— Так палить же почнёть! — человек в кителе, заложив руки за спину и глядя перед собой вниз, отбивал каждый шаг каблуками своих натертых до блеска сапог о половые доски. Он был ростом ниже всех собравшихся, но это совершенно не мешало ему считаться здесь главным — каждый из присутствующих слушал его негромкие речи внимательно, ожидая либо вопроса, либо команды.

Несмотря на то, что уже апрель подходил к концу, «главный» не снимал серую папаху, из-под которой выбивалась нетипичная для красного командира прическа — черные волосы были такой длины, что прикрывали уши полностью. Странности образу атамана добавляли своим видом окружавшие его соратники — разношерстная публика, одетая во что угодно, но только не как положено регулярному войску. Один только матрос Феодосий Щусь чего стоил — тельняшка, гусарский китель, старинная сабля и наган. Все это великолепие венчала бескозырка с названием броненосца «Иоанн Златоуст» и конь в цветных лентах, привязанный во дворе, будто в ожидании свадьбы.

Остальные члены штаба, а попросту — приближенные Нестора Махно тоже не отличались высоким вкусом, свойственным офицерскому составу. Анархисты-коммунисты, а ныне — бойцы повстанческой бригады 3-й Украинской советской армии воспринимали материальные блага исключительно как инструмент к обеспечению боеспособности. Тратить деньги на форму для них не было надобности, отсюда и пренебрежение к знакам воинского различия, их унификации и прочим условностям. Все, что ограничивало полет души и фантазии, презиралось как насилие над свободой.

Немногим больше года назад, в апреле 1918-го, Нестор Махно собрал под черные знамена анархистов первый свой отряд. Имея свои определенные взгляды на социальную справедливость и устройство общества без власти и угнетения, атаман вступил в вооруженное противостояние с войсками Директории Украинской Народной Республики под командованием Симона Петлюры и австро-германскими оккупационными частями.

— Начнет палить, да. Он же гонористый, а если еще и успеет набраться с утра, так точно палить будет. Но, я так думаю, мы организуем ему право первого выстрела, пусть потешится. А там уж как решишь, батько… — рыжий двухметровый здоровяк залез себе в карман, и на громадной ладони возникла жменя патронов. — У меня есть там один должничок… вот он маузер Никифора и зарядит.

— Холостые? — Махно взял из рук рыжеволосого великана один из патронов и стал его разглядывать вблизи. — А точно заменят? Он, демон, метко стреляет, замечено…

— Ну конечно, Нестор Иваныч! У тебя же есть для этого контрразведка! — рыжий похлопал себя по груди кулаком, да так, что комната наполнилась глухим звуком. — Я буду рядом. Все срастется, не сомневайся, батька!

— Да я ж ниче… — Махно пристально посмотрел снизу вверх на своего громадного начальника корпусной контрразведки Лёву Задова. — А вот пули проверь, Лёвка… Не надобно мне тут жертв напрасных, не надобно…

— Есть проверить! — Лёва нехотя козырнул и отправился во двор, где пальнул пару раз во влажную после снежной зимы землю. — Холостые! Факт!

Махновцы готовились к встрече с атаманом Никифором Григорьевым, рейды которого по югу и центру Украины наводили ужас на местное население. Хрупкий нейтралитет в отношениях атаманов был нарушен подтвержденными разведкой слухами о мародерстве и расстрелах крестьянского населения григорьевцами. Махно и сам не отличался мягкотелостью, но, когда дело касалось земледельцев — опоры его армии в губерниях центральной Украины, речи о прощении быть не могло.

Градус противостояния усилился, когда Задов доложил своему командиру о слухах, что бродили в его полках.

— Разве настоящий ваш батько, коли у него золотого запасу нема? Что ж за атаман такой, если войско своё прокормить не может? — агитировал Григорьев, и слова его действительно вносили смуту в стройные ряды батькиной армии.

