«Свобода» и «воля»

Невозможно рассматривать события, последовавшие за развалом СССР, с исторической точки зрения. Это проблема текущего дня. Пока еще нет необходимого отстранения. Применительно к другому переломному периоду прошлого века историк Ключевский, только что переживший этот перелом, сказал: мы знакомы с событиями, мы знаем даже, чем они вызваны, но мы «не знаем их последствий и потому не можем сделать их объектом истории». Однако именно в силу того, что нам известны причины тех или иных событий, возможны некоторые размышления о проблемах сегодняшнего дня в свете недавней или более отдаленной истории.

Задача эта представляется необходимой и безотлагательной, по крайней мере, по двум соображениям. Во-первых, потому, что искажение исторических фактов в политических целях в бывшем Советском Союзе вовсе не прекратилось. Скорее наоборот, складывается впечатление, что оно по-прежнему доминирует. И примеров тому достаточно. Ими полна московская пресса. Манипулирование эпизодами прошлого в злободневной полемике осталось в традициях политической борьбы. Весьма прискорбно констатировать, что современная публицистика изощряется в доказательствах того, что дурная в этом отношении традиция была присуща не только Суслову и Пономареву.

Второе соображение еще более важно. Оно относится к самому серьезному изъяну современных руководителей России. До сих пор они претендовали на то, чтобы в одночасье перечеркнуть всю революционную и послереволюционную историю страны. Установка была дана президентом Ельциным, когда он заявил, что весь советский период был не чем иным, как «неудачным экспериментом, который не следовало бы проводить в такой огромной стране», и что в любом случае было бы лучше, «если бы Ленин никогда не родился». Подобного рода суждения могут вызвать продолжительные аплодисменты в американском конгрессе, но гораздо труднее с их помощью руководить такой страной, как Россия. Если принять во внимание, что первые зарницы революции относятся к 1905 году, то это практически означает готовность вычеркнуть из национального прошлого почти столетнюю историю, историю нашего века. А поскольку, как мы знаем, русская история насчитывает более тысячелетия (а точнее, почти одиннадцать веков), то отказ от десятой и последней части этой истории — дело нешуточное. Тезис, что революционная и советская история России со всеми ее стихийными и противоречивыми процессами может оказаться результатом идеологического заговора, а не следствием усилий самого русского народа, его стремлений — неважно правильных или неправильных, но направленных на осмысление, проблем, возникших в глубине русской истории, может отвечать религиозному национализму людей типа Солженицына, но он ни в, коей мере не может способствовать разрешению трагических дилемм, присущих современному обществу. Вместо многочисленных «белых пятен», которые Горбачев хотел устранить при воссоздании прошлого, появляется одно гигантское черное пятно. А это никак нельзя назвать прогрессом. Его нет не только в том, что касается точной реконструкции прошлого, что может интересовать только одних историков, но его нет и в том, что полезно для общества в целом, которое должно прежде познать себя, чтобы устранять свои неизбежные противоречия. Вчерашние советские руководители дорого заплатили за то, что не поняли этой необходимости. Что касается теперешнего российского руководства, то счет к оплате им еще не поступил. Поступит. Такое убеждение служит отправной точкой в моем рассмотрении настоящего.

Среди известных мне языков единственно в русском существуют два различных слова для определения понятия свободы. Первое слово «свобода» используется скорее в политико-юридическом аспекте. Но есть и второе слово — «воля». Оно указывает прежде всего на отсутствие принуждения. Воля — это свобода птицы, вырвавшейся из клетки. Воля — это и та свобода, которой искал крепостной, бежавший от помещика в бескрайние южные степи. Соответственно, этим словом назывались и сообщества таких людей, вынужденных жить вне рамок каких-либо законов, за исключением тех, которые они устанавливали сами для себя. В результате исторических, географических особенностей и социальной структуры России второе определение свободы со временем заняло важное место в русской политической культуре. Это слово входило в наименование двух важнейших народнических организаций прошлого века: Земля и Воля и Народная Воля. Анархическая идея в существенной мере базируется на концепции свободы, выраженной в слове «воля». Излишне напоминать, сколь значительным оказывалось влияние анархии на русскую политическую мысль в прошлом и поныне. Мы можем увидеть неоднократные попытки практического использования анархических идей в моменты наибольших социальных потрясений. Сама аполитичность интеллигенции, о которой мы упоминали ранее, является здесь одной из первопричин.

Лексическое богатство, отраженное в наличии двух определений одного явления, не превращается в такое же политическое богатство. Скорее наоборот. Результатом стало раздвоение, напоминающее несфокусированное изображение. Притом, что до сих пор так и не удалось выработать приемлемую концепцию свободы, которая основывалась бы на твердом фундаменте правовых учреждений и законов. Отсюда же последовала концепция демократии, отождествляемая как вчера, так и сегодня не столько с наличием юридической базы, сколько с «хорошим правительством» в рамках «справедливого общества». Важнее всего при этом, чтобы власть находилась в руках «демократов», рассматриваемых как блюстители справедливости, знакомые с нуждами народа. Именно поэтому они уполномочены всеми средствами подавлять выступающих против, которые только в силу своего несогласия считаются «недемократами». («Раздавить змею» призывал Ельцина осенью 1993 г. слывущий «либеральным» интеллигентом писатель и журналист Юрий Черниченко.)

Таким образом, совокупность факторов довольно различного свойства предопределила непрекращающуюся драму русской истории. В этом чуть ли не неизбежность ее — разрываться между требованием демократии, которая перерождается в анархию, отсутствие контроля, управления и «порядка», и столь же постоянным и противоречащим первому требованием стабильности, которое, в свою очередь, склонно перерастать в авторитаризм и автократию, вплоть до деспотизма. В русской истории многие реформаторские усилия были раздавлены клещами этих противоборствующих требований и потерпели крах. В современную эпоху этот конфликт повторяется и распространяется, находя для себя новую почву на обширных евроазиатских территориях, так или иначе контролируемых российским государством, которое уникально в своем роде именно по причине разнородности и сложности. Такой обреченности не избежала и советская история, хотя она и началась революцией, свершившейся с целью раз и навсегда порвать с самым тяжелым наследием национальной истории. Не избежала ее перестройка 80-х годов, наиболее масштабная и органическая попытка реформировать общество, сформировавшееся в результате далеко не поступательного развития послереволюционной истории. Не избавлен от нее — и это мы вынуждены на данный момент констатировать — и нынешний период.

 

Русское государство и демократия

После развала СССР в России, которая теперь стала самостоятельной республикой, уже с начала 1992 года было отмечено, что характерные для истории страны тенденции, сформировавшиеся в столкновениях между противостоящими идеями, пошли в обратном направлении. Ответом на требование созревших в обществе демократических идей стала горбачевская перестройка, но довольно скоро она переродилась в беспорядок и анархию. Однако новое российское руководство пыталось по-своему использовать противодействующее требование, толкавшее к утверждению государственности. Они готовы были пожертвовать созданием демократических институтов вплоть до возвращения не только к элементам авторитаризма, но и к прежней автократии. Во избежание ложного толкования разъясним это утверждение. Речь идет именно об изменении тенденций, а не о том, что такой переворот уже произошел. Впрочем, как и все человеческие устремления, новая тенденция может увенчаться либо не увенчаться успехом: утверждение о ее торжестве было бы слишком вольным. Но надо четко определить, что произошло изменение направления. И это обстоятельство следует подчеркнуть именно потому, что нередко оно ускользает от наблюдателей текущих событий, которые увидели в развитии событий после 1991 года некую непрерывность, просто более решительно и последовательно ведущую к реформированию в русле перестройки. На самом деле начиная с этого момента перемены приобрели характер очень глубокого и радикального перелома. Нельзя сказать, что в России сегодня уже установилась новая автократия. Но не менее ошибочно было бы игнорировать то, что один из самых внимательных американских исследователей определил как «новые элементы автократии и железной руки в московской политике».

Некоторые завоевания перестройки еще не зачеркнуты. Печать пользуется предоставленной ей тогда свободой (правда, дело обстоит иначе в случае со средствами массовой информации, и в первую очередь телевидением). То же самое можно сказать и относительно права на ассоциацию, в том числе и в политических целях. И наконец, выборы еще проходят, как и положено, при наличии конкурирующих кандидатов. Но в то же время не наблюдается никакого прогресса (даже наоборот) в создании, утверждении и развитии демократических институтов. Политические партии по-прежнему остаются бескровными образованиями, неспособными выразить социальные интересы или насущные стремления. Функционирование властных структур, которое должно было бы характеризовать русскую демократию, не сильно отличается от функционирования ранее существовавших режимов и довольно далеко отстоит от характерных признаков демократического государства. Причем это относится как к центру, так и к периферии.

