Конец нэпа

Вопрос о том, когда кончился нэп, был и остается предметом споров для историков. Ответ на него представляет трудность, потому что никто в Москве не объявлял новую экономическую политику 1921 года завершенной или прекращенной; об этом было сказано лишь значительное время спустя после ее заката. Процесс ее конвульсивного угасания пришелся на 1928–1929 гг., когда шли сражения с правыми. Судороги, которые свели ее на нет, не были чисто политического свойства. К трудностям с заготовками продовольствия добавлялись усилия по изысканию средств для индустриализации, неустойчивость рубля из-за быстрого роста цен на свободном рынке, угрожающая неясность международной обстановки, крайний недостаток валюты для оплаты закупок за границей. Даже когда нэп получил полную отставку, Сталин и другие деятели продолжали тем не менее говорить о нем, будто он все еще продолжался.

В 1928 г. резко сократились все виды частного предпринимательства. Уже годом раньше оно было охвачено кризисом, развивавшимся под воздействием различных факторов. Товарный голод ограничивал объем возможных операций. Нажим государства доделывал остальное. С одной стороны, частникам был отрезан путь к банковским кредитам, и на транспорте они платили дискриминационно высокие тарифы; с другой стороны, при налогообложении к ним применялись наиболее высокие ставки сборов и пошлин. Тем не менее число мелких предпринимателей, по крайней мере в торговле в 1927 г., еще продолжало увеличиваться. Много их было на селе, особенно в окраинных республиках Средней Азии и Закавказья, где они контролировали практически все торговые точки. Заготовительный кризис 1928 г. повлек за собой новое закручивание гаек по отношению к ним. Частные мельницы, число которых было довольно велико, подвергались реквизициям и принудительно закрывались. Наступление на кулака сопровождалось наступлением на нэпмана. Многие договоры, по которым частникам были сданы в аренду предприятия, были аннулированы. Свобода торговли ограничивалась все больше и больше. Там, где налоговое давление не достигало цели, в ход шли административные запреты.

При невозможности контролировать рынок, на котором отсутствовали самые жизненно необходимые товары, война с остатками частного капитала – пускай даже в облике простого лоточника – неизбежно отождествлялась с борьбой против спекуляции. Началась постепенная ликвидация иностранных концессий, которые принесли советской стороне столько разочарований. Ремесленников все энергичнее подталкивали к объединению в кооперативы, угрожая в противном случае экспроприацией, а поскольку они тоже трудились главным образом в деревне, эти усилия слились воедино с общей волной коллективизации. Начавшись в 1928 г., все эти процессы резко ускорились в 1929 г. и были практически завершены в 1930 г. Государство, однако, было еще не в силах заменить своей инициативой все те виды предпринимательской деятельности, которые вплоть до этого времени осуществлялись частником. Взамен закрытых лавок не появлялись другие, это создавало новые трудности со снабжением. В возникающем вакууме инициатива одиночек находила благоприятные условия – все дело было только в том, что государство не признавало ее больше законной. Скорее упраздненный, чем экономически сокрушенный, мелкий капитал не исчез: он был загнан в подполье, где все равно пытался действовать, даже после официального провозглашения его смерти.

 

