полмиллиона человек, сопровождаемом выводом воинских частей из нескольких иностранных государств. Несмотря на сложность проблемы, он заявил о возможности «перехода от милитаристской экономики к экономике разоружения».

Горбачев еще раз подтвердил, что его заявления на публике не расходятся с позициями, высказанными в частных беседах. Несмотря на занятость внутренними проблемами страны, он всегда уделял существенную часть своего времени встречам с видными зарубежными представителями. Ему нравилось не только обсуждать крупнейшие политические проблемы того времени, но и углубляться в дискуссии более общего, концептуального или «философского» плана, как он любил говорить. Именно по такому случаю, в связи с беседой Горбачева с президентом Рейганом, один из присутствовавших на ней американцев — председатель Объединенного комитета начальников штабов генерал Пауэлл — про себя, как он потом признался, подумал: «Боже мой, этот человек настроен серьезно!».

Резонанс, вызванный речью Горбачева, был столь широким потому, что она не была обычным заявлением о намерениях — за ней стояла целая серия конкретных действий, прежде всего в сфере ограничения вооружений. В Вашингтоне был заключен договор по сокращению пресловутых «евроракет» — ракет среднего радиуса действия, и не только в Европе, но и в Азии: СССР в конце концов согласился с предложенным Рейганом «нулевым вариантом» без оговорок, в отрыве от проблемы возможных договоренностей по другим видам стратегических вооружений. Таких договоренностей еще не было. Но удалось оживить переговоры на многих направлениях — как по сокращению советских и американских ядерных сил (СТАРТ), так и по значительному сокращению обычных вооруженных сил и вооружений обоих военных блоков.

Горбачев принял принцип асимметричных сокращений. Практически СССР шел на более масштабные (по сравнению с западными оппонентами) сокращения оружия: он должен был вывести и уничтожить 1500 ракет средней дальности, американцы — 350.

Вот еще один красноречивый факт: когда Горбачев выступал в ООН, вывод советских войск из Афганистана был уже начат. Прошло почти три года с того времени, как он в самом узком правительственном кругу впервые высказал на сей счет свои намерения. Кто-то заметил, что с тех пор много воды утекло. На самом деле с честью выйти из такой войны, как афганская, не так уж просто. Это очень хорошо знали американцы по своему вьетнамскому опыту. Они знали это тем лучше, что поставляли в Афганистан оружие, обращенное против советских вооруженных сил, а также поскольку в их среде высказывались и те, кто предпочел бы до бесконечности затягивать войну в Афганистане, чтобы еще больше «обескровить» Советский Союз. Окончательное решение о выводе войск было принято на Политбюро ЦК КПСС 13 ноября 1986 г. в обстановке строжайшей секретности. Вопрос вызвал было спор, однако после доклада маршала Ахромеева, из которого следовало, что война проиграна, самому Громыко ничего не оставалось делать, как согласиться. Был установлен срок окончательного вывода войск — один или два года. Запоздали только на несколько месяцев.

Официальное заявление о выводе войск было сделано Горбачевым 9 февраля 1988 г.; американцы были проинформированы об этом раньше. Вывод войск начался в мае того же года, после заключения соглашения с Пакистаном и США в Женеве при содействии ООН. Но даже на заключительной стадии вывода войск Горбачев неоднократно оказывался под давлением афганской стороны, добивавшейся согласия на проведение новых военных операций — массированных бомбардировок противостоящих правительству Кабула войск, производимых с самолетов, базирующихся на советской территории, или наземных операций против сосредоточений противника вокруг отдельных городов. В обоих случаях просьбы афганского лидера Наджибуллы получали в Москве одобрение, в том числе со стороны Шеварднадзе, то есть им оказывалась более чем авторитетная поддержка, ибо министр иностранных дел был не только одним из лидеров перестройки, но и главой рабочей группы Политбюро по Афганистану. Горбачев в обоих случаях держался твердо и отвергал любое дальнейшее использование советских сил в этом конфликте.

Вывод войск проходил организованно и завершился 15 февраля 1989 г. Советский экспедиционный корпус, сосредоточившись на трех плацдармах, покинул сначала приграничные зоны и отдельные районы. Затем — округ Кабула. Столица и прилегающая территория были оставлены в последний месяц. Командующий генерал Громов последним покинул Афганистан, пройдя по пограничному посту вдоль развевающихся знамен, В последний раз советская армия вела себя с достоинством, не посрамив своих традиций. Вскоре она познает тяжелые времена. Правительство Наджибуллы благодаря непрекращающимся советским военным поставкам сумело удержаться у власти еще три с половиной года. Затем оно было свергнуто. Однако на его смену не пришло демократическое правительство. Гражданская война так и не прекратилась. Она продолжается до сих пор, и будущее Афганистана остается более прежнего неопределенным.

 

Примирение с Китаем. Тяньаньмень

Вывод войск из Афганистана дал решающий импульс примирению с Китаем. Сближение потребовало многотрудных дипломатических усилий с обеих сторон. В действительности Афганистан был не единственным и не главным препятствием. И даже противостояние войск на границе не было главным препятствием, войска там могли быть и действительно были отведены от границ и сокращены. Самой болезненной проблемой было наслоение противоречий в Индокитайском регионе: во-первых, конфликт между Китаем и Вьетнамом, союзником СССР; во-вторых, гражданская война в Камбодже, которая была составной частью первого конфликта.

Весь характер этих проблем был таков, что один из ближайших коллег Горбачева даже заявил, что «ключ к нормализации лежит скорее в Ханое, нежели в Москве или Пекине». Переговоров между двумя странами и первых визитов китайских руководителей в СССР было недостаточно, чтобы рассеять всякую напряженность. Понадобились встречи с третьей заинтересованной стороной. Зеленый свет дала беседа Горбачева с вьетнамским руководителем Нгуен Ван Линем в июле 1988 года. В этих контактах была заложена основа того, что впоследствии станет и что до сих пор остается решением камбоджийской проблемы при участии ООН.

4 февраля 1989 г., в дни, когда завершалась афганская эпопея, наследник, ученик и одновременно противник Мао — Дэн Сяопин — принимал в Шанхае Шеварднадзе. Их беседа предшествовала встрече в Пекине в мае того же года Дэн Сяопина и Горбачева. Разногласия, имевшие место на протяжении тридцати лет, были преодолены. Прошлое было отодвинуто в сторону, но не забыто. Каждый признавал свою долю вины, думая, однако, что у другого она больше. Во всяком случае, время взаимных обвинений прошло. Надо было начинать строить будущее, основанное на партнерских отношениях двух великих государств, а не на соперничестве между двумя коммунистическими партиями. Это было, пожалуй, одним из самых больших достижений «нового мышления» и политики, которую оно породило. Если удалось не все, то в этом на сей раз не виноваты ни Москва, ни Пекин.

Пребывание Горбачева в КНР было сокращено, официальная программа визита ограничена, а внутренние события в Китае ослабили его резонанс. В дни этого «визита примирения» Пекин был охвачен студенческими манифестациями в окружении армии. В центре города, через который проходил официальный маршрут советских гостей, проводились стихийные митинги и голодовки протеста с требованиями дать и Китаю больше демократии. Не исключено, что репутация гостя и его перестройка способствовали развитию событий. Как только Горбачев уехал, китайские власти с помощью кровавого применения вооруженных сил подавили выступления. Эпицентром столкновений стала площадь Тяньаньмень в самом центре города. Китайская трагедия быстро затмила эффект от поездки Горбачева. Волнения в Пекине тяжело сказались и на политической борьбе в Москве.

При Дэн Сяопине в Китае проводилась серия важных экономических реформ. Начало им было положено в 1979 году — раньше, чем в СССР. В течение нескольких лет — последние годы брежневского «застоя» и последовавших за ним междуцарствия и геронтократии — китайский премьер стимулировал советских реформаторов.

Несмотря на разницу в историческом развитии, происходящее в Пекине всегда интересовало Москву, в том числе и при Горбачеве. Противникам перестройки и даже некоторым нерешительным ее сторонникам подавление выступлений на площади Тяньаньмень казалось примером для подражания для наведения порядка в СССР. Горбачев никогда не прислушивался к советам такого рода, хотя в середине 1989 года он еще располагал средствами для принятия подобных мер; так, по крайней мере, говорил один из его наиболее близких сотрудников. Горбачев не хотел делать этого, так как понимал, что тогда наступит конец его «гордой мечте построить демократию в собственной стране», осознавая, к тому же, что одной «Тяньаньмень» в СССР не обойдешься: возможно, их понадобится несколько — самая настоящая «кровавая баня».

Влияние китайских событий ощущалось и по другим направлениям. В самом горбачевском лагере и в еще большей степени среди колеблющихся укрепилась идея, что невозможно, а значит, и ошибочно пытаться проводить реформу экономической и политической систем одновременно. Лучше провести сначала одну, а потом уже другую реформу. Китайцы, как казалось, доказали, что можно изменять экономическую систему, не затрагивая политического устройства. Горбачев был уверен в обратном. Но даже в наиболее радикальной среде (и к этому вопросу мы еще вернемся) получила развитие мысль, что в России только авторитарное правительство — пусть и не такое, как прежние, но все же способное действовать с помощью железного кулака — в состоянии проводить какие бы то ни было реформы. Результатом было дальнейшее дробление политических сил, поддерживавших перестройку и ослабление позиций Горбачева-реформатора.

 

Прощай, Восточная Европа!

Изменение отношений со странами Восточной Европы, или, как их раньше называли в Москве, «социалистического содружества», с самого начала было одной из характерных черт политики Горбачева. Не все это заметили за рубежом или, по крайней мере, не все в это поверили. Возможно, не сразу поверили и сами заинтересованные лица.

На встречах с главами союзных стран или на заседаниях совместных органов (Совета Экономической Взаимопомощи и Организации Варшавского Договора) Горбачев делал заявления, что СССР не намерен больше вмешиваться в их внутренние дела и что, таким образом, каждая страна должна сама выбирать путь дальнейшего развития.

Горбачев подробно рассказывал о перестройке, объяснял, почему он считал ее благотворной для судеб социализма, приводя при этом убедительные, как он думал, аргументы. Он не настаивал, чтобы другие следовали его примеру, не стремился к тому, чтобы в каждой стране к власти пришли сторонники его идей либо верные ему люди. И действительно, ни в одной из этих стран не произошло заметных изменений в руководящих кругах.

Внешне все шло, как и раньше. График официальных мероприятий, съездов, государственных визитов оставался неизменным. Горбачев совершал поездки в страны-союзницы. Со временем все больше людей оказывали ему горячий прием. Проявления симпатии к нему становились все более непосредственными, искренними. Никакого другого советского руководителя в этих странах так еще не встречали. В нем видели олицетворение реформ, перестройки — одним словом, перемен. В каждой стране были люди, которые хотели видеть своего собственного «Горбачева». Тем более неприязненно реагировали местные руководители, особенно в странах, враждебно настроенных по отношению к реформизму.

Только с поляком Ярузельским у Горбачева были хорошие личные отношения. С венгром Кадаром они были довольно прохладными, но, во всяком случае, уважительными. То же самое с Гусаком; с другими чехословацкими руководителями — просто холодными. Очень скверно складывались взаимоотношения с немцем Хонеккером, болгарином Живковым и особенно с румыном Чаушеску (после встречи с последним Горбачев сказал, что тот «плохо кончит»). Большая часть из них не принимала и не понимала перестройку, считая ее губительной. В поведении руководителей этих стран больше всего поражает, что никто, за исключением, может быть, поляков и венгров, не попытался своевременно начать какие-нибудь изменения, дабы приспособиться к новой ситуации, сложившейся из-за разлада с бывшим московским покровителем. Чехословацкие руководители только и делали, что умоляли Горбачева не осуждать приведшее их к власти военное вторжение 1968 года. Возможно, они надеялись не на то, что Горбачев одумается, а на то, что верх возьмет кто-нибудь из его мощных соперников, с которыми можно будет поддерживать доверительные отношения.

Когда в середине 1988 года развитие советской политики пошло ускоренными темпами, события в Восточной Европе приобрели обвальный характер и в 1989 году пошли в таком быстром и бурном темпе, которого никто, включая их участников, никогда не ожидал. Для детального рассмотрения всего, что произошло в Восточной Европе за эти два года, понадобились бы подробное описание событий и специальный анализ таковых для каждой страны в отдельности. Но это не входит в нашу задачу. Те выводы, которые мы сделаем, будут носить довольно общий характер. В частности, они обходят стороной вопрос о каком бы то ни было воздействии извне на длинную цепь событий. На эту тему еще нет достаточно документов. Мы только ограничимся кратким изложением наиболее важных моментов общеизвестных фактов, особенно с точки зрения их влияния на ситуацию в СССР.

В каждой стране были серьезные причины для недовольства и формирования оппозиционных сил. Они были хорошо организованы и открыто действовали в Польше и Венгрии.

В других странах оппозиция действовала более скрыто — на манер русского «диссидентства». Находившиеся у власти коммунистические партии могли бы использовать в игре имевшиеся у них козыри, но в течение нескольких месяцев они их лишились. Надо отметить два фактора: в большинстве находившихся у власти компартий предшествующие попытки реформаторского толка потерпели поражение и были преданы забвению, а руководители не предпринимали ни малейших усилий к достижению согласия демократическим путем. Оба эти фактора становились решающими, когда общественное мнение начало осознавать, что Москва не пошевелит и пальцем, чтобы спасти какое-либо из правительств стран-союзниц.

Процесс начался в Польше, где правящая группировка в феврале 1989 года организовала «круглый стол» с участием «Солидарности» и католической церкви. Вскоре «круглый стол» превратился в подлинные переговоры о согласовании путей выхода из кризиса. Поначалу было найдено компромиссное решение, оставившее у власти армию и компартию, но открывшее двери парламента для сильного меньшинства, избранного в ходе свободных выборов. Последние, однако, обернулись настоящей катастрофой для власть имущих.

В это же время в Праге серия манифестаций, последовавших за студенческими выступлениями, в кратчайший срок приобрела такой массовый характер, что неуверенные попытки полиции подавить их силой ни к чему не привели. После небольшой паузы в результате мирных переговоров коммунисты вышли из правительства, которым руководили более 40 лет.

Под влиянием событий в Варшаве и Праге нечто подобное произошло и в Болгарии. Здесь процесс развивался медленнее, так как коммунистам удалось быстрее перестроиться и сохранить тем самым большое число голосов избирателей, что свидетельствовало об укоренении их связей в обществе.

В Венгрии, где политический плюрализм развивался спонтанно, удаление коммунистов из правительства происходило более мирным путем — путем свободных выборов.

Единственной страной, где потребовалось восстание и было применено насилие, стала Румыния. В декабре Чаушеску был свергнут разъяренной толпой, арестован и вскоре убит полицией.

В то же время Польша, как бы стоявшая у истоков этого процесса и где часть коммунистов еще находилась у власти, казалось, отстала от всех остальных. Но и там после всеобщих выборов представители прежнего режима были удалены из правительства. Позже глава «Солидарности» Лех Валенса сменил генерала Ярузельского на посту президента Республики.

Особенно радикальными эти изменения стали в 1990 году. Сначала представлялось, что перемены коснутся лишь руководства каждой из стран и что новые правители, настроенные провести ряд экономических и политических реформ, намерены сохранить общие черты общества, построенного за четыре трудных десятилетия. Однако вскоре стало ясно, что новые руководители нацелились на самый настоящий демонтаж социализма в любом его проявлении. Под влиянием радикального либерализма, доминировавшего последнее десятилетие в Великобритании и в Соединенных Штатах, они торопились восстановить классический капитализм. Их не смущало возвращение к тем специфическим формам экономического и социального порядка, которые существовали в каждой из этих стран до второй мировой войны. Предвоенные режимы были взяты за образец несмотря на то, что все они прошли через период парализующего кризиса и тяжелой смуты. Переход к рынку, который раньше в ходе дискуссий представлялся как целенаправленный отход от жестких рамок административного планирования и централизованного управления экономикой, стал идеологическим мотивом для оправдания выбора нового пути развития.

Быстрое падение коммунистических правительств и их репрессивных структур было, как представлялось, неизбежным. Такие резкие перемены в странах, до недавнего времени считавшихся «братскими», не могли не оказать сильного воздействия на политическую жизнь в СССР. Они внесли в дискуссии о перестройке стремление к форсированию событий, чего раньше никогда не отмечалось. Застигнутые врасплох горбачевские руководители проявляли к новым правителям лояльность и нежелание влиять на сделанный ими выбор, даже когда он вел к ликвидации социализма. Они старались показать, сколь серьезным было их «новое мышление». Однако в реальности дело обстояло сложнее.

Страны Восточной Европы были не только частью того, что Москва с 1956 года называла «мировой системой социализма». Они составляли существенную часть целого международного бастиона, выстроенного после войны вокруг СССР как условие первостепенной важности для его безопасности и экономического роста. Вместе с СССР они входили в состав СЭВ и Варшавского Договора. После некоторого колебания новые руководители этих стран заявили о намерении распустить обе организации. Речь здесь шла о намерении, продиктованном только политическими соображениями. В жертву им были принесены даже рациональные экономические интересы, что особенно очевидно в случае с СЭВ.

Каким бы малоэффективным и громоздким он ни был, для экономики стран-участниц Совет представлял собой наиболее важное средство международного партнерства. Советские руководители пытались спасти СЭВ. Другие хотели ликвидировать его в считанные месяцы. Как ни парадоксально, переход к рынку начался с разрушения единственного и широкого международного рынка, которым располагали производственные структуры стран-участниц. Столь резкому повороту событий способствовала иллюзия новых руководителей, что они быстро смогут войти в Европейское экономическое сообщество.

С самого начала развернулось своего рода соревнование между правительствами различных стран, с тем чтобы доказать свою пригодность для вступления в Сообщество.

В общей антисоциалистической тенденции исключение составляла Югославия, хотя она никогда не входила в коллективную «систему» восточноевропейских государств, сохраняя, однако, многочисленные связи с ней. Но Югославия стала первой жертвой того, что вскоре произошло в СССР: она тоже оказалась втянутой в процесс внутренней дезинтеграции.

Варшавский Договор, продленный в 1985 году еще на двадцать лет, ожидала та же судьба, что и СЭВ. Советские руководители пытались спасти Договор, согласившись радикально преобразовать его. Они рассчитывали на параллельную эволюцию Североатлантического блока. Однако время было упущено. Смертельный удар был нанесен из Германии.

 

Объединение Германии

Стержнем всего послевоенного устройства Европы был факт разделения Германии на два противостоящих государства. Это было главным следствием начала агрессии и поражения нацизма, а затем холодной войны. Советскому Союзу раздел Германии казался лучшей гарантией безопасности. В этом отношении Горбачев также отошел от позиций своих предшественников, придя очень скоро к убеждению, что рано или поздно объединение Германии все равно произойдет. Он рассматривал эту тенденцию как поступательный исторический процесс, который должен был завершиться в рамках нового, более гармоничного европейского устройства после завершения строительства того «общеевропейского дома», который стал бы гарантией безопасности для всех. Однако события 1989 года в Германии опрокинули его расчеты. Послевоенное европейское устройство рухнуло в течение нескольких месяцев, а плана создания новой системы на континенте еще не было.

Отношения между правительством Горбачева и руководителями Германской Демократической Республики никогда не были хорошими. Так же как раньше, старый Хонеккер, глава ГДР, и его соратники выступали против назревших реформ в Чехословакии и Польше, они и теперь не поняли и не оценили перестройку. Восточная Германия превратилась в крупный очаг сопротивления горбачевской политике и таковой, видимо, оставалась бы, несмотря на нарастающие, как снежная лавина, перемены в остальной Восточной Европе. Во время своей поездки в Берлин в 1989 году на празднование сорокалетия восточногерманского государства Горбачев окончательно убедился, насколько руководители этой страны не приемлят никаких перемен. Правительство ГДР оставалось глухим к требованиям перемен в руководстве государства, которое доживало последние месяцы, хотя его руководители не отдавали себе в этом отчета. В обществе, недовольном властями, уже формировалось открыто оппозиционное «движение граждан». У некоторых руководителей зрело убеждение, что от Хонеккера надо избавляться, однако никто не был готов действовать. В сентябре 1989 года бегство немцев с Востока на Запад снова приобрело широкий размах. Бежали через Чехословакию и Венгрию, не способные более препятствовать массовой эмиграции. К концу года около 350 тыс. граждан ГДР перешли в Западную Германию: речь шла в большинстве случаев о молодых людях с хорошей профессиональной подготовкой, что было невозместимой потерей.