В различных республиках бывшего Советского Союза ситуация представляется по-разному. Не задерживаясь на кавказских республиках, сотрясаемых внешними и внутренними противоречиями, гражданскими войнами и, соответственно, низведенных до состояния, при котором невозможна никакая демократия, обратимся к таким странам, как Туркмения и Узбекистан. Здесь прежние руководители, бывшие секретари обкомов, установили сильную личную власть с отчетливыми признаками деспотии. В других республиках, таких как Казахстан или Киргизия, президентская власть, как и прежде, сильно сконцентрирована, но старается представать в одеяниях просвещенности. Было бы трудно говорить об успехах демократии где бы то ни было, проводя сопоставление с последними годами горбачевского правления. Это относится и к республикам бывшего СССР, расположенным на европейской части территории. Но для нашего анализа больше всего по-прежнему важна Россия.

Разнородная коалиция, образовавшаяся вокруг Ельцина на рубеже 80-х и 90-х годов и позволившая ему даже «завоевать» Кремль и всю Россию, стала расслаиваться, едва началось испытание властью. Очевидные трещины появились уже в первые месяцы 1992 года, и с каждой неделей они становились все глубже. В результате возник конфликт между исполнительной властью, представленной президентом и его советниками, и властью законодательной в лице парламента, который сам вознес Ельцина на вершину власти и который сам осенью 1991 года доверил ему исключительные полномочия, в том числе возможность управления с помощью указов. При нарастании острых разногласий в сентябре 1993 года столкновение разрешилось сначала роспуском парламента в соответствии с указом президента, явно нарушавшим Конституцию, не допускавшую подобного применения силы; позднее тот состав парламента был переизбран, а расположенный в центре Москвы дом парламента подвергли артобстрелу и, наконец, заняли штурмовые отряды. Нельзя и представить себе более жесткого решения, сыгравшего на руку исполнительной власти.

Правда, новая конституция, не разработанная парламентом, но составленная президентом и его советниками, была одобрена в декабре 1993 года простым референдумом, который едва набрал нужное количество голосов и результаты которого многие подвергали сомнению. В то же время был избран и новый парламент. Но его полномочия были почти сведены на нет. Новый закон сильно ограничивает прерогативы парламента. Президент сохраняет право управления и законотворчества посредством указов: на самом деле он почти только так и действует. Исполнительная власть одержала победу, поскольку, как было отмечено, она «свела к минимуму парламентский контроль за своей деятельностью». Остается понять, могло ли способствовать стабильности решение, «по которому политические задачи, выбранные в тот момент исполнительной властью, определяли бы принципы конституционного порядка».

На практике принцип разделения властей был перечеркнут во имя установления сильной президентской власти. Это уже само по себе характеризует наметившуюся тенденцию. Но еще более значителен тот факт, что жертвой всего этого стала «конституционность», то есть первооснова любой конституции, которая понимается как фундаментальное соглашение о сосуществовании граждан в рамках государства. А это означает, по мысли ученого, «что, в отличие от последних лет, в будущем конституционность уже не сможет служить сдерживающим фактором, важным препятствием на пути возможного диктатора... Она станет лишь условным понятием, которое легко может быть загнано в угол политиками». Даже уже сегодня нельзя утверждать, что и новая конституция, предоставляющая президенту широчайшие полномочия, соблюдается и уважается.

От центра страны подобная ситуация волнами расходится по периферии. Сегодня отсутствует закон о полномочиях местной администрации в России. Новая конституция на сей счет молчит. Есть только несколько изданных в конце 1993 года президентских указов общего характера, согласно которым старые Советы распускаются, но что должны и что могут делать приходящие им на смену органы — неизвестно. Видимо, столь неопределенное законодательство не очень годится для такого случая. Отсюда, действительно, и исходит попытка укрепить власть не избранных, но назначенных президентом губернаторов, которые нередко выбирались из старых руководителей обкомов и которые также не подлежат контролю выборных органов. Едва став верховным руководителем России, Ельцин в конце 1991 года и в начале 1992 года старался определить их как своих личных представителей на местах.

Это решение в свое время тоже объяснялось необходимостью противостоять маячившей тогда угрозе развала России. Развал СССР рисковал повториться в виде аналогичного явления уже внутри российского государства, которое и сегодня, несмотря на отделение от других республик бывшего Советского Союза, занимает обширную территорию с разнородным населением, где рядом друг с другом живут различные этнические группы. Причем некоторые из них, довольно многочисленные, имеющие богатую историю, уже располагали относительной государственной автономией в рамках бывшего Союза. Центробежные тенденции проявлялись по всей России, и не только в районах, представлявших собой сложную этническую мозаику, но и в регионах с количественно преобладающим русским населением, например в некоторых районах Сибири. В ответ на это Москва заявила, что хочет воспрепятствовать анархическому дроблению страны. Аргумент вполне понятный, но, как мы знаем, не новый, поскольку на него всегда ссылались и в России, и в СССР для оправдания политики централизации власти и авторитаризма. Но этот аргумент подтверждает изменение тенденции сравнительно с периодом перестройки в том, что касается соотношения между явлениями федеративного и унитарного государства. По форме российская республика является федеративным государством и в этом качестве входила в состав бывшего Советского Союза. Однако новая, ельцинская конституция сильно смягчила эту ее характеристику. Здесь надо внести одно уточнение. Похоже, что даже эти меры не смогли восстановить авторитетную центральную власть. Внешне очень сильное правительство Ельцина сегодня кажется неспособным заставить исполнять и уважать свои указы в российских провинциях.

В этих обстоятельствах неудивительно, что спустя два года после развала СССР избирательная активность населения резко упала. Представляется спорным, что политические выборы в декабре 1993 года (выборы плюс референдум по конституции) действительно привели к урнам те 50% избирателей, позволивших считать их состоявшимися. Факт таков, что проходившие весной следующего года выборы в местные органы власти во многих областях не собрали и 25% избирателей и в силу этого были объявлены недействительными. Временный и поверхностный характер существующих политических партий, представляющих собой всего лишь коалиции верхушек, — еще одно проявление того же феномена, который не зря был охарактеризован как «растущее охлаждение многих русских к демократической практике».

То достаточно ограниченное и нестабильное пространство, в котором демократические идеи получили в России развитие в годы перестройки, теперь сильно сократилось. Критический поворот наметился именно с насильственным роспуском парламента осенью 1993 года. Все те, кто в различных странах мира высказывались в пользу этой меры, сослужили дурную службу делу российской демократии. Многими гражданами этот момент воспринимался как начало трагедии, когда русские снова пытались решить политические проблемы, убивая друг друга. «Это только начало, худшее еще впереди», — говорили многие, видевшие в этом событии призрак гражданской войны. Возможно, что такое мнение было чрезмерно пессимистическим. Но верно и то, что недоверие к демократии, к политике в целом и к «политикам» в частности, которое в течение многих месяцев постепенно усиливалось, начиная с этого момента стало еще более глубоким. Если это демократия, то лучше уж обойтись без нее — таково было мнение многих. Даже роковая схватка августа 1991 года поблекла в памяти народа. Об этом говорит сам Ельцин, считающий себя героем тех событий: «Люди неохотно вспоминают об этом. Если раньше они с гордостью рассказывали друзьям о ночах, проведенных на баррикадах, то теперь хвастаются тем, что не встали ни на ту, ни на другую сторону, что не вернулись из отпуска и не приняли абсолютно никакого участия в событиях».

На этом основании никто не возьмется утверждать, что Ельцин уже установил в России свою диктатуру, даже если он и обнаружил явную склонность к правлению диктаторскими методами, чтобы компенсировать резкое снижение собственной популярности. Так что некоторые московские интеллигенты, бывшие его приверженцы, теперь прямо-таки вопиют о «необрежневизме». Подозрение в отношении Ельцина существует: некоторые серьезные западные исследователи утверждают, что в результате ельцинской политики Россия «не получила никакой политической системы [...], на ее долю пришлись лишь попытки установить режим личной власти». Но наиболее серьезная проблема не связана с личными наклонностями Ельцина. Настоящая опасность заключается в том, что «столь слабый политический организм», каковой сложился в России в последние годы, «не смог бы противостоять резкому и решительному развороту своего руководителя к авторитаризму». Либо этого руководителя, либо, надо уточнить, любого другого кандидата в диктаторы. Трагедия состоит в том, что «русские сегодня... готовы передать власть и полномочия в руки одного человека». Потому что «желание иметь энергичного лидера и могущественное государство еще никогда не было таким сильным».

