Василий Тимофеевич Иванов, начальник Харьковского губернского отдела ГПУ предпочитал трубочный табак всякому другому. Махорка горло дерёт — от нее он надрывно кашлял, а папиросы, пересыхая, высыпались прямо в коробку, что неимоверно раздражало Василия Тимофеевича, любившего во всём порядок и систематизацию. Весь его внешний вид говорил о строгом характере — правильные черты лица, высокий лоб и аккуратные, ровные усы, над тонкими губами. Тяжело было себе представить, как этот человек улыбается — ни одной морщины, присущей жизнерадостным и улыбчивым людям, на его лице к тридцати двум годам не образовалось.

Несколько любимых трубок у него всегда лежали в левом верхнем ящике стола вместе с приспособлениями для их чистки. Там же хранился и табак, но сейчас его место было пусто. Последнее время коллеги из Одессы, знавшие о его пристрастии, хорошего табака не передавали.

«То ли заработались, то ли всех контрабандистов своих пересажали», — подумал комиссар ГПУ Иванов, попутно рассматривая аналитическую справку, составленную оперативными отделом по итогам полугодичной работы с бывшими махновцами.

День уже подходил к концу. Часы, висевшие в кабинете начальника ГПУ над входом, показывали почти четверть одиннадцатого вечера. По их стрелкам комиссар сверял пунктуальность подчинённых — это было очень удобно — сначала взгляд на сотрудника, потом — немного выше, на стрелки.

Раскурив в отсутствие трубочного табака папиросу «Нарзан» Донской фабрики, Василий Тимофеевич поморщился — разве можно этот вкус сравнить с божественным ароматом чуть-чуть влажного, крупной нарезки табака для трубок? Нет. Это все равно, что сравнивать видавшее виды фортепьяно в их ведомственном дворце культуры с театральным роялем.

Стук в дверь совпал с движением минутной стрелки к цифре 3 на циферблате часов.

«Разрешите, товарищ комиссар?» — спросил невысокого роста молодой человек в гражданской одежде с пышной шевелюрой и большими чёрными глазами.

— Да, заходи, Марк… — Начальник про себя в очередной раз отметил пунктуальность юного сотрудника. Тому всего-то был двадцать один год от роду, а в его личном деле послужной список уже был длиннее, чем у многих его старших товарищей.

Зная обыкновение комиссара первым начинать разговор, Марк Спектор, оперуполномоченный Харьковского ГПУ, присел в глубокое кресло, накрытое белым покрывалом, в ожидании вопросов Иванова.

Тот ещё некоторое время вычитывал докладную, а потом, сняв аккуратно круглые очки, обратился к своему молодому сотруднику:

— Товарищ Спектор… сколько Зиньковский-Задов уже у нас содержится?

— Полгода. С июня месяца. Доставлен тринадцатого числа. Ввиду отсутствия мест в камерах и необходимости его полной изоляции заключён в ванной комнате.

Вопросительный взгляд комиссара красноречиво выражал недоумение.

— Так точно, Василий Тимофеевич. Там на двери решетку установили, окон и так нет. Нельзя его было в общую камеру, а в карцере он бы не протянул, да и не за что его туда закрывать.

— Интересно… И как держится? — начальник корил себя за то, что редко бывает в изоляторе. Прошло шесть месяцев, а вот эту подробность с ванной комнатой он не знал.

— Сотрудничает, даёт много интересных подробностей, — ответил Марк.

— Вы уверены в его искренности? Не слишком ли доверяете? — профессиональная подозрительность была отличительной чертой комиссара Иванова, начинавшего свою карьеру в Революционном трибунале, а затем — в особом отделе ВЧК 8-й стрелковой дивизии.

Марк Спектор прекрасно понимал, что начальник ГПУ уже ознакомился со всеми материалами по делу, сведенными в одну толстую папку. И все эти вопросы, начиная с того, сколько Зиньковский-Задов находится в заключении — всего лишь, проверка его компетенции. Марк давно заметил эту особенность Иванова: он сначала сам приходил к какому-то выводу, а потом, путем опроса подчинённых, убеждался в своей правоте, а заодно и проверял, насколько глубоко они владеют темой.

— Все факты, подробности, касающиеся состояния дел и настроений в среде бывших махновцев в Румынии неоднократно проверялись, и могу утверждать — Зиньковский не врет, — уверенно отрапортовал Спектор.

— Каким образом проверяли? — Иванов опять надел очки и стал искать нужную страницу.

— Для начала отправили брата его, Даниила, в Плоешти. Потом еще Бойченко переправили в Бухарест. Этот там потерялся и судьба его нам достоверно не известна, но брат Задова вернулся! По материалам его отчетов понятно, что почти все махновцы, за единичными исключениями, готовы были бы вернуться на родину, если к ним будут применены условия амнистии, как и для остальных.

— Ишь ты… амнистию им подавай… — задумчиво проговорил почти шёпотом начальник ГПУ, перелистывая следующую страницу. — Этот хоть разговорился, полезную информацию даёт, а друзья его в Румынии что? Как тут спокойно стало, как жизнь начала налаживаться, так заскулили, суки? Подумаем ещё, нужны ли они здесь. У них всех руки по локоть в крови. Ну и что, что амнистия? Прощает всегда победитель. Только у него исключительное право на великодушие. Они бы нас простили, Марк?

— Не думаю, Василий Тимофеевич…

Марк Спектор имел право высказывать собственное мнение по заданным руководителем вопросам. Именно его всегда вызывал к себе Иванов, когда речь шла о махновцах. Спектор знал эту братию, как никто в ГПУ, и эту страницу своей биографии он, конечно же, не афишировал — информация для служебного пользования.

В кобуре Марка Спектора лежал именной наградной маузер, полученный им лично из рук Дзержинского в возрасте девятнадцати лет. «За заслуги перед органами ВЧК» — значилось в документах, а заслуги состояли в том, что под именем Матвей молодой оперативник-чекист служил адъютантом товарища Гордеева в политотделе… Нестора Махно.

Когда Лёва Задов появился в поле зрения Спектора, он тут же доложил руководству, что готов приступить к разработке, и рапорт его был удовлетворен. Иванов справедливо посчитал, что завидев знакомое лицо, Зиньковский-Задов откроется, будет более откровенным.

— Матвей… Марк… — Лёва долго привыкал к настоящему имени Спектора. В целом комиссар оказался прав в своих предположениях.

— У вас тут всё живенько решается, как я посмотрю, да, Марик? — спрашивал Лёва своего старого знакомца, сидя от него по другую сторону стола, на месте допрашиваемого.

— Ты о чём, Лёва?

— Да каждый раз, когда на прогулку выводят, во внутреннем дворе новые лица появляются, а людей, в общем, не прибывает. Куда старых-то деваете? В расход?

Не отрываясь от бумаг, Марк тогда ответил:

— Да по-разному… Кого по этапу, а кого и к стенке… В зависимости от заслуг каждого в отдельности.

— Ааа… — понимающе кивнул здоровяк, — Марк, у меня просьба будет.

— Какая?

— Когда поймёшь, что моя очередь подошла к стенке становиться, принеси мне водки. По-дружески прошу.

Сейчас Спектор задумался — а будь он раскрытым тогда, в двадцатом, долго бы размышлял Махно? Скорее всего — нет. Зная ненависть батьки к предателям, его мстительность, жить бы адъютанту Матвею оставалось всего пару часов, это в лучшем случае.

Раздумья Спектора прервала фраза хозяина кабинета:

— Доложите об этом эпизоде, с сокровищами и бумагами.

Собравшись с мыслями, Марк вспомнил тот день и в деталях описал поведение Зиньковского-Задова на допросе.

— Я несколько дней подводил его к теме награбленного, и он сам раскрыл место схрона. Ещё уточнил, что там под чугунным казаном закопан перемотанный мешковиной жёлтый портфель.

— Тот, который оказался пустым? — закуривая следующую папиросу, уточнил комиссар.

— Так точно, Василий Тимофеевич. Зиньковский рассказал дальнейшую судьбу бумаг из этого портфеля, это всё детально изложено в протоколе допроса. Страница дела номер четыреста шестнадцать.

Иванову потребовалось некоторое время, чтобы пролистать до нужной страницы:

— Расписка на сто тысяч марок… Роспись о расходах средств… Вексель на семьдесят тысяч марок…. Опять отчёт. Агентурная справка… Запрос о финансировании деятельности Л. Троцкого через Александра Парвуса… Ну и сумма… Аналитическая записка о целесообразности содержания агентуры в рядах высшего руководства РСДРП и увеличении расходной части от марта 1917 года… Тут работа целого управления разведки.

— Так точно, товарищ комиссар. Достоверно установлено, что этот портфель попал к Махно от Никифора Григорьева. Как он у того оказался — выяснить не представляется возможным. Все ниточки оборваны.

Тщательно взвешивая каждое слово, начальник ГПУ говорил медленно и с некоторой долей раздражения в голосе.

— Руководство ОГПУ и лично товарищ Дзержинский крайне озабочены появлением этой оперативной информации, и это вполне объяснимо. Когда неизвестно в чьих руках находятся документы, порочащие имена высшего руководства Советского Союза, совершенно нет времени разбираться даже в их подлинности. Пока они где-то хранятся, ждут своего часа и перед нами поставлена задача выяснить, кто и для чего их держит при себе, естественно — где. Мы должны обеспечить непорочную чистоту имени товарища Ленина и товарища…

Фамилию Троцкого Иванов не стал произносить в этом ряду, ибо сейчас, в декабре 1924-го, начальнику Харьковского ГПУ стало совершенно очевидно, что Лев Давидович проиграл свои битвы на всех фронтах, внешних и внутренних, и до его смещения с постов наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета остались считанные недели.

— … и не допустить никакого скандала или шантажа со стороны вражеских сил.

— Отчётливо это понимаю, Василий Тимофеевич, — отреагировал Марк на длинную официальную реплику комиссара Иванова, — на первые два вопроса у меня ответ есть. Бумаги у Махно, и хранит он их для того, чтобы торговаться с нами. А вот на третий вопрос ответа у меня пока нет…

Комиссар встал, подошел к окну, сквозь замёрзшие стёкла которого в морозной дымке светились огни ночного Харькова, и, заложив руки за спину, некоторое время молча думал.

— Разрешите предложение, товарищ комиссар?

— Докладывайте, — не поворачиваясь, произнес комиссар.

— Нужно Зиньковского-Задова отпускать.

— Марк! Я сейчас говорю о вещах более сложных и принципиальных, чем судьба этого беглого махновца! У тебя не о том голова болит, Марк! — вспылил начальник.

— Как раз именно об этом я и хотел продолжить, если позволите. — Природная воспитанность сохранилась у Спектора даже после пребывания в рядах батькиных войск. — Он только оттуда, из Румынии. В нашем деле это плюс. Он лично знаком и с Нестором, и с Галиной, которой собственноручно отдал пачку бумаг на переправе. Это второй плюс. Он знает каждого из семидесяти семи человек, переправившихся в Румынию, и они ему доверяют — третий плюс. И он с двадцатого года поддерживал связь с нашим сотрудником — Петром Сидоровым-Шестёркиным, который уверенно утверждает о его полной лояльности.

— Завербован был, что ли? — оживился в голосе начупр.

— Не совсем, товарищ комиссар… Никаких оперативных заданий Сидоров-Шестеркин ему не давал. У них не было постоянного канала связи, но при необходимости Зиньковский помогал некоторой информацией о планах Махно. Особенно на последнем этапе его странствий по Украине. Пётр и Лёва — старые друзья. Еще с Юзовки. Анархисты-коммунисты. Только один остался анархистом, а второй — коммунистом.

— Что предлагаете, Спектор? — металл в голосе комиссара говорил о том, что он всё еще находится в стадии глубоких размышлений.

— Предлагаю Задова и его брата Даниила обкатать здесь, в Харькове, на предмет оперативной смекалки и основ следственной работы, а потом — отправить по нашей линии поближе к Румынии. Уверен, проблем не будет. Какой-никакой, но он был у Махно в контрразведке. Пусть занимается, поднимает свои старые связи, людей, а там, глядишь, и выплывет что-то. Круг причастных не так уж велик… Тем более свою лояльность он уже доказал — схрон откопали, а мог же себе приберечь на чёрный день…

— Ты, Марик, меня иногда умиляешь… — Василий Тимофеевич резко сменил тон. Это означало, что он уже принял решение. Начупр так обращался к молодому оперативнику только в том случае, если дело складывалось, и вырисовывались хорошие перспективы. — Попробовал бы он смолчать про казан этот… Чёрный день у него настал бы немедленно… Хорошо. Завтра утром подпишу, готовь бумагу. Под твою ответственность.

Спектор расстегнул папку, в которой поверх остальных документов лежала заготовленная им заранее бумага:

— Я прошу сегодня, товарищ комиссар, — лист лёг на стол начальника ГПУ.

— Марик… начало двенадцатого…

— Полгода в ванной, товарищ комиссар. Я сам его сегодня же выпущу.

— Ладно. Только за твою сообразительность и дальновидность, — начупр взял перо, окунул его в чернила и поставил внизу справа свою размашистую подпись.

— Разрешите идти? — Спектор встал и выпрямился по стойке «смирно».

Спустя тридцать минут самый молодой сотрудник из личного состава Харьковского губернского управления ГПУ, предъявив все необходимые документы, уже стоял перед «камерой» Лёвы.

Дежурный отпер замок металлической решетки и удалился — в соответствии с полученным приказом заключенный дополнительной камеры номер 2-а покидал следственный изолятор в сопровождении следователя Спектора.

— Ну, я тебя поздравляю, Лев Николаевич! Есть повод выпить! — с этими словами Марк вошел в ванную и достал из портфеля бутылку водки.

Задов изменился в лице.

— Вот уж не думал, что это тебе доставит такую радость, Марк…

— А чего печалиться? Все решено, — Марк взял алюминиевую кружку со стола и вскрыв бутылку, налил туда на пару добрых глотков. — Поздравляю. Пей.

Лёва несколько секунд молча смотрел на кружку с водкой, потом на его каменном лице появилась какая-то неуловимая нота сожаления и отчаяния, но Задов не дал волю эмоциям, а молча взял кружку и выпил её залпом.

— Веди. Странно только, что не на рассвете. Вы же рано утром расстреливаете? — Задов сложил руки за спиной и стал перед дверью лицом к коридору.

— Лёва, ты чего это… — только в этот момент Марк вспомнил его просьбу: «Когда поймёшь, что моя очередь подошла к стенке становиться, принеси мне водки». — Вот я дурень, а? Лёва, сядь. Я с хорошими вестями. Всё наоборот. Это не расстрел, это свобода.

Задов повернулся к Марку лицом, всё ещё не веря в происходящее.

— Тогда наливай остальное…