Оптимальный вариант

В огне схваток 1928 г. родился первый пятилетний план. Начиная с 1926 г. в двух учреждениях, Госплане и ВСНХ, один за другим подготавливались различные проекты плана. Их разработка сопровождалась непрерывными дискуссиями. По мере того как одна схема сменяла другую, превалирующей становилась тенденция – на ней настаивали как представители сталинского течения, так и экономисты вроде Струмилина, – которая состояла в установлении максимальных задач индустриального развития страны. Бухарин и его группа пытались было воспротивиться этому. Чересчур честолюбивые цели без необходимого экономического обоснования, говорили они, приведут к потрясению экономики, породят опасные межотраслевые противоречия, а следовательно, обрекут на провал саму идею индустриализации. «Из кирпичей будущего нельзя построить сегодняшних заводов» – этой своей получившей широкую известность фразой Бухарин хотел сказать, что бессмысленно форсировать рост одних отраслей, если взаимодополняющие их отрасли продолжают отставать. Но бухаринское крыло потерпело поражение именно на этом поприще. Его осуждение и представление первого пятилетнего плана совпали по времени с XVI партконференцией (апрель 1929 г.). Госплан подготовил к конференции два варианта плана: один – минимальный, или «отправной», а другой – максимальный, или «оптимальный»; его показатели превосходили показатели первого примерно на 20 %. Но Центральным Комитетом уже было решено, что во внимание принимается только второй вариант. Накануне Рыков еще раз попытался внести в него некоторые поправки. Он предлагал, в частности, принять специальный двухлетний план, призванный создать «особо благоприятные условия» для сельского хозяйства и тем ликвидировать его отставание, или, как говорил Рыков, для «выпрямления сельскохозяйственного фронта». Его предложение было отвергнуто Сталиным. Так, наиболее честолюбивый вариант плана сделался его официальной версией и в таком виде был утвержден после конференции также V съездом Советов в мае 1929 г. По времени он охватывал промежуток с октября 1928 г. по сентябрь 1933 г. – иными словами, в момент утверждения плана его осуществление следовало считать уже начавшимся. Планом предусматривалось, что за пятилетие выпуск промышленной продукции увеличится на 180 %, средств производства – на 230, сельскохозяйственное производство – на 55, национальный доход – на 103 %. Речь шла об ошеломительно быстром прогрессе, не имеющем прецедента в мировой истории. Были установлены и некоторые абсолютные показатели: 10 млн. т чугуна, 75 млн. т угля, 8 млн. т химических удобрений, 22 млрд. кВт электроэнергии.

Утверждение первого пятилетнего плана нередко расценивается как драматический выбор всего будущего страны, то есть как сознательно принятое решение пожертвовать всем ради накопления национального богатства и укрепления базовых отраслей, обеспечивающих индустриализацию. Однако такое впечатление неточно. Это правда, что на XVI партконференции признавалось, что осуществление плана будет сопровождаться «преодолением огромных трудностей внутреннего и внешнего порядка», вытекающих в первую очередь из «напряженности самого плана». Но на конференции вовсе не говорилось, что какие-то отрасли или потребности должны быть принесены в жертву развитию других. Такое утверждение, как мы увидим, было высказано лишь задним числом. Но в апреле же 1929 г. предусматривалось, что сельскохозяйственное производство будет увеличиваться если не наравне с промышленным, то уж, во всяком случае, в достаточно существенных масштабах. То же самое относилось и к выпуску предметов потребления. Реальная зарплата, в свою очередь, должна была вырасти на 71 %, доходы крестьян – на 67, производительность промышленного труда – на 110 % и т. д. Предусматривался, иначе говоря, гармоничный прогресс.

Многие годы спустя, обращаясь к событиям уже как к фактам политической истории, Пальмиро Тольятти заметил, что, начиная с определенного момента, «советские товарищи… перестали знакомить в плане постановки проблем» членов братских партий с темпами «социалистического строительства». Так вот, если первое проявление этой тенденции можно датировать, то оно совпало как раз с утверждением первого пятилетнего плана. Речь шла, впрочем, не только об иностранных коммунистах, но и о самой советской компартии. Кое-кто, например некоторые экономисты – не говоря уже о бухаринских правых, – обращал внимание на внутреннюю несовместимость некоторых задач плана. Этим людям отвечали, что они настроены скептически, упадочнически, что они не верят либо заражены тоской по буржуазному прошлому, и приказывали им молчать. Можно все же задаться вопросом, не было ли среди самих высших руководителей сталинского крыла более глубокого понимания того, что в решении безоговорочно взять курс на индустриализацию форсированными темпами была заложена неотвратимая необходимость последующего отказа от многих целей плана. Возможно, такое понимание и существовало, но вполне определенно этого утверждать нельзя, ибо открытого выражения оно так и не получило. У массы членов партии и ее руководителей среднего звена такое сознание, во всяком случае, отсутствовало: стенограмма прений на XVI партконференции с очевидностью показывает это.