Впрочем, тоска по всевластному диктатору и по железной руке свойственна не только простым гражданам России. В интеллигентских кругах Москвы уже раздаются похвалы в адрес «чилийской модели» и одобрительные отзывы о генерале Пиночете. Актер, режиссер и аристократ Михалков, приверженец национальной идеи, заявил: «В России невозможно заставить соблюдать законы, не прибегая к террору».

И теперь, чтобы не допустить ошибок и не обидеть русских, считая их «негодными» для демократии, как часто пишут в самой России и за ее пределами, следует поразмыслить над некоторыми другими аспектами их послесоветского опыта.

 

Самая крупная распродажа в истории

Вычеркивание значительной части собственной истории служит дурную службу не только культуре страны, но и ее политике. Иначе было бы трудно понять, как в конце 1991 года могла распространиться в России странная мысль о том, что наскоком, издав несколько указов, можно осуществить переход к капитализму, который чаще всего представляется как путь в «цивилизованный мир» и, более того, единственно возможный путь в «нормальный», цивилизованный мир. А этого следовало бы избежать хотя бы из политической осмотрительности, поскольку такая мысль равнозначна сентенции о том, что русские — народ нецивилизованный и никогда не был цивилизованным.

Ведь и русский капитализм имеет свою историю, из него, кстати, выросли и сама революция, и последующее развитие. Обычно в исследованиях на эту тему подчеркиваются прежде всего его «худосочность» и структурная слабость, поскольку он всегда в значительной мере зависел от государственного и иностранного капиталов. Но это лишь один аспект исторической реальности. Определяющую роль в формировании, развитии и становлении специфических свойств русского капитализма сыграл торговый капитал, единственный, носивший явно выраженный национальный характер. Это была излюбленная тема академика Покровского, историка-марксиста, работавшего в начале века и продолжавшего оказывать доминирующее влияние на исследования в течение 15 послереволюционных лет. Потом деятельность Покровского долгое время оставалась в тени, поскольку Сталин не разделял его взглядов. Но даже после смерти Сталина, когда труды Покровского снова были признаны, они не получили достаточно широкого распространения. А жаль, потому что, даже при всем критическом подходе к ним, исследования Покровского заслуживали и заслуживают большего внимания. Проанализированная им наиболее специфическая особенность русского капитализма не могла не стать заметной опять, в момент, когда официальная политика страны была нацелена как раз на принудительный возврат к капитализму.

Кроме того, есть еще и второй аспект, который в силу обстоятельств должен был в решающей степени обусловить политику реставрации капитализма. Единственный, но важный элемент капитализма, который, как мы видели, сформировался в чреве самого социалистического общества, — «теневая экономика». Зародившаяся и развившаяся вопреки закону в среде торговцев и коррумпированных чиновников, «теневая экономика» имела криминальную основу. Но и она вынуждена была энергично утверждаться в тот момент, когда без какой-либо подготовки власти бросили призыв действовать, заниматься «предпринимательством», посвятить себя бизнесу, как наиболее достойному и самому доходному из всех возможных видов деятельности.

В ельцинской России начиная с 1992 года капитализм получил лихорадочное развитие (некоторые его называют «диким»). Он распространился в сфере торгового и финансового посредничества, в сфере обслуживания и перепродажи товаров. Но он практически отсутствует в сфере производства, где снова надеются на помощь иностранного капитала (хотя эти надежды пока необоснованны), а многие производители рассчитывают и на помощь государственного капитала. Исключения, конечно, встречаются, но они незначительны. На улицах городов появились многочисленные палатки и киоски, но новые заводы не строятся, а реконструкция старых идет крайне медленно. Все заполнили малые и крупные банки, деятельность которых практически не подлежит никакому контролю. Крайне незначителен и рост «сельского капитализма», проявляющийся в виде частных сельских хозяйств — ферм. Несмотря на соблазнительную перспективу завладеть русскими богатствами, иностранные капиталы не текут обильным потоком, опасаясь вести дела в джунглях беззакония. Напротив, утечка за границу денег, полученных с помощью операций, возможных в рамках этой экономики, достигает десятков миллиардов долларов в год.

Однако в данном случае задача не в том, чтобы эмоционально рассуждать об этих проблемах с точки зрения психологии. Гораздо интереснее наблюдать, как воспроизводятся исторические черты русского капитализма, которые уже однажды предопределили его крах. Вот непредвзятое, продуманное мнение одного наблюдателя: «Как сделать, чтобы новый русский капитализм, дикий или не дикий, стал производить продукцию вместо того, чтобы спекулировать до бесконечности на одних и тех же импортируемых товарах и на одном и том же экспортируемом сырье? Чтобы русские бизнесмены были не только банкирами, находящимися в большем или меньшем плену у мафии, но стали бы настоящими промышленными предпринимателями? Пока этого не произойдет, маятник будет двигаться в сторону тех, кто провозглашает себя единственным производителем, главой крупных комбинатов и военно-промышленного комплекса», то есть прежней государственной промышленности.

В капитализме нынешней России взяли верх не только исторические формы старого русского капитала, но и возникшие во времена Брежнева формы «теневой экономики», характеризующиеся в первую очередь своими криминальными свойствами. Иногда сами советники президента Ельцина предоставляют нам самое безжалостное тому подтверждение, когда описывают ситуацию беззакония, где «каждый владелец платит рэкету, никто не доверят милиции и законы никогда не будут соблюдаться». Один из депутатов парламента заявил, что 81% голосов в административных советах частных предприятий контролируется преступным миром, и предостерег, что «Россия может стать самым крупным из когда-либо существовавших криминальных государств».

Впрочем, самые красочные описания предоставляет та самая западная печать, которая так ратовала за возрождение капитализма в России. «... (в рыночной экономике) угроза исходит из убеждения, что собственность сопряжена с воровством. В России так часто и случается. Многие из новых русских сделали деньги, расхищая государственную собственность и называя все это «стихийной приватизацией» либо коррумпировав какого-нибудь чиновника, чтобы получить право на захват части какого-либо рынка» («Economist»). «Оценки варьируют, но большинство экспертов говорят, что гангстеры контролируют по меньшей мере половину частных предприятий страны. Тысячи банд действуют совершенно свободно, открыто требуя денег как у владельцев небольших киосков, так и у дирекции больших промышленных предприятий, а также у всех, кто стоит между теми и другими» («New York Times»). «Трудно понять, кто — плохой, кто — хороший. Иногда бизнесмены оказываются жертвами криминальных группировок, а подчас они сами их возглавляют. Лишь немногие из преуспевших предпринимателей не относятся ни к тем, ни к другим. Многие же, как представляется, сочетают в себе и то и другое» («New York Times»). К сожалению, среди некоторой части московской интеллигенции в качестве утешения получила распространение псевдомарксистская теория, согласно которой капитализм всегда и везде, и в частности в Америке, рождался только так: ни один из пропагандистов социализма в самом яростном антикапиталистическом угаре никогда не додумался отстаивать подобные тезисы.

Единственной операцией, при которой попытались учесть факт укоренения социалистических идей в России, стала так называемая приватизация. Всем гражданам страны безвозмездно были розданы ваучеры (странный выбор слова, которое не имеет ничего общего с русским языком). Номинальная стоимость каждого ваучера составляла 10 000 рублей, и каждый мог по собственному усмотрению вложить его в экономику, став таким образом владельцем акций какого-нибудь предприятия. Такое решение объяснялось стремлением придать «народный» характер возрождающемуся капитализму. Но мало кто осмелился утверждать, что этот замысел осуществился.

А ведь еще до распределения ваучеров у людей были средства, которые они могли бы выгодно вложить в экономику. В 1991 году на вкладах в сберкассах находилось примерно 500 млрд. рублей. Обвальная инфляция, развязанная неожиданной либерализацией всех цен с 1 января 1992 г., в течение нескольких недель обратила все эти накопления в ничто. Перед этой грубой операцией бледнеет жестокая денежная реформа, проведенная Сталиным после войны. Сбережения, нередко собираемые в течение всей жизни, разом были обращены в прах, причем так, что экономика не смогла извлечь из них ни малейшей выгоды. Сталинская реформа, по крайней мере, была использована для производства. Безжалостная ликвидация сбережений никак не способствовала развитию производства. Столь же бесполезными оказались и ваучеры, клочки бумаги, розданные народу вместо реальных денег.