Случилось так, что 9 ноября 1989 г., когда Хонеккер был наконец смещен, новое правительство, чтобы облегчить переход границы между Восточной и Западной Германией, приняло решение на сей счет, которое было воспринято населением Берлина как сигнал к действию. Люди ночью бросились крушить знаменитую «стену», разделявшую город надвое с 1961 года. Никто не мог воспрепятствовать этому стихийному и эйфоричному разрушению. Построенная для изоляции западноберлинского анклава от окружающей территории ГДР, эта стена из цемента стала символом раскола страны надвое. И все же лучшие исследования по этому вопросу сходятся в одном: падение «стены» само по себе не означало объединения Германии в том смысле, в каком это произошло потом. Даже «движение граждан» — единственная в то время оппозиционная организация в Восточной Германии — ставило перед собой задачу создания демократического режима в ГДР, а не возврат к единству Германии. В Федеративной Республике Германии проблема объединения была отодвинута в коллективном сознании, даже забыта. Постоянно напоминала об этом лишь официальная пропаганда. Однако тут дала себя знать сильная политическая воля, ускорившая сроки принятия решения. Эту волю олицетворяли канцлер Коль — в Германии и президент США Буш — на международной арене.

2-3 декабря 1989 г. Буш встречался с Горбачевым на советском корабле вблизи Мальты. Инициатива встречи исходила от США. В течение трех лет, начиная с Рейкьявика, советско-американский дипломатический диалог становился все более насыщенным. По завершении десятилетнего интервала (1975-1985 гг.), прошедшего под знаком возобновившейся холодной войны, встречи «в верхах» между руководителями обеих стран вновь стали привычными.

Однако уже год, как Буш сменил в Вашингтоне Рейгана в Белом доме, и с того момента не было проведено ни одной встречи на высшем уровне. В Москве полагали, что новый президент США с подозрением относится к перестройке и, похоже, намерен усилить давление на СССР. Сам Буш признал на Мальте, что такие настроения в его стране действительно имели место и он их даже разделял, добавив, однако, что его предложение встретиться с Горбачевым представляло собой «поворот на 180 градусов» по сравнению с предшествовавшей позицией. Он заверил собеседника, что его правительство заинтересовано в успехе перестройки, понятой им, однако, как радикальное изменение в советской системе, что шло намного дальше намерений, заявлявшихся до сих пор Горбачевым. Главы обоих государств в течение двух дней обсуждали основные мировые проблемы: анализ ситуации, проведенный обеими сторонами, позволил сделать вывод о появлении новых возможностей для заключения соглашения как в области сокращения вооружений, так и в деле расширения экономических связей между обеими странами.

Однако основная цель поездки Буша была все же иной: необходимо было понять реакцию советской стороны на обвальное развитие событий в Восточной Европе, а также на возможное объединение Германии, по поводу которого он высказался: «Понимаете, вы не можете просить нас не одобрять его». Горбачев призывал своих собеседников к осторожности, просил «не форсировать» события, не пытаться автоматически переносить на восток то, что Буш называл «западными ценностями». Европейский процесс, убеждал он, необходимо удерживать в рамках Хельсинкских соглашений, основанных именно на сосуществовании двух немецких государств, соглашений, которые можно было бы расширить и дополнить. «В противном случае, — пояснял он, — позитивное развитие событий может повернуть вспять и положить конец стабильности в Европе». Но он не захотел или был не в состоянии сказать, во всяком случае, не сказал, что СССР энергично и любыми средствами воспротивится объединению, как было до тех пор. Нет ничего удивительного, как потом отмечали советские наблюдатели, что Буш уехал убежденным, что советское противодействие не будет чрезмерным и может быть преодолено, хотя все же пообещал «действовать с осторожностью» и заверил, что не хочет «ускорять объединение».

Возможное единство Германии тревожило не только советских руководителей, но и всех основных союзников США в Европе. В своих официальных заявлениях они всегда выступали за объединение, но делали это в полной уверенности, что в течение продолжительного времени ничего подобного не свершится. Внезапно они оказались в трудном положении, так как ни англичане, ни французы, ни многие из итальянцев, ни маленькие государства, граничащие с Германией, не хотели видеть в центре Европы объединенную Германию, что по объективным причинам нарушило бы равновесие на континенте. Причины несогласия с таким ходом событий были потом вполне откровенно изложены в воспоминаниях г-жи Тэтчер, к тому времени уже около десяти лет находившейся на посту премьера. «Объединение Германии, — писала она, — не только сильно подорвало бы позиции Горбачева в его стране, но и отрицательно повлияло бы как на Западноевропейское сообщество, так и на сам Североатлантический союз... Объединенная Германия слишком велика и могущественна, чтобы быть просто игроком на европейском поле[...]. По природе своей Германия представляет на континенте силу, не стабилизирующую, а дестабилизирующую». Возвращаясь из поездки на Дальний Восток, Тэтчер специально сделала остановку в Москве, чтобы высказать Горбачеву свою тревогу. Так же поступил затем и французский президент Миттеран, совершивший экстренную поездку в Киев, чтобы встретиться с советским руководителем и выразить ему аналогичные опасения. Французы и англичане безуспешно пытались скоординировать свои позиции. Напрашивается вопрос: почему, несмотря на столь авторитетное и многостороннее сопротивление, о котором Буш был хорошо осведомлен, объединение Германии под руководством канцлера Коля осуществилось менее чем за год? Неумолимое, как бульдозер.

Пока на Мальте Буш обещал «не форсировать», Коль пошел дальше. Не проконсультировавшись с союзниками, он обнародовал в своей стране план из десяти пунктов, где предложил двум немецким государствам создать «конфедеративные структуры с целью образования федерации». Он без обиняков поставил задачу «достижения нового государственного единства» Германии. Эта речь вызвала резкую реакцию со стороны Горбачева в его разговоре с министром иностранных дел Геншером. Дело было не только в самом по себе принципе: объединяться или нет. Необходимо было договориться о времени и формах. Как надеялась Тэтчер, процесс мог затянуться на годы. Это могла быть конфедерация, что на переходный, более или менее продолжительный период сохраняло бы устройство обоих государств, как это предлагали и сами социал-демократы ФРГ. Процесс мог сопровождаться международными гарантиями. В действительности же все эти предложения были отвергнуты. Из многочисленных свидетельств, которыми мы располагаем, и с учетом того обстоятельства, что основные архивные документы являются секретными, можно заключить следующее. Зеленый свет был дан Колю американским президентом Бушем, единственным человеком, который мог остановить такой ход событий. Действовавшие тогда соглашения, способные обусловить процесс объединения — а речь шла о послевоенных соглашениях между четырьмя державами-победительницами (США, Великобританией, Францией и СССР) — в течение нескольких месяцев были отодвинуты в сторону.

В отсутствие конкретных предложений из Лондона и Парижа в Москве создалось впечатление, которое раньше, накануне второй мировой войны, привело к фатальным последствиям. Казалось, что англичане и французы, не желавшее, конечно же, объединения, но стремящиеся не заявлять об этом публично, подталкивали СССР сказать «нет», навязывая ему тем самым такую политическую линию, которая породила бы между СССР и немцами глубокую, может быть, непримиримую вражду. Несогласие СССР не было бы неожиданностью. Но чтобы эта позиция стала эффективной, она должна была осуществляться всеми средствами, не исключая применения силы (например, в случае беспорядков в Восточной Германии, неважно, стихийных или спровоцированных). Но тогда весь процесс примирения в Европе, инициированный Горбачевым, оказался бы подорванным. Что касается англичан и французов, то они знали, что их решительный отказ вызвал бы кризис во всем Атлантическом блоке, а рисковать они не хотели, поскольку это неминуемо привело бы к конфронтации с Соединенными Штатами. Их поддержка советской позиции могла бы наметить нечто похожее на пересмотр союзнических отношений. Дальше всего на этом пути зашла г-жа Тэтчер, не скрывавшая своих разногласий с Бушем. Что же касается Коля, он действовал весьма умело, пытаясь убедить своих западных союзников, что объединенная Германия останется под контролем Североатлантического блока (НАТО) и в рамках Европейского сообщества. Одновременно Коль выдвинул перед Горбачевым перспективу широких договоренностей между обоими государствами. Коль действовал без колебаний, чтобы до конца, не теряя ни дня, использовать благоприятную для объединения политическую конъюнктуру, глубокий кризис всех структур Восточной Германии и добиться максимального результата «в честной, но жесткой игре», как потом заметил один из сотрудников Горбачева.

В Москве не только в коллегиальных органах, но и в кругах, близких к Горбачеву, велись жаркие споры. Убедившись в невозможности противодействовать объединению из-за быстрого развала госструктур Восточной Германии, в Москве предприняли попытку хотя бы повлиять на ход и последствия объединения. В советском руководстве возникло предложение провести переговоры по формуле «4 + 2»: четыре державы-победительницы в войне плюс два немецких государства. Предполагалось получить на этих переговорах какую-то дипломатическую поддержку. Но как только начались переговоры, они практически свелись к формуле «5 + 1». Новые руководители Восточной Германии оказались на стороне своих соотечественников на Западе, а англичане и французы не посмели возражать их требованиям, так как видели, что их поддерживают американцы. Представители СССР оказались, таким образом, в изоляции. Их попытки замедлить процесс, включив его в общую схему изменений по обеспечению безопасности и на Европейском континенте, оказались безуспешными. Намеченный накануне переговоров «график» был «нарушен и сбит [...] ускоренным ритмом событий». Горбачев и его дипломатия попытались по крайней мере воспротивиться включению объединенной Германии в НАТО. Они выдвинули странное предложение, чтобы объединенное германское государство одновременно стало членом обоих блоков: Североатлантического и Варшавского. В конце концов, они были вынуждены отказаться и от этого условия в обмен на гораздо более скромные гарантии ограничения будущих германских вооруженных сил.

Для советских представителей согласиться с этим было болезненно и трудно. Это весьма убедительно пояснил в своих воспоминаниях министр иностранных дел Шеварднадзе, который от имени СССР вел переговоры об объединении. «В нашем сознании, — писал он, — слишком укоренилось убеждение, что существование двух Германий эффективно гарантирует безопасность нашей страны и всего континента. Мы заплатили за это высочайшую цену, что нельзя было сбрасывать со счетов. Воспоминания о войне и о победе были сильнее новых представлений о безопасности, и мы не могли игнорировать врожденного недоверия наших людей к идее немецкого единства, [...] историю и народную память, две мировые войны, развязанные Германией в течение одного века, память о последней войне, унесшей 27 миллионов человеческих жизней [...]. И было затем убеждение, что 45 годами, прожитыми без войн, мы обязаны порядку, установленному в Европе после 1945 года [...] и оплаченному понесенными нами жертвами, страхом, недоверием, ненавистью, ежедневным ожиданием обострения положения, огромными затратами противостояния, что привело к материальным лишениям и постоянно низкому уровню жизни по эту сторону демаркационной линии [...]. Все оказалось бы напрасным. Когда сердце болит, как оно болело у нас, остается мало возможностей для политического благоразумия [...]».

Нельзя не оценить политическую смелость руководителей, которые в создавшихся условиях пришли к выводу, что они больше не в состоянии сохранять разъединение Германии. Нельзя также не понять, что они, доказав реалистичность своего подхода, пытались в то же время добиться иных условий объединения, сравнительно с теми, на которые они затем согласились. С другой стороны, развитие событий вынудило их работать в спешке, и они даже не могли (или не имели для этого времени) с необходимой точностью и эффективностью сформулировать свои условия. Но что их особенно выбивало из колеи, так это слабость тылов, все более усложняющаяся внутриполитическая обстановка в стране. Шеварднадзе рассказывает: «На все вопросы о причинах и предпосылках эволюции наших позиций у меня только один ответ: посмотрите на нашу страну, условия, в которых она оказалась в начале 1990 года». Политическая борьба в СССР все более отчетливо приобретала тогда характер безнадежных конфликтов. Горбачев объявил Колю о своем окончательном согласии во время их встречи на родине советского лидера — в Ставрополье — вскоре после XXVIII (и последнего) съезда КПСС, прошедшего в обстановке крайней напряженности. Запись беседы между двумя государственными деятелями — это документ, свидетельствующий об историческом повороте, масштабы которого пока еще трудно оценить. После ставропольской встречи Коль с неодолимым рвением сразу же приступил к реализации своих планов. Встреча с Горбачевым прошла 15 июля 1990 г. Акт окончательного объединения был зафиксирован в Берлине 3 октября того же года. Если оставить в стороне все дипломатические разговоры, немецкое единство на практике означало аннексию Восточной Германии со стороны ФРГ, что вызвало недоумение и растерянность даже у восточных немцев, которые оказывали поддержку действиям канцлера. Коль обеспечивал себе не только успех на приближающихся выборах в объединенной стране, но и почетное место в истории своей родины. Если же говорить о единой теперь Германии, то «только будущее покажет, что из этого выйдет» — так прокомментировали событие двое разочарованных участников переговоров с советской стороны. Ответ на этот вопрос до сих пор интересует всех в Европе.

 

Какой быть внешней политике? Схватка в Москве

Потеря влияния в Восточной Европе и объединение Германии привели к тому, что и внешняя политика стала предметом крайне острой борьбы в Москве. С конца 1989 года и до конца 1990 года внешние и внутренние дела переплелись так, что не отличались одно от другого. Те, кто отвечал за дипломатическую деятельность, «не могли ни на минуту отвлечься от тяжелых внутренних проблем и напряженности» в стране, и для них прожитые месяцы были «насыщены как десятилетия».

За последние два года пребывания Горбачева у власти была заключена целая серия соглашений с Западом, которых Горбачев настойчиво добивался со времени встречи в Рейкьявике. События в Германии и Восточной Европе облегчили поиск договоренностей по крайней мере для западных держав, которым СССР уже не внушал былого страха. В 1990 году завершились затянувшиеся на годы переговоры в Вене по сокращению так называемых обычных вооружений в Европе. В 1991 году между США и СССР было достигнуто соглашение о масштабном сокращении ядерных арсеналов обеих стран. Таким образом были заключены договоры, до сих пор имеющие большое стратегическое значение и составляющие своего рода основу международных отношений, особенно в Европе. Почти полувековая губительная гонка вооружений была приостановлена; более того, начался попятный процесс. Значение этих соглашений трудно было переоценить. Но именно в Москве, которая теоретически была более всех заинтересована в этих договоренностях, они вызывали слабый энтузиазм. Заключение соглашений стало возможным, так как СССР пошел на большие уступки. Некоторые американские руководители с определенной долей гордости заявляли даже, что на уступки пошла одна лишь Москва. Соединенные Штаты проводили твердую линию. Один из главных американских представителей на встречах с Горбачевым в свое время пришел к такому заключению: «Он (Горбачев. — Ред.) действовал с позиций слабости, мы же чувствовали свою силу, и я понимал, что надо действовать решительно». Железная логика игрока одержала верх над глобальными идеями советского руководителя.

В ноябре 1990 года, когда в Париже был подписан договор о сокращении обычных вооружений; там же, во французской столице, состоялась общеевропейская конференция, планируемая Горбачевым как повторение Хельсинки. На ней государства — члены обоих блоков, НАТО и Варшавского Договора, подписали заявление о прекращении взаимной вражды, положив тем самым конец холодной войне. Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, явившееся главным достижением хельсинкского процесса, было преобразовано в постоянно действующую организацию со своими механизмами консультаций. Все это были родившиеся в Москве проекты, навеянные Горбачеву «новым мышлением». Однако почти никто не признал за ним этой заслуги — ни в обеих Германиях, ни в Европе в целом, ни уж тем более на родине. Его идея о единой системе европейской безопасности, об «общем доме», где все бы чувствовали себя комфортно, основывались на существовании как бы двух столпов одного здания: западного и восточного. Она зижделась также на параллельной эволюции, пусть не синхронной, двух прежних альянсов, которым надлежало становиться более политическими, все менее военными и враждебными друг другу, все более интегрированными. Горбачев отстаивал эту идею на встрече с Бушем на Мальте.

Однако восточный столп рушился. Вскоре после встречи в Париже Варшавский Договор будет распущен. Североатлантический блок продолжал действовать. У СССР больше не было союзников в Европе, но США сохраняли своих. Холодная война закончилась, но после ее завершения оставалась в силе логика, с которой она велась; логика, предполагавшая победителей и побежденных. Поэтому неудивительно, что в сложившихся обстоятельствах противники Горбачева в Москве нашли дополнительный аргумент для усиления нападок на него. С этого момента внешняя политика вызвала противоречия, в том числе и среди сторонников Горбачева, множились столкновения даже среди его советников.

Еще в 1988 году, после XIX партийной конференции, Лигачев в своей критике линии Горбачева стал затрагивать и внешнюю политику. Он обрушился не на конкретные ее проявления, а на общие ее идеологические основы, вновь требуя возврата к «классовому» антиимпериалистическому подходу к мировым проблемам. В его весеннем выступлении 1990 года нападки на внешнюю политику Горбачева стали резкими и открытыми: «Социалистическое содружество в Европе рухнуло. Страна теряет союзников. Позиции империализма укрепляются». Однако одних выступлений Лигачева было недостаточно, чтобы поколебать позиции Горбачева, если бы они не были избраны мишенью со стороны других кругов, в частности военных.

Командование вооруженных сил СССР никогда не играло самостоятельной политической роли. В том числе и во времена Горбачева. С 1986 года он, руководствуясь принципами «нового мышления», добился, чтобы «стратегическая доктрина» страны была пересмотрена и носила исключительно оборонительный характер. С конца 40-х годов все военное строительство и подготовка личного состава основывались на идее, что в Европе, которая рассматривалась как главный театр военных действий возможной войны, оборонительные операции в случае наступления противника не займут много времени. Предусматривался переход к целой серии наступательных операций, способных гарантировать победу как обычными вооружениями, так и ядерными. Структура советских вооруженных сил и их дислокация были подчинены этой концепции, учитывавшей горький урок, полученный в первый год войны с гитлеровской Германией. После встречи в Рейкьявике доктрина была пересмотрена в пользу подготовки к длительной обороне в случае агрессии. Согласно этой доктрине, к наступательным действиям предполагалось переходить только на втором этапе, когда будут исчерпаны все возможности прекратить конфликт дипломатическими методами. В качестве главного поборника этой новой доктрины в Генеральном штабе был маршал Ахромеев. Он сумел убедить высшее военное руководство и вооруженные силы в целом, хотя они неохотно принимали изменения, переворачивающие весь образ мышления, на котором они были воспитаны. На Мальте Горбачев рассказал Бушу, что советские вооруженные силы в Европе претерпевают изменения в соответствии с новой доктриной и пересмотр настолько глубок, что Соединенные Штаты не считаются более вероятным противником.

Трения между военными и политическими руководителями все же проявились в ходе переговоров о вооружениях. Сейчас нет необходимости вспоминать о каждом разногласии. В качестве примера можно отметить, что в области обычных вооружений в Европе военные руководители настаивали на том, что договор возможен только на условиях согласия американской стороны включить в его рамки свои военно-морские силы. Если американцы сократили бы свое превосходство в этой области, то советские военные были бы готовы отказаться от превосходства в сухопутных войсках. Еще на Мальте Горбачев тщетно пытался добиться от Буша каких-либо уступок в этом плане. В конце концов он вынужден был уступить, лишь бы завершить венские переговоры и заключить договор по обычным видам вооружений. Окончательно испортили отношения между политическими и военными руководителями события в Восточной Европе и объединение Германии. Было бы чрезмерным упрощением возлагать ответственность за это на консервативность военных. Конечно, они оказали свое влияние, но если вспомнить размышления Шеварднадзе, то можно понять, что в игру вступали значительно более крупные исторические, политические, моральные и эмоциональные факторы, поскольку на глазах советских людей исчезали все те основы, на которых они в течение десятилетий дорогой ценой строили могущество страны и (по крайней мере так они думали) свою безопасность.