С этого момента изменилась сама идея плана. На конференции по этому пункту выступали целых три докладчика – Рыков, Кржижановский и Куйбышев: эпизод скорее единственный, чем редкий в истории партийных и советских съездов. Рыков, подчиняясь дисциплине, защищал проект, которого не одобрял, ибо тот противоречил его тезисам, тезисам, которые он тщетно отстаивал в Центральном Комитете. Кржижановский, в свою очередь, выступил с докладом, весьма отличавшимся от того, который он сделал в декабре 1927 г. на XV съезде партии. Тогда он утверждал, что оба варианта плана – и минимальный, и «оптимальный» – равно необходимы для обеспечения определенной свободы маневра. Планирование, кроме того, должно было носить непрерывный характер, то есть ежегодно, помимо заданий на следующий год, должны были устанавливаться задачи на предстоящие пять лет, с тем чтобы всегда была ясная перспектива общего развития. Теперь все эти идеи исчезли, но Кржижановский все же отстаивал еще свой взгляд на план как на проект, основывающийся на экономических и научных критериях. Иначе ставил вопрос Куйбышев. Нужно добиться «во что бы то ни стало» – он дважды повторил эти слова – быстрых темпов развития; «во что бы то ни стало… догнать и перегнать… капиталистических врагов». Сегодня, оглядываясь назад, нетрудно понять, что именно Куйбышев, а не Кржижановский лучше всего выражал убеждения сталинского течения.

План с этого момента уже переставал быть тем, чем он был в замыслах нэповских лет, то есть инструментом сознательного управления экономикой, по-прежнему сохраняющей собственные законы и механизмы функционирования. Он становился скорее выражением решительной воли, исходящей из убеждения о допустимости ломки экономических законов и механизмов, становился, следовательно, выражением общих целей, которых следовало достичь, как уже было сказано, «во что бы то ни стало». Несколько утрируя, его можно бы рассматривать как своего рода «лозунг агитации», поставленный на службу этой воле. Отныне экономическому развитию страны надлежало идти «большевистскими темпами», как они были определены.

«Оптимальный» вариант плана, ставший после утверждения обязательным, обосновывался Госпланом на основе того предположения, что произойдет стечение благоприятных обстоятельств: все годы будут урожайными, качественные показатели экономики – себестоимость, производительность труда, урожайность – значительно улучшатся, торговля с заграницей намного увеличится благодаря кредитам или расширению экспортных возможностей и, наконец, удельный вес затрат на оборону в общей массе расходов уменьшится. Ни одной из этих надежд не суждено было сбыться. Именно на этот случай и предусматривался тот минимальный вариант, который был презрительно отброшен.

 

Великие стройки

Партия, страна взялись за трудную работу по выполнению «пятилетки», как сокращенно стали называть план. Целое созвездие строительных площадок возникло как в старых промышленных областях, так и в новых многообещающих районах, где раньше не было или почти не было промышленности. Шла реконструкция старых заводов в Москве, Ленинграде, Нижнем Новгороде, в Донбассе: их расширяли и оснащали новым импортным оборудованием. Строились совершенно новые предприятия, они были задуманы масштабно и в расчете на самую современную технику; строительство велось зачастую по проектам, заказанным за границей: в Америке, Германии. План отдавал приоритет отраслям тяжелой индустрии: топливной, металлургической, химической, электроэнергетике, а также машиностроению в целом, то есть тому сектору, который призван будет сделать СССР технически независимым, иначе говоря, способным производить собственные машины. Для этих отраслей и создавались гигантские строительные площадки, возводились предприятия, с которыми навек будет связана память о первой пятилетке, о которых будет говорить вся страна, весь мир: Сталинградский и Челябинский, а потом и Харьковский тракторные заводы, огромные заводы тяжелого машиностроения в Свердловске и Краматорске, автомобильные заводы в Нижнем Новгороде и Москве, первый шарикоподшипниковый завод, химические комбинаты в Бобриках и Березниках.

Самыми знаменитыми среди новостроек были два металлургических комбината: Магнитогорский – на Урале и Кузнецкий – в Западной Сибири. Решение об их сооружении было принято после долгих и острых споров между украинскими и сибирско-уральскими руководителями, начавшихся в 1926 г. и затянувшихся до конца 1929 г. Первые подчеркивали, что расширение уже существующих металлургических предприятий на юге страны потребует меньших расходов; вторые – перспективность индустриального преобразования советского Востока. Наконец, соображения военного порядка склонили чашу весов в пользу вторых. В 1930 г. решение получило развернутый крупномасштабный характер – создание в России наряду с южной «второй промышленной базы», «второго угольно-металлургического центра». Топливом должен был служить уголь Кузбасса, а руда – доставляться с Урала, из недр знаменитой горы Магнитной, давшей название городу Магнитогорску. Расстояние между двумя этими пунктами составляло 2 тыс. км. Длинные железнодорожные составы должны были совершать челночные рейсы от одного к другому, перевозя руду в одном направлении и уголь в обратном. Вопрос о расходах, связанных со всем этим, не принимался во внимание, раз речь шла о создании нового мощного индустриального района, удаленного от границ и, следовательно, защищенного от угрозы нападения извне.

