Век испытаний

Богачев Сергей

В книгу известного автора Сергея Богачева «Век испытаний» вошли четыре произведения о событиях, происходящих в Донбассе на протяжении последних ста лет. В жанре политического детектива автор пишет о начале постсоветского периода, дает яркое и убедительное представление о характерах и судьбах как простых людей, так и политической элиты. Драматические события революционного прошлого, создание Донецко-Криворожской республики и гражданская война последних лет стали естественной частью этой книги. Объединяет повествование главный герой — тележурналист из города Лугань Иван Черепанов. В финале, пройдя через ряд тяжелейших испытаний, Черепанов должен принять самое сложное решение в своей жизни: как жить дальше? Книга написана на основе реальных событий.

 

Незаконченный дневник

Повесть

Август, 1917 год

Полина была не из тех барышень, что казались доступными. Такую кадрилью не возьмёшь. Уж сколько ухажёров подбивало клинья к молодой красавице — не счесть, да всё даром.

Весь их род был харьковцами из нескольких поколений.

Небольшой дом на Конюшенной улице ничем не отличался от соседских: небольшие окна пропускали мало света, и зимой, когда темнело рано, все собирались возле печи, чтобы экономить керосин в лампах. Белёные стены обновлялись один раз в год — весной, а гордостью семьи была железная крыша, покрашенная в зелёный цвет. Отец справил её из тех сбережений, что долго откладывал из каждой получки. Тимофей работал по двенадцать часов в день механиком на заводе Гельферих-Саде, где собирали двигатели. Работа была, конечно, не такая тяжкая, как у шахтёров в Юзовке, но требовала знаний и точности, какими Тимофей и прославился. Его сборка всегда была отменной — хоть клеймо ставь, но это всё было до войны. Матушка Полины, Анна, была образцом во всех смыслах. Судьба послала ей счастье, она рано вышла замуж за любимого и сразу забеременела Полиной.

Кому Бог дал, те рожали и растили. Бывало, Боженька забирал к себе деток, то тиф ниспослав, то какую другую напасть, с которой лекари не могли часто справиться, всякое видали, может, потому и были семьи многодетными, как будто хотели преодолеть высшие силы. Так и в семье Полины: она была старшей, сёстры-близнецы Надежда и Ольга были пяти лет от роду, а не так давно у них появился маленький брат — Алёшка. Теперь Тимофей Кирсанов мог быть спокоен — фамилия получит продолжение.

Все хлопоты и обязанности Полины состояли в заботе о младших и о доме. Мать целыми днями шила постельное и нехитрое белье на продажу. Не для дворян, конечно, и не для барского сословия, так, обычное исподнее, которое по цене было недорогим, но доход семье давало. Целую неделю кроила, шила, а на выходные собирала две плетёные корзины и несла в торговые ряды. Когда удавалось полностью расторговаться, покупала малышне пряники и разные сладости, но чаще вырученных денег хватало только на покупку отрезов для следующего покроя.

Несмотря на свой юный возраст, Полина была заправской хозяйкой. Дом был чист, украшен выглаженными салфетками, и ни одна лишняя вещь не бросалась в глаза. Всё было на своих местах. Сёстры и брат пропадали на улице, а когда приходила пора обеда, Поля знала, где их искать: это было несложно, она всегда их находила по шумному гомону. Иной раз спасала со двора скорняжной мастерской, где дядька Филипп выделывал кожи, источая по всей округе запахи разных химикатов, но чаще находила их возле булочной. Запах сдобы притягивал туда детей со всей округи, и бывало, что сердобольные пекари подкармливали их.

Паша Черепанов уже давно приглядел стройную смугляночку и, хотя был не из робкого десятка, всё никак не решался с ней заговорить. И стенка на стенку ходил, и никогда не дрейфил бродить по ночному посёлку, и знали его все в округе, да всё никак не мог Пашка придумать те самые первые слова, которые нужно было сказать. Много раз он представлял себе, как подойдёт к Полине (к тому времени он разведал всё о предмете своих мечтаний — где живёт, чья дочь, что нет у неё избранника, хотя половина улицы по ней сохнет) и, приняв слегка расслабленную позу, засунув руку в карман, скажет: «Такая красота не может одна ходить по слободке!» И тут же представлял себе ответ: «Ещё как может!» Повернётся на своих каблучках так, что платье от разворота такого резкого обернёт её стройные ножки, только её и видели! Нет, так не подходит. Опять мучается Пашка: может, когда будет корзину с продуктами нести, подослать шантрапу малолетнюю, чтобы пронеслись мимо ураганом, как они это умеют. С криком и пылью. И, пролетая мимо, пацанва собьёт её с ног, и помидоры из корзинки покатятся по брусчатке, а тут он, Пашка. Сначала подняться поможет, потом овощи быстро соберёт в корзинку и, пока Полина успеет сообразить, что произошло, он скажет: «Вот окаянные, некому им всыпать!», а в ответ, расстроенная тем, что платье испачкано, каблук сломан и помидоры побиты, она ответит: «Не догонишь уже. Вам, босякам, лишь бы подраться…» Сам с собой разговаривая, Пашка задумался: «Чего это „босякам“? Я прилично одет — вон пиджак новый почти, кепка — так вообще только пошили. Чего это „босяк“? Нет, не подходит так…»

Долго ломал голову Пашка, стесняясь сам своей неуверенности. Время шло, и в его голове всё чаще появлялись крайне неприятные мысли о том, что кто-то более решительный успеет раньше него взять эту неприступную крепость. И вот он, счастливый, идёт с Полиной по улице, явно гордый тем, что та держит его под руку. Он, такой наглый, щёлкает семечки, демонстративно сплёвывая на мостовую шелуху, всему посёлку показывая, какую победу одержал. От таких перспектив Пашке становилось тошно настолько, что внутри всё холодело. Терзаемый ревностью к ещё не появившемуся сопернику, он всё-таки выстроил план.

С самого утра Пашка сидел в засаде. Мать, заступившая на смену, ворчала, замешивая тесто:

— Делать тебе нечего! Как дитё малое, честное слово! Вот что я хозяину скажу? Чего ты тут торчишь? — Мать вывалила из большого таза на стол, посыпанный мукой, большой ком теста и, обильно посыпав его мукой сверху, продолжила: — Муку принеси, хоть толк с тебя будет, там, в кладовой, полмешка просеянной…

Пекарня кондитера Лурье славилась своей выпечкой. Хлеб, калачи и булки, которые делали здесь, на Конюшенной, разлетались именно «как печёные пирожки», но особой гордостью кондитерской были эклеры. Их рано утром упаковывали в маленькие коробочки по шесть штук и везли в центр для продажи. Паша пришёл к матери на работу именно для того, чтобы успеть купить эту коробочку. На крышке под надписью «Кондитерская Лурье» была изображена барышня кукольной внешности в модном наряде, с зонтиком, и молодой человек в клетчатом костюме и кепке англичанина. В одной руке он держал коробку эклеров и в полупоклоне протягивал её девушке-кукле, а второй рукой он почему-то придерживал велосипед. О происхождении сюжета Пашка размышлял недолго, эклеры стали его секретным оружием, и вот теперь он ждал, полный надежд.

К счастью влюблённого, младшие сёстры Полины, в этот раз без самого младшего брата, примчались к своему «секретному» месту. Их задача состояла в том, чтобы не пропустить момент, когда выпечку будут грузить на подводу, а там — как повезёт. Дети заняли господствующую высоту на груше, тем более что сочные плоды уже созрели и было чем занять время.

Здоровенный извозчик в картузе и белом переднике поверх сорочки стал выносить поддоны с выпечкой, заботливо накрытые белой тканью. При этом мужик хитро поглядывал на грушу — Полины сёстры и ещё пара местных детишек затаились на ветках, хихикая и прячась в кроне.

— Щас я уйду, обернусь быстренько и всё потом сосчитаю! — нарочито громко, не глядя в сторону груши, молвил мужик — у них был пакт о ненападении: воровать было нельзя, и за честность дети всегда получали свежую плюшку или калач. При этом возрастной ценз был чётко определён — угощали только самых младших. Кто грамоте учился, тому уже было не положено. Не прошло и минуты, как дверь опять открылась, и дядька принёс последний поддон. Водрузив его на телегу поверх прежних, откинул покрывало и достал оттуда пару калачей, показал их груше, поманивая к себе. Груша зашуршала листьями, ветками, и оттуда свалились четыре ребёнка, которые наперегонки бросились к извозчику.

— Держи, ребятня! — Дядька разделил булки пополам и раздал каждому. Довольные результатами своего «нападения», дети так же быстро заняли позиции в кроне, дабы не искушать судьбу и не быть обобранными старшими товарищами.

— Надя! Оленька! — Старшая сестра шла к тому месту, где точно знала, что найдёт близняшек. Полина шла не торопясь, разглядывая фруктовые деревья, свисавшие своими ветвями из-за заборов. Бывало, шустрые сёстры и туда забирались.

— Девочки! — Груша опять захихикала и обронила несколько плодов. — Ах, вы, мои хитрые, вон куда забрались! Идём домой, молока дам попить.

Груша продолжала шебуршать листьями и издавать смешные звуки.

Полина зашла в ту же дверь, из которой только что выносили пахучий хлеб, достала несколько монеток и положила в кружку, стоявшую на столе при входе.

— Это вашим девочкам! — громко доложил Паша, отчего Полина вздрогнула и, повернувшись, увидела его перед собой. Пашка замер в позе дарящего эклеры молодого человека в клетчатом костюме, только велосипеда не хватало.

— Спасибо, но это мои сёстры.

Паша понял нелепую ошибку, которую он допустил, и тут же попытался исправиться.

— Ну да, я понял, я так и думал… — Его поза не менялась, а Полина до сих пор не приняла подарок. — Простите…

Секунды шли, а прогресса в отношениях не наблюдалось.

— Я вас люблю, Полина…

— Ну, наконец-то! — Полина протянула руки к подарочной коробочке и тут же её открыла. — Эклеры! Эх, Павел, какой же вы нерешительный в самом деле! Столько ходите за мной тенью и только сейчас сподобились открыться…

— Вы знаете, как меня зовут? — Пашка совершенно опешил.

— Пришлось разузнать! Должна же я знать, кто меня преследует. Можно считать, что мы теперь знакомы, или ты будешь продолжать стесняться?

Пашка просчитывал любой вариант развития событий, но никак не рассчитывал на такой поворот. Удача повернулась к нему лицом, и он явно был к этому не готов. Покраснев, он попытался быть галантным и со словами: «Теперь я преследовать вас не буду!» ринулся вперёд, чтобы открыть Полине дверь. По пути он задел таз с отсевом муки, стоявший под стеной, который с грохотом перевернулся и накрыл Пашку, успевшего к тому времени уже приземлиться на пол прямо перед порогом.

Полина разразилась искренним девичьим хохотом и подала своему вновь испечённому кавалеру руку: «Уж сделайте одолжение, в таком виде тем более не стоит!»

Выбор

Осень 17-го была в Харькове тёплой и солнечной, только ноябрь не пощадил горожан и стал хлестать их дождями и колючим ветром, восполняя всю доброту сентября и октября. Настроение в городе было сродни ноябрьской погоде. Весной Николай II отрёкся от престола, и власть перешла к Временному правительству. С тех пор харьковчане покоя не знали. Всё стало временным — ценности, устои, власть, — всё менялось с калейдоскопической быстротой.

С такой же быстротой стала меняться и Пашкина жизнь. Лето закончилось для него замечательно. Любовь его материализовалась и получила весьма осязаемое подтверждение в виде почти ежедневных свиданий с Полиной. Ромашки, лютики, эклеры, а также мелкие подарки в качестве знаков внимания требовали затрат, а так как попрошайничать деньги у отца Павел не имел обычая, то он попросил того только об одном:

— Батя, подмастерьем быть устал. Мне уж двадцать скоро…

Отец даже не взглянул на сына — вечер был уже поздний, и после смены он имел обыкновение ужинать, а мать всегда использовала этот момент для того, чтобы рассказать все новости дня. Да и вообще, эти вечерние посиделки были традиционными в семье Черепановых.

— Слышь, Трофим, старшой-то чего удумал… — Матушка поставила на стол чугунок с варёной, крупно порезанной картошкой. К тому времени там уже красовалась тарелка с овощами, перьями зелёного лука и салом с прорезью, нарезанным брусочками.

— Слышу. А что, не почётная специальность, сын? Или переработался? — Отец медленно постукивал по столу ложкой, зажатой в кулаке.

Пашка осознал, что батя сейчас выйдет из себя, а это не входило в его планы.

— Хороша специальность. Смотрю на тебя и вижу — в почёте ты у своих в цеху. Только ты сколько лет работаешь?

— Да уж скоро тридцать будет как слесарю, — голос отца стал мягче.

— Вот то-то и оно, — Пашка увлечённо продолжил. — Сколько лет слесаришь, а всё одно и то же. Ты крутишь гайки, а хозяин в прибыли. Ты селёдку себе купить не всегда можешь, а хозяин вон экипаж новый своей жене справил. Ты гайки накрутил, а он твой двигатель втридорога продал. Много он тебе с этих денег оставил? Аж целый шиш и без масла.

Пашкин отец смотрел на сына с удивлением, словно открыл его с другой стороны.

— Вот я и думаю, — продолжил Павел. — Сегодня я ученик учётчика, завтра — учётчик, послезавтра — учётчик и через десять лет — учётчик. Сколько я домой принесу, зависит только от хозяина, а точнее, от того, сколько он соизволит выдать.

— Учётчик — уважаемый человек. Абы кому эту работу не доверят. Был бы ты неграмотным, не знал бы арифметики — прямой путь тебе в кочегары. Ночевать в котельной на куче угля — это что, большая радость? — Трофим всегда гордился сыном в том смысле, что Пашка был обучен. Цифры мог считать в уме и писал каллиграфическим почерком. На фоне поселковой босоты, которая промышляла кто погрузочными работами, кто мелким хулиганством, за что были прописаны в местном полицейском околотке, его сын выгодно выделялся. В этом смысле Трофим не единожды тешил себя мыслями о том, что со временем Пашка станет уважаемым на заводе человеком.

— Вот смотри, батько, паровоз — это ценность?

— Большая ценность. Сложный механизм.

— Паровозы нужны?

— Конечно, как без них уголь возить, людей возить, без них никуда. — Отец не выдержал и подвинул к себе миску с картошкой, стал накладывать себе и сыну.

Павел присел рядом с отцом и вдохновлённо продолжил:

— Как? Объясни мне, батя, как так получилось, что дядька Степан уже третий месяц без работы?

Степан — младший брат Трофима Черепанова, Пашкин дядька, был нечастым гостем в их доме, но последнее время захаживал. Расположение духа у него было скверное. Дядька Степан работал на паровозостроительном заводе крановщиком. Специальность редкая, краны и тельферы были далеко не на каждом производстве, а паровозостроительный был самым мощным заводом в Харькове. И вот в один прекрасный день перед первой сменой их всех собрал цеховой мастер и, поднявшись на станину, ожидавшую установку котла, достал из кармана форменного кителя бумагу, напялил на здоровенный свой нос очки и громко объявил:

— По поручению акционеров уполномочен зачитать приказ! — Двумя руками взял бумагу и приблизил её к носу. — «Согласно постановлению от сего числа завод считается с воскресенья утра 13-го числа сего месяца закрытым. Можете приступить к расчёту всех рабочих».

Толпа загудела грозным басом мужиков. Из этого шума вырывались проклятия и угрозы, кое-кто сжал кулаки и был готов прямо сейчас идти мстить, но пока рабочие советовались, что делать, мастер ретировался. Дальше всё произошло по законам толпы. В этот момент её возглавить было некому, и она разошлась, бурча и матерясь, но уж точно — это на время.

Отцу ответить было нечего. Во всех этих бурях семнадцатого года он устал уже разбираться. Одно только то, что царь отрёкся от престола, многих поставило в тупик: «Без царя в голове? Как теперь жить?» Однако Трофим Черепанов был не из тех, кто поддался панике, он видел своё предназначение в работе, исправно трудился, кормил семью и свято верил в то, что его и всю семью Черепановых эти шторма минуют. Тем более впечатляющий эффект произвело на него выступление сына.

— Ты чего это задумал, Пашка? — Трофим не привык позволять вольностей в семье и не понимал, куда клонит сын. Было очень похоже на то, что привычный уклад жизни ломался, а старшему Черепанову это было не по душе.

Павел встал, одёрнул пиджак таким образом, будто перед ним был большой начальник (собственно, так и было до сих пор — отец для всех был непререкаемым авторитетом), и, выдохнув, произнёс главное:

— С завода я ухожу. К большевикам подамся.

В комнате воцарилось молчание. Отец опустил взгляд, но теперь он не выглядел взбешённым. Скорее растерянным. Момент, когда сын станет сам принимать решения, наступил. Именно об этом сейчас думал Трофим Черепанов: «Не этого ли я хотел? Не об этом ли я мечтал? Он повзрослел».

Отец опёрся двумя руками о стол и медленно поднялся, чтобы огласить своё решение:

— Раз ты решил, так тому и быть. Твоя судьба, твоя жизнь… Я у тебя за спиной стоять всё время не смогу, да и время такое пришло — многого не понимаю. Ты только пообещай мне и матери, что жить будешь по чести. Кто за справедливость — тот всегда прав. Честь, это когда тебе не стыдно за самого себя, когда уважают и друзья, и враги. Черепановы никогда не воровали, не трусили и друзей в беде не бросали. Забудешь об этом, дашь слабину — фамилию опозоришь. Просто всегда об этом помни.

Сын обнял отца так крепко, как мог:

— Не опозорю, отец. Обещаю тебе! — Павел взял на себя это обязательство, но даже не мог себе представить, насколько сложно будет его сдержать в дальнейшем.

С того дня образ жизни Павла Черепанова резко изменился. Дядька Степан, большевик с паровозостроительного завода, на следующий же день представил своего племянника товарищам.

В просторном зале, предназначенном для заседаний разного уровня, но всё больше официальных, на втором этаже здания заводоуправления Гельферих-Саде собралась довольно пёстрая публика: здесь можно было наблюдать и крепких мужиков пролетарской наружности, и щуплых интеллигентов в пенсне, присутствовали даже несколько женщин, которые, не стесняясь мужского общества, дымили папиросами наравне с ними.

Этот зал не предназначался для подобных обществ, тем более что с некоторых пор слово «большевик» вызывало аллергию не только у жандармерии и филёров охранки (во время наших событий в Харькове охранное отделение уже упразднили, но ненависть осталась — враг, он и есть враг), но и стало головной болью собственников, банкиров и прочих предприимчивых людей разного уровня. Поэтому было анонсировано собрание благотворительного общества. Через подставных, приличного вида, заказчиков была внесена оплата за аренду зала на два часа. Управляющий сильно не церемонился и, получив получасовую таксу в отдельный ящичек стола, согласился с тем, что благотворительность нынче, в такое тяжёлое для страны время, явление редкое и очень полезное, но, к большому его сожалению, не сможет проинспектировать лично проведение почтенного собрания. Единственное, в чём не ошибся управляющий, так это в том, что время таки было тяжёлое.

В пёстрой картине начала ХХ века ещё не было понятно, куда идёт Россия, с кем и за кем. Был нарушен обычный уклад жизни. Нарушен он был представлениями многих романтиков о том, что причиной всех несправедливостей являются царь и война. Германская война четыре года грызла вшами европейские армии, дала сверхприбыли промышленникам всех сторон, она подняла патриотические настроения на небывалый уровень, а потом с такой же лёгкостью обернула эти настроения против предметов своего обожания.

Двоюродные братья — Николай II, Георг V и Вильгельм обменивались телеграммами, в которых обращались друг с другом по-братски, на ты, сообщая о своих намерениях передвинуть войска. «Твой любящий Ники», «Твой преданный Ники» — так подписывал император России свои послания брату в Германию. Телеграммы, конечно, доходили, но ничего этот дружественный тон не изменил. Германии было тесно в центре Европы, она посчитала, что для её гардероба этот шкафчик уже мал и потому придётся брату Ники испортить жизнь на некоторое время. В результате два брата, похожие настолько, что поставь их на параде перед войсками в одинаковых мундирах — строй не разобрал бы, кто есть кто, — Николай и Георг объединились в своих стремлениях усмирить своего старшего — Вильгельма. Ценой братских распрей станут миллионы жизней с обеих сторон. Ну и Ники потеряет всё — империю, титул, семью, жизнь.

Водоворот

Верхняя одежда была повешена на крюки, прибитые на стене при входе, там же, на полке, были сложены головные уборы разных мастей. Появление Черепановых будто никто и не заметил (так показалось Павлу) — люди продолжали увлечённо дискутировать, кто-то не отрывался от газеты «Донецкий пролетарий», благо стопка свежего номера лежала в углу на столе и была доступна всем желающим. Дверь не закрывалась — люди сновали туда-сюда с деловым видом и, встретившись взглядом со Степаном Черепановым, как правило, подавали руку и сдержанно здоровались. К назначенному времени народу становилось всё больше, и молодой человек преподавательского вида, одетый в китель инженера, громко постучал по графину с водой:

— Товарищи, просьба рассаживаться по местам!

Пашка проследовал за дядькой Степаном, который уверенно прошёл во второй ряд, где они заняли крайние два места. На небольшом подиуме в том месте, где могла быть сцена, стоял массивный стол, покрытый красной тканью. Отрез был настолько большим, что своими краями спускался до пола, не позволяя из зала рассмотреть ног сидящих в президиуме. На самом столе находился тот самый одинокий графин в компании двух перевёрнутых вверх дном стаканов.

— Генрих Шпилевский. — Степан толкнул локтем племянника, который разглядывал с интересом членов этого схода.

До сих пор Павел не имел чести бывать в подобном обществе. Его круг общения ограничивался цеховыми рабочими, мастерами, и изредка он бывал в заводоуправлении. Изредка настолько, что чувствовал себя там неуютно и неуверенно. Все эти кители и пенсне делали людей неискренними. Стёклышки Пашка вообще ненавидел: он отличался остротой зрения и мог прочесть любой печатный текст с расстояния трёх шагов, а о вывесках и речи не могло быть — в своё время сорванец Черепанов, как стал познавать грамоту, так стал бегать по незнакомым улицам в поисках новых вывесок. Становился на противоположной стороне улицы и, пальчиком провожая взгляд, вычитывал: «Скорняжная мастерская», «Рыба и морския деликатесы», «Кондитерская». Обычно после таких самостоятельных выходов в люди для самообразования Пашка получал взбучку от отца за долгое отсутствие. А в том ненавистном заводоуправлении Павел утвердился в своей нелюбви к пенсне и любой другой оптике: как правило, его посылали «в управу» с какой-нибудь отчётной бумагой или ещё чего хуже — письменным прошением. Так обязательно судьба заносила Пашку к какому-нибудь очкарику. И всегда ответ был отрицательным, но что заметил смекалистый Пашка — так это утончённое издевательство клерков. В цеху всё было просто: «нет» это значило только «нет». Особо настырных посылали в известные места, даже не отвлекаясь от основного дела, а этот, в мундире, сначала медленно вставал из-за обшарпанного стола, за которым прохудился до дыр в локтях не один рукав, а десятки; потом, с чувством такого превосходства, какое имеет только поп на Пасху, он, этот плюгавенький очкарик, подходил и снимал пенсне. Медленно, с такой себе театральной паузой, повернувшись к просителю и тем боком мундира, и этим, он доставал из кармана носовой платок и принимался тщательно протирать свою и без того стерильную оптику. В этом месте Пашка, у которого всегда земля горела под ногами от скорости передвижения по заводу, у которого ещё десять таких бумаг было в руках, как правило, начинал закипать. Но показать он этого не мог никак, потому как был не из той касты. И вот такой самовлюблённый павлин (а почти в каждом кабинете управы такой находился обязательно), зацепив за переносицу пенсне, соблаговолил молвить: «Не по правилам составлено». Или: «Следует знать форму прошения, стыдно, молодой человек». Вот именно за это Пашка ненавидел владельцев оптических приборов, предназначенных для личного пользования.

— Ты слышишь меня или нет? — Степан ещё раз толкнул племянника, задумавшегося о подробностях своего мировосприятия. — Я говорю, смотри, запоминай, это Генрих Шпилевский.

— Ага, я понял. Кто такой? — Пашка был уже весь во внимании.

— Председатель ячейки нашей, с паровозостроительного, — голос дядьки Степана стал проникновенно уважительным.

— А что он тут делает?

— Как что? Идею будет продвигать! Нет разницы, какой завод — пролетарии, они везде одинаковые. — Пашка кивнул в знак согласия, но Генрих Шпилевский был именно тем типажом — в пенсне и кителе, который был им так нелюбим. «Посмотрим, какой такой Генрих», — про себя подумал Павел Черепанов и продолжил присматриваться к собравшимся. Зал был уже полон и рассмотреть всех не представлялось возможным.

Внезапно те ряды, которые располагались ближе ко входу, зашумели, и люди начали вставать. Те, кто не понял, что происходит, тоже вскочили, другие даже были вынуждены приподняться над толпой — кто на носочках, а кто из любопытства и на стул залез. Зазвучали одобрительные аплодисменты, которые становились всё громче и стройнее.

Между рядами уверенным шагом направлялся к красному столу человек в сером кителе и хромовых сапогах. Среднего роста, коренастый, с волевыми чертами лица и цепким взглядом. Он шёл по прямой, никак не обращая внимания на дружные приветствия единомышленников. Со стороны могло даже показаться, что такое сосредоточенное внимание ему неприятно, но об этом можно было судить только по его полной невозмутимости.

— Смотри, смотри, это Артём! — Степан Черепанов встал и вместе с товарищами провожал аплодисментами неведомого для Пашки человека. — Силён мужик, чего уж там, — Степан продолжал хлопать и с племянником говорил вполоборота. — Из Австралии к нам приехал, представляешь? Из Австралии!

— Так он австриец? — Пашка искренне удивился тому, как пылко все приветствуют этого иностранца. Это что ж такое надо было сделать, чтобы так встречали?

— Не австриец, он наш! Говорю тебе — Австралия, не Австрия, Австралия. — Дядьке нужно было говорить немного громче. — Это чёрт знает где! А он и там побывал! Говорят, бучу поднял, пролетариев местных сплотил вокруг себя, стачки организовывал, — аплодисменты продолжались, — газету издавал, а потом его вынудили уехать. С тамошней каторги не сбежишь!

Артём поднялся на помост, в президиум, и, слегка поклонившись, жестом попросил публику присесть.

— Вот мы тут с вами собрались обсудить текущую ситуацию, товарищи! Решения разные принимать собрались, документы писать. И ошиблись. Ситуация не здесь, а там! — резко повернув руку назад, он показал в сторону заводских цехов.

Зал и так притих, когда Артём начал говорить, а после этих его слов все напряглись в недоумении.

— Да, да! Не там мы собрались. Жизнь, она сейчас — в цехах. А мы тут. Так недолго и самое главное упустить — людей.

Генрих привстал и попытался нашептать что-то на ухо Артёму, но тот, резко махнув рукой, продолжил:

— Да к чёрту эту повестку! Успеем ещё бюрократией позаниматься! Сейчас я, товарищи, направляюсь в сборочный цех. Рабочие завода хотят получить ответы на некоторые вопросы. Считаю своим долгом быть там и приглашаю всех желающих не стесняться, одеться и проследовать со мной.

Зал зароптал и зашевелился. Одна из тех двух женщин, которые постоянно курили, подскочила с места и стала картинно опять аплодировать и делала это настолько энергично, что была вынуждена даже поправить платок, по последней пролетарской моде — красный. Если бы не соседи, подхватившие её под локоть, она, возможно, и упала бы.

— Прошу не ждать, мы теряем время! — Артём имел голос громкий и чеканный настолько, что рупоров ему не требовалось.

Генрих Шпилевский принялся спешно собирать со стола документы, аккуратно разложенные в соответствии с повесткой дня. Уже было не до порядка — Артём таким же уверенным шагом направлялся к выходу, но вынужден был остановиться, поскольку делегаты уже стали выходить из зала и образовалась пробка.

— Пойдём-ка! — Дядька Степан с силой схватил за руку племяша и резко дёрнул за собой. Пашка как на крючке пробрался сквозь толпу вслед за Степаном — желающих поговорить с бесстрашным «бузотёром», как его иногда называли харьковцы, было достаточное количество.

— Фёдор Андреич! — это сочетание мгновенно обратило на себя внимание Артёма. Так мог окликнуть только человек, давно знавший его. Фёдор Андреевич Сергеев однажды назвался среди единомышленников как товарищ Артём. С тех пор краткое и звучное партийное имя приклеилось к нему на всю оставшуюся жизнь. Конечно, полиция и охранка знали, кто скрывается под этим псевдонимом, личность эта не была тайной уже давным-давно.

Первый раз Сергеев был арестован в неполные девятнадцать лет. Второй и третий раз — в двадцать один. С каждым разом Фёдор набирался опыта и матерел. Его решительность и бесстрашие приобрели некоторую славу не только в кругу его единомышленников, но и среди сотрудников охранного отделения. Четвёртый арест Фёдора Сергеева и приговор на пожизненную ссылку в Сибирь обнадёжили сыскарей охранки, но, как оказалось, — ненадолго. Товарищ Артём посчитал, что жизнь в Иркутской губернии скучна и совершенно не соответствует его предназначению. В силу понятных обстоятельств путь держать в столицы он не мог, но и климат местный для него тоже был невыносим. Семьёй он не обзавёлся, пожитков не имел, поэтому путешествие по Японии и Китаю могло показаться необременительным. Туда Артём и направился, за что, кроме местного пристава, лишились должностей ещё несколько чинов постарше: уж больно часто последнее время стали пропадать из иркутских деревень присланные судами поселенцы. В итоге всех странствий, после тяжёлой и черновой работы за гроши ему таки удалось собрать некоторую сумму денег, которой хватило на билет до Австралии. Однако это всё было потом, а сейчас Степан Черепанов окликнул товарища по имени. По имени, которое знали далеко не все присутствующие.

— Степан? Дружище, здравствуй! — Артём изменился в лице и стал дружелюбным товарищем, который встретил друга спустя много лет.

— Я приветствую тебя, Фёдор! — Степан обнялся с Сергеевым искренне и крепко.

— Сколько лет? — сказали они одновременно и рассмеялись тут же.

— Двенадцать, товарищ Артём, двенадцать…

Пашка со стороны наблюдал эту встречу и сделал для себя несколько открытий. Во-первых, он совершенно не знал своего дядьку. Нет, ну о его вольнодумских взглядах знали все не только в семье, но и на посёлке, но то, что он вот так запросто может обняться с Артёмом, говорило о многом. Во-вторых, они не виделись двенадцать лет. Это, что же, дядька Степан в революциях уже давненько? И не арестовали его ни разу, молодец дядька!

Двенадцать лет назад, когда им было немногим больше двадцати и страну только начинало по-настоящему штормить, Фёдор Сергеев и Степан Черепанов искренне считали, что терпеть уже больше невозможно, и если восстание не произойдёт сейчас, то оно не состоится больше никогда.

Полем их деятельности поначалу был родной завод Черепанова — паровозостроительный. Сергеев тогда взял на себя всю организационную и публичную часть, провёл агитацию и подготовил почву, постепенно заручившись поддержкой и других харьковских заводчан, а Степан занимался обеспечением всех этих процессов, при этом нигде не светился и подчинялся исключительно Фёдору Сергееву. Зачем же всей ячейке заводской знать, сколько достали оружия и в каком цеху какого завода оно спрятано? Как оказалось, такая стратегия была правильной. Двенадцатого декабря, в тот день, когда должно было начаться вооружённое восстание, войска и полиция прибыли на завод Гельферих-Саде, окружили его, и дознаватели проследовали прямо к месту тайника, из которого через несколько часов должно было быть роздано оружие рабочим отрядам.

Почти никого не успели предупредить о провале, и несколько десятков самых активных членов организации были одновременно арестованы. Черепанов тогда ходил как ни в чём не бывало на работу, каждый день ожидая ареста, но обошлось. Фёдор Сергеев же испытывать судьбу не стал и спустя некоторое время, когда, находясь на нелегальном положении, понял, что революционная группа «Вперёд» потерпела серьёзное поражение, отправился в Питер.

— Будь рядом, Степан! Обязательно поговорим! — Артём, увлекаемый людским потоком, центром которого он сам сейчас был, поднялся по широкой лестнице и вышел во внутренний двор.

Весь путь до сборочного цеха товарищи проделали быстрым шагом, сопровождаемые любопытными взглядами неопределившихся или не вникших в глубину ситуации пролетариев. Те же, кто к концу 1917 года проникся ситуацией и, подстёгиваемый революционным ажиотажем, окунулся в этот котёл, уже знали, кто прибыл на завод с агитацией, и встречали Сергеева приветственными возгласами. Утверждать, однако, что происходящее вызывало единодушный подъём и поддержку, тоже было нельзя: здоровенные кочегары, покрытые с ног до головы, словно шахтёры, угольной пылью, выбрались из своего полуподвала, где они по двенадцать часов в день кормили углём пасти заводских котлов со словами: «О! Васька, глянь-ка, ещё один гусь приехал светлое будущее обещать!» На что Васька — громадный детина с лицом, не выражающим совершенно никакого вдохновения, молвил: «Пятый ужо за месяц». Краем передника Васька вытер пот со лба и завернул назад, в подвал котельной, чтобы не простудиться: «Гуси лапчатые, так и в печку не засунешь…»

Всё происходящее потом напоминало кипящий чайник.

Артём с сотоварищами пробрались сквозь толпу рабочих, шумящую и волнующуюся. Импровизированной трибуной стал слесарный шкаф, положенный набок.

— Дайте слова, дайте слова, это Артём! — Ближние к «трибуне», а значит — самые активные участники волнений — узнали профессионального революционера.

— Да кто он такой, чтобы тут командовать? — кричали другие, не понимая, почему они должны слушать залётного агитатора.

— Ваших послушали, теперь наших давай! — «Активные» продолжали настаивать на своём, и возле Артёма возникла давка, переросшая в драку.

— Вон отсюда, тварь продажная! Эсер! — Щупленький работяга, подталкиваемый сзади толпой, с остервенением кинулся с кулаками на Шпилевского, который по несчастию оказался на пути к Сергееву. Одним ударом щуплый сбил Генриха с ног, в результате чего пенсне его было потеряно и на полу нещадно растоптано. Случился именно тот случай, о котором Генриха Шпилевского неоднократно предупреждали товарищи из ячейки: «Тебе место в конторе, а не на митингах, уж больно ты, Гера, на интеллигентика смахиваешь, так недолго и выгрести на околотке».

Цех многократно повторил эхом победный клич пролетариев: «Дави их!» Щуплый, почувствовав поддержку собратьев, продолжил наступление, увидев перед собой цель — коренастого человека с усами, одетого в чистое пальто поверх кителя. Раз собратья кричат, что нужно давить, — буду давить и вот этот, похоже, у них главный. Свои в обиду не дадут, поддержат!

Однако победный рейд щуплого закончился, так и не начавшись. Конечно, Пашку учили, что биться нужно лицом к лицу и до первой крови или пока соперник не упадёт, но разворачивать нападавшего к себе лицом и тем более, в соответствии с кодексом, сбросить о землю кепку и предупредить о нападении: «Щас я тебе вломлю по первое число!» — на это совершенно не было времени. Ни доли секунды не задумываясь, Пашка подставил щуплому подножку, да так незаметно, подбив одну ногу об другую — будто тот сам запутался в своих ботинках или на шнурок наступил, что щуплый так и упал перед Сергеевым со скрещёнными ногами. Тут же Пашка получил по затылку, но с разворота ударил в людскую стену на уровне локтя и попал кому-то в живот. Этот кто-то свернулся в три погибели и тоже упал на пол, а Пашка, увидев перед собой десяток недобрых лиц, поднял ладошки вверх перед собой, как будто выходил на кадриль. «Я первый не бил, что вы, как можно, господа?» — читалось на его лице.

Дядька Степан заорал что есть мочи: «Назад! Задáвите братана! Это свои!»

Его громкий клич о судьбе щуплого слесаря возымел действие и был поддержан. Некоторые работяги расставили в стороны руки, сдерживая соратников не напирать на то место, где недавно виднелась его рыжая макушка.

Артём наклонился и подал руку лежащему на полу пареньку. К тому времени он уже успел приподняться, оставив на цеховом полу несколько капель юшки из разбитого носа.

— Вставай, земляк! — И парень под одобрительный гул подал руку.

— Разберись сначала, голова горячая! — со всех сторон послышались одобрительные возгласы. Вместо битвы «стенка на стенку» — стороны во многом благодаря Пашкиной подножке замирились.

— Говори теперь, раз пришёл, товарищ Артём!

Фёдор Сергеев на любой трибуне чувствовал уверенно: и сейчас на слесарном ящике, и в порту на паровозе узкоколейки.

Дефицита ораторского искусства товарищ Артём не испытывал, а наоборот — ещё в юности обратил внимание на то, что в состоянии заставить людей себя слушать, и затем всячески развивал в себе это умение. Несмотря на то что никаких конспектов своих речей он никогда не вёл, ни в одном своём выступлении запинок не допускал. Говорил всегда простым языком. Таким, что любой работяга мог его понять, не вникая в смысл незнакомых слов вроде «индульгенция», «экзекуция», «экспроприация». Талант оратора и способность доносить свои мысли до любой публики — от австралийских докеров и до питерских анархистов — делали товарища Артёма личностью незаурядной. По прибытии в Харьков летом семнадцатого первое, чем он занялся, — это были публичные лекции «Война и рабочее движение в Австралии». Речи о далёкой стране, где такие же проблемы, да ещё из уст известного в городе дерзкого революционера имели успех. Всякий раз по их окончании страдающие революционным романтизмом юнцы набирали себе баллы перед старшими товарищами, проявляя свою информированность: «А сколько у вас побегов, товарищ Артём? А как вы провели охранку в Сибири? А жандармы в Австралии такие же супостаты?»

В этот раз Сергеев тоже остался верен себе и в течение двадцати минут прояснил товарищам рабочим и примкнувшим к ним служащим видение вопроса о том, как восстанавливать социальную справедливость, почему господа заводчики не хотят, чтобы производство увеличивалось, а наоборот — сворачивают его, штат сокращают и урезают зарплаты, что нужно, чтобы заводы работали, и что теперь со всем этим делать.

На двадцатой минуте щуплый, который оказался в первых рядах, вытирая рукавом разбитый нос, молвил соседу, совершенно незнакомому мужику, который пришёл вместе с Артёмом (волею случая это оказался Степан Черепанов): «Складно сказывает, как воду льёт. Поверить, пожалуй, можно, а я уж было подумал, не наш вовсе».

Степан, который полчаса назад был готов за своего друга отметелить чахлого, но решительного пролетария, по-дружески похлопал того по плечу со словами: мол, нечего было кидаться куда ни попадя, урок тебе на будущее, сначала думай, на кого накатываешь.

На проходной Артёма уже ждала пролётка, нанятая по такому случаю товарищами, до которой его и проводили, но Сергеев, уже стоя на подножке, замешкался, словно высматривая кого-то.

— Степан! Степан! — зычным голосом Сергеев обратил на себя внимание Черепановых, которые немного отстали. — Иди сюда, скорее!

Степан и Пашка пробрались сквозь плотную толпу вдохновлённых участников революционного движения до пролётки.

— Товарищи, товарищи! — Артём жестом показал Черепановым забираться в экипаж и не спорить. — Товарищи! — Поток вопросов из толпы продолжал сыпаться в его сторону, будто он был единственным, кто знал на них ответы. — Завтра прошу вас прибыть на митинг, который состоится на заводе ВЭК в полдень! У ваших братьев такие же вопросы, все вместе и обсудим!

— Трогай! — Кучер понемногу придал экипажу ход, толпа расступилась, продолжая обсуждать идеи оратора, а Сергеев обнял Степана крепко и от души. — Ну вот, теперь уж здравствуй, дружище, поближе! Твой? — Артём кивнул в сторону Пашки, подразумевая, что это сын Черепанова.

— Племяш. Павел Черепанов, Трофима сын, — представил его Степан.

Пашка подал руку новому знакомому и сразу же оценил крепость его руки.

— Сейчас мы едем ко мне и даже не думай сопротивляться, — тоном, не терпящим пререканий, сказал Фёдор. — Познакомлю тебя с Лизочкой.

— Раз в двенадцать лет могу не спорить, — Степан моргнул племяшу. — Лизочка это дочь?

Артём искренне рассмеялся:

— Один-один! Я тут, похоже, якорь бросил. Не всё же бобылём ходить. Елизавета — это любовь моя. Женюсь наверняка! Она редкой души человечище, вот такой души! — Фёдор руками исполнил жест, которым рыбаки показывают свой самый большой улов в жизни, и громко рассмеялся.

Фатум

Степан обратил внимание, что на общем сером фоне, какой в эти тяжкие времена в своём большинстве являли собой харьковчане, он видел сейчас счастливого человека, полного сил, целей, эмоций и решительности. И одной из причин такого разительного отличия была влюблённость Фёдора. Помноженная на его природный темперамент, она заражала окружающих жизнелюбием и оптимизмом её обладателя.

Фёдор был уверен, что фатум не существует, что кораблями правят капитаны, а не провидение, и потому в свои тридцать четыре считал себя капитаном. Все его путешествия и приключения, пережитые за эти годы, уже были достойны произведения, в котором ушлый романист нашёл бы почти всё для исключительного сюжета: перестрелки, заговоры, погони, аресты, побеги, путешествия, чужбина, тяжкие испытания голодом и холодом, но не нашлась бы там только одна тема. Пожалуй, самая главная для успешного произведения — любовная история. Бурный образ жизни не позволял Фёдору долго оставаться на одном месте, и посему, даже если и возникала скоротечная искра между ним и какой-либо очаровательницей, в костёр она превратиться, как правило, не успевала.

С Лизаветой у Фёдора Сергеева получилось как-то иначе. Тут уж можно было бы поверить в то, что-таки тот самый загадочный фатум всё и подстроил. Вот так и возникла недостающая в романе линия — возникла в соответствии со всеми правилами драматургии — неожиданно, и обязывая героев к дальнейшему развитию событий. Два месяца и два дня его жизни полностью перевернули всё с ног на голову…

Первое мая — день, когда солидарности трудящихся во всём мире не было предела, Фёдор провёл как настоящий революционер.

Австралийский городишко Дарвин был не самым крупным, а по российским меркам — так вообще мелкота. Вся жизнь там крутилась вокруг шахт, и публика, работавшая там, отличалась от земляков Фёдора только английским наречием, и то многие из них говорили с акцентом. Азиатским, немецким, русским — Австралия это страна-причал. Она оказалась на пути у такого количества разношёрстной публики, что никто не удивлялся китайцу или русскому, говорящему на английском в припортовом кабаке, где работяги пропускали в конце дня по стаканчику. Фёдор не брезговал бывать в таких местах и справедливо полагал, что ничего не сможет изменить в мировоззрении этих людей, если не будет пахнуть так же, как они — рыбой, табаком и потом. В поисках единомышленников он поколесил по континенту.

Конечно, ему, не первый год прожившему в этой стране, издававшему там газету, было несложно сподвигнуть работяг на выступление в знак солидарности с трудящимися России и вообще всей Европы.

Уже второго мая мэр Дарвина распорядился разыскать и арестовать зачинщиков выступления, которые на несколько часов парализовали жизнь в городе. Мэр Дарвина не был демократом и терпеть не мог, когда в его городе шло что-то не так. Пока горняки шумели у себя на шахтах, за забором, он оценивал риски заражения городского населения левыми идеями и на приёме по поводу дня рождения своей супруги молча выслушивал жалобы начальника полиции на некоего русского, которого все звали Большой Том. Что смутьян, что пользуется популярностью у всего портового сброда Мельбурна и шахтёров Дарвина и что суд не даёт санкцию на его арест, так как судья не нашёл в его действиях ничего предосудительного.

После того, как они прошли демонстрацией мимо его дома, который стоял на пути из окраины в центр, мэр напрягся больше обычного и вспомнил о Большом Томе. А первого мая — это была уже не сходка «по интересам» и не скоротечная демонстрация, это был полноценный митинг, на который, по оценкам полицейского управления, вышло около тысячи человек, причём были и приезжие. В руках у них были плакаты, они сами охраняли своё мероприятие, расставив самых крепких парней по периметру с интервалом в десять метров, они приволокли с собой сколоченный из досок постамент с перилами и ступенями, на который можно было взобраться и говорить крамольные речи так, что оратора слышали и видели все и, в конце концов — это раздражало мэра больше всего — они заняли на два часа главную площадь и прилегающие улицы. Тем самым демонстранты парализовали торговлю, движение упряжек, редких автомобилей и разогнали всю почтенную публику, которая была ошарашена появлением в их красивеньком мирке такого количества простолюдинов с совершенно непонятными лозунгами и намерениями. Что там они собрались забрать? Заводы? У кого? У нас? Чего они требуют? Повышения зарплаты и укороченный рабочий день? Неслыханное событие для тихого городка.

Мэр был наслышан о смуте, которая поразила Европу и даже дошла до Америки. Это были революционеры. В каждой стране они назывались по-разному, но, где бы они ни появлялись, везде начинались волнения. Представить, что эту болезнь заразную завезли к ним на каком-то пароходе с каким-то человеком, который не поленился две недели терпеть морскую качку и тошноту, было невозможно. Тут же мэр Дарвина отбил телеграмму в Канберру для Верховного Суда и правительства напрямую, в которой выразил глубокую озабоченность происходящим и посчитал смертельной ошибкой недооценивать деятельность Большого Тома и его единомышленников.

Но случай стал на сторону Фёдора: на ключе телеграфного аппарата сидела юная Кэтти, страстно влюблённая в одного из его бывших наборщиков-шрифтовиков. Вечером на свидании барышня восторженно поделилась со своим любимым новостью о Большом Томе. Это ведь тот самый Том, о котором ты столько мне рассказывал? Парень благоразумно пояснил юной леди, что она ошиблась, но теперь маршрут их прогулки несколько отклонился от обычного — они прошли мимо дома, в котором Большой Том, он же — Фёдор Сергеев, а ещё — товарищ Артём, снимал комнату. К счастью, хозяин оказался дома, и юная красотка не успела заскучать на пороге, пока юноша за пару минут поделился с Томом такой ценной информацией. Влюблённые пошли дальше наслаждаться вечерним океанским бризом, а Большой Том отправился в чулан, где уже давно пылился его верный саквояж. Чуть большего размера, чем обычно их делают, он вмещал весь небогатый скарб своего хозяина — несколько пар сменного белья, рубашки, туалетные принадлежности и вторая пара кожаной обуви. Много ли холостяку надо?

Так начался его путь домой. В конце концов — сколько можно строить светлое будущее вдали от Родины? Семь лет в краях, где о морозах и снеге никто не имеет представления. Пароходом до Владивостока и потом на перекладных до Харькова. Весь путь занял два месяца.

Харьков в июле — жаркий и пыльный. Редко когда город накроет низкая свинцовая туча, но зато уж если накроет, так гроза смывала в Лопань всю пыль и грязь, отчего мостовые становились лощёно-блестящими, а воды речек местных, соответственно, — мутными и коричневыми.

После одной из таких гроз, третьего июля, товарищ Артём прибыл в пролетарский Харьков для помощи революционному движению. Ещё из Ростова он отправил телеграмму о своём прибытии и попросил помочь с размещением на первое время, в чём ему и была оказана помощь по приезде.

Приютом товарища Артёма на первое время стала комната на первом этаже в подсобке Рабочего клуба, который располагался в угловом доме с колоннами по улице Петинской. Пусть и не большая, но чистая и с большими окнами, выходящими во внутренний двор, где располагался тенистый сквер, комната его полностью устроила.

По всему было видно, что он здесь не первый и, скорее всего, не последний постоялец. В жилище было всё, что нужно для одинокого путника. Двум гостям здесь было бы уже тесно. Нехитрая мебель цельного дерева, довольно мягкая кровать, свежее постельное и работающий умывальник с канализацией в углу — для бывшего каторжанина это был верх мечтаний и комфорта.

Фёдор раскрыл дверцы шкафа, которые, несмотря на его возраст, не издали ни звука, и повесил туда весь тот гардероб, в котором сейчас не нуждался: пиджак и две рубашки. Подошёл к окну, створки которых также легко и почти беззвучно открылись — в клубе наверняка был хороший управляющий, если такие мелочи не доставляли неудобств. Свежий воздух с улицы, состоящий сегодня только из запаха грозы, наполнил комнату. Возможно, последние несколько дней, когда, как говорят местные, стояла сильная жара, в номере никто не жил, поэтому воздух был довольно спёртым, и теперь, с наступлением прохладной ночи, Фёдор посчитал, что сон с открытым окном придаст ему сил и позволит выспаться. Как же он устал от всех этих поездов, корабельных кают, пролёток, телег и прочего транспорта. Один из перегонов ему пришлось проделать в кабине паровоза. Причём — не пассажиром, а помощником кочегара. Только на таких условиях получалось продолжить путешествие. Конечно, для него это проблемой не стало — уж кем только он ни работал эти годы, махать лопатой по команде — не самое сложное из того, что ему приходилось делать.

Раздумья о двухмесячном путешествии домой прервал глухой звук из парка. Стемнело, и время приближалось к полуночи. Свет в комнате Фёдор выключил некоторое время назад, чтобы комары не испортили перспективу выспаться с удовольствием, и дышал вечерним свежим воздухом. Звук напоминал какую-то возню, и вдруг отчётливо раздался женский вскрик.

— Тихо, ты, сука! — Возня продолжалась, а женский голос теперь издавал то ли всхлипывания, то ли мычание.

Недолго думая, Фёдор запрыгнул на подоконник и аккуратным, но быстрым шагом направился на шум. Нападавших было двое, а жертвой их была, судя по силуэту, юная барышня. Один из гопников уже потрошил её сумочку, в то время как другой, приставив к её горлу нож так, что она была вынуждена стоять на носочках, бесцеремонно лапал. Весьма резонным поэтому было решение Фёдора использовать фактор неожиданности. Первым он посчитал нужным обработать того, что был с ножом, а потрошителя сумочек оставить на второе. Фёдор довольно быстро и близко подобрался к месту событий с тыла, но тут его выдала рубашка, белевшая на фоне тёмного сквера. Потрошивший сумочку заметил постороннего первым и, не выплёвывая папиросы изо рта, обратил внимание напарника на белое пятно, которое заходило к нему со спины. Возможно, парень заикался, возможно, растерялся от неожиданного появления Фёдора в этой сценке, но ничего, кроме мычания, он не издавал. Мычал и головой кивал в ту сторону. Пока его долговязый напарник оторвался от своего похотливого дела, пока повернулся, возмездие было уже близко. Совсем рядом. Возмездие нанесло удар снизу в челюсть такой сокрушительной силы, что пострадавший не смог издать никакого звука, кроме резкого щелчка зубов, слившегося со звуком разрушающего челюсть кулака, и затем — аккуратный «шмяк» бесчувственного тела о землю.

Папироска была немедленно выплюнута, сумочка брошена прямо под ноги владелицы и вот так, задом, задом, не выпуская из виду возмездие, грабитель, приняв позу «прошу покорно прощения, ошибочка вышла», растворился в парковой темноте.

Фёдор нагнулся над лежащим мужчиной и приложил три пальца к его сонной артерии:

— Жив. От такого не умрёт. Скоро очухается и дорогу домой, надеюсь, вспомнит. — Барышня не издавала ни звука, только тихонько всхлипывала.

— Финка. — Нож упал рядом с нападавшим. Фёдор поднял его и засунул в голенище своего сапога. — По крайней мере сегодня больше никому не навредит.

— Угу… — это всё, что смогла выдавить из себя перепуганная до смерти девушка.

Спаситель собрал содержимое сумочки и вручил её девушке со словами:

— Фёдор. Очень приятно.

— Е-е-е… — она продолжала всхлипывать. — Елизавета.

— Неосмотрительный поступок — в таком платьице среди ночи, одна, в тёмном парке. Неужто кавалер не решился проводить?

— Не-не — нет кавалера.

Елизавета держала сумочку за ручки, прижав её к груди, и тут вдруг, как только до её сознания добралась мысль о том, что всё позади, потоком слёзы хлынули, навзрыд завыла, и ноги подкосились. Фёдор успел поймать падающую барышню, чем спас новенькое платьице от внеплановой стирки.

Лиза повисла на своём спасителе и рыдала ещё довольно долго, а тот не решался к ней даже притронуться, только держал руку, не прикасаясь, возле талии: вдруг она опять начнёт равновесие терять? При этом Фёдор не прекращал держать в поле зрения тело в пиджаке, лежащее рядом, но оно не подавало признаков физиологического возрождения.

Наконец, когда Фёдор уже почувствовал сквозь рубашку влагу от её слёз, он таки решился прервать истерику спасённой:

— Ну, будет вам, будет! Уже всё хорошо. Враг повержен и частично ретировался. Давайте я вас провожу.

Чтобы не рассказывать о причинах столь позднего возвращения, не будить ключницу, Фёдор таким же способом проник к себе в комнату, взял пиджак и вернулся к Елизавете. Набросив пиджак ей на плечи, он взял её под локоть и сказал:

— Показывайте дорогу, буду последовательным и доведу вас до двери. Чтобы наверняка.

По пути выяснилось, что Лиза в Рабочем клубе выступала с речью на мероприятии, что у них много общего — взгляды на жизнь, на происходящие события, на своё место в этих событиях. Редкое совпадение интересов. Кроме того, как только они вышли на освещённую фонарями улицу, Фёдор открыл для себя, что Лиза весьма недурна собой. Фигурка барышни имела очень приятные пропорции, соответствующие её юному возрасту (ей только недавно исполнилось двадцать), волосы средней длины были аккуратненько собраны сзади под заколку, и было заметно, что они слегка вьются. Личико, несмотря на то, что было заплаканным, всё равно оставалось очень милым и каким-то кукольным.

«И кавалера нет, странность какая! Вот времена настали — вместо того, чтобы любовь искать, барышни на митингах выступают. Многое изменилось, пока меня здесь не было». Фёдору не хотелось с ней расставаться, потому он поддерживал разговор и пропустил уже двух извозчиков. Так они оказались на улице Ботанической, где жила Елизавета. Она снимала комнату с большими окнами на втором этаже в приличном доме под номером двенадцать. Адрес Фёдор Сергеев запомнил, а свои окна Лиза сама показала, взмахнув рукой: «Ну, вот мы и пришли».

О свидании на завтра долго договариваться не пришлось. Фёдор сделал это в духе времени, ну что же, от этого хуже не стало:

— Завтра я выступаю с лекцией в театре Муссури. Это не так уж далеко отсюда. Я могу рассчитывать на вашу оценку? Гарантирую безопасность и доставку до дома.