— А с чего это? Красный комдив Григорьев нежданно-негаданно разбогател? — искренне удивился Махно, когда ему в красках доложили подробности выступлений в массах вечно пьяного Никифора.

Задов тогда достал клочок бумаги, исписанный химическим карандашом, и, чтобы не ошибиться, зачитал:

— Слитков золотых — 124 килограмма, серебра — 238 пудов, монет царской чеканки достоинства разного — больше миллиона штук.

Махно присвистнул и вопросительно посмотрел на своего начальника контрразведки.

— Это где ж красный комдив такой куш ухватил?

— В Одессе, батько… — ответил Задов.

— Прощелыге и пьянице Никифору одесские банкиры денег ссудили? — Махно хитро ухмыльнулся. — Думаю, даже залога не попросили…

— Та никого он не спрашивал, ты ж понимаешь, Нестор Иваныч. Госбанк они взяли. Как французики сбежали, Григорьев в Одессу зашел, ну, и две недели там керував. Из порта эшелонами добро вывозили — интервенты ж эвакуировались со скоростью ветра и все оставили. А банкирам тоже досталось, да. И всему их племени люто досталось, хорошо, если в живых оставляли. Ты ж знаешь, как он нашего брата ненавидит.

Махно сел на стул, взял из глиняной миски два грецких ореха и, выругавшись, раздавил их друг о друга:

— Вот этого не люблю. Лёва, ты ж тоже жид?

— Самый шо ни есть. Юзовский. С одиннадцатой линии.

— И шо, Лёва, большая семья у тебя? — Махно перебирал орехи, отделяя перепонки от сердцевины.

— Двенадцать нас было. Шесть братьев, шесть сестер. Я седьмой по счету. А чего интересуешься, батько? Ты уже выспрашивал, я всё рассказал, — удивился Лёва.

— Та смотрю на тебя и думаю, ежели бы твоих обидели, ты как, долго бы думал?

— Та не… — коротко стриженый здоровяк достал револьвер, крутанул его на пальце и продолжил. — Сначала пальну, а потом «руки вверх».

Нестор взял еще пару орехов и с хрустом их раздавил. В этот момент уголки его рта несколько опустились, и появился злобный прищур, будто и не орехи он давит вовсе, а какого-то ненавистного клопа.

— Вот и я смотрю, что паршивец Никифор творит, и думаю — он же грабит от души и без разбора. И мужика от сохи обирает тоже. Это как, Лёва? Селяне жалуются. Это ж не чуждый классовый элемент, да? Это свои, Лёва! Сентовских ограбил и сказал, что это мои сделали. Ну что за гаденыш, а?

— Да всех он уже извел… Ворошилов за голову атамана Григорьева награду объявил, сто тысяч. И по пятьдесят за его помощников, а за Сентово — факт известный, батько… Дюже крестьяне в обиде. Такое прощать нельзя, Нестор Иваныч…

— Ты, Лёва, потерялся… Совет решил — надо действовать. Приговор вынесли. Нечего меня уговаривать….

Орехи хрустели под силой нажима рук Махно.

— Что можно, а что нельзя — я буду решать.

— Прости, Нестор Иваныч. — Лёва несколько смутился, но все равно продолжил. — Так какие будут распоряжения, атаман?

— От это другой разговор. Где Лепетченко?

— В сенях. — Задов открыл дверь и позвал личного адъютанта атамана, который в это время подбивал каблук своего сапога. — Ванька, ходь сюды!

Долговязый, тощий боец в одном сапоге показался в дверном проеме:

— Я здесь, батько!

— Слушай меня, боец… Отправляешься в Александрию, в штаб атамана Григорьева с депешей. Завтра в Сентово в сельсовете сход будет. И мы его приглашаем. Как почетного гостя, как командира. Скажи, совет будем держать, как деникинцев дальше давить. За все, что тут слышал, — молчок. Иначе Щусь тебе язык отрежет, его кортик с такой работой уже знаком.

