Спустя неделю Хмельницкий и Кричевский прибыли в Чернобыль. Как ни странно, Добродумов не умер, хотя и находился на грани жизни и смерти. Казак Василий признался, что уже подумывал бросить безнадежного больного на Христю и возвратиться в Чигирин. «Не знаю, какой он божий человек, пан полковник, но что с головой у него не все в порядке — это точно. В жару он беспрестанно бормотал, что должен спасти Украину, про союз с Московией и какую-то Переяславскую раду. Вот я и подумал, что человек дух испускает, раз ему такая дурь в голову лезет. Хотел уже к нему батюшку позвать, чтобы исповедовал да помолился за душу его грешную», — оправдывался казак. Прибывший из Чигирина лекарь за неделю сотворил чудо, вытащив Иллариона, что называется, с того света.

Очнулся он в темной комнате. Откуда-то из противоположного угла лился неяркий свет и исходило приятное тепло. Судя по характерному потрескиванию, там находилась печь. Голова его буквально раскалывалась, в горле настолько пересохло, что казалось, язык прилип к небу. «Пить», — еле слышно прошептал больной и увидел, как над ним склонилась женщина средних лет — не красавица, но довольно приятной внешности. «Василь! Беги за полковником, кажется, Ларион пришел в себя», — обернувшись куда-то вглубь комнаты, громко позвала она.

«Какой Ларион, какой полковник?» — плохо соображая, Сергеев рассматривал странную обстановку комнаты и какую-то народную одежду женщины, которая подала ему воды в глиняной плошке. И тут его осенило: «Стоп, да ведь я же и есть Ларион, и нахожусь я в XVII веке! Это не дурной сон, меня отправили в прошлое, во времена Богдана Хмельницкого, с великой миссией…»

Только теперь в его памяти всплыли события последнего месяца: подготовка к перемещению, не совсем удачный заброс в прошлое, встреча с полковником Кричевским и болезнь. «Кричевский обещал мне устроить встречу с Богданом. Надо как-то быстрее вставать на ноги, иначе завалю всю операцию. Вдруг эта встреча произойдет уже совсем скоро? Забываем, что я Владимир Сергеев. Сейчас я послушник Добродумов, который должен донести до Хмельницкого главную мысль: необходимо освобождаться от гнета Речи Посполитой, поднимать казаков на восстание и искать союз с единственно верным собратом по вере и крови — русским царем», — едва Илларион восстановил все это в своей памяти, как дверь в комнату открылась, и послышались шаги нескольких человек.

— Ну что, оклемался, спаситель? — обратился к нему незнакомый голос.

Добродумов поднял голову и увидел, что рядом с Кричевским стоит высокий крепкий казак лет пятидесяти. Внешнее сходство с теми портретами гетмана, которые Владимир-Илларион ранее видел, явно наблюдалось, хотя в жизни лицо Богдана Хмельницкого было гораздо выразительнее. Острый взгляд темных глаз из-под тонких черных бровей. Крупноватый нос, тонкие губы. На высокий лоб падал казацкий чуб, а закрученные усы спускались к тяжелому, немного скошенному подбородку. Голос у Хмельницкого был спокойный, но уверенный и твердый, чувствовалось, что его обладатель может полки поднимать на битву.

— Где это я, что со мной произошло? — слабым голосом произнес Илларион.

Он решил немного потянуть время и дать возможность собеседникам рассказать свою версию случившегося.

— Ну, раз очухался и с такой болезнью справился, жить будешь, — продолжил беседу Кричевский. — Помнишь меня? Я полковник Кричевский, мы с тобой здесь, в Чернобыле, встретились, собирались вместе в Чигирин ехать, да тебя болезнь с ног свалила. Ты ж почти три недели в горячке провалялся. И если бы не лекарь пана Хмеля, то, наверное, не выдюжил бы. Когда ты заболел, я оставил тебя здесь, а сам отправился в Чигирин. Приехал я до кума Богдана да рассказал ему про тебя и про то, что ты просил его в бою поберечься. Все, как ты говорил, так и вышло. И если б не твое предупреждение, может, сотника Хмеля уже и в живых бы не было. Вот он и снарядил за тобой отряд и лекаря привез.

— Слабый он еще, кум, давай оставим его пока, пусть поспит, окрепнет. А завтра уже и про другое, важное поговорим, — предложил Хмельницкий и, подойдя к постели Добродумова, слегка потрепал его по плечу. — Держись, друже, все будет хорошо.

На том Богдан и полковник вышли из комнаты, а Добродумов стал анализировать ситуацию. В принципе, несмотря на то что болезнь выбила его из строя на три недели, все шло по плану. Он уже встретился с необходимым объектом, более того, благодаря своевременно переданному предсказанию Богдан уверен, что Илларион умеет видеть будущее. А это значит, что первый шаг для налаживания близких, доверительных отношений с Хмельницким сделан. Теперь необходимо закрепить эту уверенность, нужно будет завтра показать сотнику грамоты от патриарха Паисия и рассказать о кладе. С такими мыслями лжепаломник уснул.

На этот раз ему снилась Лугань XXI века. Вместе с Иваном Черепановым и покойным братом Дмитрием они гуляли по Центральному парку. Кругом было много нарядных людей, играла музыка, слышался детский смех, работали все аттракционы. Друзья подошли к колесу обозрения. «А что, Володька, слабо тебе прокатиться на таком колесе?» — стал подначивать его Иван. Сергеев посмотрел на аттракцион — колесо почему-то было высоко-высоко, доставало почти до облаков. «Да запросто!» — ответил он, купил у бабушки-контролера билетик и легко запрыгнул в кабинку. «А как же вы?» — Сергеев с недоумением взглянул на брата и друга. «А нам туда нельзя, билет был только один, для тебя. Мы с Митей здесь подождем», — ответил ему Иван и помахал рукой. Старший брат тоже помахал ему, и они с Черепановым, оставаясь на земле, стали медленно отдаляться.

Володя посмотрел вверх — колесо медленно поднимало его. Вот уже верхушки деревьев остались позади, впереди виднелось небольшое облако, за которым пряталось солнце. Казалось, еще чуть-чуть — и небесное светило предстанет перед ним. Внезапно кабинка пошатнулась, стала раскачиваться все сильнее и сильнее, Володя не удержался и с криком полетел вниз. Перед глазами, как в калейдоскопе, пронеслись какие-то картинки из жизни. Вот сейчас он сейчас ударится о землю и разобьется… «Нет!!!» — закричал Сергеев и мгновенно проснулся.

* * *

На следующее утро Добродумов понемногу начал подниматься с постели. Ему вдруг ужасно захотелось есть. «Вот это хорошо, значит, идешь на поправку», — одобрительно сказал лекарь и приказал Христе сварить больному кулиша, но не слишком густого, чтобы живот не скрутило. Подкрепившись, Илларион вернулся в постель и стал ожидать визита Хмельницкого и Кричевского. Полковник и сотник появились ближе к полудню. Илларион еще раз, но теперь уже лично Богдану рассказал о своем путешествии в Иерусалим, где он встретился с патриархом Паисием.