— Муссури? Как же, знаю. С удовольствием буду. Во сколько?

— В восемь.

На том они и попрощались, но каждый ушёл с каким-то новым ощущением. Как будто только что произошёл тот самый случай, который предопределяет всё твоё дальнейшее будущее…

— Куда едем-то? — кучер вполоборота развернулся и спросил ездоков, которые так увлеклись беседой, что не назвали адрес.

— Ботаническая, дом двенадцать! — скомандовал Фёдор, и экипаж направился по новому домашнему адресу товарища Артёма.

Колонны в греческом стиле, три ступени при входе. Экипаж остановился к парадному, и дворник Прокоп внимательно, исподволь, осмотрел гостей. Привычка наблюдать за происходящим, считать людей — кто зашёл, кто вышел — осталась у него с царских времён. Начинающие филёры частенько наведывались к нему в каморку для налаживания контактов. Чем проветривать жиденькое пальто на холодных харьковских сквозняках, так лучше папиросами наградить Прокопа — уж он-то отработает.

Профиль нового жильца Прокоп различил на фоне газового фонаря. Только странно — жена его Фёдором кличет, а эти — Артёмом. Заковырка.

Хозяйка открыла дверь, и Фёдор, не оставляя ей никаких шансов, скомандовал:

— Лизок, на сегодня борьба за светлое будущее окончена, собирай на стол! У нас гости, да какие! Знакомьтесь — это Степан Черепанов.

Степан снял картуз, поздоровался, слегка смущённый таким шумным представлением.

— А это Павел, племяш его. Скажу тебе — парень из тех, кто не промах. В бой решительно идёт, без раздумий!

— Елизавета, очень приятно, — Лиза подала руку сначала Степану, потом — Павлу. Рукопожатие было по-партийному сдержанным.

Убранство комнаты никак не соответствовало её архитектуре.

Посреди громадного зала стоял круглый стол, который в любом другом помещении имел бы очень внушительный вид из-за своих размеров. Четыре стула, расставленные по сторонам света, были вплотную придвинуты так, что можно было подумать об экономии места, однако его было предостаточно. В углу разместилась кровать, рядом с ней шкаф с двумя дверцами и ещё одинокая этажерка напротив, выполняющая функцию будуара, — это всё, чем могла похвастаться молодая пара. На нижних полках этажерки — десяток книг — явно зачитанных, но дорогих своим хозяевам, а на самой верхней — зеркало. Эти четыре единицы мебели Лизе достались по наследству, как и комната. Однако, несмотря на весь аскетизм обстановки, присутствие в жилище женщины без сомнения было заметно. Кружевные салфетки, подложенные под книги, несколько жестяных баночек возле зеркала и пара пейзажей на стене скрашивали ощущение пустоты.

— Что же вы, проходите, прошу! — Лиза бегом промчалась вокруг стола, отодвигая стулья, благо их на всех хватало. — Я на минутку, не скучайте! — И упорхнула в сторону кухни.

Мужчины повесили на крючки у входа свои шинели и прошли к столу.

— Спартанские условия способствуют умственной деятельности! — Фёдор был в чрезвычайно хорошем расположении духа — неожиданная встреча со старым товарищем подействовала как хороший допинг.

— Тебе деятельности ни у кого не занимать, — усмехнувшись, сказал Степан. — Твоя, Фёдор, деятельность вон сколько народу за собой потянула. Теперь только успевай за ними.

Лиза принесла самовар, щепки и спички, поставила на стол чайник и пряники. Красноречивый взгляд в сторону Фёдора поднял того с места, и хозяин принялся разжигать тульский самовар.

Так посмотреть может только любящая женщина, они уже понимали друг друга без слов и это могло значить только одно — они успели сродниться, притереться, и чувства их были взаимны. Фёдор был старше её на тринадцать лет и для неё, юной и начитанной гимназистки, он стал открытием.

До недавнего времени в её головке, кроме французского и немецкого языков, изученных практически в совершенстве, ещё размещался целый рой разных идей и мыслей, в которые она свято верила и «несла в массы». Лиза имела чёткое представление о том, как должно выглядеть общество справедливости, и была уверена, что это единственно правильный способ существования людей. Образование, умение убеждать и уверенность в собственной правоте делали её востребованным оратором. На этой почве у них с Фёдором было тоже много общего и иногда случалось, что в своих спорах «молодожёны» часто не замечали, как время переваливало за полночь.

Таких товарищей, которые досконально разбирались в революционных теориях, было вокруг неё всегда много — идейные и совершенно нищие студенты, заводские активисты, мужики простые и прямые, — но никто из них не вызывал у неё ни малейшей симпатии как мужчина. Поношенные сюртуки, одинаковые кепки, запах табака — они все были одинаковыми, нафталиновое мужичьё, которое, кроме себя и революции, никого вокруг не признают. Лиза, разговаривая сама с собой по ночам, задавалась вопросом: каким он будет, её любимый? И девичья фантазия, щедро вскормленная романтической литературой, такой образ выносила.

Покоритель Лизы непременно должен быть обаятельным. Ни в коем случае не снобом — надменности Лиза терпеть не могла. Очень неплохо было бы, если ОН сможет разделить дом и работу. Сколько её подружек по гимназии успели выскочить замуж за разного пошиба советников и прочих любителей рангов. И что? Скучно. Родила — и ты уже не нужна, или, по крайней мере, так им казалось. Сонечка Бельская, так та рыдала на плече у Лизы два года назад, когда встретились случайно в кондитерской. Совершенно не поняла Лиза тогда, в чём её беда. Обеспечена, состоятельна… Софья стала избранницей какого-то важного чина из полицейского управления, каталась как сыр в масле — только роди сына. Родила. «Раскоровела!» — кричал ей муж, забирая сыночка на конюшню лошадок погладить. И Соня плакала ночами одинокими, свято поверив в то, что муж несёт службу государеву денно и нощно, позабыв уже давно мужнины ласки. Нет, такое не для меня — решила Лиза. Тем более, как ужиться людям, имеющим разные политические взгляды? Это невозможно. И Лиза продолжала фантазировать… Крепкий, конечно, с сильными руками, чтобы обнял нежно, но так, что уже не отвертеться. Добрый, хороший, справедливый, честный, заботливый, верный, любящий — после таких фантазий никогда не хотелось просыпаться. Со временем Лиза смирилась, что вокруг неё не найдётся ни одного такого принца, но ночные грабители подвернулись как нельзя кстати. Отчасти и от такой долгожданной встречи она тогда «поплыла» прямо к Фёдору в руки. А потом, после того как он проводил её домой, не спала всю оставшуюся ночь, сравнивая вымышленный образ со своим спасителем. Прямых соответствий было более чем достаточно.

Самовар вынесли на порог чёрного входа, чтобы он продымил и закипел, а Лиза в это время собрала на стол всё, что положено гостям. Снедь была нехитрая, но в этом году и картошка была в радость, и по случаю неожиданной встречи Фёдор достал из кухонного шкафа неприкосновенный запас. Пашке испробовать горячительного не дали, да и не очень он хотел: его первый опыт употребления закончился грандиозной дракой посреди родной улицы, после которой отец пригрозил лишить крова и пожизненно отлучить от семьи.

После положенных в таких случаях воспоминаний о бурной молодости Лиза ещё раз убедилась в правильности своего выбора — Фёдор, оказывается, бесстрашный! Не очень-то он с ней был разговорчив — многого не знала о его подвигах: и об участии в мятеже 1905 года в Харькове, об оружии, о слежках; хотя зачем ей это было знать? Другой бы уже расписал в красках свои похождения, тем более было что живописать, а он поскромничал, цену себе не набивал.

Наконец, когда Фёдор и Степан от души посмеялись над филёрами и полицейскими, их беседа стала более серьёзной.

— Времена такие штормовые, Степан, что не успеваем иной раз за ними. Новую страну строим, справедливую!

Степан фирменным движением расправил усы и усмехнулся:

— И много вас? Строителей?

Фёдор даже нахмурился от такой резкой смены тона. Ему показалось, что в словах Степана прозвучала лёгкая насмешка.

— Да уж хватает, дружище! Хватает! Нас пока не так уж много, как хотелось бы, и не успеваем всего — задач сейчас больше, чем проверенных людей, но это временно — я уверен. По мере того как мы будем продвигаться вперёд, к нам примкнёт всё больше и больше людей. Пролетарии сейчас колеблются.

Фёдор встал и, почувствовав себя в родной стихии, продолжил:

— Хозяева заводы бросают, людям есть нечего. И ничего, кроме возмущения, в своих цехах они не высказывают!

— Ты не прав. В депо рабочий комитет принял решение о недоверии управляющему.

Фёдор был в курсе всех волнений и новшеств:

— Сменят и что? Что они будут возить? Воздух? Пока заводы не заработают, ни им, ни самим заводчанам жизни не будет! Только национализация! Исключительно!

— А кто управлять всем этим хозяйством будет?

— Вот! Вот видишь, ты уже задал вопрос, значит, ты задумался! А если ты задумался, ты найдёшь правильный ответ. Хоть методом проб и ошибок, хоть с помощью товарищей, но ты ищешь!

— Да я не ищу, Федя. Я уже устал от всех этих каруселей. Война, революция, работы нет, сколько ж можно? С девятьсот пятого всё ищем. Царь нам не такой был. А что, плохо жили разве? Я тебя спрашиваю?

— Э-э-э-э, дружочек, так ты разуверился? Ещё даже не половина пути, а ты сдрейфил?

Пашка с интересом следил за дядькой — он таким его никогда не видел. Их общение всегда сводилось к застолью на Пасху. Как и Лиза, Пашка открыл для себя много нового.

— Ты не перегибай, Фёдор! Не перегибай! Я такой человек, мне цель нужна. Вижу цель — иду. Не вижу — стою. А сейчас, хоть слепцом меня назови — не вижу! В упор не вижу! Все о народе заботятся, кому не лень, — от попов до большевиков, и чем больше таких заботливых, тем хуже становится! А я жить хочу. Сегодня, а не завтра.

— Вот. Вот ты сейчас сам цель себе и поставил.

— Я тебе сказал, что у меня в башке тупик! Тупик, понимаешь?

— Не-е-ет, Стёпа. — Когда товарищ Артём начинал слегка протягивать слова, это значило, что сейчас он в замечательном, неофициальном расположении духа. Обычно, на публике, он был в своих выражениях резок, оперировал чёткими формулировками и использовал короткие предложения.

— Чё нет? Ты меня, что ли, лучше всех знаешь? Вон сколько годков не виделись. Я уж и подзабыл, как ты выглядишь. Кстати, здоровый ты стал! — Водочка сделала своё дело, и дядька Степан уже слегка захмелел.

— Твой тупик от незнания и нерешительности. Ты себе цель уже поставил, теперь нужно действовать. И вот этих всех благодетелей, как ты говоришь, нужно или на нашу сторону переманить, или от дел отодвинуть.

— Ну ты, Фёдор, знаешь, что делать?

— Я знаю. Промышленность поднимать. Работать до изнеможения.

— Так война же!

— Так проиграем, если не справимся. Думаешь, немец — он что, резиновый? У них ресурсов тоже негусто, а уже сколько потрачено. Тут кто кого.

— Ну, раз ты знаешь, то и командуй! Строителей светлого будущего ведь не хватает, я так понял?

— Точно так. Зашиваюсь. И товарищи не справляются. Пятьдесят задач одновременно.

Пашка, слушавший уже второй час беседу двух очень уважаемых им людей, посчитал, что теперь вот то самое время, когда пора обозначиться, а то так всё мимо пройдёт.

— Товарищ Артём!

Голос с другой стороны стола оказался неожиданно громким и уверенным.

— Товарищ Артём, а возьмите меня к себе.

— К себе? — Фёдор несколько опешил от неожиданности.

— Да. В помощники. Вы же не успеваете, зарываетесь?

Степан удивился такой решительности племяша:

— Ишь ты, проныра! Хотя… На твоё усмотрение, Фёдор. Пашка преданный.

Товарищ Артём посмотрел на молодого человека оценивающим взглядом снизу доверху.

— Грамоте обучен?

— Так точно! — отчеканил Пашка.

— С цифрами дружишь?

— Так точно! — голос Пашки стал ещё громче, он понимал, что ему не откажут.

— Реакция у тебя хорошая, грамотный, и фамилия у тебя проверенная.

— Не думай, Фёдор, не думай много. Наш он, Черепанов. — Степан тоже загорелся этой идеей — наконец парень толковым делом займётся. А опасность — так она и под домом может в виде гопников достать. Кто знает, что там, на роду, написано?

— Я нуждаюсь в таком человеке. Да. Определённо.

Пашка сиял от того, что его экспромт привёл к таким неожиданным последствиям.

Фёдор продолжил:

— Работы будет много. Будешь везде рядом со мной. Поездить придётся. Дальше Рогани бывал где-нибудь?

Тут Пашка слегка смутился и, опустив взгляд, негромко сказал:

— Да не приходилось, я больше по месту тут.

— Ладно, ладно! Не дрейфь, справимся! Как тебя только теперь величать? — Фёдор на несколько секунд задумался. — Адъютант? Так мы не в армии, а я не превосходительство. Секретарь? Так работа не конторская вовсе. Больше штабная.

— Товарищ Артём, ординарец. Ordino по-латыни значит «порядок наводить». — Паша своим этим изречением поставил Степана на время в тупик.

— Кх-мм… — откашлялся дядька Степан, — я же говорил, смышлёный парень!

— Ну, не знаю. Мне не очень. Помощником будешь. А там смотри — представляйся, как заблагорассудится. — Товарищ Артём подал руку своему новому товарищу, и Пашка убедился в её крепости.

Начиналась новая жизнь.

Дневник. Харьков

Вести дневник — дело девичье. Гимназистки и курсистки имели моду записывать свои переживания и страдания на бумаге. Бумага всё стерпит. Бумаге можно пожаловаться, окропить слезой, а потом плакать, взглянув на её высохший след ещё раз. Дневник — это склад переживаний, это собеседник, который никогда лишнего не спросит, глупых вопросов не задаст и уж тем более — не осудит. Этот собеседник будет терпеть всё, что с ним сделает хозяин, — и строки о неразделённой любви, украшенные ангелами и сердечками, и гнев на родителей, и при необходимости сгорит в печке, если хозяйка совершенно обезумеет от злости или отчаяния.

Павел знал о такой слабости кисейных барышень и потому сразу от идеи вести записи отказался. Что же я, революционер, пребывающий в самой гуще событий, рядом с такими людьми буду дневник писать? Но месяц назад, когда распри в Советах достигли своего апогея и в Харькове продолжился их Первый всеукраинский съезд, Пашка встретил одного интеллигентика.

Щуплый паренёк немногим старше, чем он, проносился мимо, опустив взгляд в пол. Убирать плечо Пашка не стал — какая наглость вот так нестись, не глядя. Щуплый упал, столкнувшись с Пашкой, и обронил все свои записи.

— Простите, не заметил… — Студент (как прозвал его для себя Пашка) быстро принялся собирать листки с пола.

— Это ты сейчас историю обронил? — знакомый зычный голос сзади заставил Павла обернуться. Товарищ Артём дружески похлопал Павла по плечу и продолжил:

— Так с историей нельзя, товарищ ординарец! Она заслуживает большего уважения.

Щуплым студентом оказался корреспондент эсеровской газеты, присланный в Харьков по случаю переноса туда съезда. Его звали Арсений Песков. И был вовсе не студентом, а состоявшимся журналистом.

— Знакомьтесь, это товарищ Песков, — Артём представил Павлу неудачливого его оппонента. — Очарован социал-революционной идеей и приставлен к нам своими товарищами как наблюдатель.

Арсений смутился и ретировался так же быстро, как и появился.

Товарищ Артём (только так называл его Пашка теперь, приучая себя к мысли, что «Фёдор Андреевич Сергеев» остался в прошлом), здороваясь налево и направо, взял под локоть Павла и заговорщицким тоном сказал:

— А ведь то, что сейчас происходит, действительно достойно хроники. Я не прошу тебя писать для газет. Пиши для себя. У тебя свежий взгляд, ты только начал, ты молод. Потомки прочтут и будут гордиться своим дедом. Революции раз в несколько поколений случаются, а тебе повезло попасть в этот водоворот молодым.

— Я себя не представляю писателем.

— А ты и не представляй, Пашка. Это несложно. Увидел — записал мысли. Дневник, если хочешь. С мыслями у тебя порядок, событий тоже достаточно. Не ленись, и получится летопись славных времён. Договорились?

Пашка никак не мог понять, как у него это получается? Только подумал о том, что дневник — дело бабское, как вот на тебе!.. Ну хорошо, пусть это будет не дневник, а хроника. Хроника перемен. Или великих дел. Или революции. Нет. Слово «революция» Павлу категорически не нравилось. Как только началась революция, оказалось, что город погрузился в хаос. В рюмочных даже завсегдатаев стало меньше. Намного меньше. Это может показаться странным, но выручка питейных заведений была одним из лучших индикаторов благосостояния. Как только в трактире становилось пусто, это значило, что жёны взяли власть в свои руки. А для этого могла быть только одна причина — мало денег. При зарплате рабочего в 20 рублей за месяц в хорошие времена поход в трактир обходился в 20–30 копеек. Фунт говядины стоил 21 копейку. И при наличии детей, а семьи были большими, тех денег на прокорм на месяц не хватало.

Революция принесла разброд в умы и опустошила и без того неполные кошельки. Блошиные рынки стали процветать, потому что натуральный обмен заменил оборот денег. Денег попросту не было. Ежедневная оплата начислялась, но никто из управления не мог точно сказать, когда её выдадут.

Работы в семнадцатом не было катастрофически. Заводы остановились, перевозить стало нечего, и железнодорожники тоже стали бедствовать.

За свою короткую жизнь Павел всё же успел повидать те времена, когда люди ходили с радостными лицами, на ярмарках веселились от души, детям покупали подарки и сладости, и эти воспоминания он держал в самом далёком уголке души. Вот такую он хотел жизнь — красочную, со счастливыми лицами вокруг, со смехом и весельем.

Война поселила в харьковчанах тревогу. Революция добавила в эту тревогу нищету. За что её было любить? Кто-то видел свет в конце тоннеля, как товарищ Артём, кто-то просто следовал вперёд, полный желания перемен, вливаясь в революционные массы. А Пашка хотел одного — чтобы быстрее вся эта канитель упокоилась и мать могла бы испечь масленичные блины.

— Хорошо, товарищ Артём. Я попробую. Посмотрим, что из этого получится.

— И сохрани обязательно! Пусть внуки проверят, были правы или нет!

И с того дня, а это было 11 декабря, Павел стал вести записи, которые потом составят общее впечатление о том смутном времени, о фигуре товарища Артёма и обо всех интригах, которые сопровождали Пашку в дальнейшем.

«11.12.1917. Прибыл на Николаевскую площадь в Дом Дворянского собрания для участия с товарищем Артёмом в Первом Всеукраинском съезде Советов. В этом Доме не бывал до сих пор и даже не мог себе представить, как он выглядит изнутри. Слышал, что здесь всегда раньше собирались дворяне для своих церемоний, выборов и балов. Само здание выглядит очень торжественно. Вроде три этажа — а выше чем все дома рядом. При входе шесть колонн высотой в два этажа из трёх, и дверь кажется очень маленькой на их фоне.

Внутри большой зал, в котором организована регистрация участников съезда. Публика разношёрстная. Никого не знаю, кроме товарища Артёма и Генриха Шпилевского, но со мной все здороваются, потому что я рядом с Артёмом. Много новых лиц. Всех не упомню, пока путаюсь. Пытался записывать имена и фамилии, но потом бросил — дело бесполезное.

Шпилевский тоже постоянно рядом и много рассказывал о той части съезда, которая была неделю назад в Киеве. Если кратко — там все переругались. Большевики сделали всё так, чтобы мероприятие состоялось, но в результате оказались в несправедливом меньшинстве. Это и вызвало у товарищей некоторое недоумение. Их было всего немногим больше ста, когда всего делегатов — почти две тысячи. Особое возмущение вызвало принятие резолюции в поддержку Центральной Рады. Не разобрался ещё почему, но для большевиков это было категорически неприемлемо. Как сказал товарищ Артём: „Не для того мы собирали Советы“.

Теперь та часть делегатов, которая посчитала, что в Харькове соберётся пропорциональное представительство, собралась здесь. Люди с озабоченными лицами, мало кто улыбается, все рассуждают о происходящем, обсуждают Манифест к украинскому народу от Совета народных комиссаров. Все говорят о том, что Рада действует в интересах буржуазии и даже предаёт в военных вопросах, когда разоружает военные части Советов.

Делегатов, как оказалось после регистрации, около двухсот человек. Слышу разговоры о том, что ожидалось больше, но не все решились. Публика в основном пролетарского происхождения и сочувствующие из интеллигенции. Почему-то их так и называют — „сочувствующие“, хотя среди них есть и большевики.

После проследовали в зал для заседаний. Теперь понимаю, почему буржуи так гордились своим дворянским сословием. Здесь могли заседать только они и никто больше. Потолок так высоко, что до сих пор мучаюсь вопросом — как они добираются до ламп? На сцене несколько столов для президиума. Сама сцена находится в глубине той части зала, к которой обращены кресла. Я бы сделал иначе.

Заседание продлилось почти до глубокой ночи. Бесконечные выступающие, споры из зала с докладчиками, иногда до крика доходило. Всё идёт к тому, что Раду не признают. Товарищ Артём выступал уже два раза и говорил о том же, что и большевики обсуждали перед началом. Рада — орган предательский, который действует в интересах буржуазного элемента. Они воевать с немцами не слишком охочи, и это теперь понятно всем».

«12.12.1917. Второй день. После того как делегаты очень бурно провели вчерашний день, страсти немного успокоились. Вопрос был вокруг того, что изначально это был съезд депутатов Донецкого и Криворожского бассейнов. А после прибытия делегатов Всеукраинского съезда из Киева всё смешалось. Договорились о том, что в первой половине дня будут решать вопросы области, а во второй половине — вопросы Украинского съезда. Меньшевики голосовали против. Меньшевики вообще были против всего, что вызывало у товарища Артёма бурю эмоций. Пока единственное, что удалось сделать, — это избрать председателем областного Совета Магидова. Он хоть большевик. Прошлый был эсером. Фамилию даже вспоминать не буду».

Каждый день Павел возвращался домой поздно, и мать ворчала на него, но ужин всё равно на стол ставила. При свете керосиновой лампы Паша писал все свои впечатления о происходящем. Он многого не понимал, у него голова шла кругом от всех этих новых слов, но он не прекращал писать. Эта привычка потом станет для него отдушиной. Почти как у гимназисток, только события, описанные в его дневнике, будут гораздо более трагичными.

Отцы и дети

— Нашла время! — Тимофей Кирсанов был зол настолько, что вскочил с табурета, отбросил сапожную лапу, на которой он тачал свой единственный левый кирзовый сапог, и, громко стуча культёй, надетой на обрубок правой ноги, поковылял к буфету.

Ногу Тимофей потерял в самом начале войны, когда их армия «пошла на Фридриха». Их целью был Львов. Им противостояли австрияки.

Тогда здоровый в прямом и переносном смысле харьковчанин правил битюгом, запряжённым пушкой, и толком сам ещё не успел понюхать пороху. Всё свое время на службе он провёл в переходах. Мундир новый, конь толковый, долго ехали в эшелоне и наконец выгрузились на каком-то полустанке. Стали в колонну и пошли на север. Разговоры в полку были только о том, как далеко успеют загнать проклятых австрияков до наступления зимы, но австрияки имели свою точку зрения на этот вопрос. То ли разведка полковая прошляпила, то ли австро-венгры оказались проворней, то ли карты офицерские подвели, в общем — снарядов было три.

Первый положил голову колонны во главе с командиром артполка Марецким, второй попал в хвост колонны, где шли кухня и провиант, а третий угодил аккурат в телегу с боезапасом. Кирсанов со своей пушкой тянулись через одну телегу от места попадания. Может, оттого и выжил.

Полковой лекарь перетянул его правую ногу ремнём и, недолго думая, разрезал узкую полоску кожи, на которой держалась оторванная нога. Потом был госпиталь в Одессе, недельная щетина и принятие своей частичной недееспособности. Утешало одно — сосед по койке был без обеих ног. Он выл ночами не от боли, а оттого, что теперь его вечный спутник — инвалидская тележка и людей он всегда будет видеть на уровне их колен…

— …Это ж надо такое! Не успела материну юбку надеть, как уже задирать подол надумала? — Тимофей поставил на край буфета бутыль и налил себе мутной жидкости в стакан. Выпил залпом и тут же сделал шаг в сторону стоящей возле окна дочери.

— Убью! — костыль полетел в Полину, запущенный с силой, на какую способен здоровенный и пьяный мужик. Зазвенело разбитое стекло, и тут же в комнату ворвался холодный воздух с улицы.

— Чёрт окаянный! Она-то в чём виновата?

Мать подбежала к Полине, обняла её и закрыла собой.

Лёжа на полу, Тимофей расплакался. Он бил кулаками по полу так, что трещали половицы, рычал в бессильной злобе и повторял:

— Не отдам, не отдам!

Анна подошла к мужу и присела рядом с ним на пол.

— Всему своё время, любимый… Справимся, справимся… — Она гладила его по лицу, и тот успокаивался с каждой секундой.

Таким взбешённым отца не видел никто и никогда. После его возвращения из госпиталя он был тише воды и ниже травы, понимал, что зависим от своих женщин. Анна недолго плакала. Вернулся — и слава богу. Ждала и надеялась, свечи ставила. С каждой историей о том, как кто-то потерял любимого, мужа или сына, она свечей ставила всё больше. Господь услышал её молитвы. Справили культю, костыли ещё в госпитале выдали, и Тимофей стал потихоньку привыкать к своему статусу. Большей уверенности придавал тот факт, что он не спьяну под паровоз скатился, а потерял ногу на войне. Орденов не привёз, но пострадал за царя-батюшку и отечество на фронте. Со временем Тимофей понял, что и соседи, и случайные люди, которые узнавали о его походе на Европу, не испытывали сочувствия к нему как к инвалиду, но проникались уважением. Тимофей не клянчил денег, не ныл песен на углах, с придыханием повторяя, что он жертва войны, как это делали многие проходимцы в городе. Он сапожничал. Руки целы, и слава богу. Тем самым он получил уважение и от своей семьи, но сегодня…

— Любят они друг друга, или не видишь? Ты же вроде не ослеп… — Анна продолжала гладить мужа по щетине. — Сам-то, помнишь, как меня добивался? С отцом моим подрался… Когда ж ты успокоишься?

Близнецы Надечка и Олечка стояли в дверях в ночнушках, держась за руки. Шум вечернего отцовского буйства разбудил их, и теперь они беззвучно плакали, глядя на то, как мать и отец тоже плачут, обнявшись сидя на полу. Одна Полина так и стояла у разбитого окна, ощущая спиной холодный зимний сквозняк, ворвавшийся в натопленный дом. Она, словно очнувшись, схватила покрывало с кровати и завесила окно. Удалось это не сразу, руки дрожали, слёзы мешали, и мысли были вообще не о том.

Пашка сделал ей предложение. Красиво, с цветами и коленопреклонением. Заявился посреди дня и прямо с порога ошарашил:

— Где родители?

Отец был в своей будке — мастерской, а мама только вернулась домой с полотном для шитья.

— Кто там, Полечка? — Мать вышла из своей «швейной» комнаты, которая была завалена материалом и уже готовыми пододеяльниками.

— Знакомьтесь, мама, это Павел. Я о нём рассказывала уже…

Пашка сделал кивок головой в знак выражения своего почтения. Сказать честно — он дома репетировал разные действия, чтобы произвести наилучшее впечатление на родителей любимой. Стоя перед зеркалом, он держал в руке веник и принимал разные позы — вполоборота, держал осанку и следил за убедительностью выражения своего лица, но Полину он о своём визите не предупредил, нагрянул неожиданно.

Пашка вообще решился на этот шаг сам для себя внезапно: всё больше он теперь занят с товарищем Артёмом, постоянно занят переездами с завода на завод, митинги, собрания, заседания, это всё стало бесконечным. С наступлением зимы они с Полиной встречались всё реже — погода портилась, темнело теперь рано, по улице не прогуляешься, а встречаться в доме — так нет повода, да и как родители ещё посмотрят.

Никогда Павел не мог себе представить, что так будет скучать и тосковать по кому-либо. Были в его юношеской карьере поселкового ловеласа увлечения, как правило — не взаимные, но интерес к противоположному полу в этом возрасте — сила непреодолимая. Бегал Пашка на свиданки как и все, движимый зовом природы. Потом хвалились пацаны друг перед другом, кто дальше руку смог запустить под девичье платье. Привирали, конечно, дрались частенько, если объект внимания был один на двоих, и всегда в своём стремлении познать женщину они шли дальше.

Но сейчас был не тот случай. Пашка был аккуратен, возможно, даже излишне. Он боялся обидеть Полину своим желанием, боялся оскорбить её даже взглядом, хотя разглядывал её стройную фигуру всегда с плохо скрываемым вожделением.

Страсть, которую он испытывал, переживает каждый юноша в своей жизни. Эта сила часто толкает молодых людей на безрассудные поступки, иногда заставляет их делать откровенные глупости, но Пашка был не из таких. Поля заняла его сознание полностью. Он думал о любимой ежеминутно: дома, в машине, на митингах, она всегда была в его сознании на первом плане. Возможно, именно поэтому влюблённых видно издалека. Симптомы этого состояния души сразу бросаются в глаза посторонним — рассеянный взгляд, улыбчивость безо всякой причины, иногда глупое выражение лица и неспособность расслышать вопрос с первого раза.

— Паша! Да сколько же можно? — Артём повторял уже третий раз свою мысль, которую Пашка должен был написать в письме юзовским товарищам, а тот всё пропускал мимо ушей.

— Что ж ты такой зачарованный, Павел? Ты о чём думаешь всё время?

— Прошу прощения, товарищ Артём. Задумался, да.

— Что тут думать, Павел! Жениться тебе нужно, жениться! Вроде и парень не из робкого десятка, а всё боишься чего-то. Твоя судьба в твоих руках. Сейчас иначе нельзя. — Артём уже несколько недель наблюдал за эволюцией Пашкиной рассеянности и безошибочно поставил ординарцу диагноз: влюблённость сильная, расстройство души на фоне разлуки с объектом обожания и прогрессирующий романтизм.

— Пожалуй, вы правы…

Вот и решился Павел брать крепость без предупреждения.

— А папы нет… — Полина была в растерянности, понимала, к чему дело идёт.

Мать стояла в такой же растерянности, глядя на цветы и не понимая, что происходит.

— Проходите, проходите… — Мать по привычке вытерла руки о передник, хотя они были чистыми.

Пашка снял сапоги и проследовал в зал, если так можно было назвать главную, самую большую комнату в доме Кирсановых.

Тут же примчались близняшки, обуреваемые любопытством, а следом на одной ноге прискакал Лёха — он часто подражал отцу, когда тот передвигался без костылей.

— Достопочтенная Анна Ивановна, очень жаль, что Тимофея Аркадьевича нет дома… Но я уже пришёл и должен сказать то, к чему так долго готовился! — Павел понимал, что предложение без присутствия отца несколько теряет свою юридическую силу, но отступать было некуда.

— Анна Ивановна, я пришёл просить руки вашей дочери!

Мать понимала, что когда-нибудь это произойдёт, но представляла себе это иначе. Таких высокопарных слов она не ожидала от пацанёнка с соседней улицы. Мать присела на стул и прикрыла лицо рукой. Радоваться или плакать? Не поймёшь теперь.

— Обещаю любить Полину всю жизнь и беречь тоже обещаю. — Пашкина речь пошла не по плану, как и вся его торжественная затея, с самого начала.

Полина была в расстроенных чувствах: без сомнения, она тоже любила Павла, но их отношения имели своим пиком единственный поцелуй и тот был ещё до того, как Пашка подался в большевики. Потом он такой стал резкий и решительный во всех своих разговорах. На редких свиданиях только и говорили, что о справедливости, новом мире и товарище Артёме. Порой у Полины складывалось впечатление, что этот самый товарищ занимает в Пашкиной жизни гораздо больше места, чем она. Отчасти это было правдой, и из-за этого Павел решился на такой кардинальный шаг. Вот эта его затея со сватовством — это был только первый акт. Ещё Павлу предстояло сказать об этом своём решении своим родителям.

— Прошу вас, Полина, если будет получено благословение вашей матушки, станьте моей женой. — Павел стал перед ней на одно колено, протянул букет (и что же, что маленький) и опустил голову в смиренном ожидании.

Именно так он репетировал, именно так он представлял себе эту сцену, после такого отказ невозможен.

Близнецы с восторгом приняли происходящее, запрыгали на месте, хлопая в ладоши: «Тили-тили тесто, жених и невеста!» Их радостный визг вывел мать из ступора.

— Я не знаю… Без отца — не по-людски как-то… Люб он хоть тебе, дочка?

Полина долго не думала:

— Люблю, люблю очень! — и кинулась Пашке на шею, схватив цветы из его руки.

Анна смотрела на них, счастливых и беззаботных, и понимала, что не откажет. В конце концов — это ли не мечта каждой юной девушки? Сама она выскочила замуж вообще без благословения отца — Тимофей схлестнулся с ним после отказа так, что шансов на их дальнейшее сближение не было. И ничего — увёз её в Харьков, построил хату, зажили как все. Любились, миловались, детей родили.

— Раз так, то моё слово такое будет…

Молодые вспомнили, что дело ещё не закончено — слово матери неизвестно, и тут же встали, словно школяры, перед ней, держась за руки.

Близнецы орали всё громче, нагнетая торжественность момента: «Тили-тили тесто, жених и невеста!»

Мать цыкнула на них, те выключились как по команде.

— Я так скажу…

«Хоть бы согласилась, хоть бы согласилась», — Полина про себя повторяла одно и то же.

«Прошу, пожалуйста…» — сверлил её глазами Павел.

— Если любовь ваша настоящая, то всё у вас получится. Если вы оба сейчас были честными и будете честными и дальше, то я только порадуюсь за вас. Благословляю вас…

Поля подскочила от радости и повисла на своём женихе, а тот развёл руки в стороны, чтобы не потерять равновесие. Или стеснялся её обнять при матери.

«Ура!!!» — близнецы включились так же синхронно, как и перед этим замолкли. И с этим победным криком они умчались в другую комнату.

— Вот уж не ожидала… Только отошла от кройки, а тут такое… — теперь Анна позволила себе отставить в сторону официальный тон.

— Мама, он же меня тоже не предупредил! Вот он весь такой — неожиданный!

— Что же мы в самом-то деле — праздник ведь, а мы так не по-людски, — сказала Анна. — Да и без отца — это неправильно.

— Папа не будет против, я уверена! — Полина не сомневалась в том, что отец порадуется за неё так же, как только что это сделала мама.

— Значит так, молодые. Всё должно быть по-человечески. Свербит у вас, я понимаю, но без отца — никак. Приходи в воскресенье, Павел. Обсудим, поговорим. Тимофей будет иметь очень много вопросов к тебе, так что советую подготовиться, да и с интересом послушаю, как вы жить собираетесь.

Поля поцеловала Пашку в щёку и напутственно ему сказала: «Это всего лишь послезавтра».

И вот отец вечером узнал о визите Полькиного ухажёра, о предложении, обо всём.

Теперь Полина плакала, мать плакала, близнецы плакали, и сам Тимофей, не ожидавший от себя такого взрыва злости, тоже выл.

— Не отдам! — инвалид никак не мог угомониться. — Ты мать бросаешь, сестёр, брата, ради кого? Ради первого попавшегося? Это что за любовь такая? За полгода решила всё для себя? Да он сам молодой селезень! Обрюхатит, и будешь дома сидеть, пелёнки варить, а он в это время по углам тискать девок других будет!

— Не говори так, папа! Ты не знаешь, ты его не видел!

— Я жизнь видел, я таких на расстоянии чую!

— Не имеешь права! Не имеешь! Ты безжалостный и злой! Как ты можешь так думать?

— Стрекоза! Ты будешь отца учить? Тебе ещё матери помогать нужно! Какая ты жена, какая? У тебя гроша за душой нет, всё приданое — три подушки и постельное!

— Он меня не за приданое любит, а за то, что я есть!

— И сам он — голытьба салтовская! И семья у них нищая! Где вы жить будете? Харчеваться где собираетесь?

Тимофей не прекращал кричать свои злые речи, несмотря на то, что дочь уже была вся в слезах. Анна помогла ему, подставив стул, и Тимофей вновь почувствовал себя главой семьи.

— Чем он промышляет? У него есть профессия?

Полина, всхлипывая, сказала:

— Он это, как его… при товарище Артёме состоит. Ординарец.

— Это что, лакей, значит? Ты не могла себе лакея постарше найти, у того хоть бы за душой пара червонцев накопилась!

— Он не лакей! Он ординарец! Он поручения выполняет!

— Лакей и есть! Так у лакея есть хозяин, есть дом, есть кров и жалованье! Что у твоего проходимца есть?

Полина уже рыдала в полный голос, и тем более ей было обидно, что мать молчала, сидя рядом. У самой Анны душа рвалась на части между желанием отпустить дочь за счастьем (ей показалось, что было в Пашке нечто, достойное Полины) и правотой мужа.

— У вас с мамой много было, когда ты её привёз в Харьков? Много?

— Не твоё дело! — Этот пример ещё больше разжёг ярость старшего Кирсанова.

— Не кричи, близнецы там ревут в кровати уже… — Анна нечасто спорила с мужем, когда тот был на взводе, но тут она не выдержала и поддержала дочку:

— Ты ведь таким же сопляком был, когда я тебя полюбила. Юным и самоуверенным, за это и полюбила. Вот теперь история повторяется.

— Не повторяется! Тогда мир был, смуты не было, большевиков не было, тогда я знал, что прокормлю и тебя, и детей! Тогда власть была! А сейчас?! Сейчас что? Не успеют пожить, так его на фронт приберут, и моргнуть не успеет, как приберут! Ты будешь внуков на себе тащить? Или я со своей культей? У нас вон своих ещё трое есть!

— При чём тут большевики? При чём тут война? Что же, не жить теперь вовсе?

— Заткнись! Заткнись и не мели глупостей! Большевики и все эти революционЭры (Тимофей нарочно исковеркал слово, чтобы подчеркнуть презрение к смутьянам) — это шушваль, которая загнала нас в задницу! Это они царя-батюшку свергли, антихристы! Это из-за них мы голодаем и страдаем, это из-за них заводы не работают, это они бегают с пистолями по городу как окаянные! Ненавижу, твари! Жили спокойно от Пасхи до Рождества и горя не знали, я тебе пряников мог мешок купить, а что я щас могу? Что? И твой этот селезень? Что он сможет? При Артёме, говоришь, состоит?

Вот такого поворота Полина учесть не могла. Никогда отец вслух не высказывался на эти темы. Самое большое, что он себе позволял — это вспомнить свой короткий поход на запад и выпить чарку-другую за победу, и никогда он ничего до сих пор не говорил о революции. А он ненавидит и людей, её делавших, и всё, что она принесла.

— Это не тот Артём, что носится по заводам да фабрикам и люд рабочий на войну подбивает, а? Не тот ли это беглец, который из австралиев к нам добрался, а? Так я тебе скажу: он это, главный их заводила! Главный их смутьян! Недалеко заслали, надо было на самый север! На самый! Чтоб замёрз, издох там вместе со своей всей братией!

Отец орал так громко и говорил так отчаянно быстро, что шанса вставить хоть одно слово не было ни у кого в этой комнате.

— Ординарец, говоришь? Мало того, что лакей, так ещё и дьяволу этому служит! Их перевешают через год, попомнишь моё слово! Вдовой будешь, дура! — Тимофей стучал культёй по полу в такт своим резким предложениям. — Не бывать этому! Не бывать никогда! Убью обоих!

— Хватит! Хватит! — Полина схватилась за голову и вся в слезах убежала вон из комнаты.

— Эх, пропадёт девка… — Тимофей горестно вздохнул, глядя на жену.

— Дурак ты, Тимофей, ох и дурак! Любит же она его, уж несколько месяцев как… И он её тоже. А ты дурень старый… — Туда же ушла и Анна.

Этим вечером Полина собрала свои вещи в узел и дождалась, пока все уснут. Крадучись в темноте, она приоткрыла дверь и шагнула во двор. Очень хлёстко били по лицу порывы февральского ночного ветра. И ещё мокрые снежинки больно кололи кожу, и ещё было очень противно внутри, там, где сердце. Оно билось с силой большого церковного колокола и могло своим звуком выдать беглянку. По крайней мере ей так казалось. И снег тоже предательски громко хрустел, повторяя её шаги. Уже за калиткой шаг Полины стал увереннее, и она пошла быстрее, почти побежала, придерживая свободной рукой платок, чтобы не сдуло. Идти было недалеко, только боялась одного — примут ли? Шла долго, пробираясь сквозь сугробы. Особенно большие они были в тех местах, где ветер продувал улицу насквозь. Открытые места промёрзшей дороги обнажались льдом, и тут же перед ней вырастал намёт. Обходила, падала, поднималась, но шла всё быстрее от своего дома.

Дневник. Юзовка

«Выполнил поручение товарища Артёма. Ездил в Юзовку с письмом к товарищу Залмаеву. Дорога измотала, но телеграф не работал и неизвестно, когда его бы починили, а дело не терпело отлагательства. На словах получил поддержку в начинании о создании Республики, которая включала бы в себя все основные промышленные регионы.

Юзовка оставила впечатление двоякое. Конечно, это не Харьков и даже не Бахмут, но здесь явно есть перспектива. Обилие рабочих посёлков, часто пронумерованных в соответствии с шахтами, поначалу путает, но в центральной её части всё четко и понятно. Юзовка расчерчена как под линейку в соответствии со сторонами света. Главная улица — Первая линия, а остальные нумеруются от неё.

Много рабочего люда. Торговцев, разных других жителей прочих специальностей, не причастных к жизни завода, почти и не видать. Вся жизнь тут происходит вокруг металлургического завода и его гудка. Четыре раза в день он подаёт свой голос и так задаёт весь ритм жизни. По гудку жители ориентируются, который сейчас час. Для приезжего его звук необычен: ты находишься в степи, но слышишь пароходный сигнал, местные же не придают этому никакого значения. Гудок — это просто часть их распорядка жизни.

Ночевал в гостинице „Великобритания“. В Харькове не много домов с такими высокими потолками. Говорят, это сделали для того, чтобы здание стало самым высоким в Юзовке, хотя внутри чувствуешь себя из-за этой высоты сводов не очень уютно.

Нашёл местных пролетариев людьми достаточно энергичными, остроумными и общительными. Возможно, именно тяжёлый труд делает их такими. Шахтёров видно издалека — их глаза имеют следы от угольной пыли такого цвета, как делают наколки. Народ простой и незамысловатый. И выпить не дураки, и подраться могут, но более всего ценят честность и справедливость. На них можно опереться. Они настоящие».

Ремизов

«Мечта моя, любовь моя, моя Полина теперь — моя жена. Я так сильно этого хотел, что почти всё не испортил своим рвением. Она пришла к нам домой ночью, вся в снегу, руки красные, лицо обветренное и побитое метелью, глаза красные, плачет навзрыд.

Я только за ужином рассказал о своём решении, о своём предложении, о том, как чуть было не опозорился, только отец сказал, что не против, и мама пустила слезу и сказала: „Так тому и быть“, как в дверь постучали. Мама пошла открывать и привела с собой вот такую всю заснеженную Полину.

Понять, что произошло, удалось не сразу. Она сначала долго извинялась, потом опять плакала, потом её чаем стали поить, чтобы отогрелась. И вот когда Полина выплакалась, смогла наконец объяснить, что она ушла из дома, ушла от своей семьи. А так как ей идти больше некуда, она пришла к нам, за что третий раз извинилась.

Батя был гордый, как капитан корабля, на который прибыло пополнение. Матушка тоже прониклась вся бедой и тут же стала называть её доченькой.

Конечно, постелили нам в разных комнатах, я теперь сплю с отцом, а Полина с мамой.

Свадьба наша была не мещанская, а скорее пролетарская. Никому не сказали, но родители настояли, чтобы мы повенчались. Мать считает, что так надёжней. Новый мир, новые правила, это хорошо, но нужно всё лучшее забрать с собой в новый мир. Чудная она у нас, мамочка.

Чем могли, помогли соседи и дядька Степан. Народу нас было не много — человек двадцать. Но больше к нам в дом и не поместилось бы. Отец всё расстроен, что зимой свадьба, вот если бы летом или осенью — мы бы во дворе под раскидистым виноградом расположились бы и все поместились. А матушка ему сразу и ответила — летом есть будет нечего, с каждым днём всё хуже и хуже, так что нечего ждать. А гостей всех не перегуляешь, отец у нас уж очень гостеприимный.

Поставили стол так, что он переходил из одной комнаты в другую. Соседка баба Варя принесла из своих запасов горячительное. Собственного производства. И крепкое, и настоечку для женщин в достаточном количестве. Раньше не замечал от неё такой щедрости, подозреваю, что или Степан, или отец ей заплатили.

Мать вместе с Полей успели всё поделать, да и баба Варя подмогла. Уж тут ей точно никто не платил.

Платье Полинке пошили — спасибо маме! Меня никто не подпускал даже глянуть, после того как портниха приходила мерить, Поля сама не своя была, до конца дня — всё хихикала. Дитё малое, честное слово.

Красавица она у меня! Пусть платье без фатина и жемчугов, но оно белое и Полина в нём царица. Нет, царевна. Пусть даже сейчас это слово и нельзя, но уж очень красивая!

Отец только расстроен, что сватов нет на свадьбе. Как Поля рассказала, так уж лучше, наверно, и не нужно. Разных мы взглядов на жизнь, а праздник наш портить не пристало. Ни к чему это. Поживём — увидим, со временем сотрётся вся эта неприятная история. Я так думаю. Может быть, дети наши помирят её со своими родителями, увидим.

Очень и очень рад, что товарищ Артём нашёл время и приехал на наш праздник. Совсем недавно он с товарищами добился своего, и была образована Донецко-Криворожская республика. У него забот такое количество, что у меня уже голова дымит, но на этот день мне отпуск дал и ещё и сам приехал. Полина в таком восторге — вот всё-таки видно, что женщина — не выжить из них это никогда!

Артём пришёл уже в середине застолья, но место мы ему предусмотрительно оставили в первых рядах, как говорится.

И вот с улицы, с большой коробкой, весь холодный и в снегу он к нам заходит и зычным голосом своим начинает поздравлять. Ни шапку не снял, ни сапоги, с ходу — пожелания добра, мира, детишек, дома тёплого и большого, а для начала — машина вам швейная. Зингер настоящий! Пелёнки-распашонки сами чтобы шили, излишне не тратились!

Полина вся в радости, она-то шить умеет, у нее мама швея уж сколько лет, а такой техники не имела.

Станину с громадным колесом товарищ Артём предусмотрительно передал дядьке Степану, и теперь любовь моя занята с утра до вечера. Обшивает всю семью свою новую».

Это была одна из тех редких страниц дневника, которые Павел посвятил личным событиям, но так как товарищ Артём принимал в них участие, то Пашка справедливо посчитал, что это тоже часть революционной действительности.

Вся Пашкина жизнь проходила в карусели событий.

— Ремизов. Кузьма Ремизов.

В дверях стоял мужчина, одетый в овчинный тулуп, на голове его была чёрная папаха, какие носили казаки, и он был накрест перепоясан — с одной стороны была кожаная командирская сумка, а с другой стороны висела деревянная кобура, в которой прятался маузер.

Павел был в кабинете для аппарата Совета народных комиссаров один, поэтому не приходилось сомневаться, что обращаются к нему.

— Чем обязан?

Через это помещение в день проходило сотни людей по разным вопросам — от просителей помощи до возмущённых искателей правды, и Павел принял человека с кобурой за одного из них.

— Пока ничем, товарищ Черепанов. Зашёл познакомиться. — Человек снял папаху, тут же резким движением струсил с неё на пол размокшие снежинки и без приглашения сел на стул рядом со столом Павла.

Такая бесцеремонность Черепанова не смутила, таких посетителей за день бывало много. Для себя он разделил их на несколько категорий: нуждающиеся, правдолюбы и аферисты. Первых и вторых было большинство, и они действительно требовали внимания — одним необходимо было помочь, вторые могли помочь сами; а вот аферисты, хоть и составляли категорическое меньшинство в этом потоке, но тщательно маскировались. Ни один из типажей этому посетителю не подходил, ни один из типажей никогда не приходил сюда с оружием, пусть даже и личным. Значит, это что-то новое в классификации, которую для себя установил Павел.

— Раз уж пришли, то давайте знакомиться, — ровным голосом ответил ему Черепанов, — раз вы меня знаете, представляться нет смысла. Так чем же обязан?

— Прибыл из Питера по предписанию коллегии ВЧК для помощи харьковским товарищам в борьбе с контрой. Имею к вам интерес, товарищ Черепанов.

О том, что революция должна быть с зубами, Павел знал. О том, что разброд и шатания, спекуляция, анархистские настроения вредны и смертельно опасны для дела построения нового мира, Черепанов тоже был с некоторых пор осведомлён. Не так давно среди ночи пришлось отправиться вместе с товарищем Артёмом в паровозное депо, где была замечена банда мародёрствующих контрреволюционных элементов. Под предлогом национализации вооружённые бандиты решили конфисковать с угольных складов топливо, предназначенное для локомотивов. В условиях жесточайшего дефицита угля и стратегического значения предприятия для города Артём посчитал нужным лично принять участие в разоружении бандитов.

Пашка был рядом и всем своим видом выражал решительность и смелость, хотя сердце колотилось как ненормальное — первый раз в жизни ему, возможно, пришлось бы выстрелить в человека, револьвер ему выдали в машине. До сих пор стрельба по бутылкам и банкам давалась ему легко. Рука была твёрдой, а глаз — метким, но тут же совсем другое дело! Конечно, два грузовика с рабочими отрядами, двигавшиеся за их автомобилем «Руссо-Балт К», придавали уверенности в удачном исходе операции, и Пашка изо всех сил уговаривал себя, что он не трус и сможет выстрелить, если понадобится.

Кони, запряжённые в телеги барыг, ослепли от света фар их авто и тревожно заржали.

— Чьих будете, хлопцы? — Артём спешился ещё до того, как авто полностью остановилось.

— Тебе какое дело? Экспроприация! — раздалось из темноты угольного склада. — Больно любопытных сейчас потушим! Не слепи фарами! Мандат есть, что такие вопросы кидаешь?

— А как же, не без этого! Выходи, покажу.

За воротами понимали, что на авто приехать обычный человек не мог, уж больно редки были автомобили на улицах, да и частные владельцы давно или продали, или попрятали их в гаражах. Воры не торопились выходить на свет и явно тянули время. Пашка тоже вышел из машины, и они все втроём — он, Артём и водитель — обошли её сзади, чтобы хоть как-то прикрыться, если из темноты начнут палить, но в полоске света никто не появлялся. В это время дружинники выгрузились с другой стороны депо и фары грузовиков осветили площадку с противоположной стороны. У кого-то не выдержали нервы, и началась пальба. Сухие винтовочные выстрелы чередовались с револьверными, и когда внутри склада кто-то заорал: «Ша, мы выходим!», Артём скомандовал: «Отставить стрельбу!»

Из-за ворот показались пятеро коренастых мужиков, которые тащили с собой ещё одного, раненного в ногу. Команды сложить оружие они не получили, так как сами демонстративно выбросили пистолеты впереди себя.

Расхитители были посажены в кузов грузового автомобиля, их кони с повозками реквизированы в пользу рабочего отряда, а уголь возвращён на место.

С тех пор Павел Черепанов имел револьвер при себе, но совершенно не горел желанием им пользоваться.

— Оружие имеете — это хорошо! Владеете? — Кузьма Ремизов сразу обратил внимание на факт наличия пистолета.

— В совершенстве! — не смущаясь, парировал Павел. — Давайте к делу.

— Конечно, конечно, — посетитель достал из внутреннего кармана свёрнутый вчетверо листок и передал для ознакомления.

«Всероссийская чрезвычайная комиссия

по борьбе с контрреволюцией и саботажем

при СНК РСФСР

Удостоверение

Предъявитель сего есть действительно Ремизов Кузьма Ильич, откомандированный в Харьковскую губернию для организации и обеспечения дальнейшей работы отдела ВЧК в г. Харькове, что, а также подпись его (далее следовала заковыристая подпись, выполненная пером),

подписями и приложением печати удостоверяется».

Убедительности документу прибавляла фотография товарища Ремизова в левом нижнем углу, вырезанная в виде овала и также заверенная печатью.

— Можно считать, что знакомство состоялось, — Павел вернул бумагу.

— Вы, Павел Трофимыч, колючий. — Ремизов свернул мандат и тщательно, так, чтобы не помять, положил его в карман. — Я здесь с совершенно определённой целью. Можете считать, что сейчас я занимаюсь «обеспечением дальнейшей работы отдела». Пока один занимаюсь, но задач много, будем привлекать людей.

— Вы пришли меня привлекать? — Павел пока с трудом представлял функции этой новой комиссии, кроме того, что было указано в её названии. Ремизов был первым чекистом, которого Паша видел живьём. — Так я занят с утра до вечера, как видите. И задачи свои выполняю в срок и аккуратно. Менять род деятельности не собирался. С чего это вы решили, что я приму ваше предложение?

— Разве я вам что-то успел предложить? — Ремизов достал портсигар и предложил Черепанову папиросу.

— Спасибо, пока не курю.

— Как раз о том, что вы подумали, я просить и не намеревался. Скорее — наоборот. — Кузьма Ильич прикурил и глубоко затянулся. — Вы состоите при товарище Артёме, не так ли?

— Так точно, ординарцем. Повсюду с ним, вот сейчас он в рабочем кабинете, а я здесь.

— Вот-вот. Президиум ВЧК обеспокоен судьбой товарища Артёма. Он для нас — ценный партийный кадр. Таких в партийном резерве единицы. Таких преданных, решительных, самоотверженных, и лишний риск для него совершенно неуместен.

— Чем же он рискует?

— Его смелый выезд на задержание в депо — образец для подражания, но вдруг шальная пуля? И потеряем такого товарища. Это недопустимо.

— Если вы знаете, вся его биография состоит из таких поступков. Слабак не сбежал бы из Сибири через Китай в Австралию. — Павел придвинул пепельницу к Ремизову.

— Вы сейчас только подтверждаете мои слова. Не в его характере отступать или отсиживаться, а его новый пост Председателя Совета народных комиссаров Донецко-Криворожской республики подразумевает некоторое изменение образа жизни. Кстати, как вы относитесь к новой республике?