— Атаман… Ежели бы я треплом был, так давно бы шепелявил или вовсе на пальцах рассказывал. Исполним в лучшем виде!

Иван Лепетченко быстро вбил оставшуюся пару гвоздей и прыгнул на лошадь — до Александрии было пару часов ходу на резвом коне.

— Тут еще такое дело, Нестор Иваныч… — Задов почесал затылок в предвкушении реакции атамана на новость.

— Батька! — Задов окликнул атамана, чтобы обратить на себя внимание. — Говорю, новости есть!

— Последнее время новости меня раздражают, Лёва. Шо там у тебя, разведка?

— Да не разведка, а контрразведка, Нестор, это ж принципиальная разница! — Задов всегда злился, если в его «специальности» терялась приставка «контр». Лёва считал, что с ней — гораздо благородней. Разведчики кто — шпионы. А контрразведчики — они ж белая кость, элита.

— Лёва, когда ты уже успокоишься, шо в лоб, шо по лбу! Шпион, он и есть шпион, — уколол его Махно, а следом расхохотался, наблюдая его скисшее лицо. — Говори, чего там у тебя…

Выдержав паузу для значимости, Лёва поправил фуражку и доложил ситуацию.

— Я-то думаю, вот Никифор — он же жадный до богатства, да? Попробовал я тут прикинуть, сколько подвод он вывез из госбанка Одессы.

— И шо у тебя получилось? — Нестор Махно посерьезнел моментально.

— Получилось, батько, что такой обоз незаметным не пройдет нигде. Смотри: тридцать пудов на подводу одноконную. Коней он бережет для кавалерии, по два ставить не получается. Значится, на серебро требуется восемь подвод. Еще две — на золото и монеты. Итого — десять. Плюс обмундирование из порта да всякие трофеи от населения еврейского… — Махно поморщился. — У меня вышло не меньше двадцати пяти подвод.

— Ну? — Махно терял терпение.

— А вот и ну, Нестор Иваныч… Ты видал, чтобы григорьевцы караваном ходили, как верблюды вьючные? Вооот… И я не видал. А по какой такой причине они всегда на станциях железнодорожных останавливаются? И штаб ихний рядом, если не на самом вокзале. А, батько?

Махно стукнул кулаком по столу и вызверился на Задова:

— Шо ты мне тут допрос устроил? Это я тебя допрашивать должен! Кто тут шпион? Я или ты?

Когда Махно кричал, голос его становился высоким, лицо быстро наливалось кровью и колючие глаза превращались в источник молний. Внезапные приступы ярости случались у атамана особенно часто в последнее время, после того как ему приходилось биться против всех вокруг — красные, белые, григорьевцы — все стали врагами и верить никому было нельзя.

— Так вот, любопытство меня замучило, Нестор Иваныч, — Лёва будто не обратил внимание на его всплеск негодования. — Я ходоков послал на станцию в Александрию. Парни смышленые, местными прикинулись, гостинцев взяли, как бы на обмен, ну и наменяли поросенка на сапоги и флягу спирта. Григорьевские возле цистерны со спиртом охрану выставили, пуще глаза своего берегут. Надо брать. Хороший трофей.

— Пошел вон, шпион! Нам щас только повального пьянства не хватает! — заорал атаман пуще прежнего.

— Не кипятись, Нестор Иваныч, не кипятись… Цистерна та пристегнута еще к четырем вагонам. Один открыли, когда сапоги доставали, а к остальным даже подойти не дали, штыками отгоняли. Значит, там что-то более ценное, чем спирт и обмундирование. Ну не библиотека же… И это… Мы ж не видели двадцать пять подвод, Нестор Иваныч. Они своим ходом пришли, на конях.

На следующий день, 27 июля 1919 года, деревня Сентово возле Александрии превратилась в осажденную столицу кочевников. Центр деревни заняли махновцы. На улицах, отходивших от сельсовета, расставили тачанки, пулеметами в сторону окраин, куда подтянулись григорьевцы. Селяне попрятались в хатах, изредка и с опаской поглядывая через плетеные заборы на происходящие в их деревне маневры.