— Владыка позволил мне прислуживать ему при службе, а затем поведал великую тайну. Он сказал, что на твоем челе, Богдан Зиновий, лежит печать вершителя судеб земных, поэтому тебе предстоит совершить подвиг ради народа своего и будущего Украйны, которая должна стать свободной и независимой. Я же являюсь посланником Божиим, твоим помощником и проводником, ибо был передан мне дар предвидеть судьбу твою. Только рядом с тобою, глядя в твои очи, держа твою руку, я могу увидеть твое прошлое, предвидеть будущее. Более того, мне открываются тайны древних кладов, которые должны помочь в твоей борьбе. А чтобы не сомневался ты, Богдан Зиновий, Его Святейшество передал для тебя грамоты, скрепленные печаткою. Я берег эти грамоты пуще зеницы ока. Возьми их, пан Хмельницкий, — завершил рассказ Илларион, достал из своей котомки драгоценный сверток и передал сотнику.

Тот принял грамоту, придирчиво изучил печатку и аккуратно надломил ее. Затем развернул свиток и внимательно прочитал содержимое.

— Ну что ж, действительно, грамота писана рукою великого патриарха. Мне ведь доводилось читать подобные письмена. Вот тебе моя рука, божий человек. Отныне мы с тобой братии и товарищи. Один раз ты уже спас мою жизнь, а как дальше будет, посмотрим, — сказал Хмельницкий и протянул Добродумову руку.

Рукопожатие будущего гетмана Украины было такое крепкое, будто он сжимал рукоять сабли или пищали.

Добродумов же не спешил отпускать руку Богдана, приложил ее к своему сердцу и, закрыв глаза, произнес почти шепотом:

— Вижу хутор твой, и хату, и сыновей твоих — Тимоша, Остапа и Юрия, а также молодую красивую женщину, которой принадлежит твое сердце. Черные вороны кружат над домом твоим, Богдан, закрывая солнце своими крыльями. Надо возвращаться тебе на родной хутор, ибо беда ждет и тебя, и семью твою. А еще, вижу я, старая хата в Киеве, на Подоле, стоит. Там когда-то жила зажиточная еврейская семья. Но сбежали люди эти от жестокого погрома, а кувшин с золотом припрятали. Это золото тебе предназначено. И откроется сей клад в ближайшую неделю, накануне Великого поста. А потом до самой Пасхи клады православным не открываются. Если же не найдешь ты клад сей, то жидовский Бог сохранит кувшин для прежнего хозяина, который вернется в Киев аккурат к Песаху.

С тяжелым вздохом паломник отпустил руку Хмельницкого и открыл глаза. Пока Илларион рассказывал свое видение, капельки пота покрыли его лоб, зрачки под прикрытыми веками интенсивно двигались.

— Я говорю только то, что вижу. Решать, как дальше быть, тебе, Богдан, — закончил он.

Богдан Хмельницкий поднялся с края постели Добродумова и стал прохаживаться по комнате. Видно было, что, прежде чем принять решение, он тщательно обдумывает свои возможные действия. Возвращаться в Суботов с пустыми руками ему сейчас было нельзя. Воевода Александр Конецпольский, не сумев судом забрать его имение, обложил Хмельницкого таким налогом, что и разориться недолго. Да и коня своего боевого из плена Дольгерда выручать надо. Потому если не добыть сейчас клад, то не расквитаться ему с долгами ни за что. Но тревога за родных, которые остались в Суботове, заставляла его как можно скорее возвращаться домой.

— Сложную задачку, кум, загадал тебе божий человек, — произнес сидевший в сторонке, возле печи, и молчавший все это время Кричевский. — Говори, как поступишь? Как скажешь, так и сделаем.

— Ну что ж, даю тебе, Илларион, еще один день на поправку, лекарь говорил, что тебе уже ничто не грозит, жить будешь. А потом возвращаемся в Чигирин. Только сперва по дороге заедем за кладом. С пустыми карманами домой нам с паном полковником возвращаться никак нельзя. Хорошо? На том и порешим, — сказал Хмельницкий, и вместе с полковником они вышли из комнаты.

Добродумов поднялся со своей постели и, едва держась на ногах, побрел в дальний угол комнаты к иконам, опустился перед ними на колени и стал неистово молиться, прося у Господа силы и мудрости. С некоторых пор он действительно стал очень набожным, уверовав в существование высшей силы, которая каким-то чудесным образом хранит его.

За этим занятием его и застал лекарь, тихонько вошедший в комнату. Очень странным показался ему этот паломник Илларион. Особенно его шрам на правом боку, чуть выше паховой впадины. На боевое ранение — а их лекарь повидал немало — этот шрам никак не был похож. Да и обработана рана, судя по всему, была весьма умело — у Иллариона не осталось грубого рубца, который обычно бывает у казаков. То ли этого паломника таким странным образом хотели убить, то ли надрез был сделан столь искусным врачевателем, каких в своей жизни лекарь еще не встречал.

— Брат Илларион, извините, что прерываю вашу молитву, но вам пока лучше в теплой постели полежать, нежели на холодном полу поклоны бить. Пан сотник сказал мне, что через день вы с ним в дорогу выступаете, так что себя стоит поберечь. Я принес отвар лечебный испить, он прибавит вам сил, — говоря это, лекарь поставил у кровати чашку с горячим питьем и, заставив паломника вернуться в постель, протянул ему отвар. — Все хотел спросить, брат, откуда у вас такой странный шрам на животе? Я за всю свою жизнь такого не встречал.

Услышав вопрос, Добродумов аж поперхнулся. Не хватало еще, чтобы из-за этого дурацкого шрама от аппендицита дело оказалось под угрозой срыва.

— Это я в детстве на ржавый гвоздь напоролся, чуть все кишки не выпустил, — как можно увереннее, с улыбкой произнес он.

Однако по удивленному взгляду лекаря понял, что историей про гвоздь не убедил старого врачевателя. «Надо быть с ним осторожнее и держаться от него подальше. А то, глядишь, этот доктор во мне еще что-нибудь интересное найдет», — подумал Илларион.

* * *

Следующий день прошел довольно спокойно, без особых происшествий. Хмельницкий с Кричевским проверили обоз, сделали последние распоряжения о поклаже. Подводу, на которой должен был ехать еще не окрепший паломник, утеплили овечьими шкурами и одеялами, соорудив что-то наподобие цыганской кибитки. Было решено, что вместе с Добродумовым в «кибитке» поедет и лекарь — мало ли что в дороге может приключиться. Богдан на эту поездку возлагал большие надежды и не мог допустить, чтобы Илларион опять занемог.

В путь отправились рано утром, еще затемно. Впереди обоза ехали верхом полковник и сотник, за ними подвода с паломником и лекарем, рядом несколько казаков. Погода была по-весеннему капризной. То выглянет из-за облаков солнышко, пригреет землю, растопит снег на дороге, превращая его в грязную кашу. То опять налетит холодный ветер, сорвет с набежавших туч колючий мокрый снег. Из-за этих капризов природы двигались намного медленнее, подвода то и дело увязала на размытой дороге, хлопцам часто приходилось вытаскивать ее из грязи и луж. Добродумов уже и сам просил у Богдана разрешения пересесть на коня, но Хмельницкий даже слышать об этом не хотел. «Лежи, пан паломник, успеешь еще показать, какой ты герой. А хворать тебе никак нельзя», — отказал Хмельницкий.

Вместо четырех запланированных дней добирались до Киева целую неделю. На ночлег останавливались в основном в придорожных шинках.