— Я как могу относиться к ней, если я работаю во благо? Нет сомнений. Считаю это начинание полезным для Донбасса и рабочего класса.

— В Питере тоже так считают и приветствуют инициативу товарища Артёма, но есть множество тонкостей, которые следует учесть… Ну да ладно, мы сейчас можем долго спорить, вернусь к тому, с чего начал. Товарищ Артём и его безопасность. Вы ординарец — от вас много зависит. Постарайтесь в тех случаях, когда есть выбор, уберечь его от опрометчивых поступков.

Павел слушал собеседника и тут же пытался представить себе, как он это будет делать. Да разве Артём станет кого-то слушать? На него повлиять невозможно, это тот человек, который влияет сам.

Ремизов по выражению лица Павла понял все его сомнения.

— Поверьте, от вас очень многое зависит. Через несколько дней у меня в распоряжении появятся люди, на которых можно рассчитывать. Не дело товарища Артёма лично ездить на задержания, уж оставьте это нам и красногвардейцам.

— Не могу обещать, но с вами согласен.

— Замечательно! И ещё — мы располагаемся рядом с вами, я буду захаживать. Посматривайте вокруг. Внешний враг — он осязаем, а внутренний опасен своим коварством. Ваша задача — беречь товарища Артёма. Возлагаем на вас это ответственное поручение.

Гражданская война

В этот раз причиной Пашкиных странствий стала армия Деникина, которая пошла в наступление как раз в их направлении. Цвета флагов над городами Украины тогда менялись с калейдоскопической частотой. Армии двигались только по одним им известным законам, то объединяясь, то опять расходясь по разным направлениям. Это напоминало брожение в поисках какой-то истины, а местное население в большинстве своём уже не понимало, кто прав, кто очень прав, а кто совсем прав. Важно было выжить, выкормить и сберечь детей, и было счастьем, если кормилец возвращался с фронта даже покалеченный. И ещё — усталость измывалась над мирными людьми. Бесконечная, тоскливая и серая усталость от злости, недоедания, никому не нужных смертей и безвластия.

Такая она — гражданская война, когда правда находится в каждой голове, но таких голов — сотни тысяч и столько же версий правды. И победят необязательно те, у кого больше снарядов и винтовок, а может быть, и те, которые больше верят, которые свою правду берегут. Потом настанет время обращения в свою правду поверженных и равнодушных. Это тоже борьба, только не такая явная, не такая кровопролитная, но от этого не менее важная. Все гражданские войны одинаковы. Все они длятся до тех пор, пока одна из сторон не найдёт большей поддержки у мирного населения. Его голос в итоге окажется решающим. С такими мыслями Павел Черепанов уже какой день трясся в телеге в окружении отступающих красноармейцев.

С красноармейскими обозами Пашка, товарищ Артём и его супруга Елизавета оказались в Сумах.

Уже привыкший к своему месту в жизни их семьи, Павел был вправе считать себя её членом, и когда Фёдор Андреевич впал в лихорадку, Пашка не на шутку встревожился, тем более что Елизавета не имела никакого представления о том, что нужно делать.

Пашка нашёл дом, где они смогли устроиться на ночлег, а как потом оказалось — на долгий постой до выздоровления Артёма, затем среди ночи отыскал доктора и притащил его туда.

Поверхностный осмотр показал, что больному нужны срочная госпитализация и карантин — специфическая сыпь, температура и бред указывали на то, что это заражение сыпным тифом. Обоз, долгая дорога и вши — самый коварный враг всех армий — сделали своё дело.

Черепанов взял инициативу в свои руки:

— Елизавета Львовна, от тифа умирают, если не лечить, а доктор — вот он, больница — вот она, и быть такого не может, чтобы такой сильный и духом и телом человек, как Фёдор Андреевич, сдался и помер такой простецкой, можно сказать, случайной смертью. Нет, это не его судьба, жить он будет ещё долго и сделает много полезного.

— Ой, Пашка… Да, сильный он, но боюсь я всё равно… Потерять боюсь.

Следующие дни Артём провёл в бреду, редко приходя в сознание. Горячка почти лишила его сил, ему давали только воду, какие-то микстуры и следили за ходом течения болезни. Лизе и Черепанову позволили ухаживать за больным, потому как теперь опасности заразиться не было. Одежду Артёма сожгли, Пашка нашёл на первое время для больницы новую, а свою они тщательно обработали.

У Павла Черепанова было необычно много времени для того, чтобы осмыслить череду событий, произошедших за последний год, а он прошёл так бурно, будто Павел попал в шторм. Новые знакомства, впечатления, знания, постоянные переезды — это можно было бы считать интересным и увлекательным образом жизни, если бы не война.

Центральная Рада заключила мир с Германией и Австро-Венгрией, и теперь с запада по территории Украины продвигались австро-германские войска. Первого марта они были уже в Киеве и продолжили беспрепятственно двигаться на восток. Их целью были Харьков и Донбасс. Не успев родиться, Донецко-Криворожская республика попала под удар. В спешном порядке начала организовываться армия, но удалось собрать чуть более восьми тысяч штыков, что, конечно, никак не могло остановить дальнейшее продвижение немцев.

В середине месяца, когда уже окончательно стали понятны намерения австро-германских войск, Пашка оказался свидетелем того, как Совет народных комиссаров стал перед трудным выбором: биться до конца или предпринять меры для сохранения заводов и фабрик. Мнения были диаметрально противоположными — от «взорвать всё к чёртовой матери, чтобы им ничего не досталось» и до «мы ещё вернёмся и было бы глупо сейчас всё разрушать». В результате было принято компромиссное решение об эвакуации всех возможных средств производства и квалифицированного персонала.

Артём тогда громко хлопнул дверью и скомандовал Пашке:

— Бери перо, пиши!

Под рукой не оказалось полноценного листа бумаги, лишь какой-то порванный пополам лист. Ординарец, несмотря на взвинченный тон товарища Сергеева, старался сохранять спокойствие, придвинул чернильницу и всем своим видом обратился во внимание.

Артём ходил по кабинету большими шагами, гулко стуча сапогами.

— Главнокомандующему австро-германских войск генералу Герману фон Эйхгорну…

Пашка быстро окунул перо в чернильницу и стал писать дальше под диктовку.

— Продвижение австро-германских войск на территорию Донецко-Криворожской республики является прямой угрозой суверенитету нашего государства, которое не имеет решительно никакого отношения к Украинской Народной Республике и будет расценено как военное вторжение. Настоящим сообщаем, что появление подчинённых Вам войск в пределах территории Донецко-Криворожской Республики будет равноценно объявлению войны.

Пашка почти дописал, но остановился:

— Фёдор Андреевич, так, а кто кому войну объявит? Они нам? Немцы за этим сюда пришли, да ещё и по мирному договору. Давайте так: «в случае продолжения наступления подчинённых Вам воинских соединений ДКР будет считать себя в состоянии войны с Германией, о чём посредством Вас ставим в известность императора Германии Вильгельма».

— Подходит. Молодца. — Артём одобрил Пашкину правку и прочёл то, что он написал.

— Штамп есть?

— Так точно. — Пашка шлёпнул на бумагу фиолетовый штамп канцелярии и подвинул ультиматум для подписи.

— Видишь, какие времена, Павел, не до церемоний! — продолжал вещать товарищ Артём. — Ультиматумы на клочках бумаги ваяем, подписываем на коленке — ну ничего, будет ещё наше время…

Конечно, Павел тоже понимал, что в такой форме подобные вещи не делаются, но ведь и дипломатической миссии Республика тоже не имеет и, в конце концов, главное здесь не форма, а суть: мы будем биться и лёгкой прогулки у вас, господа Гансы, здесь не получится.

Ремизов периодически наведывался к Черепанову, и совершенно не всегда ему удавалось Павла застать на месте. Так как ординарец должен неотлучно находиться при своем командире, то Павел Черепанов принимал деятельное участие в работе эвакокомиссии, главой которой был товарищ Артём. Дни напролёт они носились между фабриками, заводами, учреждениями и железной дорогой. Вагоны были в большом дефиците, как и паровозы, и не единожды Черепанов был свидетелем того, каких усилий стоило выполнить поставленную задачу. Люди работали почти непрерывно, ночуя на местах, да и сами они не единожды спали в кабинете на стульях.

Кузьма Ильич появлялся в самый неподходящий момент и всегда старался разговаривать с Павлом тет-а-тет, из чего Черепанов сделал вывод, что Ремизов имеет на него какие-то свои планы.

— Павел Трофимович, как успехи? — услышал сзади знакомый голос Пашка.

— Справляемся, как видите! — ответ был кратким и вполоборота, Пашка сверял текст приказа со своими черновиками.

— На таких, как вы, революция держится. Не люди — кремень! — Ремизов попытался обратить на себя внимание ординарца.

— Кузьма Ильич, чего это вы сегодня такой торжественный? У нас митинг?

— Да… Недосып даёт о себе знать.

— У меня очень мало времени, нам нужно сейчас с товарищем Артёмом уезжать, нельзя ли кратко и по сути?

Конечно, Ремизова, как старшего по званию и по возрасту, покоробил такой резкий ответ, но он не подал виду.

— Нам известна позиция товарища Артёма по автономии Республики, и, зная его довольно резкий характер и способность к решительным действиям, шагам, так сказать… — Ремизов достал папиросу.

— У нас здесь уговор — не курить. — Павел знал склонность Кузьмы Ильича заходить к сути издалека и постарался обрубить его длинный монолог. — Давайте к теме сразу!

Ремизов спрятал папиросу в довольно дорогой портсигар и продолжил:

— Так вот, зная эти его стороны, мы хотели бы предостеречь товарища Артёма от необдуманных шагов.

— Предостерегайте. Я тут при чём? — Павел начинал уже откровенно злиться.

— Для того чтобы предостеречь, нужно знать, от чего, а вы с ним денно и нощно. Мы не можем влиять на принятие решения в ходе какой-нибудь дискуссии товарищей, но с вашей помощью предостеречь — это в наших силах.

— Послушайте, Ремизов! Я никого предостерегать не буду.

— А от вас этого и не требуется. О всех скользких моментах отношений товарища Артёма и товарищей в Питере вы и так информированы. Если, по вашему мнению, собирается гроза — успейте мне об этом сообщить.

— Раньше такая работа называлась — провокатор на службе охранки.

— Вы молоды и горячи, так же как и ваш руководитель, я сделаю на это скидку, но выражения всё же выбирайте! — Ремизов уже сам находился на взводе.

— Кузьма Ильич, мы говорили о том, что моя функция — предостеречь товарища Артёма от непродуманных и отчаянных шагов, которые могли бы угрожать его личной безопасности и здоровью. Не более. Если вы рассчитывали найти во мне стукача, то ставка неправильная. И оставим эту тему без дальнейшего рассмотрения. Курить идите на улицу.

— Рассчитывал, да, но не стукача, а единомышленника в нашем общем деле. Вижу, что ошибся в вас.

— Не смею задерживать, — подчёркнуто официально закончил Павел и стал собирать бумаги.

Об этом их разговоре с чекистом Пашка тогда не стал рассказывать Артёму — это было ниже его достоинства. Жаловаться было не на что, а в том, что он отказался быть информатором, не было ничего странного.

Немцы таки зашли в Харьков, но нашли многие цеха и паровозные депо пустыми. И война, которую товарищ Артём объявил кайзеру, по сути своей оказалась проигранной. Уж слишком были неравны силы, и самое главное — судьбу этой интервенции невозможно было решить ни из Харькова, ни из Луганска…

— Ну, как тут наш больной? — спросил доктор, не вынимая левой руки из кармана халата. Если бы не пенсне и чистый русский говор, то его вполне можно было бы принять за кавказца — крупный нос и чёрные, смоляные, вьющиеся волосы создавали такое первое впечатление.

— Температурит… — Лиза внимательно смотрела на врача, который сейчас был для неё олицетворением всех высших сил.

— Не волнуйтесь, душечка. Не волнуйтесь. Вы вовремя оказались в нашем госпитале. Ничего критического, болезнь протекает, как и положено. Ещё пару-тройку дней это будет продолжаться. Но с таким уходом, какой за товарищем Сергеевым, я уверен, он быстро пойдёт на поправку. — Это был комплимент в сторону Лизы, которая, как только ей позволили, от мужа не отходила и ночевала рядом на стуле.

Пашка смотрел на доктора и живо представил себе, как тот разговаривает с кавказским акцентом, и казалось, что вот сейчас достанет откуда-нибудь спички и станет раскуривать трубку. Как Коба тогда, в вагоне. Да, судьба свела Черепанова со многими яркими личностями, но образ Сталина отложился у него в памяти отдельной строкой.

Когда они в начале лета оказались под Царицыном, судьба закинула его в штабной вагон, где он стал свидетелем встречи давних знакомых.

— Ай, вай! Генацвале! — Усач, который на правах хозяина занимал единственный письменный стол, встал, снял фуражку и обнял гостя.

— Коба, а ты начал седеть! — Артём, не отпуская Сталина, оглядел его виски.

— Слушай, седеть или сидеть? — искренне рассмеялся кавказец. — Если ты меня за столом застал, так это не значит, что я штаны протираю!

— Зная твой темперамент, в этом сомневаться не приходится.

— Садись лучше ты, дорогой! — Сталин указал на свободное место на диване. — Что, ты драпал из Харькова?

— Приняли решение оставить город, ушли в Луганск.

— Понимаю, решение здравое. Нужно собраться с силами и вернуться, а у нас не то что штыков, у нас хлеба не хватает для рабочих, которые эти штыки куют. Наверное, не все достаточно хорошо работают, если где-то хлеб есть, а в Москве его нет. Вот, прибыл навести порядок в этом вопросе. Продовольственная мобилизация.

— Товарищ народный комиссар по делам национальностей занимается продовольствием? — Артём искренне удивился.

— А ты что, на грузчика в Австралии учился? Или на наборщика газет, а? — Сталин хитро улыбнулся. — Сейчас стоит такая задача: нужно будет воевать — товарищ нарком по делам национальностей сможет воевать.

— Понимаю, понимаю…

— Слушай, как твоего мальца зовут? — Сталин кивнул в сторону Пашки.

— Павлом его величать.

— Павел, а ну-ка, завари нам чайку. И себе. Кипяток в чайнике. Ему можно доверять?

— Как мне. Парень молодой, но из нашего племени. Ординарец.

Сталин продолжил:

— Ты говоришь, продовольствием приходится заниматься? Да тут, куда ни глянь, есть чем заниматься. — Сталин раскурил трубку. — Товарищ Троцкий отдал Красную Армию на откуп белогвардейским генералам. Где это видано, Том? Этот Снесарев носит генеральскую форму с погонами! А Троцкий ему доверил округ! Мы для них грязь, подковёрная пыль, понимаешь, а они образованные и белая кость.

— Но Снесарев же дал присягу.

— Что это меняет, Том? Он царю тоже присягу давал, так какой присяге он верен? Первой или второй?

— Человек от станка не сможет управлять полками, ты же понимаешь. У нас жесточайший дефицит кадровых военных. Погибнуть самому и загнать в гроб за собой ещё один полк — много ума не надо, а вот победить с минимальными потерями — это нужно знания иметь. Ильич тоже так считает, так что ты не горячись.

— Товарищ нарком по нацвопросам, что, знания имеет? — эмоционально ответил Сталин. — Товарищ нарком академий не заканчивал, но приехал сюда за пшеницей и видит саботаж. Что, ты бы молчал, а? Не-е-е-т… Ты бы ругался! И я ругаюсь! Слюнтяи все считают, сколько штыков на нас идёт в то время, когда окопы рыть нужно. Троцкий развесил свои уши и верит, всё ездит на своём бронепоезде. Слушай, а может, он это всё и организовал, а?

Пашка давно заварил чай, но никак не решался его принести, потому что в другом конце вагона беседа приобретала уж очень эмоциональную окраску.

— Так ты, Иосиф, договоришься до того, что и я предатель…

— Ты? Не-е-е-т. Ты, Том, дулю в кармане не держишь! А Лев Давидович держит. Ты говоришь и со мной, и на митинге одно и то же. Я тебе верю. А Лев Давидович сначала выступает с трибуны так, что у него самого и у всех коней в дивизии волосы дыбом встают, а потом пишет кляузы, что Ворошилов — безответственный простак и бездарный полководец. Понимаешь, Том? Это наш Клим, который сюда прорвался с рабочими отрядами!

— Ну, в отваге и таланте Клима сомневаться не приходится, тут он, конечно, перегнул. Я-то знаю, сколько вёрст вместе с Ворошиловым по фронтам пропылили…

— Так вот и я уверен. Военспецы не могут командовать. Пусть советуют, а мы взвесим всё, проверим и сами сделаем.

При выходе из вагона Артём похлопал Пашку по спине:

— Видал, как истина рождается? В споре.

— Ох, и горячий этот ваш товарищ нарком по делам национальностей! — Пашка до сих пор не был уверен в том, что правильно сделал, что остался в вагоне.

— Горячий, но справедливый. Решительный тоже. И не любит, когда с ним спорят. Вот молчит, а потом если начнёт доказывать что-то — не отступит никогда, даже если не прав. Таких, как он, немного, но они очень нужны. Видишь — за всё берётся.

Эту истину — что нужно уметь всё, что тебе поручают, а может, и ещё немного больше, Пашка тогда усвоил твёрдо. Северный Кавказ и Украина, опять Бахмут — везде они занимались разной работой: от обеспечения армий и до подготовки восстания. Казалось, уже остановились в ставшем родным для Черепанова Донбассе, появилась мирная административная работа — Артём был избран председателем Донецкого губкома, как снова всё сломалось, и пушки помешали Пашке забрать к себе Полину. Для молодожёнов такая долгая разлука была невыносима.

Фёдор Андреевич пришёл в себя, горячка почти спала, и Лиза тоже успокоилась. Всё происходило так, как прогнозировал врач, похожий на грузина.

— Доктор говорит, долго жить буду. — Сухими губами прошептал Артём, который после нескольких дней изнурительной борьбы с болезнью был сам на себя не похож.

— Ох, и напугал ты, Фёдор! — Елизавета искренне радовалась тому, что наконец-то могла удостовериться, что самая большая опасность уже позади.

— Да ладно вам! Пойдём на поправку.

Лиза встала, намочила компресс, положила мужу на лоб и вышла переговорить с доктором.

— Фёдор Андреич, может, не к месту, но я должен спросить… — Павел жалел, что не задал этот вопрос ещё в обозе, когда была возможность поговорить. — Ленин подписал указ о ликвидации Республики. Это что получается, всё было даром? Он что, с самого начала был против?

— Ну, нашёл ты время, браток, для лекций…

— Вы простите, но столько сил, столько времени, и что теперь?

— Да, Пашка, Ленин был против. Почему у нас получилось? Потому что делали, а не спрашивали. Получилось ли? Не нам судить. Наверно, не всё. Но это не значит, что нужно руки опускать, что это ты захандрил? Разве важно, как республика называется? Всё ещё впереди — и работа, и борьба.

Дверь палаты открылась:

— Всё, всё… Уж никак не наговоритесь. Ещё успеете, мне укол надо поставить. — Медсестричка убедительно показала Пашке глазами на дверь и поставила на тумбочку свою кювету со шприцами.

Катастрофа

Тула изнывала от жары. Солнце ещё не достало до той стороны вокзала, которая выходила на перрон, поэтому все участники торжественной встречи аэровагона прятались в щадящей тени здания.

Делегация от Российского коммунистического союза молодёжи состояла в основном из девушек приятной наружности, одетых в одинаковые кофточки с матросским вырезом и синим бантом впереди. Несколько молодых людей, одетых тоже по случаю праздника в одинаковые рубашки и светлые брюки, переминались с ноги на ногу, опираясь на древки транспарантов «Приветствуем делегатов Третьего конгресса Коммунистического интернационала!», за что постоянно получали от своего старшего: «Стань ровно, не позорься!» Тут же, на перроне, среди множества прочих встречающих делегаций, руководителей разного ранга и просто любопытствующих зевак чинно беседовали между собой железнодорожники, обсуждая то, чего ещё не видели. Устройство аэровагона вызывало у спецов неподдельный интерес — чего же в нём больше, вагона или, собственно, «аэро»? Ещё одним предметом спора был вопрос о том, почему первый рейс этого агрегата был назначен именно в Тулу: из-за того, что их участок пути образцовый и имеет самый низкий коэффициент аварийности, или по причине наличия красивого здания вокзала? Мнения разделились, но спорить никто особо не хотел — и сам вокзал был гордостью туляков, и железнодорожный узел, который находился в их ведении, считался одним из лучших на Московской дороге.

Тяжелее всего было оркестрантам. Одетые в белую парадную форму, они стояли в две шеренги возле центрального входа, готовые в любой момент дать марш. Тут же, прямо возле здания вокзала, была сколочена невысокая сцена с перилами, щедро украшенная хвойными гирляндами и красными лентами.

Вокзальные грузчики могли бы коротать время в своей прохладной каптёрке, благо здание вокзала было каменным, с толстыми стенами и сейчас внутри было спасение от зноя, но любопытство брало верх: ради прибытия какого-то чуда техники изменили расписание поездов, что само по себе было невозможно в принципе — расписание на железной дороге это как устав у военных. Его необходимо знать наизусть, свято соблюдать и чтить. Каждый знает, что он должен делать в любую минуту, — от машиниста локомотива до грузчика, иначе сложный железнодорожный механизм даст сбой, а за это можно поплатиться как минимум работой, а как максимум — свободой. Однако расписание на сегодня, 24 июля, было изменено по случаю такого неординарного события — в Тулу с испытательным рейсом прибывал аэровагон из Москвы, на борту которого (или в вагоне которого) находились делегаты конгрессов Коминтерна и Профинтерна, сам изобретатель этого чуда техники — Валериан Абаковский и товарищ Артём.

Павел Черепанов ещё раз обошёл весь перрон вместе с начальником вокзала, желая убедиться в том, что всё готово и идёт согласно плану. Он прибыл сюда вчера поездом Москва — Харьков для осмотра и проверки готовности приёма высокой делегации. Начальник нервно и часто посматривал то на свои часы, то на вокзальные. До прибытия оставалось несколько минут.

Семафоры были установлены в положение «путь открыт», сам первый путь был свободен, на перроне тульского вокзала многочисленные встречающие услышали звук, совершенно незнакомый этим местам. Такой звук слышали только те, кому посчастливилось видеть самолёты. Это был гул авиационного двигателя. Ни дыма, ни свиста пара, ни специфичного звука паровозного привода — только равномерный гул, снижающийся в своём тоне по мере приближения аэровагона. Такой звук издаёт самолёт при уменьшении оборотов двигателя.

Дирижёр тут же занял место спиной к перрону и лицом к оркестру, но всё равно краем глаза поглядывал в ту сторону, откуда слышался шум. Члены молодёжного коммунистического союза развернули транспаранты, девушки с искренним интересом тоже выглядывали, что же сейчас приедет? Все встречающие повернули головы туда же.

Гул нарастал, меняясь в тональности, и на железнодорожном пути появился агрегат, движимый авиационным двигателем. На перроне его появление было встречено искренними возгласами восторга и бравурным маршем в исполнении военного оркестра.

Двухлопастный винт перестал вращаться в тот момент, когда вагон медленным ходом подошёл к платформе и дальше, уже не издавая такого шума, накатом, плавно сбавляя ход, прибыл к месту назначения — прямо напротив трибуны.

Вагон своим внешним видом отчасти не оправдал ожиданий железнодорожников. Чудо техники действительно было установлено на шасси вагона, но имело меньшие размеры. В тупик профессионалов поставило отсутствие каких-либо окон, позволявших увидеть путь впереди. Абаковский, когда заводил аэровагон на путь, высунулся из бокового окна почти по пояс, и это сразу же бросилось в глаза специалистам. Клиновидный нос, следующий сразу за пропеллером, напоминал корабельный — острый, агрессивный, предназначенный для рассечения потоков воздуха. С вагоном агрегат имел мало общего — разве что дверь и три окна стандартного размера, а первое же окно было необычайно большим.

Начальник вокзала подбежал к двери, чтобы её открыть, но не успел. Дверь открылась внутрь, и товарищ Артём вышел на перрон, отвечая на приветствия встречающих искренней улыбкой и поднятой вверх рукой. Вместе с делегатами он прошёл к трибуне и, дождавшись, пока последний из его попутчиков тоже поднялся, жестом руки попросил оркестр завершить марш.

— Товарищи! Дорогие туляки! Перед вами пример того, как инженерная мысль служит на благо народа, на благо пролетариата! — Перрон взорвался аплодисментами: конечно, аэровагон — это было зрелище, но ведь сам товарищ Артём в нём прибыл! — Благодаря таланту и настойчивости конструктора Абаковского материализовалась техническая идея, которая позволит забыть о громадных расстояниях в нашей стране!

Сам герой скромно остался в вагоне ввиду необходимости проведения регламентных процедур.

— Новейшее изобретение товарища Абаковского развивает скорость до ста сорока километров в час! — Присутствующие ещё раз перебили оратора аплодисментами.

Павел в это время находился в сторонке, рядом с трибуной. Эта поездка не доставляла ему удовольствия, потому как он должен был впервые находиться в разных местах с Фёдором Андреевичем. До сих пор, на протяжении трёх лет, он был рядом каждый день. Не одну тысячу километров намотали они по фронтам и городам. Ординарец не вправе оставить своего начальника. Потому пережил Павел вместе с товарищем Артёмом и эвакуацию из Харькова, и оборону Царицына, и многочисленные поездки в Москву и Петроград. Бои с Деникиным, тиф, Башкирия — на это время пришлось оставить Полину в Харькове, и разлука давалась Паше очень тяжело.

В этот раз Фёдор Андреевич сам отдал Черепанову распоряжение отбыть в Тулу. И не потерпел возражений.

— Ух, и агрегат… Здравствуй, Паша! — Сергеев был сам впечатлён необычным решением Абаковского и очень доволен тем, как прошло путешествие из Москвы в Тулу. — Домчал как ветер! Внутри сидишь — полное ощущение, что в самолёте! Ревёт как зверь!

Товарищ Артём был в восторге ещё и потому, что первыми пассажирами аэровагона стали товарищи — делегаты, соратники из Европы. Знай наших! Воевали несколько лет против внешних врагов и внутренних, жили впроголодь, но победили, страну удержали и теперь созидаем! Езжайте домой, товарищи, расскажите, какие у большевиков конструкторы, какие машины у них уже есть!

— Тебе, Паша, будет поручение. После встречи с горняками нужно забрать резолюцию, потом заехать в горный профсоюз и забрать бумаги для Конгресса. Там недалеко, но мы сразу в Москву отправляемся, так что, считай, тебе отпуск на день — завтра вернёшься. А потом попрошу тебя проработать кое-какие материалы. Не так давно у меня состоялся пренеприятный разговор со Сталиным.

— Исполним в лучшем виде! — Паша в шутку отдал честь Артёму.

— Сколько раз тебе говорить — к пустой голове не прикладывай! — рассмеялся товарищ Сергеев.

Встреча с шахтёрами Тулы продлилась не долго, но продуктивно. В конечном счёте все понимали, что основной целью была не сама встреча, а испытания необычного транспортного средства и его представление перед делегатами Конгресса.

По прибытии делегации на железнодорожный вокзал аэровагон был уже развёрнут в сторону Москвы. Фотограф в спешке перебрался на соседнюю платформу, чтобы издалека запечатлеть исторический момент: делегаты, товарищ Артём и тульский пролетариат на фоне чуда техники. Он громко скомандовал выстроиться всем на фоне вагона, две женщины заняли места на стульях, которые предусмотрительно были принесены из здания вокзала, и спрятался под тёмной материей, нагнувшись над треногой. История отпечаталась на фотопластине, и под звуки того же оркестра и восхищённой публики Абаковский завёл двигатель. Винт завертелся с бешеной скоростью, создавая позади себя на перроне сильное движение воздуха. Форсаж — и у кого-то сдуло кепку, а барышни едва успели усмирить движимые создаваемым сквозняком юбочки. Чудо техники отправилось в обратный путь, оставив после себя на перроне ошарашенных грохотом железнодорожников, членов союза молодёжи, оркестр, грузчиков, прочих зевак и любопытствующих и Павла Черепанова.

Изнутри аэровагон имел вид довольно аскетичный. В носовой части располагался пост управления с полным набором стрелочных приборов, какие обычно перед собой видят авиаторы, несколько рычагов, позволявших управлять жизнью двигателя, и ещё один большой рычаг, который приводил в действие тормозные колодки. Пилот — а именно так нужно было бы именовать машиниста этого транспортного средства — имел возможность присесть в пути следования на металлическое кресло, расположенное ближе к правому борту. Салон облагородить не успели, поэтому были видны заклёпки. В остальном аэровагон напоминал трамвай: фанерные стены, дощатый пол, сиденья для пассажиров, установленные попарно с обеих сторон, поручни возле дверей выхода, плафоны освещения под потолком.

Почти два года Валериан Абаковский — молодой тамбовский механик — собирал своё детище. Достать двигатель ему помогли в ЧК, где он работал водителем, здраво рассудив, что молодой инженер талантлив и ему нужно помочь, помогли и с мастерскими. Правда, процесс строительства держали под постоянным контролем и не афишировали — а вдруг вражеские негодники положат глаз на перспективное изобретение? Редко когда Валериан прибегал к посторонней помощи — только в тех случаях, когда сам не мог осилить ввиду тяжести процессов. Сам выкатывал дрезину с установленным уже на ней двигателем для обкатки мотора, сам рыскал в поисках дюралевых авиационных листов, клепал их, подбирал самые лёгкие, но прочные детали, отбраковывал их в целях уменьшения веса и сам обкатывал. Конечно, с ним в вагоне присутствовали и инженеры, и чекисты, но никогда и никому он не передавал рычаги управления.

— Зверь прожорливый? — Сергеев подошёл к машинисту-пилоту Абаковскому, но тот не сразу его услышал. Разговаривать в салоне было невозможно, хотя Валериан озаботился этой проблемой, но пока решить не смог. Требовалось отделить салон от машинного отделения, что неизбежно привело бы к увеличению веса агрегата и изменению его центра тяжести, который и так был смещён вперёд. И ещё — либо меньше топлива в дорогу, либо меньше пассажиров. Вопросы комфорта на первом плане пока не стояли, сначала нужно было убедиться в надёжности конструкции. Только после того как Валериан проделал на своём изделии более трёх тысяч километров, он получил добро на этот показательный рейс.

— Чем кормишь? — в этот раз Артём почти кричал на ухо Абаковскому.

— Керосин! Авиационный керосин!

— Недорого выходит покататься? — каждый раз Артём, чтобы услышать ответ, поворачивался к Валериану ухом.

— В расчёте на километр пути — гораздо дешевле, чем паровозная тяга. Так и быстрее же!

— Точно, точно! Ты эту дорогу знаешь хорошо?

— Да, так точно! Впереди Серпухов!

— Есть здесь место, чтобы разогнаться? Давай проверим гостей на крепость?

— Сделаем! — И Валериан дал форсаж.

Вагон начал быстро ускоряться и восторженные пассажиры показывали товарищу Артёму жестами, что агрегат мощный.

Девяносто, девяносто пять, сто, сто десять километров в час… Телеграфные столбы мелькали за окном с такой скоростью, какой ещё никто из них до сих пор не ощущал. Это был восторг, смешанный с некоторым чувством страха — аэровагон двигался быстрее любого поезда, и всё это напоминало аттракцион.

— Всё, больше не могу! Впереди изгиб пути! — Абаковский стал плавно снижать скорость, используя обороты двигателя.

— И этого достаточно! Молодец! — Артём в знак благодарности похлопал конструктора по плечу и направился к своему месту.

Сто, девяносто, восемьдесят пять километров в час. Аэровагон плавно вошёл в изгиб дороги, которая в этом месте была проложена между холмами.

Страшной силы удар потряс машину, и она одним бортом накренилась так, что сошла с рельсов в кювет. Вместо чудо-машины в кювете теперь лежала коробка без колёс с погнутыми винтами впереди, двигатель которой тут же захлебнулся и заглох, подавившись пылью, которая облаком накрыла место крушения.

24 июля 1921 г.

Председателю Совета

народных комиссаров РСФСР

Ленину В. И.

Сегодня, 24 июля 1921 года, в 18:30 на 104 версте Курской дороги потерпел крушение экспериментальный аэровагон конструкции В. Абаковского, который следовал по маршруту Москва — Тула — Москва. В вагоне находились 21 пассажир и сам Абаковский. На данный момент установлено, что в результате аварии погибло шесть человек, в том числе Председатель ЦК Всероссийского союза горнорабочих, член ВЦИК Сергеев Фёдор Андреевич, Абаковский Валериан Иванович, а также четыре делегата Коминтерна: Отто Штрупат (Германия), Гельбрюк (Германия), Хьюлетт (Англия), Константинов Иван (Болгария). Ранены ещё шесть пассажиров. Причина схода с рельсов аэровагона устанавливается, на место для выяснения причин происшествия прибыли сотрудники ВЧК, уполномоченные для ведения дознания.

Председатель ВЧК Дзержинский Ф. Э.

Кто предатель?

Голова гудела как Царь-колокол, пить хотелось так, будто шёл по пустыне несколько дней, но даже если бы сейчас и нашлось несколько капель, он не смог бы раскрыть рта, чтобы принять желанную жидкость. Пальцы, руки, ноги, рёбра — сплошная боль.

Мозг думал только о боли, он пытался её унять, справиться, но её было так много, что мозг таки сдался. Отключка.

Лязг замков. Где я? Ах, да… Подали кружку воды. Пока подносил к лицу, расплескал большую часть. Руки не слушаются. Глоток. Ещё глоток. Пей, пей! Дадут ли ещё? Пей впрок!

Глаза резанул свет. Идти не могу. Тащат. Лампы, лампы, лампы… тащат лицом вверх, видно только потолок.

Кинули на пол. От удара затылком потемнело в глазах. Или потушили свет? Нет. Вот она, лампа. Настольная. На улице жара, а здесь прохладно. Сколько я здесь? Лето закончилось?

Замки. Опять лязг засова. Шаги. Шелест бумаг.

— Так и будешь валяться, Черепанов?

Не отвечать. За любой ответ бьют. Когда молчишь, бьют меньше.

— Дежурный!

Лязг, шаги. Опять…

— Поднимите его так, чтобы я видел.

Хорошо хоть не за голову, оторвал бы наверняка.

— Пить хочешь?

Кивнул. Говорить ничего нельзя. Будут бить за любое слово.

Льётся вода. Это стакан, это не кружка. В подстаканнике для чая. Какой же он неудобный. Взял двумя руками. Так не пролью. Зубы стучат о стекло. Двух верхних, похоже, нет.

— Вернёмся к нашей теме. — Дознаватель взял перо и придвинул чернильницу. — Ты должен был ехать в вагоне назад, в Москву. Так?

Кивнул.

— Кто тебя надоумил остаться в Туле?

— Ннн.

— Громче! Не слышу!

— Нннникто.

— Это что ж за фамилия такая? Никто? Ещё раз спрашиваю, почему ты не сел в вагон?

— Приказ.

— Чей приказ? Чей?

— Товарища Артёма.

— Решил поиграться? Товарищ Артём погиб, он этого не подтвердит, а то, что ты, твердолобый, обязан был обеспечивать его личную безопасность и нарушил все возможные циркуляры и инструкции, это как понимать? Ты оставил пост!

Киваю головой. Виноват.

— Кто приказал оставить пост?

Молчать. Всё равно не поверят. Пока молчишь — не бьют.

— Мне проще всего, Черепанов, в расход тебя пустить. Вина твоя доказана, контра поганая! Ты знал, что пути завалят камнями!

Бьют. Сильно. Боли нет. Голова летает в стороны.

Облили водой. Пью. Солёная.

— Твои подельники сознались! На тебя указали! Кто за тобой? Кто организатор?

Я не знаю. Я не знаю что сказать. Бьют.

— Не перестарайся, он уже как куль с дерьмом.

— Когда ты встречался с военкомом Троцким?

Качаю головой — нет.

— Дурачина ты, об их вражде известно всем. Товарищ Артём выполнял личный приказ Владимира Ильича о горной промышленности, ты не знал об этом, гнида?

Качаю головой — да.

— А то, что Троцкий почуял опасность, ты тоже знал? Он говорил тебе об этом?

Качаю головой — нет.

— Так, значит, ты с ним встречался…

— Нет. Нет…

— Заговорил, собака бешеная. Хоть звук издал. Дежурный — свободен!

Бить не будут пока. Этот сам не марается.

— Почему ты остался в Туле? Ты знал, что будет катастрофа! Так?

— Начальник…

— Слушаю.

— Начальник вокзала.

— Какой начальник вокзала?

— Толстый. Тула.

— И он с тобой? Отлично! Эта тварь с тобой в деле? Он руководил или помогал тебе?

Киваю головой — нет.

— Твой связной?

Боже, какой связной? Как же тяжело говорить!

— Рядом был.

— С кем рядом? Что ты мне голову морочишь?

— Артём послал за документами. В Москву разрешил завтра. Начальник вокзала слышал.

— Спросим, что он слышал, обязательно спросим! Начальника дистанции пути уже спросили!

Хроничев — тот самый начальник дистанции — был взят под арест прямо на месте крушения. Морально он был уже готов к ответственности, но не предполагал, что будет сразу арест.

На допросе в Тульской ЧК, куда его привезли прямо из дома, Хроничев показал, что перед рейсом аэровагона обходчики пути прошли всю его дистанцию на дрезине и не обнаружили никаких ненормальностей. Всё было согласно регламенту, однако когда они прибыли на место аварии, то, кроме покорёженного вагона и трупов людей, на колее были обнаружены камни неизвестного происхождения.

Вдоль дороги не было ни обрывов, ни каких-либо окаменелостей естественной природы, поэтому не могло быть речи о том, что они сами каким-то образом туда попали. Это были четыре крупных камня, довольно тяжёлых, но один человек вполне бы с ними справился.

От удара колёсной тележки один из них раскололся, и это место пути, где самолётопоезд стал на левые колёса, а затем сошёл с рельсов, было повреждено. Задние его колёса прошли по деревянным шпалам, продавив на них колею и оставив след в виде вздыбленной щепы, а потом траектория движения тележки пересеклась с рельсом, и в этом месте колёса отделились от рамы. Дальше вагон летел под откос вместе с пассажирами без рамы. Она прилетела следом и, вполне возможно, если бы не она, жертв было бы меньше. Тележка и колёса раздавили некоторых пассажиров, которые от удара вылетели из салона. Однако товарищ Артём погиб внутри, по всей видимости, от многочисленных травм, полученных при кувыркании коробки салона. Фанера в некоторых местах оторвалась, и весь ужас того, что пережили люди, был виден сразу. Выжил только тот, кто вылетел и не попал под колёсные тележки.

Хроничев был задержан для дальнейшего разбирательства и выяснения его причастности к произошедшему.

Полуправда

Группа дознавателей, которые работали с арестованными и свидетелями в Тульском, а затем и Московском ГубЧК, ежедневно формировали доклад на имя руководителя комиссии по расследованию обстоятельств крушения аэровагона.

Комиссия заседала один раз в неделю, не считая выездов её представителей в тюрьмы и на допросы. Товарищ Авель Енукидзе, которому партия поручила коллегиально расследовать обстоятельства гибели преданного большевика Сергеева и депутатов Коминтерна, требовал от чекистов максимум материалов и в сжатые сроки. По делу проходило подозреваемых девять человек, свидетелей более сорока, и следствие докладывало, что все они в один голос давали показания о том, что ничего не могут даже предположить.

— Я вас не спрашиваю, что вы думаете! Я вас спрашиваю, это был несчастный случай или спланированная врагами диверсия? — Несмотря на то, что заседал орган коллегиальный, Енукидзе продолжал говорить от своего имени.

— Опираясь на материалы дела, мы можем утверждать, что его обстоятельства довольно сомнительны. — Докладчик от ЧК — товарищ Ремизов — руководил бригадой дознавателей и уж какие только он не предпринимал методы для выявления правды! Ничего не удалось ни выспросить, ни выбить.

— Послушай, товарищ Ремизов! — Енукидзе привстал над столом, опёршись на кулаки. Его речь становилась тем более кавказской, когда он начинал волноваться. — Партия потеряла своих лучших сынов! Актив Коминтерна, товарищ Артём — это больно для партии, очень больно! А ты тут разговариваешь такими обтекаемыми формулировками! Ты большевик, и это должна быть и твоя боль тоже!

Енукидзе окинул взглядом длинный стол, за которым в количестве семи человек сидели члены комиссии, и получил их немое одобрение: кто-то легко кивнул, кто-то бросил укоризненный взгляд на Полякова, в целом атмосфера складывалась не в пользу чекиста.

— Дознание после рассмотрения всех версий считает, что произошло трагическое стечение обстоятельств. — Ремизов встал и продолжил свой доклад перед членами комиссии.

— Доказательств того, что авария аэровагона стала следствием спланированной акции, — нет. Конструкция рельсолёта Абаковского нова и нигде нет опыта эксплуатации вагонов подобной конструкции. Единственное, что мы можем утверждать точно, — это то, что в целях увеличения максимальной скорости и снижения центра тяжести Абаковский гнался за снижением веса конструкции. Салон вагона был фанерным, вагонная рама была укорочена, все детали салона максимально упрощены и облегчены. Эти показания дали нам товарищи из гаража Тамбовского ГубЧК, где Абаковский трудился над своим изобретением.

— Как вы поясните показания выживших о том, что колёсная пара будто налетела на препятствие и только потом вагон начал переворачиваться? — спросил Енукидзе, перелистывая папку с материалами, предоставленными чекистами.

— Да, действительно, товарищ Миков и другие выжившие товарищи описали произошедшее как налёт на препятствие, и потом на месте катастрофы нами вдоль пути были обнаружены камни. Но мы не считаем это истинной причиной произошедшего. Бывает такое, что детвора из окрестных деревень подкладывает под поезда различные предметы и потом смотрит, что произойдёт. Перед аэровагоном за десять минут этим же путём шёл товарняк. Машинист видел камни и паровоз без труда их преодолел. Если аэровагон сошёл с рельсов по этой причине, то, во-первых, не он был целью, во-вторых, если бы он не был таким лёгким, авария бы не произошла. Налицо инженерный просчёт Абаковского в прочности конструкции и трагическое стечение обстоятельств.

Енукидзе встал и в задумчивости пошёл вдоль длинного стола.

— Ну что же, товарищи… Не доверять мнению чекистов мы не можем… Проведена большая работа, опрошено множество людей, с материалами мы ознакомлены. Пришла пора определяться и держать отчёт о нашей работе перед товарищем Лениным и Советом народных комиссаров.

Кузьма Ремизов сел на место, а Енукидзе продолжил:

— Скажите, товарищ Ремизов… — Тот опять поднялся, но Авель жестом попросил его присесть. — Значат ли ваши выводы о произошедшем, что никто не наказан, не арестован и так далее?

— Товарищ Енукидзе, все задержанные по данному делу отпущены после выяснения обстоятельств аварии. У Чрезвычайной комиссии к ним нет вопросов.

— Вот это хорошо. Вот это правильно. Тогда мы с вами можем голосовать за итоговый документ…

Одиночество

Москва была неприветлива. Москва кололась иголками снега с дождём и била по щекам ветром. Пять месяцев она искала мужа. Харьков, Ростов, Тула, Москва — нигде никто не знал Павла Черепанова. Только месяц назад благодаря дядьке Степану ей удалось найти ниточку. Якобы Павел в Лефортовской тюрьме.

О том, что он арестован, ей не сообщили. Павел просто пропал летом прошлого года. Должен был быть в Туле с товарищем Артёмом. Потом, когда узнала, что Фёдор Андреич погиб, долго и горько плакала. Среди погибших Павел не значился, но и дома не появился. Дядька Степан всё утешал её, всё рассказывал, что так не бывает, чтобы люди исчезали бесследно, но по глазам его сама видела — он неискренний. В союзе горнорабочих тоже сказали, что после катастрофы его не видели и сами волнуются.

Только когда в октябре Степан начал наводить справки в ЧК, появилась первая благая весточка — Пашка жив. Тогда Степану Черепанову сказали, что разберутся по справедливости и попросили зря не беспокоить. Даже при всём уважении к его большевистским заслугам. Упрямый дядька не отступал и ещё два месяца ходил по разным кабинетам. Кого он только не упрашивал. Таки под Новый год Степан нашёл того человека, который ему помог, и принёс Полине нерадостные вести: её муж Павел был арестован по делу о крушении аэровагона. Подозревался в организации диверсии на железной дороге, но осуждён по факту неисполнения своих служебных обязанностей по линии ЧК. Не предотвратил, не озаботился, не предусмотрел и, что самое главное, оставил товарища Артёма. Как сказали Степану — уж лучше бы он погиб вместе с ним, слишком много случайностей.

Место его содержания стало известно только в первых числах января, и Полина отправилась из Харькова в Москву. За тот год, что они с Павлом жили в Москве, она никак не могла привыкнуть к её размерам. Харьков не мал, а Москва ещё больше. Иной раз приходилось проделывать большой путь, на который уходил целый день, но благодаря таким своим путешествиям она изучила все улицы и свободно ориентировалась. Обидным было то, что Пашка был всё это время рядом. В Лефортово. И там же, на валу, они жили в общежитии. Когда к началу осени мать прислала письмо о смерти отца, Полина поехала в Харьков. На похороны она, конечно, не успела, мать была в таком состоянии, что её просто не узнать, близнецы и Алёшка ей не в помощь, так что пришлось остаться. Тем более что дядька Степан пообещал устроить её в Дом культуры.

И вот опять Москва.

Сразу с вокзала Поля отправилась в Лефортово. Здания тюрем и так не отличаются радужной архитектурой, а тут ещё и зимние тучи, полные снега. Злого снега, не пушистого, как в детстве, а игольчатого, леденящего руки и лицо. Вот она… Закрытая решётками, обнесённая забором, только крыша металлическая видна. Очередь на передачи была длинная, люди пришли рано утром, ещё затемно. Полина стала в конец этой людской ниточки и молчала вместе со всеми. Когда, совсем замёрзшая, она нагнулась к окошку, голос оттуда спросил: «Фамилия?»

— Черепанов. Павел Черепанов.

С той стороны замолчали, как будто искали фамилию, и тот же голос опять сказал:

— Свидания не положено. Можно передачу.

Полина протянула в окошко узелок, и тот быстро и бесследно исчез.

— Носки, одёжа… — вслед негромко промолвила молодая женщина.

Пауза затянулась, но Полина терпеливо стояла, переминаясь с ноги на ногу.

— Принято, — сказало окошко.

— А письмо, там письмо внутри, вы видели?

— Переписка разрешена. Принято. Следующий!

«Переписка разрешена!» — это звучало музыкой. Он узнает, что я его нашла, он узнает, что не один…

Осень в Москве выдалась на удивление переменчивой. Иной раз дула резкими ветрами, а иногда с самого утра грела светом солнечным, да так, что казалось, будто зима уже позади и вот-вот опять потеплеет и запах свежей зелени напомнит о скором лете. Однако нет. Тут же из подворотни по-разбойничьи налетал холодный сквозняк, и все мысли о тепле улетали следом за листьями.

Лиза поправила берет и воротник своего пальто так, будто готовилась к этому налёту, хотя сегодня как раз было тепло и почти не ветрено. Она терпеть не могла эти осенние дни, когда уже начинало рано темнеть и воздух становился сыроватым и холодным. А эти бесконечные утренние туманы, которые потом опадают с мокрых веток росой на сухую мостовую! Они же просто уничтожают мир! Вот совсем недавно было зелено и тепло, а теперь те же самые, знакомые каждой веткой, деревья превратились в чёрные мокрые скелеты. Туман украл все краски, одел людей в чёрные и серые одежды, заставил извозчиков кутаться в кожухи, и мостовая становилась противно скользкой.

Раньше Елизавета не обращала на такие подробности внимания, ей было некогда. За своей любовью она не замечала ничего, что раздражало других. Вокруг не было ничего, кроме Фёдора. Он имел такое свойство — занимать собой всё пространство вокруг себя. Хоть на съезде, хоть на диспуте в компании единомышленников и не очень, хоть в её душе. Громкий и справедливый, жизнерадостный и честный, добрый, сильный, решительный — таких эпитетов она могла подобрать десятки. Уже больше двух лет Лиза жила воспоминаниями. Внешне виду не подавала, но в каждой ситуации примерялась — а как бы он поступил, а что бы он посоветовал? В первые дни выплакала все слёзы, а потом просто замкнулась. Никого не хотела видеть, никого не хотела слышать, хотя сочувствующих было предостаточно. В ней зародилась злость на несправедливую судьбу, которая забрала любимого Фёдора неожиданно и нелепо, лишила любви, поддержки, всего лишила.

Что судьба оставила? Оставила воспоминания и сына Артёмку. Такого же коренастого и напористого как отец. Внешне очень похожего и с характером — как под копирку: если уж хочет чего — так добьётся любой ценой.

Вот и сейчас он плёлся позади, совершенно не желая к матери на руки. Шёл не спеша, тревожа по пути опавшую листву палочкой, предусмотрительно подобранной по дороге.

— Тёмочка, идём быстрее, давай на руки возьму. — Елизавета присела перед сыном в очередной попытке его уговорить, а в ответ получила насупленный взгляд и сердитое сопение. Всем своим видом Артёмка отказывался подчиняться и максимум на что согласился — это дать маме руку, а свободной он всё равно волочил за собой палочку, цепляя жёлтую листву и опавшие каштаны.

Особняк на Малой Никитской выделялся из прочего ряда строений своей плавностью линий, необычной оградой, напоминающей морские волны, и входом. Чтобы попасть в здание, нужно было пройти сквозь колонны, которые подпирали навес и образовывали вместе с балконом арку. Такой дом мог захотеть построить только человек, характер и привычки которого выбивались из общего ряда. Это была целая усадьба, состоявшая из собственно дома, нескольких строений и внутреннего двора. На уровне второго этажа дом был украшен необычной красоты мозаикой с ирисами и орхидеями. Окна его имели плавные формы, повторяющие мотивы ограды, — овальные и слегка вытянутые линии добавили столярам столько труда, что прохожим оставалось лишь догадываться об их стоимости.

Бывший хозяин усадьбы — предприниматель Степан Рябушинский — слыл в своё время человеком порядочным, но очень закрытым и странноватым. Тот узкий круг людей, что был вхож к нему в дом, мог в полной мере составить впечатление о хозяине исходя из внутреннего убранства особняка. Проект был заказан у одного очень модного архитектора — Федора Шехтеля, а тот простых и незамысловатых зданий не создавал. Да и разве был достоин обычного дома человек, первый решившийся наладить автомобильное производство? После 1902 года, когда Рябушинские только въехали в своё новое гнездо, салонные сплетни частенько в красках разносили слухи об особенной его внутренней архитектуре, о лепнине на потолке, о мраморной лестнице с чудными перилами да с таким рисунком, что не видывали доселе. Очевидцы с исключительным придыханием описывали люстру в форме медузы и шикарную мебель цельного дерева с резными фасадами.

Тогда, в начале века, даже видавшие виды ценители модерна были в восхищении. Дом стал достопримечательностью и образцом отменного архитектурного вкуса его создателя и его хозяина. Однако Февральская революция в одночасье смела налёт пафосности и с этого дома, и со всей Москвы. Уже давно не мелькали в экипажах бобровые воротники, уже давно драгоценности не касались холёной кожи своих хозяек и в моду вошли шляпки попроще — без перьев и всякой мишуры, способной вызвать внезапный гнев пролетариев или матросов. Изменилось всё. Уклад жизни, ценности, ориентиры… Поэтому спустя пятнадцать лет своего существования дом осиротел. Рябушинские оставили в Москве всё, чем владели — предприятия, банк, родовое гнездо, — и спешно уехали в Италию.

В ожидании новых хозяев дом скучал недолго: мародёры успели там побывать и поживились столовым серебром, всякой утварью из кухни, свечами из кладовой… А дворник Терентий, после того как получил кочергой удар по шапке и едва после этого остался жив, обратился к Богу со словами благодарности за ниспосланную свыше разнарядку оставить его в списках живущих в городе Москве.

Так Терентий и жил дальше в дворницкой, оставаясь неизменным комендантом особняка при всех учреждениях, которые там квартировались. Он видывал за эти годы и одетых по европейской моде дипломатов, и степенных сотрудников Наркомата иностранных дел, и шумных служащих издательства, и каждая организация считала нужным переделать что-то в доме на свой вкус и в угоду производственной необходимости. Так, дом лишился одного из двух мраморных каминов, части мебели и своей барской души. Теперь он служил народу и был его собственностью.

Потому как сам Терентий до тех пор, пока не покалечил кисть правой руки, работал на заводе Рябушинского, он вполне полноправно мог именовать себя пролетарием, а значит, принадлежал к классу-гегемону, а значит, это была и его собственность тоже.

Нынешние квартиранты Терентия доставляли ему хлопот больше, чем кто-либо раньше. Нет, Терентий, конечно, любил детей. У него самого внуков не было, потому как единственный сын после фронтов Первой мировой вернулся на культе и быстро спился. Каждый детёнок был Терентию дорог, но когда у тебя этих сорванцов несколько десятков, нужно иметь особое терпение и склад характера, чтобы не надрать им задницы. Всем вместе и каждому по отдельности.

Теперь старик состоял в штате Детского дома — лаборатории «Международная солидарность». В его обязанности входило всё, что касалось содержания дома, двора и прочих подсобных помещений. А так как это много времени не занимало, то ещё и соблюдение чистоты на территории. Вот эта часть его работы — дворницкая специальность — доставляла ему больше всего удовольствия. Свежий воздух, порядок и сорванцы, которые всегда считали нужным при первой же возможности устроить ему мелкую пакость — то листву разбросать, то ключи припрятать, а потом вымогать бублик, то забить замочную скважину спичками и смотреть с балкона, как дед рычит на замок. Всё им прощалось, и за это Терентий получал нагоняи от Веры Фёдоровны:

— Терентий Иваныч, ну как же так! Вы же срываете нам исследования!

Дед с трудом понимал, какие исследования можно проводить над детьми, но видел, что те не бедствуют — ходят в чистом и накормлены. А все эти мудрёные занятия, к которым он не был допущен по ранжиру, проходили за закрытыми дверями: Вера Фёдоровна Шмидт категорически не позволяла никому там присутствовать даже по деловой необходимости. Раньше она сама там закрывалась, а теперь у неё появилась коллега — Сабина Николаевна со сложной фамилией — Шпильрейн. Терентию она сразу не понравилась. Прямо с фамилии всё и не заладилось, поэтому, когда нужно было обратиться или окликнуть, дед просто звал её «Николавна».