Многие предприятия, начиная с двух колоссов металлургии, сооружались в голой степи или, во всяком случае, в местах, где отсутствовала инфраструктура, за пределами или вообще вдали от населенных пунктов. Апатитовые рудники в Хибинах, призванные дать сырье для производства суперфосфата, размещались вообще в тундре на Кольском полуострове, за Полярным кругом.

История великих строек необычна и драматична. Они вошли в историю как одно из самых потрясающих свершений XX в. России не хватало опыта, специалистов, техники для осуществления работ такого размаха. Десятки тысяч людей принимались строить, практически рассчитывая лишь на собственные руки. Лопатами они копали землю, нагружали ее на деревянные повозки – знаменитые грабарки, которые бесконечной вереницей тянулись взад и вперед с утра до ночи. Очевидец рассказывает: «Издали строительная площадка казалась муравейником… В тучах пыли работали тысячи людей, лошадей и даже… верблюды». Сначала строители ютились в палатках, потом – в деревянных бараках: по 80 человек в каждом, меньше 2 кв. м на душу.

На сооружении Сталинградского тракторного завода впервые было решено продолжать стройку и зимой. Нужно было торопиться. Поэтому работали и при 20, 30, 40 градусах мороза. На глазах у иностранных консультантов, порой восхищенных, но чаще скептически относящихся к этой картине, которую они воспринимали прежде всего как зрелище грандиозного хаоса, устанавливалось дорогостоящее и самое современное оборудование, купленное за границей.

Один из руководящих участников так вспоминает рождение первого Сталинградского тракторного завода: «Даже тем, кто видел это время своими глазами, нелегко бывает вспомнить сейчас, как все это выглядело. Людям помоложе и вовсе невозможно представить все то, что встает со страниц старой книги. Одна из глав ее называется так: «Да, мы ломали станки». Эту главу написал Л. Макарьянц – комсомолец, рабочий, приехавший в Сталинград с московского завода. Даже для него были дивом американские станки без ременных трансмиссий, с индивидуальным мотором. Он не умел с ними обращаться. А что говорить о крестьянах, пришедших из деревни? Были неграмотные – читать и писать было для них проблемой. Все было тогда проблемой. Не было ложек в столовой… Были проблемой клопы в бараке…». А вот что писал первый директор Сталинградского тракторного завода в книге, вышедшей в начале 30-х гг.: «В механосборочном цехе я подошел к парню, который стоял на шлифовке гильз. Я предложил ему: “Померь”. Он стал мерить пальцами… Инструмента, мерительного инструмента у нас не было». Одним словом, это был скорее массовый штурм, нежели планомерная работа. В этих условиях многочисленными были акты самоотверженности, личного мужества, бесстрашия, тем более героические, так как в большинстве своем им суждено было остаться безвестными. Были люди, которые ныряли в ледяную воду, чтобы заделать пробоину; которые даже с температурой, без сна и отдыха, по несколько суток не уходили с рабочего поста; которые не спускались с лесов, даже чтобы перекусить, лишь бы поскорее пустить в ход домну…