После тяжелого, утомительного дня приятно было посидеть в теплой хате, где смачно пахло духмяным хлебом, угоститься крутым кулишом со шкварками, тетерей с галушками и, конечно же, оковытой и крепким табаком. В каждом шинке вельмошановных гостей встречали с большим уважением, усаживали за отдельный стол, который накрывали скатертью, подавали еду в дорогой посуде.

В шинках обычно было многолюдно: заезжие казаки, торговый люд и чумаки, местные помещики, бродяги, убогие или просто пьяницы, которых в непогоду тянуло посидеть в приятной компании. Именно в шинке можно было узнать последние новости от проезжавших по своим делам странников или услышать песни-думы кобзарей. После того как гости насладятся вечерей, а казаки раскурят духмяный тютюн в своих трубках-носогрейках, начинался разговор.

— А что, панове, слышно теперь на Украине? — раскурив знатную люльку, поинтересовался Богдан Хмельницкий у сидящих за соседним столом купцов.

По их разговору было понятно, что они возвращаются из Сечи, удачно продав низовым казакам породистых лошадей, пистоли и порох. Купцы хвалились, что товар их хорошо распродался, и, набрав нового добра, собирались снова вернуться на Сечь.

— А то и слышно, пан атаман, что запорожцы недовольны, как ведут себя на Украине хозяева Речи Посполитой. Говорят, что король польский предал казаков, которые проливали за него свою кровь в ратных боях против татар и турок. За свою верную службу они получают от ляхов только батоги, унижения и муки. Уже нет мочи терпеть издевательства шляхетных урядовцев и магнатов. Надоело им ярмо польское, да только скинуть это ярмо казаки сами опасаются. Некому поднять запорожцев на восстание. Перевелись храбрые атаманы на земле украинской. Были раньше Павлюк, Острянин, Гуня, которые не побоялись гнева короля. Да только одни давно гниют в земле, а другие от гнева Речи Посполитой сбежали на Дон. Вот такие разговоры сейчас на Украине, пан атаман, — рассказал один из пожилых купцов.

На вид ему было за пятьдесят — седой, с пышными белыми усами и землистым лицом. Натруженные руки говорили о том, что он не чурался любой работы, пистоль, прилаженный за поясом, давал понять, что его хозяин способен постоять за себя и свой товар не только за прилавком на ярмарке.

— Еще слышно, что на Украине скоро запретят веру христианскую и придется православным или к басурманам подаваться, или Римскому престолу кланяться. В церквах уже перестали службу служить, всех загоняют в костел. Уже не звонят колокола на звонницах, а ляхи заставляют православный народ читать молитвы на латинице. Тех же, кто ослушается своего шляхетного пана, ждет страшная кара — могут забить батогами до смерти, — продолжил рассказ другой купец. — Не зря говорят: «Жид, лях и собака — вера одинакова».

Он очень походил на предыдущего собеседника, но черты его лица были не такими грубыми. Скорее всего, брат или какой другой родич.

— И то еще не все, что говорят на Украине, — подал голос их более молодой и смелый товарищ. — Ходит молва, что паны шляхетные держат украинских мужиков за скотину. Уже не хотят они на волах орать, для этого у них есть двуногие рабы. Мало того, эти ляхи такую повинность для крепостных ввели, что дохнут люди на селе от голода как мухи. Да только некому за них слово перед королем сказать, некому свой народ защитить. А славные казацкие атаманы сами на холопов похожими стали, готовы пятки ляхам лизать, лишь бы только у них маетки не отобрали.

После этих слов Богдан крепко сцепил зубами люльку и выпустил из-под усов густой клуб дыма. Больно били по его самолюбию слова торгового люда. Да вот только возразить им было нечего, говорили они чистую правду. И каждое слово как горячий клинок врезалось ему в сердце. А от этого еще больше злился Хмельницкий, прежде всего на себя самого.

— Ну что ж, хорошо вы говорите, панове, верно. Да только сомневаюсь я, что хватит одной казацкой удали, чтобы скинуть ярмо польское с шеи мужицкой. Лихостью такого врага не одолеть, тут надо мудростью и хитростью брать. Иначе опять полягут казацкие головы за здорово живешь и еще больший гнет ляжет на плечи народные, — тихо, но четко проговаривая каждое слово, промолвил Богдан. — А что до храбрости атаманов, то, ежели поискать, такие на Украине найдутся.

— Зачем далеко искать? Есть такой атаман на Украине, защитник веры православной и народа, — неожиданно для всех громко сказал молчавший до сих пор Добродумов. — И смелый он, и разумный, и воинское дело хорошо знает, да и народ за ним пойдет и в огонь, и в воду. Вот только никак не решится этот герой на святое дело идти. Может, еще верит в милость короля Владислава? Да только, паны-молодцы, разве стоит у польского короля искать правды для нашего народа? Нет, не будет милостивый король ласковым до чужих мужиков. Надо самому брать саблю в руки, садиться на верного коня да поднимать казаков против магнатов и урядовцев. Только так и можно добиться правды на Украине.

— Хватит лясы точить, ночь уже на дворе, всем не мешает отдохнуть, — прервал их Кричевский.

На том разговор и закончился, и каждый остался со своими мыслями сам на сам. Умные купцы не стали лезть с расспросами к божьему человеку о том, кто же этот народный герой, который может спасти Украину от ярма Речи Посполитой. Они, конечно, видели, на кого смотрел во время своей речи паломник, и все поняли, но только покачали головами и ушли к себе на ночлег.

У Хмельницкого же сказанные купцами, а особенно Добродумовым, слова крепко засели в голове. Он долго не мог уснуть, все обдумывал, действительно ли сможет взять на себя такую ответственность, сможет ли поднять казаков, весь народ против поляков? Да и нужно ли ему сейчас это? Конечно, против него тоже ведутся интриги, и Потоцкий с Конецпольским через Чаплинского пытаются давить на него, отобрать маеток (как точно подметил этот торгаш, для него действительно очень важно не остаться без Суботова). Но он все еще надеялся, что бумага, полученная от короля, не позволит завистникам посягнуть на его имущество.

Хмельницкий рассчитывал, что эта поездка в Киев позволит ему решить и финансовые трудности. Почему-то он был уверен, что они все же найдут клад, он выкупит своего любимого боевого коня, заплатит все, пусть даже непомерные налоги. Да ведь и дома его ждала молодая хозяйка — красавица Мотрона, без которой Богдан уже не представлял своей жизни. «Ничего, все еще наладится. Да не так уж я и молод, чтобы опять в поход собираться. Война — дело для молодых, а я уже пятый десяток разменял. Пусть этот божий человек что хочет, то и болтает про мое предназначение. Главное сейчас — найти клад, а там видно будет», — с этими мыслями Хмельницкий и уснул.

Однако сон, приснившийся сотнику, не помог отогнать тревожные думы, скорее наоборот. Богдану редко снились сны, обычно он спал спокойно, и до утра его ничто не тревожило. Но в этот раз он увидел свой Суботов, охваченный огнем, чужие люди хозяйничали на подворье, уводили скот, разоряли закрома и амбары. Но самым горьким в этом сновидении было то, что среди обезумевшей толпы, бегающей по хутору, он никак не мог найти своих детей и Мотрону. Хмельницкий что есть мочи пытался выкрикнуть их имена, но слова комом застряли у него в горле и никак не могли вырваться наружу. Из последних сил он прохрипел имя среднего сына: «Остап!» — и тут же проснулся в холодном поту.