Артёмка издалека заприметил Терентия и теперь шёл за мамой «след в след», чтобы никак не выдать своего присутствия. В прошлый раз, когда они здесь были, бородатый старик вызвал у Артёмки панику, протянувши руку и сказав: «Давай знакомиться, малец». От здоровенного дворника пахло махоркой, и ручищи у него были такие здоровенные, покрытые грубой кожей, а одна из них так и вовсе на руку была не похожа — вся скукоженная, два меньших пальца отсутствовали, а средний торчал, неестественно изогнувшись в обратную сторону.

Малыш помнил этого человека и его метлу — такую толстую, набитую прутьями, как у Бабы-Яги, наверно. Мама потом сказала, что это не волшебная метла, обычная и что для волшебной нужна ещё ступа, но Артём, когда увидел перед входом Терентия с метлой, всё же решил, что за маминой спиной будет поспокойней, она его в обиду не даст.

Терентий Иваныч поправил шапку, приставил свою страшную метлу к забору и засунул в карман передника ту самую руку.

— Здравствуйте, Терентий Иваныч! — Елизавета улыбнулась, слегка покосившись взглядом назад, где прятался за длинным её платьем Артёмка. — Мы к вам, пустите?

— Отчего же не пустить, проходите, гости дорогие, — и Терентий специально сделал жест рукой так, чтобы малыш увидел его.

Артёмка боязливо высунулся из-за мамы, словно проверяя, чей это там такой добрый голос — с видом грозного старика он никак не совпадал. И в этот момент неправильная рука протянула ему пряник. Большой, пахучий, медовый пряник.

— Давай дружиться будем! Будешь моим другом?

Малыш, конечно, не мог понять, что от него хочет этот старик с метлой, но его слова и пряник заставили Артёмку улыбнуться. Он посмотрел на маму, потом на деда, потом опять на маму, которая тоже улыбнулась и одобрительно кивнула, и протянул ручонку к прянику.

— Вот и хорошо, — пробурчал дед сквозь густую бороду, — я тебя, малец, в обиду не дам!

Терентий взял малого за ручку и повёл в дом.

— Не нужно было, Терентий Иваныч, не стоило, — виновато тарахтела сзади Елизавета. Тульский пряник был угощением праздничным, им баловались нечасто.

— Так дружочку же не жалко, Елизавета Львовна!

Внутри было тепло, светло и шумно. Терентий усадил мальца на мраморную лавочку, что была устроена рядом с лестницей и обдувалась тёплым воздухом из специального вентиляционного окошка, и Елизавета принялась снимать с сына ботиночки.

— Лизонька, как добрались? — Даже когда Надя говорила приветливые вещи, тон её был предельно сдержанным. Да вся она была такая строгая, словно под линеечку — начиная от простых линий чёрного платья и заканчивая аккуратно собранными в гульку волосами.

— Прогулялись с удовольствием — погода просто чудесная! — ответила подруге Елизавета.

Они успели подружиться несколько лет назад, когда их мужья — Иосиф Сталин и Фёдор Сергеев — однажды по случаю какого-то праздника устроили совместный семейный ужин. Тогда Иосиф упрекнул друга: «Что ты прячешь свою красавицу? Не уведу, не бойся!» Молодые женщины имели много общего во взглядах, в укладе семейной жизни — они обе были не только любящими жёнами, но и образцовыми помощниками — именно тот случай, когда «замужем». За мужем. Обе считали своим предназначением не семейный очаг, а помощь в работе. Кипеть вместе со страстями революционных лет, строить и создавать, помогать мужьям — на этом мотиве они и сошлись, хотя характерами были абсолютно антагонистичны. Лиза оставалась всё такой же студенткой-активисткой, только легкомысленные косички сменила на короткую стрижку, а Надя была всегда подчёркнуто строга и дисциплинированна. И когда стал вопрос о создании детского учреждения для детей, партийный выбор пал на них. Содиректорами были назначены Елизавета Сергеева и Надежда Аллилуева. При их добросовестности и ревностном отношении к делу не могло быть сомнений в удаче этого начинания.

Первым делом было принято решение о том, что это не будет детский дом для элитных детей. «Кого мы хотим вырастить? — Иосиф имел свою точку зрения. — Пусть живут как все». На правах классового равенства набрали двадцать пять детей с улицы и столько же детей ответственных работников. Первых достали прямо из асфальтовых котлов, в которых они грелись, вторых привели родители. Одежду беспризорников тут же сожгли, заменив её на ту, что смогли собрать по семьям, чумазых отмыли, накормили и обогрели. Все пятьдесят воспитанников стали объектом изучения для детских психологов. «Русское психоаналитическое общество» — организация новая и продвинутая (сам Фрейд заинтересовался их изысканиями в психологической науке) — подключилось к исследованию процессов становления личности при условиях классового равенства.

Подчёркнутое равенство, труд и справедливость — эти принципы были в основе воспитания, и многие воспитанники этого заведения потом стали хорошими и честными людьми. А сейчас им от роду было по три года, по четыре, пять лет, и все они были счастливы, что есть дом, харчи и друзья.

— А вот и Васька! — Лиза поймала пробегавшего мимо карапуза и прижала к себе. — Смотри, Вась, теперь тебе нескучно будет, я же обещала! Вот, Томика горшок даже забрала!

Для Артёмки друг Василий был дорог, как тот пряник от деда Терентия. Внешне они были совершенно разными — Артёмка круглолицый и щекастый с хитрым прищуром отцовских глаз, а Васька худой и лопоухий, почти на голову выше, несмотря на разницу между ними в девятнадцать дней. Вместе они являли собой гремучую смесь мальчишеского любопытства, задиристости и гиперактивности, что сразу же было отмечено в записях Веры Фёдоровны Шмидт и в уме дворника Терентия Ивановича.

С этого дня они оба поступали в распоряжение педколлектива экспериментального детского дома — лаборатории «Международная солидарность» — с постановкой на содержание, с правом столоваться три раза в день, иметь сменную одежду и постельное, а для своих мам, Надежды Сергеевны и Елизаветы Львовны, они становились воспитанниками. Такими же, как и остальные сорок восемь. И вся их дальнейшая жизнь будет связана друг с другом и с отцом Васьки — Иосифом Виссарионовичем Сталиным, отцом народов, генералиссимусом, человеком, который привёл страну к победе и благополучию, но на этом пути пожертвовал несчётным количеством людей.

Всё это будет потом, а сейчас Васька и Артёмка со своими горшками и новыми, рано осиротевшими друзьями должны были научиться жить как настоящие взрослые люди.

Детский дом

Она так хрустнула, эта калитка, будто все силы природы и времени были против. Терентий Иваныч услышал этот рвущий душу звук даже сквозь опущенную ушанку — мороз нынче стоял такой, что в народе говорят: воробьи на лету падают. Никто, конечно, этого не видел, но все знали, что кто-то таки этих воробьёв подбирал.

Намедни у Терентия было предчувствие, и он смазал петли. Выходит, схалтурил. Вчерашний снег обильно притрусил Москву пушистым, белоснежным одеялом, и вместо того, чтобы превратить его в отвратного вида жижу, замерзающую по ночам, — кошмар для прохожих, — зима решила утвердиться в своих правах и ударила морозом. Оттого вся работа Терентия пошла насмарку.

Посторонним на территории находиться не следовало — это была одна из его обязанностей, и Иваныч, воткнув лопату в свеженабранный сугроб, пошёл на звук. Калитка находилась за углом, где уже было расчищено, оттого походка старика была решительной и быстрой, тем более — в такой мороз.

— Чьих будете? — спросил дед. Возле двери стояла фигура женщины в осеннем пальто, замотанная сверху в громадный пуховый платок поверх обычного, красного. Руки её были тоже красными, но от холода, и аккуратные сапожки на средней высоты каблучке выдавали приезжую с юга.

— Полина. Елизавета Львовна мне назначила, я правильно пришла? Это детский дом?

Исключительно голос женщины, замотанной в пальто, помог Терентию Иванычу понять, что в этой бесформенного вида фигуре без возраста скрывается, в общем-то, молодая особа.

— Правильно, правильно… — Терентий сбавил ход, разобравшись, что всё не так уж срочно. Тем более что галоши на его валенках были настолько истоптаны, что никак не помогали при гололёде.

— Что ж ты, милашка, не бережёшь себя совсем? — Перед дедом открылось очень даже милое создание, с розовыми, как у всех нынче барышень, щеками и маленькими капельками слёз от мороза во внешних уголках глаз.

— Управы, что ли, на вас, модниц, нет? Был бы я твоим батей, уши уже оборвал бы!

— Вы зря шумите, просто немножко не рассчитала, у нас в Харькове тепло и дождь…

Полина никогда не призналась бы, что единственная зимняя одежда — белый и дорогущий тулуп с овчинным воротником, который отец много лет назад подарил ко дню рождения, — был продан прошлой осенью на барахолке по причине отсутствия денег, мужа, счастья, удачи и вообще от безысходности и надобности ехать опять в Москву.

— А, харьковская… Там всегда теплее… Настоящей зимы у вас не бывает! — Терентий Иваныч проследовал по ступеням ко входу и чинно, как дворецкий в царские времена, приоткрыл дверь.

— Пожалуйте, не стесняйтесь! — Настоящий дворецкий никогда себе не позволил бы такой фамильярности, но Терентий зато много раз видел, как те открывают двери перед хозяйскими гостями.

Поля кивнула с благодарностью и прошла внутрь, на секунду почувствовав себя той самой почётной гостьей.

Внутри её окатили волна тепла, уюта и запах еды. Это был тот запах, который она давно не знавала. Дом пахнул иначе, когда он был счастлив. Таким он помнился. Там когда-то были нотки отцовского сапожного клея и маминого мыла для стирки, еды из печки и немного чужого от пришлых заказчиков, что иногда заходили забирать мамино шитьё, но всегда это был аромат её дома. Особенный и родной. Даже когда печь дымила внутрь и мать нещадно ругалась с покойным отцом по этому поводу, всё равно он был свой — этот запах.

Первый шаг в этот новый для неё и большой дом, который приютил детей, знавших тепло асфальтовых котлов, показался ей правильным. Есть такое чувство, когда ты рискуешь и принимаешь неожиданное даже для себя решение, и душа не находит себе места. Ошиблась ли, предадут ли по пути — все эти мысли и тревоги едят тебя поедом до тех пор, пока уже дороги назад не будет. И вот после всех сомнений, тягот выбора и решений ты прибываешь на место и понимаешь — это оно. Здесь не обидят. Вот этот аромат пшённой каши с тонкой ноткой сливочного масла, которую сразу отличит человек, забывший давно его вкус, гомон детишек везде — и на первом, и на втором этажах, и люди в передниках, озабоченно снующие с кастрюлями в дверном проёме, и этот бородатый дворник — вот это всё оказалось для Полины как нельзя кстати. Наконец-то она почувствовала себя в тепле, безопасности, почти как дома.

Терентий заботливо предложил снять жиденькое для этого времени года пальтишко и показал Полине место для обуви.

— Пожалуйте сюда сапожки ваши модные, а Львовну я покличу. — Бородач сам снял одёжу и направился в глубь детского дома, туда, где на первом этаже в совершенно небольшой комнатке располагалась администрация. При хозяине там был гардероб, при министерствах иностранных — тоже, а вот нынешними хозяевами было решено, что использовать площадь особняка следует рациональней, исключительно в пользу его главных квартирантов — детишек, и вся администрация, состоявшая из двух человек — Аллилуевой и Сергеевой, — удовлетворилась лишь парой столов в этой каморке.

— Полиночка! Наконец-то! — С той стороны, куда только что исчез Терентий, появилась Лиза. Дед толком не понял, почему его доклад о гостье из Харькова произвёл такое впечатление на Елизавету Львовну. Она бросила перо, резким движением сняла очки и устремилась ко входу, как будто на её пути никого не было. Иваныч только и успел — что отступить в сторону.

— Сколько ждала тебя, ни письма, ни весточки! Решилась-таки! — Елизавета Львовна обняла Полину с той силой, что может себе позволить человек только в отношении родственника, но это всё же был немного не тот случай. Это было почти так.

После крушения, гибели Артёма и ареста Павла Черепанова их объединила общая беда. Все мытарства Полины в поисках Паши были известны Лизе, но толком помочь или посоветовать нечто дельное она не могла. Сама долгое время пребывала в прострации, и эта Полина скорее была ей полезна, чем наоборот. В те редкие разы, когда бывала в Москве, несмотря на то что иногда уж совсем руки опускались, Поля находила в себе силы и помощь предложить, и с малышом посидеть, и в лавку сбегать — самой-то Боженька пока не дал детишек, да и как быть, если муж под арестом? А ближе и родней, чем Сергеевы, у Поли людей в Москве не было.

— Лизонька, наконец-то! — Поля плакала и всхлипывала на плече у Елизаветы.

Около полугода назад Елизавета Львовна отписалась на харьковский адрес Полины Черепановой:

«Затеяли дело новое и благое — деток воспитывать будем, поможем им стать настоящими и порядочными людьми, своего Томика тоже в этот новый детский дом отдала наравне со всеми. Дело интереснейшее, дело нужное и благое. Воспитание будущего поколения — это первостепенная задача, и, наверное, Фёдор Андреич был бы доволен её выбором. Конечно, он мог бы дать много умных и нужных советов, но что уж теперь…

Большая благодарность товарищам из ЦК и Кобе. Тяжело было, невыносимо, только новорождённый сын стал окошком для души, только благодаря ему не выплакала все слёзы до конца и не сорвалась, смогла взять себя в руки, но всё равно сильно разболелась. Артёмку тогда взяли на обеспечение, Коба лично отвечал перед товарищами из Политбюро за исполнение этого вопроса. Может быть, благодаря ему и Наденьке, его жене, не сложила руки, не потерялась и, похоже, опять обрела жажду жизни. Теперь вот посвятила себя несколько неожиданному делу, особенно неожиданному после того, что провела столько времени с любимым мужем в поездках, в борьбе, эти постоянные митинги, собрания и съезды… Теперь понимаю, что семьи-то толком и не было. Любили искренне, но гнездо свить не успели. Может, и к лучшему, потому что ещё сама не разобралась, где в женщине та тонкая грань, разделяющая природное стремление иметь своё жилище, где она будет создавать уют для любимого, и мещанским образом мысли. Вопрос разрешился сам собой. Уют создавать больше не для кого, а нам с Артёмкой много ли надо? И вряд ли ещё когда-нибудь я смогу полюбить ещё кого-то так крепко и искренне, как Фёдора.

Ну да ладно, хватит обо мне. Наслышана, что тебе очень нелегко. О том, что Павел арестован, тоже знаю, но это всё. С деталями не знакома.

Давай так: находясь в Москве, ты сможешь быть к нему ближе, насколько это возможно. Тем более, что ты сможешь работать в нашем учреждении, я посодействую, это в моих полномочиях.

Полечка, не то время сейчас, чтобы брезговать работой, пусть даже это и должность нянечки. Кроме денежного содержания, будет обеспечение продуктами и жильё. Прямо во дворе, в соседнем корпусе вместе с некоторыми нашими товарищами. Коллектив хоть и разношёрстный, но так как все движимы общей идеей, то никаких трений нет. Каждый на своём месте. Я уверена, что ты со своим трудолюбием, порядочностью и кристальной честностью не будешь иметь никаких сложностей и легко вольёшься в наши ряды.

Приезжай. Я жду тебя в Москве по адресу: ул. Малая Никитская, дом 6.

Вместе как-то справимся, всё же лучше, чем в Харькове».

Ответа на это письмо Елизавета не получила и уже посчитала, что Полина Черепанова скорее всего не решилась оставить мать и младших. Действительно, Поля очень долго колебалась, и когда уже для себя приняла решение, что нужно ехать, ещё несколько дней подбирала слова для мамы. Конечно, оставить их одних в такое тяжкое время было сродни предательству, но ведь у неё есть своя семья! Есть Павел, который её любит, и она просто обязана быть рядом. Хотя бы в одном городе с ним. И потом, как же она ему поможет, если будет сидеть дома? Ведь нужно искать возможности, писать в разные инстанции, добиваться правды.

Эти слова Полина маме и сказала. Без эмоций, без слёз, без надрыва, на что Анна Кирсанова дочери ответила:

— Я ждала этого. Я поступила бы так же.

Следующие дни в детском заведении, ставшем и для нее домом, прошли в постоянных знакомствах. Запомнить имена всех пятидесяти сорвиголов категорически не представлялось возможным.

— Тёть! А тебя как зовут? — Сзади кто-то дёрнул за платье, и Поля чуть не уронила стопку тарелок.

— Полина, ну или Поля, так проще.

— Тёть, а ты к нам надоВго? — дёрнула юбку с другой стороны маленькая ручонка.

— Надолго, мой хороший, а тебя как звать?

— Я Тимка! А я Димка! А я Павлик, а я, а-я, а-я-я-я-я… — Они все сновали под ногами, и Полина иногда приостанавливалась перед дверным проёмом, чтобы её никто случайно или специально не сшиб. Они обожали прятаться, а потом громко и внезапно появляться из ниоткуда, и с криком маленького туземца следовали дальше по своим, только им известным делам.

Полина стала для них такой же доброй подружкой, каким уже был дворник Иваныч. Эти двое могли стерпеть любую их шалость, и дети это сразу поняли. Нельзя было из-под лестницы напасть на Сабину Николаевну или Веру Фёдоровну, а на этих было можно. Дед Терентий иногда так пугался, что прямо сразу давал сушку, но только с уговором, что сегодня больше его не пугать.

— Поля! А мама? — Эти двое любили вопросы задавать вместе, перебивая друг друга, одновременно. Как им это удавалось в неполные три года, было неясно, но уже тогда они мыслили и действовали синхронно.

Того, что поменьше, — круглолицего — звали Томиком, хотя его настоящее имя было Артём. Томик — было уменьшительное от партийного псевдонима его отца — Том. Так прозвал его Иосиф Сталин. Человек, обещавший своему другу и отцу Артёмки — товарищу Сергееву, что будет заботиться о нём. Эту фразу как-то случайно обронил Фёдор: «Всё может случиться. Присмотри за моим». Знал ли Сергеев старший, как судьба повернётся? Пришлось Кобе исполнять свое обещание, и раз уж так распорядилась судьба, то и своего младшего сына Иосиф решил отдать в этот новый экспериментальный детский дом.

Васька имел взгляд прямой и любознательный, округлостью разреза глаз очень напоминавший отца в юные годы. При этом оттопыренные уши сразу позволяли определить, где он находится в стайке одинаковых, стриженых почти наголо мальцов.

— И чья мама нам нужна? А? — Полина подхватила их обоих на руки, сразу ощутив, что Томик существенно тяжелее.

— Моя! — опять одновременно и громко прокричали мальчики, подняв руки вверх. Наверняка они думали, что так их будет лучше слышно. И уж только собралась их отнести к мамам, как Сабина Николаевна, наблюдавшая это всё со стороны, сделала ей строгое внушение:

— Полиночка, вы поступаете против наших правил. Ведь вас с ними ознакомили, не так ли?

Действительно, Лиза давала ей читать какой-то Устав заведения, но больше рассказала на словах: здесь полное равенство, здесь нет любимчиков, здесь никто из детей не может быть обласкан больше чем другие. Трудиться, учиться, жить и отдыхать они могут только вместе и только на равных.

Причину такой строгости Полина поняла не сразу, тем более что к Томику у неё сложилась в силу обстоятельств бóльшая симпатия, чем ко всем остальным. Но ведь они же «знакомы» ещё до того, как. А так как Томик и Васька были неразлучны и на горшках, и за столом, то и ко второму образовалась некоторая предрасположенность.

— А ну-ка, бегом в спальню! — Обоих малышей Полина опустила на пол и, шлёпнув слегонца по мягкому месту, задала направление движения. Парочка с визгом, свойственным малолетним разбойникам, умчалась в нужную сторону, и Полина осталась один на один со старшим воспитателем.

— Поймите меня правильно, я вынуждена быть требовательна ко всем и к себе в том числе. — Товарищ Шпильрейн и так являла собой образец строгости и профессорской неприступности, но до сих пор Полина видела применение этих её качеств исключительно по отношению к воспитанникам. С коллегами и обслугой у неё были отношения ровные и равные.

— Видите ли, голубушка, если вы берёте на руки этих двоих, то вы обязаны взять и остальных. У нас всеобщее равенство и в еде, и в беде. А теперь сосчитайте их. Получится пятьдесят. У вас просто руки отвалятся, милочка! И потом, вы своей излишней эмоциональностью и избирательностью влияете на чистоту наших исследований.

Полина стояла перед ней как гимназистка перед настоятельницей школы для девочек — руки по швам и лёгкий румянец на щеках.

— Возможно, у вас есть история отношений с Елизаветой Львовной, но я хочу обратить ваше внимание также на то, что ни она, ни Надежда Сергеевна никогда не позволяют себе подобных слабостей. Даже имея собственных сыновей в воспитанниках. Берите с них пример. Ещё прошу заметить, что за результаты работы нашей лаборатории отвечаю я лично и рефераты доктору Фрейду отсылаю тоже я. Поэтому я буду требовать неукоснительного выполнения всех установленных здесь правил. Я могу рассчитывать на понимание с вашей стороны?

— Да, конечно, Сабина Николаевна. Я всё поняла. — Полина чуть не сказала «фрау», уж настолько немецким было это наставление, но вовремя одумалась.

— И не смейте на меня обижаться, слышите? Просто давайте попробуем любить их всех вместе, а не каждого по отдельности. — Товарищ Шпильрейн приобняла её за плечо, растворив осадок от такого неожиданно строгого внушения.

Шнифер

Холодно было невыносимо. Стены, которые от осенних дождей покрылись влагой даже изнутри, а потом обильно поросли чёрной плесенью, теперь были покрыты замёрзшими капельками росы.

За два с половиной года пребывания в разного рода изоляторах, камерах следственных отделов Павел уже научился высматривать даже в самых малых мелочах что-нибудь положительное.

Сокамерники попадались ему самые разные — от карточных шулеров и до классовых врагов графских кровей, но кастовость на воле и кастовость здесь, в заключении, была абсолютно разной. Не имело почти никакого значения твоё прошлое. Все заслуги, богатство, связи и гонор оставлялись с той стороны решётки — на воле. Кто имел характер, знания, силу воли и духовитость, тот мог на что-то рассчитывать по эту сторону прутьев.

Особенности пребывания в ограниченном пространстве в обществе малознакомых и часто пренеприятных персонажей меняют в сидельце всё. Характер, привычки, внешний вид, манера говорить — всё мимикрирует для достижения одной цели — не совершить ошибку и выжить. Кто ошибался в правилах тюремного поведения, нарушал здешние законы, мог пострадать и физически, и морально, и потерять в статусе настолько, что потом было уже не подняться. Кто ошибался в людях, мог раскрыть душу перед «наседкой» и сболтнуть лишнего о подельниках или о себе. После таких подсадных уток многие получали новые сроки, а иногда и высшую меру.

Павел поначалу попал в камеру к таким же, как и он, «политическим». Год назад был у них священник, отец Евгений — всё наставлял сокамерников на путь истинный. Вроде и не лез в душу, а так, пару слов вставит и на разговор выводит о жизни, о вере, о Родине, о родителях. Понемногу с ним стали советоваться, особенно после того, как получали письма от родных.

— Что, сынок, весточка пришла? — Хоть поп и был классовым врагом, всё же его тихая, с лёгким оканьем речь располагала к общению. Так говорили в вологодских краях — там, где жизнь никогда не была сытой и люди, как и почти везде, находили отдушину в церкви.

Пашка развернул свёрток, не так давно упакованный его любимой, и достал вязаные носки. Они пахли её руками. Такими нежными и белыми руками любимой женщины.

Он дышал этим запахом, не в силах оторваться от аромата. Глаза нашли свёрнутую записку, которую она аккуратно положила между парой рубашек и тёплыми штанами, но при досмотре свёрток тщательно проверили и так и передали — навалом, обернув в ту же бумагу. Письмо было тоже прочитано и пропущено к адресату.

«Милый мой, хороший Пашка. Как же я за тобой скучаю! Почему ты там оказался? Как можно? Не знаю, что и думать. Никто мне не докажет, что ты заслужил сидеть в тюрьме. Разговаривала с Ремизовым. Он тоже не верит, что ты в чём-то виноват. Буду рядом, чего бы мне это не стоило. Буду искать справедливость.

Люблю тебя.

Полина»

Отец Евгений бросил вопросительный взгляд.

— Что, отец Евгений, переживаете о моей душе? — Пашка привык ловить любой взгляд в свою сторону.

— Нет, сын мой… Вижу, неспокойно тебе.

— Мне неспокойно уже давно…

— Так поделись, не страдай. Исповедуйся.

— Не грешил я, отец, чтобы исповедоваться. Пусть другие очистят душу.

— Гордыня — тоже грех. Если ты здесь, значит, Бог послал тебе испытание. Может быть, в наказание, а может, и для того, чтобы проверить, на что ты способен. Ты считаешь своё заключение несправедливым, а Он думает иначе.

Пашка протянул попу письмо молча, как будто нехотя, а тот не спеша надел очки и начал читать вслух.

— Что ж, скажу тебе только, что человек, который писал это, тобой дорожит. Может быть, рука Божья направит его в нужную сторону и всё сложится. Я не знаю. Может быть, этот Ремизов станет его посланником для тебя… Я понятия не имею, кто это. И знать не хочу. Сам разберёшься. И меня вспомнишь.

Где сейчас этот отец Евгений? Может, там же, где и Артём, а может быть, пошёл по этапу и машет кайлом, как его бывшие сокамерники. Как вы, отец, там говорили? — пути Господни неисповедимы?

Черепанов вспоминал эти речи священника, свернувшись калачиком на верхней полке. Поп был у них в камере недолго, около месяца, но стал единственным, кто получил доступ к его сокровенному. Много часов они провели за беседами о праведном, о зле и добре, о справедливости. Но в один из дней дверь открылась, и служивый в синем околыше прокричал:

— Кочетков, на выход с вещами! — Кочетковым, как оказалось, был священник. А Пашка даже и не знал, что у него есть фамилия…

Сидельцы в камере с того времени уже много раз сменились, и теперь паханом был Севан. Уголовник из элитных — считалось, что шнифер.

Пашке было непонятно, почему такой элемент попадал в тюрьму НКВД, но их там было много. При этом уголовники кочевали по хатам и всегда имели вид почти холёный и сытый. Не в пример проворовавшимся бухгалтерам, служащим и странным сидельцам, которых взяли «ни за что».

Севан не был армянином, скорее под него маскировался. Ничего общего с озером в благословенных краях он не имел, хотя был не против, если кто-то думал именно так. Никто не знал, как его окрестили при рождении. Поговаривали, что откликался на имя Всеволод, но его крупный нос и волосы с лёгкой проседью по бокам придавали такой кавказский вид, что однажды Севан решил для себя, что если так полезно для дела, то пусть будет.

Севан был из нахичеванских воров. Но не из того Нахичеваня, что на реке Нахичеванчай, а из того, что на Дону. Таганрог, Ростов, Екатеринослав и окрестности одно время полнились слухами, что сейфы банков и кредитных обществ по ночам теряли содержимое, как толстяк после диареи. Сколько ни билась царская полиция, а наглеца так и не арестовали. Ходили слухи, что взломщика взяли на притоне вместе с корешами, то говорили, что он ушёл в Одессу со всеми кушами и оттуда чухнул в Америку, но каждый раз взломы происходили опять, причём суммы становились всё больше и больше.

Никуда Севан не уезжал и даже не собирался, самой дальней точкой его гастролей была Варшава, где его райзен окончился весьма прибыльно — он очистил два ювелирных магазина. Просто с очередной партией тюремных ходоков запускались «утки» с историями о счастливом побеге самого ушлого в Ростове взломщика касс, что на некоторое время уводило ищеек по ложному следу.

Первая ходка известного взломщика образовалась на волне нэпа. Севан за годы революционных перемен истосковался за работой, да и поизносился к тому же, а общий уровень состоятельности граждан оставлял всё меньше шансов на встречу с жирным «медведем». И тут на радость коммерсантам и всей братии, их обиравшей незаконными способами, власть объявила, что можно зарабатывать. Стали появляться новые вывески — продуктовые магазины, ресторации с полным набором деликатесов, даже меховые лавки, торговавшие сибирской пушниной. Но настоящим праздником для Севана стало открытие Ростово-Нахичеванского Общества взаимного кредитования.

Около года Всеволод Щепнин ждал, пока Общество зажиреет. По его философии, на тощую рыбу и крючки точить не стоило. Риск должен быть оправдан, потому и выжидал Севан, пока у клиента пойдут дела. За это время обзавёлся знакомыми среди участников, а его компаньон Жора закрутил шуры-муры с их делопроизводителем Верочкой, отчего та витала в облаках и трепалась о работе на каждом свидании. Таким образом, информация о деятельности финучреждения стекалась к нему из двух источников, что позволяло её перепроверить.

Неспешно и очень скрытно Севан вёл подготовку к штурму. Расположение комнат ему было известно точно, график работы был неизменным, что существенно облегчало процесс планирования.

Один раз в год Общество собирало все свои займы для дальнейшего перераспределения среди старожилов и новых участников. В этот день проводился приём платежей, заседание Наблюдательного совета, и на следующий день средства раздавались вновь. Кому на месяц, кому на три, но не более чем на год.

В один из тёплых майских дней 1923 года Жорик ворвался на их малину весь светящийся от восторга.

— Верка завтра на свиданку не придёт!

— И что, сорвался лохматый гулевон? — Севан не вставал с лежанки, не понимая, чему так радуется подельник.

— Мысли глубже, корешок! Сказала, на работе будет допоздна, готовят отчётность для заседания. Завтра долги будут собирать!

— Та ты шо! — Вот тут Севан подорвался с койки. — А говорила ж, что в конце месяца!

— Так все готовы, и начальство решило на завтра раздачу устроить.

— Боевая тревога! — Севан начал живенько доставать сапоги и наматывать портянки, — ты сидишь здесь до поступления команды. Я исчезну на пару часов и вернусь. К бутылю не прикладываться! Смотри мне! — Так же быстро, как обулся, он исчез в дверях, услышав только вслед: «Да понял, святое дело, чай не вчерашний…»

Через пару часов, как и обещал, Севан вернулся, только уже переодетый в новый пиджак и сорочку.

— Опа, клифт на пожертвования прикупил? — Жорик любил острить.

— Пришлось обновить гардероб по случаю нового дельца. Ходил денег взаймы просить.

— Тю, ты шо, последнюю корку доедаешь? — На лице Жорика было написано искреннее недоумение.

— Потому ты и в подмастерьях, Жорж, что не умеешь видеть дальше своего короткого носа! Мне что надо было спросить: «Когда сейф будет от капусты ломиться? Я устал ждать»?

— И шо сказали? Когда дадут?

— Сказали, мол, послезавтра все уважаемые получат, а тебе отложим в тумбочку, приходи послезавтра. От эти нещасные твои сто пятьдесят червонцев нам погоды не сделают.

— Талант! И кем ты прикинулся?

— Шаланду собрался брать. Осетрину хочу бить, собираюсь ходить аж за Мариуполь, там ямы, рыбные места, буду артель развивать на паях, вот так вот! — Севан хитро подморгнул Жорику. — А там, если повезёт, и на флотилию хватит.

В назначенный день они с Жориком толклись напротив здания конторы Общества, прикинувшись извозчиком и грузчиком. Здоровый битюг, по такому случаю взятый в аренду якобы для переезда в самой Нахичевани, был совершенно не против стоять целый день и жевать свежую траву из мешка, привязанного к сбруе. Пару-тройку раз пришлось отбиваться от назойливых клиентов и в краткой, но по-ростовски доступной форме пояснить, что телега занята и «та там работы минут на десять» не прокатывает.

По их подсчёту, членов общества, которые прибыли для того, чтобы добровольно расстаться с заёмными деньгами, было не менее пятидесяти. Определить их было довольно легко. Во-первых, заёмщик вёз с собой крупную сумму и был всегда не один, а в сопровождении какого-нибудь детины, а то и двух. Во-вторых, этот тревожный взгляд и саквояж, двумя руками прижатый к себе. В-третьих, каждому было назначено на определённое время и возле кассы их накапливалось не более трёх, а значит, каждый заёмщик с уже умиротворённым выражением лица выходил не более чем через десять минут.

Удовлетворённые своими подсчётами, они удалились сразу после того, как контора закрылась. Внутри оставались сторож, вооружённый охранник и сейф лондонской фирмы «Ratner Safe Company», полный добычи.

Конструкцию этого инженерного чуда Севан в своё время изучил досконально. Ригельный замок, как положено, во все четыре стороны и ещё один замок — вертушка со шкалой цифр для набора кода. Такие вертушки он как раз и ломал в Варшаве, а ригель образца начала века ставился почти на все модели этой фирмы. С учётом почтенного возраста изделия можно было не сомневаться, что головоломка будет посильная.

Около одиннадцати часов вечера, когда южное небо проводило солнце полностью и покрылось точками звёзд, напарники выдвинулись на дело. Немного странным мог показаться их внешний вид, если бы случайный зритель был внимателен и искушён в мелочах.

— Т-п-р-р-р… — Жорик остановил битюга в квартале от места и отдал поводья пареньку лет четырнадцати, задача которого состояла в том, чтобы отвести телегу во двор и вернуться через четыре часа.

— Смотри мне, заснёшь — лучше сам утопись! — Жорик хлопца знал издавна, но так же он и знал его способность засыпать, как только стемнеет.

— Не боись, не подведу! — В тишине ночных ростовских улиц телега скрипела на всю округу, а подковы звенели о мостовую, будто литавры в оперном оркестре.

— А шо я? Мне ему на копыта валенки надо было одеть? — с присущим ему темпераментом ответил Жорик на немой укор Севана. — Не отвлекайся, начальник!

Пролетарского вида парни, не издавая лишнего шума, двинулись через улицу. В руках у Севана был средних размеров саквояж, а Жорик тащил под мышкой зонтик. Нет, ну в мае, конечно, в этих местах бывали славные грозы, да такие, что если бы не булыжные мостовые, так смыло бы не одну улицу, но именно этой ночью погода была ясная, а соловьи разрывались трелями от желания найти себе партнёршу.

Пара силуэтов проследовала подворотнями на искомый адрес и через чёрный ход поднялась на второй этаж в квартиру номер два, которую снимала уже как два месяца молодая пара, якобы для не столь регулярных встреч и измен своим супругам. Хозяйка, бывшая купчиха Метёлкина, после того как муж исчез на поезде вместе со всем капиталом, имела только один источник дохода — сдача угла в аренду, но в этот раз предложили хороших денег и она освободила для такого дела квартиру полностью, съехавши в свой загородный домик. Первый этаж этого дома занимала контора Общества взаимного кредитования.

Открыв дверь без единого скрипа (предварительно был смазан замок и дверные петли), воры прошли в самую дальнюю от входа комнату, где, по мнению бывшей купчихи Метёлкиной, изредка предавались любовным утехам неверные своим семьям квартиросъёмщики.

— Взяли, — Севан прошипел это слово тихо и взглядом указал на двуспальную дубовую кровать.

Мебель была добротная и тяжёлая, потому сдвинуть её бесшумно не получилось, но всё же она перекочевала к противоположной стене, под окно.

Жорик раскрыл саквояж и фомкой сорвал паркет в том месте, где указал старший напарник. Затем при помощи коловорота было проделано отверстие в полу, и вот здесь и понадобился зонтик. Он напоминал трость с изогнутой ручкой и был очень длинным. После того как они убедились, что на нижнем этаже тихо, Севан вставил его в отверстие, раскрыл и закрепил ручкой за коловорот, лежавший на поверхности пола. Теперь аккуратно, по чуть-чуть, отверстие расширялось до таких размеров, чтобы Севан мог туда спуститься и обломки разрушаемого перекрытия падали в зонт, не издавая шума. Несколько раз они его поднимали наверх и снова опускали вниз, пока Севан, не примерившись, сделал жест, означающий «хватит».

В ход пошла сплетённая специально верёвочная лестница, которую надели на ближайший угол кровати, увенчанный дубовой шишкой.

Комната с сейфом на первом этаже была небольшой, в половину спальни, за счёт того, что отдельной кладкой был закрыт доступ к окну.

Севан был доволен собой, они пробили потолок прямо над сейфом. Ещё раз прислушавшись к звукам первого этажа, он начал спуск и только потом принял от Жорика керосиновую лампу на верёвке. Несколько метров, и вот он на полу. Сверху Жорик подал саквояж с инструментом, и началась та часть работы, которую воры его специальности всегда выполняют в одиночестве.

Севан погладил его по бокам, осмотрел спереди, заглянул ему за спину в поисках каких-нибудь проводов от сигнализации, довольный присел перед ним на корточки. Теперь ты, кусок железа, один на один со мной. Вот и проверим, кто крепче. Если тебя сделал человек, то человек сможет тебя открыть.

Спустя без малого час ригель сдался, и оставалось самое сложное — цифровой замок. Может быть, для некоторых его коллег было бы наоборот, но Севан помнил, как долго он с таким возился в Польше.

Он отмерил нужное расстояние от центра колёсика со шкалой и провёл дугу. Под углом 51° от вертикальной оси нашёл пересечение с дугой и достал сверло. Вот тут была самая утомительная и долгая часть работы. Сначала следовало просверлить первое тело, потом прослойку теплоизоляции и затем второй — не менее прочный корпус.

Жора сидел наверху молча, лишь изредка поглядывая из-за занавески на улицу. Уже над крышами слегка посветлело небо, но задавать вопросы он побаивался. Можно было по-богатому нарваться. Не сейчас, так потом.

— Давай, давай, сдавайся! — Сверло провалилось в пустоту, и взломщик вытер пот со лба.

Отмычка нырнула в отверстие в поисках специального флажка, который запирал весь механизм этой рулетки, и тут сзади кто-то дёрнул ручку хранилища. В такой позе Севан замер в ожидании следующего звука — будет ли это скрип открывающейся двери или же шаги по коридору.

Раздались шаги. Охранник проверил дверь и ушёл.

«Нужно быть тише», — разговаривая сам с собой, он компенсировал одиночество и контролировал сам себя со стороны.

Нащупал кончиком инструмента нужный флажок и поднял его вверх.

Взялся за ручку, потянул на себя… и вот оно!

«Спокойно. Не спешить!» — легко было сказать, когда добыча была на расстоянии вытянутой руки…

Эвакуация ценностей прошла гладко, и компаньоны всё утро провели в дележе. Это был куш меньший, чем в польской ювелирке, но оттого, как сложно он достался, он был не менее ценен.

А в Общество взаимного кредитования тем временем стали прибывать те же люди, что и вчера, только теперь они доверили свои саквояжи держимордам. Ознакомленные со вчерашними протоколами, они распределили очерёдность и ожидали на улице, но спустя некоторое время очередь разошлась, обмениваясь слухами об ограблении.

Всё было бы хорошо, если бы Жорик не нарушил одно из главных правил. Спустя два дня он таки встретился с Верочкой и подарил ей антикварного жука, исполненного в янтаре с золотой оправой. На блошином рынке запросили недорого, может, вещь была ворованная, но управляющий Обществом, товарищ Семёнов, вовремя проявил бдительность, и следователь милиции сразу вызвал Верочку.

Препирательства длились недолго, и уже вечером в результате обыска у Жорика часть денег была найдена. Хозяйка рассказала приметы второго, пацан — погонщик битюга — тоже упирался не более получаса; так Севан попал в загон.

А самое интересное для шнифера началось позже — когда следователи доложили руководству, что сейф, который вскрыл Всеволод Щепнин в Ростове, полностью аналогичен тому, который был вскрыт в Туле в 1922 году. Только находился он не в кредитном обществе, не в страховой компании и не в банке, а в отделе НКВД. И все материалы оттуда исчезли.

Так Севан оказался не в обычной тюрьме, а стал клиентом самой мощной и всемогущей организации Советской России. Но сейчас он был занят не своей судьбой, а чтением малявы в камере номер 37 Лефортовской тюрьмы.

Она была короткой: «Умер Ленин».

— Ну что, братва, нас ждут неспокойные времена! — Сокамерники привыкли слушать, что говорит главный, и прекратили всякие разговоры.

— Лысый откинулся. Быть беде.

Надежда

После похорон Ленина в стране отменены все торжественные мероприятия, в том числе и маленький концерт, который воспитанники детского дома готовили к приезду важных гостей. Вместо концерта детский дом полным составом отправился на церемонию торжественного прощания, где оплакивали вместе со всеми ушедшего вождя.

Терентий тогда бухтел о том, что только самый худой хозяин в такой мороз выгонит собаку из дома, а тут столько малышей.

— Ну надо вот это, а? — Старик не унимался после того, как утром привёл двор в порядок.

— Терентий Иванович, беда ж ведь пришла, великий человек умер, как же не проститься-то? Вон на день отложили, чтобы все успели приехать, народ по нескольку дней добирается… — ответила Полина.

— Дети тут до чего? Они, что, знают, кто такой Ленин? От горшка три вершка! Они его вон на фотографии только и видели! Таких Лениных на их веку ещё будет — ого-го! Свято место пусто не бывает… — злился дворник.

— Неправильные вещи вы говорите, Терентий Иванович. Такого, как Ленин, уже не будет никогда.

— Дочка! Говорю тебе, на Руси так заведено: один царь ушёл, другой пришёл. Поплачут все, а потом новому будут поклоняться, да так, чтобы он видел — любит народ его пуще прежнего правителя. Я не одного царя похоронил, знаю, о чём говорю! При моей жизни обоих Александров и Николая отпели! — Дед остервенело тыкал шилом в детские валенки, чтобы успеть притачать заплату. — Где это видано? Уж думал я, что управители наши умные, ежели знают чего такого, что я не знаю, да, видать, если Надежде Сергевне и своего не жаль на мороз выталкивать, так ума-то там не боле чем у меня, старика!

— Тс-сс! — Полина умоляющим взглядом посмотрела на Иваныча.

— Что ты мне цыкаешь? Кого мне бояться? Я своё отжил, а вот им щас задницы и носы поотмораживает! Не жаль, что ли, совсем? — Валенок улетел в угол к галошам, а его парный брат попал на растерзание в мощные, но искалеченные руки дворника.

— Не переживайте вы так, Терентий Иваныч! Мне вот целую банку гусиного жира дали, мы им носы-то смажем. — Полина всё пыталась успокоить деда.

— Вот себе смазать не забудь, пигалица!

Полина уже успела привыкнуть к крутому нраву деда-завхоза и точно знала, что злиться по-настоящему он всё-таки не умеет. Так, для поддержания авторитета «держит всех в тонусе». Это выражение стало его любимым после того, как Вера Фёдоровна Шмидт рассказала ему о своих педагогических приёмах.

Носы и щёки были густо смазаны тем самым гусиным жиром, а всё остальное — завёрнуто поверх детских тулупчиков в пуховые платки, собранные по случаю такой крайней необходимости у всех знакомых.

Для детей прислали две подводы на санном ходу, так что эта часть их выхода на траурное мероприятие им показалась праздничной — те, кто помладше, визжали от восторга, особенно когда тронулись, и все воспитатели одновременно принялись их успокаивать: негоже верещать сегодня, вон даже прохожие оборачиваются.

Потом они попали на площадь, где люди с портретами и плакатами молча извергали клубы пара, а когда заиграл оркестр, все заплакали. И Вера Фёдоровна, и вечно строгая Сабина Николаевна, и Надежда Сергеевна с Елизаветой Львовной тоже плакали, а Полина вместе с ними. От этого и Томик стал плакать, но его расстроила не смерть вождя — что может понимать в вождях малыш трёх лет, он увидел мамины слёзы. Следом заголосил Васька и ещё двое воспитанников, которые совершенно не понимали, почему такое яркое путешествие на подводе заканчивается общим рёвом.

— Эх, бусурманы, а ну, не ныть, сейчас слёзы в льдинки превратятся! — Терентий снял варежку и стал тёплой ладонью собирать с намазанных гусиным жиром щёчек хрусталики детских слёз.

После, когда он их грузил в обратный путь, малыши всё же опять стали тихонько хихикать, но грозные взгляды воспитателей тут же заставили их замолчать.

— Кто же следующим-то будет? Уж жил бы долго, да и в мороз не помер бы, а то ему уже всё равно будет, а народу мучиться… — Терентий приобнял Ваську Сталина и Артёмку Сергеева, чтобы не вывалились, и подвода тронулась в обратный путь.

После того, как с детворы сняли зимние доспехи, отогрели, накормили и уложили спать, Полина тоже собралась ко сну. Электричество отключилось, как это иногда бывало этой суровой зимой, и пришлось взять свечу.

— Полиночка, зайди на минутку, — услышала она вслед, пройдя дверь комнаты, в которой жила Елизавета Львовна.

— Проходи, моя хорошая… — Елизавета Львовна отодвинула стул от круглого, накрытого ажурной скатертью, стола. — Сегодня не грех и выпить. У отца твоего годовщина, а тут только я твоя семья. Не стесняйся, присаживайся.

Поля поставила подсвечник на стол и зарылась носом в шаль, опустив взгляд.

— Вижу я, ты сама не своя ходишь. — Елизавета Львовна достала из серванта две хрустальные рюмочки на ножке и графинчик с чем-то тёмным — при свете свечи было не различить сразу.

— Это кагор. Терентий уже к Пасхе готовится, вот под клятвой молчания заставил меня взять бутылочку. Что ж это я… уже и проболталась.

Свеча колыхала тени на стене, за окном был трескучий мороз, уже поздняя ночь — Полина не стала отказываться, тем более что за работой она почти и не виделась с Елизаветой Львовной и поговорить по душам было не с кем.

— Всё молчишь… Давай, как положено, помянем добрым словом Тимофея Аркадьевича, отца твоего. Такую дочь не мог воспитать плохой человек.

Лиза подняла рюмку и отпила маленький глоток. Поля же выпила эту рюмку полностью и, не успев донести пустую до стола, беззвучно расплакалась. Она плакала так, как плачут зрелые женщины, хлебнувшие беды. Прикрыв рот рукой, стесняясь своей слабости, совершенно без истерики и почти без слёз.

Лиза подошла к подруге, села напротив, взяла её за руку и ждала, пока та успокоится.

— Хорошая моя, плачь. Только не молчи, я прошу тебя.

— Лиза, я уже вся извелась. Пишу Пашке письма, пишу, всё пустое дело. Свидание не дают, что там, как там, ничего не знаю. Что ж у меня за судьба такая, Лиза?

Елизавета Львовна прижала её к себе и стала гладить по голове, приговаривая:

— Зато живой, зато твой. Мне есть с чем сравнивать, просто поверь, всё ещё будет.

— Когда, Лиза? Я отчаялась уже. Я не пробью эту стену, даже если головой буду об неё биться. Остаётся только ждать, я готова ждать, люблю его, но сколько? Сколько же ждать? Я даже не знаю, осудили его и на сколько…

— Полечка, я так и думала, что это причина твоих терзаний, и вот какая мысль пришла мне в голову. Давай-ка я похлопочу. Наденькин крёстный — большой человек — Авель Сафронович. Он руководил комиссией, которая расследовала аварию. Он должен знать, он может помочь, Надежде Сергеевне он не откажет.

— Что я должна сделать? — В свете пламени свечи слёзы в глазах Поли показались Лизе громадными.

— Ты ничего не можешь сделать. Давай сначала попытаемся разобраться. Потом посмотрим.

Остаток ночи они провели за душевными воспоминаниями о том, как всё было хорошо, когда их любимые мужья были рядом…

Ретроспектива

— Прахади, дарагой!

Голос с кавказским акцентом принадлежал хозяину кабинета — народному комиссару по делам национальностей товарищу И.В. Сталину. Фёдор Сергеев приехал на Трубниковский переулок, 19, в здание Наркомнаца, после звонка своего партийного и боевого товарища:

— Есть разговор, Фёдор. Домой не приглашаю, Надежда совсем разболелась, но видеть тебя хочу обязательно.

— К девяти буду, Коба.

Иосиф имел обыкновение вести беседы с близкими товарищами в квартире и, как правило, ночью, после рабочего дня. Жил он в том же доме с женой Надеждой, а соседнюю квартиру занимала её семья, что отчасти компенсировало постоянное отсутствие мужа. В этот раз Иосиф пригласил Артёма в кабинет, значит — разговор будет исключительно деловой, хотя вся история их дружбы была основана на общности интересов, целей, взглядов и редко когда разговор заходил об ином. Только с весны, когда с разницей в девятнадцать дней у них родились сыновья, изредка могли обменяться улыбками при упоминании наследников.

— Проходи, проходи, товарищ Артём! — Иосиф сделал акцент на слове «товарищ» и встал из-за стола, чтобы приветствовать друга.

— Гамарджоба, генацвале! — Артём уже давно умел здороваться по-грузински.

Как обычно, крепкое рукопожатие и трубка в левой руке. Два кресла возле рабочего стола, обитого зелёной тканью, и такая же зелёная лампа, оставлявшая на столе пятно жёлтого, тёплого света. На стене карта, где расчерчены какие-то области и указаны зоны ответственности национальных представительств. Окна зашторены тяжёлыми портьерами наглухо. В воздухе аромат табака.

Собеседники сели в кресла, и Сталин приложился трубке, выпустив густую струю дыма.

— Я попросил тебя приехать, чтобы посоветоваться по одному очень важному вопросу.

— Важные дела не имеем привычки откладывать на завтра, говори, Иосиф.

— Мы с тобой пыли на фронтах поглотали, потому считаю, что могу поделиться с тобой сокровенным. — Сталин говорил не спеша, подбирая слова. — Ты, товарищ Артём, видишь, что происходит? Нас бросает то в жар, то в холод. Товарищи ведут дискуссии и ищут пути решения самых насущных, самых жизненно важных вопросов. Партия сильна чем? Партия сильна коллегиальностью принятия решений. Я прав?

— Не следует подменять дискуссию демагогией, Коба, там очень тонкая грань, и за ней — бездействие и преступное разбазаривание времени, но в целом ты, конечно, прав, да.

— Я продолжу тогда…

Сталин встал и подошёл к своему столу, где начал извлекать в пепельницу прогоревший табак.

— Некоторые выскочки, которые нам с тобой, товарищу Ворошилову рассказывали в Гражданскую о том, как правильно управлять армиями, сами при этом не брезговали брать в советчики контрреволюционных элементов в качестве военспецов. Теперь эти некоторые продолжают почивать на лаврах вождя победоносной Красной Армии, предпочитают авторитарный, силовой способ управления на всех, порученных партией фронтах.

— Я понимаю о ком ты, Иосиф.

— Конечно, председатель рЭввоенсовЭта — фигура влиятельная и в определённых кругах популярная, но разве нужен нам сейчас, когда первоочередной задачей является необходимость поднимать экономику, такой взбалмошный и истеричный Бонапартик?

— Старик, конечно, не прост в общении, да и стиль руководства у него, прямо скажем, особенный. Ты хочешь знать моё мнение? Я не считаю трудовые армии прорывом в организации народного хозяйства. Нельзя переносить организационный опыт военного времени на мирное. С каких пор принудительный труд стал продуктивным? Огромные массы красноармейцев возвращаются домой и вместо того, чтобы заниматься хозяйством, кормить страну, что они делают? Примыкают к восставшему элементу, к куркулям, недовольным продналогом. Это те люди, которые умеют управляться с оружием и пока, я подчеркиваю, Коба, пока на нашей стороне. То есть у них выбор — или в трудармию, или домой, в голодные края. Что делает Троцкий? Организовывает новые трудармии, несмотря на несомненный провал этой инициативы. Мне не всегда понятна логика его действий, Коба. Продналог нужно убирать, а не прижимать крестьянство.

— А тебе не кажется, мой дорогой друг, что Троцкий умышленно загоняет ситуацию в угол?

— Что ты имеешь в виду, Иосиф?

— Я имею в виду, что Лев Давидович создаёт проблему, чтобы её потом решить. Откуда ему сегодня брать лавры? Он без них не может! Откуда ему брать людей на митингах? Он и без них не может! Он вообще не может без митингов! — Тон Сталина повысился, и он даже стал жестикулировать. — Человек, обладающий фактически второй должностью в Республике, озабочен своим будущим? Как ты думаешь, друг?

— Он тщеславный и эмоциональный, на грани истеричности, но это ширма, мне кажется. Посмотри, Иосиф, он всегда в итоге оказывается на коне. Лев никогда не будет действовать, исходя исключительно из реалий сегодняшнего дня, там в голове — всегда завтра. Я только для себя не могу увязать твою логическую цепочку. Ты, что, считаешь, что он на место Ленина метит? Да не смеши меня, друг! Ни один съезд, ни один пленум не поддержит его в этом начинании. Насколько я знаю, Зиновьев тоже не одобряет его бурные порывы и экспромты.

— Быть вождём в России еврей не сможет никогда. Это я тебе как народный комиссар по делам национальностей говорю. Несмотря ни на какие способности не сможет. — Коба открыл верхний ящик стола, достал оттуда ещё одну трубку и стал её набивать. — И Троцкий это прекрасно знает. Для их племени есть потолок. Они могут крутиться вокруг царя, вокруг Керенского, вокруг Ленина, но никогда не смогут их заменить.

Трубка получила свою порцию табака, и Сталин, чиркнув спичкой, стал её раскуривать.

— Тогда я вообще не понимаю твоей озабоченности, Коба. Есть коллегиальный орган — Центральный комитет. Ты вспомни, сколько самодуров и просто откровенных дурачков было убрано за последний год с партийной работы голосованием товарищей. Война закончилась. Партиец должен быть универсалом, который полезен и сейчас тоже, либо профессионалом, который занимается только войной, а махать шашкой по любому вопросу — от Юденича и до плавки стали — удел недалёких фанатиков. Да что там ЦК — на любом уровне здравый коллективный разум всегда побеждал. Благодаря этому нам удалось избежать очень многих ошибок.

— Так вот, не сможет он заменить Ленина. Товарищи не позволят. У него другой план действий…

— Какой же?

— Он не собирается быть царём. Он собирается влиять на царя.

— Зачем ему это, Коба?

— Быть в тени вождя тактически правильно. Он теряет во всём. Он противостоит многим. Какой путь бы ты выбрал, если бы нужно было спасаться?

Коба хитро прищурился и не сводил глаз с Артёма. Тот встал и, заложив руки за спину, стал размышлять вслух:

— Я бы согласовал свои позиции с ЦК, провёл бы, так сказать, работу над ошибками и двигался дальше.

— Вот этим вы и отличаетесь, Том. Ты практик, а он теоретик и трепло. Трепло такое, что любые уши заговорит, но этой своей сильной стороной он воспользуется исключительно для достижения своей цели. Кстати, как ты думаешь, товарищ Троцкий возрадовался, когда узнал о твоей инициативе о создании Всероссийского союза горнорабочих? Он ищет себе опору в массах, а сейчас это не армия, а трудящиеся. Кто авангард пролетариата? — И тут же, не дожидаясь ответа, сам себе ответил: — Правильно, шахтёры и металлурги. Ты выбил одну из ножек под его табуреткой.