Последующая приватизация была задумана как некая самоцель, мотивированная идеологией и лишенная каких-либо иных целей — финансового оздоровления, роста производства, структурного преобразования экономического аппарата, планируемого перераспределения доходов, подготовки политики кредитования и создания соответствующей сети банков. Впрочем, приватизация была проведена так же, как и многие другие кампании старого советского руководства, форсируя темпы без учета возможностей, чтобы зафиксировать на бумаге какие-то результаты и внести данные в статистические отчеты, не обращая внимания на реальные итоги. И наконец, легкое манипулирование ваучерами, которые свободно продавались в условиях всеобщей спекуляции, обратило и эту инициативу в простой эпизод беспощадной борьбы за обладание российскими богатствами. «Financial Times» характеризовала ваучерную кампанию как «крупную битву за контроль над ресурсами, собственностью и политической властью, которые с падением старого порядка оказались без хозяев». В действительности, как говорят многие русские, произошло «разбазаривание государственной собственности». Еще более резкие заголовки появлялись в западной прессе: «Самое крупное хищение в истории» («Le Nouvel Observer»); «Распродажа века» («Economist»).

Многочисленные авторитетные источники возлагают значительную долю ответственности на западных советников, в частности на экспертов Международного валютного фонда, которые поспешили в Москву со своими советами относительно «переходного периода». Джон Гэлбрэйт высказал мнение, что этот переход должен был представлять собой постепенный процесс, а не резкое введение «чистого и жесткого капитализма, который неприемлем даже для нас на Западе». Несомненно, что вмешательство иностранных специалистов, нередко имеющих весьма поверхностное знание механизмов советской экономики, усложнило ситуацию. Как писала американская «Тime», «Запад [...] оказался скупым и расчетливым; он щедро давал советы относительно азов капитализма и не давал ни полушки, когда речь шла о финансовой поддержке». Таким образом, доля ответственности ложится и на Запад. Но все это не имело бы большого значения, если бы здесь не действовали более мощные местные импульсы, корни которых уходят в русскую и советскую историю.

Результаты оказались разочаровывающими как для России, так и для Запада. Для первой «переход [...] был столь поспешным и непродуманным, что обеспечил непоправимо дурную славу капитализму в глазах большинства нынешнего поколения русских». По мнению западных наблюдателей, «русские могут справедливо жаловаться, поскольку Запад не сказал им ничего по поводу двух парадоксов, заключенных в той социальной демократии, что имеет место в Европе и Северной Америке. Первый парадокс состоит в том, что для функционирования свободного рынка необходим целый набор правил (а lot of regulation). Там, где свобода означает лишь отсутствие вмешательства со стороны правительства, рынок оказывается пораженным сначала рэкетом, а потом — картелями. Второй парадокс связан с тем, что для эффективного развития свободного предпринимательства необходима широкая система защиты и социальной помощи. В противном случае возникает перспектива перемен, в ходе которых одни рабочие места уничтожаются, другие создаются; и такая ситуация оказывается трудно переносимой». Написавший эти строки политический обозреватель газеты «Washington Post» с полным основанием мог бы добавить, что и на Западе эти вещи поняли не сразу, только в прошлом веке. Понимание пришло в результате трудных поисков, где русский и советский опыт, неважно — позитивный или негативный, несомненно, не может рассматриваться как сторонний. Как минимум — для того, чтобы противопоставить ему свой опыт, более успешный, а также для того, чтобы в мыслях и действиях использовать анализ происшедшего (что как раз игнорируют в нынешней России власти предержащие).

 

Экономический крах

Сразу после развала СССР, когда закладывались основы новой политики, русские руководители, начиная с самого Ельцина, обещали, что через несколько месяцев, максимум через год, после неизбежных трудностей положение дел улучшится и все убедятся в преимуществах новой политики. Реальность оказалась менее оптимистичной. Уровень жизни большей части населения резко снизился, и нет оснований считать, что в ближайшее время страна оправится от так называемого «свободного падения».

По правде говоря, эта особенность не является прерогативой русских. В еще более сложном варианте она наблюдается в других странах бывшего Советского Союза. В несколько ослабленной форме она проявляется и в странах Восточной Европы, входивших прежде в сферу влияния СССР. Как говорится в одном отчете, «экономический и социальный баланс посткоммунизма на самом деле во время выборов может привести к падению любого правительства. Спад валового внутреннего продукта с 1989 года составляет приблизительно 10-30%, реальная заработная плата снизилась на 10-40%, безработица выросла с нуля до 10-15% (а в некоторых областях и больше), инфляция оказывает губительное действие на пенсионное обеспечение... Были совершены ошибки, которых можно было избежать. Они способствовали беспрецедентному для мирного времени экономическому спаду [...]. Все правительства переходного периода заявили о проведении всеобщей приватизации в течение трех-пяти лет. Это было совершенно нереалистично». И еще: «Стремление порвать с прошлым привело к беспощадному разрушению старых механизмов, в то время как для запуска механизмов рыночной экономики требуется время... Одна из ошибок политических деятелей состояла в том, что они внушили своим соотечественникам, будто Европейский Союз станет для них якорем спасения. Этого не произошло».

И это один из тех случаев, когда общее бедственное положение никому не приносит утешения. И менее всего россиянам. Прежде всего потому, что их положение оказалось более сложным по сравнению с другими странами Восточной Европы, где, как было отмечено в свое время, ситуация изначально была более благополучной и где наблюдался не выходящий за рамки коммунистической системы реформизм. Всего через несколько лет после бурных событий 90-х годов эти реформисты в большинстве стран пришли к власти в результате свободных выборов. Все вышеизложенные факты характеризуют ситуацию в России в основном, как наихудшую. Инфляция здесь была гораздо сильнее. В большей степени были урезаны пенсии и ниже средняя заработная плата. Только безработица, хотя и устойчиво растет, проявляет, тем не менее, довольно утешительные признаки. Однако это только видимость. На самом деле безработица остается скрытой внутри предприятий, сотрудники которых не были уволены и формально не могут рассматриваться как безработные. Но одновременно они не работают и изредка, с большими задержками, получают частичную материальную компенсацию. Это не только оказывает деморализующее воздействие на эту категорию служащих, но и наносит серьезный ущерб экономике в целом.

Наиболее серьезным оказался упадок в российской экономике. В первую очередь была разрушена промышленность. Действительно, с 1991 года промышленное производство упало более чем наполовину. Никогда прежде не наблюдалось спада такого масштаба. Истинность российских статистических данных, как и статистики советского периода, продолжает вызывать сомнения. Обычно обращает на себя внимание тот факт, что эти данные не в состоянии учесть развитие частных предприятий и степень их активности. Что в общем верно. Но если это и может оказать влияние на какие-то другие экономические показатели, то на факторах промышленного производства оно почти не сказывается. Ведь частная деятельность развивается в самых разных областях, но меньше всего в промышленности, где прибыль нельзя получить легко и сразу. Поэтому мы присутствуем при настоящей деиндустриализации России. Российская промышленность нуждалась в глубоком технологическом и производственном преобразовании, но, тем не менее, всегда составляла одно из крупнейших богатств страны. Ее разрушение ведет к радикальному обнищанию общества и переживается тем более тяжело, что для создания этой промышленности потребовались многие годы и жертвы со стороны всего народа, жившего чаще всего с сознанием важности дела, которое как раз носило коллективный, а вовсе не частный характер. Сегодня резкий упадок наблюдается даже в таких жизненно важных отраслях, как добыча нефти и других энергоносителей. И уж никак не верно, что кризис поразил одну только тяжелую промышленность и оборонные заводы. Некоторые из этих предприятий как раз умудряются выживать и жить лучше других. Если же посмотреть поближе, то видно, что именно в легкой промышленности наблюдается наиболее глубокий спад.

Последствия развала производства тяжело отражаются не только на уровне жизни. Специфика советской экономики заключается в том, что целые города и поселки, мелкие и средние центры возникали вокруг одного или двух предприятий. И эти предприятия определяли жизнь местного населения: начиная от культурно-спортивных центров и кончая социальными гарантиями. Закрытие или резкое сокращение деятельности таких предприятий на практике приводило к вымиранию или запустению целых населенных пунктов. И речь здесь идет не просто о сильном обнищании, но о настоящем перевороте в самом образе жизни, что неизбежно сопряжено с немалыми жертвами.

Те виды деятельности, которыми гордилась страна, например научные исследования, теперь рискуют исчезнуть совсем. Кризис в науке является следствием краха промышленности, с которой наука была тесно связана. Приносятся в жертву даже фундаментальные исследования. Капиталовложения в эту область сократились до минимума. Вот что рассказывает один ученый: «Живем мы очень тяжело. У нас нет денег ни на оборудование, ни на новые журналы, ни на компьютеры... В нашем распоряжении нет и 5% того, чем мы располагали прежде». При первой возможности русские ученые уезжают за границу. Среди оставшихся счастливчиками считаются те, у кого в институтах нормально подается электроэнергия. Кто может, ищет приработков на стороне, что отнимает у них значительную часть времени. Конечно, верно, что уже во времена Брежнева научные исследования находились в затруднительном положении из-за чрезмерного контроля и гипертрофированной секретности. Но в то время раздавались требования изменить такое положение в стремлении сравняться с другими, более развитыми странами. Теперь же проблема заключается в том, чтобы выжить.