* * *

На следующий день около полудня обоз въехал в стольный град Киев. Когда добрались до Подола, Илларион попросил, чтобы остановили подводу. Он слез с телеги и пошел на Торжище, внимательно осматривая дома.

«Теперь самое главное — не перепутать место. От этого зависит весь дальнейший ход операции, — размышлял Добродумов. — Ага, вот он, этот дом, при сносе которого, если верить довоенной хронике, обнаружили кувшин, набитый золотыми монетами начала XVII века. Уж не знаю, кто его на самом деле припрятал и зачем, но в нашей легенде будет лучше, если это иудейская семья, которая сбежала от погромов. Тогда у Богдана точно не будет никаких угрызений совести насчет того, что он берет чужое. Да уж, крепким орешком оказался наш будущий гетман. Не так-то просто его расшевелить и поднять на восстание. Как тот сказочный персонаж, все сидел бы на печи тридцать лет и три года. Ну, ничего, вот вернемся в Суботов, тогда будет видно, как дальше действовать».

— Дай-ка мне еще раз свою руку, пан сотник. Похоже, нашел я дом с кладом, который мне привиделся, — приблизившись, попросил он Богдана.

Тот спешился и протянул правую руку послушнику. Добродумов приложил ее к груди с правой стороны, закрыл глаза и свободной рукой дотронулся до стены дома.

— Вижу, в этом доме спрятан клад. В дальней комнате, в подполе, под кладкой, лежит кувшин, набитый золотыми монетами, — произнес он, отпустил руку сотника, открыл глаза и отошел от стены.

Судя по всему, в доме теперь размещался постоялый двор. Это им было только на руку, и путники остановились здесь на ночлег. Хозяин рассказал, что занял дом в прошлом году, строение долгое время пустовало, а до того, по слухам, здесь жил зажиточный еврей, который сбежал во время погрома в одних портках.

Ночью Добродумов, Хмельницкий и Кричевский, вооружившись светильником и лопатами, пробрались в дальнюю комнату, где когда-то находился чулан, а нынче хранился всякий непотребный хлам. Комната была тесная, без окон, вся в пыли и паутине. Трем крепким мужикам в ней и не повернуться. Пол в чулане был выстлан гладкими каменными плитами. Илларион опустился на колени и, медленно продвигаясь вдоль стен, стал тихонько простукивать каждую плитку рукоятью лопатки.

Он внимательно прислушивался, но звук был одинаково глухим — никакой разницы. И все же под одной из плит он, наконец, изменился, стал более звонким, будто снизу находилась не земля, а какая-то пустота. Добродумов понял, что обнаружил то, что искал, и отошел в сторону, предоставив сотнику и полковнику самим откопать заветный клад. Кумовья немало попотели, чтобы поднять плиту. Пыль и паутина лезли в глаза, света не хватало, поэтому работать приходилось практически на ощупь.

Когда плита поддалась, Хмельницкий разгреб руками верхний слой земли и нащупал пузатый глечик, завернутый в тряпки. Он бережно раскопал клад и извлек его наружу. Несмотря на то что кувшин был небольшим, весил он довольно прилично. В тусклом свете масляной лампы блеснули монеты, доверху заполнившие глечик.

— Вот так находка! Да этих денег не только на подати, но и чтобы коня выкупить, хватит, — шепотом произнес Кричевский.

— Да, знатная схованка, — тоже шепотом ответил Хмельницкий и обратился к Добродумову, который сидел рядом на корточках со светильником в руках: — Теперь у меня нет никаких сомнений, что ты послан ко мне свыше. Наверное, ты действительно кудесник.

— На все воля Божия, пан сотник. Это Господь открывает мне глаза, показывая твой земной путь. Он определяет твое великое предназначение. Я же всего лишь его слуга, который помогает донести это до тебя, — тихим, проникновенным голосом ответил Илларион и специально придвинул светильник к себе, отчего лицо его в полумраке приняло таинственный вид. — Господь не случайно открывает передо мной такие тайны, показывает мне клады. Наш Отец ждет от тебя, Богдан Зиновий, что и ты выполнишь свое предназначение, которое начертано в Великой книге жизни. А предназначение твое — быть освободителем своего народа от чужеземного гнета. Ты должен стать отцом своим несчастным детям и сбросить ярмо с их шеи. Только тогда Господь будет милостив к тебе, Богдан.

— Ну что ж, поживем — увидим. А сейчас следует плиту на место положить да клад перепрятать. Светает уже скоро, надо в комнаты возвращаться, пока нас не хватились. Давай-ка, кум, вернем камень, как был, — ответил сотник.

Они быстро справились с плитой, выбрались из чулана и, хорошенько спрятав драгоценную находку, повалились спать.

Добродумов же, наоборот, долго не мог уснуть, сомнения и волнения терзали его. «Ох, и упертый же наш гетман. Судя по всему, он и не собирается поднимать казаков на восстание. Не совершил ли я ошибку, показав ему клад? Получив деньги, Хмельницкому уже и страдания народные не так важны оказались. Вон, спит себе мертвецким сном и в ус не дует. Выходит, чем ему хуже, тем для общего дела лучше. Хотя справедливости ради надо отметить, что к моим словам он не остался равнодушным. Нужно и дальше с ним “по душам” в том же духе разговаривать. Больше внимания уделять притеснению веры православной, лишениям, которые претерпевают казаки и крестьяне. Во что бы то ни стало надо разозлить Богдана, чтобы он наконец-то почувствовал в себе силу», — с этими тревожными мыслями гость из будущего и заснул. Только теперь он начал понимать, насколько сложная задача стояла перед ним. И главное здесь не физические испытания, не голод, холод или болезни. Главное — это суметь убедить Хмельницкого, что он и есть мессия, спаситель народа, который просто обязан поднять казачество на восстание.

Весь следующий день прошел в сборах и подготовке в дальнюю дорогу. Получив серьезный капитал, Кричевский и Хмельницкий решили пополнить свою поклажу свежим запасом провизии. Они обошли все лучшие киевские лавки, закупили хлеба, вяленого мяса, рыбы, лучшего вина. И сами принарядились: купили по богатому жупану, узорчатому кафтану, да еще шапки, отороченные мехом, и красные сафьяновые сапоги. Не забыли и о Добродумове — одели его как знатного пана. «Не стесняйся, Ларион, те деньги должны не только нам послужить. В том нет греха, что человек тепло и нарядно оденется», — объяснил Богдан, подбирая паломнику одежду.

Вечером Хмельницкий закатил знатную пирушку. В богатом шинке на Подоле он приказал подать лучшие закуски, горилку, наливку и пригласить музыкантов. На звуки скрипок наведались в шинок и другие казаки, как вольные, так и реестровые, квартировавшие в Киеве. Весь вечер бравые вояки пили, пели песни и вспоминали свои славные подвиги. Да только радости в их глазах видно не было.

— Так что, братья мои дорогие, не затупились ли еще сабли, есть ли еще порох в пороховницах? А то прослышал я недавно от одних торговых людей, что перевелись казаки на Украине. Не хотят, мол, они воевать, сидят в маетках да про спасение шкуры своей от ляхов думают, — начал разговор Хмельницкий.

— Это кто же такую дурню вам, пан сотник, сказал? — принял вызов Богдана казак Сомко. — Точно, какой-то басурманин, а не христианская душа, пусть усы у него на лбу вырастут. Пока звонит колокол на Михайловском соборе и стоит Запорожская Сечь, не переведутся казаки на Украине.

— А еще я слышал, что панство запрещает казакам в церкви ходить да службу православную служить. Говорят, обложили ляхи казаков таким налогом, что те скоро по миру пойдут. А кое у кого уже и хутора отобрали за долги перед Речью Посполитой. Так вот я и спрашиваю вас, а не стыдно ли вам, братья казаки, под ляхами ходить, службу им служить и хлеб от них есть? — продолжал задирать казаков Хмельницкий.

— Правильно говорит сотник, — подхватил разговор другой казак, Тур. — Сидим мы тут, горилку пьем и знать не знаем, что делается на Украине. Замордовали ляхи народ совсем. Превратили в быдло, уже и казаков за лыцарей не считают. Польские паны готовы на нас ярмо надеть и пахать, как на волах. А мы про честь казацкую забываем, раз такое с собой творить позволяем. Может, пора уже нам, паны-молодцы, скинуть то ярмо польское и самим на своей земле вольным как ветер пожить?

— Ишь ты какой прыткий выискался! — ответил Туру Сомко. — Нешто забыли вы, чем закончилось восстание Гуни? Давно ли казацкие головы на пиках у ляхов висели? И поляков не прогнали, и ярмо еще большее себе на шею надели. От добра добра не ищут. Сильна Речь Посполитая, как ни крути. Лучше уж под польским королем ходить, чем на дыбе висеть.

— Как по мне, так уж лучше сложить голову в честном бою, чем польскому гетману кланяться. Надо своего гетмана выбрать, который бы не побоялся, если надо, и королю ультиматум поставить. Вот за таким атаманом мы бы пошли и в огонь, и в воду! Да где же взять такого лыцаря на Украйне? Может, не родился еще такой герой? — продолжил разговор казак Кривонос.

Слава о нем как о бесстрашном рубаке давно ходила по Украине, уважали его казаки, потому и притихли они, и прислушались к словам его.

— А может, и родился, да в гетманы пока не сгодился? — подал голос с другого края стола Добродумов. — Чтобы народ на восстание поднять, нужно не только храбрым и хитрым быть, нужно про себя забыть, не жалеть живота своего ради православного люда. А еще настоящий атаман не должен бабу в сердце носить, это — стыдоба для казака и погибель.

И опять слова Иллариона острой стрелой в самое сердце Хмельницкого угодили. Как будто насквозь видит он Богдана и мысли его читает. И взгляд у него такой же пронзительный, не спрячешься от этих глаз никуда.

Увидев, что сотник замешкался, полковник Кричевский решил выручить друга и повернуть застолье в другую сторону:

— А что это наши музыки молчат? Для чего вам деньги заплачены, чтобы вы тут зазря сидели? Сыграйте-ка нам лихую казацкую песню, а мы все подхватим. А перед этим наполним, братья, свои кубки да выпьем за лихость и удаль казацкую!

Полковник наполнил свою чарку и поднялся из-за стола. За ним, поддерживая тост, поднялись и остальные казаки. Заскучавшие было музыканты заиграли «Песню про Сагайдачного». Услышав знакомую мелодию, казаки тут же подхватили ее:

Веселье продолжалась допоздна. Далеко за полночь пьяные казаки попадали прямо на пол, и никакая сила не смогла бы их поднять. А с первыми петухами бравые атаманы, помятые, с больными головами, поднялись, чтобы двинуться в дорогу. Им предстояло возвращаться в Чигирин.

* * *

В Чигирин они прибыли через три дня. По приезду Кричевский отправился к себе в полк, а Хмельницкий с Добродумовым первым делом отыскали шляхтича Дольгерта. Заплатив ему 12,5 злотых, Богдан выкупил своего боевого коня. «Пусть подавится, иуда!» — выдавил он из себя, отдав деньги. А когда сотнику вывели любимого коня, он обнял его за шею, как родное дитя, потрепал шелковую гриву и поцеловал в морду. Животное тоже потянулось к своему хозяину, и Добродумову даже показалось, что у лошади на глазах выступили слезы.

— Ну, вот и опять мы с тобой вместе. Что ж это за казак без боевого коня? Что люлька без табака, что пистоль без пороха, что сабля без ножен, — Хмельницкий еще раз обнял коня, накинул на него узду и повел с чужого двора. Уже у ворот обернулся и пригрозил Дольгерту: — А с тобой, лях, я еще встречусь и рассчитаюсь, но уже по-другому.

— А знает ли пан сотник, что у него на хуторе приключилось в прошлое воскресенье? — крикнул вслед удаляющемуся Хмельницкому Дольгерт. Его лоснящаяся жиром рожа скривилась в ухмылке.

Богдана будто молнией ударило. Оглянувшись, он исподлобья зыркнул на ляха.

— Если нет, то пану надо ехать в Суботов. Может, хоть головешки с хаты собрать успеет, — прокричав эти слова, лях тут же шмыгнул за дверь, понимая, что за такие вести сотник может не на шутку разозлиться и в гневе пришибить его.

Богдан же от злости заскрипел зубами. «Вот и сбывается мой сон», — в сердцах прорычал он. Сотник приказал немедленно оседлать ему коня, а того, на котором прибыл в Чигирин, отдал Иллариону, сказав: «Не бойся, брат, в седле крепче держись. Конь смирный, довезет». Обоз с добром под надежной охраной он приказал оставить у дома пана Кричевского. «Так оно вернее будет. Неизвестно, что нас на хуторе ждет», — бросил Хмельницкий уже на ходу. Взяв в сопровождение двух казаков, он галопом помчался в Суботов.

Домой добрались уже под вечер, благо, дороги не развезло весенней распутицей. За несколько верст до хутора было видно, как полыхает заревом небо. Подъехав ближе, всадники увидели, что это пылает сено в стогах. И хотя сам хутор не пострадал, черные глазницы окон, пустой скотный двор и ясла свидетельствовали о том, что здесь кто-то изрядно похозяйничал.

Заехав в свой двор, Хмельницкий быстро спешился и забежал в дом:

— Мотрона, где ты?! Тимош, Юрко, Остап — сыны мои, где вы?! Да что же это творится! Что ж это за вражина здесь побывал?

В доме царил беспорядок, сундуки и полки пустые, а в углу перед образами Божиими не горела даже лампадка. И тут из дальней комнаты навстречу Богдану выбежал старший сын Тимош. Он кинулся отцу в ноги и, упав на пол с криком «Батько!», обнял его сапоги.

— Тимоше, сынок, что случилось? Не молчи, Христом Богом тебя прошу, рассказывай!

Парубок поднялся с колен и тихо прошептал: «Батько, Остап умирает». Он взял за руку Богдана и повел в комнату, где тускло горела свеча. На кровати лежал его средний сын Остап, мертвецки бледный, с закрытыми глазами. Рядом с ним находились дочери Богдана Мария и Степанида, на коленях одной из них, обняв сестру за шею, сидел испуганный, совсем еще маленький Юрко.

— Вчера вечером внезапно налетел на хутор подстароста Данило Чаплинский со своим зятем Коморовским и реестровыми солдатами. Перебили казаков, дворовых нагайками запороли, мужики и бабы, те, что успели, разбежались с хутора. А эти нелюди принялись грабить добро, приговаривая, что раз через суд не смогли забрать у Хмеля Суботов, так силой его заберут, — рассказал Богдану старший сын. — Потом начали добро наше на подводы грузить. Я и не доглядел, как Остап малый кинулся с ножом на Чаплинского, чтобы защитить отцовский маеток. Да где там! Пан Данило схватил его за рубаху и со всей силы, как кошеня, бросил головой о стену, а затем еще и плетью несколько раз перешиб. Я еле успел оттащить его от этой паскуды. Он пока что живой, да в себя так и не приходил. Все в беспамятстве вас зовет.

Хмельницкий наклонился над сыном:

— Сыну мой любимый, Остапчик! Это я, батько твой.

Он взял его слабую руку и стал ее целовать. На глазах грозного атамана выступили слезы.

— Ты чуешь меня, сынку? Я вернулся домой. Открой глазки, посмотри на меня, Остапчик. Помнишь, как я тебя баловал, совсем малого на коня сажал, и ты мчался со мной по бескрайней степи. Ветер развивал твои черные кудри, и ты смеялся своим звонким голосом так, что слышно было аж под Полтаву. А я говорил, добрый казак растет, моя опора и надежда. Что же это случилось, сынку? Кто крылья моему орлику сломал?! Неужели уже не выедешь со мной в степь на лихом коне, не порадуешь батька удалью молодецкой? Да не может того быть!

И тут сын, как будто услышав речи отца, приоткрыл глаза, увидел перед собой Богдана, улыбнулся и едва слышно прошептал: «Батько…» После чего глаза Остапа закатились, слабая рука его выскользнула из ладоней Хмельницкого. «Нет, сынку, нет!» — простонал сотник, но уже ничего не мог поделать и в рыданиях упал на грудь сына.

Через минуту он поднялся и обратился к Добродумову, стоявшему у него за спиной.

— Ну что ж, брат Илларион, отпусти грехи новопреставленному, чтобы встретили его на том свете ангелы. А затем подготовь по христианскому обычаю обряд прощания с дитем моим. Похороним Остапа здесь, на хуторе. Сходи в наш храм, распорядись, чтобы сделали все, как положено. Возьми деньги, заплати, сколько скажут, чтобы все было достойно, — попросил его Хмельницкий. — А вы, дочки, отыщите чистое платье для Остапчика да подготовьте самый пышный жупан, да красные сапоги, да шапку, отороченную серебристым барашком. А мы с Тимошем найдем мужиков, чтобы труну для нашего казака смастерили.

Илларион тем временем зажег лампадку под образами, отыскал за иконами свечи, зажег и их, а потом, встав у изголовья кровати, прочитал сначала «Отче наш», а затем и отходную молитву. «Неужели даже такой удар судьбы, такая пощечина от ляхов не заставит Хмельницкого взбунтоваться? Что же еще должно произойти, чтобы он, наконец, нашел в себе силы поднять народ на восстание против поляков?» — размышлял Добродумов, как вдруг услышал в соседней комнате шум и громкий голос Богдана. Он решил выйти посмотреть, что там происходит. Сотник стоял посреди комнаты и оглядывался по сторонам, будто кого-то искал.

— А где же Мотрона, Тимош, где моя молодая хозяюшка? Почему я ее не вижу среди вас? Неужели этот падлюка Чаплинский и ее забил? Что ты молчишь, что с ней произошло, жива ли она? — Хмельницкий тряс старшего сына за плечи.

Тот же отвернул голову от батька, опустил глаза и насупился.

— Жива она, отец, да лучше бы умерла эта клятая ляшка. Она уехала вместе с Чаплинским. Он сказал, что возьмет ее в жены, — сквозь зубы процедил Тимош.

— Как это возьмет в жены? Она же моя! Моя! Да как он посмел, пес смердящий, на чужое зариться?! А она что же, не убежала от него, не спряталась? Он небось силой взял ее, голубоньку, заставил уехать против воли, — от гнева Богдан перешел на крик.

— Да нет, батько. Не сильно эта клятая ляшка и противилась. Правда, Чаплинский пригрозил, что все равно тебя скоро убьют, так что ей лучше с ним в Чигирин поехать. Пообещал, что станет она вельможной панной, женой самого подстаросты. Зачем, мол, такой красоте на хуторе среди быдла прозябать, невенчанной вдовой сотника быть. Вот после этих слов Мотрона покорно пошла, собрала свои вещи и уехала с паном Данилой. Просила, правда, передать тебе, если ты живой вернешься, чтобы не судил строго и не держал на нее зла, — рассказал отцу всю правду Тимош.

— Ах ты ж, паскуда! Через суд меня разорить пытался — не удалось. Коня моего боевого за налоги забирали, но и тут ничего не вышло. Убийц ко мне подсылал — тоже ничего не получилось, Бог меня оградил. Так теперь он хутор мой разорил, сына убил и жену увел! Ну нет! Не может быть, чтобы на стороне такого злодея правда была. Ничего, завтра похороним Остапа, а потом я сам поеду к гетману Николаю Потоцкому, пусть собирает суд. Где это видано, чтобы такое беззаконие творилось? — Богдан со всего размаху стукнул кулаком по столу и вышел из дома.

«Да уж, воистину терпелив наш казак. Я уже думал, что после такого удара Хмельницкого нельзя будет удержать от мести, а он опять надеется на справедливый суд польских магнатов, — подумал Добродумов, наблюдая эту сцену гнева. — Однако складывается такое впечатление, что Богдана больше разозлило то, что Чаплинский увез его женщину, нежели то, что он убил его сына. Видать, эта ляшка действительно хороша собой и для него много значит. Вот я и нашел слабое место у грозного сотника. Надо будет в дальнейшем этим воспользоваться».

На следующий день на кладбище Суботова, возле часовни, похоронили сына сотника, Остапа Хмельницкого. Хуторские бабы и дочки атамана, как и положено, повыли и попричитали, некоторые кидались на крышку гроба и не давали опускать его в сырую землю. Сам же отец стоял словно каменный, только прощаясь, поцеловал Остапа в лоб и тихо прошептал: «Прости меня и прощай, сынку!» А через день, забрав своих детей и собрав на подводу остатки домашнего скарба, Хмельницкий отправился в Чигирин. Добродумова он тоже взял с собой. После того как они вернулись из Киева, сотник практически не расставался с ним. Илларион почувствовал, что теперь Богдан еще больше проникся к нему доверием.

* * *

Через несколько дней, расселив домашних по добрым людям (сыновей Хмельницкого приютил в небольшом флигеле дома своего дома кум Кричевский), Богдан позвал к себе Иллариона, чтобы обсудить, как быть дальше. Видно было, что он сильно сдал за последние дни. Как-то осунулся, глаза, и без того темные, еще больше почернели, щеки впали, а на переносице появилась новая глубокая морщина.

Добродумов заметил, что сотник все эти дни ходил угрюмый и молчаливый, как будто что-то решал и никак не мог решиться на какой-то важный шаг. «Вот сейчас самое подходящее время, чтобы направить мысли Хмельницкого в необходимое русло, — подумал он. — Нужно воспользоваться моментом и сделать так, чтобы его личное горе послужило на благо Украины, а может, и будущего всего православного народа».

— Вот какие думы меня терзают, Илларион, — невесело начал Хмельницкий. — Собираюсь я ехать в Варшаву к Владиславу правды искать. С одной стороны, я давал клятву королю на верность, но с другой — шляхетное панство на местах совсем казацтво за людей не считает. Хоть и написал я гетману Потоцкому про своеволие Чаплинского и Коморовского, да только, видишь, не хочет пан Потоцкий ссориться с хорунжим, и единственно, что отписал, так это разрешить мне остаться на своей убогой батькивщине. Тем самым хутор я никак не верну, да и Мотрону тоже. Я уже не говорю о том, что Чаплинского за смерть сына никто не накажет.

Смириться с такой кровной обидой я не могу. Поэтому и хочу к самому Владиславу ехать, правды добиваться. Уверен, что он станет на мою сторону, ведь я ему славно послужил. А уж воле короля ни гетман, ни хорунжий не смогут противиться. Да еще попытаюсь подать апелляцию в сенатский суд на решение здешнего суда отобрать у меня хутор. Ты здесь останешься за сынами моими присматривать. Вижу, можно на тебя положиться, а их одних сейчас оставлять никак нельзя. Того и гляди, Чаплинский еще какую подлость удумает. Что скажешь на это, Ларион?

«Признаться, не такие слова я хотел услышать от Богдана, — подумал Добродумов. — Если уж от поездки к королю его не отговорить, то нужно хотя бы предупредить, что там он вряд ли найдет правду. Да и про дальнейшие перспективы пора уже подумать. Ведь рано или поздно мне придется возвращаться назад, а для этого нужно обзавестись двумя верными собаками. Кажется, сейчас самый подходящий момент поговорить об этом с Хмельницким».

Илларион подошел к Богдану, взял его руку и приложил к своей груди возле сердца:

— Ты же знаешь, батько, что я свыше послан к тебе, чтобы оберегать от всякого зла и напасти. Послушай, как бьется сердце мое, как оно колотится, словно в набат бьет и требует, чтобы я еще раз предупредил тебя, рассказал, что на самом деле ждет тебя в Варшаве. Не хочу огорчать тебя, атаман, но справедливости ты у Владислава не добьешься. Хоть и служил ты ему верой и правдой, ни разу не изменив присяге на верность, но король не пойдет против польской шляхты. Слишком слаба нынче его власть в Речи Посполитой, он сейчас о себе больше заботится, нежели о чести воевавших за него украинских казаков. Да и сенат тебя не поддержит. У ляхов только своя правда, а казаки для них злодеи и разбойники. Так и будет, я знаю.

А еще вспомни, о чем говорили тебе твои товарищи-казаки: нет правды в Украине, надо поднимать народ на восстание. На милость короля да на справедливость судей польских уповать уже не стоит. Для того и клад тебе в руки пришел, чтобы ты деньги эти направил на объединение казаков на Сечи, чтобы набрались они сил и смогли ударить по ненавистной шляхте. Уже иссякло терпение народа, казаки готовы подняться на бунт. А ты, батько, как никто другой, подходишь на то, чтобы стать всенародным гетманом Украины. У тебя и опыт жизненный, и казаки тебя уважают. И я знаю, что пойдут за тобой хлопцы на дело правое. Подумай хорошо, Богдан Зиновий, а надо ли ехать в Варшаву на поклон королю да только время терять? Сейчас бы с сотниками да полковниками казацкими поразмышлять, как половчее обмануть шляхту, чтобы ляхи раньше времени не заподозрили о заговоре против них. Иначе беды не оберешься.

Да и о союзниках в этой борьбе пора подумать. Хоть у казаков много силы и храбрости, но одной удалью богатырскою одолеть Речь Посполитую с ее войском ох как не просто будет. А где же искать православному люду защиты и поддержки, как не у своих братьев-славян?

Богдан встал со своего кресла и прошелся по полутемной комнате. В углу под образами тускло чадила лампадка, на столе в подсвечнике горела тонкая свеча. Блики от огня ложились на его лицо, отчего оно казалось еще суровее. Он подошел к иконам и, перекрестившись, вернулся к Иллариону, как будто уже приняв какое-то решение:

— Нет, Илларион, не услышав от короля решения по своему вопросу, я не имею права поднимать народ на восстание. Я давал Владиславу присягу и, как честный лыцарь, не имею права идти против воли короля. Вернусь из Варшавы, тогда и будет видно, что делать дальше. Пока же я не хочу рисковать и идти против власти, какой бы злой до казаков она ни была. Ты, главное, молись за меня, чтобы все мои задумки сбылись. Глядишь, и Мотрону вернуть миром, а не войной мне будет легче…

И главное, оставляю тебя здесь не просто так, я бы с радостью взял тебя в Варшаву. С тобой мне спокойнее и надежнее. Но именно потому хочу я, чтобы ты стал воспитателем моим сынам Тимошу и Юрку. Хочу быть уверен, что с наследниками моими ничего не случится. Боюсь, еще одной потери не переживу. Тебе же я доверяю как себе, поэтому оставляю тебя, Ларион, здесь, в Чигирине. Говори, что нужно тебе, сколько денег, чтобы не было вам нужды ни в чем. Да и за клад, который ты мне показал, я тебя толком не отблагодарил. Так что проси что хочешь, просьбу твою выполню.

— Бог с тобой, пан атаман, какой же мне еще награды желать, кроме твоей дружбы? Да и денег нам с хлопцами много не нужно. А вот в помощники мне надо бы пару хороших собак. Я тут присмотрел у одного татарина щенков азиатской овчарки. Эта порода славится не только хорошими овчарами, но и верными охранниками. Их специально выращивали как волкодавов. Но к своим, тем паче к детям, эти псы относятся с особой нежностью и преданностью.

Взрослая собака доходит по размеру до статного казака и, защищая хозяина, может уложить не одного врага. Я эту породу хорошо знаю. При правильном воспитании вернее и надежнее друга не найдешь. Татары и тюрки, откуда родом эти псы, называют их алабаями, то есть богатыми, знатными собаками. Одному мне, если что, справиться со злодеями будет сложно. А вот пара таких верных псов сможет спасти жизнь хлопцам. Да и при воспитании алабая парубкам нужно будет характер проявить, ведь он слушает только своего хозяина и слабого духом человека не признает.

Видно было, что Богдан не ожидал услышать такую просьбу от Добродумова. С одной стороны, он был несколько удивлен и даже не сразу нашелся, что ответить. С другой стороны, эта просьба даже несколько рассмешила его.

Усмехнувшись себе в усы, сотник ответил:

— Истину говорят, что вы, божии люди, не от мира сего. Другой бы попросил десятину от клада, а он себе забавку просит — каких-то щенят. Да у нас во дворе этой своры — выбирай кого хочешь. Я так знаю, что для казака верный боевой конь — лучший товарищ. Но если уж я пообещал, то от слова своего отказываться не буду. Бери деньги, иди к тому татарину и покупай своих алабаев. Может, и будет от них какой-никакой толк. Ну а я завтра же выступаю в Варшаву. Попытаюсь еще раз у Владислава правды найти. А то вдруг ты ошибаешься, и король проявит милость свою к верному служаке?

На том и порешили. Уже засыпая, Добродумов подумал, что сегодня он одержал еще одну маленькую победу. «Войну я пока не выиграл, но и бой не проиграл. Зерно сомнения уже посеяно в душе нашего гетмана. И если для того чтобы поднять казаков на восстание, Хмельницкому нужно еще и через унижение в сенате пройти, то, значит, так тому и быть. Я ведь точно знаю: правды он там не добьется. Вот тогда у него не будет иного выхода, как искать других союзников. Ну а мы с хлопцами завтра пойдем к татарину, которого я видел на рынке с огромным алабаем. Он, кажется, хвастал, что несколько щенков из выводка у него осталось. Наверняка попросит хорошую цену, но ничего, эти собаки мне позарез нужны. Да и найти общий язык с детьми Хмельницкого проще, если мы вместе щенков растить будем», — с этими мыслями он уснул.

* * *

На следующий день во дворе было непривычно шумно и весело. Казаки вывалили на улицу, чтобы посмотреть на то чудо, которое привели с собой божий человек и сыны Богдана Хмельницкого. Никогда раньше они не видели таких больших щенят, да еще с обрезанными хвостами и ушами. Собаки были светлого окраса, с массивной лобастой головой, мощным корпусом и крепкими лапами. Несмотря на то что щенкам было по полгода, ростом они вымахали выше колена, да и весили, наверное, по два пуда. Глаза у псин были огромные, круглые, а взгляд добрый. Тимош и Юрко по очереди бросали палку щенкам, и те с веселым лаем наперегонки бежали за ней, стараясь быстрее принести своему хозяину.

— Юрко, а ну-ка, кинь еще разок своему кобелю палку, твой вроде резвее будет!

— Да нет, посмотри, какой шустрый щенок у Тимоша. Что ему эта палка, ему бы турчака в зубы, точно бы не отпустил!

— Ларион, ты где таких собак раздобыл? Это же телята, а не собаки! — казаки все больше подзадоривали и хлопцев, и их четвероногих друзей.

Взрослый Тимош никак не хотел уступать младшему брату и старался доказать, что его собака лучше, ловчее и быстрее. Юрко же, наоборот, не стремился «выжать» из собаки все способности сразу, ему больше нравилось, что такой здоровый щенок, почти с него величиной, слушается и выполняет все его команды.

— Ну ладно, хлопцы, хватит гонять собак. Порезвились, и будет. Давайте им еще раз место покажем да дадим немного отдохнуть, пусть попривыкнут к новой обстановке, — остановил их Добродумов.

Он перехватил у собак палку и, ловко прицокнув языком, повел щенят в угол двора, где для них уже было огорожено специальное место.

Щенки побежали за ним в вольер и, увидев миски, принялись шумно лакать из них воду, разбрызгивая ее в разные стороны и смешно крутя мордами. Потом, напившись, они подошли к Иллариону и уткнулись своими мокрыми носами ему в ноги.

— Ну точно телята! — казаки так и покатывались со смеху. — Ларион, а эти собацюры у пани хозяйки кур потом не передавят? О, смотри, как она подскочила и побежала в сени своих несушек спасать!

— Ты, хозяйка, заодно и гусей с индюшками попридержи там! А может, и того старого козла, что только бородой трясет, спрячешь от алабаев?

— Да того козла и алабай не задерет, а-ха-ха!

И действительно, услышав во дворе крики, испуганная хозяйка с причитаниями побежала в птичник спасать свое добро, тем самым еще больше развеселив мужиков.

— Хозяюшка, да что вы так волнуетесь, нечего вам бояться за свою птицу. Это же разумные твари, посмотрите, какие у них глаза, еще чуть-чуть — и разговаривать начнут, — попытался успокоить глупую бабу маленький Юрко.

Как уже заметил Добродумов, младший сын Богдана был более добрым и ласковым. Может, конечно, потому, что еще мал, но в нем, в отличие от четырнадцатилетнего Тимоша, совсем не было агрессии и злобы.

— Пойдемте, хлопцы, научу вас кулиш для собак варить. Заодно и нашу хозяйку успокоим. А то она со страху сама всем несушкам сейчас головы пооткручивает, — позвал парубков Добродумов и вместе с ними пошел в хату.

Собаки последовали было за ним, но он коротко скомандовал: «Фу! Лежать!» — и они смирно улеглись в углу вольера, только слегка поскулив от досады. Казаки же, поняв, что представление закончилось, тоже разошлись по своим делам.

Придя на кухню, Илларион взялся за дело. Насыпал в большой чан крупы, залил водой и поставил в печь. Пока каша закипала, он накрошил морковки, картошки, настрогал немного сала. После того как в казане забурлила вода, Добродумов бросил в него приготовленную снедь и поставил кулиш томиться. Когда каша была готова и уже остыла, Илларион опять позвал ребят во двор, чтобы они сами покормили своих щенят.

— А что, хлопцы, решили, как назовете своих новых товарищей? — спросил он. — Только помните, что и у собаки имя дается один раз на всю жизнь, да так, чтобы оно подходило под норов и было коротким. Юрась, какое имя ты дашь своему псу?

Добродумов специально предложил парубкам самим подобрать клички собакам. Он хотел, чтобы сыны Хмельницкого стали ему друзьями. Пока же те смотрели на него с опаской. Конечно, хлопцы исполняли волю своего отца, который перед отъездом приказал им слушаться во всем божьего человека Иллариона и почитать его за своего учителя и наставника. Однако ему хотелось, чтобы парни прониклись к нему доверием, видели в нем не просто наставника, но и близкого человека, с которым потом можно будет и по душам поговорить, и довериться в трудную минуту.

— Я так думаю, что моему больше подойдет имя Волчок. Он такой ловкий и вертится, словно его кто-то накрутил, — ответил Юрко, с любовью глядя на своего пса.

— А ты, Тимоше, как думаешь назвать щенка?

Старший брат не слишком умилялся отцовскому подарку, у него был скорее взрослый интерес к животному, нежели детская радость.

— Назову его Хватом. Видели, как он крепко держит в зубах палку, еще попробуй забрать. Да и лапы у него крепкие, сильная хватка будет. Ты мне потом покажешь, как натаскать пса, чтобы он мог дать отпор любому ляху, турку или татарину? — попросил он Добродумова.

Видно было, что для Тимоша собака — не столько друг, сколько новое грозное оружие.

— Можно, конечно, натаскать его, как ты говоришь. Но нужно помнить, что собака — не бездушный клинок или сабля, хотя и у этого оружия есть свой характер. Даже пистоль по-разному стреляет в чужих руках, — ответил Илларион, свистом подозвал к себе сытых алабаев и погладил их по холке, приказав сидеть рядом. — Собака — это прежде всего преданный товарищ и при правильном подходе станет самым верным другом. Потому и ты, Тимош, должен относиться к своему псу с любовью. Тогда и твой Хват не позволит ни одному врагу к тебе приблизиться. Это очень умные твари, их тюрки специально выводили для охраны своих отар от волков. Взрослая псина враз может нескольких волков уложить, не то что человека.

День за днем Добродумов с детьми Хмельницкого занимались дрессировкой собак. Иллариону понравилось возиться и с маленьким Юрком, и с почти взрослым Тимошем. Помимо дрессировки собак, паломник показывал хлопцам некоторые приемы самообороны (пригодились уроки инструктора Прощина). Кроме того, выяснилось, что младший сын Богдана практически не знал грамоты, да и со счетом у него были определенные трудности. Со старшим же по вечерам старался вслух читать Библию. За такими заботами прошел почти месяц. Ребята очень сдружились с Добродумовым и стали считать его вторым батькой. Однако и родного отца они ждали с нетерпением, считали каждый день и выглядывали на дороге.