Среди советских авторов, доверяющих сегодня бумаге свои размышления о том периоде и оценивающих его в соответствии с собственными идейными предпочтениями, одни склоняются к тому, чтобы приписать заслугу этого порыва необыкновенной стойкости русского народа в самых тяжелых испытаниях, другие, напротив, скрытой энергии, таившейся в народных массах и высвобожденной революцией. Как бы то ни было, из многих воспоминаний явствует, что мощным стимулом для множества людей служила мысль о том, что за короткий срок ценой изнурительно тяжелых усилий можно создать лучшее, то есть социалистическое, будущее. Об этом говорилось на митингах. На собраниях вспоминали о подвигах отцов в 1917–1920 гг. и призывали молодежь «преодолеть все трудности» ради закладки фундамента «светлого здания социализма». В то время когда во всем остальном мире свирепствовал кризис, «молодежь и рабочие в России, – как заметил один английский банкир, – жили надеждой, которой, к сожалению, так недостает сегодня в капиталистических странах». Подобные коллективные чувства не рождаются путем стихийного размножения. Несомненно, суметь вызвать и поддержать подобную волну энтузиазма и доверия само по себе немалая заслуга; и эта заслуга принадлежала партии и сталинскому течению, которое отныне полностью руководило ею. Нельзя отказать в обоснованности рассуждению Сталина, когда он в июне 1930 г. на XVI съезде ВКП(б) заявил, по сути дела выдавая свою сокровенную мысль, что, не будь идеи «социализма в одной стране», не был бы возможен и этот порыв. «Отнимите у него (рабочего класса. – Прим. ред.) уверенность в возможности построения социализма, и вы уничтожите всякую почву для соревнования, для трудового подъема, для ударничества».

 

Скомканный план

На этом, однако, было бы рано ставить точку в разговоре о плановом руководстве, а следовательно, о правильном применении всей той колоссальной массы материальных средств и человеческой энергии, которая им охватывалась. План был утвержден весной 1929 г. Уже во второй половине того же года он был полностью искорежен. Следует обратить внимание на дату: она знаменует один из самых критических моментов советской истории. Это был момент, когда осуждение Бухарина и других правых было предано гласности. Это был также период перехода к массовой и принудительной коллективизации. Всякое сопротивление внутри ядра высших руководителей было сломлено.

В эти же месяцы было намечено ошеломительное ускорение выполнения плана. Началось с выдвижения лозунга «Пятилетку – в четыре года!». Речь еще раз шла об одном из тех «лозунгов агитации», которые Сталин считал необходимыми для осуществления руководства. Лозунг писали на красных полотнищах, которые вывешивались в заводских цехах, повторяли на митингах вперемежку с бранью в адрес «маловеров и нытиков» из числа правых. В Москву отправлялись «красные составы», груженные «сверхплановой продукцией». Между тем выполнить за четыре года программу, которая, как признавалось, очень трудна и напряженна даже для пятилетнего срока, было явно малореалистической задачей, а следовательно, сопряженной с риском и для самой «агитации». Сталин все же не остановился на этом – он пошел дальше. Кампания «пятилетку – в четыре года» сопровождалась нарастающим, астрономическим раздуванием предусмотренных показателей.

По пятилетнему плану выплавку чугуна предусматривалось довести с 3–5 до 10 млн. т. Это было много, даже слишком много, по мнению многих специалистов. Но в январе 1930 г. Куйбышев объявил решение увеличить ее до 17 млн. т (10 – на Украине и 7 – на урало-сибирском комплексе) за тот же отрезок времени. Потенциальные мощности, запроектированные для Кузнецка и Магнитогорска, были увеличены в четыре раза. За первый год пятилетки (1928–1929) промышленное производство выросло примерно на 20 %, то есть чуть меньше, чем предусматривалось планом (21,4 %), но все же весьма существенным образом. Тогда было решено, что его прирост на протяжении второго года должен составить 32 %, то есть будет больше чем наполовину превышать запланированный уровень.

В один из самых лихорадочных приступов этого повышения показателей пришелся на XVI съезд партии (июнь – июль 1930 г.). По одной из версий, еще накануне съезда Сталин с Молотовым явились в Совнарком и потребовали, чтобы все цифры плана в целом были удвоены; на этот раз даже Рыков не решился возражать. Как бы то ни было, в своем докладе на съезде Сталин потребовал гигантского увеличения заданий пятилетки, утверждая, что «по целому ряду отраслей промышленности» план может быть выполнен «в три и даже в два с половиной года». Требовалось произвести, таким образом, не только 17 млн. т чугуна, но также 170 тыс. тракторов вместо запланированных ранее 55 тыс., вдвое больше цветных металлов, автомобилей, сельскохозяйственных машин и т. д. Причем и на этот раз Сталин выдвигал эти задачи как тяжелое, но необходимое решение. Он уверял, что одновременно будет происходить увеличение выпуска потребительских товаров, ибо «мы имеем теперь возможность развивать ускоренным темпом и тяжелую, и легкую индустрию».