Реакция военных усугубилась соображениями практического характера. Одностороннее сокращение вооруженных сил на полмиллиона человек не было пустяком, так как необходимо было для каждого военного найти соответствующее место в гражданской жизни. Новые европейские соглашения предусматривали возвращение на родину в течение нескольких лет еще полмиллиона военных, по большей части кадровых офицеров и сержантов, служивших в Германии и странах Восточной Европы. Для них всех существовала проблема не только трудоустройства, но и жилья. Хотя Федеративная Республика Германия обязалась построить за свой счет определенное число домов, эта компенсация оказалась не адекватной, если не смехотворной. Впрочем, для всех этих людей материальный урон не был самым тяжелым последствием. Профессия военного была в СССР почетной и престижной, уважаемой и надежной. В кратчайший срок она внезапно потеряла эти характеристики. В регионах страны, где нарастала волна национализма, с офицерами и солдатами обращались как с «врагами» и «оккупантами», их оскорбляли и унижали. Их реакция на это выливалась в неприязнь к центральному правительству, неспособному защитить их. Таким образом, между горбачевским руководством и большей частью военных образовывался все больший разрыв.

То, что можно называть трениями в высших руководящих кругах, перерождалось в открытые конфликты, взаимные подозрения, оскорбления и обвинения. Между Шеварднадзе и Ахромеевым, оставившим свой пост в Генеральном штабе и ставшим авторитетным советником Горбачева, развернулась своего рода скрытая война. Но Ахромеев был одним из наиболее уравновешенных людей среди высших офицеров. Шеварднадзе и его сотрудники из властных структур начали подозревать военных (и в некоторых случаях небезосновательно) в нелояльности, в скрытом саботаже переговоров по сокращению вооружений, коварных попытках обойти соглашения путем принятия решений, о которых, как отмечалось, политическое руководство даже не ставилось в известность. С другой стороны, даже признавая за Шеварднадзе политическую хватку, его обвиняли в слабой профессиональной подготовке, импровизациях, в преувеличенной склонности идти на слишком большие уступки американцам и их союзникам, в чрезмерном сокращении вооруженных сил СССР. С развитием событий взаимные обвинения стали еще более резкими. С другой стороны, хотя Шеварднадзе был всегда главным объектом критики, она в действительности была обращена на Горбачева. Политических руководителей критиковали «за потерю» Восточной Европы и Германии, за изоляцию и ослабление страны, за перечеркивание неразумными политическими действиями итогов войны и ее завоеваний, за которые заплатили непомерную цену целые поколения, за напрасно «пролитую советским народом кровь во имя освобождения Европы от нацизма». В ответ на эти, зачастую несправедливые, обвинения раздавались не только встречные заявления о «склерозе» и об идеологическом ретроградстве. Подчеркивалось, что сами обвинители несут подлинную ответственность за то непосильное бремя военных расходов, под которым страна задыхалась, и за постоянное игнорирование интересов других народов в их стремлении к независимости. Эта весьма эмоциональная по характеру полемика обостряла политическую борьбу, никак не способствуя ослаблению напряженности внутри страны.

Объединение Германии крайне негативно отразилось также на оставшихся сторонниках Горбачева. Фалин, видный дипломат, руководивший тогда Международным отделом ЦК КПСС, до конца пытался сопротивляться принятию объединенной Германии в НАТО, но последующие события захлестнули и его. Общественное мнение, несмотря на сильное эмоциональное потрясение, могло бы смириться с происходившим. Но для этого нужны были какая-то компенсация во внутреннем плане, повышение уровня жизни, перспективы быстрого развития или по крайней мере преодоления наиболее критической фазы. Но ничего подобного произойти не могло.

На церемонии подписания Договора по обычным вооружениям в Европе маршал Язов, советский министр обороны, пробормотал: «Мы проиграли третью мировую войну без единого выстрела». Язов был солдатом, неспособным на тонкости. К счастью для всех, третья мировая война не случилась. Однако заявление генерала без прикрас отражало душевное состояние большинства военных. Впрочем, холодная война все-таки была. И с того момента идея, что Советский Союз ее несомненно проиграл, получила широкое распространение как на Востоке, так и на Западе. Конечно, высшие руководители американского правительства обладали достаточным тактом, чтобы избежать повторения подобных заявлений на публике. Но другие государственные деятели Запада не были столь сдержанны. И без них эта оценка находила широкое распространение среди не только противников, но и сторонников Горбачева. Один из его сотрудников писал, что он пошел навстречу Западу, «подняв белое знамя капитуляции в холодной войне». Аналогичные слова были сказаны философом в эмиграции Зиновьевым, а также многочисленными учеными и политическими аналитиками Запада.

Со всей очевидностью можно говорить о несправедливости таких суждений. Горбачев принял на себя руководство страной, которая по многим параметрам уже находилась на грани поражения, и он употребил всю энергию, чтобы избежать этого. Он хотел закончить холодную войну, не проиграв ее. Горбачев всеми силами добивался равноправного сотрудничества на международной арене. Но механизмы, с помощью которых он предполагал добиться своей цели, были разрушены. Горбачев оказался слишком слабым, а слабость редко встречает сострадание. Какими бы ни были намерения Горбачева, складывалось впечатление, что он обречен на поражение.

Честность и последовательность стремлений Горбачева были вознаграждены в ноябре 1990 года всеобщим международным признанием — присуждением ему Нобелевской премии мира. Никто из других советских руководителей никогда не мог на такое рассчитывать. Но это признание пришло тогда, когда его политика уже вступила в стадию непоправимого кризиса. Известие о премии было встречено в СССР с иронией, сарказмом и даже недовольством, и эти чувства противоречили уважению, которое Горбачев снискал во всем мире.

Может быть, по этим причинам и потому, что его обуревали заботы, от которых он не мог отделаться, Горбачев в течение длительного времени колебался, ехать ли ему в Осло за наградой. На церемонии вручения премии в июне 1991 года он произнес речь, где еще раз продемонстрировал высоту своих стремлений, благородство целей и глобальность проектов, которыми он руководствовался на своем, полном риска, пути. Эта речь может считаться сегодня его духовным завещанием и лебединой песней. В ней прозвучали тревожные, пророческие ноты. Защита перестройки была эмоциональной, хотя сопровождалась описанием критической ситуации, в которой она находилась. Советская печать, та самая, что недавно получила свободу от Горбачева, не опубликовала об этой речи ни единой строчки.

 

Война в Персидском заливе

В один из наиболее тревожных моментов 1990 года убедительно подтвердилось, что политика Горбачева включала широкое международное сотрудничество СССР, в том числе и с теми, кто до последних лет считался его противником. 2 августа Ирак, возглавляемый диктатором Саддамом Хусейном, совершил нападение на соседний Кувейт и за несколько дней аннексировал его. Ирак не впервые совершал такого рода действия. Десятью годами ранее он напал на Иран, рассчитывая застигнуть его врасплох, надеясь, что он ослаблен хомейнистской революцией, однако просчитался и натолкнулся на сильное сопротивление. Последовала восьмилетняя война, которую Ирак мог и проиграть, если бы не получил помощь со стороны тех, кому не нравился исламский фундаментализм Ирана.

Теперь Ирак вновь брался за прежнее, но уже в другом направлении. Для СССР вопрос осложнялся тем, что Ирак был его союзником в холодной войне. Его армия была оснащена оружием советского производства и функционировала так же, как и экономика, с помощью специалистов из Москвы. Их там находилось около 8 тыс., как военных, так и гражданских. За экспортные поставки Ираку СССР получал нефть и внушительные суммы в твердой валюте. Очевидно поэтому Хусейн рассчитывал если не на поддержку, то по крайней мере на благожелательный нейтралитет Москвы.

Агрессия Ирака по времени совпала с завершением переговоров по объединению Германии и с достижением важных договоренностей по сокращению как ядерных, так и обычных вооружений. Горбачев и Шеварднадзе сразу поняли, что одобрение ими агрессии сделало бы бесполезными эти достижения проводимой ими внешней политики, за которые пришлось заплатить высокую цену. Если другие кризисы, в том числе тяжелые международные кризисы прошлого, могли интерпретироваться по-разному, то случай с Ираком был практически хрестоматийным примером агрессии, одним из тех, по которым Устав ООН без тени сомнения предусматривает применение коллективных санкций, а если потребуется, то и силы. Укрепление ООН Горбачев считал одной из основ своей программы; он не мог дать задний ход в тот момент, когда надо было от слов переходить к делу.

Ни он, ни министр иностранных дел на попятную не пошли. Из воспоминаний их сотрудников известно, что они даже не колебались. В телефонном разговоре с Бушем Горбачев подтвердил, что, по его мнению, речь идет о непростительной агрессии. Эту же точку зрения высказал Шеварднадзе своему американскому коллеге Бейкеру, который сделал специальную остановку в Москве по пути из Монголии. Согласие между СССР и США предопределило дальнейший ход событий. Совет Безопасности ООН одобрил энергичные резолюции, предусматривающие строгое наказание Ирака в случае, если он не покинет Кувейт. Буш попросил Горбачева о специальной встрече. Советский руководитель предложил в качестве варианта Хельсинки. Здесь состоялась очередная «встреча в верхах», посвященная исключительно положению на Ближнем Востоке, где обе стороны подтвердили прежние договоренности.

Сохранить согласие с США было главной заботой Горбачева в течение всего кризиса. Он преследовал эту цель с начала и до конца и добился своего. Однако при этом он не шел на поводу у Вашингтона, пытаясь, напротив, влиять на его поведение. У него никогда не было сомнений относительно необходимости безусловного вывода иракских войск, но он не пожалел усилий, чтобы это произошло, не унижая Ирака. В диалоге с Саддамом Хусейном иногда было необходимо прибегать к языку угроз: только так удалось добиться, чтобы советские специалисты в Ираке смогли вернуться на родину, не подвергаясь риску из-за возможных военных операций. В целом Горбачев пытался избежать применения силы и ни на день не прерывал контактов с правительством Багдада. Он снова рассчитывал на свою способность убеждать. Для него было ясно, что без вывода своих войск Ирак подвергнется жестокому наказанию. Однако ему не удалось переубедить своего иракского собеседника, который предпочел, чтобы на страну легли тяжелые последствия его отказа вывести войска.

Одновременно Горбачев, лояльно оказывая свою поддержку Бушу, старался убедить его не прибегать к использованию оружия, попытаться другими методами давления достичь желаемого результата и заставить Хусейна изменить свое решение. Горбачеву снова не удалось добиться успеха, хотя его усилия получили поддержку во многих странах Западной Европы. Мы пока не располагаем достоверными данными из американских источников, чтобы судить о том, были ли руководители США с самого начала настроены задействовать свою мощную военную машину, созданную в сжатые сроки у границ с Кувейтом, или же, наоборот, позже приняли решение о наступлении. Многие сотрудники Горбачева сразу же посчитали, что действительности отвечал первый вариант. Но президент СССР настаивал на своем и в период неопределенности американской позиции, и когда они начали бомбардировки с воздуха, и когда они решили привести в действие сухопутные силы. Еще накануне принятия последнего решения, 23 февраля 1991 г., Горбачев целый день провел у телефона, беседуя со всеми главными политическими деятелями мира и уговаривая их отложить операцию. Но тщетно.

Однако с большим успехом Горбачев добился другой цели. Его позиция имела решающее значение для формирования согласия между частью стран арабского мира, выступавших против иракской агрессии. Туда вошли государства, на политику которых СССР сохранил свое влияние. Горбачев еще на хельсинкской встрече пытался убедить Буша пообещать, что, как только с агрессией будет покончено, будет созвана международная конференция для решения палестинской проблемы. Хусейн, выставляющий себя поборником интересов палестинцев, оказался бы таким образом в еще большей изоляции. Американский президент не согласился с этим предложением, опасаясь, что Хусейн мог бы присвоить себе заслугу в таком повороте американской политики. С 70-х годов США неоднократно отвергали предложение о созыве такого рода конференции. Но когда война в Заливе закончилась, идея Горбачева возобладала. Конференция начала свою работу в апреле того же года в Мадриде. Но для Горбачева, который с полным основанием мог бы считаться одним из ее главных инициаторов, было уже слишком поздно.

Проводимая им политика в связи с кризисом в Заливе была подвергнута критике на родине. Но обвинения выдвигались главным образом со стороны наиболее экстремистски настроенных националистических противников Горбачева. И наоборот, со стороны военных кругов если и оказывалось давление, то весьма незначительное. Война в Заливе сказалась на глубоком кризисе доверия, возникшего с развитием событий в Германии и Европе в целом. С постепенным исчезновением точек соприкосновения внешняя политика превратилась в арену открытого противостояния. Война в Заливе определенно не внесла успокоения, хотя и не затронула наиболее чувствительные струны общественного мнения. В самый разгар кризиса Горбачев вдобавок лишился одной из своих надежных опор. 20 декабря 1990 г. Шеварднадзе подал в отставку с поста министра иностранных дел. Он находился под огнем беспощадной критики. На него еще больше, чем на Горбачева, возлагали вину за то, что произошло в Европе. Шеварднадзе не устоял перед безжалостными атаками. Позже он писал, что прежде, чем решиться на этот шаг, он целый год раздумывал. Горбачев, считавший его «настоящим другом», пытался в течение месяца уговорить министра не уходить. Шеварднадзе потом рассказывал, что чувствовал себя недостаточно защищенным перед лицом своих врагов, хотя имел право рассчитывать на это, так как их целью был Горбачев, и не в меньшей степени, чем он сам. Критики Шеварднадзе приписали его отставку оппортунистическим расчетам. Конечно, Горбачев расценил такое решение как удар в спину, почти как измену в момент серьезнейшей опасности. «Я хотел бы проявить понимание этого его шага, — писал он Бушу, — но в любом случае не могу его одобрить». В своем заявлении Шеварднадзе говорил о нависшей над страной угрозе авторитаризма и сокрушался по поводу слабости демократического фронта. Это были слова человека, чувствовавшего себя в изоляции. Он сдался, доведенный до крайности обоснованным беспокойством по поводу нестабильности в самом Советском Союзе.

Несмотря на благородство устремлений, общий итог внешней политики дуэта Горбачев-Шеварднадзе в тот период, конечно, нельзя назвать позитивным. Однако даже сегодня наша оценка должна быть более нюансированной. В действительности сейчас трудно предполагать, к каким последствиям привела бы эта линия, если бы главный участник событий — Советский Союз — не перестал существовать. Решающий удар по нему был нанесен не извне, а изнутри.

 

Выборы 1989 года

Обещание провести подлинные выборы было выполнено Горбачевым через девять месяцев: о них было объявлено на XIX партконференции в июне 1988 года, а состоялись они уже в марте следующего года, причем на территории всего Союза. Выборы сопровождались первыми изменениями конституционного характера. Орган, который избрали, оказался теперь не Верховным Советом СССР, как это предусматривалось Конституцией, а структурой более многочисленной и сложной, предусмотренной специальной поправкой к Основному Закону. Речь шла о Съезде народных депутатов, состоящем из 2250 депутатов, по широте полномочий схожем с законодательным органом в Китае. Треть состава (750 депутатов) съезда назначалась признанными социальными и политическими организациями, а на две трети депутаты избирались в одномандатных округах, где в выборах участвовало несколько кандидатов. Из вышеназванных 750 депутатов только 100 были назначены Центральным Комитетом КПСС. Среди них был и Горбачев, который долго колебался, прежде чем решиться, каким образом он будет избираться в новый парламент. Тогда его избрание не повлекло бы проблем. Однако они возникли бы у многих его коллег из Политбюро, и Горбачев предпочел не выделяться среди них, поскольку с этим постоянным коллегиальным органом ему в любом случае приходилось считаться.

Несмотря на некоторую двусмысленность, выборы ознаменовали собой разрыв с прошлым и новый поворот в советской политической жизни. Не во всех округах были выдвинуты несколько кандидатов в депутаты — примерно в половине. Во многих случаях, однако, кандидаты, поддержанные КПСС, потерпели поражение.

В некоторых крупных городах выборы приобрели скандальный характер, особенно в Москве и Ленинграде, где среди потерпевших поражение оказались большей частью местные партийные руководители. Часто все кандидаты были выходцами из рядов КПСС, но представляли отличные друг от друга программы — явный признак дезинтеграции в рядах партии, которая претендовала на монолитность. Организациям КПСС было рекомендовано сохранять нейтралитет. Когда давление все-таки оказывалось, оно не всегда было нацелено на поддержку тех, кто выступал с официальных партийных позиций. Типичным был случай с некоторыми периферийными республиками (например, Грузией), где более заметны были националистические тенденции, способные бойкотировать тех, кто им противился, — неважно, были ли они коммунистами или нет.

В итоге выборов образовалась весьма разноликая ассамблея, не имеющая прецедентов в истории страны. Без тени сомнения избранные депутаты выражали многообразие позиций, однако они не были организованы в партии. Существовало лишь несколько партийных эмбрионов — тех «неформальных групп», которым удалось провести в депутаты кого-то из своих представителей. Роль центров притяжения для новых депутатов играли скорее некоторые наиболее известные деятели. Одним из первых постановлений съезда было решение о трансляции всех его заседаний по телевидению. Это решение, не имевшее аналогов в истории парламентов, сначала имело положительный эффект, не замедливший вскоре превратиться в свою противоположность. На первых порах начинание вызвало в стране настоящую политическую лихорадку. Миллионы людей проводили свое время перед экранами, чтобы следить за зажигательными дебатами съезда, — это была как бы яркая театральная премьера. В учреждениях и на предприятиях никто не работал. Благодаря телевидению неизвестные ранее люди одним махом возносились на вершины известности. Русский парламентаризм, получивший новое начало, приобрел, таким образом, вечевой характер. Как следствие, повсюду только и говорили, что о политике. Но и этот длившийся неделями и месяцами спектакль в конце концов надоел. В мире нет парламента, способного выдержать такое испытание. Занятые своими повседневными заботами, люди устали, и начальный интерес к съезду постепенно перерос в раздражение по поводу пустой «болтовни» «политиков».

Вскоре после начала работы съезда на нем впервые в СССР после далеких 20-х годов сформировалась легальная оппозиция. Она выбрала себе маловыразительное название — «межрегиональная группа», что соответствовало ее слабо определенной политической ориентации. У группы было целых пять сопредседателей: академик Сахаров, вновь «воскресший» Ельцин, почти что триумфально выигравший выборы в Москве, историк Афанасьев, экономист Попов и эстонец Пальм. Группа объединила наиболее радикальных депутатов и, казалось, представляла собой крыло наиболее решительных сторонников перестройки. В действительности это уже был признак кризиса, означавший, что те, кто причислял себя к наиболее ярым сторонникам новой политики, вставал в оппозицию к тому, кто был ее инициатором. Горбачев оказался между двух огней, так как в собственной партии ему приходилось противостоять и другой оппозиции, в то время куда более мощной, но не желавшей считать себя таковой и скорее предпочитавшей активнее самого Горбачева выступать проводниками преемственности и легитимности советской власти.

После первого крупного боя, который в качестве главного действующего лица дала «межрегиональная группа», была отменена статья 6 Конституции — та самая, которая еще в старом, сталинском Основном Законе 1936 года, а еще в более категорической форме в брежневской Конституции 1977 года утверждала «руководящую роль» коммунистической партии во всех советских структурах. Кампания по ее отмене была начата и проводилась Андреем Сахаровым — единственным, кто из крупных представителей диссидентства брежневского периода сохранил лидирующую политическую роль. Его предложение поначалу было встречено с оговорками не только Горбачевым, но самими же «регионалами». Некоторые опасались, что, поднимая вопрос о власти, они открывают двери хаосу, гражданской войне, призраки которых уже начали вырисовываться на горизонте все более встревоженной страны. Затем, однако, и Горбачев дал свое согласие, так как это предложение шло в русле его демократических проектов. Соответствующая конституционная поправка была принята в феврале 1990 года. В декабре 1989 года внезапно умер Сахаров. Эта потеря имела самые печальные последствия не только в связи с его непререкаемым моральным и интеллектуальным авторитетом. Он был, может быть, единственным среди «межрегионалов», кто за тяжкие годы диссидентства и ссылки выносил политическую идею и концепцию трудного перехода СССР к демократии. Его отличало также то чувство равновесия, которое только и может балансировать самые радикальные предложения, не давая им превратиться в демагогию. Тот факт, что эти способности ушли вместе с ним, тяжелым грузом лег на последующие дела.