Никифор Григорьев — невысокого роста, сутулый атаман с лицом, побитым следами оспы, прибыл к месту в сопровождении личного телохранителя, проделав путь от кордона тачанок до сельсовета пешком.

— Что это ты, Нестор, патрулями обложился? — Никифор Григорьев вытер пот со лба, сняв предварительно фуражку. — Или боишься кого? Мы же не чужие, а в округе нет никого, а если бы и были — в нашу сторону не посмеют рыпнуться. Вон какие орлы у нас! — Никифор разговаривал в нос, что чрезвычайно раздражало Нестора Махно.

Григорьев похлопал по плечу Задова и присел за стол, положив перед собой револьвер. Это движение уловили все находившиеся в комнате.

— Ваши слова — чистая правда, Никифор Александрович… — Махно тоже снял папаху, аккуратно положив ее на лавку. Нестор сел напротив Григорьева, достал из кобуры, демонстративно положил на стол перед собой маузер и продолжил. — Только это мои орлы, Никифор. Мои, а не наши.

Щусь, Чубенко и Задов распределились по комнате так, что и атаман Григорьев и его телохранитель находились под контролем. Обратив внимание на то, что его люди стали за спинами гостей, Махно потянулся к своему нагрудному карману.

— Ты не обессудь, Никифор, прежде чем мы начнем толковать по нашим делам, я должен разобраться в одной головоломке.

Махно развернул листок и в полной тишине начал читать: «Настоящим сообщаю, что Ваше предложение рассмотрено, Никифор Александрович. Оно позволяет мне, как представителю верховного правителя России, адмирала Колчака, обоснованно рассчитывать на Ваше здравомыслие и последовательную позицию в вопросах освобождения России от большевицкой и прочей нечисти…».

С каждым словом Григорьев бледнел. Этого письма он ждал уже вторую неделю. Какой же тварью оказался Деникин! Как письмо попало к Махно? Деникин решил убрать его руками Нестора? Рой мыслей пролетел в голове у атамана Григорьева, и он не нашел ничего лучше, как схватиться за оружие. Выстрел, направленный в голову Нестору Махно, с расстояния в полтора метра никакого вреда тому не нанес. И звука пули, бьющей в стену, тоже никто не услышал. Атаман только закрыл глаза, пытаясь сообразить, ранен он или нет. Говорят, что первые секунды после прямого попадания человек боли не чувствует.

Чубенко держал маузер наготове и тут же выстрелил. Пуля вошла в плечо Григорьева, который, свалив Щуся, ринулся к выходу. Адъютанта григорьевского, Трояна, непредусмотрительно вставшего между столом и окном, застрелил Задов.

— Добить его! — скомандовал Махно, и Чубенко, уже поставивший сапог на спину упавшего во дворе Григорьева, сделал выстрел тому в голову.

— На, оботри, — Щусь кинул Чубенко какую-то тряпку, чтобы тот стер кровь со своих сапог.

— Сдох, подлюка? — Махно поддел тело своего врага носком сапога. — А теперь есть пара неотложных дел. Лепетченко, Ваня, скачи в Александрию и наших всех на станцию, как договаривались. А мы к народу пойдем.

К ожидавшим командира григорьевцам, располагавшимся в соседней с деревней посадке, Махно приехал на двух тачанках, которые тут же развернулись к ним своими пулеметами. Разношерстная, вооруженная до зубов публика находилась в недоумении от такого поступка союзников. На поляне воцарилась мертвая тишина.

— Кто из вас селянин? — громко крикнул Махно в толпу, которая стала собираться поближе к тачанкам, но все же на некотором расстоянии.

Робкие голоса раздались с той стороны, куда были нацелены пулеметы.

— Атаман Григорьев предал вас, братья! И нас тоже! — обратился Махно к тем, кто поднял руку. — Он спелся с Деникиным, который имел своей целью угнетение и унижение нашего брата — люда крестьянского!