Наслаивание все более впечатляющих плановых заданий происходило почти в течение всего хода выполнения пятилетки. Сами по себе они могли выглядеть и не такими уж произвольными, особенно в глазах людей, которые с энтузиазмом отдавали все силы нечеловеческому труду на стройках пятилетнего плана. В самом деле, за ними стояли реальные трудности, такие как нехватка металла, который приходилось поэтому ввозить из-за границы, оплачивая золотом, возросшая потребность в сельскохозяйственной технике, обусловленная масштабами и драмами коллективизации, и т. д. Складывается, однако, впечатление, что каждая вновь возникающая или непредусмотренная проблема решалась простым повышением соответствующих цифр плана без какой-либо корректировки других его показателей, отчего последние делались все менее достижимыми. Таковы шутки, которые способен разыгрывать не знающий пределов волюнтаризм. Страна была охвачена индустриальной лихорадкой, своего рода помешательством, пароксизмы которого затянулись вплоть до 1932 г. Для того чтобы найти что-либо похожее в истории двадцатого столетия, нужно перенестись к концу 50-х гг. – периоду «большого скачка» в Китае. Результаты и в том и в другом случае были весьма далеки от ожидаемых.

Разумеется, то и дело звучавший в речах руководителей неотступно тревожный призыв строить поскорей имел под собой основания. Но уже во второй половине 1930 г. можно было видеть, что подобный путь не ведет к ускорению прогресса: темпы роста не увеличивались, а скорее падали. Объем производства за год вырос не на 32 %, как требовалось, а – по противоречивым свидетельствам официальных источников – лишь на 22 %, да и то в промышленности, то есть той сфере, где были сосредоточены все усилия и средства. Тем не менее Сталин заявил, что в следующем году можно и должно увеличить выпуск промышленной продукции на 45 %. Это заявление содержалось в его знаменитой краткой речи, произнесенной в феврале 1931 г. на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности.

Знаменитой эта речь стала прежде всего благодаря высказыванию, которому суждено было обернуться поразительным пророчеством: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Десять лет спустя наступил 1941 г. – год нападения нацистов на СССР. Речь эта, впрочем, заслуживает внимания не только по названной причине. Тем, кто спрашивал, нельзя ли замедлить темпы индустриализации, Сталин отвечал категорическим: «Нет, нельзя!». Этот свой ответ он впервые подкреплял обращением к патриотическому чувству, к уязвленной гордости за «матушку-Русь». Иностранцы всегда били Россию за ее отсталость. Сталин приводил строки поэта Некрасова: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь». И добавлял: «Таков уж закон эксплуататоров – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб – значит, ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч – значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться». Правда, сразу вслед за этим он вводил интернационалистский мотив, напоминание об «обязательствах» русского рабочего класса по отношению к мировому пролетариату, от которого он в прошлом получил поддержку и надежды которого должен оправдать; напоминание о том, «что мы делаем дело, которое в случае успеха перевернет весь мир и освободит весь рабочий класс». Однако ценность этой речи, притом даже, что она содержит некоторые из самых удачных приемов ораторского искусства Сталина, выглядит существенно иной, когда мы обнаруживаем, что в ней он ставит перед страной совершенно нереалистические цели, закрывая глаза на неумолимые причины, делающие такое целеуказание произвольным.

Кульминационная точка этого безрассудного вздувания обязательств была ознаменована XVII партконференцией в январе – феврале 1932 г., когда были сформулированы первые директивы на второй пятилетний план, который должен был закончиться в 1937 г. В докладах Молотова и Куйбышева, а также в резолюции «О пятилетнем плане» говорилось, что к этому времени производство электроэнергии должно быть доведено до 100 млрд. кВч, а угля – до 250 млн. т, чугуна – до 22 млн. т, нефти – до 80–90 млн. т, зерна – до 130 млн. т. Одним словом, советская экономика должна была прыжком достигнуть американского уровня.