— Иосиф, куда ты клонишь?

— У нас с тобой появился мощный и часто непредсказуемый соперник. Он нас ненавидит. Он Ворошилова ненавидит, Зиновьева, ты правильно сказал. Он всех ненавидит, кто на его пути стоит, а знаешь, куда он путь держит? Весной будет избираться новый состав Политбюро и Генеральный секретарь. Товарищи Каменев и Зиновьев прорабатывают свои предложения по этому поводу. Я уверен, Ильич согласится.

— Ещё почти год, сейчас всё меняется впятеро быстрее, чем раньше.

— Э-э-э-х! — Сталин по-кавказски эмоционально махнул рукой, в которой держал трубку. — Ты же никогда не страдал близорукостью, Том. Не почти год, а только год. Всего лишь меньше года, Фёдор Андреевич! У нас времени не осталось.

— Ты вступаешь с ним в борьбу за этот пост?

— Нет, что ты. Я не собираюсь его даже к этой борьбе подпускать. И ты в этом вопросе — мой надёжный союзник.

— Ну хорошо, допустим, что ты прав и должность Генерального секретаря таки учредят. — Артём начал ходить по комнате, пытаясь привести свои мысли в порядок. — Там же будет какая-то процедура выдвижения, без голосования никак…

— Фёдор! — резко прервал его Сталин. — Ты меня услышал или нет? Он не должен вообще рассматриваться как кандидат. Нет кандидата — нет проблемы!

Фёдор остановился и посмотрел в упор на Сталина:

— Ты что, убрать его задумал?

— Что ты такой грубый стал, друг мой? — Иосиф подошёл вплотную. — Не убрать, а устранить. Если у нас не хватит политических рычагов, то нужно быть готовым к физическому устранению. И в этом я рассчитываю на тебя. У нас ведь общие с тобой цели, или я ошибаюсь? — Последняя фраза была произнесена медленно, с расстановкой слов и завершающим жестом. Всё-таки Сталин был матёрым мастером монологов.

Артём отошёл в сторону, сел в кресло и взял паузу. Он не мог сейчас поверить в то, что ему предложил Коба. Да и какой ему лично Троцкий соперник? В чём? Их пути теперь пересекаются только на крупных партийных мероприятиях, при чём здесь профсоюз? Нет, Иосифу нужно решить его задачи, только его.

— Коба! Ты знаешь, я бьюсь с открытым забралом. Никто меня не может обвинить в том, что у меня нож в кармане. Я так не привык. Тем более, я не собираюсь устраивать заговоры. Тем более, по таким вопросам, — он говорил чётко и достаточно громко. — Сказать, что я удивлён твоим предложением, это ничего не сказать. Ты превращаешь борьбу за правильный курс в борьбу со своими конкурентами. Каким бы ни был этот наш кучерявый трепач, я считаю, что террор и убийство — это недопустимые сейчас методы. Тем более по отношению к однопартийцам. Если ты не можешь справиться с ним другими, легальными способами, то ты слаб. А я не верю, что ты слаб, Иосиф! Не верю!

В кабинете повисла пауза сродни той, что в театре делают актёры перед финальной фразой, чтобы сорвать гром аплодисментов.

— Ай, какой молодец! Настоящий большевик! — Иосиф проследовал неспешным шагом к своему столу и сел на кресло. — В том, что мы с тобой общих взглядов, я убедился. Прости старого друга, хотел проверить, как далеко ты готов зайти в их отстаивании. Скажу тебе так: я удовлетворён. Ты вовремя остановился, Том. Теперь у меня нет сомнений, что вместе мы любого врага одолеем. И внутреннего, и внешнего. Спасибо тебе!

Артём был в недоумении — только что этот человек сверкал глазами и предлагал немыслимые вещи, а теперь вёл себя, как кот на печи.

— Это всё, что ты хотел узнать о моих взглядах?

— Всё, Федор, всё… Увидимся, я так надеюсь… — Сталин поднялся, подошёл и подал руку.

— Увидимся.

Артём руки ему не подал и, по-военному развернувшись на каблуках, направился к двери.

«Какой же ты вспыльчивый, Том… Прежде чем отправляться в плавание, нужно знать, кто будет с тобой в одной команде. Сейчас, мой друг, ты сел не в ту лодку…» — подумал Иосиф Виссарионович, протягивая руку к эбонитовой трубке чёрного телефонного аппарата:

— Соедините меня с Енукидзе… — Дальше Сталин говорил по-грузински. — Авель? Гамарджоба! У тебя найдётся десять минут для встречи со своим земляком? Да с кем, со мной, конечно! По такому случаю у меня найдётся бутылочка «Хванчкары» с родины. Да. Жду.

Ошибка

Перенесённый концерт таки договорились сыграть. Постановка была незамысловатая и приуроченная к Новому году, но из-за постоянной занятости гостей и всенародного траура её пришлось тогда отменить.

Ключевым элементом был «Колобок» в постановке Веры Фёдоровы и исполнении воспитанников при участии Полины, в обязанности которой входило двигать бумажный лес для правдоподобности изображения бегущего по нему Колобка.

Колобком был назначен Томик, из-за чего Васька категорически обиделся, но никакой, даже самый талантливый постановщик не осмелился бы пригласить его на эту роль, уж больно он был худющий. Поэтому Ваське доверили роль лисы, а ещё пятеро актёров постарше по очереди читали слова сказки, то и дело оборачиваясь в сторону главных героев.

Голова лисы, которую мастерили всем миром из папье-маше почти неделю, издала рык, похожий больше на волчий, после чего Колобок помчался по импровизированной сцене в сторону занавеса, и чтецы продекламировали:

— Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл и от тебя уйду!

На Томике был надет оранжевый жилет, набитый ватой, что ещё более подчёркивало его схожесть с главным героем.

Под бурные аплодисменты зрителей вся труппа вышла на поклон после счастливого конца сказки. Полина построила всех в рядок, и они отвесили низкий поклон, при этом голова с лисы упала на пол и лопоухий Василий увидел полный зал взрослых не через дырочки в маске, а вживую, от чего пришёл в смятение и запоздал с уходом со сцены.

— Какие они потешные! — Товарищ Авель Енукидзе был главой делегации ВЦИК, потому сидел рядом с Надеждой Сергеевной Аллилуевой и Елизаветой Львовной Сергеевой.

— Надюша, а твой актёр ещё тот! Рычать уже умеет! — продолжил Авель Сафронович, не прекращая аплодировать.

— Надеюсь, это ему не пригодится, — улыбнулась Надежда Сергеевна своему крёстному и предложила:

— Не хотите пару добрых слов сказать?

— Конечно, моя дорогая! Конечно! — И почётный гость направился к сцене.

Аплодисменты тут же прекратились, и публика сложила в почтении руки.

— Дорогие наши, любимые! Смотрю на всё, что вы тут создали и слеза наворачивается! Вот честное слово! Ещё недавно многие из ваших воспитанников жили на улице, недоедали, бродяжничали, воровали, а теперь они в тепле, накормлены, учатся грамоте, учатся быть хорошими людьми. Страна тоже недоедает, страна лежит в послевоенной разрухе, но она всегда найдёт для вас, её новых граждан, и кусок хлеба, и время на ваше воспитание, и лучших специалистов для этого. Я не сомневаюсь, что с такими воспитателями выпускники этого детского дома, когда подрастут, станут лучшими специалистами. Врачами, учителями, военными — нам все нужны только лучшие! Потому что страна наша справедливая, честная, лучшая! Спасибо вам всем!

Авель Сафронович приложил руку к сердцу, сделав лёгкий кивок в знак благодарности, и публика снова принялась усердно хлопать. Маленькие ладошки издавали звонкие хлопки, и малыши от старания подпрыгивали на стульчиках.

Эта речь означала конец мероприятия, и Лиза подняла руку, показывая Полине, чтобы та подошла. Енукидзе, сопровождаемый своей свитой, двинулся в прихожую.

— Поля! Полечка, ну быстрее же!

Когда девушка пробралась ближе к процессии, Лиза обратилась к уважаемому гостю:

— Авель Сафронович, вам большое спасибо за помощь в содержании нашего учреждения и мы очень рады, что вам понравилось. Взамен ничего лишнего не попросим, потому как пролетарская скромность нам этого не позволяет.

Енукидзе улыбнулся и стал надевать пальто. И Лиза в спешке продолжила:

— Товарищ Енукидзе, у меня только одна будет просьба: найдите время выслушать нашу сотрудницу. Я не сомневаюсь, что вы поможете разобраться и восстановить справедливость, если это будет возможно.

Лиза выдвинула Полину на первый план, и Авель Сафронович, окинув её оценивающим взглядом с ног до головы, промолвил:

— Отчего же не выслушать, вам, Лизочка, я не могу отказать, вы же знаете. Как зовут нашу прелестную сотрудницу?

Полина ощутила, как её лицо налилось краской.

— Её зовут Полина. Полина Черепанова. Там дело личное, но, наверное, в вашей власти.

— Что ж, Полина, приходите завтра в это же время. Знаете, где находится ВЦИК?

У Полины отняло дар речи. Она в Москве дальше вокзала, Красной площади и тюрьмы никогда не ходила и всякого рода учреждения с красными табличками внушали ей трепет.

— Хотя нет, время будет уже позднее, можете не застать. Приезжайте ко мне домой. Наденька знает адрес. Наденька, прощайте! — Авель расцеловал её как родственницу и попрощался со всеми остальными.

— Боже, как домой! — Полина смогла говорить, когда публика разошлась. Она присела на мраморную лавочку под лестницей и стала тревожно перебирать руками передник. — У меня и надеть-то нечего…

— Пусть это тебя не тревожит, моя дорогая, мы подберём тебе что-нибудь из моего гардероба, фигурки-то у нас одинаковые! — Лиза крутанулась перед ней в своём парадном платье. — Идём, посмотрим в шкафу.

После примерки было подобрано скромное бирюзовое платье и фетровая шляпка, не предусматривающая никакого легкомыслия. Надежда Сергеевна записала на клочке бумаги адрес и способ туда добраться на трамвае.

— Это очень хорошо, что он согласился тебя выслушать, это очень положительно, я верю, что всё у нас получится! — щебетала Лиза возле Полины, когда та на следующий день собралась выходить. — Будь краткой и разговаривай фактами, не перебивай его, он человек дела. И очень широкой души. Всё, с Богом! — Лиза сама испугалась того, что сказала, и тут же прикрыла рот рукой.

Путь к месту назначения занял у Полины не более получаса. Дежурная при входе окатила её ледяным взглядом, когда она зашла через тяжёлые дубовые двери в подъезд. Ей по роду службы следовало быть бдительной, а тем более в десять часов вечера, когда жильцы в большинстве своём уже дома и готовятся ко сну.

— Вы к кому, девушка?

— К товарищу Енукидзе, мне назначено.

Дежурная с видом человека, от которого зависит всё, пролистала какой-то журнал и уже немного поприветливее сообщила:

— Да, меня предупредили. По лестнице на третий этаж и там направо. Квартира номер двенадцать.

Полина пошла в сторону ступеней, спиной чувствуя, как та сверлит её глазами.

Дверь открылась практически сразу, и она увидела перед собой совершенно другого человека — не вчерашнего чиновника, а по-домашнему одетого грузина. На нём была какая-то национальная жилетка и шерстяная серая шапочка с кисточкой.

— О родине напоминает, знаете ли… — сказал хозяин, обратив внимание на несколько удивлённый взгляд девушки. — Проходите, дорогуша, проходите.

К удивлению Полины, квартира оказалась не такой уж и большой, как она себе представляла, глядя на большие окна с улицы. Довольно скромно обставленная, без изысков, всё говорило о том, что здесь проживает холостяк.

— Позвольте, я поухаживаю. — Авель помог ей снять пальто и пригласил в комнату. Там уже стояла корзинка с фруктами и два бокала рядом с графином красного вина.

— Что же вы всё молчите? Не робейте, в этой квартире других женщин нет. Идите сюда, усаживайтесь, — Авель отодвинул стул. — Ну скажите же хоть слово! Полина, так вас зовут? Я не ошибся?

Полина кивнула и присела на краешек кресла.

— У меня феноменальная память. Если я увидел красивую девушку, то обязательно её запомню.

Тут Полина обратила внимание на то, что графин не полный, а один из бокалов уже использовался. «Боженьки, он ещё и пьяный…» — но отступать было уже некуда.

— Авель Сафронович, моё дело касается мужа.

— Ммм… так вы замужем? — Авель разлил вино в бокалы и подал один Полине.

— Простите, но я не переношу алкоголь…

— Знаете ли, это не алкоголь. Это дар моих родных виноградников. В этом вине тепло рук нескольких поколений виноградарей и всё солнце Мегрелии. Хотите обидеть грузина — назовите вино алкоголем. Я вас прощаю, конечно, но только взамен на то, что вы составите мне компанию.

Полина взяла бокал и пригубила вино, которое оказалось действительно очень достойным.

— Рассказывайте, милочка. — Авель Сафронович расположился напротив и изобразил полное внимание. — Только сначала — допейте до конца, это моё требование.

— Я много времени не займу, моя просьба совершенно конкретна — я уже больше двух лет не могу выяснить судьбу мужа. Знаю только, что его содержат на Лубянке, и всё. Ни обвинений не знаю, ни срока. Он был сотрудником ВЧК, теперь это, кажется, называется ГПУ.

— Если вы Полина Черепанова, то вашего мужа фамилия Черепанов. Что-то знакомое…

Енукидзе встал и налил ещё по бокалу вина.

— Да, совершенно верно, Павел Черепанов. Он был ординарцем товарища Сергеева…

— Да. Память у меня действительно феноменальная. Это единственный человек, который был арестован по делу о крушении аэровагона.

— Авель Сафронович, умоляю, расскажите! Он и пропал как раз после этого проклятого крушения. Его в чём-то обвиняют? — Полина сложила руки.

— Пейте, пейте… Там длинная история и в ней много непонятного…

— Но его в чём обвиняют? Насколько это серьёзно?

— Знаете, душечка, мне нужно восстановить в памяти подробности.

— Вы же говорили, что у вас память феноменальная? — Полина осмелела от выпитого вина.

— Всего не удержишь, память, она откладывает в свою кладовку самое яркое, самое нужное и красивое. Вот вы мне сразу запомнились. Сразу. — Авель встал и подошёл к девушке со спины.

— Выпейте этот благородный напиток, его букет достоин вашей красоты. — Рука коснулась шеи Полины, отчего её передёрнуло. — Вы не стесняйтесь, это вино не оставляет похмелья, утром голова болеть не будет.

Следующим движением он опустил ладонь в разрез ее платья и пробормотал ей сзади в ухо:

— Не бывает нерешаемых неприятностей, бывает недостаточно усилий. Приходится часто идти на некоторые компромиссы… — Он уже гладил её грудь и дышал в шею.

Какое-то помутнение нашло на Полину, и она вскочила настолько резко, что плечом ударила его снизу в подбородок. Тут же она отвесила товарищу Енукидзе такую пощёчину, что его валяная шапочка слетела с головы.

— Ах ты, паршивка! — Авель прикусил от удара язык и произнёс это шепеляво.

Поля не стала ждать продолжения любовных прелюдий и побежала к входной двери, прихватив с собой с вешалки пальто и забыв головной убор.

— Ты сейчас сделала самую большую ошибку в своей жизни! Теперь я точно найду твоего муженька! — услышала она вслед.

По лестнице она бежала на носочках, чтобы каблук не сломался, и ревущая, с пальто в руках, промчалась мимо дежурной.

«Что же я наделала, что же я наделала…» — только одна мысль сверлила ей голову, пока она бежала до трамвая.

«Странные какие-то нынче барышни пошли… Как будто не знала, зачем к Авелю ходят на ночь глядя…» — Дежурная ухмыльнулась и уткнулась в утреннюю газету.

Утром Авель Сафронович с больной головой прибыл в рабочий кабинет. Голова болела внутри от лишнего литра вчерашнего вина, снизу — оттого, что он получил удар плечом, и слева — от затрещины Полины.

— Соедините меня с ОГПУ. Мне нужен Ремизов. — Телефонная трубка утвердительно ответила и попросила подождать.

К вечеру, когда уже стемнело, Кузьма Ильич прибыл в приёмную секретаря ЦИК СССР, снял шинель, сдал шашку и ожидал вызова в кабинет. К тому времени Ремизов дослужился до помощника начальника Секретно-оперативного управления ГПУ и имел на левом рукаве мундира три ромба.

Авель Сафронович общаться с Дзержинским лично не любил ввиду резкости и бескомпромиссности главного чекиста. Даже в бытность того народным комиссаром путей сообщения СССР колкий взгляд Дзержинского выводил Авеля из равновесия. Казалось бы, подчинённый, а всё равно колкий и ершистый. Енукидзе всегда его опасался, старался дистанцироваться, и Дзержинский это заметил. Теперь же, когда часто возникала необходимость решения межведомственных вопросов между ОГПУ и ВЦИК, стал вопрос, кто «гора», а кто «Магомет». Для снятия напряжения в вопросах самолюбия руководителей контактёром был определён Кузьма Ремизов. Авелю так было проще и удобней, а Дзержинский одобрил негласное назначение Кузьмы Ильича, справедливо рассудив, что Секретному отделу будет нелишним присутствие в этой высокой инстанции и личный доступ к Секретарю. Не всегда полезно писать письма и ждать ответной телеграммы. Бумага не передаст ни озабоченности, ни нервозности, ни дрожи в руках, а в их работе такие наблюдения первостепенны.

— Пройдите, пожалуйста, Авель Сафронович вас ждёт. — Секретарь встала и открыла первую дверь.

— Товарищ Ремизов! Рад вас приветствовать. — Авель как-то не по ранжиру начал первым и протянул руку. После ответного и сдержанного приветствия офицера Авель продолжил:

— Помните, Кузьма Ильич, дело о крушении аэровагона?

— Да, конечно. — Ремизов смотрел на Енукидзе прямо, не отводя взгляда.

— Я тогда долго не мог убедить комиссию, что первые результаты вашего расследования ошибочны и следователи сбились с пути.

Ремизов ещё не понимал, куда клонит Секретарь ЦИК.

— Я тогда приложил массу усилий, чтобы поддержать авторитет ваш и ваших товарищей. Факт исчезновения материалов дела вообще не предавался огласке.

— Так точно. Это осталось исключительно нашей проблемой. — Кузьма Ильич заставил свою память срочно восстановить хронологию всех событий и тонкости следствия.

— Попытаюсь опять помочь вам, — многозначительно заявил Енукидзе, наблюдая за реакцией собеседника.

Реакции не последовало, только вопросительный взгляд. «А что взамен?» — тон подтолкнул Ремизова к мысли, что интерес свой Енукидзе ещё не обозначил, а в том, что он есть, чекист уже не сомневался.

— Припоминаете человека по фамилии Черепанов? Павел Черепанов.

— Так точно, Авель Сафронович. Его причастность к крушению не доказана, отбывает срок во внутренней тюрьме, в ближайшее время должен освободиться.

— Его жена ищет справедливости. Она настроена решительно.

— И что? У нас не бывает невинно осуждённых.

— Я думаю, что Черепанову не нужно сейчас выходить. Я в этом уверен. И потом, документы исчезли, а потому и не доказано. Если она начнёт обращаться в разные инстанции, начнут просматривать протоколы заседаний комиссии, обратят внимание на всякие мелкие нестыковки, а мне бы не хотелось гласности. Я и так вам помог. Придётся объясняться. Считаю преждевременным его выпускать. Жена его со временем успокоится, забудет, найдёт себе кого-нибудь.

— У меня нет никаких оснований пересматривать дело спустя несколько лет.

— Так найдите. Создайте прецедент, так сказать. В конце концов, я никогда не обращался к вам с просьбами. Можете считать, что впервые я изменил своим принципам.

Ремизов взял паузу для обдумывания ответа.

— Авель Сафронович, я с трудом себе представляю, каким образом его жена может нам навредить, но я вас услышал. Игнорировать ваше обращение мы не можем, тем более что вы тогда пошли нам навстречу. Я подумаю, что можно сделать.

— Рассчитываю на вас, Кузьма Ильич. Искренне рассчитываю. — Авель встал в знак того, что разговор закончен, а Ремизов по-военному чётко отрапортовал:

— Вам будет доложено о решении вопроса в ближайшее время.

Коба

Это была одна из тех суббот, которая называлась «родительской». В этот день детский дом пустел — воспитанников разбирали родители, и тех, кто был сиротой, тоже забирали с собой. Томика нельзя было считать сиротой в полном смысле этого слова, но здесь делалось исключение, потому что в своё время Иосиф Сталин пообещал его отцу, что не бросит. Так и повелось — с тех пор Васька и Томик были неразлучны.

— Как же вы там с ними справляетесь? — с искренним удивлением спросил Иосиф свою жену после того, как оба пацанёнка громко закричали — то ли от восторга, то ли от испуга. Кто-то из них потянул скатерть со стола, и та накрыла их с головой.

Надя подбежала к этой верещащей куче ткани, извлекла оттуда обоих и пересадила на диван.

— Да так вот и справляемся, а теперь ещё представь, когда таких пятьдесят!

Карапузы, издавая постоянно булькающие, рычащие и просто громкие звуки, завязали опять свою возню и вдвоём свалились на пол.

— Эх, борцы! Кто ж так борется? — Коба подобрал их с пола и посадил к себе на колени. — Вот так нужно! — и стал показывать, как следует проводить захват. — Настоящие циркачи так делают, я видел!

Детвора подумала, что он учит их правильно обниматься, отчего Иосиф пришёл в восторг:

— Смотри, Надюша! Они не хотят бороться, у них уже опять дружба!

— Ты попробуй их разлучить — крика будет на весь дом. Ты знаешь, Иосиф, они вместе делают всё. Дерутся, спят, едят, мастерят, сидят вместе на занятиях — настоящие товарищи. Куда один, туда и другой… Ну-ка, сорванцы, ужинать!

Надя усадила их на маленькие стульчики (таковые в доме уже имелись) за маленький детский стол, надела на каждого передничек и вручила ложки. Тёплая молочная каша для них была блюдом универсальным — малыши могли её есть в любое время суток.

— Ты говоришь, дерутся? — Отец Василия нахмурил брови, глядя на сына, но Надежда тут же вступилась:

— Дерутся друг за друга. Бывает, конечно, и между собой ссорятся, но если кого-то из них обидят — так второй тут же сразу в драку лезет. Вера Фёдоровна отметила их необычайное чувство взаимопомощи и ставит в пример. Она считает, что тому есть даже какое-то научное пояснение и собирается исследовать это в дальнейшем.

— Наши Васька и Томик станут предметом для диссертации? — с усмешкой спросил Иосиф.

— Она считает, что с самого раннего возраста проявляются те или иные черты характера, которые в будущем позволят определённо сказать, кем станет человек. И ещё она считает, что при коллективном воспитании можно гораздо быстрее развить положительные стороны, а значит — повлиять на скорейшее положительное формирование личности. Вот так. — Надя вернула скатерть на место и уже подала ужин.

— Я бы хотел, чтобы они и дальше вот так, вдвоём были. Шли по жизни вместе, помогали друг другу. Нам, их отцам, это не удалось.

— Судьба, видишь, какая оказалась злодейка…

— Что там Елизавета? Всё никого себе не нашла? — Сталин присел к столу.

— Ты же знаешь, Иосиф, как больно это по ней ударило. Она Фёдора всё любит. Считает, что лучшего найти невозможно, а на худшего она не согласна. Они с Полиной одного поля ягоды.

— Кто такая Полина? Ты не рассказывала.

— Жена ординарца Фёдора. Такая же история почти, за исключением того, что он вроде жив, но в тюрьме.

— Я помню, мне рассказывали. Его, кажется, Павел зовут, да? Всё время рядом с Томом крутился, точно.

— Да, Павел. Кстати, я пожаловаться тебе хотела. Крёстный повёл себя совсем не как мужчина.

— Авель?

— Вот эта Полина обратилась к нему за помощью, а он так по-хамски себя повёл… Заманил к себе, домогаться стал. Она прибежала вся в слезах, шляпку Лизы у него оставила, впопыхах забыла, так бежала. То, что рассказала, — так это просто недопустимо! Стал руки распускать, требовать интима.

Коба даже не стал отвлекаться от ужина:

— Послушай, Надежда! Авель не из тех людей, которые вот так будут себя вести. Значит, повод дала, значит, он подумал, что она не против. Девушки с приличными намерениями в такое время в дом к одинокому грузину не приходят!

— Так ты знаешь?

— Не делай из меня идиота! Ты только что сказала — он заманил её к себе!

— Но я же не сказала, что именно домой…

— Сомневаться в порядочности Авеля Енукидзе не приходится! Она сама виновата, и мы это больше не обсуждаем! Шляпку вашу он вернёт.

Последнее было сказано тоном, не терпящим возражений, и Надя поняла, что субботний вечер — один из немногих вместе, безнадёжно испорчен.

Рывок

Ключ провернул обильно смазанный замок камеры почти неслышно, и в створе двери показались фигуры вертухая и ещё двух дежурных.

— Черепанов, Щепнин, на выход с вещами!

— Ух ты, какой резвый! Жди пока соберу, у меня пожитков как у куркуля, а сидор-то маловат!

Севан стал не спеша собирать пожитки:

— А я новую хату, кстати, не заказывал! Куда это ты собрался нас вести?

Павел уже сложил свой мешок — там был свитер, носки и две рубахи — и напряжённо вслушивался в диалог Севана и конвоира. До выхода на волю ему оставалось немногим более двух месяцев. Уже всё плохое, что могло, случилось, и уже не должны бы его трогать, обычно сидельцы в его положении спокойно досиживают свой срок — и всё, привет, я никому ничего не должен!

— По этапу пойдёте.

— Какой этап, начальник? — Севан от злости выпучил глаза и бросил в конвоира свой мешок. Тот ударил его по коленям, и оттуда с грохотом выкатилась миска.

— Ну, теперь не обижайся! — Конвоир кивнул двум стоявшим позади него красноармейцам, которые выволокли Севана в коридор.

— А мы там, что, тоже очкуем? — этот окрик был в сторону Черепанова. — На выход, я сказал! Лицом к стене!

Пока Павел подпирал в тюремном коридоре лбом стену, позади него раздавались гулкие удары. Это конвойная смена воспитывала Севана, но Пашка судорожно перебирал варианты: какой этап, куда, зачем и как его теперь найдёт Полина? И будет ли вообще искать?

— Встать, скотина! — Севан, принявший в воспитательных целях порцию побоев, поднял свой мешок и встал на ноги.

В тюремном дворе собралось с десяток таких же потенциальных путешественников, некоторые из них имели довольно помятый после допросов вид. Апрельский воздух был настолько свежим и тёплым, что у Пашки от него закружилась голова. Это был запах распускающейся зелени, города и весны.

— По одному, в карету, ваши высочества! — Конвоиры заржали и стали прикладами подгонять последних.

Когда конка набилась заключёнными, дверь закрылась и стало темно, только небольшая ленточка света проникала внутрь через маленькое зарешеченное окошко под потолком. Севан и Пашка оказались рядом.

— Череп, я не догоняю… Ты чё-нибудь понимаешь? — просипел Щепнин почти на ухо Пашке.

— Не… Не понимаю. Не должно быть такого.

— Чё делать будем? Мне вышак-то светит. Пугают уж полгода, что впаяют, если не расколюсь. Хорошо, если спровадить хотят.

— Так ты ж своё тянешь, не чужое. Чё тебе бояться?

— Так а я ж не скамьёвщик какой… Медведя взять на лапу — это талант нужон! А они ж ищут таланты, мне вон чужой подвиг навешивают.

— Ну так если навешивают, так уж точно не на расстрел везут. И что бы они с тобой цацкались? Там бы в подвале и клацнули из револьвера, даже гильзы подбирать не надо — только тёплый трупик.

— Типун тебе! Хорошо если из одного мешка в другой тянут, а если гнилое задумали? Не… пора менять судьбу…

Севану особо терять нечего, подумал Павел. О том, что его огэпэушники «колят» ещё на один сейф, Севан как-то хвалился. Это было не очень по-воровски, но тогда Павел отнёс эту браваду на хитрость характера медвежатника. Скорее всего, поразмыслил Пашка, это говорится для того, чтобы наседка услышала. А вот куда его самого этапируют — и зачем?

Конвой прибыл на вокзал — это было понятно по звукам паровозных гудков и шипению пара.

— О-па, о-па, далёкая дорога… — шёпотом запел Севан, вслушиваясь в звуки железной дороги.

Засов снаружи грюкнул, и дверь открылась, ослепив арестантов светом вокзального прожектора.

— Вытрухайся по одному!

Арестантов выстроили в ряд вдоль вагона и под лай собак старший конвоя начал перекличку.

— Бадоян! Ванинский! Дятлов! Иволга! Ох и фамилия у тебя… Мартынов! Песх! Да что за набор у нас сегодня… Перетятько! Сытник! Скоморохов! Черепанов! Щепнин! Яблоневич…

Севан пнул Пашку ногой и прошипел:

— Сидор роняй!

— Зачем? — Не успел Пашка сообразить, что от него хочет медвежатник, как тот схватил его за шинель и потянул в падении вниз. Они закатились под вагон, и Севан, перекатываясь через Пашку, вытянул его на другую сторону пути.

— Стоять! Стой, стрелять буду! — орал начальник караула с той стороны вагона, вглядываясь сквозь колёсные пары в темноту.

— Бросай! Бросай сидора! Не уйдём! — уже орал Севан во весь голос, а с той стороны на этот звук начали палить.

Севан толкал впереди себя Пашку, отчаянно крича:

— Давай, давай!

Первые несколько метров Пашка проделал быстро, инстинктивно спасаясь от прицельного огня, но потом остановился и заорал в ответ:

— Иди сам! Я не собирался! — И тут же ногу ошпарило так, словно шило прошло насквозь. Боли почти не было. Был удар выше колена, и нога уже не слушалась мозга. Пашка упал, прикрыв лицо рукой на случай, если конвоиры спустят собак. Ещё три выстрела, и позади себя он услышал громкий возглас:

— Всё! Всё! Не прошёл рывок! Я закончил выступление! — Севана уже волокли двое конвоиров, прикармливая его по пути следования увесистыми пинками.

14 лет

— О! А вас-то мы и не ждали! — пробормотал Терентий Иваныч, завидевши чёрную машину Енукидзе, затормозившую возле калитки детского дома.

После того как Полина месяц назад примчалась в слезах и со сломанным каблуком, пошли нехорошие слухи о том, что была она именно у него по делу, а обернулось всё очень некрасиво.

— Здрасьте… — негромко прошипел вслед Авелю Сафроновичу дворник, а тот никак не отреагировал.

Визит этот был без предупреждения, потому Надежда Сергеевна, столкнувшись с ним лицом к лицу возле лестницы, была премного удивлена:

— Авель Сафронович, что ж вы не сообщили? Могли меня и не застать.

— Я не к вам, Наденька. Где эта ваша, как её? Черепанова. Пригласите её в кабинет. И меня уж заодно. И попрошу присутствовать во избежание кривотолков!

«Замечательно! Значит, Иосиф с ним таки поговорил. Не обещал, но меня понял. Спасибо, Иосиф!» — промелькнуло в голове Надежды Сергеевны, пока она давала распоряжение найти Полину.

— Пройдёмте, прошу вас. Чаю хотите?

— Совершенно нет времени, уже не первую неделю собираюсь к вам заехать, но всё как-то не складывалось.

Полина прибежала в кабинет содиректоров, потому что ей передали, что «нужно очень срочно», и тут же, прямо у порога, резко остановилась, завидев знакомую фигуру и кучерявые волосы Енукидзе.

Тот обернулся и всё так же похотливо, как тогда, окинул её взглядом снизу доверху.

— Ну что же вы, Полина, проходите, не бойтесь, я не кусаюсь, не правда ли? Простите, Наденька, что командую в вашем заведении…

Полина сделала два шага вперёд и один в сторону, расположившись под стеной возле входной двери. На большее она была не способна и заставить себя не могла. После произошедшего она вычеркнула этот вечер из памяти, и больше к этому вопросу возвращаться не собиралась, а уж тем более искать с ним опять встречи, и тут — на тебе!

— Во-первых, позвольте вам вернуть вашу потерю, которую вы в спешке оставили. Во-вторых — Енукидзе никто не может обвинить в вероломстве. Это я вам, Полина, говорю!

Полина стояла только благодаря стене, на которую она опёрлась уже влажными от волнения ладонями. В висках стучало как тогда, кровь била изнутри как тогда — сильными и чёткими ударами сердца, всё было как тогда, и этот же ужасный его голос тоже.

— Так вот, милочка! — Енукидзе явно наслаждался своим превосходством — Надя это отметила сразу. Она знала, как крёстный разговаривает, когда его распирает от собственного самолюбия. — Я навёл справки и могу сообщить о судьбе вашего мужа следующее. Павел Черепанов совершил попытку побега. Это был групповой побег по сговору, что существенно отягощает ситуацию. Поговаривают, что был ранен конвоир. Это тоже отягчающее обстоятельство. Далеко они не ушли, но это исключительно благодаря решительности конвоя. Вот такая печальная история заключённого Черепанова. Вы не увидитесь ещё четырнадцать лет. И я здесь никак не помогу. Не имею права давить на Советское правосудие.

Полина смотрела в ту сторону, откуда исходил этот такой раздражающий её звук, и считала удары сердца в голову. «Четырнадцать лет… Четырнадцать лет…»

— Я вынужден откланяться, мне сказать больше нечего. Ваша просьба выполнена. А вот это — ваша шляпка. — Енукидзе положил на стол бумажный свёрток и быстрым шагом удалился.

— До свидания, Наденька, провожать не нужно, я тороплюсь, не утруждайтесь.

Полина как стояла, так и сползла по стенке без чувств.

— Поля! Поля, не надо, Поля! — Надежда Сергеевна подбежала к ней и брызнула водой в лицо.

О вреде курения

— А я море люблю только летом. Я его зимой не видел, но, говорят, купаться нельзя.

Васька достал раскладной перочинный нож — предмет его гордости — и стал снимать стружку с деревяшки, которой суждено было стать мачтой их с Томиком корабля. Сам Артёмка в это время старательно обрабатывал будущий нос пока ещё незаконченного изделия.

За последние годы очень многое изменилось в укладе их жизни. Мальчик в тринадцать лет — это уже мужчина, который думает, что всё может, но ещё ничего не умеет. Кругом много запретов и столько же много соблазнов. Взрослые исключительно редко одобряют его стремления и никогда не разделяют мечты. По крайней мере именно так они составили для себя картину окружающего мира и решили, что если мир ополчился против них, то они будут бороться.

Началось с того, что Васька спёр у отца две папиросы. Очень аккуратно, чтобы не сломать драгоценные палочки, он засунул их в карман и вынес на территорию, где возле забора была их с Томиком база. Небольшое бревно с обтёсанной корой заменяло лавку, а раскидистый куст сирени её надежно маскировал. Тебя никто не видит, а ты наблюдаешь всех ещё на подступах, метров за тридцать. Правда, охрана раз в день, когда они уже спали, осматривала «секретное» место на предмет наличия опасных и вредных для здоровья предметов, но никто это не афишировал.

«Герцеговина Флор» была ароматной и очень красивой папиросой. Пацаны сначала правильно её замяли, а потом раскурили каждый свою, ежесекундно поглядывая сквозь сирень, не появится ли Светка или ещё чего хуже — комендант Сергей Александрович. Света, младшая Васькина сестра, была егозой и любимицей, и если отец хотел знать «как там наш Васька Красный?», то этот вопрос адресовал в первую очередь Светланке. Та, по доброте душевной, присев папе на колено, шептала про все их проделки, в том числе и те, которых они не совершали.

От первой затяжки Томик закашлялся, Васька же, глядя на друга, сумел сдержаться и выпустил струю дыма вниз — он видел, как это делают охранники, которые либо торопятся, либо не хотят, чтобы их застали за папиросой в неположенном месте. Томик до конца дотягивать папиросу не стал, ему не понравилось, а Василий, напротив, докурил с видом знающего толк курильщика.

Потом Власик учуял табачный запах — заедание листьями мяты не помогло — и дал Василию нагоняй, но тот факт, что Томик был вместе с ним, Васька не разгласил, хотя Николай Сидорович выпытывал по-настоящему.

Таких нагоняев они получали ежедневно по нескольку раз по всяким поводам. Из этого и сделали вывод, что все ополчились против них двоих.

Уже два года как умерла Надежда Сергеевна, и Васькин отец, рыдавший на её похоронах, никак не мог находиться на этой даче, где всё напоминало о жене. Изредка приезжал навестить детей, но никогда надолго не задерживался. Василий, Светлана и Артём оказались на воспитании дачного персонала, охраны и лично товарища Власика — её начальника.

Отцу было не до них. В стране развивалась авиация, укреплялась армия, строились заводы, плотины, все готовились защищать Родину и прыгали по выходным в парке с парашютной вышки, а им полагалось только учиться и жить летом на даче. Прошли те времена, когда можно было махнуть на велике из Кремля на аэродром смотреть самолеты. Теперь было всё строже. Раз в год можно было побывать на море, на такой же даче, и это был незабываемый месяц. Они третировали Николая Сидоровича своими просьбами, как только что увидавшие волю арестанты. Власик не мог им отказать, потому как фактически был их нянькой. Их и Сталина нянькой. Всё, что касалось обеспечения быта, питания, отдыха, жизни, напрямую было связано с безопасностью, а значит — с его работой. И тогда они и на катере катались, и на аэродроме гладили пузо самолётам, и рыбу ловили удочками, а потом с гордостью несли её на кухню и просили приготовить, непременно оставив пару штук поварам.

Васька закончил резать мачту:

— Давай примерим! — Получалось довольно грубо, но если представить себе парус, то это был уже корабль. — Сегодня отец приедет, дядя Коля обещал ему про папиросы рассказать…

— Ого… — Томик в предчувствии неприятностей помрачнел. Обычно, когда дядя Коля Власик по секрету сообщал, что приедет Сталин, они старались подготовиться. Когда были поменьше, стихи читали. Шепелявые декламаторы становились на табуретку в центре комнаты и по очереди вычитывали простенькие детские стишки с видом настолько ответственным, что Васькиного отца это неизменно забавляло и заставляло искренне смеяться. Потом, когда Света подросла, и ей уже можно было доверить ответственные дела, они ставили домашние спектакли. А теперь вот мастерили и хвалились своей работой.

— Не дрейфь… Я тебя не выдал! — с гордостью заметил Василий.

— А я и не дрейфю… Не дрейфую…

На самом деле Артём всегда немного волновался в ожидании приезда товарища Сталина. На даче начиналась суета, утром приезжала охрана, а внутри затевалась большая чистка и без того идеально прибранных помещений. Редко когда мальчикам удавалось тогда лечь спать до полуночи. Во-первых, Сталин приезжал и без того поздно, а во-вторых, они не могли «сыграть отбой» без того, чтобы не провести с ним хотя бы час.

Конечно, если следом прибывали Молотов с Калининым, Берия или кто-то из генералов, то шансов дождаться встречи не было, но тогда они вставали рано утром и ритуал обязательно повторялся: Иосиф Виссарионович внимательно выслушивал новости (Светочка обязательно сидела у него на коленях и вставляла свои едкие комментарии), потом Сталин парой-тройкой фраз обозначал свою информированность об их делах и в этом месте Васька Красный (его так прозвал отец за рыжий цвет волос) краснел всем лицом. Томику почти никогда не доставалось на орехи. Всё же сказывался факт, что он не был родным сыном, и тот его щадил. Но был почти приёмным, а ещё жалобы на него поступали исключительно в разрезе: разбил, сломал, подрался. Обычные мальчишечьи дела. У Васьки было всё сложнее. От природы более подвижный, он совершенно не мог находиться на одном месте более пятнадцати минут. Оттого и были все его неприятности.

Директор 25-й образцовой общеобразовательной школы Нина Иосифовна с многообещающей для школьников фамилией — Гроза ежедневно фильтровала и накапливала доклады учителей об успехах Василия Сталина. Собственно, особых успехов не наблюдалось, и до Власика доходила сухая выжимка о проваленных на этой неделе предметах. География, математика, история древнего мира по очереди, а иногда и все вместе пылали в школьном журнале двойками.

— Как думаешь, всыпет? — участливо поинтересовался Артём у Васьки.

— Думаю, да. Но если дядя Коля расскажет так, как он умеет, то, может, и нет. Я не знаю.

Работа над судном была продолжена ударными темпами, и к вечеру они уже смонтировали палубную надстройку, на которой крепилась та самая мачта, и покрасили красной краской борта.

Около десяти часов вечера, когда комары уже нещадно грызли корабелов под их кустом, работа была закончена и они услышали, как зашевелилась охрана. Это могло значить только одно — приехал их хозяин.

Свет фар от двух автомобилей осветил фасад дачи, и Васька радостно, несмотря на тяжёлые предчувствия, изрёк:

— Наконец-то! Давай со своей стороны зайдём, чтоб не видел! — И мальчишки, прихватив с собой корабль, направились через дверь гаража внутрь дачи.

Сталин, как обычно, провёл с Власиком в кабинете несколько минут, прослушав краткий отчёт о состоянии дел, и спустился в столовую, где его уже ждали дети. Светочка, только услышав на лестнице его шаги, побежала его встретить и повисла на нём настолько высоко, как смогла допрыгнуть.

— О-о-о-о! Все уже тут! — Сталин вошёл в столовую, где был накрыт ужин на всех членов семьи.

— Идите-ка сюда, мои юные друзья! — Светочка висела на его правой ноге, стоя на сапоге и не давала отцу сделать следующий шаг.

Васька с Артёмом сорвались с места как по команде, тоже попав в его объятия. Сталин не приезжал уже больше месяца, и они успели порядком соскучиться. Всё же вечер с ним — это была редкость и почти праздник.

За ужином Иосиф Виссарионович больше молчал, Васька и Светочка тарахтели наперебой о новой собаке, воздушном змее и прочих своих новостях, а Томик иногда вставлял свои реплики, подчёркивая эффектность их выступления. Этот гомон явно доставлял ему удовольствие, как всякому человеку, — смена вида деятельности. Сегодня он мог думать о таких заботах, каких он точно не ведал последний месяц: к примеру, что, оказывается, папиросная бумага — она очень легко рвётся. И очень срочно нужно прислать рулон, потому что змей, когда цепляется за ветки хвостом, потом непременно валится на землю и от удара рамку ведёт в стороны. А бумага рвётся. А если её заклеить заплаткой, то змей становится тяжелее и каждый раз взлетает всё хуже.

— Василий! — когда отец обращался к нему в такой официальной форме — это не сулило ничего хорошего.

«Началось…» — с тоской подумал Томик и вжался в стул.

Васька продолжал есть свой любимый лимон без сахара, как будто в комнате был ещё один Васька и отец обращается не к нему.

— Василий, объясни мне один вопрос! — более требовательно обратился к сыну Сталин.

— Да, пап! — совершенно благоразумно в этот раз отреагировал Васька.

— Василий, зачем тебе дробовик?

Васька отвесил отцу вопросительный взгляд такой эмоциональной силы, что стало понятно: опять взрослые не понимают ничего в жизни.

— Па… Ну как зачем? Самолёты сбивать.

— Васька! — Сталин улыбнулся, услышав такой непосредственный ответ. — Это ты писал?

Отец достал записку на клетчатой бумаге, исполненную таким аккуратным почерком, что можно было за контрольную сдавать, и стал читать:

— «…Я просил вас привезти дробовик, но вы этого не сделали, прошу повторно — привезите мне дробовик…» Васька Красный, отвечай, что задумал!

Эту записку на неделе Васька передал охране, отчаявшись уговорить Власика.

— Да что я задумал! Говорю же — самолёты сбивать!

Сталин закинул ногу за ногу и продолжил допрос:

— А если нашего собьёшь? И лётчик погибнет. А? Ты об этом не думал?

— Папа! Как?! Как я могу стрельнуть по своему самолёту? Там же звёзды на крыльях — вот такенные! — и Васька продемонстрировал размер звезды всем размахом своих рук. — Я только по врагам буду!

— Васька, враги здесь не летают. Враги вообще над нашей страной не летают. А если ворону собьёшь? Или сойку? — сказал Сталин, а маленькая Светлана посмотрела на брата так, будто очень разочарована, что такие очевидные вещи до него доходят настолько туго.

— Надо будет — попаду, но это детские игры — по птичкам палить.

— А ты, я смотрю, уже взрослый, что ли? — Сталин встал из-за стола и подошёл к буфету, где хранился табак и пара сухих трубок. Он достал из чёрной пачки с зелёным кантом папиросу, разломал её и стал набивать трубку. Раскурил её, а потом взял ещё одну папиросу и протянул Василию:

— Курить будешь, зенитчик?

Взгляд юного курильщика мгновенно преобразился из задорно-жизнерадостного в тоскливый и мрачный. Васька опустил голову в ожидании справедливого возмездия.

— Ну, что же ты! Бери. Вот спички. — Сталин положил коробочку на стол.

В столовой повисло тяжёлое молчание.

— Ты уже взрослый! — продолжал Васькин отец.

— Я больше не буду… — пробормотал виноватый.

— Будешь, будешь. Вот вырастешь по-настоящему — и будешь. Ничего зазорного в этом нет, когда от мужчины пахнет табаком. — Васька в этом месте поднял глаза. Он ожидал грозу, а прошла так, маленькая тучка, но отец продолжил.

— Ты будешь наказан. И знаешь, за что?

— За то, что курил.

— Нет, сын. — Сталин затянулся трубкой так, будто Васька должен был правильно научиться её курить. — Ты будешь наказан за то, что украл папиросу. В этом доме никто ни от кого ничего не прячет. Потому что воров здесь быть не может. Потому что все верят друг другу. Сегодня ты взял из коробки одну папиросу, а что тебе захочется завтра? Дробовик опять? Так ты его, что, у охраны украдёшь? А это оружие, человека посадят…

Василий понял, как ошибался, посчитав, что лихо миновало.

— Нечего ответить, да? Я думаю, что следующую неделю ты обойдёшься без велосипеда.

Это был удар по свободе. Другого повода вырваться за пределы дачи, кроме как покататься на велосипеде, у них не было.

— Иосиф Виссарионович! — Томик, наверно, впервые назвал дядю Иосифа так официально, поэтому тут же напоролся на его очень удивлённый взгляд, но дороги назад уже не было.

— Я тоже курил вместе с Васькой, — быстро, громко и чётко произнёс Томик.

И без того далеко не раскосые глаза его друга ещё больше округлились от неожиданности.

— Та-а-а-к… Это что же получается? Преступление по сговору?

— Никак нет! — по-военному оттарабанил Васька и взял инициативу в свои руки. — Это я украл папиросы. Две. Отсюда. — И показал пальцем на буфет.

Судья думал, и время потянулось так медленно. Томик продолжал стоять, держа руки по швам, готовый разделить наказание с другом.

— Ну что же, — сказал судья, — чистосердечное признание вину, конечно, смягчает. И одного, и другого. То, что ты, Томик, не стал прятаться за спиной друга, — это тоже похвально. Уши не прижал, не испугался.

Сталин сел на стул и опёрся рукой на колено, засунув другую между пуговиц кителя.

— Ты, Васька, тоже сознался и Томика не сдал. М-да… Заговорщики. Ну, вижу, мужиками вы уже всё-таки становитесь, да… Но тогда получите свой первый мужской урок — принцип неотвратимости наказания никто не отменял. Оба велосипеда стоят неделю в гараже. И ещё: охране я ничего не скажу. Покажите, какие вы мужчины, и будьте честными.

Подростки переглянулись так, как это могут сделать только настоящие друзья в момент испытаний — с поддержкой и благодарностью.

— А ты, Томик, — внезапно продолжил Сталин, — сейчас очень был похож на своего отца. Такой же честный. Очень честный. Я вокруг себя честнее людей не встречал. Жаль, что его не стало…

Сталин поднялся и не спеша пошёл в сторону лестницы, которая вела на второй этаж — в его кабинет.

Справедливость

Ближе к полуночи город жил тревожной тишиной. За любым из окон прислушивались к ночным звукам. Кто-то из любопытства, кого-то обуревал страх и наготове в прихожей стоял саквояж с необходимым минимумом — тёплые вещи, носки, сушки — каждый из боявшихся видел набор для пребывания в заключении по-своему.

Любой автомобиль, заехавший во двор, заставлял вздрагивать, подбегать к окну и тихо, так, чтобы не пошевелились занавески, смотреть вниз, чтобы увидеть, куда направляются люди с кобурами и в фуражках с васильковыми тульями и краповыми околышами. Сердце начинало судорожно и рывками гонять кровь, когда они заходили в твой подъезд и на лестнице всё отчётливее слышался стук их хромовых сапог.

И вот — о, счастье! Они пошли на этаж выше. На последний этаж. Звонок в дверь к соседу сверху — и это там, а не у тебя, плачет жена, сонные дети ничего не понимают и тоже плачут, начинается обыск и дрожат от нервного напряжения руки. А тебе можно сегодня спать. Воронок два раза за ночь на один адрес не ходит.

Где-то через час внизу хлопнет дверь автомобиля, и он увезёт из дома свою очередную жертву. Увезёт, скорее всего, навсегда, а надежды на то, что «это ошибка», останутся для родственников, уделом которых теперь будет — терпеть и верить, что приведётся ещё свидеться, если самих не упекут как семью врага народа.

С Авелем Енукидзе было всё иначе. Он был уверен в своей полезности и необходимости партии и лично товарищу Сталину. Те временные трудности, которые он испытал на себе, получив сначала перевод на работу в Тифлис, потом на Кавказский курорт, теперь вот Харьков, — всё это лишь козни против ближайшего друга Кобы. Идеально крепким стал его сон после того, как полгода назад его восстановили в партии решением Пленума ЦК ВКП(б). Пленума, а не какого-то заводского партсобрания. И пусть он сейчас всего-навсего директор Харьковского облавтотранстреста, а не секретарь ЦИК СССР, с этого города начнётся его триумфальное возвращение.

Прямо с утра, пока в подстаканнике был ещё горячий чай с лимоном и сахар не успел раствориться, за ним пришли. Вопреки практике задержаний сделали это прилюдно, на виду у всей конторы, всех барышень, бегающих по коридору с папками и просто листками. Эти трое проследовали через два этажа, прошли уверенно к своей цели с каменными лицами. Они даже получали удовольствие от своей работы. Все окружающие реагировали на их появление всегда одинаково: вопрос в глазах, ужас, опущенный взгляд, пока не прошли мимо, и потом — долгие взоры вслед, чтобы понять, чья же дверь сейчас откроется.

Дверь начальника конторы и так не закрывалась, и в приёмной было полно народу — все ждали, пока Авель Сафронович позволит войти, а на самом деле он просто хотел в одиночестве выпить свой утренний чай.

Трое ни у кого не спрашивали, на месте ли начальник, — они знали, что на месте.

Чай остался на столе, когда Авеля Сафроновича вывели из кабинета в сопровождении сотрудников и усадили в блестящий чистотой чёрный М-1. Направление его движения сотрудникам конторы предугадать не представлялось сложным — все обстоятельства говорили о том, что это арест.

Первые сутки у Авеля была истерика. От «вы не представляете себе, на кого руку подняли» и до «когда разберётесь — я ещё подумаю, принимать ли извинения».

На второй день он впал в ступор. Вопросы, которые задавал следователь, касались его московского периода жизни, а ведь прошло уже столько времени.

Каждый следующий допрос добивал его уверенность в себе и в том, что его ждёт светлое будущее, такое же светлое, каким оно будет у всего советского народа.

Спустя месяц уже вырисовывалась чёткая картина: его будущее как физиологического организма вообще под большим вопросом. Он знал методы работы НКВД, знал, что будут заходить издалека в расчёте на то, что он сболтнёт нечто, за что потом можно зацепиться в других делах, и это время уже прошло. Настала пора конкретики.

— Какую роль в заговоре вы отводили бывшему меньшевику Льву Карахану?

— Заговора не существовало, — засохшие и покрытые кровавой коркой губы слушались с трудом. — Я с трудом припоминаю, кто это.

— А с какой целью готовилось покушение на товарища Жданова? Чего вы хотели добиться? Паники в рядах партии? Кто должен был стать вашей следующей целью?

В начале апреля он уже признал, что готовил заговор.

— Давайте поговорим о ваших пособниках в Кремле. С трудом верится, что у вас их там не было. Иначе как бы вы реализовали свои планы по осуществлению вооружённого захвата власти? Ну технически, как?

Отвечать что-либо на этот поток вопросов было нужно. Молчание расценивалось как противодействие следствию и было чревато очередным избиением, а так как теперь было ясно, что его подводят под государственную измену и подбирают ему подельников из числа таких же, как он, изгоев, то и противиться судьбе уже не имело смысла. На вопрос о том, как он собирался захватить Кремль, Авель всё же не нашёлся что ответить, однако бить его перестали несколько дней назад, когда поняли, что сломался. Просто если подозреваемый молчал, вопросы задавали в более развёрнутой форме и с наводящими интонациями.

— Енукидзе, не юлите. Всё равно расскажете всё и обо всех. Ну не на танке же вы собирались штурмовать Боровицкие ворота?

— Нет, конечно, откуда у меня танк? У меня всё больше эмки и АМО.

— Вы либо действительно не осознаёте всю тяжесть своего положения, либо продолжаете играть с нами в свои шпионские игры. Я спрашиваю ещё раз! Кто из заговорщиков должен был обеспечивать реализацию ваших планов на территории Кремля? — Следователь орал так, что казалось, электрическая лампочка, направленная в глаза, сейчас лопнет.

— Какую роль в вашей организации выполнял Петерсон? Когда вы его завербовали?

«Ага… Теперь понятно… Рудольф тоже не ко двору пришёлся…»

Коменданта Кремля Рудольфа Августовича Петерсона арестовали по этому же делу 27 апреля.

Вопросы ставились уже не о том, какие у кого были планы, а когда и в интересах какой разведки проводили вербовку. Конец близился, но Авеля больше всего раздражало то, что он значился в деле организатором, а значит — его расстреляют последним. После того как всех, кто попал под метлу, не уберут. Перспектива неминуемой гибели была страшнее самой гибели. Каждую ночь после допроса он в своей одиночке мечтал о том, чтобы его пристрелили побыстрее. Сколько ещё придётся называть фамилий, подписывать показания на людей, которых он и помнил-то с трудом? Скольких он за собой должен утянуть на тот свет?

— При каких обстоятельствах вы завербовали Тухачевского? Он хоть упирался?