Развал экономики — не что иное, как одно из проявлений более глубоких потрясений в стране. Все показатели общественного развития имеют отрицательный знак. Наблюдается упадок даже в тех областях, где был достигнут пусть не совсем удовлетворительный, но вполне пристойный уровень, например в области образования или медицинского обслуживания. Впервые в мирное время в стране отмечается сокращение численности населения — на 700 тыс. человек в 1993 году в сравнении с предыдущими показателями, несмотря на приток русских беженцев из других республик бывшего Советского Союза. Этот факт, несомненно, объясняется не только кризисом общества, он имеет более глубокие корни; он связан и с падением уровня жизни, ухудшением санитарных условий и даже с экологической ситуацией. Кампании по защите окружающей среды практически замерли и, во всяком случае, стали еще менее эффективны, чем во времена Брежнева. Часто пытаются списать все на «слабость, некомпетентность и коррумпированность» администрации Ельцина. Однако у истоков явлений, на которые соответствующим образом обратили внимание все международные наблюдатели, лежат, пожалуй, прежде всего политические и идеологические предпосылки, которыми руководствовалась эта администрация, — сначала, когда брала власть, и потом, когда руководила страной.

Российское руководство может оправдываться только тем, что почти во всех республиках бывшего Союза положение еще хуже, чем в России. В Белоруссии сегодня 75% населения живет хуже, чем раньше, и только 1,5% заявляют, что живется им лучше. Аналогичные, если не худшие, показатели характерны и для Украины, Казахстана и среднеазиатских республик. Нечего и говорить о таких республиках, как Таджикистан, Грузия, Армения и Азербайджан, где продолжающиеся вооруженные конфликты придали ухудшению условий жизни катастрофические масштабы. Даже в независимых Прибалтийских республиках, где исходное как внутреннее, так и международное положение, казалось гораздо более благоприятным, ситуация ухудшилась. Процитируем хорошо документированное эссе: «Потеря [советских] рынков для их товаров наряду с сохраняющейся зависимостью от российских нефти и газа, за которые теперь приходится платить по мировым ценам, тяжело сказались на их экономике. Следствием этого стало сильное падение как сельскохозяйственного, так и промышленного производства и значительное снижение уровня жизни. [...] Потребуется много времени, чтобы преобразования были завершены и республики оказались в состоянии вновь производить столько же товаров, сколько в 1989 году».

Однако для россиян нет оснований испытывать облегчение от такого рода констатации. Приведенная нами цитата относительно положения в странах Балтии указывает на главную причину экономического краха всех республик, включая Россию. Эта причина — развал Советского Союза и моментальный, безответственный разрыв экономических связей, веками складывавшихся между этими странами и значительно укрепившихся в последние десятилетия. Нельзя, не заплатив очень дорогую цену, дезинтегрировать в одночасье то, что так плотно было интегрировано с ходом времени*.

Сегодня никто не может претендовать на роль «эксплуатируемого» другими: ни русские со стороны тех народов, которых в советскую эпоху называли «братьями», ни «братские народы» со стороны русских. Но и те и другие теперь живут много хуже прежнего.

 

Союз утраченный, желанный и невозможный

Последствия развала Советского Союза — это второй непомерный груз, который тащит на себе новое русское государство. Содружество Независимых Государств (СНГ) никогда не было жизнеспособным организмом. Координация главных политических направлений между республиками не пошла дальше заявлений о намерениях. Так и не увидели свет сколь-нибудь значительные совместные учреждения, хотя бы отдаленно напоминающие, к примеру, структуры Европейского сообщества. Не нашла сколь-либо приемлемого для заинтересованных сторон решения ни одна из экономических, финансовых, военных или просто человеческих проблем, которые возникли с распадом бывшего СССР. Особенно мало было сделано, во-первых, чтобы противостоять экономическому кризису в республиках, а во-вторых, чтобы найти выход из него.

А ведь даже нельзя сказать, что республики бывшего Советского Союза обрели истинную независимость. Слишком многие и часто неизбежные факторы определяют взаимоотношения между республиками. Даже проблема границ остается неразрешенной. Они, понятно, остаются теми, что были прежде, и, по счастью, почти никто (за исключением Армении) до сего времени не требовал их изменения, по крайней мере официально. Но речь идет о простых разграничительных линиях административного характера, которые пока никто не потрудился провести, как это делается обычно в случае установления международных границ. Для русских военных настоящими границами остаются внешние границы бывшего Советского Союза. На одном закрытом заседании тогдашний министр обороны России генерал Грачев заявил, что в Москве принято решение не отводить русские войска к границам российской республики и оставить их где только возможно, особенно на Кавказе и в Средней Азии, для защиты когда-то советских границ.

Самые различные свидетельства сходятся в том, что если не только в России, но и на остальной территории, некогда бывшей Советским Союзом, чувствуется какая-то ностальгия, то это ностальгия именно по Союзу. Единственное исключение — Прибалтийские республики. В остальном же вспышка национализма 1989-1991 годов давно прошла, оставив горечь по поводу исчезновения организма, который вспоминается как, по крайней мере, жизнеспособный. Вот одно из свидетельств: «С политической точки зрения огромная волна национализма, обрушившаяся на Советский Союз в период с 1989 по 1992 год, спала повсюду, за исключением России. Националистические движения в других республиках носили также антирусский характер. [...] Так вот, национализм истощился во многих государствах. [...] Поддержка политиков-националистов везде пошла на убыль, включая и Украину».

Результаты выборов подтвердили преобладание в народе этого нового состояния духа. Оно особенно характерно для европейской части бывшего СССР, где активность при голосовании была значительно выше, чем в целом по России. Начало положила Молдавия (ныне Молдова), которая в 1990-1991 годах относилась к республикам, где сепаратизм, казалось, имел наибольшую поддержку. Всеобщие выборы прошли здесь в феврале 1994 года. На одновременно проходящем референдуме относительно объединения с Румынией, что четыре года назад лежало в основе кампании против СССР, 90% населения проголосовало против. Народный фронт, который выступал вдохновителем и организатором этой кампании, за это время распался. Унаследовавшие его партии собрали менее 20% голосов. Остальная часть избирателей поддержала партии, ориентированные скорее на Россию. Настоящим победителем на выборах оказался Петру Лучинский, бывший в эпоху Горбачева секретарем местной компартии, деятель реформистского толка. Отсюда был сделан справедливый вывод, что «политический центр тяжести сместился к востоку, в направлении Российской Федерации, в направлении реинтеграции в пространство, занимаемое ранее Советским Союзом».

Но Молдова — маленькая республика. Гораздо показательнее результаты голосований в более крупных и населенных государствах — Белоруссии и Украине. Президентские выборы, состоявшиеся там одновременно, обнаружили несомненное укрепление позиций кандидатов, высказавшихся за возобновление тесных связей с Россией или даже непосредственно за интеграцию с ней. Их превосходство оказалось подавляющим, особенно в Белоруссии (80% голосов). Победитель — Лукашенко — провел избирательную кампанию, утверждая, что экономический крах страны связан с распадом Советского Союза и, в частности, с разрывом связей с Россией. Вот его слова: «Мы не хотели менять старую систему. Наше хозяйство было разрушено и разграблено. Мы оказались на коленях». В его устах эти заявления звучали логично, поскольку он был одним из немногих, кто в декабре 1990 года имел смелость высказаться против Беловежских соглашений, положивших конец Советскому Союзу.

Конечно, на Украине дело обстоит сложнее. Там сохраняется сильный контраст между западными областями страны, где присутствует крайний прогерманский и даже пронацистский национализм, и областями промышленного востока или Крыма, где сильны исторические связи с Россией. Именно там еще можно услышать: «Я не украинец, не русский, я — советский человек». Но и на Украине был избран кандидат, более склонный к установлению новых связей с Россией. Вновь избранный президент Кучма получил абсолютное большинство голосов. Таким образом, два президента, Шушкевич и Кравчук, подписавшие вместе с Ельциным смертный приговор Союзу, были отстранены от власти.