По толпе пошел ропот, и все, кто были вместе с Махно в тачанках, приготовили оружие.

— Да, да! За предательство это нашим судом он приговорен к расстрелу! И приговор приведен в исполнение! — Махно стоял на тачанке, представляя собой идеальную мишень, но никто выстрелить не решился.

— Кто желает домой, к семье, к земле своей, тот свободен! Только оружие придется оставить. Кто готов дальше со мной, бить Деникина и большевиков — тот остается. До конца дня решите. Я все сказал.

Тачанки, не меняя направления прицелов своих «максимов», сорвались с места и в сопровождении конницы отбыли в Александрию на железнодорожную станцию. Иван Лепетченко уже поднял в ружье всех махновцев, которые только и ждали приказа к действию. На товарной станции Махно застал следующую картину: караулы, охранявшие состав были обезоружены и лежали лицом вниз вместе с паровозной бригадой. Остальные воины Григорьева не рискнули оказать сопротивление и растворились в городе. Весть о выборе между дальнейшей службой и возвращением домой до них еще не дошла.

— Открывали? — Нестор заложил руки за спину и с любопытством разглядывал товарные вагоны, сцепленные с цистерной.

— Тебя ждали, батько! — отрапортовал боец в фуражке без кокарды с треснутым козырьком.

— Вот и хорошо… Лёва, а пусть лишняя публика растворится… — негромко сказал Нестор Задову.

После того, как караул под вагонами перешел на противоположную сторону пути, Задов подошел к двери. С грохотом она откатилась в сторону, и наружу посыпались тюки перевязанных десятками шинелей. В двух других находились ящики с боеприпасами. К четвертому вагону Лева Задов подходил с дрожащими коленями — на кону были его авторитет и признание атамана. Если он ошибся — головы не сносить. Да, для устранения Григорьева были достаточно весомые причины, но кто его знает, решился бы на это Махно, если бы не данные о сокровищах Одесского госбанка…

— Открывай, Лёва! — Нестору было интересно убедиться в правоте своего начальника контрразведки. Про себя он уже проговорил, что если сокровищ там не окажется, то с Лёвой придется прощаться — о холостых патронах в револьвере Григорьева атаман уже не помнил.

Дверь поддалась со скрипом, поначалу ее ролики заклинило в полозьях вагона. Задов со злостью дернул ее в сторону открытия еще раз, и образовалась щель, сквозь которую можно было проникнуть внутрь. Лёва не стал дожидаться команды и запрыгнул внутрь.

— Это ж надо таким дураком быть, возить скарбы в соседнем вагоне с боеприпасами! — Счастливая рыжая физиономия Лёвы Задова лучезарно сияла сквозь узкую щель вагонной двери…

— Ай, молодца, разведка! — Нестор с восхищением рассматривал ящики.

Спрыгнув на землю, Лёвка стряхнул пыль с галифе и обратился к атаману:

— Я тут еще кое-чего велел… Там штабной вагон, в нём сейф. Уже курочат, не поддаётся, гад. Немецкий.

— Да ты уже главное сделал, Лёва, а то, что Никифор гнида, так мы и сами знаем. Без всяких документов.

— Ну дай еще времени, Нестор. Проверим всё, чтобы душа была спокойна! — Задов настаивал на своём — сегодня был день его триумфа, и следовало взять от фортуны всё, что полагалось.

— Валяй… — ответил Махно.

Как оказалось, пьяница Григорьев был силён в бюрократии. Документов Задов изъял громадное количество — приказы, распоряжения, чьи-то докладные, телеграммы из штаба фронта, всё хранилось и систематизировалось. Каково же было удивление Льва Задова, когда с таким трудом вскрытый сейф обнажил своё чрево: альбом с фотографиями, часы «Фаберже», увенчанные двуглавым орлом, и жёлтый портфель с бумагами на иностранном языке.