«О, Боже! Да прибейте меня…» Теперь Авель просто хотел быстрой и лёгкой смерти, но у него отобрали всё, что можно было использовать для самоубийства — ремень, вязаные вещи, все металлические предметы в камере отсутствовали, а постельного белья так не было изначально.

— Тухачевский успел проработать план захвата Кремля? Или вы с ним договорились о сотрудничестве в принципе? Чем он занимался с 1928 года, когда стал вашим агентом?

Тухачевского после понижения в должности арестовали 22 мая.

— Тухачевский даёт показания. Недолго упирался, теперь не стесняется — поёт как соловей. Как выяснилось, вы были с нами не до конца откровенны.

— В чём же, гражданин следователь? — Слово «товарищ» уже было для Авеля запретным. Здесь у него, контрреволюционной гниды, товарищей быть не могло. Этот урок он усвоил после четвёртого удара кулаком по зубам.

— Бывший красный командарм действовал не один. Вы приказали ему собрать ядро из комначсостава, из тех людей, которые разделяют цели и методы вашего антисоветского правотроцкистского центра!

Авелю даже полегчало. Тухачевского он знал лично и в его силе воли не сомневался. Если такой человек даёт такие показания, то, значит, он, Авель Енукидзе, зря себя съедает изнутри — эта машина любого перемелет и не подавится. А вот это — про антисоветский правотроцкистский центр — это выглядит издёвкой. Большего ненавистника Троцкого, чем сам Авель, ещё поискать было нужно.

— Отдельно давайте рассмотрим ваш аморальный образ жизни и распущенность в бытовых вопросах.

— Да зачем вам это? Я уже наговорил столько, что любой аморальный образ жизни — это цветочки.

— Для полноты картины. Мы должны понимать, как вы докатились до такой жизни, нужно изучить путь деградации, так сказать.

— Изучайте. Я уже ничему не удивлюсь.

— У нас тут целый ряд показаний на тему ваших сексуальных похождений. Товарищи обратили внимание, что с годами у вас вкус изменился — ваши жертвы домогательств становятся всё моложе, вы уже до девочек докатились.

Потолок перед его глазами поплыл. «Вот, сука, знал же, что на чекистов работает, ну чего не убрал?» — первая мысль его была о дежурной на этаже.

— Мы дополним материалы дела вашими комментариями по данному вопросу, чтобы у суда не было сомнений в целостности образа изменника, чтобы ненароком жалость не проявили.

— Я все понимаю, не дурак. Я знаю, за что отвечаю сейчас. Имел глупость спорить с товарищем Сталиным. Уверовал в то, что он меня услышит, а в ответ получил: «Запомни, Авель, — кто не со мной, тот против меня!» И этот взгляд…

— Мы рады, что осознание пришло к вам, хотя и поздно. Уже совершенно не важно. Дело закончено и завтра будет передано в Военную коллегию Верховного суда СССР. В ближайшем будущем вы узнаете, что такое «Принцип неотвратимости наказания». Когда-то что-то вы сделали не так. И теперь наказание вас настигнет. Это неотвратимо.

30 октября 1937 года Авель Енукидзе был расстрелян.

Пора откровений

Последний год своей отсидки Павел Черепанов провёл в Самарлаге, на строительстве Куйбышевского гидроузла. Этот этап он принял с некоторой тревогой, как тот, перед побегом, но когда их собрали на целый поезд и при каждой крупной станции добавлялось по вагону, сомнения отпали — арестанты переезжают на большую стройку.

В Жигулевских горах они своими силами построили бараки, которые были на треть присыпаны землёй, да так, чтобы скаты крыши нависали над валом, и оборудовали их печами кирпичной кладки, а также выгребными ямами. Опыт сибирских зимовок научил лагерных быстро и чётко выполнять команды знающих спецов, а конструкция бараков была обкатана годами в самых суровых и снежных зимах. Организация строительства была на высшем уровне, ибо чем больше было бараков, тем меньше народу кормило по ночам комаров на улице. Управление Самарлага было не очень озабочено срочностью обустройства быта сидельцев. Его целью было обеспечение наличия каждой рабочей единицы на утренней и вечерней перекличке. А отозвался ли он сам или зеки предъявили труп — было уже не важно. Поэтому скорость возведения лагерей была вопросом выживания осуждённых и их личной заботой. Зная об этом, товарищ начальник Самарлага, старший майор госбезопасности Чистов, организовал все необходимые для ударного строительства условия, а именно — в неограниченном количестве поставил пилы и топоры. Благо леса кругом было в избытке.

Когда передовой отряд построил первый в горах лагерь, тут же прибыл следующий состав, пассажиры которого тоже были поставлены в известность о том, насколько коротко в Самаре (а теперь Куйбышеве) лето. Хотите жить в избушке — вперёд, к победе!

Так за рекордные два месяца на берегу Волги обжились и приготовились к зиме больше двух тысяч зеков, и Павел Черепанов был одним из них. Это был семнадцатый год его пребывания в заключении.

История с побегом повлияла на его положение в тюремном мире, и после выхода из больнички он, хромая на правую ногу, получил шконку в той части барака, где обосновались приближенные к пахану. Это означало ещё и близость к буржуйке, что существенно увеличило шансы на выживание. Он был в курсе некоторых лагерных интриг, потому что даже шёпот из-за занавески пахана был иногда слышен, а уж говор — так и подавно. И опасаться внезапных налётов взбалмошных сидельцев в этой части барака не приходилось — абы кого сюда не пускали. Единственным недостатком его положения были шныри, которые постоянно шелестели по поручениям и часто не давали спать.

За годы шатания по камерам и баракам Павел Черепанов, он же Череп, усвоил много истин, недоступных на свободе, но одна ёмко и чётко отображала весь способ его существования. Не верь, не бойся, не проси. Этого знания было достаточно не только для того, чтобы выжить, но и хватало для того, чтобы неплохо жить. А грамотность и знание математики помогли Черепу устроиться учётчиком. Кому надо — помогал, ставил норму. Кому надо — отвешивал чайку, полученного за услуги, так и крутился. К блатным особо не причаливал, карточных игр и прочих развлечений, вгоняющих в долги, сторонился и никогда никому поэтому не был обязан. К политическим Череп тоже не тянулся. Они вообще везде и всюду вели себя как кружковцы на заре революции — кучковались по нескольку человек, постоянно о чём-то перешёптывались или спорили и были настолько неприспособленны к лагерной жизни, что дохли как мухи. Или на пере уголовника, или на лесоповале, или под прикладом конвоира. Иных даже не успевал в лицо запомнить, как рр-раз — и трупик несут.

Нет, такой роскоши, чтобы погрязнуть в трясине лагерных слабостей или разборок, он себе позволить не мог. Человек должен иметь цель, иначе он не выживет. Ну и что, что его цель откладывается. Насколько она достижима — покажет время, а пока она, цель, обязана быть. Он должен вернуться домой. Он не может не вернуться, обязан. Там Полина.

Все эти интеллигентики, рыдающие над очком в поисках душевного равновесия, и охотники за их задницами из числа любителей восторжествовать сзади — это были противоположные полюсы проявления человеческого сознания в условиях ограниченной свободы. Черепу удалось сохранить нейтралитет: не опуститься и не опустить. Благодаря цели и правилу. И в новом лагере он себе не изменял, да и пусть какой ни есть, но авторитет имел, а тот, как говорится, бежит впереди человека и славу ему делает.

Закончилась его последняя лагерная зима, и Череп стал считать дни до свободы. Это должно было произойти в середине апреля — пятнадцатого числа, так что превратился и без того непроблемный для администрации Черепанов в тень зека. При вертухаях и гражданинах начальниках малейшим звуком не выдавал своего присутствия, отзывался исключительно когда вызывали, не дерзил и не активничал. Штрафной изолятор, а ещё чего хуже — довесок к сроку за какое-нибудь нарушение — это не входило в его планы.

Когда по бараку пошёл слух, что пришёл новый товарняк, уголовники возрадовались:

— О! Свежее мясо приехало!

И действительно, на площадке под самой высокой из четырёх вышек охраны на корточках, а кто и просто на земле, сидело лагерное пополнение.

Уважаемых воров в этом этапе не было — всё больше политика и молодёжь, считающая себя ушлыми уголовниками, так что — никакой самоорганизации на этапе не образовалось. Разбрелись по кучкам, как скотинка по породам, и ждали распределения по баракам.

После построения на плацу, переклички и приказа по отрядам новички побрели в свои новые дома.

Юные урки из тех, что на блатной педали, сразу искали своих соплеменников и после пары контрольных фраз на фене, как правило, громко ржали, определившись с пристанищем. Если кому удавалось на себе или в сидоре протащить что-нибудь ценное — махру, чай или вдруг сахар — так цены не было такому жильцу. Всё моментально уходило на общак, и курьер получал на время статус — перед братвой заслужил, потому как если бы попался, то посчитали бы ему рёбра, прощупали печень, а может, и почки в сапоги уронили бы. Почему на время — да бывало уже не раз такое, что занести в барак-то ума хватало, а вот не ошибиться потом — не хватало. Прокалывались молодые часто на мелочах или нечистоплотности, так тут же статус и заканчивался — братва откидывала его в начало барака, туда, где дверь и параша. Чем ближе к этому совершенно не почётному месту гнездился арестант, тем скуднее был его паёк, тем больше из его соседей имели право безнаказанно поднять на него руку, ну а об опущенных, конечно, речи не шло. Тут было всё понятно.

За каждым жильцом история тянулась, и если набивал себе цену, нагружал уши соседей немыслимыми историями, которые на поверку оказывались бравадой, то мог пострадать сиделец за фантазию излишнюю, но, как правило, в таких афишах необходимости не было. Яркие персонажи появлялись с помпой, а те, кому свет тюремной славы слепил глаза и приходилось шифроваться, так о них смотрящему докладывали ещё до прибытия. Таких в этот раз не предвиделось, и пополнение начало занимать шконки по ранжиру. При этом многие из бывалых были ущемлены в правах и были вынуждены перебираться на верхние полки.

Вскоре новички перестали шуршать и начались обычные для нового этапа дела. Каверзные вопросы с хитрыми заворотами, чтобы узнать, знаком ли новый арестант с лагерными законами и правилами. Каждый рассказывал о себе и получал назначение в соответствующую касту. После прописки число «мужиков» в бараке существенно выросло, а к уголовникам примкнули только двое.

Утро начиналось со звона рельсы. «Звонарь» лупил по её обрезку, подвешенному на канате прутом, да так от души, что от этого будильника было невозможно не проснуться. Начинался день — один из всех одинаковых, покрытых пылью стройки и матом охраны.

Сигнал к побудке давал мало времени на то, чтобы собраться, встать и выйти на перекличку. По этой сноровке тоже можно было определить бывалого от «пряника».

Потом ворота открывались, и отряд, сопровождаемый конвоем с овчарками, следовал пешим строем к месту проведения работ. Каждый отряд шёл отдельно, с интервалом между ними — это позволяло солдатам обеспечивать порядок и предупредить побег, хотя — куда здесь было бежать? Ближайший населённый пункт находился километрах в сорока, и лагерная охрана, сытая и откормленная по сравнению с зеками, да ещё и на грузовиках, да ещё и с хорошо натасканными собаками могла разделаться с беглецом за полдня. Однажды решительный сиделец рванул, но очень уж неудачное время выбрал: мороз был сильный, а снег глубокий. Зеки тогда гадали, зачем такую глупость сделал — так и не пришли к единому мнению. Скорее всего, это была попытка самоубийства с мизерным шансом на спасение. Так его по следам и нашли за пару часов, а вечером на поверке объявили, что такой-то совершил побег и замёрз в лесу. Как он мог околеть за полдня, вышедши из тёплого барака? Скорее всего, раздели и оставили подыхать — решили зеки, приняв к сведению неудачный опыт беглеца.

Шли почти час, иногда завывая строем разные песни — и блатные, и юморные. В принципе за такое самовольство солисту можно было в карцер загреметь, но караульные сами затеяли это развлечение. Каждый день топтать дорогу вместе с зеками по два часа в сопровождении только лишь шороха подошв — занятие прескучное, вот они и придумали концерт по заявкам. Последнее время даже завели моду спорить на сигареты или на пайку, чей отряд артистичнее и слаженнее исполнит концерт. Сегодня пели «Случилось это раннею весною». Такой был заказ начкара. Сам он занял акустически выгодную позицию на пригорке, где с высоты своей кобылы выполнял функцию председателя жюри песенного конкурса. Каждый отряд, проходя мимо, исполнял заказ, и в конце дня, на обратном пути, наименее талантливый хор отправлялся в лагерь трусцой в сопровождении конного наряда. Обессиленные после нормы, они из последних сил бежали по весенней распутице, чавкая грязью и заходясь от кашля. Поэтому сейчас, пока были силы, они отчаянно горланили припев, чтобы потом не стать легкоатлетами.

По прибытии на место бугры разобрали рабсилу по направлениям, а Череп присел на полено и закурил. Пока разберут тачки, дойдут до места — у него было время выкурить самокруточку. Учёт вёлся по прибытии на отвал. Каждая тачка силами зека спускалась по деревянным помостам вниз, где другие зеки с помощью кайла и лопаты сбивали и накидывали туда грунт, глинистый и липкий. Если кто не успевал вовремя накидать — получал на первый раз окрик охраны за то, что создал пробку на спуске. Очередь не могла двигаться мимо досок, тут же потерявшая опору тачка улетала вниз по склону. Второй раз это мог быть уже не окрик, а удар прикладом.

В гору было всё ещё сложнее. Зеки успевали внизу набрать на сапоги глины и первые метров двадцать отчаянно карабкались наверх, буксуя на досках. И так целый день. Четыре ходки в час, сорок ходок в день с одним перекуром.

Во время этого перекура к Павлу подсели зеки из числа его отрядных корешей.

— Новички дохнут, откуда их привезли, с курортов Кавказа? Как мыслишь, Череп?

— Так чего ж они тогда бледные такие? — сострил Павел.

— Ничё, скоро лето, загорим и будем как Аполлоны, если не откинем копыта…

— Да куда это ты собрался? Преставиться? Если Боженька есть, а он есть, мне отец Евгений в Лефортово рассказывал, так он на нас ещё планы имеет. Вот плотины собрался построить, — Павел глубоко затянулся, — и потом, если бы хотел загубить, так закинул бы под Воркуту. Да тут курорт, братва!

Зеки одобрительно закивали и продолжали пыхтеть, чтобы успеть за считанные минуты перекура.

— Из этапа один раза три приземлился уже, — задумчиво сказал один из сидельцев.

— Бевзюк, коновал этот, сержант, так пригрел прикладом, что я думал, не подымется уж браток. Нет, живучий оказался, жилистый такой. Тачку взял и опять гребёт наверх. Чертыхается, плюётся, но гребёт. Я сзади толкал, так перекалякали с ним по дороге. Земляком оказался, из ростовских, на Севана откликается.

«Да не может быть… — подумал Павел. — Севан авторитетный был. Севан на тачке? Не…»

Вечером на поверке Череп всматривался в лица зеков второго отряда, которые стояли напротив, но тусклая лампочка дворового освещения позволяла увидеть только серые шапки, круги под глазами и тени от острых носов. Черты лиц были одинаковыми, ватники были одинаковыми, зеки отличались только ростом.

Следующую ночь Павел спал неспокойно. Его тревожила память, доставшая из полочек своих архивов воспоминания о побеге. Почему Севан тогда его за собой потянул? Почему не предупредил? Ну есть, конечно, такой способ побега — рывок, — возникающий спонтанно, при стечении обстоятельств, но Севан, похоже, ещё в конке решился, а может, и раньше, просто ждал случая.

До конца срока оставалось пять дней, и их Павел решил использовать для удовлетворения своего любопытства. Со вторым отрядом в лагере они нигде, кроме как на плацу, не пересекались и другого способа, кроме как на работах, не было.

С утра Череп перетёр с буграми (они имели возможность общаться со своими коллегами из других отрядов в начале дня при распределении фронта работы), чтобы те закинули его учитывать на другой участок. Тот, который отдадут второму отряду, а в конце дня они поменяются обратно. Пояснить присутствие его там будет несложно, да и в этом муравейнике заметить, что кто-то не на своём месте, невозможно. Если движется — значит работает.

Караван тачек пополз вверх, где Павел уже расположился возле отвала. Мимо тащились лица. Они появлялись из карьера одно за одним с методичностью метронома — раз в пятнадцать секунд. Серые, одинаковые, смотрящие только себе под ноги. Один круг, второй…

«Та нет, мало ли Севанов в Ростове, может, армянин какой-нибудь, там их много. Вернусь во время перекура», — подумал было Черепанов, когда арестант, который вытолкал уже тачку на бугор, прошипел в его сторону:

— Череп! Череп! Это ты, точно! — и глухо закашлялся, как это делают туберкулезники со стажем. Но останавливаться было нельзя, поэтому он погрёб дальше, чтобы во время следующего подъёма перекинуться ещё парой фраз.

Этот глухой голос опять всплыл в памяти: «О-па, о-па, железная дорога…»

— Череп, я должен с тобой пошушукаться! Слышишь, Череп!

— Сделай так, чтоб к перекуру был наверху! Посчитай ходки, я жду! Севан, сегодня надо! Я откидываюсь на днях!

Севан рассчитал всё правильно, поднялся наверх последним после команды на перекур и рухнул на землю рядом с Павлом, бросив тачку, полную глины.

— Ну, вот и свиделись…

Павел помог ему подняться и сунул свёрток махорки:

— Грев тебе, за встречу.

— Спасибо, Череп! Спасибо! А я уже давно не курю. Туберкулёз.

— Бери, бери, не помешает! Неожиданная встреча. Даже не знаю, хотел ли я её. Ты ж мне жизнь сломал. А как прослышал, что какой-то Севан по этапу приехал, так решил отыскать тебя.

— Положи на бревно, я заберу потом. Что, ненавидишь? Я как на отвал поднялся, сначала не поверил. Думал, грохнули тогда тебя легавые. А нет, живучий ты оказался.

— Первый год люто я тебя ненавидел. А потом остыл. Не до тебя было, годы считал, занят был.

— Слушай, Череп, раз уж так нас закинуло, то хочу душу очистить перед уходом. Ты ж видишь, я тут если пару месяцев ещё протяну — праздник в адской приёмной будет.

— С тобой не скучно, Севан. Я ж не батюшка, чтобы передо мной исповедоваться.

— А ты зубы не скаль, остряк, — взъерепенился Севан, и Павел узнал в его голосе знакомые властные нотки. А перед этим с ним разговаривала еле живая тень прежнего Щепнина. — За то, что я тебе скажу, любой бы полжизни отдал, если бы это его касалось.

— Ну так не тяни, говори, очисти душу, чего уж там… Послушаю.

В это время раздалась команда к работе и зеки, кряхтя, стали подниматься с земли.

— Завтра сможешь тут опять свои палочки калякать?

— А стоит оно того? Я ж все свои запасы так раздам. А ты тут поплачешься и всё.

— Этот побег был для тебя устроен. В красках завтра расскажу. Если тебе интересно… — И Севан впрягся в свою тачку. Весь остаток смены Севан не поднимал головы, как будто они с Черепановым и незнакомы вовсе.

У Павла в запасе ещё оставались три папиросы, которые он выменял на хлеб и приберёг к празднику выхода из лагеря. Пришлось с ними расстаться, чтобы его опять определили на то же место. Теперь уж точно нужно было узнать, что к чему. Никого он не просил и бежать не собирался. Такую услугу заказывают или тщательно готовят для тех, кому терять нечего. А ему было что терять. Одни вопросы, а всего пять минут на поговорить.

Севан на следующий день опять старательно таскал тачку из последних сил, свалившись пару раз на скользких досках. «Хоть бы не вырубился, пока не расскажет». Черепанов внимательно следил за тем, где находится Щепнин, в карьере или наверху.

— Ну вот и я. Брататься не будем, времени мало. Закуривай, тебе понравится.

Павел смастерил самокрутку и задымил.

— Ты, наверно, удивлён был, когда увидел меня в упряжке этой, да?

— Немало был удивлён.

— Разжаловали меня из воров. Ты руки ко мне не протягивай, я теперь из опущенных.

Весть была неожиданная, сродни зимнему грому.

— А я думаю, что ты со мной на расстоянии и говоришь так, чтоб не видели, что со мной. Ну, спасибо, что упредил. Как тебя угораздило? — Теперь Павлу стало понятно, почему Севан не взял из его рук махорку, а попросил положить.

— Ты меньше спрашивай, я сам скажу, времени немного. Помнишь, я рассказывал, что мне чужого медведя в Туле лепят?

Павел кивнул.

— Там был такой краснопёрый по фамилии Ремизов. Это он меня подрядил на это гнилое дельце. Ключей у него не было, они были только у старшего следственной группы, а папочки его интересовали очень. Где-то он напортачил, а братва его мусорская нарыла. В том сейфе смерть его была. Долго он меня укатывал — я тогда человеком свободным был, да и не знал, что он при погонах. Рассказал, что братва готова скинуться за документы из того сейфика. Грузил, грузил, рассказывал, что это проще простого, что окна не зарешёчены, а закрывается медведь только на ригельный замок. Цифре никто ума не мог дать — сломана была. И за куш договорились, я ещё думаю, немало, а чё? Можно было бы, это ж отдел, а не банк. Так тот ещё пообещал накинуть. Тут я и лоханулся. Аванс не попросил. Гордость взыграла, когда он меня на «слабо» взял. В общем, ломанул я тот сейф и папочки изъял. Всё его дело было — организовать, чтобы шпинделя были подняты на окне.

Потом завтра гребу со свёрточком, пивка хлебнуть, встреча вечером — глядь, вылазит мой заказчик из кабины грузовика и в форме! Я и свернул сразу в сторону, так и дал ходу. Не отдал я ему папочки. Одно дело — братанам подмогнуть, другое — ментёнку. Вот, думаю, встрял в переделку, так это всё только началось.

Через годик, когда приняли меня в Ростове, открывается дверь и закатывается товарищ Ремизов во всей красе: при шпалах, сапогах хрустящих и кобуре. Только теперь фуражка у него синяя — понял, да? Подаёт фиге, которая меня приняла, бумаженцию за семью печатями. Так, мол, и так, пассажир наш, получите документы. Поместил меня у себя в заведении на пару дней: мол, верни папки. А я-то не фраер, я ж сразу смекнул — как только верну, так и будет мне счастье весом в девять граммов. Я ж тогда ригель обратно закрыл, не постеснялся. И контрольку наслюнявил. Говорю ему, не было меня в отделе этом окаянном, я ж аванс не просил, сказал — подумаю. А тот орёт: а окно для кого открывали?

Севан глубоко закашлялся и потом торопливо продолжил:

— Попал я на чекистские хлеба надолго, а тут ты и нарисовался. Я сразу тебя приметил. Фамилию запомнил. Я ж папочки с большим интересом читал, думаю, кто ж мой заказчик? А в одной из папочек Черепанов Павел Трофимович фигурирует как парень ответственный, ординарец какого-то шишака. Там дело про аварию было, потому мне неинтересно было. Наша публика за такими делами гоняться не будет, я думал, другие заказали, которые патронов подводу слямзили.

«Не останавливайся, не останавливайся, сейчас к работе скомандуют!» — пульсировало в голове Черепанова.

— Ну, я ж не могу зарисовывать, что история твоя мне знакома, вдруг ты наседка? А Ремизов всё прессует и прессует. Уже и Общество раскрутили, уже и суд на подходе, а он всё никак не угомонится. Потом вызвал как-то и говорит: знать не хочу, брал ты сейф или нет. Дело открыто, вышак твой. Гарантию даю. Есть только один шанс спрыгнуть с этого поезда. Ты мне таки поможешь. Я ему: так не по правилам это, не по закону, ты ж администрация. А он мне — я не администрация, я человек, который твою жизнь сейчас аккуратненько двумя пальцами держит. Захочу, говорит, отпущу, не захочу, будешь жить. Что там у вас за попытку побега? Авторитет и молва народная? Я ему: а у вас? Вышак тот же самый, только в спину и на месте? Стреляй щас, если задумал!

Мурыжил он меня недолго. Говорил, что от вышки убережёт, если я тебя на этапе под вагон дёрну. Говорил, что это за рывок не прокатит, что это агентурное поручение. Ты ему был нужен… Но обвёл опять, сучёнок! За попытку побега долили мне таки. Ну а вышка, как ты видишь, проехала мимо. Потом эта падла закинула братве маляву, что я сексот. Сразу не прикончили, решили в петушатник закинуть. Так что обязан я этому Ремизову по гроб жизни. Уже скоро рассчитаемся, мне мало осталось.

Павел внимательно запоминал каждое слово Севана с тем, чтобы запомнить ход событий. Все выводы он будет делать потом.

Рельса зазвенела, и зеки стали шевелиться.

— Ну, вот и излил я душу свою, могу дышать теперь. — Севан тоже поднялся на ноги и отряхнул ватник. Ты это, наверно, тоже почитать хочешь? Запоминай! Ростов, третья Кольцевая, 69. Это дом моей бабки. Чердак. Между лагами и черепицей в дальнем левом углу.

— Шевелись, тараканы беременные! — прикрикнул охранник на Севана, который уже пропустил вперёд себя двух ходоков.

— Прощай, Севан… — Черепанов знал, что больше его никогда не увидит.

Дорога к разгадке

Громкий сигнал автомобильного гудка заставил Павла отпрыгнуть в сторону. Во что превратилась Москва! Улей! Машины совершенно новых моделей вытеснили с её улиц старьё, которое в революцию и в Гражданскую возило и людей, и грузы в одном и том же кузове. А вот эта невиданная техника, которая берёт электричество из проводов! И не трамвай, и не похожа на автобус! В двадцать первом году её ещё и не изобрели, наверно.

Посреди больших перекрёстков были установлены круглые тумбы, на которых стоял регулировщик — поток транспорта был уже настолько плотным, что требовалось его упорядочивать. Москвичи по пешеходным переходам и тротуарам спешили по своим делам, озабоченные и деловые.

Столица гудела сигналами, шелестела шинами и жила даже под землёй. Метрополитен Павла потряс своей роскошью и техническим устройством. Первый шаг на движущуюся лестницу он смог сделать не сразу, а постоял некоторое время, глядя, как это делают москвичи. Гранитные стены, колонны, статуи и барельефы, массивные светильники и аккуратные поезда — это всё было очень необычно.

«А ведь эти все люди даже не догадываются, каково оно — лес валить в лагере, баланду жрать из тухлятины, за корку хлеба убиваться на выполнении нормы… Другой мир здесь», — подумал Павел Черепанов, глядя на безразличные лица пассажиров поезда метро, который следовал в Сокольники.

«Черепанова — 2 р.» — было написано под одной из пяти кнопок звонка, которые облепили слева дверь коммунальной квартиры № 8. Павел оправил ватник, поправил шапку, как будто ему предстояла встреча с начальником лагеря, и два раза нажал на кнопку.

Дверь некоторое время не открывалась, но за ней явно был слышен шум, издаваемый жильцами. По всей видимости, два звонка было не в их адрес, потому и не открывали. Павел позвонил ещё два раза и услышал отчётливый крик внутри: «Полина, ну к тебе же!» и в ответ: «Бегу, бегу!»

Этот голос он не слышал семнадцать лет! Голос снился ему по ночам, он разговаривал с ним, спрашивал, как дела, и просил не молчать. Этот голос поддерживал его, когда было очень тяжело, и не позволял сдаться, опустить руки и дать слабину. Павел часто представлял себе встречу с женой и больше всего боялся увидеть рядом с ней детишек и мужа. Боялся, что дверь перед ним закроется со словами: «Прости, я думала, что ты уже не вернёшься». Эти свои сомнения он всячески отбрасывал в сторону, но знал, что если так получится, то простит и уйдёт.

Дверь открылась, и Полина охнула от неожиданности.

— Ну, вот и свиделись… — всё, что смог выдавить из себя Павел. Она повисла на нём, уткнувшись в холодный бушлат, и заплакала навзрыд.

— Поль, Полечка, здравствуй, моя любимая, я вернулся…

А она ничего не могла сказать, она плакала.

— Я с пустыми руками, понимаешь, оттуда гостинцы не привезти… Ты… ты сама дома? — этот вопрос он должен был задать.

— Конечно, сама, а ты что подумал? Что ты подумал, дурачок? Я же ночей не спала, тебя ждала. Всё искала, всё писала, каждый свой новый адрес тебе писала… а от тебя ничего…

— Да нельзя мне было отправлять почту. Часто писала?

— Да каждый месяц почти…

— Мне дали только одно твоё письмо, с этим адресом. Сжалились, наверно…

— Есть Боженька на свете, всё-таки есть… Да что ж мы тут стоим? — Полина поправила полотенце, которым была обмотана мокрая голова.

— Пойдём, пойдём домой, — взяла его под руку и потащила в комнату.

Соседи по квартире стали шушукаться на кухне, услышав их этот разговор. «А Полька дождалась-таки, счастливая… Да, молодец девка, не сдалась, верила, вот воздалось ей за терпение и эту веру… А ты руки сложила… И твой вернётся…» — «Ой ли?» — заголосила одна из женщин, которая каждый месяц тоже писала письма.

Поля прибежала на кухню, где доваривались её щи, со светящимся видом:

— Девочки! Вернулся! Вернулся, девочки!

Та, которая сидела в углу и утирала уголком передника слёзы, прошептала, не поднимая головы:

— Счастливая…

— Да! Сегодня я счастливая! А завтра ты будешь счастливая! Всё будет! Вот так откроется дверь, а там твой Иван. Главное — сознание не потерять! Девочки, всё будет хорошо, нужно ждать и верить! — Полина подхватила горячую кастрюлю и убежала к себе.

Как пахнет домашняя еда, любимая женщина и дом? Если бы счастье имело запах, то он был бы именно таким. Капуста в щах была несказанно вкусной, и кусок мяса парил на тарелке, источая давно забытый аромат.

Павел ел уже вторую тарелку вприкуску со свежим чёрным хлебом. Это был совершенно не тот хлеб, который он ел в лагере. Это был мягкий, пахучий, совершенно не липкий хлеб. Такой хлеб ели на свободе.

Полина не умолкала, рассказывая мужу о своих годах без него. О том, как искала, о том, как жила, о детском доме, только о случае с грузином умолчала. Сказала, что даже высокие руководители пытались ей помочь. Оттуда и узнала о побеге:

— А скажи, Паш, зачем ты бежал? Ко мне?

Павел выпил рюмочку, которую она перед этим наполнила, и зло так сказал:

— Это было ровно четырнадцать лет назад. Теперь я понимаю, что кому-то было нужно, чтобы я в лагере застрял. Не бегал я, Поля. Мой старый харьковский знакомый — товарищ Ремизов — благодаря этому эпизоду продлил мою командировку в заключении. А я, дурачок, поддался на провокацию. Ровно четырнадцать лет назад… Тоже в апреле.

«Ты сейчас сделала самую большую ошибку в своей жизни! Теперь я точно найду твоего муженька!» Много раз она вспоминала эту фразу товарища Енукидзе и не могла простить себе того легкомыслия. Много раз она укоряла себя в том, что, возможно, навредила, — и теперь всё сложилось! Да, навредила, да, стала причиной ещё стольких лет разлуки с любимым Пашкой…

— Прости меня, прости, Полечка! — бросился успокаивать её Павел, посчитав, что она своими слезами отреагировала на его резкий тон.

— Это я должна просить у тебя прощения, любимый… — И она рассказала ему о той встрече в квартире Енукидзе и о его словах вслед.

— Если бы не моя глупость, если бы не моя наивность, всё было бы иначе. Гораздо лучше было бы.

— Забудь это всё как страшный сон. — Павел гладил её по щекам, вытирая слёзы. Ты отказала, и получилось так, как получилось, но если бы ты тогда согласилась, результат в отношении меня был бы точно такой же. И как бы ты потом с этим жила?

— Я даже не знаю… Наверно, не простила бы себе. И ты, наверно, не простил бы.

— Всё, пошёл он! Не хочу больше ничего знать! — Павел взял её за руку.

То, что было дальше, мы описывать читателю в подробностях не будем. Скажем только, что все соседи искренне радовались за Полину, которая много лет не знала, вдовой ли себя считать или просто женой врага народа. Стоны из их комнаты раздавались почти всю ночь, отчего та соседка, что тоже ждала мужа из лагеря, безудержно рыдала.

Уже под утро, когда сил не оставалось у обоих, Павел достал папиросу, закурил и стал расспрашивать жену обо всём, что она не успела рассказать. Не могли они никак наговориться, любое слово было любо, любая подробность, ведь эту часть своей жизни они прожили порознь, а на самом деле — вместе.

Самой большой наградой Павлу за все испытания, которые выпали на его долю, была встреча с любимой женщиной. Он много раз думал на нарах о том, в чём смысл его существования. Выжить? Не опуститься? И это тоже, но только ради того, чтобы вернуться. Ночь арестанта коротка, и эти часы Павел проводил наедине со своими воспоминаниями. Он в подробностях помнил все их свидания в конфетно-букетный период, бурные ночи новобрачных, Полины слёзы при расставаниях и её искреннюю радость при встречах. Надежда на то, что всё это может повториться, придавала сил и добавляла жажды жизни. Той жажды, без которой даже внешне крепкие люди сдавались и гибли в лагерях.

Прав был отец Евгений — любовь спасёт человечество, и Павел смело мог считать себя спасённым. Его любовь помогла выбраться из лагерного ада целым и невредимым. И его женщина, его любовь, которая большую часть их жизни была с ним только в мыслях, — вот она, рядом. Теперь беречь её, любить так, как мечтал все эти годы, беречь и жить ради неё.

— Как там семья Фёдора Андреича? — спросил Павел.

— Да как… Томик взрослый стал, артшколу заканчивает вместе с Васькой Сталиным. Иосиф Виссарионович его же к себе забрал. Лиза то болела, то работала, а Томик на воспитании у Сталина остался.

— Томик — это Артём?

— Ну да, товарищ Сергеев, помнишь, имел партийный псевдоним — Том. Артёмка Томиком стал, долго не думали. Он и похож на него. Просто вылитый. Живут сейчас в Доме на набережной. Васька — тот в лётчики собрался. Небом бредит. Всё говорил — я буду как Чкалов. Я раньше, чем он, стану Героем.

— Да… а я Артёмку только новорождённым видел. Сейчас, наверно, и не узнаю…

— Если бы увидел, то не ошибся бы никогда. Невысокий тоже, крупная кость, как у отца, лицо его. А как рассмеётся — нет сомнений, чей это сын. Лиза даже обижалась иногда, говорила: ну неужели ничего от меня нет? Сын же на маму должен быть похож.

— Я бы хотел, конечно, увидеть, но что я ему скажу? Для его военной карьеры вредно со мной контакты иметь. Хоть и искупил, а всё же — враг.

— Ладно тебе, враг! Ты своё действительно искупил. Смотри, что я сохранила! — Полина подбежала к буфету и достала оттуда Пашкины тетради. — Читала часто, сопли пускала…

— Вот это да! Дневник мой!

Павел перелистал его страницы и пообещал:

— Требует продолжения. Есть что написать, бумага всё стерпит. Пообещай, что сохранишь его.

— Я? Да нет уж, сам теперь его храни! Пиши, береги, детям передашь!

Павел обнял её и опять завалил в кровать:

— Детям, говоришь?

Утро для них настало после обеда. Не было ни сил, ни желания вставать и разлучаться, пусть даже на несколько минут, и Павлу пришлось сделать некоторое усилие над собой, чтобы сказать жене о своих планах:

— Поля, тут такое дело…

Она налила чай и поставила на стол сахарницу:

— Какое, любимый?

— Мне нужно в Ростов съездить. Срочно нужно.

Полина молчала, только вопросительно на него посмотрела.

— Понимаешь, там ответ на главный для меня вопрос: что тогда, в двадцать первом, произошло.

Полина села на стул, понимая, что решение принято, и она на него никак не повлияет:

— Можно, я с тобой?

— Да незачем, Поля, я быстро — туда и обратно.

— Вот уж не думала, что так быстро расстанемся.

— Это не разлука. Это нужно сделать, и больше я никогда никуда от тебя ни на шаг — хорошо?

— Ну, тогда хоть приодеть тебя нужно. Тулуп этот сжечь. Сапоги выбросить. Шапку туда же…

Через два дня на Ростовском вокзале из вагона поезда Москва — Ростов вышел коротко стриженый человек в сером костюме и фетровой шляпе, надвинутой на брови, в руках которого был коричневый кожаный портфель. Можно было подумать, что это приехал в командировку сотрудник каких-нибудь органов, но он был уж очень худощав и имел грубые, крупные руки. Такими руками ни перо, ни револьвер не держат. Хотя такие точные наблюдения не были уделом патрульных, но если бы они захотели проверить документы ростовского гостя, то увидели бы справку об освобождении на имя Черепанова Павла Трофимовича.

Человек в сером костюме после коротких консультаций с местными сел на нужный трамвай и потом вышел по искомому адресу. Радиально изогнутая улица имела право называться кольцевой. Дома все были одинаковые, из красного кирпича, с зелёными крышами, отличались только воротами и различными изысками на окладах и ставнях. В зависимости от благосостояния и вкуса хозяев они были или просто окрашены масляной краской, или украшены разными петухами и цветочками.

«Да, сиделец в таком доме с петушками не стал бы жить…» — подумал человек в костюме, когда прошёл мимо дома № 71. Следующим был нужный адрес — одноэтажное строение с тремя окнами, что выходили на трамвайную линию. Покосившиеся ворота говорили о том, что их уже несколько лет не открывали, а перед калиткой красовался старый абрикос. С чердака раздавался стук молотков и звук падающего строительного мусора.

— Эй, там, наверху! — Павел не раздумывая кинулся в бой, потому что то, что он увидел, не оставляло времени на раздумья. Что он будет делать дальше, он ещё не знал, но в соответствии с лагерными привычками отреагировал моментально — сначала нужно ошарашить врага, а потом будем разбираться. Врагами в данном случае были трое шабашников, которые повисли на стропилах крыши дома № 69. Они разобрали почти половину, круша старую, местами покрывшуюся мхом черепицу.

— Чё хотел, страдалец? — Один из работяг и не думал останавливаться, сбросив с грохотом во двор стопку старой черепицы.

— Хозяева дома? — Павел уже подошёл к калитке, и она была закрыта.

— Нету хозяев! И пущать никого не велели! — раздалось с крыши.

— А мне разрешение не требуется! Открывай, жилкомхоз!

— Ух ты, грозный какой! А по сусалам? — ответил голос сверху.

Павел, недолго думая, перемахнул через дряхлый забор, засунув портфель под мышку, и взобрался на крышу по приставной лестнице.

— Кто тут умничает? Чифира давно не хлебал? — Павел сразу определил самого борзого, из бывших арестантов — это читалось по наколкам на худощавом теле.

— А ты заваришь? — сбавил обороты нахальный шабашник.

— Кум заварит. А потом ещё и прикурить даст! Разрешение есть?

Шабашники переглянулись, и главный осторожно спросил:

— Какое ещё разрешение? У нас хозяева есть. Вот дом купили, решили обновить. Они тут распоряжаются, у них и спрашивай.

— Вот из-за такого самоуправства потом и дохнут в угаре, — ответил Черепанов. — Разрешение на перестройку дымохода.

— А-а-а-а. Так мы дымоход не собирались крушить. Перекроем по-новой, и отвалим!

— Сиди, я разберусь! — Павел принялся осматривать полуразобранный чердак с видом знающего человека. Ощупал стропила, как будто проверяя их на прочность, пошатал трубу, которая оказалась довольно прочной.

— Самоуправство! Кругом одно самоуправство! А ну-ка, сгоняй за молотком, трубу простучу, — скомандовал Павел бригадиру. Остальные двое уже и так спустились от греха подальше на перекур.

— Нашёл шныря, — нехотя пробурчал тот, спускаясь по лестнице.

За это время Черепанов быстро проследовал в левый дальний угол и принялся прощупывать пространство под крышей. Вот он! Вот он, свёрток размером с папку, перевязанный крест-накрест бечёвкой. «Инспектор жилкомхоза» рывком вытащил его из-под деревянных перекрытий и сразу засунул в портфель.

— На, лови! — В его сторону полетел молоток, но благодаря природной реакции Павел его поймал на лету.

— Следующий раз будь аккуратней, в обраточку прилетит — и вякнуть не успеешь!

— Слышь, браток! — обратился к Павлу шабашник. — А как же тебя на службу приняли? Мотал же, я вижу!

Павел для вида простучал кладку трубы, струсил пыль с рук и отдал молоток:

— Как? Да быстро и без вопросов. Уметь надо.

Цель была достигнута, и дальнейшие препирания с бывшими коллегами были не в тему. Павел одобрил дальнейшие работы при условии, что труба останется в таком же виде, как сейчас.

— Ну, бывай, начальник! — попрощался бригадир шабашников, пожимая ему руку.

— И вам не хворать!

По пути в Москву единственное, что Павел сделал, — это взглянул на титульные листы папок. Да. Одна из них была озаглавлена: «Уголовное дело № 16/2537». И красным карандашом в углу было написано: «О крушении аэровагона».

Дневник. Последняя запись

Уже неделю Черепанов не выходил из комнаты. Он внимательно перечитывал листки допросов, заключения экспертиз и показания свидетелей. Полина не вмешивалась, а Павел ничего не говорил. На единственный вопрос: «Что там интересного, что ты уже десятый раз перечитываешь?» Павел в ответ спросил у неё:

— А этот Енукидзе, он кто вообще такой был? Кто над ним главный?

— Мы же договаривались, что забыли, Паш!

— Забыли ту историю, а мне сейчас понять многое нужно.

— Ну как кто? Он был большим человеком. Секретарь ЦИК СССР. Главнее его, может, только Сталин…

— И что, он только ему подчинялся? — спросил Павел, перекладывая бумаги.

— Ну, скорее всего, да. Вообще-то орган коллегиальный и исполнительный, но ты же понимаешь, если был на этой должности столько лет, то пользовался безусловным доверием товарища Сталина. Ну, как оказалось, до поры до времени, но тогда — да.

— И никто, кроме Сталина, был ему не указ?

— Конечно. На этом, говорят, и погорел. Очень наглый тип, везде его именем прикрывался.

— А-а-а… Ну ладно, ты спи, родная, я тут ещё почитаю…

Раздался один звонок, бурчащий сосед пошёл открывать:

— Кого ещё принесла нелёгкая!

Дверь комнаты открылась без стука, и на пороге показался участковый.

— Гражданин Черепанов?

Лёгкий холодок пробежал по его спине. Опять эта форма, этот тон превосходства…

— Так точно. Я, — спокойно ответил Павел.

— Что же вы, гражданин Черепанов, такой безответственный, заставляете органы за вами бегать. Вы когда должны были прибыть в отдел отметиться?

Павел ничего не ответил.

— Вы должны были в день прибытия отметиться. Меня вот из-за вас на ночь глядя отправили проверять… — Участковый достал какой-то бланк, заполнил его и дал Павлу расписаться. — Завтра не побрезгуйте прибыть лично. Показаться, так сказать.

— Непременно, — ответил Павел.

Участковый встал и, глядя на стол, спросил:

— А что это у вас?

— Да так, историей заинтересовался. Решил углубить понимание истории. — Павел прикрыл верх папки с надписью «Уголовное дело».

— Ну-ну… Решили завязать, наукой занимаетесь? Редкий случай, это похвально. Это хорошо. Вот завтра о своих планах на жизнь подробно и доложите. Тунеядцев в нашей стране не терпят.

— Это точно. Прибуду. Простите, что доставил неудобство.

Участковый ушёл, и Павел смог перевести дух.

— Поля, где, ты говоришь, Сергеевы живут? В Доме на набережной?

— Ну что ты задумал опять? — Полина была встревожена и этим визитом, и его новыми планами.

— Я должен Артёму рассказать правду. Я должен рассказать, как я её понимаю. Времени совершенно на это нет. Уйду рано, тебя попрошу — дневник спрячь.

Всю ночь Павел писал, прилёг на пару часов с рассветом, а в шесть уже поднялся и отправился в путь.

Утренняя Москва была прекрасна. С востока, с той стороны, где был Сталинский район, поднималось солнце, и воробьи приветствовали это ежедневное событие радостным треском своих шумных стай, радовались так, будто по его приказу оно светит каждый день. По Москва-реке шла баржа, потрёпанный вид которой никак не совпадал с торжественностью стен Кремля. На строительстве Большого Каменного моста, который был уже почти закончен, собирались рабочие и начали шевелиться стрелы подъёмных механизмов. Голосистые прорабы орали «Майна, вира!», закидывая пачки с камнем наверх.

Черепанов давно приметил двух пролетарского вида молодых людей, которые шли за ним на расстоянии, громко болтая об особенностях характера какой-то Тоньки. Когда Павел увидел строительство моста, он подумал, что рабочие пойдут туда, но как только он перешёл на другую сторону улицы и свернул к Дому на набережной, парни ускорили шаг и догнали его:

— Гражданин Черепанов, куда путь держите?

— А что в портфельчике? — взял его за запястье тот, что был покрупнее.

Павел рванул руку и нанёс одному из преследователей удар в лицо. Тот упал, а Черепанов в этот момент побежал в направлении дома. Теперь не было ни времени, ни смысла искать квартиру Сергеевых, но другого пути к отступлению не было. Только вперёд.

— Держи его! — заорал лежащий на тротуаре сотрудник, и второй бросился вслед Павлу.

Черепанов бежал настолько быстро, насколько позволяла его не самая лучшая физическая форма, да и портфель, который он прижал к себе, очень мешал — его стали нагонять.

— Стой! Стой, стрелять буду!

Однажды Черепанов уже слышал эти слова, но в этот раз сдаваться не собирался, а ускорился изо всех сил, но как он, хромой на правую ногу, мог состязаться в беге с молодым оперативником?

Люди, спешившие на работу, расступались перед ним, и у Черепанова возникла шальная мысль: а вдруг он сейчас встретит Томика? А вдруг успеет ему всунуть в руки портфель? В арке показались молодые люди в курсантской форме и Павлу почудились знакомыми черты лица одного из них, как у отца.

— Томик! Томи-и-ик! — Черепанов изо всех сил бежал вперёд, к цели.

Навстречу, вдоль бордюра, мощной струёй поливая дорогу, медленно шла моечная машина. Откуда-то из арки появился дворник, который быстрым шагом пошёл наперерез Черепанову. Павел его не воспринял как опасность, надеясь скрыться в облаке водяной пыли, чтобы нырнуть во двор, но дворник, не говоря ни слова, толкнул его всем своим весом в сторону дороги. Портфель выпал из рук Павла, а сам он, пытаясь сохранить равновесие, всё же подвернул больную ногу и ударился о влажный бок цистерны с водой и потом навзничь, затылком — об асфальт.

— Батя, молодец! — Запыхавшийся сотрудник похлопал дворника по плечу.

— Та вижу ж, сдулся, ты, соколик, а если стрелять собрался, так из милиции небось?

— Из милиции, из милиции…

Подбежал второй, которого Павел сбил с ног, и сразу же поднял и открыл портфель:

— Ага… есть.

— А беглец-то ваш откинулся, похоже! — Дед метлой показал на тело, лежавшее под колесами в луже воды и крови.

Юный курсант Артём Сергеев прошёл мимо, глядя на произошедший несчастный случай с некоторым ужасом на лице. До этого ему приходилось видеть чужую кровь только однажды, когда они с Васькой Сталиным на даче случайно подстрелили ворону. А своего имени Томик не услышал из-за шума поливочной машины.

— Проходим, товарищи, проходим, не толпимся. — Милиционеры старались как можно быстрее убрать зевак с места событий. Это был не тот случай, когда требовались свидетели для протокола.

Через тридцать минут оперативные сотрудники нагрянули на домашний адрес Полины.

— У нас к вам два вопроса. Первый — вот постановление об обыске. Приступайте! — Главный пальцем указал на комод, письменный стол и шкаф.

— Да погодите вы! Что ищете-то? — Полина уже не особо удивилась происходящему.

— Что надо, то и ищем! Папки в количестве двух штук! Муженёк ваш принёс.

— Да вот они, пожалуйста, — Полина показала на папки, которые лежали на письменном столе. «А почему они про третью не спрашивают, которую Паша с собой забрал?» — тревожно мелькнуло у неё в голове. И тут же она получила ответ на свой вопрос.

— Мы всё же продолжим, возможно, ваш зек ещё что-нибудь притащил с собой. А потом проедете с нами на опознание, — абсолютно обыденным тоном сказал опер, даже не глядя в её сторону.

— Семёнов! Найди понятых, буди, кто там из соседей ещё не проснулся!

— Какое опознание? — присела на угол кровати Полина.

— Опознание тела неизвестного, при котором обнаружена справка об освобождении на имя Черепанова Павла Трофимовича, вашего супруга.

Всё остальное происходило как в тумане, за пеленой слёз. Они её о чём-то спрашивали, она что-то отвечала, понятые кивали, когда им показывали папки, изъятые при обыске, потом её повезли в морг, где она увидела тело, накрытое простынёй. Доктор подвёл её к изголовью, поднял край грязной простыни, и она увидела его. «Всё. Жизнь закончилась», — успела подумать Полина и рухнула на пол.

После допроса она брела домой пешком, низко опустив голову, еле сдерживая дрожь в руках. «Столько лет ожидания — и одна ночь для счастья…»

Поднялась на второй этаж, сняла обувь и вспомнила, что утром, когда Павел ушёл, она его в двери поцеловала, а потом засунула дневник за полку для обуви в общем коридоре.

«Всё, что осталось, — одна тетрадка…» Полина гладила толстую тетрадь его дневника и потом открыла, чтобы увидеть родной почерк, которым семнадцать лет не было ей ничего написано.

«Отвык держать перо. В лагере были только химические карандаши. Перо умное и интеллигентное, оно пишет стихи, романы, но никак не ведёт учёт выработки. Пишу с удовольствием. Отвык.

Не знаю, решусь ли когда-нибудь написать о тех безвозвратно потерянных годах своей жизни. Нашей с Полиной жизни. Мог бы перевести стопку бумаги, но там будет исключительно злость, ненависть. Я не хочу. Хочу новой жизни. Свободная жизнь, семья, ежедневные мелкие радости. Цену им теперь я знаю — от чистого постельного и до свежего хлеба.

Наверное, Господь всё-таки есть, если свёл меня с Севаном в последние дни. Ты был прав, отец Евгений. Такие случайности безбожники называют судьбой. Но ведь кто-то пишет этот сценарий?

Севан отдал мне то, что принадлежит мне по праву, — мою правду. Теперь я всё знаю.

Из дела понятно, что, когда меня арестовали после крушения аэровагона, я был единственным подозреваемым. Кроме протоколов допросов и разных экспертиз, так ещё и черновые записи следователя.

Ход мысли его понятен.

„Почему Ч. не сел в вагон на обратном пути? Где он был за день до этого?“ — и так далее. Вполне логично, что они подозревали меня, но потом, судя по хронологии бумаг, они каким-то образом вышли на ещё одного подозреваемого.

Сентябрь 1921. Тогда меня перестали бить и, можно сказать, отстали. Теперь понимаю почему.

Я помню этого паренька — Арсения Пескова. Щупленький журналист эсеровских взглядов. И виделись всего-то несколько раз, но запомнился. Может, из-за странной причёски — его залысины на всю голову в таком молодом возрасте — редкость, а может, из-за колючего взгляда, который усиливали толстые стёкла его круглых очков. Очки — это, наверно, первое, с чем он попрощался в тюрьме.

Судя по всему, Арсений разделял взгляды Троцкого, что в то время было даже модно. Это теперь можно голову сложить при одном упоминании, а тогда — романтика революционная!

Из показаний Пескова ясно, что на путь контрреволюции он стал давно, когда понял, что пропасть между троцкистами и здравым большинством растёт, чем воспользовался ещё один мой старый харьковский знакомый — товарищ Ремизов Кузьма Ильич. Кто бы мог подумать?

Ремизов прижал ему хвост и подержал в кутузке, паренёк оказался из робкого десятка и долго не упирался.

Взамен на облегчение своей участи и во благо идей Льва Давидовича он согласился провести небольшой теракт. Так прямо и записано в его показаниях: Ремизов мне пообещал свободу, если исполню план по выводу из строя аэровагона. О том, что там будут пассажиры, не знал. О том, что там будет товарищ Артём, — не знал.

В своих показаниях Песков очень подробно и детально описывает, как Ремизов его обрабатывал и уговаривал. При этом Кузьма Ильич обвиняет Пескова в работе на германскую разведку, но как бы даёт ему высказаться, когда тот оправдывается. С одной стороны жмёт, с другой — подталкивает к принятию правильного решения.

Авансом он его выпускает, но на условиях выполнения поставленной задачи. Арсений поверил в искренность его намерений, и сбросить фанерную пролётку с железнодорожного пути тоже не представляло большого труда. Он организовал местную пацанву, нагрузил подводу камней и отправился к тому месту пути, где он делает изгиб и не просматривается из-за холма справа. Сам Песков на нём и сидел. Ждал аэровагон, но первым прошёл товарняк, который раскидал подготовленную кучу. Песков был вынужден спуститься сверху и срочно возвращать камни на место, отчего побил себе в кровь руки.

Вторая попытка была удачной, и аэровагон, налетев на камни, разбился. Арсений видел это всё сверху и описывает свой ужас, когда увидел вылетающих из салона людей.

При встрече с Ремизовым он ему на это указал, что не подряжался на убийство, на что получил от Кузьмы Ильича ответ: „А машинист что, не человек? Ну, так вышло, что ж теперь“.

Арсений на допросах упирает на то, что товарищ Ремизов ему обещал, но следователи непреклонны. В записях значится: „Перевести Пескова во внутреннюю тюрьму до выяснения обстоятельств по Ремизову“.

Потом, когда Арсений отвечает на вопрос: „Как вы считаете, кто стоит за Ремизовым?“, то высказывает предположение, что это Енукидзе, которого тот неоднократно упоминал при вербовке.

После хронология допросов заканчивается, и на записях следователя красным значится: „Переквалифицировать дело в отношении Ремизова и в связи с самоубийством подозреваемого Пескова“.

Тяжело сказать, сам Песков удавился, или товарищ Ремизов таки его нашёл, но я чётко помню, что он стал начальником оперативной группы по расследованию крушения в октябре 1921. Песков был уже мёртв. Севан папки уже вытащил. Удивительно — почему меня тогда опять не стали прессовать, и остаётся только догадываться о судьбе следователя, который работал с Песковым.

Теперь понимаю, что всю свою дальнейшую жизнь Ремизов посвятил этим папкам. Как тот Кощей, что сундук стерёг, с той лишь разницей, что сундук ещё предстояло найти.