Тех, кто обращал внимание на слабость сепаратистских тенденций в республиках Средней Азии, в том числе и в критические для перестройки годы, не сможет удивить, что такие же настроения преобладали и здесь. Даже исламистские течения, более склонные к отходу от европейских республик в поисках связей с мусульманскими странами, течения, несомненно не исчезнувшие, охладили свой пыл и потеряли сторонников, особенно с учетом опыта соседнего Афганистана. Там кровавая гражданская война между исламистами различного этнического происхождения не завершилась с выводом советских войск. Она, более того, получила свое продолжение и в Таджикистане на территории бывшего СССР, пока пожар, по крайней мере отчасти, не был притушен российскими войсками. Ни одна из пяти центральноазиатских республик не пытается сегодня отдалиться от России. Даже президент Киргизии Акаев, наиболее склонный подчеркивать свою независимость, заявляет, что его страна обречена вернуться на российскую орбиту. Сама она не в силах привлечь иностранные капиталовложения, и ей в любом случае было бы суждено «остаться на обочине экономического прогресса по крайней мере на 10-15 лет».

Связующим звеном остается Казахстан, где президент Назарбаев вместе с Горбачевым наиболее упорно противился распаду Союза. Первый сознает, что если той этнической мозаике, которую представляет его страна, суждено разрушиться, то она станет адом, по сравнению с которым боснийский конфликт покажется детской шалостью. И это не потому, что, как утверждает Солженицын, ее границы были плохо очерчены большевиками, но потому, что за 70 лет ее пространства и степи, в прошлом выпасы кочевников, получили мощное сельскохозяйственное и промышленное развитие, в котором в большой мере принимали участие все народы бывшего СССР, в первую очередь русские, но и украинцы, кавказцы, нередко обретая там (иногда вынужденно, но чаще добровольно) свой новый дом. С другой стороны, «эти бывшие советские республики, — пишет один эксперт, — продолжают оставаться сферой жизненного, политического, экономического и военного интереса России. Поэтому вполне логично ожидать, что Москва будет планировать установление более тесных связей с этими республиками, вплоть до образования конфедераций или даже федераций».

Если так обстоят дела, почему же тогда не воссоздается Союз или, во всяком случае, нечто ему подобное? Вопрос тем более правомочен, что ностальгию по старому сообществу испытывают и в самой России. Но именно в России заключено и самое серьезное препятствие. И не то чтобы она не хотела восстановить старые связи. Она просто не знает, как это сделать. Она не может предложить никакого решения. С одной стороны, Россия — единственная страна, способная стать инициатором нового сообщества. С другой стороны, она разрушила то, что уже было, и ныне не обладает ни инструментами, ни идеями, ни программами, чтобы дать жизнь новому Союзу. В этом состоит драма русской национальной идеи, всего русского национализма, включая и тот, что позволил Ельцину прийти к власти. Чтобы утвердиться, ему было необходимо ликвидировать Союз. Однако без Союза Россия стала калекой, осиротела, лишившись значительной части своей истории. Всегда очень трудно восстановить то, что было разрушено столь неблагоразумно и легкомысленно.

Пока что можно констатировать следующий факт: в России ностальгия по Союзу не меньше чем где-либо, а может, и больше. Тому есть много схожих объяснений. По большей части они исходят из лагеря самого Ельцина. Все опросы, чего бы они ни стоили, «продолжают показывать популярность интеграции и политиков, которые ее поддерживают». Бывший сторонник Ельцина исследователь Алексей Арбатов утверждает, что «нынешняя правящая в России элита уязвима», поскольку «она пришла к власти с разрушением Советского Союза, лишив миллионы россиян родины вопреки их воле». По меньшей мере 25 млн. русских проживают в других республиках бывшего Советского Союза, и сегодня они вынуждены чувствовать себя иностранцами на той земле, которую до вчерашнего дня считали своей. Понятно, почему именно те, кто в 1990 и в 1991 годах были главными инициаторами действий Ельцина против Союза, Бурбулисы и Шахраи, расплачиваются теперь собственной популярностью. Это особенно тяготеет над Шахраем по причине его больших политических амбиций, в такой мере, что от него даже услышали: «Я бы сам сегодня первым осудил декларацию» (ту Беловежскую декларацию, одним из главных авторов которой он был).

Особенно характерно раскаяние самого Ельцина. Он, который призывал всех к тому, чтобы они взяли «столько автономии и суверенитета, сколько могут», сегодня обращается к другим президентам бывшего Союза, чтобы они «добивались возможно большего взаимодействия, отвечающего интересам их государств». В своих воспоминаниях Ельцин еще более определенно говорит, что в последние два-три года все «насытились национальным суверенитетом, бессмысленным национализмом, который игнорирует экономические трудности и лишен всяких оснований». Но до того, чтобы исправить положение, еще далеко. Тот же Ельцин говорит: «Сейчас контакты между народами, между нашими культурами, между людьми как бы пущены на самотек. Вместо того чтобы помочь этим контактам развиваться, мы их затрудняем таможнями, границами, паспортным контролем. Вместо того чтобы сохранять единую культуру, поневоле разрушаем ее (например, стало невозможно подписаться на московские издания в республиках). Неужели мы не понимаем, что человеческую общность, пусть даже возникшую при тоталитарном социализме, надо охранять, как охраняем лес, чистую реку, чистый воздух?.. Парадокс — не кризис экономики тянет за собой духовную разобщенность, как это должно быть по логике вещей, а, напротив, комплекс сиротства, охвативший простых людей после разделения Союза, тянет за собой это недоверие, отражающееся на экономических взаимоотношениях, которое никак не удается преодолеть». Российский президент хочет «искать пути предотвращения этнической катастрофы, по масштабам превосходящей даже югославскую». Нельзя представить себе более жесткой критики той операции, с помощью которой Ельцин разрушил Союз, чтобы стать «первым» в Москве, нежели критика в свой адрес самого Ельцина, отдает он себе в этом отчет или нет. Тем паче, что он же «с горечью» констатирует, что, «несмотря на довольно частые встречи лидеров стран СНГ, сегодня эта проблема не решена, а, напротив, осложнилась».

До сих пор единственным поступившим из Москвы сигналом, свидетельствующим о рассмотрении проблемы, является определение «ближнее зарубежье» применительно к территории бывшего Советского Союза. То есть нечто не совсем иностранное, нечто между настоящим зарубежьем и тем, что зарубежьем не является и быть не может. Но определение — это еще не политика. Чтобы дать ей большее наполнение, некоторые советники Ельцина пытаются быть более определенными. Но при этом они лишь высвечивают трудности, не решая их. Послушаем их.

Один говорит: «Россия стоит перед выбором воссоздания Союза и утверждения своей империи». Теоретик неоавторитаризма Мигранян, всегда находившийся рядом с Ельциным, добавляет: Россия — «огромная держава, экономически сильнее любой из бывших республик [СССР]. Но Россия имеет там серьезные интересы: это россияне, которые живут за пределами родины; получаемые через эти республики доступы к Балтийскому морю и другим морям; гарантии собственной безопасности. Такие факторы требуют, чтобы Россия стала центром реинтеграции этого пространства. В противном случае мы будем иметь, как уже имели, стычки, конфликты и войны». Бывший министр обороны генерал Грачев напрямик заявляет: «СНГ — это Россия». Среди военнослужащих распространено убеждение, что Союз будет вскоре восстановлен.

Однако именно здесь и возникает основное препятствие. Лондонская «Financial Times» пишет: «... жестокая правда состоит в том, что однажды разваленный Советский Союз очень трудно собрать снова без помощи коммунистической партии, Госплана и КГБ». И это верно. Однако в перечне, приведенном английской газетой, отсутствует нечто важное. Союз трудно восстановить без наднациональной и многонациональной идеи, способной вдохнуть в него жизнь, обосновать его необходимость, привести в действие. Советский Союз со всеми своими недостатками как раз и был такой идеей. И КПСС по ходу истории была своего рода воплощением этой идеи, хотя и деформированным. Ныне, когда вместо преобразования того и другого предпочли их перечеркнуть, замены им нет. Или, лучше сказать, осталась только российская имперская идея. Но ее недостаточно. Более того, именно в ней и заключается подлинное препятствие обновлению Союза. Как заметила западная «LeMonde», именно имперское поведение России вызывает раздражение других республик, стимулирует сопротивление даже такого убежденного сторонника Союза, как президент Казахстана Назарбаев. То, что многие были бы готовы принять от обновленного международного сообщества, которому Россия была бы подчинена наравне с другими, немногие готовы принять от имперской России. Поэтому первый и единственно возможный вариант — это как раз тот, что был отброшен в 1991 году, когда Союз еще можно было оставить в живых. Воскрешать — Божье дело. Для смертных эта задача невыполнимая, им легче сохранять жизнь и, может быть, лечить, если необходимо.

