Стефан шел по длинному коридору, и его шаги, усиленные звуком кавалерийских шпор, отдавались звонким эхом где-то в глубине здания. Накануне адъютант отца передал ему просьбу срочно явиться на военный совет. В приемной коронного гетмана собрались командиры отрядов Войска польского, задачей которых было скорейшее уничтожение бунтовщиков. Всех их Стефан хорошо знал. Вот чуть в стороне от других о чем-то задумался полевой гетман Мартин Калиновский, машет ему рукой бесшабашный есаул Барабаш, у окна расположились Стефан Чарнецкий и Сапега, у самой двери неподвижно застыл чем-то похожий на циркуль комиссар Шемберг. Коротко кивнув им, молодой Стефан Потоцкий прошел в кабинет отца.
Коронный гетман Речи Посполитой Николай Потоцкий рад был видеть сына. Приобняв Стефана, он внимательно посмотрел на него.
— Ну что, не надоело еще мотаться по степи? — спросил старший Потоцкий. — Хочу поговорить с тобой наедине, сынок. Тебе двадцать лет, тебя любят и уважают солдаты. За такого сына мне не стыдно.
Стефан впервые услышал такие слова от отца и даже обрадовался, что, кроме них, в кабинете никого нет, — его щеки покраснели, а на глаза навернулись слезы.
Между тем гетман продолжил:
— Ты еще молод, очень молод. Но время летит быстро… Не успеешь оглянуться, как лучшим твоим собеседником станет придворный лекарь со своими пиявками. Пора подумать о твоем будущем серьезно. Хочу поручить тебе дело, после которого булава гетмана будет в твоих руках.
Сердце Стефана забилось так, что он испугался, как бы не услышал этого стука отец. Об этой минуте он мечтал давно. С того момента, когда его, десятилетнего мальчишку, впервые посадили в седло и дали в руки саблю. Не деревянную игрушку, а настоящую, острый тяжелый клинок которой отдавал холодным с синевой отливом. Сколько раз он в мечтах слышал голос: «Стефан, готов ли ты стать на защиту Отчизны и всего народа польского?» И вот этот миг пришел…
Прохаживаясь вдоль длинного стола и изредка поглядывая на сына, Николай Потоцкий не переставал говорить:
— Хмельницкий рядом. Войско он собрал большое. И татары вокруг него, как мухи над падалью, вьются. Но кто в этом войске? Пропойцы-казаки да голытьба подзаборная, которая и саблю в руках никогда не держала. Надавить на них хорошенько кавалерией — и разбежится это отребье, так что пятки да голые задницы будут сверкать по степи до самого Перекопа.
Коронный гетман говорил так уверенно, что в воображении Стефана возникла яркая картинка: степь, укрытая зеленым ковром весенних трав, седой ковыль на склонах балок и черные точки — люди-букашки, расползающиеся в разные стороны из-под копыт польской конницы.
— Одним словом, сын, хочу, чтобы именно ты возглавил передовой отряд нашей армии. С тобой пойдет комиссар Шемберг. Этот немец знает толк в военных штудиях и в походе тебе не помешает. Ты поведешь кавалерию, а пехоту мы отправим по Днепру на лодках-байдаках. Ими будет командовать твой друг есаул Барабаш.
Подойдя к столу, Потоцкий развернул карту, которую делила пополам извилистая линия Днепра. Он ткнул в нее толстым пальцем:
— Вот здесь, под Кодаком, вы объединитесь. Ну а дальше все в руках Господа нашего и в твоих, Стефан. Я верю в тебя, сынок.
Чтобы скрыть волнение, Стефан приблизился к столу и тоже склонился над картой. Тишина повисла в кабинете…
Истолковав поведение сына по-своему, Николай Потоцкий подошел к юноше и, положив ему руку на плечо, сказал:
— Не бойся, сынок, я буду рядом. Вместе с полевым гетманом Калиновским мы будем от тебя на расстоянии однодневного перехода.
Справившись с волнением, со всей твердостью в голосе Стефан ответил:
— Спасибо, отец, я не подведу.
Обняв и трижды перекрестив сына, Потоцкий дал команду адъютанту пригласить командиров на военный совет.
* * *
Ян Мисловский старался ехать так, чтобы не терять из виду Стефана Потоцкого, который вместе с комиссаром Шембергом возглавил колонну польской кавалерии. Наблюдая за юношей, Ян снова и снова вспоминал легенду, которая из поколения в поколение передавалась в роду Мисловских. Легенду, которая во многом определила его судьбу и забросила в далекий XVII век.
Николай Потоцкий никогда не был бабником и на юбки, вертевшиеся перед молодым и знатным шляхтичем, не обращал внимания. Он любил свою жену. Любил так, как может любить немножко грубоватый, сильный, ростом под два метра мужчина маленькую хрупкую женщину, которую он часами мог носить на руках. Одна беда… Они уже несколько лет были вместе, а Бог не даровал им деток. А ему так хотелось, чтобы у него, наконец, появился наследник. Наверное, поэтому он пригласил к себе в поместье на должность экономки красивую молодую девушку, которая сразу ответила взаимностью на чувства хозяина. При родах она умерла, и ее имя было забыто. Но на свет появился малыш, в котором Николай Потоцкий видел своего наследника. Однако Богу было угодно, чтобы его жена, уже и не надеявшаяся познать радость материнства, произвела на свет мальчика, которого назвали Стефаном.
Примерно через год Потоцкий отправил внебрачного сына вместе с кормилицей на один из дальних хуторов, находившихся во владениях магната. Мальчика назвали Томашем, а фамилию дали, как у умершей матери, Мисловский.
Соглашаясь на путешествие в XVII век, Ян рассчитывал попасть в то время, когда на свете уже был маленький Томаш, но еще не было Стефана. Он хотел сделать так, чтобы его никогда и не было. Но при заброске произошла ошибка в двадцать лет. Ян разыскал Томаша Мисловского, которому совсем недавно исполнился двадцать один год. Высокий, широкий в плечах, как отец, Томаш служил помощником ксендза в небольшом сельском приходе на западной окраине Речи Посполитой. Понаблюдав за своим далеким предком несколько часов, Ян понял, что тот не жалуется на судьбу и ему нет никакого дела ни до Николая, ни до Стефана Потоцкого.
Томаш Мисловский был вполне доволен тем, как сложилась его жизнь. Недоволен этим был Ян Мисловский. Однако изменить порядок вещей он уже не мог. Но повлиять на дальнейший ход событий было в его силах. Именно поэтому несколько недель назад он отпустил захваченного в плен Добродумова, который и должен был отомстить всем Потоцким. Да так отомстить, чтобы пятно позора осталось на этой фамилии на века.
Увидев, что Стефан в очередной раз остановился на высоком холме и всматривается вдаль, Ян Мисловский направил к нему своего коня.
— Не угодно ли вельмошановному пану воспользоваться моей подзорной трубой? — спешившись и склонив в почтении голову, обратился он к Стефану Потоцкому.
Но тот, словно не услышав Мисловского, даже не обернулся в его сторону. Пришпорив коня, Стефан вновь занял свое место в авангарде боевого построения конницы. Ян так и остался стоять с протянутой рукой, нервно сжимая побелевшими пальцами подзорную трубу.
* * *
В сечевой церкви звонили колокола. Только что закончился большой молебен, на котором казаки получили благословение на ратный подвиг. Они давно ждали этого дня. Казацкие клейноды и хоругви, торжественно покачиваясь, заняли свое почетное место во главе войска перед отцами-командирами.
Татарские разъезды донесли, что поляки под началом Стефана Потоцкого стали лагерем недалеко от Кодака. Хмельницкий отдал команду всем полкам выступать немедля. Громыхнула сечевая гармата. Сотни людей и лошадей, повинуясь единому порыву, двинулись из Сечи в степь.
На одном из пригорков сидел слепой дед-кобзарь. Мальчишка-поводырь, намаявшись за день, мирно посапывал рядом. Седая чуприна деда была лихо закручена за ухо, а багровые шрамы через все лицо говорили о том, что ему есть о чем петь в своих думах. Уставясь слепыми глазницами перед собой, старый кобзарь прислушивался к тому, что происходило перед ним на степной дороге. Его сухие, потрескавшиеся от жары губы шептали «Любо…Любо…».
Взяв в руки кобзу, дед долго подкручивал ее рассохшиеся колки, а потом ударил по струнам. Голос старика оказался на удивление молодым и звонким:
Ой, у полі могила, широка долина, сизий орел пролітає;
Славне Військо, славне запорізьке, у поход виступає.
Ой, у полі могила, широка долина, сизий орел пролітає;
Славне Військо, славне запорізьке а як золото сяє.
Добродумов ни на шаг не отходил от Хмельницкого. Под охраной казацкой сотни гетман со своими полковниками вырвался вперед.
Переправившись вброд через мутные воды степной речки, которую местные жители прозвали Желтая Вода, он обратился к Кривоносу:
— Максим, поторопи наших. Скоро стемнеет. Я хочу, чтобы до темноты мы успели разбить здесь лагерь.
— Зачем, Хмель, такое говоришь? — вмешался в разговор перекопский мурза Тугай-бей. — Посмотри, какая грязный и вонючий вода в этой речка. Чем лошадь поить будем?
Для убедительности командир татарской конницы даже плюнул в сторону речки.
— А ведь Тугай дело говорит, — поддержал мурзу Максим Кривонос. — Потравим конячек к бисовой матери, а братчики-казачки своим говном загадят всю Украину аж до Батурина.
Полковники и низовые атаманы засмеялись и одобрительно закивали головами. Добродумов, который из истории хорошо знал, как протекала битва под Желтыми Водами, понял, что настал самый ответственный миг его миссии. Еще минута — и Богдан даст команду идти к Ингульцу.
Спешившись, Илларион подошел к Хмельницкому и, взяв его коня под уздцы, тихо сказал:
— Пан гетман, разреши тебе слово молвить секретное.
Отцы-командиры продолжали галдеть, обсуждая предложение мурзы. Добродумов отвел коня Хмельницкого в сторону.
Богдан легко соскочил на землю и раздраженно спросил:
— Что, Ларион, опять твои видения? Мутная вода в речке станет сладким вином? Или — еще краше — ляхи дали деру?
Добродумов, глядя прямо в глаза гетману, ответил:
— Да, пан гетман, насчет ляхов ты прав. Не пройдет и суток, как они будут разбегаться в разные стороны, как зайцы при хорошей облаве. Но для этого ты должен кое-что сделать.
— Не томи, божий ты, в духа мать, человек! Каждая минута дорога, а он мне байки про охоту собрался рассказывать, — вскипел Богдан и в нетерпении ударил плетью по голенищу сапога. — Если что по делу есть, кажи!
— Все знают, что у поляков конница сильная, так? Так, — Добродумов старался заставить гетмана рассуждать вместе с ним, чтобы, когда дело дойдет до главного, у Богдана сложилось впечатление, будто этот план придумал он сам. — Все знают, что командует кавалерией молодой Потоцкий, так? Так. И все знают, что мальчишка мечтает прославить себя в битвах. Все это мы и должны использовать против него.
Успокоившись, Хмельницкий поглаживал коня и внимательно слушал Иллариона, кивая головой и соглашаясь с его рассуждениями.
— И речка эта мутная, и вон тот лес, — Добродумов указал на черную полоску деревьев, видневшуюся невдалеке, — и эти глубокие балки вокруг — все это не даст кавалерии Потоцкого разгуляться в бою на полную свою силу. Да и казачки, чай, не пальцем деланные, кое на что способны.
Внутренне радуясь тому, что в школе всегда любил историю родной страны, Добродумов предложил Хмелю выкопать ямы-ловушки вдоль Черного леса, отправить в засаду Максима Кривоноса с небольшим отрядом и, самое главное, подумать над тем, кто ценой своей жизни сможет заманить в эту ловушку молодого и горячего Потоцкого.
К большому удивлению Добродумова, Хмельницкий думал недолго.
Оглядевшись по сторонам, как будто видел эту округу впервые, он хлопнул Иллариона по плечу и сказал:
— Ты, Ларион, прямо как Юлий Цезарь: «Veni, vidi, vici». Пришел, увидел, победил. Должен тебе сказать, что я приблизительно так и думал. Ты лишний раз убедил меня в этом: биться будем здесь!
Богдан вскочил в седло и направил коня к своим побратимам.
Оглянувшись на Добродумова, весело крикнул:
— Не отставай, Цезарь! Нужно еще нашего братчика-татарчика уговорить испить желтой водички!
* * *
Возвратясь вместе с Богданом в казацкий лагерь, Добродумов удивился тем переменам, которые произошли за время их отсутствия. Только теперь Илларион понял, зачем в обозе было столько возов, обитых железными пластинами. Поставив их по кругу и накрепко соединив железными скобами и цепями, казаки за несколько часов построили полевой лагерь, способный отразить нападение врага не один раз. Недалеко от казаков расположились и их союзники. Многочисленные дымы над кострами и запах жареного мяса говорил о том, что татары так же неприхотливы к походным условиям, как и их кони.
На военном совете, который Хмельницкий собрал на следующий день, царило приподнятое настроение. Было видно, что казацкая старшина, как и вся Запорожская Сечь, рвалась в бой и была уверена в победе.
— Ну вот что, отцы-командиры, — обратился к ним Богдан, и разговоры сразу же прекратились, — мы все добре знаем, что кавалерия у поляков — это сила. Если мы лишим младшего Потоцкого этой силы, тогда можно будет с ним разговаривать на равных. А в этом нам поможет наша родная земля.
Острые на язык и не признающие никаких авторитетов казаки внимательно слушали своего гетмана. Кто-то из них сосредоточенно крутил свой ус, кто-то теребил темляк сабли, а кто-то, достав люльку, так и забыл ее раскурить.
— А сделаем мы, братцы, вот что…
Хмельницкий кратко отдавал команды своим побратимам. Одних пеших казаков он послал на опушку Черного леса рыть ямы-ловушки, других — завалить деревьями все дороги и тропинки вокруг Княжьего Байрака, глубокого урочища неподалеку от лагеря поляков, третьих — оправил к Днепру, где, по данным разведки, должны пристать лодки-байдаки с польской пехотой.
— Илларион, — обратился он к Добродумову, который стоял позади, среди подхорунжих и есаулов, — айда со мной! Хочу я с этими реестровыми, которые плывут на помощь Потоцкому, сам погутарить. Только сними ты эту рясу серую, а то как баба на козе. Аж стыдно рядом ехать.
Все вокруг засмеялись и дали волю своим языкам. Кто-то советовал козе хвост заплести, кто-то щеки напомадить, кто-то интересовался наличием подштаников под рясой…
— Терпи, парень, — Максим Кривонос по-приятельски хлопнул Иллариона по плечу, — казаку если не война, то горилка. Если не горилка, то дай позубоскалить. А над кем — ему, голозадому, без разницы…
Выехав с Хмельницким на берег реки, Добродумов придержал своего Орлика. Он как будто впервые увидел Днепр… Противоположный берег еле угадывался в утренней дымке. Изумрудная гладь воды переходила в синеву неба, а белые облака, словно большие лебеди, окунули свои крылья в марево молочного тумана. И никаких тебе мостов, труб или высоток…
Внизу, у берега, кипела жизнь. Сотни огромных лодок-байдаков доставили в помощь Стефану Потоцкому пехоту — реестровых казаков и несколько сотен немцев-наемников. Пестрые костюмы немецких пехотинцев выделялись ярким пятном на фоне синих жупанов служивых казаков.
Хмельницкий, не выбирая дороги, уверенной рукой направил коня с крутого берега к кромке воды. Сухой песок с клочьями травы полетел из-под конских копыт в разные стороны. Такой рискованный маневр привлек внимание казаков, большая часть которых уже сошла на берег.
— Смотрите! Хмель! Хмель! — понеслось над водой.
Многие реестровые казаки знали бывшего сотника в лицо. Служивые бросили свою поклажу и окружили Богдана.
«Что он делает? Это же верная смерть», — мелькнуло в голове у Добродумова, который ни на шаг не отставал от гетмана.
— Ну что, синежупанщики, много вам денег пообещали эти клятые ляхи за то, что продаете свою неньку-Украину? Семя Иуды — вот вы кто. За тридцать серебряников продали душу и тело. И кому? Дьяволу! Где это видано, чтобы казак шел на казака, брат на брата? Воевать казакам против казаков все равно что волком пахать, — Богдан говорил негромко, но его слова, отражаясь от водной глади Днепра, разносились по всему берегу. Казалось, что сам древний Славутич обращается к людям, которые собрались на его берегах.
Какой-то шум, раздавшийся с ближайшего байдака, заставил Хмельницкого замолчать. Головы казаков, как по команде, повернулись на звук выстрела, прозвучавшего с головной лодки. В кого стрелял командир реестровцев, сомнений не было. Пистоль еще дымился в руке Барабаша, но из спины есаула торчало копье, древко которого крепко держал в руках рябой казак. Поднатужившись, он приподнял тело Барабаша над краем лодки и выбросил его за борт вместе с копьем.
— Прими и упокой, Господи, душу и тело есаула нашего Барабаша, — перекрестился казак, задумчиво глядя на покачивающееся, словно поплавок на волнах реки, тело бывшего командира. — И отпусти грехи душегубцу Филону. Не со зла я, а токмо заради порядку…
Реестровые казаки одобрительно загудели. Из их толпы раздались крики:
— Vivat Богдану! Прими под свою булаву нас, гетман!
* * *
В центре польского лагеря стоял походный шатер, у входа в который развевался штандарт с гербом древнего рода Потоцких. Стефан широкими шагами мерил палатку из угла в угол. Останавливаясь на секунду у стола, чтобы взглянуть на карту, он вновь начинал метаться в узком пространстве шатра. Только что ему доложили, что почти две тысячи реестровых казаков, которые должны были поддержать его кавалерию в предстоящем сражении, перешли на сторону бунтовщиков. Будто издеваясь над ним, эти предатели демонстративно прошли строем совсем рядом и направились к лагерю Хмельницкого.
— На колья! Всех до единого! Отсюда и до Чигирина вдоль дороги, чтобы все видели, как поступают с предателями. Повесить! Сжечь песье отродье! — Стефан даже не кричал, от бессилья и злобы его голос превратился в зловещий шепот.
— Не горячись, мой мальчик, — по-отечески обратился к нему комиссар Шемберг. — Предательство реестровых казаков — всего лишь эпизод в предстоящей баталии. Хорошо, что это случилось сейчас, а не во время боя.
— Мой дорогой друг, вы же прекрасно понимаете, что без поддержки пехоты наша кавалерия будет подвержена огромному риску, — подойдя к Шембергу, уже нормальным голосом ответил Стефан.
— Но этот казус можно исправить. Достаточно сообщить о случившемся вашему батюшке, и через день славные польские рыцари будут здесь.
— Я уже думал об этом. Но кто это сделает?
Стефан подошел к порогу шатра и откинул полог.
— Вы считаете, что кто-то из них сможет незаметно проскользнуть мимо татарских разъездов?
Он окинул взглядом центр лагеря, где расположились самые знатные участники его похода. Закованные в серебряные и золотые латы гусары казались Потоцкому больше похожими на бабочек, чем на грозных воинов. Это сходство усиливали традиционные для польской кавалерии «крылатые» панцири и перья на шлемах. Плечи многих шляхтичей украшали небрежно наброшенные белоснежные шелковые шарфы с монограммами их любимых. Бархатные камзолы всех цветов и оттенков напомнили Стефану карнавал в одном из итальянских городов, где он побывал, путешествуя вместе отцом. Не хватало только масок… Кажется, этот город назывался Венеция.
От грустных мыслей его отвлек уверенный голос Шемберга, который подошел и стал рядом.
— А нам незачем рисковать жизнью этих молодых людей. У нас для этого имеются специально обученные собаки-почтальоны. Готовьте послание своему батюшке. Этой же ночью оно будет доставлено нашему коронному гетману.
* * *
Добродумов все чаще и чаще задумывался об окончании своей миссии. Он даже не хотел ожидать, пока закончится знаменитая битва у Желтых Вод, поставившая Богдана Хмельницкого в один ряд с выдающимися полководцами и военными стратегами своего времени. Что будет дальше, он хорошо знал.
В последние часы перед сражением Богдан был постоянно чем-то занят. Вот и сейчас скоро уже ночь, а рядом с гетманом почти все его полковники. Делать им, что ли, нечего? Решив, что наведается к Богдану позже, Добродумов громко свистнул своим верным алабаям и направил коня к выезду из лагеря. Хват и Волчок, радуясь свободе, резво крутились у ног лошади, то убегая в степь, то возвращаясь к хозяину. Илларион давно уже хотел осмотреть близлежащие балки и урочища. Его интересовали выходы на поверхность гранита. Там, где гранит, там уран. Там, где уран, там аномальная зона. Там дверь домой…
Солнце медленно уходило за горизонт. Такой закат можно увидеть только в степи. Казалось, бескрайнее пространство земли состоит из одной только ровной глади, укрытой мягким ковром трав. Ветер, весь день гонявший по бескрайним степным просторам, утих и только редкими своими порывами трепал седые космы ковыля. Вся степная живность умолкла, занятая поисками ночного приюта. Место, куда медленно опускался солнечный диск, казалось громадной глубокой чашей, непонятной и таинственной. Опускаясь все ниже и ниже, светило постепенно исчезло. Только огромное зарево на небосклоне напоминало, что был день, что была жизнь…
Невдалеке раздались крики, и Добродумов увидел двух всадников, которые, пригнувшись к гривам лошадей, кого-то преследовали. Это оказались татары. Ему не было никакого дела до того, чем занимались союзники казаков, но алабаи, словно по команде, рванули к ним. Иллариону не хотелось отклоняться от своего пути, однако ему все же пришлось направить лошадь в их сторону.
Почти догнав татар, он понял, что они преследуют какого-то зверя, скорее всего, волка. С неимоверной быстротой татарские всадники выпускали в зверя стрелы из луков. Но и волк попался матерый. Он то убыстрял свой бег, то почти останавливался, то бежал по прямой, то резко прыгал в сторону. В очередной раз сменив направление своего бега, зверь скрылся из виду за небольшим пригорком.
«Уйдет», — скорее радуясь, чем огорчаясь, подумал Добродумов. Скрылись за пригорком и татары. Илларион догнал их через пару минут. Всадники уже спешились и наблюдали за тем, как два огромных пса сцепились в кровавой схватке с волком. Соскочив с лошади, Добродумов подозвал алабаев к себе. В азарте они не сразу услышали зов хозяина. И только на второй окрик нехотя оставили свою жертву.
Это была собака. Вернее, то, что от нее осталось после схватки с алабаями. По всем приметам это был домашний пес: его шерсть старательно вычесана, а на шее закреплен широкий кожаный ошейник. Пожалев животное, которое буквально плавало в луже крови, Илларион достал из-за пояса пистоль и добил его.
Татары тут же бросились к добыче и сорвали с мертвой собаки ошейник. Они знали, что делать. Один из них распорол нитки ошейника и достал сложенный в несколько раз лист пергамента. Даже издалека на нем видна была гербовая печать рода Потоцких. Добродумов попытался забрать у татар послание молодого Потоцкого, но те с криками «Ясыр! Мурза! Ясыр!» вскочили на лошадей и умчались в свой лагерь.
* * *
Как всегда невозмутимый, комиссар Шемберг придирчиво наблюдал за тем, как польское войско заканчивало построение в походно-боевой порядок. Стефан расположил кавалерию в виде большого четырехугольника, заполнив внутреннее пространство пехотой и обозами. Медленно, но уверенно этот живой квадрат из людей, лошадей и подвод двигался в нужном направлении. Такой маневр, описанный в польских учебниках по военному делу, молодой Потоцкий выполнял много раз. И всегда успешно.
Татарская конница налетела внезапно. Тысячи всадников, взяв войско поляков в кольцо, устроили головокружительную гонку по кругу. Такого в учебниках по тактике ведения боя не было. Поднявшееся облако пыли закрыло солнце, стало трудно дышать. Испуганные лошади польских гусар шарахались в сторону, нарушая походный порядок. Словно в тире, татары на полном скаку обстреливали противника градом стрел. Наиболее отчаянные из них, как степные черти, выскакивали из облака пыли в нескольких метрах от гусар и арканами выхватывали поляков из их рядов. Выдернув шляхтича из седла, татарин еще долго тянул его за собой по земле. Во все стороны летели окровавленные перья, куски бархата и нежнейшего шелка. Слов молитвы или криков несчастных слышно не было. На уши давил боевой клич татарской конницы, который переходил в вой «Алла-а-а!».
Походно-боевой порядок польского войска был нарушен. Стефан и его командиры метались вдоль строя гусар, пытаясь выправить их ряды и дать хоть какой-то отпор татарской коннице. Главным врагом поляков стала паника. Ничего не видящие и не понимающие пехотинцы и обозники всей своей массой напирали на кавалеристов, выталкивая их из строя, после чего те становились мишенью для крымчаков. Кое-где гусары сами покинули ряды, рассчитывая прорваться сквозь кольцо татарской конницы. Их судьба была предрешена. Визг сабли — это последнее, что позволил им услышать Господь в шуме боевой схватки.
В одном месте, как по команде, кольцо степняков распалось, и в эту прореху ринулась конница Хмельницкого. Стефан думал, что он попал в ад, когда его войско окружили татары, но он глубоко ошибался — ад для поляков наступил сейчас.
Казаки не щадили никого. Их окровавленные клинки, словно ненасытные волки, кромсали тела шляхтичей. Закованные в латы и лишенные своего главного преимущества — движения в конном строю, польские гусары становились легкой добычей казацкой пехоты. Объединившись, два-три пеших казака легко поднимали на пики очередную жертву и сбрасывали ее под ноги своим побратимам, которые, ловко орудуя небольшими чеканами — боевыми молотками, — добивали врага.
В первых рядах казацкой пехоты шел Василь Люлька. Свои саблю и пистоль он, по-видимому, так и не выкупил. Все в тех же шароварах, с медным крестом на шее, он держал в руках обычную косу, которой в мирное время, наверное, убирал урожай. Только вместо колосьев ржи перед ним теперь стелились копыта лошадей, головы, руки и ноги польской шляхты. Все тело казака было залито кровью, которая уже начала прихватываться темно-коричневой коркой. Не поднимая головы и не глядя по сторонам, Василь сосредоточенно, с безразличием уставшего человека размахивал своим орудием убийства. Справа налево… Справа налево…
Стефан Потоцкий, оставив надежду сплотить в этой мясорубке свое войско, мужественно отбивался от наседавших на него казаков. Рядом сражался его боевой товарищ Сапега. Откуда-то из дальних рядов нападающих прозвучал выстрел мушкета. Дикая боль пронзила руку и весь левый бок Стефана. Что-то теплое и липкое стало растекаться по его телу. Сапега успел подхватить смертельно раненного друга и, перекинув Потоцкого через круп коня, стал уходить от места схватки.
Недалеко от поля сражения темнела полоска Черного леса. Без чьей-либо команды, с одним только желанием спастись польское войско стало отходить в его сторону.
Что произошло дальше, многие польские солдаты так и не поняли. Кавалеристы, которые первыми достигли опушки леса, просто исчезли. Исчезли и всадники, следовавшие за ними, — один ряд, другой, третий… Создавалось впечатление, что они исчезают за мелким кустарником и деревьями. И только когда отступавшие вслед за кавалерией пехотинцы подошли к опушке леса, они увидели, куда подевались их товарищи. Все они провалились в глубокие ямы, выкопанные казаками несколько дней назад. На дне ям были установлены остро заточенные колья, прикрытые ветками и сухим хворостом. Теперь эти ямы постепенно наполнялись телами солдат и лошадей. Увидев перед собой ужасающую картину, пехотинцы ничего не успели сделать. Они были сметены туда же потоком отступающих товарищей.
Крики умирающих затихли ближе к рассвету. Первые лучи солнца отразились в кровавых потоках, которые, пузырясь, вытекали через края ям. Из дупла дерева, стоящего на опушке леса, выглянула белка. Пробежав по стволу дуба, спрыгнула на землю. Замерев на несколько секунд, она поспешила вернуться назад и принялась чистить испачканные чем-то липким лапки.