И думаю, что это было бы не только в его интересах. Енукидзе, который, как послушная шахматная фигурка — не пешка, конечно, но и ещё не король, — подчинялся исключительно воле Сталина, — возможно ли было, чтобы он затеял такое дело без его ведома? Я в это не верю. Не имею ответа только на один вопрос: чем товарищ Артём не угодил товарищу Сталину?»

Эпилог

Полине постоянно нездоровилось. После пережитого она слегла и долго не поднималась. Соседи носили ей еду, помогали готовить, а она чувствовала себя всё хуже. Запиралась в туалете, и по звукам, раздававшимся оттуда, бабы вспоминали, как кто страдал, когда были на сносях.

— Слушай, подруга, а не сходить ли тебе к доктору, а? — единодушно решили бабёнки. — Уж очень часто тебя тошнит, может, не в редьке дело?

И действительно, после визита к врачу Полина нашла причину своего недуга — третий месяц беременности.

— Вот есть всё-таки справедливость на белом свете! Одного забрал, другого дал Господь, — шептались соседки на кухне коммунальной квартиры.

«Теперь мне есть для кого Пашкин дневник хранить» — в жизни Полины появился новый смысл.

А товарищ Ремизов неожиданно для коллег из Управления перестал появляться в здании. Поначалу это списали на особенности оперативной работы, может быть, командировка; выспрашивать о заданиях коллег считалось неприличным — излишнее любопытство не приветствовалось и могло быть расценено как попытка шпионажа; поэтому никто не удивился.

Лишь спустя шесть месяцев пришла весть о том, что Ремизов Кузьма Ильич расстрелян по приговору Трибунала как изменник Родины, как троцкистский заговорщик и немецкий шпион.

 

Переплёт.

Остросюжетная повесть

 

На пути к читателю

«Лихие девяностые» прошлого столетия вошли кровавой страницей в криминальную историю постсоветского пространства. Недаром политики и публицисты нередко сравнивали их с тридцатыми годами в Чикаго: те же зверства, такой же беспредел уголовников и правоохранителей.

Казалось, зловещая страница уже перевёрнута — стало спокойнее на улицах и не так нагло ведут себя прихвостни олигархов.

Но нет, до спокойствия ещё далеко. И остросюжетная повесть «Переплёт» — этому подтверждение. Авторская интерпретация описанных событий легко узнаваема. Можно поспорить, нужно ли было так прозрачно называть политические силы и их лидеров, не стоило ли тщательней прорисовать характеры действующих лиц — это вопросы вкуса автора и редактора.

Но мне кажется, повесть, как она написана, имеет право на жизнь и вызовет читательский интерес.

Игорь ЛУБЧЕНКО,

Председатель Национального союза

журналистов Украины

 

Часть первая.

Попытка к бегству

День обещал быть жарким, солнце ещё не поднялось над крышами домов, но припекало уже изрядно. Невысокого роста мужчина лет сорока шёл уверенной походкой по улице Советской по направлению к офису телекомпании «Зенит». В городе Лугань, что на Востоке Украины, это была центральная улица, и неудивительно, что главный телеканал областного центра естественным образом обосновался именно здесь — в доме номер 60 с видом на центральную часть города.

Иван Сергеевич Черепанов — журналист, директор телекомпании — спешил на работу. Острый взгляд выдавал в нём цепкую целеустремлённую натуру, а спортивной фигуре могли позавидовать многие любители спортзалов. Был он чрезвычайно пунктуален, не любил опаздывать и требовал того же от своих подчинённых. В телекомпании считалось дурным тоном опаздывать, и многие творческие натуры от этого крайне страдали.

Ровно в 9-00 Иван поднялся в лифте и застал в коллективе рабочую обстановку: сотрудники, здороваясь, успевали на ходу парой фраз донести свои планы на день, интересовались мнением шефа по текущим вопросам. Группа новостей готовила очередной выпуск — через открытую дверь было слышно, что в Китае сконструировали аппарат, который серьёзно ударит по автомобилестроению во всём мире. Что-то вроде ранца с пропеллером — как у Карлсона. И ни тебе пробок, ни полицейских. Есть в нём и мини-парашют, и подушка безопасности; разработана и модель, защищающая от холода. Иван Сергеевич приостановился. Слушать новости — было одной из немногих его слабостей, которую он иногда себе позволял.

Следующее сообщение было тоже из Китая. Какой-то тамошний гений разработал экономическую схему, которая может взорвать финансовые системы развитых стран и существенно снизить там уровень жизни. Ну и дела! Прослушав заявление американского конгрессмена о том, что конфликт России и Грузии приносит огромные дивиденды крупнейшему концерну по производству оружия, который финансировал избирательную компанию одного из кандидатов в президенты, Черепанов пошёл к своему кабинету. Проходя через свою приёмную, он сделал комплимент секретарю Нине — костюм на ней, который он ранее не видел, был подобран с большим вкусом — и попросил её сварить кофе и согласовать план на день.

Нине было 28 лет, она обладала приятной внешностью, обворожительной лучезарной улыбкой. Густые чёрные волосы, смуглая кожа, кажущаяся вечно загорелой, женская мягкость и деловая строгость — всё это будоражило воображение (вольно или невольно) многих посетителей приёмной. Как ни странно, при всех этих достоинствах Нина была очень толковым секретарём. Несмотря на то, что, когда Нина устроилась на работу, Иван был в поиске и коллеги сразу поспешили предположить, что им не избежать романа, всё сложилось иначе. И теперь они сами охотно посмеивались во время застолий над разными анекдотами по этому поводу. Проблема состояла в том, что Черепанов взял Нину не с улицы — он чуть ли не с детства знал и весьма уважал её родителей. Кроме того, вначале Нина с кем-то встречалась, и он занял скорее выжидательную позицию. Потом, когда Нина, тяготившаяся отношениями с грубоватым ухажёром, разорвала их, случился скоропалительный курортный роман у Черепанова. А затем они привыкли друг к другу — почти как брат и сестра. Когда у Ивана Сергеевича было свободное время, он мог запросто пооткровенничать или посоветоваться с Ниной — равно как и она с ним. Оба ценили эту дружбу, что, правда, не мешало им кокетничать на людях. Во всяком случае оба были довольны, что интимные отношения и работа не совпадают. Или делали вид. Вместе с кофе Нина занесла приличную стопку свежей прессы и писем.

— Иван Сергеевич, обратите внимание на это письмо, — сказала она и подала конверт, отправителем которого значилась городская прокуратура.

Черепанов поморщился — что тут, опять очередная жалоба? Усевшись за стол, первым делом открыл именно этот конверт. «Вы приглашаетесь на допрос в качестве свидетеля по делу… явиться в 9-00 25.05 в кабинет № 218 в городскую прокуратуру, к следователю Степаненко…»

Взгляд нашёл на стене календарь — заботливая Нина уже передвинула его ячейку на число «25». Ну, вот, а день так хорошо начинался!

— Нина, соедини меня с редакцией аналитических программ…. Алло, Игорь, у органов могут быть вопросы по твоей части?

— Вроде нет, Иван Сергеевич, в последнее время никому на мозоль не наступали.

— Точно? Не могли твои накопать очередную сенсацию?

Ответ был уверенно отрицательный.

Последние несколько месяцев после того, как к власти пришло новое правительство и участились проверки предприятий, хозяева которых не поддерживали новых руководителей страны, вызовы за пояснениями в органы стали регулярными.

— Иван Сергеевич, вам звонит следователь.

Черепанов вздохнул. Ну, что же, новая метла по-новому метёт. Только дворники уж слишком часто стали меняться.

— Давай… Поговорим, посудачим, не в первый раз.

— Иван Сергеевич, здравствуйте, — услышал он в трубке. — Старший следователь прокуратуры Степаненко. Вам направляли повестку…

— Да, конечно, вот она передо мной. К сожалению, только сегодня пришла. Чем могу быть полезен?

— Короткая беседа по материалам вашей работы. К 13.00 сможете к нам попасть?

— Хорошо, буду.

* * *

В назначенное время Иван Сергеевич был у следователя, который оказался лысоватым мужчиной неопределённого возраста. Вполне могло быть служителю Фемиды и 30, и 45 лет.

Журналиста ознакомили с правами и отобрали у него соответствующую расписку. «Уж слишком всё официально. В прошлый раз такого не было. Прямо с соблюдением всех формальностей». Иван был несколько озадачен.

— Иван Сергеевич, дело касается вашей общественной деятельности, — начал вещать следователь голосом провинциального диктора. — Вы ведь занимаете в городе социально активную позицию, не правда ли? Депутат городского Совета, председатель комиссии…

— Да, именно так. — В душе появилось некоторое чувство тревоги.

— По факту приватизации вагоноремонтного завода открыто уголовное дело, ведётся следствие в отношении некоторых должностных лиц. Под кое-какими документами, вызывающими у нас сомнение, стоит ваша подпись. Я хотел бы в этой связи задать вам несколько вопросов.

— Минутку, — прервал его Иван. — Согласно повестке — я здесь в качестве свидетеля?

Следователь кисло ухмыльнулся.

— Вы взрослый, серьёзный человек, Иван Сергеевич, не мне вам рассказывать, как быстро всё меняется. Пока — да, свидетеля, но статус этот напрямую зависит от вашей линии поведения. Будете с нами откровенны, сложится наше сотрудничество — статус этот не изменится.

Далее Ивана взяли в оборот, что называется, «по полной схеме». В течение нескольких часов были заданы десятки вопросов о приватизации вагоноремонтного завода и не только. Следователя интересовало буквально всё. Как Черепанов попал в комиссию по приватизации? Кто ему составил протекцию? Чьи указания он выполнял? Какие планы были у инвесторов на нежилые помещения, а какие на жилые? Бывал ли он сам на объекте? Проводились ли обследование и оценка? Кто конкретно этим занимался? Вопросы сыпались, как из рога изобилия. Причём в хаотичном, на первый взгляд, порядке. И все ответы тут же вносились в протокол. Следователь не давал возможности сориентироваться, собраться с мыслями. В кино в подобной ситуации гражданин тут же требует адвоката и ни на какие вопросы не отвечает. Но то в кино, а то в жизни. Черепанов слишком поздно понял, что весь этот прессинг направлен лично против него. На первый взгляд, бояться ему было нечего, никакой вины за собой он не чувствовал. Да, является депутатом городского Совета. Да, ему поручили возглавить комиссию, и он действительно занимался приватизацией того самого завода. Но разве он инициатор и заинтересованное лицо?

— Скажите, Иван Сергеевич, не для протокола… — вкрадчиво поинтересовался следователь. — А вас самого не удивляет тот факт, что комиссию по приватизации предложили возглавить именно вам, журналисту? Согласитесь, не совсем логично — неужели среди депутатов не нашлось ни одного экономиста, инженера… бухгалтера, в конце концов?

Черепанов устало пожал плечами.

— Видимо, господин следователь, задача перед вами поставлена уж слишком узкоспециальная. Поленились даже анкетные данные мои полистать. По первому образованию я как раз и есть инженер. Кроме факультета журналистики имею диплом Горного института.

— Извините, — покаялся следователь, — с этим фактом вашей биографии я действительно не был знаком. Недоработочка вышла…

Спустя четыре часа протокол был наконец составлен. «С моих слов записано верно», — собственноручно написал Иван и поставил подпись.

— Всё, я могу быть свободен?

— Подождите, Иван Сергеевич, я не закончил ещё все формальности.

Следователь закрыл папку, запер её в ящик стола и вышел. Ивана обуревали различные сомнения: откуда такой напор?! Ещё раз порывшись в закоулках памяти, проанализировал свою жизнь за последние два года. Нет… Не за что.

Следователь отсутствовал минут сорок. Явился в кабинет он таким же быстрым шагом, как и выходил.

— Иван Сергеевич, я задерживаю вас на 72 часа.

У Черепанова отобрали мобильные телефоны, все личные вещи и доставили в изолятор временного содержания при районном отделении милиции. Следующим утром он оказался опять на допросе у Степаненко.

События развивались стремительно. Что лишний раз убедило Ивана в заранее продуманном и подготовленном сценарии происходящего. Такую оперативность проявляют обычно только при расследовании резонансных преступлений или при поимке серийных убийц. Или заказе. Видимо, и его дело задумано как резонансное? Кому-то очень необходимо сделать его таковым? Через 3 дня следователь сообщил:

— Иван Сергеевич, ваш статус изменился. Прошу ознакомиться — это обвинительное заключение.

Обвинительное заключение содержало довольно неприятный для Ивана Сергеевича смысл — ему инкриминировались служебная халатность, получение взятки и, в свою очередь, вручение взятки должностному лицу. Из документа следовало, что Черепанов повлиял на занижение стоимости оценки целостного имущественного комплекса завода за счёт передачи в коммунальную собственность зданий под видом общежитий. За эту услугу, по версии следствия, он получил два миллиона долларов, а затем часть этой суммы передал мэру и чиновникам фонда госимущества. Учитывая, что четыре девятиэтажки находились в центре города, более лакомый кусок для приватизации трудно было сыскать.

Как оно было на самом деле? Черепанов работал в команде, в которой действовали довольно строгие правила. Глобально вопросы приватизации крупных объектов решались наверху. Иван точно знал, что такие глупости, как наличные деньги, там уж точно не практиковались. Если какой-то крупный бизнес и получал возможность что-то заработать, то ему, соответственно, нужно было благоустроить в городе сквер, отремонтировать бассейн или дорогу, иногда профинансировать определённые партийные мероприятия. Такие операции проводились только в кругу особо доверенных лиц, и информация никогда наружу не выходила. Было ли это идеально с точки зрения закона и морали? Возможно, нет. Но лучших вариантов в стране пока не существовало. Да и политические конкуренты действовали значительно жёстче и о нравственности вовсе не пеклись. А им нужно было противостоять. Будешь белым и пушистым идеалистом — сметут, размажут, затопчут те, у кого больше денег.

Кроме того, и город благодаря таким договорённостям благоустраивался. Те, кто обещал взамен на приватизацию возводить стадионы и детские площадки, — действительно их строили, слово своё держали. Разумеется, какие-то договорённости носили устный характер. А юристы следили, чтобы все формальности соблюдались.

Не Черепанов устанавливал все эти правила, он был лишь винтиком — не самым, правда, последним в этом механизме. Какие взятки? Зная, что об этом рано или поздно стало бы известно, что всё мониторится, что в кабинетах легко установить «жучки», а подставить чиновника — раз плюнуть… Нет, ни Черепанов, ни его коллеги не были обижены жизнью и, в общем-то, ни на что не жаловались. По негласному правилу, в рамках разумного и в рамках закона, какие-то свои вопросы они решали — но с полной личной за них ответственностью. Черепанов смог заключить долгосрочную аренду здания для своей телекомпании, ещё помог однокласснику приватизировать чердак над его квартирой. А вот архитектор, который явно переусердствовал, когда всех заставлял страховать проекты в фирме своей жены, вынужден был после скандала уйти с должности. Существовала, конечно, и система бартера с руководителями правоохранительных органов. Когда председатель областного суда попросил содействия в приватизации старого общественного туалета на центральной площади города на фирму невестки, никто ему не отказал. Теперь там после реконструкции шикарный ресторан и боулинг. Кстати, тогда благодарил, мол, обращайтесь, если что… А это мысль! Хоть его и отправили на пенсию, может, чем-то поможет?

Допрос был продолжен в той же тональности — напористо, со сменой фактов и имён, событий и дат.

— Знаете ли вы, уважаемый Иван Сергеевич, что, согласно решению Конституционного суда, подвалы, колясочные, чердачные помещения являются собственностью жильцов дома?

— Припоминаю, было такое постановление.

— Ознакомьтесь с ним, пожалуйста, подробнее ещё раз. — Степаненко сунул Черепанову ксерокопированные листы. Иван начал было их читать, но буквы прыгали перед глазами, а смысл ускользал. Да и что толку сейчас ему вникать в этот документ? Иван отдал листы обратно.

— Распишитесь, что ознакомлены, — продолжал Степаненко. — Вами был внесён на сессии горсовета вопрос о продаже колясочной? Это ваша подпись?

— Ну да. — Подпись была действительно его, чего тут отпираться?

— Признаёте, что, докладывая депутатам этот вопрос на сессии, вы проигнорировали разъяснение Конституционного суда и таким образом нарушили закон?

— Да там всё как-то по-другому было… я уж детали не помню, — начал как-то неуклюже оправдываться Черепанов. Он вдруг вспомнил урок химии в 9-м классе, когда не успел выучить валентность, надеялся отсидеться, а его, как назло, вызвали. Урок он не выучил по причине того, что весь вечер, как мог, утешал и обнимал маму, плачущую после известия об уходе к другой женщине отца. Рассказать об этом, понятно, он никому ничего не смог. Густо покраснев, попытался вначале что-то вспомнить. А потом признался, что не готов, и получил первый в жизни кол. Кого было в нём винить? Очкастую химичку, пришедшую недавно после института, которой он пытался — насколько это было возможно — оказывать знаки внимания и которая явно это замечала, но демонстрировала к нему поочерёдно и строгость, и симпатию?..

— Продолжим, Иван Сергеевич, — бесцветный ровный голос Степаненко вернул его к действительности. — Двадцать восьмого октября вы выступили с предложением о продаже бывшего клуба станкостроительного завода по остаточной стоимости. Подпись ваша?

— Да…

— Подтверждаете факт своего выступления?

— А что остаётся…

— Известно ли вам, что, согласно законодательству о приватизации, продажа таких объектов осуществляется исключительно по экспертной оценке? Ознакомьтесь с нормативными документами. Вы сознательно нарушали закон?

— Может быть, юристы что-то недосмотрели… — Иван Сергеевич никак не мог сосредоточиться. — Я, кстати, припоминаю, — сделал он попытку защититься, — там ведь на самом деле не клуб был, а его развалины. Даже ходатайство из милиции имелось, чтобы побыстрей что-то с этим неблагополучным местом сделали, поскольку там бомжи и другой опасный элемент собирался, дебоширил, а неподалёку школа находилась.

— Это к делу отношения не имеет. Распишитесь, — сухо велел Степаненко.

* * *

Ближе к вечеру Ивана этапировали во временный изолятор, в компанию таких же, как и он, подследственных.

Черепанов был подавлен, как и должен был быть подавлен нормальный человек, которому впервые предстояло переступить порог КПЗ. Чувство страха от встречи с неизвестным миром, который ассоциируется с самыми негативными ожиданиями, — естественное чувство. Представление о тюрьме, правда, в этой стране имеет каждый — по фильмам, по многочисленным слухам. Иван, безусловно, знал, что через подобные испытания проходят тысячи невиновных людей. Почему он должен быть лучше? К примеру, своего деда, репрессированного в 37-м? Впрочем, попытка самоуспокоения давалась слабо. Ведь в душе каждый всё же надеется избежать этой участи. Почему я? Нашли преступника… Иван почувствовал себя обиженным и злым на свою страну. Кому и чем он так мог насолить? В каких-либо закулисных разборках не участвовал, явных врагов в бизнесе не имел. Более того, отношения с представителями органов власти старался выстраивать дипломатично: сильно не прогибался, но и на рожон без особой нужды не лез. В кухню взаимодействия власти и большого бизнеса его тоже не посвящали… Странно, ведь без предварительного согласования на разных уровнях таких людей, как он, без серьёзного повода сажать вроде бы не должны…

Камера № 5 местного СИЗО ничем не отличалась от тысяч таких же по всей стране. Крашеные в тёмно-зелёный цвет панели до середины стены, параша в углу возле входа и натянутые от одной шконки до другой на высоте человеческого роста верёвки с висящими на них портками.

— Заходи, постоялец…

В камере, рассчитанной на 12 человек, жильцов было около 20. Количество наколок на разных частях тел сидельцев увеличивалось по направлению от параши к окну, их типажи в этой же зависимости всё более соответствовали короткому и ёмкому определению «ЗК».

В углу двое сизых от татуировок граждан лениво перекидывались засаленными картами.

— Ты, конечно, тоже сюда ни за что попал, да?

Иван осторожно огляделся.

— Да. Кто-то хочет меня видеть именно здесь.

— Отдохни малёха, потом знакомиться будем.

Иван огляделся. Состав участников оказался весьма разношёрстным. Несколько человек были аккуратно выбриты и выглядели даже респектабельно. Зато отдельные физиономии в сочетании с неприятной, наглой и подавляющей манерой общения их хозяев вызывали явную антипатию. Интуитивно Иван решил, что с ними нужно быть особенно осторожными. Остальных можно не опасаться. Двое бомжей жалкого вида, служившие источником неприятного запаха, всем подчинялись и сразу вызвали у него жалость. Неужели он слабее всех этих людей, которые выдерживают одинаковые с ним условия? Впрочем, не совсем одинаковые. Разумеется, чем привычнее обстановка, тем легче. И чем сильней контраст с вчерашней ещё действительностью, тем больше угнетён человек. Конечно, на это и рассчитывают следователи, добиваясь нужных для себя результатов.

Тюремный запах, естественно, отличался от царящего в парфюмерных магазинах, но оказался вполне сносным, и через несколько часов Иван уже почти не обращал на него внимания. Черепанову определили место на верхней полке рядом со студентиком Пашей, попавшим сюда… добровольно. Более нелепую историю трудно было придумать. У Паши всё началось с визита в игровые автоматы. Вскоре он выиграл по-крупному, но затем, как водится, всё просадил. Одолжил деньги у знакомых… Чтобы рассчитаться, взял кредит, но по пути выпил пива и ноги снова привели его в автоматы. После неожиданного вечернего визита крепышей из службы безопасности банка у матери случился сердечный приступ. Павел ничего умней не придумал, как прийти в райотдел и попросить небольшой срок. Следователь отнёсся с пониманием и даже предложил на выбор несколько «висяков». Паша предпочёл угон… Черепанов был в недоумении. Как можно проиграть 27 тысяч долларов в автомате, если там используют 50-копеечные монетки? Иван Сергеевич узнал, что отстал от жизни: оказывается, можно применять любые коэффициенты и виртуальные деньги.

— Неужели ты не понимал, что сражаешься против компьютерной программы, у которой просто невозможно выиграть — иначе на кой хозяину эти игрушки? Если уж так приспичило, купил бы себе собственный автомат и играл сам с собой на здоровье, — пытался вразумить Пашу Черепанов.

— Не всё так просто, — вступил в беседу один из сокамерников, державшийся особняком и явно походивший на хозяйственного руководителя. — По природе своей люди не так уж сильны и мужественны. Большинство из них проявляют псевдосмелость, когда наверняка уверены в своём преимуществе. Можно ли обвинить миллионы немцев в том, что они не восставали против гитлеровского режима? Как-то моя бухгалтер сказала: если бы меня пытали, я бы сдала всё, — и это честно. Большинство из нас курить бросить не могут. Беда в том, что наше общество не уберегает людей, а наоборот — провоцирует их на идиотские поступки. Целые бизнесы на этом построены. Заходит наш простак в супермаркет, а ему машину без первого взноса и якобы под низкие проценты впаривают, а потом выясняется, что в договоре был ещё пунктик о комиссии и платить придётся намного больше. То, что раньше с гражданами делали напёрсточники, сейчас делают крупные компании. Спортзалов не хватает, зато казино и игровые автоматы подкарауливают на каждом углу. При этом все всё знают и понимают, но заходят. А ты, кстати, Паша, все деньги в одном месте просадил?

— Ну да, на углу Советской и Независимости. Я надеялся крупно выиграть и так им отомстить…

Черепанов вспомнил хозяина этого заведения. Когда тому бумаги на приватизацию оформляли, приняли во внимание, что он выделил средства на строительство церкви и ещё памятника по настоянию новых властей. Вот тебе и круговорот денег. Выйду — поговорю с депутатами и мэром, нужно действительно что-то с этим делать. Зачем строить бизнес на разорении таких, как Пашка? Работал бы он где-то, пользу приносил, налоги в бюджет. Черепанов почувствовал даже некую вину перед этим пареньком. «Да ты выйди сначала!» — словно угадал его мысли недавний собеседник по разговору с Пашей. Как выяснилось, звали его Дмитрий Валентинович Караваев. А работал он директором шахты.

Довольно скоро Черепанову устроили проверку на прочность. В карты один из новых соседей проиграл его пиджак и обувь — одевался Иван в престижных магазинах, работа обязывала к добротным и красивым вещам. Именно они и стали предметом интереса. Собственно, к чему-то подобному он уже был готов. Как должен быть готов любой мужчина, живущий в стране, где от тюрьмы и от сумы не зарекаются по определению. Уже несколько последних лет трижды в неделю он ездил заниматься в спортзал к знакомому тренеру. Не то чтобы готовился к серьёзной драке, просто держал себя в тонусе. В кикбоксинге, как ни странно, его больше привлекала хореографическая составляющая — продуманная чёткость в рисунке движений и ударов, лаконичная простота защитных действий. И вот, поди ж ты, и пригодилась «хореография»! Тесная камера — не место для демонстрации техники боевых искусств. Иван шагнул навстречу претенденту на его обувку и пиджак. Ударил коротко. Без замаха. Левый локоть — в печень, правый — в подбородок. Удары страшные и эффективные. Из арсенала тайского бокса, восточного прародителя кикбоксинга, на ринге они были строжайше запрещены. Но то на ринге… Противник рухнул со сдавленным стоном на грязный бетонный пол. Камера одобрительно загудела. В знак победы и повышения рейтинга ему досталась койка побеждённого.

Тюремный быт и правила давались Ивану с трудом. Кроме того, ни родственники, ни друзья, ни адвокат, ни кто-либо из коллег к нему не допускался. Шли четвёртые сутки, как он ушёл по вызову в прокуратуру. На пару часов, как тогда представлялось. Дома сходила с ума Мария, он точно это знал…

Они нуждались друг в друге — именно так можно описать эти отношения. Их союз не был оформлен официально. Это были отношения, в которых ни они сами, ни окружающие не могли ничего понять. С одной стороны, их бешено тянуло друг к другу. То ли дело было в совпадении запахов, то ли в Марииной эротичной родинке, в её детской чёлке — Иван точно понять не мог. На отсутствие опыта отношений с женщинами ему жаловаться не приходилось. При этом он сам особо не усердствовал, скорее действуя от обратного. Не обрушивал букеты цветов, подарки, комплименты, умные фразы, напоминая ленивоватого, но умного доброго увальня. Разве что смотрел страстно. Видимо, многих привлекала в нём спокойная надёжность, покладистость и бесхитростность. Хотя это была лишь иллюзия. На самом деле Иван, несмотря на внешнюю доверчивость и немудрёность, не спешил отдавать себя в чьи-то руки. Возможно, он слишком многого хотел. Во всяком случае, на всю жизнь запомнил эпизод, когда познакомился с девушкой — просто красавицей. Они начали часами болтать по телефону, ходили в кино и на концерты, ужинали в ресторане. Она оказалась весьма заботливой, аккуратной, вкусно готовила. Наверное, была бы отличной мамашей. Она давала понять, что в их отношениях он — мужчина, он — главный. Но, когда они оказались в одной постели, он вдруг почувствовал (это был конфуз, которого никогда не случалось ранее), что его к ней не тянет. Иван даже попробовал прибегнуть к совету, о котором читал в журнале, — закрыть глаза и представить кого-то другого. Девушка была покорной, даже послушной, но то ли тип прикосновений, то ли разная кодировка движений — что-то мешало, что — он так и не смог понять. Не помог и алкоголь…

С Марией всё было по-другому. Их просто тянуло друг к другу, как котов на валерьянку. И это было не только в постели. Он дарил ей цветы, и она прочитывала, что 27 роз — это 27 дней их знакомства. Однажды он понял, что втрескался, и уже не мог не думать о ней.

Страстные ночи, страстные дни. Раньше у Ивана бывали случаи, когда после близости вдруг резко хотелось уйти, остаться одному. Иногда они с Марией теряли голову, но, уставшие и измождённые, всё равно были приятны друг другу. У них было много общих увлечений, оба любили собак, они научились разбираться в делах друг друга, заботились порой в мелких деталях. Когда Мария склоняла голову на грудь Ивану — вот он, мой мужчина, мой повелитель, — он был по-настоящему счастлив.

Но существовало и нечто совершенно противоположное. Они жутко ссорились. Ссоры эти отнимали много времени, изматывали и разрушали обоих. В такие периоды Иван чаще выпивал с друзьями, был грустным и нудным. Попытки встречаться с другими женщинами не помогали — потом становилось ещё хуже.

Несколько раз они пробовали разобраться, выяснить причину и договориться, но всё повторялось. На самом деле они не могли понять, почему так поступают и заводят друг друга. Иван привык общаться с подчинёнными, будучи начальником. Чётко ставить задачу, требовать, управлять. При этом считал себя неплохим психологом, поскольку в коллективе слыл отцом родным. Умел посоветовать, поддержать, успокоить. С ним делились сокровенным, и он гордился, что удалось выстроить отношения на работе, как в большой дружной семье.

Точно так же он пытался общаться и с Марией. Главным образом с помощью логики. Мария же выросла в семье, где женщины традиционно верховодили мужчинами, которые смирялись с этим, и в силу любви принимали все их выходки. Такой была её бабушка, такой была её мама, но такой не хотела быть она. Тем не менее действительность состояла вокруг из сплошных эмоций, манипуляций, обид, примирений, интриг. Может, без этого им было скучно?

Показательной и самой необъяснимой для Черепанова стала последняя размолвка, а точнее, настоящий скандал.

Друзья Ивана пригласили их на юбилей. Изысканная публика, лучший в городе ресторан — дело было не только в этом. Речь не о рядовой протокольной пьянке с заевшимися толстосумами. Иван действительно дорожил этой дружбой — ребята были искренними, никогда не кичились своими успехами, хотя их разработки завоевали известность во всём мире, долго готовились к событию и копили деньги. Черепанов заранее купил подарок, продумал остроумный тост, настроился на отдых.

Когда в назначенное время он заехал за Марией, то застал её совершенно не собранной. Она заявила, что у неё жутко болит голова, всё плывёт перед глазами и она останется дома. Иван был обескуражен. Почему она не сказала ему заранее, он бы привёз врача?.. «Думала — пройдёт», — просто объяснила Мария. Тогда он попробовал её уговорить. От головы ведь можно выпить таблетку. В конце концов, побыть немножко и уйти пораньше. Но Мария стояла на своём: у неё кружится голова, ей совсем худо. И если он хочет, пусть поедет один. Иван представил лица друзей, свои неловкие объяснения. Почему неловкие? Да потому что у всех жёны как жёны. Он внимательно посмотрел на Марию, и ему показалось, что вряд ли ей так уж плохо. Может, причина в чём-то другом, но на кой тогда весь этот цирк? Он снова попробовал её убедить в своём — в конце концов, существуют нормы приличия, люди готовились — заедем хотя бы на полчаса. И тут она разошлась, устроила истерику, и Иван узнал, какая он бездушная сволочь. Выходит, в угоду развлечениям своих друзей он готов жертвовать ею? Пусть она хоть умрёт на этой дурацкой вечеринке, для него важней, чтобы всё было чинно-благородно и, не дай Боже, чтобы его друзья не обиделись или чего не подумали. Кто для него важней? Она — его женщина, которой он поёт о любви и которой сейчас плохо, или какие-то дурацкие нормы? «Ты не мой мужчина!» — бросила она ему и была похожа на очень даже здоровую и воинственную стерву. Он чертыхнулся, послал её куда подальше и хлопнул дверью. На кой ему, успешному нормальному человеку, эта нервотрёпка? Зачем ему рядом женщина, которая дома устраивает ещё один фронт, — на работе проблем по горло. Неделю он не звонил. Потом вдруг понял, что не может, к чертям гордость. Он позвонил — она не взяла трубку. Тогда он послал смс-ку, в которую вложил всю силу своего таланта. Она перезвонила к вечеру.

Через день они сидели дома при свечах и договаривались не ссориться. Позже он случайно услышал обрывок разговора — Марию здорово накручивала её мама: дескать, жить гражданским браком неприлично, а Ваня твой только голову тебе морочит…

На следующее утро Иван наконец вышел из шока, взял себя в руки и заставил по-другому посмотреть на ситуацию. Да, дело дрянь, попал в переплёт. Но у других и похлеще случалось, а потом выходили сухими из воды. Он вспомнил знаменитое ГКЧП. Тогдашний председатель Верховного Совета СССР Лукьянов год почти пробыл в тюрьме — и всё это время молчал, а потом всех выпустили как ни в чём не бывало. А ещё есть человеческий фактор. Вот один из судей взял да и отпустил под залог криминального авторитета. Судью, правда, уволили, но он адвокатскую контору открыл, видимо, гонорара за это решение ему на всю жизнь хватит. Кроме того, власть ведь тоже меняется. В соседнем городе недавно возбудили крупное дело против прокурора, прикрывающего криминал и стоящего там на довольствии. Власть поменялась — бригада следователей, которые дело вели, была отправлена на пенсию, сам бывший прокурор возглавил крупную фирму… Правда, у Черепанова коленкор другой. Но всё равно нужно потянуть время.

На очередном допросе Иван отказался от любых разговоров без адвоката. Один из его давних знакомых согласился помочь, и уже на следующий день Черепанов чувствовал себя спокойнее. Он всё ещё тешил себя мыслью, что происходящее — какая-то нелепая ошибка и скорее всего не он является истинной целью следствия. Однако чем дальше, тем становилось хуже. Любой из эпизодов, то ли о недостоверной оценке проданного здания, то ли о незаконной приватизации колясочной, Степаненко упрямо подводил к тому, что Иван, как председатель депутатской комиссии, курировал эти процессы и несомненно причастен к фактам беззакония. В деле возникали всё новые и новые эпизоды.

Теперь, когда о его участи через адвоката узнали друзья, они, естественно, кинулись за помощью к высокопоставленным знакомым. Но реакция в каждом кабинете была одинакова. Заказ и раскрутка дела о незаконной приватизации завода происходят по прямому указанию из Киева, и стать оно должно показательным. Возможно, Иван Сергеевич и жертва в этом процессе, но таковы правила игры при смене власти. В беседе с глазу на глаз влиятельные люди выражали сочувствие и разводили руками — ну, попал мужик под раздачу, что ж тут поделаешь, на танки с шашкой кидаться? Выждать надо, что-то придумается.

В камере основной круг общения Ивана составили два человека. Один из них Дмитрий Валентинович Караваев — директор крупной шахты. На предприятии случилась трагедия — погибли люди на большой глубине. Правительственная комиссия сначала закрыла шахту, а затем процесс разбора происшествия превратился в отбор и назначение жертв. Кто-то ведь должен был быть виноватым. Царь природы бессилен перед мощью и пеклом глубин — последнее время такие случаи стали необъяснимыми, наука разводила руками, а старые шахтёры просили о помощи Доброго Шубина. Кто этот невидимый покровитель горняков, знали только они сами. Говорили, что это дух погибшего шахтёра Ивана Шубина, который ходит по лаве в шубе и с факелом впереди всей смены в поисках выбросов метана. Много таких первопроходцев погибло ужасной смертью в огне взрыва. Но ведь кто-то должен был это делать, в каждой шахте всегда был такой человек. Вот и сегодня продолжает Шубин следить за порядком в лаве. Может, и звали его как-то иначе, но на километровой глубине шахтёры и сейчас часто видят свет там, где точно нет и быть не может людей. Добрый Шубин стонет и кряхтит, но всегда помогает подземным работягам. Те, кто его видел, говорят, что волосатый старик с фонарём на голове напоминает чудище из «Аленького цветочка». Говорят, много жизней спас. Перед обвалом шепнёт шахтёру: «Уходи, уходи…» Кровлей потрескивает, звуки разные издаёт, гонит людей из нехорошего участка лавы. Благодарны ему шахтёры, еду оставляют под землёй, да так, чтобы крысы не добрались. Просят Шубина о помощи, когда тяжело, а на поверхности держат эту дружбу в тайне от всех — обидеть покровителя не хотят. Иван и сам был знаком с этими поверьями — после окончания Горного института он молодым специалистом пришёл на шахту, где получил крепкую закалку и первый опыт самостоятельной работы.

У Дмитрия Валентиновича была просто-таки олимпийская выдержка и замечательная способность ничего не драматизировать. Вскоре выяснилось, что оба заканчивали Московский горный институт.

— Где б ещё встретились, — улыбнулся Караваев, — Ты в каком году выпускался?

— В 88-м.

— Салабон ты, стало быть, Ваня. А я — в 78-м. Кстати, Прохин у вас что-то читал?

— Не то слово, читал. Я ему зачёт по безопасности процессов и производств только со второй попытки сдал. Наша группа его подкузьмить решила. Знали, что он чистый теоретик. Сразу из института в аспирантуру пошёл, ни одного дня на производстве не работал. Кто-то из наших раздобыл наградные бланки. Отправили ему по почте солидное письмо с сообщением, что решено представить его к правительственной награде. Прохин должен собрать по месту работы три характеристики-рекомендации, приложить 7 фотографий, автобиографию — и всё это в течение трёх дней выслать заказным письмом в наградной отдел президиума Верховного Совета. В общем, шутка по нынешним временам безобидная, а тогда могли серьёзно подлететь. Самое интересное, что Александр Александрович клюнул и бумаги отослал. Дело завертелось такое, что если бы нас поймали, не знаю, чем бы и закончилось. Слава Богу, пронесло, или копали не сильно. Но он как чувствовал что-то по отношению к нашей группе. Вот я, как староста, и попал под раздачу. Так-то он мужик не злопамятный, тогда доцентом был, сейчас, кажется, до завкафедрой дорос.

Караваев рассмеялся:

— Ну дела. Представляешь, этот ваш Александр Александрович — Санька Прохин — мой однокурсник. Был у нас лучшим специалистом по добыванию пива. Его, кстати, на втором курсе из-за недопусков чуть было вообще не отчислили. А потом он на дочери проректора женился — и пошёл по научной линии. Говорят, что живут, кстати, неплохо… Так ты, стало быть, шебутной был. А я в студентах тоже «хулиганил». Дружок мой учился на заочном, но не на нашем факультете, а на разработке рудных и нерудных месторождений. Пристал, чтобы я вместо него пошёл на пересдачу истории КПСС, которую он завалил (он был чистым технарём). Я, конечно, крепко отпирался, но он доказывал, что дело безопасное. Преподаватели и студенты на заочном на пересдаче друг друга в лицо не знают. Вначале решили фотографию в зачётке переклеить, а потом осенила практически гениальная идея. Раскрыли скрепки и переставили листы внутри зачётки. Обложка с фоткой — моя, а внутренности — его. Дрейфил я прилично: ведь в случае чего обоих из института бы попёрли. Друг мой стоял за дверью, а я был готов при первой опасности хватать зачётку и бежать наутёк. Главное — не перепутать фамилию преподавателя, который вёл у моего друга практические. Слава Богу, пронесло. «Четвёрку» эту мы потом так обмыли, что чуть не угодили в «обезъянник». Представляешь, когда уже «тёплые» на «Маяковке» проходили мимо ресторана «Пекин», решили непременно туда попасть, хотя раньше отродясь в кабаках не бывали. Сунули «трояк» швейцару и вскоре сидели за столиком. Помню, что вино китайское оказалось очень даже недорогим — около четырёх рублей за бутылку. Но насидели мы тогда почти на 20 рублей. А в карманах нашли всего 18. Благо женщины за соседним столиком выручили…

За разговорами Иван пытался всячески отвлечься, изгнать дурные мысли. Но разговоры эти напоминали сон, который всё равно заканчивается. «На кой сдалась мне эта комиссия? Ну, не было бы у меня в аренде этого здания, пусть бы даже и телекомпании. Какие привилегии она мне дала? С утра до вечера думать о работе, ночью не отключать мобильный. Ну, ездил бы не на „Мерседесе“, а на каком-то „Лачетти“ или „Ланосе“, без водителя, — какая к чёрту разница? Не набивал бы брюхо в дорогих ресторанах и на всяких протокольных банкетах — желудок бы здоровее был. Еще меньше бы штаны протирал на совещаниях во властных кабинетах — где нужно следить за тем, чтобы и лишнего не сболтнуть, и анекдотик смешной в тему подкинуть… Да, чуть ли не каждый месяц покупал дорогие туфли, костюмы, галстуки, рубашки, как того требовал этикет, — а зачем их столько, целую гардеробную занимают. Приятней было бы лишний раз на рыбалку съездить или в лес за грибами сходить — уж забыл, как это было». На жизнь без всех этих атрибутов, как ему сейчас казалось, Черепанов заработал бы с куда меньшим напряжением и ответственностью. Да, была возможность за границу на отдых слетать, в составе делегации мэрии итальянский город-побратим посетить. Или на футбольный матч родной команды в Мюнхен отправиться. Только часто этим пользоваться не получалось — времени не хватало. Так зачем тогда эта возможность? Эх, сидеть бы сейчас не взаперти, а махнуть с Марией в Крым, с палаткой. «Впрочем, наверное, лукавишь ты, Вань, — думал сам про себя Черепанов. — Видать, нравилась тебе вся эта игра, и успешным быть нравилось, и избранным, ведь далеко не у всех так получалось…» Черепанов попытался отвлечься от этих мыслей и вновь вернуть себя к беседе:

— Да, Валентинович, так ты ещё тот авантюрист! А в стройотряд ездил?

— Мы в Кедровом работали, под Сургутом. ГРЭС на Оби помогали строить. Романтики, понятное дело, на три дня хватило — ну, там, палатки, гитара, «дым костра создаёт уют», прочая «любовь, комсомол и весна». Потом — на работу. Пришёл со смены, упал, заснул, проснулся — на работу. Смена 12 часов. И так полтора месяца без выходных, до Дня строителя. Если не путаю, 14-го августа. Накануне комиссар объявил нам назавтра выходной, приказал всем побриться-помыться и огласил культурную программу: днём едем в Сургут на фестиваль студенческих стройотрядов, а вечером по месту дислокации — дискотека с приглашёнными барышнями, студентками тюменского мединститута. У них там свой стройотряд был. Чего они строили, я, правда, не знаю. Но суть не в стройке.

Перед этим итогом такой вот дискотеки стала женитьба одного нашего хлопца на их медичке. Так что девушки, сам понимаешь, ехали на танцы с прицелом крепить московско-тюменскую дружбу узами брака. И то сказать, по советским меркам женихи мы были завидные: горный инженер — мужчина положительный, с хорошей зарплатой.

Все мы, понятное дело, такой план мероприятий единогласно поддержали. Скинулись и приобрели в Сургуте, в ЦУМе, стереофонический магнитофон, тут же в киоске за углом прикупили кассет — в основном итальянцы, рамины, пупы и прочие кутуньи… Помнишь, повальное безумие было, итальянский чуть не стал языком межнационального общения народов СССР! Музыка — это, конечно, здорово, беда в другом: комиссар ограничил закупку спиртного. Бутылка шампанского на двух барышень, бутылка водки на троих здоровых мужиков, бетонщиков и лесорубов. Как следствие, все начали делать персональные запасы — ну, в самом деле, мы ж как в том анекдоте: полтора месяца в трудных условиях, без водки и девчонок, без рельсов и шпал. Водка, заметь, естественным образом идёт в начале списка.

Приехали девочки, все красавицы, нарядные, в зелёных курточках. Мы тоже соответствуем. Столы накрыты, итальянцы в углу наяривают про амор — короче, полная феличита. Комиссар речь задвинул, идейно выдержанную. Все выпили слегка — из расчёта одна бутылка на троих — и начали под столом пододвигать резерв главного командования. Сразу же после комиссара слово взял Петя Соколкин, ты ж его, кстати, должен знать, он в министерстве сейчас. Девочки, сказал Петя, я вас должен предупредить относительно профессиональной специфики: мы не бабники, мы честные пьяницы. И замахнул полстакана, не закусывая. Девочки деликатно посмеялись, типа, поняли шутку. Петя пожал плечами, сел за стол и снова налил. Между прочим, сказал он, я в институте первый кандидат на «красный» диплом. Девочки опять посмеялись, а Петя, кстати сказать, правду говорил. И про специфику, и про диплом.

По истечении часа трезвые медички, которые большую часть времени протанцевали или сами с собой, или поочерёдно с комиссаром, с изумлением наблюдали картину: на столах почти нетронутые бутылки с водкой, вокруг стола изрядно поддатые мужики, разбившись на кучки, размахивая руками, нещадно матерясь и дымя сигаретами, горячо обсуждают какие-то профессиональные проблемы. Сам же знаешь, как у нас: на работе — о девчонках, с девчонками — о работе.

Утром комиссар попытался нас стыдить за недостойное поведение, на что ему резонно возразил тот же Петя Соколкин — я, мол, предупреждал относительно специфики. И веселить их я не нанимался, в прошлом году погуляли, потанцевали, я женился — чего вам ещё?!

— У меня тоже воспоминания о стройотряде самые что ни на есть. Мы под Енисейском в Краснояском крае коровники возводили. Когда месяц прошёл и народ узнал, что нам солидную зарплату закрыли, большая часть решила уехать. А местное руководство попросило остаться доделать крышу и полы — по аккордной оплате. Нас несколько ребят согласились. До этого я с двумя друзьями на квартире жил у местной бабки, а тут нас в общагу решили переселить. Захожу я в дом, значит, вещи собираю. А она внешне — ну точная баба-Яга. Два зуба у неё было, и она так характерно курила «Беломор» — сигарету держала большим и указательным пальцами. И чувствую спиной взгляд. Оборачиваюсь — и у меня куча конвертов с авиамарками рассыпалась. А бабка так пристально смотрит на меня и говорит: «Сынок, угости конвертиком». Я ей конверты протягиваю. И вдруг она меня схватила мёртвой хваткой, на кровать повалила и пытается в губы поцеловать. Я от неожиданности оцепенел, еле вырвался — и бежать. А она мне вслед: «Дурак! Мы бы жили, как люди, я б тебя грибами и ягодами кормила». Я потом её в селе издалека чувствовал.

— Ого, какая «страшилка»! — рассмеялся Караваев.

Также он поведал Черепанову, как пользоваться тюремной почтой. Оказывается, несмотря на все строгости, «малявы» (письма) и передачи доставляются без проблем — конвою тоже жить нужно. На сей раз беседа была столь задушевной, что, впервые за время нахождения в СИЗО, Черепанов почувствовал себя отдохнувшим от переживания обстоятельств окружавшей его действительности.

Ещё одним товарищем Ивана в заключении стал отставной офицер, военный комиссар одного из районов Лугани. Когда-то в разгар перестройки в большой стране взорвалась большая атомная станция. Леонид Аркадьевич оформлял тогда вызов Ивана в качестве офицера полка гражданской обороны на ликвидацию аварии, а после возвращения Черепанова много раз бывал на встречах этого батальона. Ивану казалось, что военком чувствовал себя несколько неуютно из-за того, что они уехали, а он остался, что не тушил он с ними радиоактивные пожары, что не пил в зоне отчуждения вместе с ними спасительную дезактивирующую водку. Он их туда послал от имени государства, а государство предало и забыло и ликвидаторов, и самого комиссара. Для тех, кто вернулся из Афганистана или Чернобыля, Леонид Аркадьевич всегда старался быть полезным и советом, и делом. Пока, естественно, была возможность быть полезным.

В отношении него расследовалось дело о неправомерном применении оружия. Последние четыре месяца после ухода в запас полковник возглавлял службу охраны одного из крупных бизнесменов города. Из рассказов Леонида Аркадьевича Черепанов узнал, как дисциплинированный и преданный делу офицер не вписался в мир чистогана и хитрости. В один из обычных рабочих дней в кабинете у его нового шефа появились гости — классический комплект: один, умеющий стройно излагать мысли, и двое молчаливых крепышей с отрешённым выражением лиц. Довольно скоро, судя по звукам, доносившимся из-за плотно закрытой двери, беседа вышла из конструктивного русла и секретарша, дрожа от страха, вызвала охрану. Допустить такого грубого нарушения порядка на вверенной ему территории и по отношению к охраняемым персонам Леонид Аркадьевич не мог. Он вбежал в кабинет, имея при себе травматический пистолет. На месте событий он застал лежащего с разбитым лицом шефа (его при этом продолжали пинать ногами) и полную разруху. Не прерывая увлекательного занятия, один из крепышей дружески посоветовал деду валить на хрен с неотбитой пока башкой. Недолго рассуждая, отставной полковник произвёл три прицельных выстрела резинопластиковыми пулями по нижним конечностям гостей, после чего приказал секретарше вызвать медсестру — «Макарыч», понятное дело, не «ПМ», но несколько дней ребятишки смогут передвигаться исключительно на костылях. Дальше события повернулись совершенно неожиданным для него образом: пострадавшие привлекли к делу правоохранителей. Как выяснилось, к шефу Леонида Аркадьевича приходили кредиторы, и, давая показания следователю, он уверенно заявил, что мер физического воздействия к нему никто не применял и он совершенно не понимает, с чего это вдруг начальник охраны взбеленился и начал палить в невинных людей. Секретарша в своих показаниях отметила, что Леонида Аркадьевича она не вызывала, он сам туда ворвался. Естественно, от пострадавших последовали заявления и они приложили все усилия к тому, чтобы сотрудники МВД были предельно внимательны и раскрутили дело на всю катушку. Во время следствия выяснилось, что шеф не собирается помогать уже бывшему начальнику охраны ни материально, ни связями. Родина также не спешила принимать в расчёт прошлые заслуги офицера, им просто пожертвовали в угоду раскрываемости. Полковник в душе затаил глубокую обиду на всех и вся, но в Иване нашёл товарища и собеседника, часто откровенничал с ним о своей семье, о службе.

— А до охраны как тебе служилось, Аркадьич? — Иван пытался поддержать полковника морально и отвлечь его от больной темы.

— Да как, Вань… Всю жизнь по гарнизонам, последний — Баграм. Знаешь, где это? Ну, вот… Из Афгана вернулся, дали должность военкома — типа, место тихое, служба непыльная, заслужил, мол, под пенсию. Вначале, и правда, ничего было, а потом… Призывников с каждым годом всё меньше, все поголовно хронически больны, а только за забор — уже бутылка пива в руках. Кто за ними смотрит? В наше время пиво с утра мог себе позволить только отъявленный алкаш, а сейчас… Работы толковой и не было почти — бумажки, отчёты. За пару месяцев до пенсии пришёл, правда, хитрый приказ о наборе добровольцев. Искали из числа нашего кадрового резерва. Но там требования высокие. Я уж и не потяну… Десантники, горные стрелки…

— И что понадобилось Родине? Регулярной армии не хватает?

— Понадобился батальон гусар для службы где-то в горах. В тёплых странах. Там и к физике требования повышенные, моральная устойчивость и всякое такое. Язык ещё нужно знать — это обязательно, английский. А чего это ты интересуешься, подработать решил?

— Жару не люблю, — улыбнулся Иван. — У нас что, ещё остались профессиональные солдаты? Афганцы уже своё отвоевали. Сам же говоришь, старый стал, не боец! Военные училища сократили до минимума, техника вся старая, воевать на ней толком никто не умеет, да и некому. Где ж ты возьмёшь легионеров?

— Есть ещё вояки, Ваня. И вертолётчики есть, и танкисты… Живут, правда, впроголодь, поэтому и подаются в миротворцы. Платят им раза в три меньше, чем иностранцам. Да куда тут деваться! Какой-нибудь очередной гражданский министр придёт опять и давай свои порядки наводить, а армия не терпит революций и обнищания. Вон, Россия, глянь, как развернулась. Опять их стали бояться… Войска наши теперь больше на потешные похожи… Но тут, Ваня, другая история. Поганое что-то затевается. И приказ был какой-то мутный — только для военкома, без широкой огласки, строго под подпись. И специалисты требовались, так скажу, не очень подходящие для голубых касок. Ладно, снайперá, но специалисты ПВО под советские ЗРК? Это на хрена? Где ты видел террористов, обладающих боевой авиацией, штурмовыми вертолётами?

— И что, Аркадьич, нашёл ты желающих?

— Нет, не нашёл. Да, честно говоря, и не искал особо — уж больно, говорю тебе, дело мутное. Есть у меня подозрение, что будут эти хлопцы-добровольцы воевать где-то в пределах бывшей нашей общей Родины. Под руководством англоязычных командиров. На то их в Крыму сегодня и готовят…

— В Крыму? Откуда такие сведения?

— Сослуживец бывший, Валера Степанюк, инструктором там. Эта информация верная. И личный состав, кстати сказать, в подавляющем большинстве из западных областей страны набран. Вот и прикинь сам: национально сознательные ребята проходят горную подготовку в Крыму — какой регион Союза по ландшафту всего более подходит?

— Ты думаешь… Джорджия?..

— Уверен.

Неожиданно Черепанов начал вспоминать Марию. После некоторых сомнений он решил поговорить об этом со своим новым другом по камере. Хотя сам подобных обсуждений не любил, старался не допускать и других попрекал: мол, вы, мужики, хуже баб — только и треплетесь. А тут сам открылся.

— Представляешь, Аркадьич, с ней трудно, а без неё не могу. А тут ещё эта тёща потенциальная масла в огонь подливает. Да не против я жениться. Но пусть сначала докажет, что может ладить, уют, покой создаёт. А если она сейчас не слушается, то что потом будет?

— Так ведь и в тебе причина, Вань, — после некоторой паузы задумчиво произнёс военком.

— В смысле?

— Помнишь, вчера котов на прогулке видели? И накануне. Не обратил внимание, как она долго котика мучает, пока что-то произойдёт?

— При чём тут кошки? Нашёл сравнение… — Черепанов уже подосадовал, что затеял этот разговор.

— А при том. Кошку ты никогда не заставишь сделать то, что она не хочет. Разрешит — погладишь, не разрешит — нет. А женщину — и подавно. Они живут эмоциями. Прямая логика — слишком скучно для них. Наверное, твоей Марии, как и тебе, хочется всё новых подтверждений любви. Хочется быть уверенной, что, как и её мама, она полностью контролирует ситуацию, если твоему рассказу верить. Не воспринимай всё буквально. Случай помню: наш боевой полковник, сильный командир — гроза подчинённых. Как-то я домой к нему зашёл, а там жена командует. Он потом понял моё недоумение и объяснил: «Да мне так проще, я на работе за всё отвечаю и всем управлять замахался, дома же я так отдыхаю». Я это не к тому, Вань, чтобы тебя в подкаблучники призывать. Жена мужа не должна никогда унижать. Это верно. Но ведь и ты требуешь, чтобы всё было по-твоему. Либо тебе другая женщина нужна, чтобы вовсе не капризничала, но такая тебе и надоесть может. А если не хочешь свою Марию потерять, то научись ситуацию отпускать, не дави на неё — и она сама постарается тебе угодить.

— Легко тебе говорить, — задумался Черепанов. — А у меня гордость.

— У тебя гордость, у неё гордость, а брак — это искусство компромисса.

В один из дней в камеру № 5 привели нового жильца. Иван был просто огорошен: порог переступил один из его коллег — член депутатской комиссии Сергей Квашинцев.