Так проявляется историческая трагедия русского национализма но всех своих оттенках, от Ельцина до Солженицына и Жириновского. Вчера, во время бури, вызванной перестройкой, это политическое течение смогло победить, пообещав, что, как только Россия избавится от Союза, ей будет суждено возрождение, процветание и могущество. Ныне же оказалось, что русские чувствуют себя обнищавшими, униженными, мучаются от тоски по утраченному Союзу, а миллионы их соплеменников вынуждены жить в «зарубежье», пусть и в «ближнем», но остающемся для них потерянной родиной. Неудивительно, что перед лицом таких результатов русский национализм ныне раскололся на глубоко враждебные друг другу группировки, умеренные или экстремистские, поддерживающие правительство или оппозицию, но в любом случае не способные предложить программу национального обновления.

 

Нормы взаимозависимости

Однако кризис переживает не только русский национализм. Это кризис России в целом, кризис российской нации как исторической общности, как итога тысячелетнего развития, из которого не может быть выброшено и последнее столетие. В обобщении еженедельника «Тime» есть много тенденциозного, но и содержится доля правды: «Не прошло и трех лет, как Россия, сбросившая с себя коммунистическое иго, увязла в самом тяжелом за свою тысячелетнюю историю финансовом, политическом и духовном кризисе. Экономика шатается, как боксер в нокдауне. Преступность и коррупция корнями уходят вверх. Граждане, некогда гордые мировым статусом своей страны, ощущают себя на задворках мировой сцены, вынуждены смириться с унизительным низведением их страны с уровня сверхдержавы на уровень попрошайки». Как ни тягостно это определение, в нем не хватает еще одного важного пункта. В течение короткого времени — нескольких месяцев, максимум двух-трех лет — все ценности, в которые верило большинство советского населения и которые в любом случае влияли на его поведение, были объявлены ошибочными, лишними, даже вредными и достойными осуждения. Вся та система, которая каждому обеспечивала уверенность в завтрашнем дне, была разрушена. Страны, где люди родились, выросли и прожили жизнь, больше не существует. Обещание «правового государства» как никогда далеко от выполнения. Оно вылилось в карикатурное государство, полупредпринимательское и полукриминальное, где большинство граждан чувствуют себя чужими куда больше, чем во времена Брежнева. Царит всеобщая и глубокая растерянность.

Но проблема касается не только граждан России. Дмитрий Сайме, один из ведущих американских советологов, пишет: «На Западе преобладает тенденция рассматривать Россию как потерпевшую поражение сверхдержаву, которая должна пройти долгий путь размышлений и искупления, похожий на тот, что проходили Германия и Япония после окончания войны. Многие же русские видят ситуацию совершенно иначе». Другой специалист идет еще дальше: «После падения Горбачева началась новая фаза в отношениях [России] с Западом. Она касалась не только внутренних реформ, в которых Запад теперь, когда рухнул СССР и российская экономика находится в свободном падении, преследовал свои интересы более агрессивно. Ибо его уже не сдерживала прежняя потребность достичь равновесия между советскими и западными интересами в выработке стратегии экономической реформы в России». Мы не будем давать советы кому бы то ни было, тем более западным руководителям. И без того много тех, кто этим занимается. Мы можем только попытаться высветить аспекты проблемы в том виде, в каком они предстали в извилистой колее недавней истории.

Не стоит скрывать, что многие русские видят среди главных причин своей трагедии политику Запада. В этом заключается одно из далеко идущих объяснений непопулярности не только Ельцина и его окружения, но и Горбачева, которого считают в первую очередь виноватым в чрезмерной уступчивости в отношении своих западных партнеров. Так думают не только приверженцы Брежнева и Громыко. В ходе одного международного семинара близкий к правительству источник отметил, что опросы показывают серьезные изменения в настроениях как элиты, так и общественного мнения. Если прежде «Запад рассматривался ими как Эльдорадо, как модель, центр цивилизации», то теперь «большинство считает, что иностранцы оказывают слишком большое влияние на российскую политику, и рыночной экономике предпочитает экономику плановую». Английский ученый Питер Реддвей, сделавший, может быть, больше других для того, чтобы познакомить Запад с деятельностью диссидентов и их преследованием в России, подчеркивает, что поддержка Ельцина со стороны Соединенных Штатов приводит «к еще большей уверенности русских в ошибке американцев, рекомендующих России шоковую терапию и в ответственности Запада за последовавшее снижение их уровня жизни». Наконец, другой исследователь из Принстона полагает, что голосование значительного большинства против Ельцина на декабрьских выборах в России было «в значительной части... антиамериканской реакцией, связанной с чрезмерным вмешательством Соединенных Штатов».

Есть много иррационального в этой реакции людей, чувствующих себя обманутыми и оскорбленными. Но известно, сколь много могут значить коллектиные настроения, даже если они неблагоразумны. Действительно, Запад несет немалую долю исторической ответственности за нынешнее положение дел в России. Но верно и то, что после развала СССР, которого, к слову сказать, не хотели, по крайней мере, наиболее ответственные западные руководители, основные державы мира стремились к утверждению в России стабильности, даже если она строилась на неоавторитарных тенденциях в ущерб демократическим идеалам. Уже возникал вопрос, насколько такая политика способна преуспеть. Но если и способна, то последствия могут быть весьма горькими. Даже некоторый прогресс в отношении стабильности, отмеченный в последние месяцы, не мог не выдвинуть на первый план известные интересы российского государства. Эти интересы касаются в первую очередь территорий и населения бывшего Советского Союза. Во-вторых, они распространяются на те обширные, особенно европейские, пространства, которые прежде были сферой влияния СССР. Вряд ли эти интересы, признаться, объективные и заслуживающие внимания, в новых условиях найдут лучшее воплощение, нежели в советской политике. Доказательством может служить наблюдаемая склонность скорее к неоимперским, чем к наднациональным устремлениям.

Вполне логичен вопрос, должно ли все это волновать нас теперь, когда СССР больше не существует, а мощь государств — его наследников, и в первую очередь России, настолько ослабла, что не может повлечь для нас никаких особенно неприятных последствий. На первый взгляд, в самом деле, нечего беспокоиться. Подтверждение тому — растущее равнодушие к происходящему в этих странах. И все же нормы взаимозависимости между различными регионами мира, которые все больше становятся единым и связанным целым, нормы, осознанные Горбачевым и ставшие отправными для его деятельности, сегодня не исчезли, причем о них вроде бы никто не помнит и даже не говорит. Они существуют и еще оказывают воздействие. Было бы иллюзией считать, что можно оставаться в стороне от того, что происходит на большой части земного шара.

На всем пространстве, какое еще несколько лет назад занимал Советский Союз со странами, входившими в его широкую послевоенную орбиту, и которое, хорошо ли, плохо ли, но оставалось зоной стабильности, в последние годы воцарились депрессия и смута. Непохоже, чтобы с ними можно было быстро справиться. По первому суждению, утвердившемуся в наших странах и, как кажется, воспринимаемому и сегодня всеобщим мнением, происшедшее, во всяком случае, является успехом демократии, утверждением прав человека, единственно возможной цивилизацией. Даже если не принимать в расчет иную точку зрения значительной части населения упомянутых стран, позволительно высказать некоторые сомнения насчет подобного вывода. Впрочем, эйфория, сопровождавшая события 1989-1991 годов, когда даже дошло до разговоров о «конце истории», почти повсеместно уступила место более трезвым оценкам, если не разочарованию и скептицизму. Пусть будет и такая реакция, лишь бы она служила более взвешенному анализу грядущих событий.

Брожению на всем этом пространстве пока улечься не суждено. На сегодня вероятнее, что оно продлится и даже усугубится. Возникающая отсюда нестабильность несет в себе два явления, могущие иметь печальные последствия не только для непосредственно заинтересованного населения, но и для всех нас. Первое — это обострение этнических конфликтов и вооруженных столкновений между различными республиками бывшего Союза, а также внутри каждой из них. Уже и сегодня по периферии бывшего СССР идет серия местных войн, мало чем отличающихся от тех, которые сотрясают бывшую Югославию. И нельзя сказать, чтобы общий их итог был менее кровавым.

Напомним об основных очагах войны, следуя с востока на запад. В Таджикистане, на границе с Афганистаном и Китаем, ведут военные действия друг против друга различные этнические группировки, слабо прикрытые подручными политическими ярлыками — исламистскими, демократическими или коммунистическими. Это наиболее тяжелый конфликт как по числу жертв, так и по масштабам распространения на соседние государства. Не менее опасной и кровавой остается многолетняя война на Кавказе между Азербайджаном и Арменией за Нагорный Карабах. В нее также вовлечены, пусть и не напрямую (по крайней мере, на сегодня), другие страны и внешние политические силы. Это связано с большим влиянием, которое имеет армянская диаспора во многих государствах мира, и, в свою очередь, с этнической близостью народов, на которые могут рассчитывать азербайджанцы за пределами своих границ, начиная с соседней Турции. Та же Россия воюет с Чечней, маленькой, стремящейся к автономии республикой. И это зародыш конфликта, который может перекинуться на другие народности Кавказа. Всего лишь передышку, но не мир получила Грузия, от которой в результате еще одной войны отделилась Абхазия. Наконец, долгое время происходили военные столкновения в Молдове, где Приднестровская область практически откололась от республики, хотя это отделение не получило официального и международного признания.

Тлеют и другие скрытые конфликты, в которые в ряде случаев вовлечена и Россия. Пока их удается сдерживать. Но вовсе не устранена опасность их возгорания. Существуют противоречия между Россией и странами Балтии как по территориальному вопросу, так и в связи со значительностью русскоязычного населения, проживающего в трех маленьких независимых республиках, где его гражданские права не признаются. Столкновения с Украиной за обладание прекрасным Крымским полуостровом до сих пор удавалось избежать. Но его опасность остается нависшей над двумя самыми крупными европейскими республиками бывшего Советского Союза. В будущем могут возникнуть и другие требования изменить российско-украинскую границу, поскольку восточные области России, начиная с региона вокруг важного промышленного города Харьков, действительно населены в основном русскими. И вообще здесь проживает масса людей, испытывающих особую ностальгию по Союзу и желающих в любом случае воссоединиться с Россией. Аналогичная проблема, но в еще более крупных масштабах, существует в России и Казахстане. Руководители двух стран всячески избегали до сих пор ее обострения. Но в обеих странах есть группировки, требующие серьезных изменений границы. Среди тех, кто предлагает территориальный пересмотр, мы вновь находим Солженицына, откровенно говорившего об этом сразу же по возвращении в Москву после двадцатилетнего изгнания.

От Таджикистана до Молдовы Россия вовлечена уже и в другие конфликты, хотя она и не принадлежит к числу их непосредственных участников. Она участвует в них потому, что ее вооруженные силы размещены на этих территориях в одном случае, чтобы развести конфликтующие стороны, в другом — с более тонким умыслом поддержать одних либо других или, наконец, то одних, то других попеременно, но еще и потому, что повсеместно испытывает интерес к той или иной территории прежде всего из экономических соображений, а затем и стратегических, гуманитарных, культурных, исторических. Даже если бы Россия и хотела, она уже не может отказаться от своих интересов и, даже ослабленная, еще в состоянии пытаться отстоять их.

Но от этих конфликтов не остаются в стороне и те державы, которые не имели никакого отношения к бывшему СССР. В этом и состоит второй феномен, грозящий взрывными последствиями, которые могут рано или поздно обнаружиться. Все территории бывшего Союза, вовлеченные ныне в кровавые столкновения или конфликты, чреватые войнами, являются одновременно регионами значительных природных и энергетических ресурсов, минерального сырья, которые интересны многим. Говоря обо всем южном поясе бывшего Советского Союза, обычно ссылаются на риск проникновения «исламского фундаментализма». Но это упрощение. Разумеется, мусульманские тенденции различного толка существуют. Из государств, находящихся к югу от прежнего СССР, фундаменталисты проникают и в бывшие советские республики. И все-таки это не главная проблема, даже если о ней часто говорят. И, видимо, не самая сложная. Не так тяжела, как соперничество, порожденное российскими и нероссийскими амбициозными устремлениями к тому, чтобы так или иначе захватить богатства этих регионов, — амбиции, объясняемые слабостью структур новых государств. Даже в экономическом аспекте ни одно из них не представляет собой жизнеспособного организма. И это касается не только южного пояса бывшего СССР. Неизбежным предметом вожделений являются и богатства Сибири, и некогда советского Дальнего Востока, где также проявляются сильные сепаратистские тенденции, хотя население там преимущественно русское, в любом случае не мусульманское.

Все крупные государства, граничащие с территориями бывшего СССР, будь то Турция или Иран, Китай или Япония, не могут оставаться равнодушными к судьбе этих территорий. По правде говоря, не могут проявлять равнодушия и более далекие страны, такие как те же Соединенные Штаты или европейские державы. Они, как минимум, не считают возможным не обращать внимания на происходящее в европейской части бывшего Советского Союза и той международной системе, которая составляла орбиту СССР. Правда, — и многие подчеркивают это — ныне для решения этих проблем нет необходимости вводить войска и занимать территории. Куда более эффективны движения капиталов. И все-таки трудно оставаться спокойными, веря, что процессы такого масштаба могут проходить без применения средств насилия и только мирным путем. Уже сегодня намечаются драматические международные противоречия, например вокруг бакинской нефти, залегающей на дне Каспийского моря, или противоречия в связи с намерением Североатлантического альянса поглотить все страны Центральной и Восточной Европы вплоть до границ, которые несколько лет назад были границами Советского Союза. Если эти противоречия пересекутся с этническими и национальными конфликтами, то такая смесь будет достаточной, чтобы спровоцировать неизбежный взрыв.

Урок расчленения Югославии должен все же чему-нибудь научить. Поразительна та непредусмотрительность, в результате которой все стали свидетелями, а некоторые и участниками драмы, положившей в начале 90-х годов конец мирному сосуществованию южных славян. Эта драма также не была неизбежной. Слезы, заклинания, брань, крики возмущения, сопровождавшие последовавшие ужасы, конечно же, не оправдывают действия, активные и пассивные, или хотя бы только близорукость, которые попустительствовали или способствовали разрушению Югославии. В результате, какое бы решение теперь ни было предложено, если допустить возможность найти его, оно будет достойно большего сожаления с моральной точки зрения, будет более зыбким политически, менее оправданным экономически и с любой точки зрения менее справедливым, чем то решение, которое могло бы быть найдено прежде. А если его поиск будет затянут, то никто не сможет нам сказать, когда, как и где, при чьем участии этот трагический конфликт может быть завершен. Но ведь происходящее в бывшей Югославии — это всего лишь малая толика того, что могло бы произойти на территории бывшего СССР.

Автор этих строк ничуть не склонен к апокалиптичности. Даже сейчас нет ничего, что нельзя исправить. Ничто не предначертано заранее. И в Югославии была аналогичная ситуация. Все последствия, начиная с трагедии в Боснии, можно было предвидеть. И в самом деле, ее предвидели все, кто ясно представлял себе историю и реальность. Худшее случается тогда, когда теряется способность без предубеждения смотреть на события в жизни народов и целых стран. И не стоит потом говорить, что это было сделано во имя неких благородных принципов. Мы все знаем, какую дорогу мостят благие намерения или те, которые выдаются за благие. Тот, кто слишком поздно обнаруживает для себя истину, в конце концов платит за это. Югославские события уже вовлекают и еще могут вовлечь нас в более непосредственное и серьезное участие в них. Если события в бывшем СССР будут аналогичными, то вовлеченность наших стран будет много более непосредственной и трагичной, несмотря на то что речь идет о землях, более удаленных от нас географически. Хотя что в сегодняшнем мире находится далеко от нас? Вот главное, почему советский кризис, его происхождение, его причины и его развитие должны быть поняты такими, какими они были, какие они есть, не увязая в мифах, слишком часто прельщавших нас в последние годы. Единственный как бы промежуточный итог, к которому пришел автор, состоит в том, что глубокий кризис, поразивший пространство вокруг бывшего СССР и нынешней России, вовсе не завершен, не завершается, а обостряется и углубляется после краха перестройки. Остается надеяться, что с ним удастся справиться. Но для этого потребуется участие многих. Не надо прятаться за поспешные идеологические или пропагандистские выводы, которыми мы довольствовались до сегодняшнего дня. Это не удастся, к тому же положение дел ухудшается, а не улучшается. Если мы сможем, то сделаем ставку на то, чтобы выйти на уровень решения задач и взяться за дело, более уравновешенно подходя к тем идеям и понятиям, которые три-четыре года назад могли казаться изжившими себя, но таковыми не являются, поскольку не исчезли причины, побуждавшие их к жизни. Это правда, что события последних лет выявили победителей и побежденных. Но, по мнению автора, остается верным и то, что в сегодняшнем мире эти победы рискуют оказаться больше иллюзорными, чем реальными. Как предупреждал еще до своего поражения Горбачев, наиболее вероятна перспектива, что все мы окажемся проигравшими. Есть смысл принять это к сведению. Постараемся, во всяком случае, не забывать, что наша судьба не останется в стороне от того, что произойдет в этой части света.