С отменой статьи 6 КПСС становилась политической партией и уже более не оставалась первой среди основных госструктур, что создавало проблемы для функционирования и деятельности всех других государственных органов, начиная с армии. Все они раньше были подчинены КПСС. В то время нельзя еще было говорить о ней как об одной из партий, такой же, как другие, так как других партий пока не существовало. Или, вернее, существовали, так как в течение нескольких месяцев возникли мириады партийных образований, имевших самые невероятные названия — те, которые переняли форму партий Западной Европы, плюс все те, что носили партии, пробивавшие себе путь в дореволюционной России, и еще многие другие. Но это были лишь этикетки, эфемерные аббревиатуры, в лучшем случае группки из нескольких десятков человек — выражение всего-навсего намерений или амбиций какого-либо самоутверждающегося деятеля. Ни одна группировка не была в состоянии доказать свою жизнеспособность. Ни одна из них не выражала интересов какого-либо движения или социального слоя.

КПСС тем временем продолжала существовать. Но ее существование оказывалось под вопросом. Было немыслимым, чтобы она безоговорочно отказалась от власти, которой распоряжалась 70 лет. В Центральном Комитете КПСС Горбачев никогда не пользовался поддержкой большинства. Даже если точных подсчетов сделать невозможно, так как практически по спорным вопросам в ЦК никогда не прибегали к голосованию, наиболее заслуживающие доверия источники говорят, что там его поддерживали не более 30%. До 1989 года противники его политики не осмеливались открыто выступать против. Все изменилось уже в ходе пленарного заседания Центрального Комитета, прошедшего накануне выборов. Ситуация обострилась сразу после подсчета голосов, оказавшегося малоприятным для официальных представителей КПСС, не привыкших держать экзамен на выборах. С этого момента каждый Пленум Центрального Комитета превращался в арену стычек, когда Генеральный секретарь и оставшиеся верными ему сторонники занимали позиции обороны. Оппозиция в партии отражала в первую очередь реакцию аппарата, старых и молодых представителей, чувствовавших, как из их рук вырывают всегда им принадлежавшую власть. Но истоки этого сопротивления нельзя сводить лишь к эгоистическому интересу. Его подпитывали, по крайней мере, еще две причины: откровенная тревога, не потерпит ли крах советская система, и непонимание новых методов руководства (в экономике, в институциональных вопросах), с которыми не могли свыкнуться даже те, кто более этого хотел.

 

Горбачев — президент

После выборов и отмены статьи 6 начался пересмотр Конституции. Как только была ограничена роль КПСС, возникла необходимость пересмотра всего устройства советского государства. Выборы нового парламента были первым шагом широкой реформы, к которой юридическая мысль была мало готова. В соответствии с новыми положениями Съезд народных депутатов должен был выбрать из своего состава Верховный Совет, состоящий из двух палат — по нескольку сотен депутатов в каждой. Палатам надлежало заниматься текущей законотворческой деятельностью. Предстояло определить формы исполнительной власти, которая не могла ограничиваться лишь Советом министров. Депутаты хотели получить право обсуждать его состав и одобрять руководителей каждого министерства в отдельности. У Горбачева и его коллег созрела идея президентской республики, в чем-то напоминающей американскую. Эта идея получила воплощение в проекте государственного устройства — чем-то среднем между американской и французской моделями. Идея учреждения президентской республики, казалось, лучше соответствовала русской и советской традициям, согласно которым высший правитель был ключевой фигурой.

Но путь к этой цели оставался неясным. Сначала Горбачев занял пост председателя Съезда народных депутатов. Но после отмены статьи 6 было решено образовать институт президентства в СССР, где президент является главой советского государства. В марте 1990 года Съезд народных депутатов избрал Горбачева на этот пост.

Почему это сделал съезд, а не народ прямым тайным голосованием? Именно здесь, в том числе и многие советники Горбачева, увидели роковую слабину, непоправимо подорвавшую его позиции на вершине власти. О причинах такого подхода мы знаем от близко стоявших к Горбачеву. Его после довольно долгих сомнений удержали даже не опасения оказаться неизбранным, а перспектива новых противостояний, неизбежных в ходе выборов в стране, и без того охваченной все более глубоким кризисом, тем более что ему пришлось отбивать еще одну атаку, нацеленную на подрыв его власти. Она вновь возникла в рамках КПСС и сводилась к требованию признать недопустимым совмещение должностей президента и Генерального секретаря партии. Если разъединить эти два института, то возник бы дуализм власти, создающий, что легко предвидеть, проблемы. Именно по этому вопросу в парламенте впервые сформировалась коалиция двух наиболее враждебных Горбачеву лагерей: одного — внутри КПСС и другого — из наиболее радикальных демократов. Предложение разъединить две эти должности было проголосовано большинством Съезда народных депутатов (1303 против 607). Решение не прошло только потому, что его сторонники немного недобрали до необходимого кворума. Горбачев был избран в результате серии драматических голосований по различным статьям конституционного закона, учреждавшего пост президента. Именно тогда, аргументируя необходимость избежать разделения этих должностей, уважаемый всеми ученый-филолог, старейший академик Лихачев упомянул о появившемся призраке гражданской войны. Такое говорилось впервые. С того момента эта угроза так больше и не исчезла из русской политической жизни. Относительно поведения радикалов из «межрегиональной группы», которые в ходе многочисленных голосований присоединились к противникам Горбачева в КПСС, один из близких к ним депутат Собчак отметил позже, насколько опасными в их среде были проявления «демократической незрелости, политического дилетантизма, митинговых замашек и неспособности просчитать самые элементарные последствия своих действий», не скорректированных «традициями, опытом, профессионализмом». Собчак рассуждал как политик: болезни, которые он увидел, распространялись по всему организму СССР. Началась бескомпромиссная борьба. Предложение, чтобы Горбачев оставил один из двух постов, вскоре было вновь вынесено на повестку дня, на сей раз в самой КПСС. Горбачев подтвердил, что если он будет поставлен перед необходимостью покинуть один из двух постов, то уйдет сразу с обоих. Идея подать в отставку неоднократно приходила ему в голову и не была, по словам его наиболее близких сотрудников, просто полемическим приемом: Горбачев неоднократно угрожал отставкой, будучи убежденным в том, что если он поддастся своим противникам, то с ним и его перестройкой будет покончено.

Театром наиболее ожесточенных схваток был XXVIII (и последний) съезд КПСС в июле 1990 года — событие, не сравнимое ни с каким другим форумом советских коммунистов. Это была бурно проходившая ассамблея 6 тыс. делегатов, заполнивших громадный зал Кремлевского Дворца съездов, где импровизированные ораторы толпились возле многочисленных микрофонов и выступали возбужденно и протестующе. Одно за другим следовали часто противоречащие друг другу по результатам электронные голосования. Царила напряженная подозрительность, в которой руководители партии, сидевшие за столом президиума, не казались уже начальством, а скорее выступали в роли обвиняемых огромного хорового процесса. Вот некоторые из наиболее выразительных метафор съезда: «гора, подъем на которую потребовал нечеловеческих усилий, на очень сильном ветру... порывы которого сбивали с ног... в буре страстей» (Шеварднадзе); «море, где больше скал, чем воды» (Яковлев); «попытка превратить съезд в специальный трибунал» (Горбачев); «скачки на спине степного тигра» (Гельмут Коль).

Все, кто там присутствовал, знают, что Горбачев оказался в абсолютном меньшинстве. Если ему и удалось, по крайней мере формально, выйти из сложившейся ситуации невредимым, то только благодаря своему умению маневрировать, способности играть на разобщенности и неподготовленности его противников, на противоречиях, в том числе и внутри партии, вызванных полемикой между представителями различных республик Союза, на отсутствии убедительной программы у тех, кто пытался его сместить. Ему помогло то обстоятельство, что он уже являлся президентом СССР. Когда Лигачев попытался провести последнюю атаку, выразив намерение быть избранным заместителем Генерального секретаря партии, за него было отдано всего несколько сотен голосов — поражение, положившее конец его политической карьере. В самый разгар баталии против противников перестройки, составлявших на съезде большинство, с противоположного фланга политических сил последовал жесткий удар: слово взял Ельцин, в кратком заявлении объявив, что выходит из КПСС, и предложив партии самораспуститься. Его примеру последовали несколько других радикалов. Это было объявлением войны. Победа Горбачева теперь представлялась более призрачной, чем реальной: в итоге съезда его позиции сильно пошатнулись.

Создать крепкий институт президентства было уже невозможно. Образовали президентский Совет, куда Горбачев попытался ввести руководителей главных министерств, некоторых из наиболее способных своих сотрудников и отдельных деятелей культуры, непосредственно политической работой не занимавшихся. Кто-то определил этот орган как «государственное Политбюро». Но и эта структура оказалась неработоспособной. Слабая юридическая конституционная культура страны помешала бы эффективной работе новых государственных институтов и в более спокойные периоды. Как потом отмечалось, организационное решение проблемы могло быть лучшим. Однако причины провала заключались не в этом: новые структуры даже не имели времени, чтобы пройти проверку, — их снес усиливающийся политический ураган.

Характеристика этой первой попытки конституционного строительства была бы некорректной без следующего соображения. Первый и последний парламент СССР, родившийся на зыбкой правовой основе, сформированный надуманно, действовавший в атмосфере раскалывающих его политических дискуссий и обреченный на преждевременную смерть, этот парламент перестройки, спровоцировавший президентство Горбачева, оставил истории наследство, которое не пошло в ее пассив. Были одобрены законы, имеющие определенную ценность, от Закона о печати до закона, предоставляющего право путешествовать за рубеж или жить за границей. Многие права граждан нашли юридическое оформление. Почти все то немногое, что есть от демократии в странах — наследницах СССР, является результатом бурной и недолгой деятельности этого парламента.

 

Экономический кризис

В результате отчаянной политической борьбы и спада экономики сформировался своего рода замкнутый круг. Старая «административно-командная система», как сейчас называют навязанный Сталиным режим, просуществовавший до смерти Брежнева (и позже), больше не работала: отчасти из-за развивавшегося паралича, проявившегося уже в середине десятилетия, и отчасти из-за начавшегося слома ее проржавевших механизмов. Не получалось привести в действие новые рычаги, которые должны были определить грамотное управление экономикой, открыть простор инициативе и самостоятельности ее отдельных составляющих. Они по-прежнему предполагали наличие эффективной государственной администрации, в то время как государственные рычаги управления становились все менее послушными командам, откуда бы те ни исходили. Старые связи между производственными предприятиями рушились, но на смену им не складывались новые отношения. Где надеялись на ощутимое улучшение условий жизни граждан как следствие перестройки, получали обратный результат. В этом в первую очередь заключалась причина радикализации политической борьбы. Но она вместе с тем выхолащивала попытки преодолеть экономические трудности.

Первым следствием такой ситуации был кризис государственной финансовой системы. Чтобы дать какую-то компенсацию населению, государство и отдельные предприятия в 1988 году пошли на резкое увеличение личных доходов. Однако отсутствие роста производства не позволило удовлетворить увеличивающийся спрос на товары и услуги. Это, в свою очередь, породило мощное инфляционное давление. Резко увеличилась циркулирующая денежная масса. Цены же, установленные государством, оставались неизменными. Теперь уже не успевали поставлять товары в магазины, как их прилавки пустели. Почти круглосуточно магазины оставались без товаров. Напротив, полными были домашние холодильники.

Не выходя на свет, теневая экономика стала всепроникающей, разливаясь по хитросплетениям обменных операций, все более просачиваясь в государственные предприятия. Она с легкостью овладевала смешанными, получастными или кооперативными предприятиями, чье существование было разрешено новыми законами, провоцируя недовольство тех, кто не был туда допущен. Незаконными путями она действовала также во внешней торговле, переживавшей период роста, но в нездоровых формах. Чтобы удовлетворить запросы потребителей, был увеличен импорт на кредитной основе. Государство влезало в долги, но стабилизировать рынок ему не удавалось. Для того чтобы сдержать рост цен на внутреннем рынке, оно было вынуждено их компенсировать путем субсидий производственным предприятиям, которые в отсутствие у государства соответствующих поступлений все более пробивали брешь в госбюджете.

Наиболее тревожным по экономическим и политическим последствиям был эпизод с забастовками шахтеров, которые, начинаясь в Кузбассе, дважды в Западной Сибири, дважды, летом 1989 и 1990 года, распространялись на большую часть других угольных бассейнов. Говорили, что эти забастовки возникли по политическим причинам: к их организации подтолкнули прибывшие из Москвы агитаторы-радикалы. Объяснение вполне приемлемое, хотя не было недостатка и в экономических причинах. Этими забастовками не было положено начала независимого профсоюзного движения, как случилось бы, если бы они возникли стихийно. Парламент в срочном порядке легализовал забастовки, когда они уже начались. С тех пор их проведение стало возможным, и все же в последующие годы они не повторялись с таким размахом, хотя условия работы и жизни этих же самых горняков значительно ухудшились. Какой бы ни была причина забастовок, они заставили правительство Москвы и самого Горбачева вести изнуряющие переговоры в период, когда шли решающие политические бои — вводилась парламентская система, открывался последний съезд КПСС. Забастовки закончились капитуляцией центральных властей, принявших основные требования забастовщиков. В результате произошло резкое увеличение прямых и косвенных выплат трудящимся, кругами распространившихся на другие секторы экономики.

Финансовый кризис затруднил всякую возможность проведения глобальной реформы экономической системы. Чтобы выработать удовлетворительный проект этой реформы, Горбачев был вынужден прибегнуть к помощи лучших отечественных экономистов. Некоторые из них (Шаталин, Петраков) уже входили в число его главных советников. Другой, Абалкин, был в июле 1989 года даже назначен заместителем председателя Совета министров, и ему было поручено руководство Комиссией по проведению реформы. Они были специалистами высокого класса, но их мнения расходились. Все они несли на себе груз многолетнего догматизма советских общественных наук, иссушившего экономическую мысль. Отсюда и родилась тенденция брать напрокат решения, предложенные западной наукой, мало сочетавшиеся со специфическими проблемами советской экономики. Некритический импорт идеи — обычный соблазн в русской культуре. Еще 150 лет назад философ Чаадаев писал: «Своего развития, естественного прогресса нет (у нас); новые идеи пробивают себе дорогу среди старых, потому что не вытекают из них, а появляются у нас неизвестно откуда». В этом также можно найти одно из объяснений того, почему тогда, как и впоследствии, было так трудно заручиться народной поддержкой проводимых реформ.

Из кругов экономистов поступали противоречащие друг другу проекты. Один из них был довольно быстро подготовлен Абалкиным. Другой был представлен группой специалистов из Госплана. Председатель Совета министров Рыжков попытался обобщить оба проекта. Представленный им синтез и был одобрен Съездом народных депутатов в декабре 1989 года. В то же время молодой экономист из Комиссии Абалкина, до того еще мало кому известный Явлинский, выработал свой, отличный от других проект, так называемую «программу 400 дней», где вынашивалась идея массовой приватизации советской экономики. План Явлинского, по содержанию подрывавший существовавшие устои, методологически отражал встречающуюся в советской традиции иллюзию: поиск чудотворного решения посредством молниеносной акции. На проходившую дискуссию повлияла борьба, начатая Российской Федерацией против Советского Союза. Проект Явлинского, несколько растянутый по срокам и превратившийся в «программу 500 дней», был взят на вооружение Советом министров Российской Федерации и противопоставлен проекту центрального правительства.

То, что поначалу было просто дискуссией между специалистами, переросло в политический конфликт. Горбачев попытался достичь соглашения с российским правительством, ставшим оплотом Ельцина. Экономисты обоих лагерей взялись за совместную работу. В ходе ее советники Горбачева разошлись во мнениях: Шаталин и Петраков поддержали «программу 500 дней»; правительство Рыжкова с Абалкиным остались верными своему предложению. Хотя Горбачев был ближе к первым, но попытался найти компромисс. Другому экономисту, академику Аганбегяну, было поручено найти приемлемое решение, но он ничего не смог сделать. Реформа оказалась заблокированной. Там, где предполагалось найти согласие, возникло еще одно основание для конфликта. Провал попытки реформирования экономики оставил за собой шлейф полемики, горечи и незаживающих ран.

Политическая борьба становилась все более ожесточенной. Один из самых видных сотрудников Горбачева потом высказал мнение, что в тех условиях никакая программа, будь она самой совершенной, не могла быть реализована. Новый Закон о предприятии, рожденный под влиянием наиболее передовых реформаторских идей, был одобрен в июне 1990 года и должен был вступить в силу 1 января 1991 г. Однако он так и остался на бумаге.

За противоборством между различными проектами уже просматривался более глубокий конфликт. Впервые под вопрос ставился социальный строй СССР. Решение проблемы затруднялось необходимостью принятия жестких мер по финансовой стабилизации. Это было действительно необходимо, так как в противном случае никакая структурная реформа не имела бы успеха. Речь шла о болезненном шаге, неизбежно вызывавшем сомнения. Однако основные пункты спора касались коренных вопросов: объемов приватизации, масштабов частной собственности, которая, по мнению некоторых, должна была стать чуть ли не единственной формой собственности; целесообразности или нецелесообразности регулирования рынка, если согласиться, что его законы и потребности должны уважаться; социальной защиты, к которой привыкло советское население; поэтапности принятия мер. Один из иностранных советников, появившихся тогда на московской сцене и находившихся среди вдохновителей «программы 500 дней», отмечал: «Быстрая перемена системы необходима в целях народного благосостояния, поднять которое можно только с приходом капитализма». Это уже была не перестройка, а нечто совсем другое.

Разворот части реформаторов в сторону экстремизма был вызван различными факторами. Некоторые из них носили международный характер. Самые убежденные сторонники либерализма, находившиеся тогда у власти как в Вашингтоне, так и в Лондоне, провели в этом направлении довольно умелую акцию убеждения. Шульц и госпожа Тэтчер даже не скрывают этого факта в своих воспоминаниях. К тому же в развитие ситуации вмешались резкие перемены, происшедшие в течение нескольких месяцев в Восточной Европе. Но были также и внутренние причины. «Теневая экономика» оказывала давление, стремясь избавиться от оставшихся препятствий. Экономист Селюнин, который был поначалу одним из рьяных сторонников перестройки, призывал к формированию в 1990 году нового правительства, «не связанного с выбором, сделанным в 1917 году... Такое правительство осуществит переход к рынку и послужит изменению социального строя». Но на это Горбачев не хотел соглашаться. Его отказ от «программы 500 дней», насколько мы знаем, был мотивирован различными соображениями. Он был убежден, что обещать такие быстрые перемены означало бы обман, так как в ходе перестройки он убедился — для эффективной реформы потребовались бы годы напряженного труда. Горбачев с недоверием относился к «шоковым терапиям», к которой, например, прибегло польское правительство в начале 1990 года. Однако наиболее отчаянные радикалы хотели, чтобы такая «терапия» была применена в СССР. Горбачева беспокоила цена, которую народ должен будет заплатить за подобную реформу, и он хотел реализовать «менее болезненную» программу. Наряду с этими суждениями прагматического характера он продолжал вынашивать убеждение — и останется верен ему до конца, — что от социалистических ориентиров, хотя и существенно подправленных, не следует отказываться.

Он дорого заплатил за это убеждение. Непримиримая враждебность его противников в КПСС не ослабевала и после XXVIII съезда. В то же время отказ Горбачева от «программы 500 дней» дал его принципиальным противникам и сторонникам Ельцина предлог для широкого наступления и подсказал тактику против него. Его обвинили в переходе в лагерь «консерваторов». Поначалу они повели атаку на председателя Совета министров Рыжкова, выступившего против «программы 500 дней», и потребовали его отставки. Рыжков, конечно, не был исключительной личностью, но и не принадлежал к противникам реформ. С самого начала перестройки он работал вместе с Горбачевым, возглавляя правительство. Он не был близок к Лигачеву, напротив, в их отношениях ощущалась неприязнь. Горбачеву пришлось расстаться с Рыжковым еще до конца года. Так советский президент оказался в еще большей изоляции.

Что касается доводов, к которым прибегали в ходе полемики представители обоих лагерей, то как одни, так и другие их приверженцы настаивали и настаивают на них. Трудно дать им оценку, если, конечно, не сделать это чисто гипотетически. Можно только отметить, как в свете происшедшей затем в стране катастрофы выдвинутые против «программы 500 дней» оговорки нельзя считать малозначащими. Только один пример. Одной из основных причин разногласий был вопрос о частной собственности на землю с постепенным переходом от коллективного землепользования в сельском хозяйстве к частному. После этого в России один за другим были приняты декреты и законы, провозглашавшие эти принципы. Каждый раз их принятие приветствовалось как крупное историческое событие, настоящая революция (или контрреволюция, кому как нравится). Но на практике, несмотря на трагедии, или, может быть, именно из-за них, сопровождавших весь период советской коллективизации, мало что изменилось в организации труда в сельском хозяйстве и в жизни деревни.