— Здравствуй, Иван Сергеевич, — тоскливо поздоровался Квашинцев.

После прохождения необходимых процедур принятия в сокамерники, которые были на удивление на этот раз мягкими, ближе к вечеру Квашинцев подсел к Ивану.

— Что у нас творится, Иван! После твоего ареста нагрянули все, кого только можно представить. И КРУ, и следователи, и менты, и черт знает кто ещё… Выворачивают всё наизнанку, копают глубоко и по всем направлениям.

— Ты-то как сюда попал? Не понимаю. Ничего не понимаю. За собой криминала не чувствую, а ты-то и подавно ни при чём, — Иван тяжело вздохнул.

— Оказался при чём. На самом деле у них есть материал по деятельности моей торговой сети. Там кое-какие нарушения имеются, как у всех, но ты же понимаешь, в каком свете это можно представить. Можно минимальный штраф, а можно и в камеру! Что вот, собственно, и произошло… Теперь всё потеряно… Чёрт, неохота жизнь заново начинать…

— Непонятно, у тебя же есть директора, бухгалтеры — пусть их и дёргают.

— Да что же тут непонятного? Кому-то приглянулся мой бизнес, нет меня — нет бизнеса. Скупить теперь можно будет всё за копейки. Это только в учебниках бизнес продаётся на своём пике, а у нас его на пике легче потерять.

— Какие есть варианты?

— Вариантов негусто. Вернее, вообще никаких. Помощи не жду ниоткуда: все, с кем водку пил, на охоты возил, теперь исполняют служебный долг по полной программе. Адвокат просто в стену упёрся… Правда, следователь видит перспективу…

Квашинцев как-то странно взглянул на Черепанова и быстро отвёл глаза, уставившись куда-то в угол камеры. Вот, подумал Иван, сейчас-то всё и прояснится…

— А конкретно, что именно?

— Предлагает на тебя показания по взятке дать. Взамен спустит всё на тормозах.

— Я брал или я давал? — Иван улыбнулся, но настроение его никак не соответствовало выражению лица.

— Сначала брал, потом решал вопросы дальше. Ну, и давал всем, кому положено… Фамилии конкретные они сами назовут.

— Хорошее предложение, Серёжа. И что думаешь делать?

— Я не знаю, Вань. Тупик. Ведь всё заберут…

* * *

После очередной встречи с адвокатом Караваев подсел к Черепанову и сказал:

— Ну что, Вань, можешь поздравить: моя эпопея заканчивается. Завтра суд изменит меру пресечения на подписку, а там — дело на доследование и… справедливость восторжествует.

— А если не изменит? — поинтересовался Иван.

— Да нет, всё на серьёзном уровне решено. Нашли компромисс с новыми начальниками — что толку воевать? Людям ведь нужно работать, семьи кормить. Запустим альтернативный профсоюз, поддержим отсрочкой платежа металлургический завод из правильного холдинга…

Мы с юристами твою, Вань, ситуацию тоже обсуждали. Дела у тебя не хуже, чем у Штирлица, когда он с отпечатками на чемодане радистки попался.

Выход у тебя какой при уровне твоего дела? Либо воля министра МВД, либо прокурора, либо президента, либо главы его администрации. Либо тех, кто на них влияет и кому они не откажут. Либо договориться с кем-то из них. А может, сместить. Или дождаться другой расстановки сил. Или поменять ее.

Относись к этому всему как к шахматам. Ты — фигура. Нет, не король, не ферзь и даже не ладья. Ты — пешка. В чужой пока игре. Маленькая пешка, которую могут разменять, не задумываясь. Но при определённом раскладе и пешки становятся главными фигурами. С их помощью ставят мат. Главное — не сойти раньше срока с доски.

— Или пат, — поддержал тему Черепанов, которого мама в детстве отдала в шахматный кружок для развития логики мышления.

Черепанов неожиданно вспомнил маму и испытал чувство вины. Он всё время пытался вырваться из-под её опеки, стать независимым. И учиться уехал в другой город. А самостоятельность, которой он так гордился в юности (сам поступил в институт, вечерами неплохо подрабатывал грузчиком в булочной), сейчас казалась мальчишеством. Ивану вдруг стало жаль, что он редко звонил маме, а её лишил возможности заботиться о себе. Умерла она неожиданно, когда он заканчивал пятый курс. С отцом после того, как тот ушёл в другую семью, Черепанов почти не общался. Не мог справиться то ли с чувством обиды за маму, то ли с детской ревностью. Хотя мама, наоборот, советовала так не поступать. Нужно будет на воле бате позвонить, года два назад у него проблемы были с глазами — решил ли он их или помощь нужна…

— На всякий случай…

Иван почувствовал, как Караваев вместе с пачкой печенья передал ему деньги. Как их хранить, Черепанов уже знал. Он хотел сказать, что обязательно вернёт, но Дмитрий Валентинович опередил его:

— Пропьём в «Пекине». В московском. Что-то так захотелось после наших бесед по местам студенческой молодости проехаться…

Перед сном военком решил задать Черепанову вопрос, который, видимо, давно его мучил:

— Вань, вот ты мне объясни, как говорится, не для печати, как человеку от этих дел далёкому. Этот вагоноремонтный завод, за который тебя дёргают, ведь и впрямь за бесценок ушёл, страну в очередной раз ограбили. Разве можно с этим мириться? Стало быть, по-своему они правы, что разобраться с этим хотят?

— Так-то оно так, да не так, Аркадьевич. Всё зависит от того, как считать. У нас ведь какой покупатель уникальный отыскался: взял обязательство завод загрузить заказами, реконструировать, сохранить все рабочие места, через три года ещё сто новых создать. Вот и считай, сколько этот завод при таком раскладе в бюджет доходов за ближайшие пару лет выдаст. А возьми другой вариант: выложит инвестор сразу вроде бы кругленькую сумму, которая всех впечатлит, а на реконструкцию у него уже денег не останется. Порежет оборудование на металлолом, людей уволит, а потом помещение и землю продаст частями, получит свой навар — и до свидания.

— Да, — зевнул военком, — их послушаешь — они правы, тебя послушаешь — наоборот…

Ночью Черепанову не спалось. Рой мыслей крутился в голове. Сюжет всё более раскручивался: «Зачем Квашинцева подсадили ко мне? Для чего? Действуют, конечно, грубо и незамысловато, но эффективно. Какое решение он примет, и чем мне это грозит?» Впрочем, о решении коллеги долго гадать не стоило — сдаст его лавочник, подпишет всё, что подсунут!

Ответ на все вопросы Иван получил на следующий день от следователя Степаненко. Ему предложили сделку. Просто и конкретно. Для того чтобы не стать козлом отпущения, нужно дать показания против бывших должностных лиц фонда госимущества, кабинета министров, мэра, его партийных руководителей. Всё, как и предполагалось: Квашинцев топит его, Ивана, а он, в свою очередь, по цепочке, всех остальных. Эффект домино.

— Иван Сергеевич, у вас есть несколько вариантов развития событий, но в отличие от первого дня нашего знакомства они имеют весьма реальные перспективы развития, — следователь был, как обычно, сосредоточен и контролировал каждое своё слово.

— Начнем с позитивного — для вас позитивного — варианта № 1: вы даёте показания на всех без исключения должностных лиц, проходящих по этому делу. Естественно, по нашему сценарию. С их именами вы уже ознакомлены, поэтому имеете чёткое представление о том, кого по персоналиям получите во враги. Обещаю со своей стороны, что на суде прокуратура акцентирует внимание на вашем раскаянии и будет просить назначить минимальный срок, если повезёт — получите условный.

И ещё. Все лица, о которых идёт речь, так или иначе нанесли громадный ущерб государству — вы представляете разницу в цифрах. Это очевидно. Да, они ловки, хитры, окружены юристами. Но они не должны остаться безнаказанными.

— Понятно, как говорил Жеглов: «Вор должен сидеть в тюрьме», — вдруг оживился Черепанов. — Только о принципиальности не надо. Как получилось, что племянник нашего нового прокурора обанкротил станкостроительный завод, а теперь на «Бентли» разъезжает; вас это не смущает?

— Я такой информацией не располагаю. И давайте не будем отвлекаться, — сухо ответил Степаненко.

— Кстати, что касается обвинений по колясочной, то мы с адвокатом уже всё выяснили — это помещение давно как колясочная не значилось и на тот момент находилось в аренде.

— Как я рад, как я рад! — деланно улыбнулся Степаненко, а потом уже резко добавил: — Ну это вы в суде объяснять будете. Кстати, ваш коллега Квашинцев уже сознался, что вы поделились с ним гонораром за решение этого вопроса в размере 2000 американских долларов. Да вы не переживайте. Не колясочная — так кинотеатр. Я вас, кстати, по этому эпизоду ещё не опрашивал, но если настаиваете… Ведь вы выступили с инициативой его продажи?

— Да, он был в аварийном состоянии, а нашёлся инвестор, который отремонтировал соседний детский сад.

— Разве вы не знали, что объекты социального назначения реализуются исключительно через аукцион. А вы отдали его арендатору методом выкупа по экспертной оценке. Ваша подпись?

— Подпись-то моя. Но то, что вы сказали, касается объектов госсобственности, а кинотеатр пребывал в коммунальной собственности, — начал проявлять строптивость Черепанов. — Да, вспоминаю, мы его вообще по решению сессии продали.

— С этими тонкостями я не знаком, но знакомый вам Квашинцев вспомнил, что членам комиссии было роздано 5000 уже знакомых вам американских долларов. И вообще, давайте по существу. Итак, вариант № 2: вы становитесь в позу и разыгрываете благородного идальго. При таком развитии имеем следующие последствия для вас — максимально возможный срок, опороченная репутация, со всеми оргвыводами, да что тут долго говорить… Вы сами чудесно понимаете, что как бы ни старались пропагандисты вашей партии, отмыть вас окончательно будет уже невозможно. Да и не такая уж вы весомая фигура, чтобы за вашей судьбой с тревогой и сочувствием наблюдали народные массы. Ну, максимум — два десятка пенсионеров-легионеров в пикете, вялый репортажик — и всё, здравствуй, зона. Все попытки вилять, хитрить, обманывать следствие оставьте сразу — буду расценивать как попытку к бегству. Сами знаете: шаг вправо, шаг влево — расстрел на месте! Варианты я вам предложил. Или — или! Вот что, сейчас я иду курить. Сигарета погибает за четыре минуты. По возвращении я должен получить чёткий ответ. И пожалуйста, не напрягайте следствие вызовом адвоката — бесполезно. Вам предстоит принять решение, это ваше личное решение: выбирайте из двух зол то, которое вам кажется наименьшим.

За эти четыре минуты в уме Черепанова пронёсся вихрь эмоций. Мысли выстроились моментально в логическую цепь, которая вынесла бы на себе тяжесть адмиралтейского якоря. Он был готов к разговору. И к дальнейшим действиям.

Дверь отворилась. Как всегда стремительно вошёл Степаненко.

— Я готов вас выслушать, Иван Сергеевич. Только без долгих предисловий, знаете ли, следствие устало…

— Только давайте без революционных лозунгов, на матроса Железняка, простите, как-то не тянете… Я согласен.

В очередной раз Степаненко решительным шагом вышел из кабинета. Думать и сомневаться уже было незачем. Слово сказано, маховик закрутился.

На сей раз пауза оказалась недолгой. Уже через пару минут в кабинете появился человек, выправка и костюм которого убедительно говорили о том, что это и есть тот самый «рояль в кустах». Следом, уже далеко не так стремительно вошёл хозяин кабинета. Но теперь выражение лица его радикальным образом изменилось. Весь вид его показывал, что свои полномочия он сдал. По крайней мере, временно.

— Добрый день, Иван Сергеевич, — представился Черепанову новый персонаж. — Я советник юстиций Жуков Алексей Владимирович, следственный отдел Генеральной прокуратуры. Курирую ход следствия в вашем регионе. К сожалению, стране таких специалистов, как я, катастрофически не хватает — масштабных дел слишком много. Мы ограничены во времени, поэтому сразу к делу. Мне доложили, что ваша позиция по отношению к следствию изменилась. Оставьте нас, капитан, наедине, — обратился он к Степаненко, — следствие переходит в интимную фазу.

Степаненко неловко ретировался спиной вперёд, ощущая всей кожей раздражение и дискомфорт — сколько раз ему приходилось не спать неделями, а потом, как водится, приезжал какой-нибудь столичный ферзь и ставил мат в один ход.

— У меня есть к вам предложение. Вы нам активно помогаете. Мы, в свою очередь, закрываем глаза на многие из ваших «заслуг» перед законом.

Пауза затянулась. Иван не спешил с ответом.

— Думаю, вы прекрасно понимаете, чего вы хотите, а я знаю, что могу вам дать. Какие гарантии положительного решения моей проблемы, да и, в конце концов, моей дальнейшей безопасности?

Жуков пожал плечами.

— Иван Сергеевич, мы не в Штатах. Здесь нет программы защиты свидетелей, да и никто вас преследовать не будет. Исчезнете где-нибудь за рубежом, ваши подельники всерьёз и искать вас не станут. И не такие звёзды тихонько закатывались. Вон, знаменитый майор пропал на пару лет, а теперь глядишь — желанный гость на всех эфирах. Вы достаточно умный человек, грамотный журналист, мы вам уже создали репутацию мученика. Теперь при правильном подходе сможете спустя недлительное время стать вполне популярной фигурой. И пожалуйста, не обременяйте себя мыслями о порядочности — обстоятельства завели вас за ту грань, где этому понятию нет цены. Совсем никакой нет.

Майор закурил «Парламент», отключил некстати зазвонивший телефон и продолжил:

— Ваш следователь вкратце описал круг лиц, причастных к вашему делу, но, знаете ли, стрелять так стрелять — уж коль вы окончательно решились, мы несколько расширим эту аудиторию. На самом деле наша цель — нет, не коммунизм! — захихикал сам обрадованный собственным остроумием майор.

Черепанов интуитивно почувствовал: чтобы выйти из-под этого давления и не наделать глупостей, надо отключиться от ситуации. Он усиленно принялся рассматривать тщеславного советника юстиции. Интересно, какая у него жена или любовница? И что он им рассказывает о своей службе? Что в дерьме приходится колупаться или бесстрашно ловить бандитов? А впрочем, тоже работёнка дурацкая…

Майор расстегнул ворот, и взгляд Ивана Сергеевича остановился на характерном поперечном розоватом шраме на шее Жукова. Явно не боевое ранение — щитовидка барахлит, видать, серьёзно, вот её и оперировали. Черепанов вспомнил про своего дядю — самого известного в Украине эндокринолога, на операцию к которому не попасть так просто — месяцами ждут…

Иван словно проснулся. Главное в этом положении — потянуть время и ничего лишнего не подписать, либо всё-таки пойти ва-банк… В конце концов, он ничего не теряет…

— Наша цель — добраться до тех, без чьего участия такие аферы не могли бы проходить, но кто отгородился от правосудия стеной должностей и адвокатов. То есть Каменев и Булах. Ну и, естественно, их подручные, которые участвовали в процессе. Задача, как видите, не такая уж и сложная. Булаху, скажу вам по секрету, осталось гулять на свободе считанные часы.

Николай Алексеевич Каменев прошёл все ступени карьерного роста и достиг, в конце концов, положения одной из первых фигур на политической шахматной доске государства. Нынче он уже делал счастливыми других, приближая или отдаляя от себя. Лидер Партии Развития не был модным политиком, действующим в угоду времени, и на определённом этапе его противники этим обстоятельством успешно пользовались. Крепкий хозяйственник и консерватор по натуре, он не уделял должного внимания рейтингам, количеству часов, проведённых на телевидении, интервью и ток-шоу. Только когда партия стала заметно терять влияние, его политтехнологи стали настойчиво советовать не пренебрегать этими вещами. Николай Алексеевич под давлением обстоятельств изменил своей натуре и был вынужден кардинально сменить имидж. Он всё чаще и чаще стал вступать в публичные дискуссии, его лицо начало мелькать на телеэкранах. Сейчас его партия находилась в оппозиции, и накопленный горький опыт пришёлся ко времени.

Нынешний премьер поражал всех своим талантом оратора, работа правительства сводилась к публичному обсуждению тактики и стратегии будущих великих свершений, глобальных прорывов к народному процветанию. Правда, на этом всё и заканчивалось. Экономика между тем стабильно катилась вниз. В ближайшие два года никаких новых выборов в стране не предвиделось, и руководство Партии Развития на разных уровнях различными методами пыталось влиять на ситуацию, но кардинальных изменений к лучшему это не приносило. Необходим был мощный прорыв во власть, возможно, неожиданный союз с кем-то из оппонентов. Сам Каменев ещё не до конца понимал, как этого добиться, тем более что среди нынешних властных сил не так и много было людей, разделявших его взгляды на стратегию развития государства. Круг лиц, на которых Николай Алексеевич мог рассчитывать в критических обстоятельствах, также был не очень широк — всего несколько его коллег из руководства партии. Хотя на этапе взлёта к власти таких людей, верных и толковых — как он тогда думал, — было намного больше. По крайней мере, они старались так выглядеть. Затем последовал пресловутый период перманентных выборов, и очень многие соратники, делавшие на него ставку, попросту предали его, а возможно, он и сам сделал что-то не так. Многому тогда научился Николай Алексеевич. Ему стоило больших сил спокойно и уверенно держаться на публике, не отвечать на откровенные провокации и издёвки оппонентов. А жизнь день за днём подбрасывала всё новые и новые проблемы.

Игорь Дмитриевич Булах был известен в кругах Партии Развития как «политрук». Он задавал тон во всех конфликтных ситуациях с оппонентами, единолично решал, кому быть лицом партии на телеканалах, а кому разбивать палатки, хоть в чистом поле, хоть возле Верховной Рады. Многие однопартийцы, единомышленники его откровенно побаивались и перечить не решались, тем более что возражения не приветствовались негласным внутрипартийным этикетом. Игорь Дмитриевич был весомой фигурой ещё и потому, что представлял новое поколение политиков — людей, которые долго не решались идти во власть. Но пришло время, когда он и его близкий друг детства — бизнесмен Антон Ахтямов — решились на этот шаг. Они умели строить системный бизнес, добиваться хороших результатов, и этим выгодно отличались от болтунов-демагогов, оккупировавших в своё время политический Олимп страны и не желающих его освобождать. В отличие от большинства оппонентов, болтавших о демократии, предпочитали дисциплину и чёткую организацию, и это приносило результат. Они умели созидать, а не только отбирать и разрушать. Вокруг их капиталов сплотились все региональные политики, в итоге получилась одна из самых мощных политических структур страны.

Неожиданно быстро и неприятно стабильно для оппонентов Партия Развития начала набирать политический вес — сначала в своём регионе, а затем и во всей стране. Политологи поначалу сдержанно оценивали перспективы этого формирования, но Булах и Ахтямов привнесли в партийное строительство свежий взгляд на всю систему менеджмента и отношений с оппонентами. Их деловая хватка помогла новому политическому проекту очень быстро встать на ноги. Очевидно, законы бизнеса вполне успешно работали и в политике. Собственно, сам Булах политику и расценивал как бизнес в концентрированном виде. Всякий товар, в конце концов, имеет свою цену и своего покупателя. Важно угадать, вычислить баланс спроса и предложения. Оказалось, что различие между политикой и бизнесом всё же существует. И весьма существенное. Последние дни Игорь Дмитриевич с горькой усмешкой вспоминал лихие девяностые годы — по всему выходило, что тогдашняя власть бандитов и рэкетиров была много разумнее и рациональнее нынешней. Не имевшие экономических дипломов, братки интуитивно чувствовали, что классическая формула бородатого немецкого еврея корректировке не подлежит. Деньги — товар — деньги со штрихом. Ученье Маркса всесильно, потому что верно! Вот и кормились фининспекторы в кожаных куртках и спортивных штанах «Адидас» со «штриха», не претендуя на основные фонды, не трогая ни товар, ни первоначальный капитал. Зачем резать курицу, несущую золотые яйца?

В нынешней украинской политике главным средством производства, основным и оборотным капиталом выступали подлость, предательство и талант к воровству. Только этот талант легко конвертировался во власть и звонкую монету. Даже такому человеку, как Булах, прошедшему жёсткую школу выживания в отечественном бизнесе, принять подобные условия существования оказалось непросто. Полгода назад он аккуратно и безукоризненно с точки зрения закона провёл сделку — выкупил пакет акций торгового центра у бывшего партнёра, отбывавшего на постоянное место жительства в тёплые края. Обычная сделка. Всё чисто, всё по закону. Так ему тогда казалось. Потом партнёр вернулся и при поддержке новых властей стал давать пресс-конференции, вышибая у эмоциональных журналисток слезу рассказами о прямо-таки гестаповских методах, при помощи которых отбирали у него кровные акции торгового центра «Белый аист». Правоохранительные органы до изумления дружно и оперативно встали на его защиту.

Так Игорь Дмитриевич оказался в камере Лукьяновского СИЗО столицы. Он понимал, что предъявить ему нечего, нет у следствия никакого на него криминала, но он должен сидеть — и будет сидеть. Он понимал также, что и сам злосчастный торговый центр всего лишь повод — не этот объект, так другой, — в конце концов чисто материальная ценность «Белого аиста» была крайне невысокой при таких заоблачных ставках в игре. И из этой игры его непременно следовало вывести любой ценой. По сути, думал Игорь Дмитриевич, это ведь признание противником его заслуг перед партией. И оценку ему беспристрастные граждане судьи выставили самую высокую. Выше — только пуля.

… — И вы нам в этом уже помогаете, Иван Сергеевич. Уже самим фактом своего существования.

Диалог развивался как-то однобоко, советник юстиции профессионально солировал, психологически душил раздавленного арестанта. Обработка и давление шли до глубокой ночи. Иван, измученный событиями последнего месяца, держался из последних сил.

— Послушайте, начальник, я уже сдал все линии обороны, хватит промывать мне мозги. Давайте будем, в конце концов, прагматиками: я готов вам помочь и даже более того — сделаю подарок. Не из симпатий — вы мне категорически неприятны! — исключительно из практических соображений! По старой журналистской привычке я собирал материалы по разным направлениям своей деятельности. В целях самообороны вёл видео— и звукозаписи в кабинете. Там есть много интересного для вас. Конечно, главные фигуры лично меня не посещали — чином не вышел, но их доверенные лица часто бывали и поручения давали. Иногда очень интересные поручения. Для вас — особенно интересные. Устал я от всей этой бодяги… Я понимаю, что подарок серьёзный. На этом деле карьеру себе сделать сможешь. Кстати, с профессором Сибинцовым никогда не общался?

Лицо Жукова изменилось так, словно он споткнулся.

— Было дело. С госпиталя меня к нему на операцию направляли. А вы его откуда знаете?

— Дядька он мне родной, в Киеве когда бываю, у него на Чапаева всегда останавливаюсь. Ну да ладно. Привет при случае передавай. Видишь, какая земля-то круглая. Но вернёмся к делу. Всё закопано на берегу Донца.

— Это же пограничная зона. Ближе места не было?

— Дом там у меня. Мамы покойной. С огородом на речку. Где ты видел, чтобы в пограничной зоне ворюги шарили? Там в посёлке ни одной картошины за последние годы не пропало.

Иван и сам не заметил, как перешёл с Жуковым на «ты».

На следующий день была намечена поездка на реку Донец за материалами Ивана. Жуков при этом стал значительно лояльней — упоминание о дяде сделало своё дело. Угостил чаем, пожаловался на командировки.

Выехали рано утром. Сразу за городом зарядил моросящий дождь. Майор, сидевший на переднем сидении «Волги», был задумчив. Степаненко традиционно пошутил, мол, хорошая примета — в дождь новое дело начинать. Он с пристегнутым наручниками к дверной ручке Иваном разместился на заднем сиденье.

— Да отстегните вы эти наручники, не уголовник же с нами, — скомандовал Жуков.

Следом за «Волгой» на видавшем виды «УАЗике» ехала группа сопровождения. Недолго побуксовав на разбитой сельской грунтовке, добрались, наконец, к наследственному дому Черепанова.

— Здесь! — Иван указал место тайника.

— Вперед! — коротко скомандовал Жуков, отослав рядовых срочной службы внутренних войск с лопатами на рыхлую от дождя землю.

— Что будем искать, Иван Сергеевич? — спросил Степаненко.

— Кусок керамической канализационной трубы. Где-то на глубине около полуметра. В ней лежит свёрток.

Копать сырую глинистую землю было тяжело. Наконец через полчаса лопата звонко звякнула! Всё внимание следственной группы сосредоточилось в этом месте. Воспользовавшись моментом, Иван сделал рывок в сторону сарая и закрылся изнутри на задвижку. Дощатая задняя стена выходила прямо на обрыв реки. Сильный удар ногой — и затрещали ветхие доски. Пока его преследователи срывали дверь с петель, Иван уже катился по песчаному склону и вмиг оказался в холодной воде реки. Течение понесло его вниз, глубокий нырок — и от него не осталось даже кругов на воде. Следующий раз он всплыл глотнуть воздуха метрах в тридцати ниже по течению и уже практически на российской стороне. Стрелять вслед смысла не было, у Степаненко от бессильной ярости тряслись руки. Жуков стоял и, словно окаменев, не произносил ни слова.

— Прощай, оружие! — Капитан Степаненко ярко, в деталях представил себе момент расставания с табельным пистолетом, удостоверением и погонами.

— Чего стоим, солдаты?! — заорал он. — Копать!!!

Но и здесь его ждало разочарование: труба с одной стороны уходила под фундамент дома, а другим концом заканчивалась в выгребной яме. Это была настоящая канализационная труба. Степаненко расколотил её на протяжении всех пятнадцати метров и не нашёл ничего, кроме её естественного содержимого.

…Иван выбрался из воды, прошёл несколько километров вверх по течению и снова вернулся на украинский берег. День отсиделся на заброшенной туристической базе в разрушенной столовой, следующим вечером вышел из укрытия. Он уже чётко представлял, как действовать дальше.

 

Часть вторая.

25 кадров в секунду

Министр внутренних дел Александр Юрьевич Лысенко встретил утро в кабинете, читая сводку за последние сутки. Взгляд задержался на строчках в конце страницы. Идиоты! Как сбежал?! Министр ставил задачи, которые потом его подчинённые воплощали в жизнь. Конечно, номинально его ведомство не принимало участия в витиеватых комбинациях вокруг реприватизации вагоноремонтного завода, но сама идея была именно его, и сейчас он получил удар по самолюбию и — что гораздо хуже! — и без того пошатнувшемуся авторитету. Эта прокуратура уже давно сидела у него в печёнках. Прокурорские руководители менялись чаще, чем погода за окном.

В силу ведомственной принадлежности дело, являвшееся основой многоходовой комбинации, затягивалось, если вовсе не разваливалось, из-за исчезновения главного фигуранта. Это было крайне плохо в нынешней ситуации. Все лозунги о бандитах, которые должны были сидеть в тюрьмах, теряли в весе ввиду отсутствия самих бандитов. Непросто оказалось в этом ведомственном болоте. В последнее время он стал особенно раздражительным. Всё получалось далеко не так, как хотелось.

Если в начале его прихода в ведомство на волне всеобщего подъёма удалось разоблачить на местах несколько тёмных делишек своих предшественников, то затем оправдывать народные ожидания оказалось всё труднее. Соратников и связанные с ними бизнесы трогать было нельзя. Грехи тех, кого хотелось изобличить, были в далёком прошлом, и докопаться до них, а тем более красиво доказать, оказалось непросто. Те, кто мог бы в этом помочь, быстро поняли, что их используют, а потом бросят один на один с жизнью. Да и в ведомстве, как он понимал, были чужие люди и уши. Как-то вечером его нашла одноклассница и спросила, не может ли он ей помочь получить подряд на пошив формы для сотрудников. Министр, конечно, такими мелочами не занимался. Но для себя вспомнил, что за последние пару лет то и дело вводили новые образцы формы. Да, кто-то на этом зарабатывает. С другой стороны, люди, отвечающие за эти направления, — его люди и во всём идут ему навстречу.

А тут эта глупость с реформированием ГАИ. Сначала возник беспредел на дорогах, а после шараханья в другую сторону — резкое недовольство армии автомобилистов. Всех собак за все просчёты вешают на него. Вплоть до возвращения карманников в метро… А теперь вот ещё этому писаке дали сбежать! Фигура не ахти какой величины, всего лишь звено в цепи. Однако с исчезновением этого звена рассыпалась вся цепь, которая ещё вчера казалась неразрушимо прочной! Он со злостью начал тыкать пальцем в кнопки телефона.

— Альберт Григорьевич, — уже после второго гудка генеральный прокурор оказался на связи, — как вам удалось упустить Черепанова? Сколько я буду за вами хвосты заносить? Слишком много провалов за последний месяц! Может быть, вы саботируете борьбу с главными коррупционерами в стране?

— Александр Юрьевич, не идет вам такой тон! Не в прачечную звоните. Для начала, не нужно развивать в прессе конфликтные темы без решения судов, затем научитесь, наконец, нормальному стилю общения…. И потом — не ваш ли взвод охраны сопровождал следственные действия? Всего доброго!

Связь прервалась. Александр Юрьевич в очередной раз почувствовал себя униженным прокурорским хамством.

Чтобы отвести душу, министр набрал номер начальника областного управления. На кону стояло слишком много.

— Генерал! Я сейчас не буду обрисовывать ваши служебные перспективы, на данный момент они отсутствуют. Меня интересует ход выполнения расследования по вверенной вам теме — меня интересует «Белый Аист».

— Александр Юрьевич, по нашему мнению, дело имеет судебную перспективу. Если бывший владелец не откажется от показаний, то…

— Не откажется! — раздражённо прервал областного начальника министр. Он лично улаживал этот вопрос и не скупился на авансы: заявителю был обещан мандат депутата. — Когда будут готовы материалы? Они мне нужны срочно. Вы потеряли Черепанова — извольте его найти. Если вам, конечно, не надоели ваши погоны…

На следующее утро Жукова вызвал «на ковёр» лично генеральный прокурор. Не успел следователь прикрыть за собой дверь, Альберт Григорьевич, не протянув ему руки, дал исчерпывающую юридическую оценку произошедшему и профессиональным качествам следователя. Генеральный не кричал, не матерился. Каждое слово он произносил твёрдо, внятно и сухо, отчего устрашающий эффект усиливался, а у подчинённых обычно выступала испарина и пробегал морозец по коже. «Вы, Алексей Владимирович, проявили высочайшее мужество и героизм, — методично размазывал Жукова шеф. — Мы не ошиблись в вас, когда доверили это дело. Только такой опытный профессионал, как вы, мог предоставить этому Черепанову возможность так изысканно поиздеваться над собой. С такими результатами мы быстро изведём коррупцию в стране. Надеюсь, лично вы тщательно изучили содержимое канализационной трубы?»

Жуков умел переживать унижение. Он стоял, низко опустив голову, как провинившийся школьник, и ждал, когда генеральный выпустит пар. Чем сильней и дольше он будет издеваться, тем лучше.

— Разрешите доложить, — Жуков почувствовал, что генеральный уже выговорился.

— Что вы можете мне доложить?! Кадровая комиссия будет изучать ваше дело и соответствие занимаемой должности. Ей и доложите. А может, побег этот явился частью вашего гениального тактического плана?

— Альберт Григорьевич, мы должны действительно сказать этому Черепанову спасибо, что он сбежал. Теперь его хоть за что-то можно будет привлечь.

— Что вы себе позволяете? На глазах всего народа у государства завод украли, а вам виновных не за что привлечь.

— Альберт Григорьевич, я виноват, что не успел вас проинформировать. Но менты, которые всё это дело закручивали и предварительные материалы готовили, как обычно подсунули полуфабрикат. Да, прессанули бы его — в чём-то бы, может, сгоряча и признался. Но в суде бы дело рассыпалось — ведь доказательств никаких, да и логики… А цену таких признаний все знают. По вагоноремонтному заводу экспертизу фонд госимущества заказывал. Они тоже не дураки. Экспертиза эта с формулами, таблицами — на 258 страницах, — целая бригада над ней работала. Явные погрешности в ней искать — дело малоперспективное.

— Но там были и другие эпизоды.

— Были. Например, продали в каком-то доме колясочную, которая, якобы, принадлежала жильцам. Только при внимательном рассмотрении выясняется, что она давно была переведена в коммунальную собственность и находилась в аренде. Это две большие разницы. Увы, те, кто материалы по-быстрому клепали, сами в этом не смыслят, а экспертов толковых привлечь тоже ума не хватило.

Другой эпизод, по продаже развалившегося Дома культуры, — вообще неловленый мизер. Там местные юристы всё грамотно сделали. Его продали по решению сессии. Будем решение сессии — высшего коллегиального органа — в суде обжаловать, или как? Этот Черепанов с хорошими адвокатами ещё бы потом суд у нас выиграл, обвинил бы в незаконном удержании под стражей и фабрикации «дела».

— Может, по-твоему, нам ещё теперь и извиниться перед этим законопослушным Черепановым, в бесплатные адвокаты к которому ты записался? — Правда, голос прокурора был уже не таким гневным. — Упустил, а теперь оправдание придумываешь. Иди. Свободен.

Жуков с облегчением отметил, что на сей раз прокурор уже ничего не сказал о взыскании.

Как только за ним закрылась дверь, генеральный поднял трубку прямой связи — он не мог отказать себе в удовольствии уколоть министра.

— Александр Юрьевич, я внимательно изучил материалы дела, которое ваши специалисты заварили с вагоноремонтным. Как обычно, они наломали дров. Это полнейший «пшик», которым подставили вас, а теперь и нас. Если бы Черепанов не сбежал, пришлось бы нам с вами не только его выпустить, но ещё и извиниться. В приличных странах в таких случаях руководители ведомств в отставку подают. Я вам пришлю заключение экспертов. Я ведь уже разъяснял вам: это не на митингах ораторствовать, тут шапкозакидательство не проходит, профессионализм нужен и знание законов. Всего доброго!

Прокурор, довольный собой, поспешил положить трубку, дабы министр ничего не успел ответить.

Иван попробовал представить себя разведчиком или героем детективного фильма, участником некой игры — так было и легче, и интересней. Во всяком случае, это помогало побороть находивший иногда страх. В жизни часто помощь приходит оттуда, откуда не ждёшь, — и наоборот. Он разыскал друзей, тех, с которыми не общался много лет, но был близок в юности. Они помогли деньгами, снабдили пакетами разных мобильных операторов. Промышленный городок, в котором он оказался, был довольно крупным. Гиганты металлургии, частный сектор, пустыри, перемежающиеся с кварталами многоэтажек, — потеряться здесь было, в общем-то, несложно.

Перед тем, как воспользоваться новыми мобильными, Черепанов, правда, вспомнил рассказ своей киевской знакомой о современных прослушивающих устройствах, которые их фирма поставляла из России. Что любопытно: по её данным, в Украину их ежегодно завозится несколько десятков — в основном, в структуры, охраняющие олигархов. Они могут «слушать» заданные номера «мобилок» по всей территории, а одна из модификаций — вылавливать и заданный голос, если сигнал предварительно не искажается. Поразмыслив, Черепанов отбросил эти страхи — не такая система в этом МВД, чтобы вести за ним подобного уровня охоту. Но всё же Марии он позвонил. С заходом в интернет, по специальной программе — через Германию. Голос её был крайне взволнованным: «Вань! Наши ходили в штаб партии просить о твоей защите, но там велели забыть туда дорогу, сказали, что после того, что ты сделал, ты для них умер…» — «Верно, это ошибка, — как мог быстрее ответил Черепанов, — скоро всё образуется». И побыстрее прервал разговор. На душе у него было далеко не безоблачно. Нужно что-то делать. Он вспомнил совет Караваева.

В идеале — встретиться с Каменевым. Объяснить, что никого и ничего не сдавал, как раструбили оппоненты, и что всё у них липа. Предупредить об их коварных замыслах, и, в конце концов, попросить защиты — ведь пусть он был и не в первом звене, но работал в команде и на команду. По большому счёту, именно из-за этого, если разобраться, и попал Черепанов в переплёт. Лично ему сто лет этот вагоноремонтный завод снился. Он знал, что Каменев, при всей строгости, был христианином, и в беде своих не бросал.

Дурацкая штука — эти мобилки. Черепанов вдруг обнаружил, что не помнит наизусть, как в старые времена, ни одного номера. Всё осталось в памяти отобранных у него телефонов. «Светиться» через звонки знакомым не хотелось. Постепенно, через справочные и приёмные, ступень за ступенью, он вышел на финишную прямую, представившись для солидности редактором одной из московских газет. «Оставьте свой номер, вам перезвонят», — ответ был логичным. Иван решил пойти ва-банк: «Это очень срочно! Передайте Евгению Петровичу, что на проводе Черепанов, мне нужно 30 секунд». Было слышно, как девушка звонит по другому номеру. Черепанов знал, что Левицкий — даже если выяснить его мобилку — на звонки с незнакомых номеров отвечать не станет. Очень быстро Черепанов услышал ответ: «К сожалению, Евгений Петрович в ближайшее время не сможет уделить вам внимание». Связь прервалась.

Иван Сергеевич почувствовал, что ему хочется приземлиться в ближайшем баре и опрокинуть бокальчик пива. Вместо этого он почему-то подошёл к лотку с мороженым и попросил «пломбир».

— Какой пломбир? — переспросила пышная продавщица.

— Типа того, что раньше по 19 копеек продавали.

Черепанов уселся на лавочку городского парка. Напротив расположилась пара симпатичных студенток. Одна из них чем-то напоминала Марию. Он с удовольствием стал разглядывать её упругие стройные ноги, очертания бёдер и небольшой, но, видимо, энергичной и чувствительной груди. Смеющийся взгляд больших карих глаз, рельефные щёчки… Теперь он на себе ощутил, как влияет на мужиков длительный перерыв в общении с женщинами. По аллейке мирно разгуливали голуби, солнышко грело отвыкшее от подобной нежности лицо Ивана. Пенсионер, приземлившийся по соседству, включил транзистор. «Как мало нужно человеку для счастья, — подумал разомлевший Черепанов, давно не испытывавший такого умиротворения. — Можно было бы даже аттракцион платный придумать для разочаровавшихся в жизни и забывших, что такое радость бытия: на недельку — в тюрьму, а потом — в этот парк, или не в этот, какая разница…»

Впрочем, нужно было куда-то двигаться: если его звонок в приёмную Левицкого запеленгован, может нагрянуть облава. В этот момент по транзистору, который на большой громкости слушал, видимо, глуховатый дедуля, объявили, что Севастополь готовится отметить День Флота. Ожидается приезд Лужикова, Чемардина, Каменева…

Это был сигнал! Иван словно очнулся, теперь он знал, что делать. Почему-то вспомнил, как в школе после прочтения книг о героях, ему очень хотелось совершить подвиг, или проникнуть в тыл к фашистам, или, в крайнем случае, спасти кого-либо на пожаре. Но при этом всё-таки не умереть, а остаться живым. Наивное детское тщеславие! Он даже искренне переживал, что родился в какое-то негероическое время — ни войн, ни потрясений. Застой, как потом скажут. А когда случился путч, его посетила шальная мысль — вплавь добраться до горбачёвской дачи в Форосе, но путч быстро завершился… Теперь Черепанов точно знал, что авторы советской песни были правы: в жизни всегда есть место подвигу. При этом подвиг часто состоит в том, чтобы уметь отказаться сделать подлость.

В кабине попутного грузовика Черепанов добрался до Севастополя. Футболка, джинсы, лёгкий рюкзак — образ типичного путешественника автостопом. Водитель новенького «Ивекo» гнал фуру пива из Донецка в Крым и был рад поболтать с попутчиком. Мужчина оказался на удивление подкован в вопросах политики и истории. Последнее время в политике, впрочем, разбирались все, кому не лень, народ уже по горло пресытился этим аттракционом. Поначалу было интересно, потом — очень интересно, но очень скоро в настроении людей появились апатия и раздражение. Жить в постоянном напряжении оказалось невозможно. В создавшихся условиях не потерять интерес к истории и знать все её перипетии — воистину Ивану попался редкий собеседник. Водила костерил всю украинскую власть, от Мазепы до нынешнего гаранта Конституции, сыпал конкретными историческими фактами, датами, разве что не называл точной цифры в долларах и шведской валюте, истраченных зарубежными друзьями на покупку туземных отцов нации.

— Две вещи необходимы, просто обязательны для светлого облика героя нации, — убеждал дальнобойщик Ивана, хотя того и убеждать не особенно требовалось, — трусость и жадность. Ну, а предательство — это уже как следствие. Это просто апогей народного признания! Я про Мазепу уже не говорю — тот, надо думать, сам со счёту сбился, скольким хозяевам служил и всех поочерёдно продал, обворовавши попутно. При этом всегда ходил обиженный! Не зря его портрет на «десятке» поместили — самая ему цена червонец, ни копейки больше! Заметь, единственная украинская подводная лодка — почти десять лет не на ходу. За огромные деньги государственные мужи купили — в пику России! — аккумуляторы на Западе, а они оказались негодные… Предупреждали же — не подойдут натовские аккумуляторы на советскую лодку! Система не та! И где громкое дело, следователи по особо важным делам, которые этот ущерб народной казне расследовали? Тихо. Зато стоит только что-то Лужкову болтануть — сразу целая бригада высоких специалистов расследует это дело.

Тот же Севастополь. Оставьте его городом русской славы и истории в составе Украины, не ломайте через колено — и проблем не будет. А эти разговоры про сепаратизм в Крыму? Что государство сделало, чтобы увеличить приток туристов, чтобы и местное население было довольно и двумя руками голосовало за Украину? Крым просто в транспортной блокаде. Из единственного аэропорта до Ялты пока доберёшься — замучаешься. На поезда билетов нет. Автотуристов по пути так изматывает — мало не покажется. Если правила требовать соблюдать, то и знаки должны быть логичными. Зато на выезде из Украины харьковские гаишники тормозят все российские автомобили с сообщением, что у них имеется на вооружении прибор, который показывает даже полстакана пива, выпитого за трое суток. Предлагают на выбор: или высаживаться с семьёй из машины, которую на штрафплощадку поставят, и судиться, или платить 200 долларов и проезжать. Кто после этого ещё раз к нам приедет? Я сам против пьянства за рулём, но прибор должен быть универсальным, чтобы любой его мог купить и сам своё состояние проверить… Да что говорить! А какой у нас самый великий государственный праздник в стране, вот ответь мне?!

— Какой? — озадачился Черепанов.

— Битва под Конотопом! Фермопилы, Сталинград — это просто полная фигня. Драка пьяных пацанов на танцах в районном ДК. Вот Конотоп — это сражение! Это всем битвам битва! Налетели татары на переправе на отряд русского царя, порубали-пограбили и в степь ушли. Поляки потом героически раненых добили. А вот руководил всем этим геройством, как теперь выяснилось, доблестный гетман Выговский. Его потом, правда, сами же поляки и повесили за ненадобностью. Нет, ну что интересно: ни поляки, ни татары про этот Конотоп и не вспоминают, а тут, блин, салют, фанфары…

Так незаметно, за увлекательной беседой добрались они до самого города-героя.

День Флота — главный праздник в Севастополе. Когда местные жители произносят «Флот», имеется в виду боевое объединение российской, а затем советской империи, создавшее сам город, составившее его легендарную историю.

Иван попал в Севастополь в разгар праздника. Он точно знал, что именно в это время в городе будет Каменев и кое-кто из первых лиц партии. У него была крайне важная и крайне срочная информация, которую требовалось довести до сведения этих людей. Он не особенно рассчитывал вот так сходу пообщаться с Николаем Алексеевичем, его бы вполне устроила встреча, скажем, с Левицким, молодым энергичным помощником лидера.

По залитой солнцем бухте, по сине-зелёной воде маневрировали серые боевые корабли. Берега были усеяны празднично одетыми горожанами. Где-то на Приморском бульваре гремел военный оркестр. Иван внезапно почувствовал острую зависть к этим весёлым и беспечным людям — у многих из них под серой бронёй сторожевиков, эсминцев, в твиндеках десантных кораблей служили сыновья, мужья, братья, отцы, и хотя бы один день в году эти люди могли почувствовать себя спокойно и безопасно, как за стальной стеной.

Каменев был на этом празднике чуть ли ни единственным представителем украинской политической элиты. Подойти к нему в открытую нечего было и думать: вокруг него постоянно находилось не менее пяти-шести человек — местные депутаты, представители российских городов, офицеры в парадной форме. А главное — рядом неотлучно отиралось несколько милиционеров, и не факт, что в планшетке любого из них не лежала фотография Ивана Черепанова, розыск наверняка уже шёл по всей стране. Негласный, но от того не менее, а может быть, и более активный. Премию, небось, за поимку назначили.

По случаю праздника Иван сменил свою туристическую форму одежды на более парадную: лёгкие серые брюки, белая рубашка с коротким рукавом. Выглядел он в таком наряде как типичный чиновник среднего уровня. Но маскировка маскировкой, а бдительности он не терял — слишком свежи ещё были в памяти камерные впечатления, назад за решётки и стальные двери его совершенно не тянуло.

Внезапно шагах в двадцати от Каменева Иван заметил знакомое лицо. Он стал пробираться сквозь толпу, уже заполнившую площадь Нахимова в ожидании праздничного концерта. Фёдор Игонтов, руководитель пресс-службы Каменева, беседовал с двумя молодыми мужчинами и девушкой, судя по диктофонам и блокнотам в их руках, — местными журналистами. С Игонтовым, как с коллегой, у Ивана складывались неплохие отношения. Они периодически созванивались, часто встречались, когда Черепанов бывал по делам в столице. Иван подошёл к Игонтову со спины, легонько тронул за локоть. Приветственно-вежливо кивнул его собеседникам.

— Извините… Фёдор, на минуточку…

Игонтов повернулся, лицо его не выразило никаких эмоций. Руки он, впрочем, не протянул.

— Слушаю, — произнёс он нейтрально-холодным голосом. — Тебя уже выпустили?

— Давай отойдём, Фёдор. Я сбежал, и лучше мне тут не светиться.

Лицо Игонтова на секунду изменилось.

— Как сбежал? Лысенко на всех углах трубит, что ты активно сотрудничаешь со следствием, даёшь обличающие показания на всех и вся…

— Врёт, как обычно! Нет у них ни одной моей подписи, ни одного слова в протоколах. Давай чуть пройдёмся, Федя…

— А почему мы должны тебе верить?

Черепанов с опаской покосился на милицейский патруль. Затем бросил взгляд на бухту — из разверстой пасти-аппарели БДК, большого десантного корабля, устремлялись в волну бронетранспортёры. Под непрерывную канонаду орудийных выстрелов, от которых завывали сирены запаркованных автомобилей, под треск пулемётных и автоматных очередей к берегу шла морская пехота Черноморского флота.

— Запретили же, вроде, высадку десанта, — удивился Иван, — я по радио слышал.

Игонтов усмехнулся:

— Кто и кому запретил?! Запретить может тот, кто имеет возможность запретить. Тебе вон на свободе гулять запретили, а ты, гляди, гуляешь, развлекаешься на празднике вероятного противника…

Отыскать свободные столики в районе Приморского бульвара нечего было и думать, поэтому они поднялись вверх по улице Ленина и зашли в летнее кафе.

— Федь, мне нужно обязательно встретиться с Каменевым, это очень важно.

— Для кого важно? — перебил его Игонтов. — Это тебе кажется, что важно. Что нового ты ему скажешь? Что ни в чём не виноват? Допустим, но это время и так покажет. Что других наших лидеров пытаются скомпрометировать и даже упечь за решётку, мы это знаем. Попросишь о помощи? Да не до этого сейчас, Иван. Это тебе кажется, что ты один. Репрессии же идут по всей стране. Мы не можем сейчас на это отвлекаться. Первая задача — сохранить лидера и изменить ситуацию. А когда всё на свои места встанет — и до тебя очередь дойдёт. Как говорится, награда разыщет героя, если геройство, конечно, подтвердится. Ты пока упади на дно и отлежись. Не в обиду, Иван, но сегодня встреча с тобой, если о ней станет известно, может лишь скомпрометировать Николая Алексеевича. Сразу пустят в ход версию, что это он, испугавшись разоблачения, организовал твой побег, а нынче сговор ваш налицо. Да и не знаем мы до конца, уж извини, твоих намерений. Чем-то сверхординарным ты сейчас вряд ли можешь быть полезен.

В скверике у Дома офицеров Иван заметил довольно серьёзное скопление народа с плакатами и российскими флагами.

— А тут что такое? — поинтересовался он у Федора, тем временем переваривая услышанное.

— Памятник императрице Екатерине, основательнице города. Недавно установили. Кстати, ещё одна конфликтная точка — установили вопреки президентскому запрету. Пойдём, посмотрим, если хочешь…

Через минуту Игонтов наткнулся на знакомого, крепкого мужчину примерно одних лет с Черепановым. Одет он был в элегантный, дорогой по виду светло-серый костюм. Пиджак по случаю жары перекинул через плечо. Приветливо улыбаясь, он обменялся рукопожатием с Фёдором, протянул руку Ивану. Толпа оттеснила их к краю тротуара. Мужчина опёрся ладонью о край ограждения…

— Чёрт! — отдёрнул он руку.

— Что случилось? — озаботился Фёдор.

— Окрашено!

Мужчина с огорчением рассматривал ладонь, перепачканную свежей зелёной краской.

— Ну, беда небольшая, — успокоил его Игонтов. — Тут рядом кафе, пройдёмте, сейчас отмоем. Ваня, мы на три минуты. Пиджак пока подержи, пожалуйста…

Федор со своим знакомым, державшим окрашенную руку слегка на отлёте, перешли на другую сторону улицы. Черепанов через головы митингующих разглядывал памятник матушке-императрице. Внезапно толпа пришла в движение, Ивана начали теснить к опасному зелёному ограждению. Он накинул на плечи охраняемый пиджак, ухватился рукой за ветку дерева, слегка подтянулся и легко перемахнул через ажурную решётку… И тут же оказался в крепких объятиях двух милицейских сержантов.

— Давай его, Коля, в машину.

Профессиональный захват, грамотно заломленная за спину рука — и спустя несколько мгновений ошалевший от неожиданности Черепанов оказался внутри серой милицейской «буханки». Дверь с металлическим лязгом захлопнулась. Правоохранители ушли за новой добычей.

Черепанов растерянно огляделся. Компанию в этой камере на колёсах составляли ему четверо граждан разного возраста и социального положения.

— Ни хрена не понял! За что?!

— Приезжий, что ли? — флегматично поинтересовался лохматый парень, по виду студент. — Драка там случилась. Наши с заезжими патриотами. В такой ситуации полагается быстренько похватать несколько человек. Тех, кто поближе… Сейчас в КПЗ поедем. Немного посидим, документы проверят и отпустят. Ментам главное — мероприятие провести, отметку сделать — так и так, буяны задержаны! Я уже не первый раз так катаюсь…

Одет он был в джинсы и чёрную футболку с портретом писателя Антона Павловича Чехова и революционной надписью «Че».

Иван похолодел. Удрать из тюрьмы, проехать полстраны, чтобы снова сесть в тюрьму! Он некстати вспомнил анекдот про несчастную собачку Му-Му, которая в роковой момент москальской мовою спрашивала душегуба-Герасима: «За что?»

Чёрт побери, за что?! И так глупо, так по-идиотски глупо!

…В камеру предварительного заключения он вошёл, как бывалый зэк. И то сказать — вторая ходка! Уходил в отрыв, рвал когти, ноги рисовал от хозяина — пора в личном деле красную полосу чертить: «склонен к побегу».

Публика, впрочем, разительно отличалась от его сокамерников в Лугани. По виду — пенсионеры, студенты, работяги. Интеллигент в очках. Сидит в углу под тусклой лампочкой, газету читает. Черепанов присел рядом. Мужчина на секунду оторвался от газеты, молча протянул руку и, поздоровавшись таким образом, снова углубился в чтение. Да, подумал Иван, тут с меня ботинки снимать не будут. Только вряд ли от этого легче — сейчас проведут сортировку, выяснят мою личность и тогда… И что тогда? Всё будет, как говорил известный киноперсонаж Василий Алибабаевич: «Сколько у меня было? Один год. Сколько за побег дадут? Три года…»

Тем временем среди задержанных началась дискуссия. Крепкого телосложения мужичок в джинсах и чёрной футболке выглядел весьма воинственно.

— Звичайно, я б сам міг весь цей патруль розкидати, та нехай хлопці свою роботу виконують. Я сьогодні у відпустці, без форми, а на лобі не написано, хто є хто. Нічого, дуже скоро порядок наведемо на Кавказі, а тоді й у Криму, і в Севастополі з сепаратизмом розберемось. А то Московія ніяк не хоче звикнути, що хтось не під її дуду танцює.

— Вот-вот, по-вашему, выходит американская дуда лучше, — вступил в полемику худощавый парнишка в очках. — И что за натура такая, у себя дома лад дать не можем, а в чужую драку лезем. На лекарство для своих инвалидов денег нет, зато норовим каким-то кавказским республикам помощь оказывать. Идеология как при Союзе, даже хуже. Лишь бы в пику России. Чем не имперская политика?

— Багато ви розумієте. Якщо Росію не зупинити, не дати їй на Кавказі по руках, вона й до нас добереться. Ох, покажемо їм скоро!

— Это уже похоже на экспорт революции. Идём путём Кубы? — включился ещё один из задержанных.

Не чувствуя поддержки и понимая, что оказался в явном меньшинстве, патриотически настроенный мужичок махнул рукой:

— Та що з вами розмовляти, якщо вас настільки шовіністична пропаганда зашорила?

Черепанов вспомнил рассказ военкома и проявил интерес ко всеобщему оппоненту. Подсев к нему, он дружелюбно протянул руку: «Иван». «Петро», — несколько удивился мужичок, не ожидавший здесь ни от кого понимания.

— Петро, я уважаю разные позиции, в том числе и вашу, — бросил «леща» собеседнику Иван Сергеевич. — Но, Петро, чем и кому мы можем помочь? Армия развалена, кадры утеряны, техникой никто управлять не может. Что противопоставить той же России?

— О, друже, ви просто багато про що не знаєте, — обрадовался Петро. — Подивіться на мене, я в чудовій формі, і повірте, хоча нас зібралось ще не так багато, але система вже працює.

И для убедительности доверительно прошептал: «Ми маємо чудовий центр, де тренуємось на найвищому рівні».

— Судя по загару, где-то недалеко? — тоже вполголоса спросил Иван.

— Так, недалеко від Євпаторії.

— Записаться к вам, что ли…

— Спробувати можна. Якщо відбір пройдеш. Запам’ятовуй телефончик…

…Зазвенели ключи, и дверь камеры открылась. В проёме стоял милицейский полковник в окружении капитана и двух сержантов. Лицо старшего офицера выражало смущение пополам с грустью. