— Сёмочка, а шо ви думаете за отех шлемазлов в зимних жупанах?

— Мадам Зборовская, я не их папа, шоб за них думать. От них так разит бормотухой и часныком, шо мухи падают замертво за квартал! Шо это за турки? Шо от них можно иметь хорошего?

— Сёмочка, а ви будете их селить?

— Та на чорта нам оте скаженные! У меня что, вид на море!? У меня нет вида на море!

— А если очень попросят?

— Всё. Нумера закрыты! Убытков нам не надо! У меня же люстры венецианского стекла!

— Ой, Сёмочка, я вас умоляю! Видала я те люстры!

— Мадам Зборовская, это наша тайна!

— Сёмочка, ваша мама воспитала-таки правильного сына, дай бог вам хорошую любовницу!

Уже сутки Одесса стояла на ушах в связи с приходом освободителей.

Комбриг Никифор Григорьев эффектно появился в городе со стороны Слободки. В сопровождении кавалерии полковник проследовал на открытом авто по Пушкинской, сорвав аплодисменты и восторженные возгласы. Свой выбор он остановил на гостинице «Бристоль», где занял второй этаж.

На балконе гостиницы теперь развевался красный флаг. В подтверждение серьезности намерений бывшего атамана, а ныне — красного командира товарища Григорьева с того же балкона обозревал свои дулом угол Пушкинской и Кондратенко потертый в боях пулемет «Максим». Ни один прохожий пулеметчика рядом с ним не видел, поэтому жители соседних домов единогласно приняли решение, что «это для форсу бандитского».

Барышням, владеющим французским, мамы под страхом домашней казни запретили выходить не только в театр, но и вообще за дверь. Несколько дней назад, на Греческой или Скобелева, повстречав офицера, мадемуазель могла лишь смущенно улыбнуться и смиренно опустить взгляд в ответ на его жест, напоминающий отдачу воинской чести. Сегодня мадемуазели пришлось бы спешно ретироваться под одобрительные возгласы не по сезону одетых военных с красными лентами на папахах — части Григорьева пришли в весеннюю Одессу в зимнем обмундировании.

Все постояльцы из «Бристоля» поспешили разместиться в более спокойных местах, если таковые можно было теперь найти в вольном городе. Немногочисленное войско Григорьева потерялось в городских кварталах — поодиночке и мелкими группами воины брали от жизни всё, чего им недоставало в зимнем походе.

— Миша, к тебе имеет дело Иосиф Аглицкий с Пушкинской, — Майорчик почтительно нагнулся, чтобы Японец мог его слышать, а некоторые случайные посетители кафе «Фанкони» — нет.

— Там что-то настоящее? — поинтересовался Король, нехотя отложив в сторону свежий, возможно и последний, выпуск газеты «Одесскiй листокъ».

— Йося имеет вид взбудораженный, — кратко описал ситуацию Майорчик.

— Зови.

Не успел Миша отпить свой кофе, как возле стола появился явно смущенного вида молодой человек, лицо которого было покрыто от волнения красными пятнами.

— Михаил Вольфович, я бы не приперся за просто так… — юноша впервые имел личное общение с королем преступного мира вольного города и от того пребывал в глубоком волнении.

— Я думаю, если у порядочного человека есть ко мне дело, так я должен выслушать.

— Спасибо, Миша, за комплеман, я потому и пришел, что моя порядочность мине жизни не даёт уже второй день, — Йося поборол нервы в голосе после первой доброжелательной реплики Японца. Тот, вопросительно глядя на визитера, ожидал продолжения разговора — обычно в этом месте от визитёра следовала какая-то просьба или жалоба.

— Мы тут третьего дня на лестнице фраера одного… ну, того…

— Кокнули, что ли? Что-то я не слышал о трупе на Ришельевской лестнице третьего дня.

— Та не, Миша… То была от Дерибасовской лестница. Так мы его почистили, ну и да, взял я грех на душу. Иначе не увидел бы я сегодня короля, понимаешь, одели бы меня уже в клифт деревянный, и лежал бы я там, молодой такой, с дыркой в боку.

— Слушай, Йося… Ты ведешь себя, будто с мамзелью заводишь. Меньше пафоса. Чего хотел?

— При французике том портфель был, — молодой человек произнёс это с важным видом, сделав в слове «портфель» ударение на первый слог.

— Ну? — томимый непониманием, Японец начинал выходить из себя. Тут григорьевцы воровской люд прижали, людям работать не дают, а Йося всё никак не разродится…

— Мама говорила — учи, сынок, языки, тебе пригодится. Таки пригодилось. Я эти бумажки прочёл. Они на немецком.

— Ну? — ещё громче подтолкнул Йосю к финальной мысли Японец.

— Миша, это очень секретные бумаги. Там так и написано вверху — «Ну очень секретные бумаги».

— И что, какие будут предложения?

— Я их вам, Миша, отдам, а мне взамен денег не надо. Я и так не знаю, на чёрта я их подмел. А вам пригодится, у вас уровень!

— Не имею возражений. Мы почитаем, и если что — за нами не заржавеет, — резюмировал Японец. — Так, а где бумаги?

Йося, хоть выглядел как юнец, ума к своим двадцати годам уже нажил:

— Три минуты. И я здесь.

Через указанное время Михаил Винницкий, известный в миру как Мишка Японец, держал в руках тонкий портфель из желтой кожи.