Борьба вокруг экономической реформы имела и второе существенное политическое последствие. Среди аргументов Рыжкова, к которым прислушивался Горбачев, был один, гласивший: никакая реформа не будет иметь успеха, если до ее начала не вернуть государству хотя бы минимум авторитета и эффективность функционирования. Требование «навести порядок» в стране широко распространилось в общественном мнении. Аналогичные тенденции пробивали себе дорогу также и в радикальном лагере, в среде интеллигенции, среди тех, кто вначале разделял основные принципы перестройки и даже требовал идти дальше. Именно им мы обязаны рождением того, что можно назвать «неоавторитаризм». Он нес в себе идею, что экономическая реформа — главная задача момента и, чтобы реализовать ее на практике, необходимо на какое-то время пожертвовать демократией, так как дело требует слишком много сил, оно слишком трудное, чтобы ставить его осуществление в зависимость от поисков согласия. Если нет согласия, «переход к рынку» все равно должен быть навязан.

«Нужен ли «железный кулак»?» — так называлась дискуссия между двумя интеллигентами-реформаторами начального периода — Миграняном и Клямкиным, в которой они со второй половины 1989 года отстаивали эти тезисы. Первый из них стал наиболее рьяным теоретиком этих идей, хорошо прижившихся в радикальном лагере. В условиях, когда вновь вошло в обычай широко использовать историю в политических целях, приверженцы «неоавторитарных» идей также обрели и свой пример, и своего героя. Они превратили в мифическую фигуру Столыпина, царского премьер-министра, диктаторскими методами пытавшегося, хотя и не без успеха, после революции 1905 года ускорить развитие российского сельского хозяйства по капиталистическому пути.

Этот миф, кстати сказать, Солженицын возродил задолго до «неоавторитарных» теоретиков конца 80-х годов. Но с политической точки зрения имеет значение факт, что эти деятели уже занимались поисками иного лидера вместо Горбачева, которого сочли неспособным реализовать их идеи и использовать при этом необходимые силовые приемы.

 

Кризис в межнациональных отношениях

Возник еще один заколдованный круг, появилась взаимосвязь между продолжающимся ухудшением дел в экономике и напряженностью в межнациональных, межэтнических отношениях. Если бы положение в экономике улучшилось, возможно, и националистические тенденции не нашли бы столь благодатной почвы, но, поскольку экономическая ситуация ухудшалась, те же местные партийные руководители были склонны переключать недовольство народа на переживавшее кризис центральное правительство. Они направляли это недовольство и на другие народы, откапывая в далекой истории поводы для споров, скрытые или исчезнувшие было разногласия. Неприязнь между правительствами отдельных республик Союза способствовала ухудшению ситуации в экономике, строившейся десятилетиями как одно целое. Ухудшение экономического положения и межнациональная напряженность взаимно питали друг друга.

В 1989-1990 годах на окраинах Союза возникли два очага кризиса, когда понятное стремление к утверждению собственного национального достоинства трансформировалось в сепаратистские движения. Первый очаг возник в трех Прибалтийских республиках — Литве, Латвии и Эстонии. Второй — в Грузии — добавился к непрекращающемуся на Кавказе конфликту между Арменией и Азербайджаном из-за Нагорного Карабаха.

В балтийских республиках народные фронты, заявившие о себе в начале как организации в поддержку перестройки, превратились в самые настоящие движения за независимость. Даже местные коммунистические партии, бывшие частью КПСС, решили отделиться и стать национальными партиями. Из трех этих стран ведущую роль с самого начала взяла на себя Литва. С этнической точки зрения ее население выглядело компактнее, чем в других двух республиках, — там было только 20% нелитовского населения. В республике была создана национальная партия «Саюдис», ее лидер Ландсбергис требовал, чтобы страна вышла из Союза. Руководитель коммунистов Бразаускас также требовал суверенитета для Литвы. Очень скоро народные фронты получили массовую поддержку. Их выступления становились все более внушительными, а печать — все радикальнее. Изменения были особенно заметны среди коренного населения: в меньшей степени среди русскоязычных или других этнических меньшинств, составлявших треть жителей в Латвии и почти 40% в Эстонии.

Общим требованием прибалтов было осуждение соглашения 1939 года между Советским Союзом Сталина и нацистской Германией, сделавшего возможным присоединение Прибалтийских стран к СССР.

Сложнее складывалась обстановка в Грузии. Здесь движение отличалось резко шовинистическими настроениями, всегда, пусть скрытно, присутствовавшими в этой маленькой кавказской республике, враждебными не только к русским, но ко всем негрузинам. Самым крупным представителем движения оказался Гамсахурдия, человек, склонный к экстремизму и не гнушавшийся любыми средствами для достижения своих целей. Среди соплеменников Гамсахурдии не было недостатка в противниках. Наиболее знаменитым среди них был, возможно, философ Мамардашвили — воплощение благородного грузинского космополитизма. Мамардашвили умер, когда конфликт с Москвой только начинался.

Сепаратистские тенденции получили довольно серьезное развитие, так же как и напряженность в отношениях между различными нациями. Однако действовали два фактора, позволяющие оспорить утверждение, что лишь роспуск Союза давал выход из создавшегося положения.

Первый фактор — это периферийный характер движений, наиболее бескомпромиссно требовавших выхода из СССР. Как Прибалтийские страны, так и Грузия, расположенные на западной и южной окраинах Союза, оставались в конце концов маленькими республиками. То же самое относится и к Молдавии, где с небольшим запозданием проявилась аналогичная тенденция. В последнем случае события развивались под влиянием изменений в соседней Румынии: в 1990 году молдавский сепаратизм проявлялся как требование не только выхода из Союза, но и вхождения в состав соседнего румынского государства, с которым существовала общность языка и исторических традиций.

Это не означало, что националистические тенденции не проявлялись на остальной территории Союза. Но в других республиках они носили более умеренный характер и поддерживались меньшинством населения. На практике эти республики, требуя для себя большей автономии и суверенитета, были отнюдь не уверены, надо ли настраиваться на отделение. Было две группы таких республик. Первая — славянские республики. Если в Белоруссии национализм совсем или почти не проявлялся, то он, наоборот, получил широкое распространение на Украине, где глубже укоренились его традиции. Однако наиболее радикальные националистические настроения ограничивались западными областями и несколькими политическими группами националистов (впрочем, довольно малочисленными) в Киеве. Сепаратистские тенденции практически никак не проявляли себя во второй группе республик — центральноазиатских — Казахстане, Узбекистане, Киргизии, Таджикистане и Туркмении. Эту особенность следует отметить специально, так как во всех ранее проведенных аналитических исследованиях и прогнозах, особенно зарубежных, относительно возможного кризиса Союза народы этих республик назывались вероятными инициаторами развала СССР, особенно с учетом их религии и мусульманской культуры, а также значительного прироста населения. Ничего подобного в начале 90-х годов не происходило.

Второй фактор заключался в том, что именно в республиках, где сепаратистские движения были сильнее, этнические меньшинства, зачастую многочисленные, выступали против доминирующей сепаратистской тенденции и являли собой первую и серьезную линию сопротивления любому предложению об отделении от Союза. Требования об отделении каждой из республик выдвигались всякий раз от имени национального большинства и сопровождались отказом в элементарных правах человека проживавшим там этническим меньшинствам. Приходившие или пытавшиеся прийти к власти группы националистов действовали в отношении собственных меньшинств более репрессивными методами, чем центральное правительство, решительнее прибегали к насилию и шовинистической пропаганде. Здесь возможно возражение, что именно в праве собственноручно определять положение меньшинств они видели первое свидетельство своей столь желанной суверенности. Однако в ответ на это меньшинства видели единственную эффективную защиту своих прав в Союзе, в Советской Конституции и в «ленинских принципах» или, когда такой защиты не стало, в требованиях выхода, в свою очередь, из состава республик, в которые они входили.

Крайний национализм, возобладавший в Грузии с приходом к власти Гамсахурдия, вызвал немедленную и резкую реакцию. Начались вооруженные выступления абхазов и осетин, народов не только многочисленных, но и наделенных по Советской Конституции собственной государственностью (автономные республики в составе Республики Грузия). Новые руководители Тбилиси хотели подмять их под себя. В ответ абхазы и осетины провозгласили свое отделение от Грузии и настаивали на создании соответствующих суверенных республик или же на вхождении в Российскую Федерацию. Происшедшее в Грузии не составило исключения. Затянувшийся конфликт между армянами и азербайджанцами из-за Нагорного Карабаха был, по существу, крайним проявлением того же явления. Нечто аналогичное происходило в Молдавии в отношении русского и турецкого (гагаузы) меньшинств. И наконец, это же явление отмечалось в Прибалтийских странах, особенно там, где русские меньшинства были более многочисленными. В первый период они пытались доказать свою лояльность в отношении доминирующей нации, поддерживая даже ее требования суверенитета. Они были вынуждены изменить свою позицию, как только сами стали подвергаться дискриминации.

Два других обстоятельства еще больше затягивали гордиев узел национализма. Во-первых, за некоторым исключением (Грузия и особенно Литва), выразителями националистических тенденций были не только и не столько новые политические организации, сколько местные коммунистические руководители или, по крайней мере, часть из них. В критические моменты национализм всегда и для всех оказывался удобной идеологией. Ныне, когда Союз и КПСС переживали кризис, национализм использовался на местах в качестве инструмента для сохранения своих властных позиций, которым угрожала горбачевская перестройка. Во-вторых, в республиках, где национализм набрал наибольшие обороты, под прицелом прежде всего оказались советские войска, против которых разворачивались демонстрации протеста. К ним относились как к оккупационной силе, их оскорбляли и поносили, совершали акты вандализма над памятниками погибшим воинам. После вынужденного ухода из Восточной Европы это второе и еще более горькое испытание на родине сделало практически невыносимым кризис в армии, вызвало подавленность и недоверие военных к политическому руководству страны, породило у многих из них своего рода чувство оскорбленного патриотизма.

Подобные обстоятельства послужили фоном к целому ряду трагических событий. 9 апреля 1989 г. в Тбилиси армия открыла огонь по толпе демонстрантов, которые пытались ворваться в правительственные здания. Местные гражданские и военные власти сами настояли на использовании оружия. Довольно неясной до сих пор остается ответственность центральных властей. Горбачев узнал о тяжелой ситуации в грузинской столице только по возвращении из поездки в Великобританию, у него не было времени, чтобы дать более четкие указания. Шеварднадзе, которому он поручил немедленно направиться на место событий, не поехал туда, так как решил на основании поступивших к тому времени сообщений из Тбилиси, что там все нормализовалось. Лигачев, которого обвиняли в случившемся в Тбилиси, безусловно, дал в отсутствие Горбачева указания о передислокации войск. Однако нет доказательств, что он пошел дальше этой предупредительной меры. Работа многочисленных комиссий по расследованию так и не прояснила случившегося. В Тбилиси были убитые и раненые. Стычка произошла накануне сессии вновь избранного советского парламента. Она породила яростные дебаты, безрезультатно длившиеся в течение месяцев.

Летом того же года в плодородной Ферганской долине в Узбекистане несколько дней продолжались ожесточенные стычки между узбекским населением и подвергшимся безжалостному нападению национальным меньшинством — турками-месхетинцами. Это был еще один конфликт среди нерусского населения. Наученная горьким опытом Тбилиси, армия на этот раз осталась в стороне, а когда попыталась что-то сделать, было уже поздно. Кровавые события в Фергане положили начало новому явлению в жизни советских этнических групп: внутренней миграции меньшинств, которые, оказавшись незащищенными, покидали области, где они уже давно проживали. В рамках СССР возникли потоки беженцев, хотя все они были советскими гражданами. Еще более тяжелыми были аналогичные инциденты в январе 1990 года в Баку, в которых отразился конфликт между азербайджанцами и армянами из-за Нагорного Карабаха. Здесь была задействована армия, обвиненная затем с обеих сторон в содействии противнику.

Кульминацией трагической цепочки столкновений было событие 12 января 1991 г. В литовской столице Вильнюсе армия открыла огонь по демонстрантам, взявшим под свою защиту местное телевидение, перешедшее на националистические позиции. Ответственность за случившееся пала на Горбачева. Отметим для ясности, что еще никем не доказано, что приказ о применении силы в Вильнюсе, как и в Тбилиси, исходил от Горбачева. Его основной обвинитель, Ельцин, возложил в дальнейшем ответственность на главу КГБ Крючкова. Но это важно лишь до определенной степени. Президент всегда несет ответственность за все, и, даже если, как это представляется вероятным, приказ исходил не от него, случившееся лишь свидетельствовало о потере им контроля над ситуацией. Армия открыла огонь еще и по той причине, что была доведена до крайности обстановкой ненависти, которая ее окружала. Но случай был использован противниками Горбачева в демократическом и радикальном лагере для неслыханно яростной кампании. Его обвинили в том, что он диктатор хуже Гитлера и Сталина, что его линия преступна, он вел себя как убийца, что он изменил своему же делу, оказался пленником консерваторов. Последние, в свою очередь, считали Горбачева предателем и, наоборот, обвиняли его в слабости. Отовсюду стали раздаваться требования его отставки.

Как мы теперь знаем, в ходе всего кризисного периода в межнациональных отношениях линия Горбачева сохраняла свою последовательность, хотя и была обречена на поражение. Конечно, были сомнения, раскаяния, противоречия. Но она до последнего отвечала некоторым его твердым убеждениям. Первое и самое глубокое заключалось в том, что Союз, понимаемый как необходимая форма сосуществования между различными народами СССР, должен быть в любом случае спасен. Его второе убеждение состояло в том, что для этой цели Союз предстояло радикально реформировать, для чего нужно было дать каждой республике гарантированный суверенитет и демократический контроль над своими внутренними делами, оставив за Центром функции, обеспечивающие совместную жизнь в Союзе. Горбачев неоднократно высказывался в том плане, что в отдельных случаях могут быть приняты и другие решения, учитывающие различие исторических и культурных условий народов Союза. Он допускал, хотя и осуждал подобные намерения, отделение одних народов от других. Однако он требовал, чтобы все это происходило в рамках закона, и одобрил целую юридическую процедуру, позволявшую каждой нации реализовать свое конституционное право на отделение по согласию сторон. Он хотел избежать поспешных решений, способных вызывать цепные реакции. Но и эти его убеждения вызывали многочисленные нападки. Одни обвиняли его в том, что он разваливает Союз после того, как «потерял» Восточную Европу, другие вменяли ему великодержавные имперские устремления. Здесь, как и в других случаях, единственным его оружием оставалось слово, сила убеждения. Он использовал его до конца с непреклонной настойчивостью и в уверенности или в надежде, что призыв к разуму даст результаты. К сожалению для него, особенно в вопросах этнических конфликтов, время рациональных дискуссий безвозвратно прошло.

И все же в этих условиях ему удалось записать в свой актив два очка. В марте 1991 года, когда кризис достиг критической отметки, он почти по всей стране организовал референдум (не участвовали наиболее сепаратистски настроенные прибалты, грузины и молдаване). Три четверти участников проголосовали за сохранение Союза, реформированного на демократической основе. Пользуясь этим успехом, в следующем месяце он запустил переговорный процесс между республиками в целях заключения договора, определяющего основы обновленного государства. Союзником в этих его усилиях выступил президент Казахстана Назарбаев (во всех республиках проявилась тенденция, согласно которой местные секретари КПСС стали президентами). По имени резиденции вблизи Москвы, где этот документ был составлен, его назвали Ново-Огаревским договором. Согласно документу признавались суверенитет и независимость каждой отдельной республики, которые соглашались делегировать центральному правительству целый ряд полномочий в области обороны, внешней политики, координации в экономической сфере. В тот момент казалось, что Горбачеву удалось увести страну от края пропасти, на который она вышла.

За Россию договор подписал Ельцин. Это могло стать решающим достижением. Однако не стало. Различные факторы, как мы увидим, определили провал этого последнего усилия. Смертельный удар, однако, был нанесен не каким-либо народом среди многих, населявших страну, а наиболее важной из всех республик — Россией. Союз мог выжить без любой из других республик, которая рано или поздно пришла бы к пониманию, как вредно оставаться в изоляции. Но без России Союза быть не могло.

 

Ельцинская коалиция

Развал Советского Союза стал возможным, когда пересеклись пути русского национализма как культурного и политического течения, сложившегося в ходе, по крайней мере, двух десятилетий, и такого решительного и амбициозного политического лидера, как Борис Ельцин. Столь ловкого и безжалостного противника у Горбачева еще не было. О себе Ельцин сказал: «Итак, быть первым — это всегда было в моей натуре, только не знаю, отдавал ли я в этом себе отчет в первые годы моей жизни». Этот человек видел свое предназначение в больших свершениях, он даже поверил, что «какая-то неведомая сила постоянно сопутствовала ему». Он был и остается, много больше чем Горбачев, неравнодушным к символам, внешним атрибутам, к демонстрации власти: в день его провозглашения президентом России он распорядился отсалютовать себе 21 артиллерийским залпом. Его главный соперник скажет: «...может быть, именно здесь его секрет... царь должен жить по-царски». После отмены советской символики он выбрал в качестве герба России герб Романовых — двуглавого орла, несмотря на его имперскую символику или, может быть, именно благодаря ей. Инстинктивно он сумел воплотить часто встречающийся в русской истории миф о самозванце, то есть человеке, провозглашающем себя царем, но царем простонародья, остающегося бунтарем, пришедшим, чтобы восстановить справедливость. Он знает, как настроиться на волну народных чаяний, и люди поддаются очарованию этого мифа.

Его потерпевший поражение противник воскликнет: «Странные происходят вещи. [...] Ни за границей, на на родине его не слушают. [...] Но люди продолжают твердить: это наш человек». Сдержанный даже со своими сотрудниками, над которыми он сумел утвердиться как руководитель, Ельцин в то же время демонстрировал особенности отчаянного политического игрока: любовь к риску, непредсказуемость в решениях и действиях, стремление делать ставку на полную победу, пренебрегая частичным успехом, а значит, и гибкость в поведении только до момента нанесения решающего удара.

Его долгое время недооцененные качества не ограничивались тактической ловкостью и отсутствием комплексов. Трудно понять, в чем его политические убеждения. Нет ни одного его выступления, ни одной статьи, которые бы запомнились. Но именно ограниченность его политической мысли не позволила вовремя (что также не ново в русской и советской истории) выявить его политические планы. А ведь он сам сжато и весьма эффектно изложил основную причину своего противостояния Горбачеву: тот «продолжал... твердить о социализме, о дружбе советских народов, о достижениях советского образа жизни, который нужно развивать и обогащать... Я пришел с идеей самого радикального освобождения от советского наследия». В нем трудно увидеть демократа и по существу, и по стилю. Но так же трудно не видеть, как он сумел выразить душевное состояние, доминирующее, по крайней мере, в наиболее активной, хотя и меньшей, части населения, когда он выступал с лозунгом «разрушить, чтобы затем построить». Этот лозунг взяли на вооружение широкие круги русской демократической интеллигенции.

На рубеже 80-х и 90-х годов все эти качества Ельцина позволили ему сформировать ту разнородную коалицию сил, с которой он должен был, не постояв за ценой, «завоевать» власть, «Россию» и, как заявил он сам, столь желанную роль «первого». Английский «Еconomist» писал, что за свою карьеру Ельцин одевал много различных политических масок. Но это можно сказать не столько о нем, сколько о разноликой политической силе, которую ему удалось создать за своими плечами, силе, более подходящей для разрушения СССР, чем для управления Россией. Но в 1990-1991 годах Ельцина более интересовало разрушение, все-таки время управлять тогда еще не пришло.

Первый период его правления был временем ярого популизма. Слово употреблено здесь не в том смысле, в каком его сделала общеизвестным русская культура прошлого века, для этого, вообще-то, в русском языке существует другой термин — «народничество». Оно употреблено в смысле, взятом из политического и политологического языка американцев, откуда и был позаимствован русскими. Популизм означает, по существу, стремление говорить народу то, что в данный момент он в своей массе предпочитает слышать. Первая большая пропагандистская кампания Ельцина, поддержанная значительной частью средств массовой информации, была направлена против привилегий «номенклатуры». Эта кампания будет одной из причин его головной боли, когда он окажется у власти, но в тот момент она весьма ему помогла обрести широкую популярность. Он сумел уловить важность темы и сделать из нее своего боевого конька по приезде в Москву, еще будучи партийным руководителем. Он тем более воспользуется этой темой, когда его отстранят от руководства. Ельцин использовал ее также и для выпадов против Горбачева лично, причем в ход пошли непроверенные слухи о якобы имевшихся у последнего дачах, которые он себе построил, о сокровищах, кстати никогда не обнаруженных, собранных им за рубежом, о драгоценностях жены Раисы. Это был популизм, работавший на него, позволявший людям говорить: «Молодец, ну и дал он Горбачеву!».

Вторым рычагом, который использовал Ельцин, был радикализм. Это течение, состоящее в большинстве из интеллигентов, искало своего лидера. Со смертью Сахарова в наличии оставался только Ельцин. Нельзя сказать, что представители этого течения испытывали к нему особое уважение. Наоборот, многие из них думали воспользоваться им, а затем от него отделаться: намерение, заявленное в частном порядке, но без обиняков таким деятелем, как Попов, первым мэром Москвы. Но это были люди, строившие свои планы без учета особенностей Ельцина и его тактических способностей. Именно он послал в наступление радикалов, чтобы затем пожать плоды их атаки. Он всегда находился сзади, никогда не связывая себе руки слишком большими обязательствами перед ними.

Третьим важным компонентом коалиции была значительная часть российских чиновников из аппарата. В условиях наступающего кризиса авторитета государства многие чиновники, в том числе на высоком правительственном уровне, в наиболее важных службах, таких как милиция или министерства, усмотрели в его решительной и авторитарной хватке единственно возможное решение проблемы и постепенно перешли в его лагерь — и для того, чтобы обеспечить себе будущее, и потому, что хотели что-то спасти таким образом от российского государства, неважно — старого или нового. Они не отказывали ему в поддержке, по возможности окончательно не порывая с Горбачевым. Петровы, Скоковы, Волкогоновы, Арбатовы, Голушко, Красиковы — все это были лица первого плана в блоке Ельцина, а одновременно видные представители так называемой номенклатуры. Но они представляли собой лишь авангард тех, кто пытался вычислить будущего победителя. Их роль становилась решающей в момент испытания сил.

К Ельцину потянулись также те интеллигенты, которые были убеждены в необходимости нового авторитаризма, чтобы реформировать экономику. Их представители, люди 1989 года, перешли в ельцинский генштаб, так как Ельцин казался способным применить «железный кулак». И наконец, формируя свое движение, Ельцин обратился к тем, кому было тогда около тридцати, людям, мало связанным с прошлым, глухим к его проблемам и его трудностям, решительно настроенным как можно быстрее пробить себе дорогу. То есть он зарабатывал очки на втором поколении тех, кто был отлучен от власти по причине длительного правления брежневских стариков. Горбачев в лучшем случае мог рассчитывать на первое поколение, то есть на пятидесятилетних и шестидесятилетних.

Но настоящей козырной картой Ельцина, связующим звеном его коалиции был национализм, или, как предпочитал говорить он сам, идея «российской независимости», «суверенитета России», ее верховенства над Союзом: «Россия прежде всего, на первом месте». Борьба с Горбачевым была превращена им в конфликт между Россией и Союзом. Без систематического прокручивания этого мотива в наиболее важной среди республик вряд ли ельцинская коалиция получила бы столь широкое развитие.

Это совсем не означает, что все русские националисты перешли на сторону Ельцина. Распространенный в общественном мнении русский национализм имел тенденцию к разъединению на различные противоборствующие между собой течения. Те, кто нападал на Горбачева, с ностальгией вспоминая о статусе страны накануне его избрания и осуждая перестройку, делали это во имя националистических великодержавных ценностей, поставленных под угрозу политикой президента, и обвиняли его в развале родины. Их коньком стало образование российской коммунистической партии, что не было новой идеей в советской истории: ее уже выдвигали, но отвергали и откладывали в сторону как при Сталине сразу же после войны, так и при Хрущеве. Выдвижение этой идеи оправдывали тем, что поскольку все федеративные республики имели свои партии в рамках КПСС, то и Россия во избежание дискриминации должна иметь свою. Но этот аргумент всегда наталкивался на контрдовод: необходимо сохранить интернациональный характер КПСС, играющий в СССР объединяющую роль. Такая роль была бы утрачена партией, ибо она оказалась бы значительно сильнее других, вместе взятых, и неизбежно взяла бы верх.

Горбачев также воспротивился формированию Коммунистической партии России, но в 1990 году был вынужден капитулировать. С самого начала новое политическое образование оказалось в руках его противников — лигачевцев — и возглавлялось одним из самых решительных и экстремистски настроенных из них — Иваном Полозковым. Эта партия, как и Горбачев, защищала Союз, в пику ему вкладывала в это понятие имперскую идею — Союз, понимаемый как продолжение России. Горбачев пытался нейтрализовать это течение, пригласив в президентский Совет одного из его представителей (как представлялось Горбачеву, наиболее умеренного) — писателя Распутина. Но и этот восстал против Горбачева, заявив на заседании парламента, что если и надо выходить из Союза, то первой республикой, которая это сделает, должна стать Россия.

Распутин никогда не станет сторонником Ельцина. Их подходы к национализму разнились. Национализм Ельцина напоминал солженицынский. Россия должна позаботиться о себе сама. Она — жертва Советского Союза. Поэтому она должна уйти в свои границы, оставив другие республики, бывшие для нее «тяжелой ношей» колониального типа. Россия обескровлена Союзом, «империей», как тогда все чаще говорили. В крайнем случае, она должна остаться с другими славянскими республиками — Украиной и Белоруссией. Она благодаря своим богатствам и таланту своего народа быстро бы навела у себя порядок и пошла навстречу новому процветанию. Тогда смирились бы и другие республики, пытаясь договориться с великой Россией, интегрироваться с ней, так как в одиночку они были бы мало на что способны. Вот почему Союз представлялся врагом, подлежащим уничтожению. Перед этими доводами временно бледнели даже противоречия между славянофилами и западниками — двумя традиционными течениями русской политической культуры, проявившими в России 70-х и 80-х годов свою историческую живучесть. В обоих лагерях были ярые сторонники идеи превосходства России над Союзом.

Если Союз был врагом, то все сепаратисты становились драгоценными союзниками. Ельцин не колебался, чтобы заполучить их поддержку. Стал знаменитым его призыв ко всем, кто стремился к суверенитету: берите столько власти, сколько хотите и можете взять. Он и с прибалтами искал соглашения, но не с наиболее умеренными националистами (Бразаускас, г-жа Прунскене), как это еще пытался делать Горбачев, а с крайними экстремистами, такими как литовец Ландсбергис. Он поощрял его к выходу из Союза, а после кровопролития в Вильнюсе поехал туда, чтобы от имени России поддержать требование немедленного предоставления независимости прибалтам. Без России движение за развал Союза было бы делом меньшинства, с Россией оно становилось доминирующим. Главным противником был Горбачев. Но, чтобы было ясно, эта тенденция вела также к конфликту с теми националистами, которые, напротив, видели миссию России в сохранении Союза как ее неотъемлемого придатка, выступали скорее против идеи советского интернационализма, главенствовавшей при рождении СССР в далекие 20-е годы и оправдывавшей официальной идеологией существование СССР. Такая националистическая тенденция, коренившаяся в России и временами весьма сильная, не могла, однако, найти союзников в других республиках.

К политическим ориентирам Ельцин приспособил и тактическую линию. Его стремительный взлет начался, когда в конце 1989 года он решил баллотироваться в российский парламент (тогда еще РСФСР) с намерением стать его председателем. Выборы должны были состояться в марте 1990 года. Для участия в предвыборной кампании в январе в Москве было сформировано движение кандидатов под названием «Демократическая Россия». Уже само наименование стало первым свидетельством перехода части демократического лагеря на националистические позиции, как это отметил один из вдохновителей движения Астафьев, сам также националист. Ельцин обрел в этом движении одну из опор своей коалиции. Через год после общесоюзных выборов выборы в российский парламент прошли во многом по-иному, что показывало, с какой скоростью развивалась политическая ситуация в Москве. Уже не было квот предварительно назначаемых депутатов. В 97% округов в списки включались, по крайней мере, два кандидата с конкурирующими программами и платформами. Среди избранных от 20 до 25% были связаны с «Демократической Россией». В своем родном Свердловске Ельцин был избран подавляющим большинством. Он сразу же нацелился на место председателя новой Ассамблеи, что ему удалось в том числе и потому, что Горбачев не был способен или был не в силах противопоставить ему достойную кандидатуру. Победа Ельцина оказалась решающей. Благодаря ей Ельцину удалось установить в советской столице дуализм двух центров власти — его и Горбачева, России и Союза.

Действуя из своей новой крепости, Ельцин стал предпринимать систематические шаги для смещения равновесия в сторону своего центра. Среди его первых актов было провозглашение суверенитета России, что предопределило превосходство законов, одобренных Ассамблеей, перед законами, принимаемыми Союзом. Это был первый смертельный удар для существования СССР. Прежде чем перейти в прямую атаку против Горбачева, Ельцин выждал несколько месяцев. Он начал наступление осенью 1990 года не только с прямых личных выпадов против советского президента, но и противопоставляя правительство России федеральному правительству, представителя своего правительства Силаева — премьеру СССР Рыжкову, российских министров — министрам союзным. Он использовал «программу 500 дней» как знамя против противника. С наступлением нового года пошли особенно тяжелые бомбовые удары. Ельцин обвинил Горбачева в намерении стать диктатором. В феврале 1991 года он публично потребовал от него отставки. Он организовал в Москве внушительные демонстрации против Горбачева. Единственная хорошо удавшаяся контрмера Горбачева — референдум за сохранение Союза и Ново-Огаревский договор — заставила его на несколько недель перейти в оборону. Но это было только передышкой, так как схватка между ними в промежутке переместилась на другую почву.

Для Ельцина должность Председателя Верховного Совета не была достаточной. Он уже действовал как глава российского государства, но хотел еще и официальным путем стать президентом республики. Он пожелал, чтобы вместе с референдумом о сохранении Союза в России был проведен второй референдум об учреждении должности президента. На этом референдуме он получил большинство голосов. В Конституцию РСФСР была внесена поправка. Выборы президента состоялись в июне 1991 года. Ельцин их выиграл, набрал 57% голосов. Его главный соперник — бывший Председатель Совета Министров Рыжков — получил лишь 17% голосов. Третьим, с 8%, оказался тогда еще малоизвестный демагог, «либеральный демократ» Жириновский. Другие претенденты набрали еще меньше голосов. Противостояние между двумя властями становилось тотальным: в Москве оказалось два главы государства.

В гонке за пост президента Ельцин еще раз продемонстрировал свои тактические способности. В парламенте крайне важную поддержку ему оказал ярый националист Руцкой, летчик, неоднократно награжденный герой афганской войны, возглавивший оппозиционную Полозкову парламентскую группу «Коммунисты за демократию» и тем самым спровоцировавший раскол только что народившейся Компартии России. Руцкой примкнул к Ельцину. Последний предложил ему баллотироваться вместе с ним на пост вице-президента. В своих воспоминаниях, где Ельцин все же пытается минимизировать этот свой выбор, он не скрывает, что эта помощь военного ему была крайне необходима для привлечения голосов, особенно с учетом того обстоятельства, что другой герой афганской войны, генерал Громов, выставил свою кандидатуру вместе с Рыжковым. Операция удалась. Единственную вещь, которую Ельцин скрыл от своего товарища «по связке», — это его концепция относительно роли вице-президента, концепция, согласно которой «даже ученик средней школы прекрасно знает, что вице-президент — это фигура не более чем представительская — он исполняет лишь отдельные поручения президента». Не удивительно, что такое видение институционного баланса было чревато неприятностями. Но это было далеко не единственное противоречие, таившееся в эклектической ельцинской коалиции.

 

Тревожная весна 1991 года

Любой, кому пришлось находиться в Москве весной 1991 года, не мог не отделаться от ощущения угрозы фатального кризиса. Многие очевидцы сравнивали ситуацию с 1917 годом: складывалось впечатление, что они переживают события этого самого знаменитого из всех года. Ситуация была действительно аналогичной 1917 году, но не было революции.

Прилавки магазинов представляли собой все более удручающее зрелище. Даже частичное и запоздалое повышение цен не оживило их. Развивалась «теневая экономика». Она хватала даже такие товары, как соль, сигареты или спички, которые были в продаже даже в самые тяжелые моменты. В качестве средства оплаты получили хождение доллары. Их использование, пока робкое по сравнению с тем, что произойдет шесть месяцев или год спустя, было все же однозначным свидетельством обесценивания рубля. Производство, на первый взгляд, продолжало работать на стабильном уровне; тем не менее стали заметными первые признаки спада. 1990 был годом весьма урожайным, но в общем хаосе экономики никто не был в состоянии извлечь из этого выгоду.

На улицах завязывались споры, устраивались демонстрации, распространялись самые различные экстремистские печатные издания: от листовок анархистов до воззваний монархистов, антисемитов, «черносотенцев», как их называли в начале века. Такая же разноголосица была и в потерявшей ориентиры печати: от конформизма перескакивали на клевету и порнографию. Множились апокалиптические предсказания. Все чаще слышались разговоры о предстоящей гражданской войне. Ползли слухи и прогнозы насчет государственного переворота. Первым об этом еще летом 1989 года заговорил академик Сахаров. Год спустя такого рода разговоры стали обычными. Группы интеллигентов публиковали в печати призывы к бдительности. Шеварднадзе мрачно указал на возможность переворота в своей речи, объявляя об отставке. В июне 1991 года дело дойдет до срочного звонка Горбачеву из Вашингтона. Буш сообщил ему, что ЦРУ только что проинформировало американского президента о готовящемся на следующий день перевороте. Горбачев поблагодарил его и постарался успокоить. Позднее все эти разговоры будут считаться предвидениями. В действительности это был скоре бесполезный галдеж — напряжение нарастало, а ни одна из проблем не решалась.

На глазах слабел авторитет государства. Осенью 1990 года, чтобы противостоять кризису, Горбачев добивается особых полномочий. Однако у него не оказалось рычагов, чтобы их реализовать. И не потому, что исчезли органы или ведомства, которые должны были выполнять распоряжения, а потому, что все они находились в состоянии паралича из-за отчаянной политической борьбы в КПСС, в парламенте, между двумя правительствами — России и СССР, между республиками и внутри их. Ни один Пленум обновленного в июле 1990 года Центрального Комитета партии, ни одно заседание российского и советского парламентов не проходило без ожесточенных схваток или личных выпадов.

Трудно выстроить события этих месяцев в логическую цепочку. Как и события в стране, так и свидетельства, которыми мы располагаем, остаются отрывочными и противоречивыми. Горбачева покинули даже люди из его окружения: Яковлев, потом Шеварднадзе, Шаталин, Петраков. Нереалистичной с самого начала оказалась их инициатива по созданию движения демократических реформ, которое обозначило бы промежуточный путь между противостоящими сторонами, изолировало бы экстремистов, примирило бы Ельцина и Горбачева. Ельцин дал понять, что он еще раньше должен был выйти из КПСС, поскольку партия формально оставалась под руководством Горбачева. Угрожающим стало наступление национализма на Украине, особенно в западных областях республики, второй в СССР по важности. 70% украинцев еще на мартовском референдуме проголосовали за сохранение Союза, однако стремление повернуть дело вспять не стихало и продолжало нарастать.

Как ни странно, единственным, кто сохранял определенное спокойствие в это время, был Горбачев. Иногда он доверительно признавался наиболее близким сотрудникам, что чувствует себя усталым, смертельно усталым. Но все свидетельствовало о том, что он продолжал оставаться спокойным и убежденным в правоте дела, за которое боролся. Это спокойствие не соответствовало состоянию духа его окружения, все больше напоминавшего численно тающий осажденный отряд, которому не на что надеяться. Горбачев продолжал встречаться с иностранными гостями и совершать трудные поездки за рубеж, такие как его визиты весной 1991 года в Японию и в Южную Корею. Нередко он встречал у иностранных собеседников, таких как Никсон и Коль, большее понимание.

Последним его козырем был авторитет занимаемой им должности. Цареубийство, даже если оно носит метафорический характер, всегда пугает русских (которые именно в эти месяцы снова вспоминали и часто осуждали расстрел царской семьи в 1918 г.). Несмотря на бушующие политические страсти, Горбачев отказывался выбирать между группировками, одинаково яростно выступавшими против него. Это стоило ему обвинений, с одной стороны, «в повороте вправо», в том что он пленник своих коллег по КПСС, а с другой стороны, что он игрушка в руках оголтелых «демократов». Он не только тогда и впоследствии отвергал эти обвинения, отмечая, что только таким способом он смог избежать худшего. Он вовсе не скрывал, что его симпатии, как и вся его политическая деятельность, больше связаны с реформаторами. В своей речи в марте 1991 года в Минске эту свою позицию он впервые определит как «центристскую». В действительности это была последняя отчаянная попытка удержать руль, проходя в бурных волнах между Сциллой и Харибдой, где с обеих сторон его поджидали боровшиеся друг с другом, но безжалостные к нему противники.

 

Заговор 19 августа 1991 г.

Ни о каком событии современной истории столько не говорилось, как о происходившем в Москве 19-21 августа 1991 г., ни о каком другом столько не писалось, никакое другое так не исследовалось. Действие разворачивалось на глазах всего мира. Телевидение круглосуточно вело прямую трансляцию. Сотни журналистов сообщали о событиях в мельчайших подробностях. Многие из тех, кто выступал в них на первом и втором планах, впоследствии делали на них ссылки. Судебные расследования и свидетельства очевидцев пытались пролить свет на закулисную сторону событий. Конечно, до сих пор еще остаются темные пятна, но они относятся больше к деталям, чем к сути того, что произошло.

Вкратце дело обстояло так. Вечером 18 августа Горбачев находился в Крыму, где проводил очередной беспокойный отпуск — нечто среднее между отдыхом и работой. На следующий день он должен был вернуться в Москву, где на 20-е число было назначено подписание так называемого Ново-Огаревского договора о создании нового союза, окончательно согласованного до его отъезда в Крым. Неожиданно на виллу прибыла делегация из четырех высокопоставленных лиц, которые в ультимативной форме потребовали от него объявить в стране чрезвычайное положение. Горбачев отказался. Тогда ему было заявлено, что в Москве уже образован Комитет (ГКЧП), куда вошли главные деятели государства и многие члены правительства, для того, чтобы в любом случае ввести чрезвычайное положение, хочет того Горбачев или нет. С этого момента президент оказался полностью изолированным от страны и мира, лишен всех средств связи и практически взят под домашний арест. Утром 19 августа Комитет предстал перед страной в качестве органа, наделенного всеми властными полномочиями. Было объявлено, что Горбачев болен.

Требование введения чрезвычайного положения уже в течение нескольких месяцев было предметом столкновений между Горбачевым и группой влиятельных членов правительства, в частности новым премьер-министром Павловым, председателем КГБ Крючковым и министром обороны Язовым. В нем как таковом ничего незаконного не содержалось. На тот случай, если такой шаг потребуется, был принят специальный закон. Он предусматривал, что решение о введении чрезвычайного положения принимается только парламентом, который в связи с этим наделял бы президента необходимой полнотой власти. Это-то и ответил Горбачев четырем эмиссарам ГКЧП. Но он не впервые воспротивился подобному требованию: в предшествующие месяцы это произошло дважды: на Пленуме Центрального Комитета партии и на одном из закрытых заседаний Верховного Совета. В обоих случаях ему было заявлено, что если он не согласен, то должен оставить свой пост. Горбачев не уступил. Новостью на сей раз стал тот факт, что бывшие коллеги решили действовать без его ведома и против него.

Отсюда определение «переворот» или «путч» — применяемое обычно по отношению к действиям Комитета 19 августа. Государственным переворотом это с самого начала называл и Горбачев. Определение, строго говоря, неточное, так как предполагает замену людей, стоящих у власти. Однако те, кто вводил чрезвычайное положение, этой властью уже обладали: кроме Крючкова, Павлова и Язова в Комитет входил сам вице-президент, грубоватый и недалекий Янаев и как бы находившийся в тени глава парламента Лукьянов. Незаконными их действия делало сопротивление Горбачева. Чтобы преодолеть препятствие в его лице, они были вынуждены тайно, за его спиной, принимать незаконные меры. Абстрагируясь от поспешных определений, можно утверждать: то, что произошло 19 августа, представляло собой первый шаг к переходу от политической борьбы к незаконным и антиконституционным методам. Попытка переворота 19 августа была пресечена в течение трех дней. Но период применения незаконных методов борьбы на этом вовсе не закончился. Наоборот, он только начинался, и ему не суждено было быстро завершиться.

Чтобы понять, что именно толкнуло заговорщиков на столь рискованный шаг, приводились различные версии. Наиболее распространено мнение, что решающей причиной было предстоявшее подписание Ново-Огаревского договора, против которого они выступали, так как он давал широкий простор суверенитету республик. Это обстоятельство не было опровергнуто ни самими заговорщиками, ни их противниками. Однако причины были значительно шире. Говорят, что некоторые из заговорщиков узнали, будто в беседах Горбачева с руководителями ряда республик вентилировались большие перестановки в руководящих органах: многие потеряли бы свои посты. Не исключено, что это способствовало привлечению кого-то к путчу, но все же речь шла о побочном факторе. Заговорщики были убеждены, как они потом сами говорили, что действуют, чтобы не допустить развала Советского государства. Многие из них в последующих событиях нашли оправдание своему поведению. Горбачев и оставшиеся с ним его сторонники ответили на это, что предпринятая акция только способствовала развалу Союза. По нашему мнению, такое суждение справедливо, но инициаторы заговора не были в состоянии осознать это. Все же нет причин оспаривать, что основной целью было сохранение структур государства, потрясенных перестройкой.

Интересна, однако, и другая гипотеза, по крайней мере относительно выбора времени. Руководитель КГБ Крючков — подлинный организатор заговора — убедился на событиях последних месяцев, когда Горбачев подвергался нападкам со всех сторон, включая и членов своего же правительства, что президент теперь остался в изоляции и ему не на что опереться. Поэтому надо было спешить с его заменой, чтобы заполнить вакуум власти. Этот анализ принадлежит Ельцину и представляется убедительным, так как идет от человека, который больше всех выиграл от развития событий, больше, чем любой другой сделал для изоляции Горбачева и не отрицавший собственной причастности к свертыванию перестройки.

Крючков получил от своих разведслужб доклад, по которому и за рубежом, в правительственных кругах Соединенных Штатов, и вообще среди руководителей на Западе Горбачев уже считался поверженным и шел поиск того, кто займет его место. Так открывается глава, повествующая о поведении западных держав в последний отрезок этого решающего года, об их роли, — глава непростая и неоднозначная.

В середине июля 1991 года Горбачев разыграл важную карту в своих переговорах с Западом — попросил и получил приглашение прибыть в Лондон на ежегодное совещание в верхах «семерки» крупнейших капиталистических стран (Соединенные Штаты, Япония. Германия, Франция, Великобритания, Италия и Канада). Это приглашение отнюдь не вдохновляло, так как было направлено не от равных к равному: ему было предназначено только место «наблюдателя», то есть не кресло, а «откидное сиденье» к нему. Это то, что касается формы. Но на карту было поставлено слишком много, чтобы останавливаться на протокольных проблемах. Стоило сконцентрироваться на сущности проблемы, и Горбачев согласился, надеясь, что существо встречи будет отвечать переживаемым им трудностям. Он оказался прав, так как в глазах всего мира встреча «в верхах» приобрела с формальной точки зрения характер совещания между «семеркой» и советским президентом. Престиж был спасен. Однако встреча, если взять ее существо, спасена не была, она далеко не вышла на уровень ожиданий Горбачева, в чем и состоял его неуспех.

В течение двух месяцев ожиданий Горбачев готовил эту встречу, проговорив ее содержание практически со всеми своими собеседниками на Западе. Со всеми, но особенно с наиболее влиятельными, в первую очередь с Бушем. Горбачев не скрыл, сколь тяжелыми были проблемы, стоявшие на его пути. Он твердо намеревался подключить свою страну к мировой экономике. Хотя он лучше, чем его радикальные критики, сознавал необходимость действовать поэтапно, чтобы не вызвать слишком тяжелых ответных ударов, он не скрывал от себя и от других, что потребуется принятие весьма трудных решений, не замалчивал кризиса, который переживал теперь весь процесс перестройки. Он просил Запад помочь в преодолении кризиса, поддержав его политически и экономически. В противном случае последствия могли быть очень тяжелыми. Он протягивал руку за помощью. Делал он это не унижаясь, но и с настойчивостью, которая ни у кого не вызывала сомнений.

Его рассуждение, неоднократно повторенное в разговорах с Бушем и другими, было четким. Чтобы решить трудную, но все же региональную по масштабам проблему Ирака, говорил он, сразу нашлась сотня миллиардов долларов. Возможно ли не найти достаточных средств, чтобы помочь его стране преодолеть весьма опасную фазу переходного периода? Ему казалось ясным, что кризис СССР рано или поздно вовлечет весь мир. При этом подразумевался, но от того был не менее очевидным и следующий аргумент. Я вам помог, говорил, по существу, Горбачев, решать драматические международные проблемы — от конфликта в Ираке до гонки вооружений, от объединения Германии до похорон холодной войны. Возможно ли, чтобы теперь, когда я оказался в беде, не нашлось способа помочь мне?

Горбачев пошел даже на то, хотя и с некоторыми сомнениями и осторожностью, чтобы способствовать контактам между некоторыми молодыми советскими экономистами во главе с Явлинским и их коллегами из Гарвардского университета по выработке проекта, предусматривающего прямо-таки обмен (говорили о «большой бартерной сделке») значительной западной помощи на план «либерализации» советской экономики. В американских правительственных кругах и в печати эта программа была встречена с сарказмом. Она и на самом деле несла в себе ту академическую претенциозность, которая уже нашла свое отражение в знаменитой «программе 500 дней» и которой было суждено еще сыграть столь скверную роль в последующих головокружительных экономических экспериментах в России. В Москве все же надеялись, что это, по крайней мере, знак доброй воли. Напрасно надеялись, так как западные правительства в те месяцы не обсуждали никакой эффективной программы поддержки советской экономики.

В Лондоне советский президент услышал много добрых слов, получил много знаков внимания к своей персоне, несколько общих обещаний, но ничего конкретного. Он должен был выслушать несколько высокомерных лекций, его учили, что такое свободный рынок и какие преимущества он сулит.

Один из участников «семерки», председатель Совета министров Италии Андреотти, вынес из встречи впечатление, что Горбачев с достоинством рассказал о положении дел, но все же был вынужден вернуться домой с пустыми руками. Он не получил не только экономической помощи, но даже понимания своей политики по отношению к прибалтийским странам, хотя пытался объяснить, что готов согласиться с их отделением и независимостью, лишь бы путь к этому пролегал через согласие и уважение к праву.

Когда в конце июля Буш направился с визитом в СССР, он попытался исправить положение. В Киеве он произнес речь, в которой высказался против украинских сепаратистских и националистических тенденций. Слишком мало, и слишком поздно.

Конечно, было не очень-то легко западным державам вести себя иначе. Теперь уже будущее СССР представлялось довольно неясным. Найти и выделить необходимые суммы также не было просто. Более того, вызывало сомнения, что крупной финансовой помощи хватит, чтобы остановить кризис. Однако не в этом состояли главные препятствия. Было еще одно, более общего характера. Хотя холодная война была провозглашена завершенной, ее дух еще не развеялся. Особенно среди тех, кто держал в руках приводные ремни биржи, мало кто был намерен ослабить их, чтобы помочь вчерашнему врагу. Боялись, что неровен час — завтра он снова станет врагом. С другой стороны, вполне возможно, что мощная демонстрация политической и экономической солидарности была еще в состоянии оказать положительное воздействие на судьбы перестройки. Но это чисто гипотетическое рассуждение. Ничто, во всяком случае, не говорит за то, что Крючков и другие заговорщики отказались бы от своих действий. Слишком уж укоренилось в них убеждение, что только применение силы и чрезвычайные меры могли восстановить в стране порядок и стабильность.

 

Причины поражения

Прецедентом в русской и советской истории, сравнимым с событиями 19 августа, был «мятеж» генерала Корнилова, когда он в 1917 году попытался спасти старое русское государство от советов и их «хаоса». Многие черты этих выступлений совпадают: неорганизованность, недооценка новой расстановки политических сил, слепая вера в эффективность силы. Особенно схожими были последствия, так как в обоих случаях единственным результатом были ускорение и радикализация процессов, которые намеревались заблокировать: в 1917 году это было революционное развитие, в 1991-м — развал Советского Союза. Здесь, однако, сравнения кончаются. Причины молниеносного провала августовского заговора специфичны и должны анализироваться как таковые. Нам надлежит обобщить их, определив, пусть приблизительно, каждую по степени важности.

Первой причиной было поведение самого Горбачева. Только его оппозиция подтверждала незаконность предпринятого. Он был президентом в соответствии с конституцией. Им интересовались и за рубежом, и на родине. Он с самого начала был против. Позже со стороны некоторых, не исключая кое-кого из его старых союзников, но особенно самих заговорщиков, предпринимались попытки посеять сомнения относительно его твердости. Крючков, Лукьянов и их товарищи не видели другого способа, чтобы оправдать себя. Ни одного элемента какой-либо двусмысленности в поведении президента не найдено и до сих пор, несмотря на то что в этом направлении делались многочисленные попытки. Свидетельства людей, бывших с ним рядом в те дни, в унисон говорили об обратном. И наконец, совсем уж трудно сомневаться в свидетельстве Ельцина, его наиболее безжалостного противника, который позже подтвердил, что план заговорщиков предусматривал арест Горбачева, что последний пережил «ужасные часы» и что его «ясный и категорический» отказ от какого-либо сотрудничества с самого начала спутал планы ГКЧП.

Вторым источником провала заговорщиков, как это ни парадоксально, было существование в Москве второго центра власти, независимого и даже соперничавшего с властью Горбачева. Речь идет о президенте России Ельцине. Его роль была недооценена заговорщиками. Арест Ельцина, как и других многочисленных представителей возможной оппозиции, был предусмотрен, но не был осуществлен. С другой стороны, поведение Ельцина было смелым и решительным. Из резиденции президента России, знаменитого Белого дома, он сумел с утра 19 августа организовать сопротивление, о чем немедленно узнала не только его страна, но и весь мир. Оттуда, с берегов Москвы-реки, он смог подготовить коллективный политический и военный ответ заговорщикам. После чего дело выглядело так, что все высшие законные органы власти были против заговора. После некоторого колебания и внешний мир выступил против «антиконституционного путча». Чтобы подавить оппозицию, был необходим вооруженный штурм Белого дома, вроде того, который Ельцин без колебаний организовал два года спустя, когда роли полностью поменялись. Штурм входил в планы, однако его так и не смогли предпринять. Крючков не сумел даже изолировать Белый дом, как это у него получилось в отношении резиденции Горбачева в далеком Крыму. Ельцин даже наладил связь с Бушем, который на базе получаемых с американских спутников сведений информировал его о военных передислокациях, осуществляемых противником.

Мы, таким образом, подходим к третьему фактору, определившему провал путча. По разным причинам он мог бы считаться решающим. Заговорщики рассчитывали на применение значительных сил, находящихся в распоряжении государства: армии, милиции, правительственного аппарата. Их главные представители участвовали в заговоре. Но эти органы за время перестройки подверглись внутренним потрясениям и разделились по противоборствующим тенденциям. Вот и на этот раз все говорит о том, начиная со свидетельства Ельцина, а объективное воспроизводство событий его подтверждает, что в высших руководящих центрах, в самом КГБ Крючкова и в основных министерствах было большое число колеблющихся или лиц, в чьи намерения не входило вмешательство в события. Армия была приведена в действие Язовым. Москва была окружена и затем занята войсками. Те части, на долю которых выпали самые деликатные задачи, такие как арест Ельцина или штурм Белого дома, отказались выполнять приказы или выполняли их неохотно и с запозданием, в результате чего их действия теряли всякую эффективность. Многих командиров сдерживал призрак нависшей гражданской войны. «Самая важная часть» событий «происходила за кулисами», рассказывал потом Ельцин, поддерживавший необходимые контакты со многими правительственными учреждениями. Это позволило ему обеспечить поддержку или необходимый нейтралитет именно там, где были сосредоточены рычаги управления силовыми структурами государства.

Наконец, выступившие против путча могли рассчитывать на определенную народную поддержку. Значение этого фактора было потом преувеличено. Как это всегда случается, вокруг такого рода политических схваток зачастую создаются мифы. Около Белого дома в Москве собралось несколько десятков тысяч человек. Их число даже в момент наивысшей напряженности вряд ли превышало 30-50 тыс. человек. Более внушительной была манифестация, тут же организованная горсоветом в Ленинграде. Не было ничего такого, что не могло быть подавлено вооруженными силами, как на площади Тяньанмень в Пекине. Но, конечно, пролилась бы кровь, и немалая, что помогло остановить репрессию. С другой стороны, участие в манифестациях было символичным, поскольку выражало настроение едва пробудившихся групп интеллигентов, деловых людей, верующих, молодежи, журналистов, не желавших согласиться с такой диктатурой, которая угадывалась с провозглашением заговорщиками чрезвычайного положения. Правду сказать, остальная часть огромной страны пассивно ждала развития событий. Но верно также и то, что Крючков и его люди не сумели организовать в свою поддержку даже сколько-нибудь заметного народного выступления.

Последним фактором, определившим провал путча, была международная реакция, которая, за редким и малозначительным исключением, была направлена против заговорщиков. Организаторы заговора оказались в полной международной изоляции. Не нам судить, были ли какие-либо основания для докладов КГБ, но ясно одно, что если кто-то за рубежом и искал возможную замену Горбачеву, он явно не смотрел в ту сторону, где находились Крючков или Лукьянов. Если там и был кто-то, готовый смириться с быстро свершившимся фактом, сама неспособность заговорщиков следовать по ими же избранному пути подводила к тому, чтобы отдать предпочтение Горбачеву или Ельцину, которые, во всяком случае, представляли законную власть. Среди первых, кто высказался в этом смысле, был американский президент Буш, а поскольку за годы перестройки СССР довольно широко распахнул ворота для зарубежной информации, то и советское общественное мнение получило возможность узнать об этой реакции. Короче, нельзя отказать в правоте Горбачеву, сказавшему впоследствии, что его руководство создало такие внутренние и международные условия, в которых путч, вроде случившегося 19 августа, не мог иметь успеха.

Уже во второй половине дня 21 августа два самолета вылетели из Москвы в Форос, где Горбачев провел в изоляции три дня. В первом находились главные заговорщики во главе с Крючковым. Хотя до сих пор не ясно, чего они хотели добиться, все говорит о том, что перед лицом провала их заговора они намеревались предпринять последнюю попытку для достижения компромисса с Горбачевым. Во втором самолете был вице-президент Российской Федерации Руцкой с группой высших советских и российских руководителей, ставившие себе целью освобождение Горбачева и возвращение его в Москву. Горбачев отказался видеть первых, но принял вторых. Ночью он вернулся в Москву. Заговорщики были арестованы.

 

«Сто дней» Горбачёва

Заговор завершился провалом. И все же одной цели он достиг, даже если она была не главной целью, которую заговорщики ставили перед собой. По возвращении Горбачев вновь занял свой пост в Кремле, но по его власти был нанесен смертельный удар. Последние ее рычаги, которые он мог использовать, оказались сломаны. Трагедия носила и весьма личностный оттенок. Среди заговорщиков были люди, которых он считал своими друзьями, такие как Лукьянов или глава его секретариата Болдин, на которого он долгое время рассчитывал. В течение трех дней в Крыму он был принудительно изолирован от всего мира. Перед глазами всех, на родине и за рубежом, спор за обладание столицей вели только его противники, пусть даже принадлежавшие к противоборствующим силам. Верно, конечно, что один из участников столкновения — Ельцин вновь показал свои тактические способности, избежав в этот фатальный момент прямого столкновения с Горбачевым. Напротив, он предстал перед всеми как руководитель, взявший его сторону. Но теперь, когда все закончилось, именно Ельцин представлялся победителем. Соответственно, он, в свою очередь, спешил предъявить Горбачеву счет и сделал это в обычной для него резкой форме.

Первая политическая трибуна, с которой Горбачев взял слово после возвращения в Москву, был парламент Российской Федерации. Ельцин не преминул сразу же воспользоваться случаем, чтобы подвергнуть его резкому унижению, вынудив зачитать некоторые документы правительства СССР, из которых следовало, что оно в действительности не выступило против заговора. Из документов не следовало ничего предосудительного для Горбачева, крымского затворника. Но он потерял на этом эпизоде, поскольку перед телевизионными камерами всего мира много значил тот повелительный тон, которым соперник Горбачева заставил его подчиниться своей воле. Это было символическим началом периода, который затем назовут «ста днями» Горбачева (125 — для точности).

Вторым шагом была ликвидация последних инструментов власти, на которые Горбачев мог рассчитывать, выполняя свои функции. Явная вовлеченность многих руководителей в августовский заговор диктовала необходимость значительной замены в руководстве основных министерств. Ельцин воспользовался этим, чтобы снять и тех руководителей, которые были лишь косвенно втянуты в путч или вовсе никак не замешаны в нем, но в любом случае ему не подходили. Новые назначения должны были согласовываться с ним, так как только таким способом можно было добиться, чтобы в период развала всех государственных структур они сохраняли в Москве тот минимум влияния, который позволял работать. Единственный случай, когда Горбачеву удалось обойти это условие, произойдет позже, в ноябре, когда в ответ на стремление Ельцина лишить авторитета советское министерство иностранных дел в пользу российского МИД, он вновь призвал Шеварднадзе занять министерский пост. Но, как потом говорили, именно этот умелый ход вызвал обратную реакцию правительства Ельцина по ускорению развала Союза, опасавшегося, что горбачевский центр вновь обретет власть и влияние.

В сентябре, октябре и ноябре различные российские министры и их соответствующие ведомства развернули ожесточенную борьбу за овладение министерствами Союза, аккумулируя их аппараты и системы управления. Операция затронула прежде всего КГБ. С 23 августа с согласия Ельцина Горбачев назначил главой ГКБ Вадима Бакатина, одного из партийных руководителей (он также был выходцем из секретарей обкома), принадлежавшего к наиболее убежденным сторонникам перестройки, которому было поручено провести радикальную реорганизацию всей системы «безопасности государства», понятую им как роспуск КГБ. Он принялся за выполнение этого задания, имея в своем распоряжении несколько месяцев, однако вскоре понял, что руководители Российской Федерации были намерены осуществить лишь простую замену вывески, вследствие чего КГБ СССР должен был превратиться в аналогичную полицейскую организацию России. Позже, когда Бакатин уже не будет занимать этот пост и самого СССР уже не станет, вывески будут меняться часто, существо же — гораздо реже.

Себе вопреки и несмотря на упорное сопротивление, Горбачев был вынужден распустить и КПСС. Он не хотел этого делать. На этот счет есть много убедительных свидетельств: и не только заявление Ельцина, говорившего об «огромном сопротивлении» Горбачева, но также более бесстрастное суждение самого Бакатина. Он писал: «Могу свидетельствовать, что президент долго этого не хотел. [...] Даже по возвращении из Фороса он не представлял себе своего разрыва с партией. Он был вынужден пойти на это вопреки собственной воле». Горбачев всегда надеялся трансформировать КПСС в политическую партию, способную конкурировать с другими силами. Это была цель, соответствовавшая его глобальному замыслу. Он был убежден, что уже намного продвинулся к решению этой задачи до августовского заговора. В июле на том, протекавшем, как и другие, в бурных дискуссиях, Пленуме Центрального Комитета, который окажется последним, Горбачев добился решения о созыве осенью чрезвычайного съезда партии на платформе типичной социал-демократической программы. Он рассчитывал на силы, способные следовать за ним по этому пути. Он подозревал также, что заговорщики ставили своей целью не допустить такого развития событий. Может быть, он хуже понимал, что на стороне Ельцина были другие силы, намеревавшиеся в любом случае отделаться от КПСС, какой бы ни была ее трансформация.

Горбачев мог подать в отставку с поста Генерального секретаря и сделал это. Он призвал Центральный Комитет самораспуститься. Роспуск КПСС послужил причиной того, что от Горбачева отошел Рой Медведев, исторический лидер любого «диссидентства», вновь принятый в КПСС в начале перестройки, избранный в состав последнего Центрального Комитета. В знак протеста Медведев сразу же предпринял одну из первых попыток возрождения коммунистической партии, пусть под измененным названием и с новой программой. Причина, служившая оправданием этих шагов, заключалась в том, что руководящие органы партии не воспротивились заговору, не встали на защиту своего руководителя и даже были замешаны в дела заговорщиков. По мнению Горбачева, ответственность за случившееся должна была возлагаться индивидуально. Но это уже не удовлетворяло ельцинский лагерь. Российский президент потребовал запрещения деятельности КПСС и контроля над ее имуществом. Горбачеву выломали руки. Белый дом организовал уличные демонстрации. Все учреждения КПСС были закрыты. На Лубянке демонстранты удовлетворились тем, что снесли памятник Дзержинскому, основателю ЧК, предшественницы КГБ. Затем, также по указанию из Белого дома, демонстрации вдруг прекратились. Впрочем, это были единственные демонстрации, сопровождавшие драматические события, в итоге которых между сентябрем и декабрем был развален Советский Союз.

Властным актом Ельцин взял себе знаменитый комплекс зданий на Старой площади, где находились центральные органы КПСС и откуда они десятилетиями управляли страной. Как сказал один из ближайших сотрудников Горбачева, ему осталась территория внутри кремлевской стены: за ней в Москве уже командовал российский соперник. Что же касается остальной страны, то с постепенным разрушением союзных институтов местные органы власти оказались предоставленными сами себе.

За рубежом также задавались вопросом: кто же руководит в СССР? Внешние атрибуты власти оставались за Горбачевым. В эти последние «сто дней» его международная деятельность, несмотря на обвальный ход событий внутри страны, проходила довольно интенсивно. Подсчитано, что за этот период он провел около семи десятков далеко не формальных бесед с иностранными представителями. Он принял участие в двух важных международных конференциях: созванной в Москве в сентябре по правам человека и в Мадридской — по Ближнему Востоку, где председательствовал вместе с американцами. По отношению к нему неизменно демонстрировалась должная почтительность. Его сопровождало всеобщее уважение, даже, может быть, более глубокое, чем прежде. Благодаря своему авторитету ему еще удалось на время приостановить разгоравшуюся гражданскую войну в Югославии. Но каждый собеседник — это впервые проявилось на Мадридской конференции — уже задавался вопросом, насколько он пользуется влиянием у себя на родине.

Августовский заговор свел на нет и попытки дать новое обрамление Союзу республик. В те знаменитые три дня большая часть их руководителей сохраняла осторожный нейтралитет. События и неуверенность в будущем подталкивали их к тому, чтобы на всякий случай держаться подальше от Центра. Этими руководителями были в основном высшие представители КПСС на местах, пусть и прошедшие в ряде случаев проверку перестройкой. Дистанцироваться теперь, когда КПСС больше не существовала, было для них лучшим способом, чтобы сохранить контроль над событиями и, значит, власть у себя дома, вопреки Москве, столице, где никто не знал, в чьих руках эта власть находилась. Между последними днями августа и первыми числами сентября республики одна за другой провозглашали независимость от Союза, закрепляя в ряде случаев эти акции всенародными референдумами, не чуждыми советской традиции. В этот период из состава Союза вышли также три Прибалтийских государства — Эстония, Латвия и Литва. Их отделение, официально признанное ельцинской Россией, должен был ратифицировать и Горбачев, затем последовала волна международных признаний.

Однажды прибегнув к практике свершившихся фактов, не слишком беспокоясь об их законности, было трудно ввести процесс в правовые рамки, то есть пойти по пути, который амбициозно провозгласила перестройка. Жертвой этого явления стал и советский парламент. От имени глав республик Горбачев предложил ему самораспуститься, уступив место временному Верховному Совету. Предложение вызвало протест, но было ратифицировано, никто не затруднил себя слишком тщательной проверкой относительно законности этой процедуры. Переходный законодательный орган оказался мертворожденным. Собирался он крайне редко, и, когда это случалось, из-за отсутствия кворума он почти никогда ничего не мог решить. С разрушением КПСС и роспуском федерального парламента расползлась соединительная идеологическая, юридическая и организационная ткань, удерживавшая до сих пор страну от развала. История российского парламентаризма пережила еще одну мрачную страницу. Она не станет последней.

 

Последний бой

И все же Союз не мог еще считаться разваленным. Мы задались вопросом, почему Горбачев, обессилевший и нередко униженный, не оставил свой пост после того, как убедился, насколько ему трудно осуществлять реальную власть и что ему, более того, придется подчиняться воле других. Вопрос более чем законный. Нельзя исключать, что он питал иллюзию, будто события по-прежнему шли в русле перестройки, начатой им в 1985 году. Многие его рассуждения на этот счет в тот период дают основания так и полагать. Однако перестройка, как она им задумывалась, была уже опрокинута. Оставив же в стороне возможные просчеты в оценках, его нахождение у власти в те судорожные «сто дней» находит подлинный смысл только в свете отчаянных, до последней возможности, попыток Горбачева спасти Союз. Горбачев воспринимал его как единственную форму государства, способную еще объединить население, совместно проживавшее в СССР. Это был его последний бой, приобретший и в глазах многих зарубежных наблюдателей оттенок трагического представления.

Перипетии этой отчаянной попытки пересказывались уже не одним ее участником. И нет необходимости воссоздавать ее в деталях. Роспуск советского парламента объяснялся созданием некоторых других органов, имевших своей целью «воссоздание» Союза. Наиболее важным был Государственный совет, орган, куда входили главы республик (девять или десять, в зависимости от обстоятельств) и Горбачев. Этот орган он пытался использовать для возобновления ново-огаревского процесса, готовя заключение нового договора о Союзе и структурного соглашения о создании единого экономического пространства между всеми республиками, которые хотели бы вступить в него. Он неоднократно пытался убедить своих собеседников, что всем им необходимо держаться вместе: без Союза никакая республика не проживет, всем будет плохо, России не лучше других.

Несмотря на то что Горбачев лишился авторитета, был унижен и изолирован, он оставался президентом Союза. Должность, которую он занимал, сама по себе вызывала уважение. Он мог ею воспользоваться, чтобы вновь взять в свои руки политическую инициативу. И действительно, он пытался это сделать. Пока он занимал свой пост, главы республик, начиная с самого важного среди них — Ельцина, выглядели подчиненными. «Первый» в России, Ельцин, пользуясь его же словами, пока существовал Союз, оставался «вторым», как бы он себя ни назвал (подыскивалось новое название), и не имело значения, какое это будет название. С другой стороны, пока Горбачев оставался в Кремле, Союз, пусть крайне ослабленный, продолжал существовать. Хотя неизвестно, насколько он был значимым (а мы уже высказали законные сомнения относительно использования подобных инструментов в тогдашнем СССР). Зондирование общественного мнения, проведенное еще в ноябре, подтвердило, что процент тех, кто хотел сохранить Союз, был примерно тот же самый, что и на предыдущем мартовском референдуме (в больших городах, в Москве, Ленинграде и Киеве, он даже возрос).

Заседания Государственного совета для обсуждения вопроса, в каком виде должен сохраниться Союз, проводились довольно регулярно. На нем заседали кроме Горбачева еще десять глав заинтересованных республик. Но все смотрели на Горбачева и Ельцина, желая уяснить себе, чем кончится их дуэль, прежде чем определиться с собственной позицией. Наиболее активными сторонниками Союза были главы пяти центральноазиатских республик, особенно казах Назарбаев. Он возглавлял республику с многонациональным населением, где «титульная» нация, так же как и русские, не составляла даже половины, и он больше других опасался распада СССР. Более двусмысленной была позиция Кравчука, руководителя украинской компартии: высказывалось предположение, что его неожиданный националистический радикализм был вызван более всего предстоящими выборами, назначенными на 1 декабря, на которых он баллотировался на пост президента Украины, после чего он смягчит свою позицию. Определяющей для всех была позиция Ельцина: если он не хотел Союза, никто бы его не захотел.

В течение трех месяцев переговоры шли с переменным успехом, и сегодня не имеет смысла их описывать. Они обусловливались скорее тактическими соображениями, чем глубокими убеждениями. В середине октября дошло до того, что был парафирован договор об экономической координации между различными республиками. После чего не прошло и десяти дней, как Ельцин пустил соглашение по ветру, объявив по собственной инициативе, что Россия самостоятельно осуществит радикальные экономические реформы (которые действительно начали реализовываться с 1 января под руководством его приближенного Гайдара). Небольшое значение также имели дискуссии относительно характера взаимосвязей, которые должны существовать между различными республиками — федеративными или конфедеративными. Горбачев выступил за первое, но был вынужден согласиться на второе, что не принесло больше успеха. В центре спора был вопрос о том, сохранит ли Союз характер единого государства, пусть децентрализованного, однако выглядевшего единым в глазах всего мира, или это будет, наоборот, слабая коалиция различных государств, намеренных действовать каждое по-своему. Горбачев попытался обойти препятствие. Не затягивая времени на поиски формулировок, он предложил прагматический подход: определить полномочия, которые отдельные республики соглашались оставить за Союзом. Но и этот метод не сработал.

Мы не знаем, когда Ельцин решил, что по Союзу надо нанести смертельный удар. Были люди в ту пору, считавшие, что он долго сомневался. Такого мнения придерживался сам Горбачев, предпочитавший верить заверениям, время от времени получаемым от своего собеседника. Однако есть основания сомневаться в справедливости такой оценки. Мы знаем, что уже в конце сентября двое его главных советников того периода, Бурбулис и Шахрай, подталкивали дело к развалу Союза, чье наследие должно было целиком перейти к России. Теперь весьма трудно представить себе, что они действовали без одобрения российского президента, так как Ельцин, как сказал потом один из его собеседников, «не тот тип человека, которым можно манипулировать». 1 октября Бурбулис, действовавший в качестве правой руки Ельцина и считавшийся затем основным зачинщиком всей операции, изложил нескольким группам российских депутатов свою концепцию, которая теперь уже должна была осуществляться. Его предложения были сконцентрированы в документе, названном впоследствии «меморандумом Бурбулиса», получившем хождение в тот период в различных вариантах, более или менее сходных между собой. События последующих трех месяцев подтвердили ценность этого документа.

Тезис Бурбулиса, который Ельцин ни разу не опроверг, заключался в том, что Россия, вышедшая с победой из августовского кризиса, теперь рисковала потерять инициативу, если бы позволила Горбачеву воссоздать Центр. Если бы было достигнуто соглашение с другими республиками, Россия превратилась бы в «заложницу» федерального правительства, в то время лишенного реальной власти. Горбачев, казавшийся в августе поверженным, вновь обретал свои полномочия и роль, которые не должны ему больше принадлежать, так как они основывались на идее, что существование федеративных органов еще возможно. Россия же должна идти своим путем, без колебаний, заняв свое место на международной арене как единственная наследница того, чем был Советский Союз, и взяв на себя ответственность за выживание «сильного русского государства».

В отношении других республик Россия не должна действовать с «позиции силы». Им самим решать, хотят ли они быть с ней ассоциированы или нет. Никто, таким образом, не может обвинить ее в имперских устремлениях. Ее могущества было вполне достаточно, чтобы обусловить развитие республик. В ее руках находились газовый и нефтяной «краны», то есть энергоносители, в которых нуждались другие республики. Никакой федеративный орган теперь не должен существовать: все структуры старого советского государства, включая армию и милицию, должны перейти под российскую юрисдикцию. Отношения с другими республиками должны войти в проблематику международных отношений. Место СССР в Совете Безопасности ООН должно принадлежать России.

Интересно отметить, в какой степени сторонники этой программы были также убеждены, что, следуя этим путем, Ельцин «найдет поддержку как среди демократически настроенных людей, так и у традиционалистов». Под это последнее определение подпадали, в частности, те, кто был убежден, что Советский Союз был не чем иным, как «одной из форм существования российского государства». Нетрудно уловить в этих утверждениях отзвук политических тезисов, изложенных в свое время Солженицыным. Стоит только добавить, что в течение нескольких месяцев в конце 1991 года Ельцин действительно сумел на этой платформе заполучить одобрение различных течений русского национализма — от тех, кто называл себя демократами, до тех, кто за пределами советского опыта искал вдохновения в старом имперском царском государстве. Вновь появляющиеся, даже будучи очень слабыми, монархические движения или вновь образованные формирования казаков могли иметь значение лишь в фольклорном плане, но они в конце года составляли те фрагменты общей политической картины, которые позволили Ельцину осуществить окончательный демонтаж Союза и, значит, решающую победу над Горбачевым. По крайней мере, в решающие месяцы правительство Ельцина сумело заставить молчать тех, кто мог озвучить тревогу относительно развала Союза, сумело сохранить за собой более или менее в прежнем виде разнородную коалицию, приведшую его к власти в Российской Федерации.

Было бы невозможно понять, что произошло, если не принять во внимание нарастающий кризис, вызванный провалившимся августовским заговором. Оставим описание положения самому Ельцину: «Кризис обострился до предела: полки магазинов были абсолютно пустыми и во многих городах населению были розданы карточки, был дефицит всего: соли, сахара, хлеба, спичек. Политическая атмосфера также была довольно мрачной. Бывшие республики Союза относились друг к другу с большим недоверием, и особенно к России». В действительности же все то, чего не было в магазинах, можно было достать в параллельных, теперь уже доминировавших структурах «теневой экономики». Все это усугубляло кризис государства, всех государств, какими бы они ни были — федеративными или республиканскими. Впрочем, никто не скрывал сложности положения, в том числе и на заседаниях Государственного совета, где молодой Явлинский, взявший сторону Горбачева в отстаивании необходимости сохранения Союза, сделал доклад об экономическом кризисе.

Важным же было то, что теории Бурбулиса сделали осенью 1991 года реальным союз, пусть и временный, с наиболее сепаратистски настроенными главами различных республик, особенно с украинцем Кравчуком. Пользуясь двусмысленностью своей позиции, он решил до конца разыграть карту независимости. Между ним и эмиссарами из России поддерживались негласные контакты, о которых у нас все еще недостаточно информации. Однако уже в публичных заявлениях постепенно вырисовывались контуры возможного соглашения. Ельцин утверждал в Москве, что он отверг бы любое соглашение о конфедерации, если бы в ее состав не вошла Украина. С учетом этого Кравчуку ничего не оставалось, как довести до конца свою политическую линию на отделение, зная, что в ельцинском лагере в Москве он найдет ту же поддержку, какую получили прибалтийские сторонники независимости. Среди главных действующих лиц схватки изолированным оставался Назарбаев, избранный президентом Казахстана. Кравчук, наоборот, победил в Киеве, высказываясь за отделение от Союза. В день своих выборов на пост президента он провел референдум, на котором украинцы высказались за полную независимость, вступив в противовес тому, за что они выступали на предыдущих общенациональных референдумах. Дело дошло до того, что даже многочисленное русское население Украины слепо проголосовало за то, чего хотел Кравчук.

Самым сильным аргументом оставшихся сторонников обновленного Союза всегда было предостережение о тяжелых последствиях, которые повлечет за собой развал Союза для всех республик, включая Российскую и Украинскую. И прежде всего трудности в экономике, ибо экономика республик была прочно взаимоинтегрирована, получив развитие как единое целое. Оторванные одна от другой, экономики этих республик были бы обречены на спад, может быть, на паралич. Во-вторых, неизбежна была бы и человеческая трагедия, так как многие граждане жили, работали, старели в республиках, где они, не являясь представителями «титульной» нации, были уверены, что все равно находятся на родине, ибо с рождения видели свою страну единой. И это относилось не только к нациям и этническим группам, составляющим большинство, таким как славянские народы, в частности русский народ, но также и к нацменьшинствам. Многие миллионы смешанных семей жили по всей стране, браки между выходцами из различных этнических групп давно уже стали обычным делом. Наконец, проблема международного характера: страна могла подвергнуться раздирающим амбициям других держав, которые могли рассчитывать на установление своего контроля над ее богатствами, а неизбежное противостояние между республиками порождало бы гражданские войны, расчленяло бы и советские вооруженные силы, десятилетиями составлявшие единое целое, и — беспрецедентное в истории явление — вдребезги разбивало бы единое обладание и контроль за централизованным управлением огромным ядерным потенциалом. Все эти аргументы, сколь бы они ни были рациональными, не получили в последние месяцы 1991 года никакого отклика еще и потому, что средства массовой информации предпочли в условиях националистической лихорадки того времени оставить их без внимания.

 

Смертельный удар

«Выстрел в затылок» Союзу был сделан 8 декабря 1991 г. тремя деятелями. Собравшись в Беловежской пуще в Западной Белоруссии, близ польской границы, русский Ельцин, украинец Кравчук и белорус Шушкевич объявили о конце Советского Союза и решили образовать Содружество Независимых Государств. Последнее не было определено в том смысле, что ничего определенного не было сказано насчет распределения власти и полномочий между этим образованием и отдельными республиками, которые должны были войти в него. Встреча прошла в напряженной обстановке и в условиях абсолютной секретности: несмотря на то что подготовка к ней велась довольно продолжительное время, Горбачева держали в полном неведении. Когда все было сделано, американский президент Буш был проинформирован прежде Горбачева. По свидетельству Ельцина, когда документы и решения были уже готовы, о них был поставлен в известность и казах Назарбаев, которому было предложено присоединиться к достигнутым договоренностям, но он от этого отказался. Впрочем, было маловероятным, чтобы он повел себя иначе, так как к этому мероприятию его пригласили одного, без представителей других республик и, более того, когда все уже было решено. В самом деле, через несколько дней он добился того, что три президента славянских республик прибыли в Алма-Ату и подписали другой документ, из которого следовало, что Содружество включает также Казахстан и другие четыре центральноазиатские республики плюс Азербайджан. Облик нового образования оставался весьма расплывчатым еще и потому, что не предусматривалось создания какого-либо совместного органа, способного реально выполнять объединяющие функции.

Ни с кем не консультируясь, три человека положили конец тому старому содружеству народов, которое, нравилось оно или нет, называлось Советским Союзом. Определения «переворот» или «заговор», относящиеся к 10 августа, были использованы и для характеристики происшедшего 8 декабря. Похоже, первым, кто его использовал, был Шеварднадзе, вызванный Горбачевым вместе со своими оставшимися советниками. Другие потом это определение повторили. То, что можно утверждать с уверенностью, — применение незаконных методов в ходе политической борьбы, начатое в августе, так и продолжалось без ограничений и удержу. Пару недель Горбачев еще пытался, по крайней мере, направить события в рамки конституционной процедуры, через референдумы или созыв чрезвычайного съезда депутатов СССР. Никто на его требования и призывы не откликнулся. Перед Ельциным стояла единственная проблема: выгнать его из Кремля, где, несмотря на замешательство своих же сотрудников, он решил, в свою очередь, обосноваться. 25 декабря Горбачев должен был оставить должность президента государства, которого больше не существовало. Не было никакой церемонии. Он зачитал заявление о своей отставке. На следующее утро он оказался выселенным из своего кабинета. Кабинетом уже завладел президент России.

В те дни, когда СССР был положен конец, ни в Москве, ни в других местах не произошло ни одного народного выступления. Впрочем, их не было с первых дней сентября. Фатальные события этого последнего отрезка 1991 года происходили без какого-либо участия масс. Окружение Ельцина хотело компенсировать это тем, чтобы такие события получили характер окончательного свертывания всего советского опыта. Меняли названия улиц и городов. Ленинград вновь стал Санкт-Петербургом. Красное знамя было спущено. На его месте было водружено русское трехцветное знамя: бело-красно-голубое. Страна, где жило столько людей, разваливалась, и никто не отдавал себе в этом отчета. Вот и для России, а не только для других народов СССР, завершался длительный период ее истории. Безмолвно открывалась другая, полная мрачных предзнаменований страница. И даже жители Москвы, не говоря уж об остальных гражданах, населявших великую Россию, не получили возможности высказать свое мнение о происходящем. Ошеломленный и растерянный народ молчаливо созерцал эти перемены, сравнимые по значимости лишь с событиями октября 1917 года.

По итальянскому телевидению один известный политический комментатор, которому задавали вопросы о многочисленных неизвестных проблемах, нависших над Россией, ответил: «О, этот день для меня слишком хорош: об остальном подумаем завтра». Автор этих строк получил в те дни письмо от своей далеко не молодой московской знакомой, которое он хранит в своем личном архиве. Ее никто не мог бы назвать «консерватором». Она писала: «Мы вновь переживаем 1941 год (год нацистской агрессии и молниеносного немецкого наступления), даже не зная, наступит ли когда год 1945-й».