 

Успехи и диспропорции

Как бы то ни было, в конце 1932 г. пятилетка была объявлена завершенной в четыре года и три месяца. В обширном докладе на объединенном Пленуме Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии ВКП(б) 7 января 1933 г. Сталин лично изложил, что, на его взгляд, должно было считаться результатами выполнения плана. Оценка подлинных результатов, достигнутых к концу 1932 г., порождает разногласия и продолжает оставаться предметом споров. Углубление в подобную дискуссию, сколь бы интересным оно ни было само по себе, увело бы нас в сторону от целей нашего анализа. Дело в том, что в ходе самого выполнения план был до такой степени скомкан и переиначен, что в его итогах чрезвычайно трудно распознать его первоначальный облик, тот вариант, который был утвержден в 1929 г. Задача поэтому состоит не столько в том, чтобы установить, был ли план выполнен или нет, сколько в том, чтобы подвести итоги развитию страны за четыре года. Ради этой цели мы можем воспользоваться советскими оценками – самыми оптимистическими из всех, – ограничившись лишь напоминанием, что почти вся статистика Запада считает необходимым скорректировать их в сторону уменьшения.

Итак, все усилия постепенно сосредоточились на промышленности, более того – на тяжелой индустрии. Однако и в этих отраслях не был достигнут запланированный уровень. Правда, выпуск промышленной продукции в 1932 г. удвоился в сравнении с 1928 г., в то время как по оптимальному варианту он должен был вырасти на 180 %, а по минимальному – на 135 %. Но что касается отраслей «группы А», производящих средства производства, то их уровень производства повысился лишь на 170 % вместо запрограммированных 230 %. Это и неудивительно, потому что со второй половины 1930 г. темпы роста здесь были ниже предусмотренных планом. Пока речь шла о процентах. Если же обратиться к главным отраслям промышленности, где достижения измеряются в абсолютных цифрах, то можно убедиться, что их рост не только не приблизился к астрономическим наметкам, раз за разом устанавливавшимся Сталиным и Куйбышевым, но не достиг и тех, тоже, впрочем, весьма высоких, показателей, которые значились в первоначальной редакции пятилетнего плана. Было выплавлено не 17 млн. т чугуна или стали (выполнения чего «во что бы то ни стало» требовал Сталин) и даже не 10 млн., а около 6 млн. т. Выработка электроэнергии составила 13,5 млрд. кВч вместо 22 млрд. по плану. Плановые задания, напротив, были выполнены по добыче нефти и почти выполнены по добыче угля (65 млн. т против 75 млн.). Химическая промышленность осталась весьма далека от намеченных целей. В особенности это касалось производства удобрений: вместо запланированных 8 млн. т было изготовлено меньше 1 млн.

Эти результаты были получены при гораздо более высоких, чем было предусмотрено, расходах. Капиталовложения в промышленность составили 23,3 млрд. руб. вместо 16,4 млрд., при этом тяжелой индустрии досталось значительно больше, чем было предусмотрено. Легкая промышленность – «группа Б» – была принесена в жертву. Сельскохозяйственное производство претерпело не подъем, а сильное падение. Реальная зарплата и доходы населения уменьшились. Транспорт переживал кризис.

Но было бы вместе с тем грубой ошибкой рассматривать пятилетку как неудачу. Законна гордость, с какой этот подвиг сохраняется в коллективной памяти советских народов. «Люди строили заводы в неслыханно трудных условиях, – скажет позже Эренбург. – Кажется, никто нигде так не строил, да и не будет строить». В чудовищно напряженном и хаотическом движении вперед были заложены основы индустриализации страны. Полторы тысячи крупных предприятий было построено или реконструировано настолько, что практически они стали новыми. Много других осталось в незавершенном виде: они будут достроены в последующие годы, и тогда скажется их благотворный вклад в развитие экономики. Несмотря на нечеловеческие трудности, Магнитогорск и Кузнецк становились явью. Электростанция на Днепре была закончена. Машиностроение добилось потрясающих успехов, хотя и по сей день их нелегко измерить; появились целые отрасли, каких не было в России: самолетостроение, тракторные и автомобильные заводы, станкостроительные предприятия. Из страны, ввозящей оборудование, СССР превращался в страну, производящую оборудование. Станочный парк в промышленности обновился более чем наполовину. Именно тогда был заложен фундамент советского могущества. В особенности это относилось к производству современных видов вооружений. Среди иностранных наблюдателей было все больше таких, которые улавливали очертания этой действительности под бесформенной магмой изуродованной пятилетки.