Весь день до самого вечера к королю одесского криминалитета стекалась со всего города информация о происходящем. То там, то здесь люди воровской специальности попадали в неприятности с красноармейскими патрулями. В порту, где интервенты оставили после себя море добра, форму, боеприпасы, технику и прочее, нужное в хозяйстве барахло, были расстреляны на месте два человека, разжившиеся четырьмя рулонами сукна. Глаза докладывали, что ночью в «Бристоле» состоялся неимоверный кутёж — на подводе, запряженной добрым битюгом, привезли бочку красного вина. Катить наверх её не стали, разливали во что попало прямо в парадной зале, а потом до утра орали песни и палили по люстрам.

Последней каплей стали слова Майорчика:

— Миша, этот атаман дюже лютует.

— Что там еще? — одной плохой новостью больше, одной меньше, настроение всё равно было безнадёжно испорчено.

— Приказал расстреливать нашего брата на месте преступления в целях борьбы с преступностью.

— Эх, как завернул, шкура петлюровская!

— Позволю себе встрять, Миша, он не петлюровская шкура, а красная, — поправил своего шефа Майорчик.

— Эти шкуры перекрашиваются быстрее, чем сохло бельё в заведении покойной мамаши Мозес, царствие ей небесное! Вот увидишь, Мейер, пройдёт время, и он опять масть сменит.

— Ну, хорошо, пусть будет петлюровская. Может, оттого он чекистов так ненавидит.

— А что с чека?

— А он их тоже собрался к стенке ставить.

— И как? Получилось?

— Да не очень, Миша… Кто смылся, кто телеграфировал в штаб ихний… Такое… Жертв и разрушений нет. Но уж больно орал, что постреляет.

— Да слабоват он на чека рыпаться. Тем более они одного поля. Этот не Гришин-Алмазов. Этот попроще будет. Кстати, а что там наш генерал? Что люди говорят?

— Говорят, ушел в Бессарабию.

— Один ушёл, другой вон пришёл… Что им всем неймётся, Майорчик? Что им надо из-под нас?

— А мёдом тут намазано, Миша. Ладно… Тут ещё коммерческое сообщество жалуется… Люди обоснованно волнуются. Ювелир Костюковский, так тот в лоб спросил: «Люди дорогие, я делаю взносы, свою часть договора исправно выполняю, а у меня неприятности такие, будто вас тут и не стояло».

— Что стряслось у почтенного Зиновия Яковлевича? — искренняя забота о благосостоянии известного ювелирных дел мастера сквозила в голосе Мишки Японца. Зиновий Яковлевич не только состоял на учёте как личность неприкосновенная в силу ежемесячной оплаты взносов на людские нужды, но и оказывал Мише мелкие услуги. Мог за ночь разобрать на запчасти колье, не спрашивая, откуда оно приехало, делал бесплатно экспертизу ценности камушков и утверждал подлинность проб на драгметаллах, ну и так, по мелочи — консультировал по ювелирному антиквариату. Обидеть Зиновия Яковлевича было всё равно что плюнуть самому Мишке под ноги.

— Кто старика обидел? — конкретней сформулировал вопрос Японец.

— Новые власти. И не только его, — ответил Майорчик.

— Вы, Зайдер, тянете кота за хвост. Нельзя ли конкретней, пока я не разволновался.

— Григорьев наложил контрибуцию на коммерсантов. Повелел собрать пятьсот миллионов до двенадцатого числа. Старики расстроились, говорят, во всей Одессе нет столько наличности.

— Сумасшедший поц! Что он себе думает? — взорвался Японец.

— Он себе думает, что если ему рукоплескали на Пушкинской, то он теперь Господь Бог.

— Месье Никифор несколько самоуверен… — Мишка о чём-то задумался, придвинув кофе к себе поближе. — А где этот Йося, что вчера портфель принёс?

— Доставить? — немедленно отреагировал адъютант.

— Что ты, Майорчик, такой заводной? Не доставить, а пригласить и проводить, чтобы побыстрее. Мальчик сделал нам подарок, он заслужил почтение.

Через час Иосиф сидел напротив Японца за тем же столиком, что и вчера.

— Йося, меня терзает вопрос: Аглицкий — это твоя фамилия, или по костюмчику прозвали? — Иосиф на парадные выходы крайне редко надевал костюм английского покроя, и было это всего три раза в его жизни. Два из них он встречался в этом костюме с Мишкой.

— Это фамилия.

— С такой фамилией нужно только на Пушкинской квартироваться, да… — задумчиво произнёс король.

Йося предпочёл пока вслух не выступать — Японец вид имел задумчивый и хмурый. Что только юноше не пришло в голову за ту пару минут, пока Миша молчал. От того, что нужно было-таки кокнуть ту цыганку, что вслед ему на прошлой неделе крикнула: «Шоб ты сдох, жлоб!» и до того, что даже не успел маму поцеловать перед выходом.

— Иосиф… — многозначительно начал Японец.

«Та не… так не приговаривают» — облегченно вздохнул парень.

— Вот тебе вознаграждение. Бумажки твои достойные, — король протянул юноше конверт, а тот, в свою очередь, почтенно поклонился, справедливо рассудив, что заглядывать туда прямо сейчас было бы неприлично и оскорбительно. — Гляжу я на тебя и вижу: талантливый ты экземпляр. Одёжа приличная на тебе сидит как родная, за словом в карман не лезешь. У меня тут идея одна созрела…

— Можете на меня положиться, у меня ещё и новые туфли есть, — сострил Йося, подогнув ноги под себя, так, чтобы балдахин, надетый на кресло, скрыл его потресканые ботинки.

— Вот и чудно, Йося! Мы твои туфли выгуляем! — Японец рассмеялся и встал, чтобы размять затекшую спину. — И ты не стесняйся своих педалей, босяк! Время такое. Кто стесняется, тот задних пасёт, если жив останется…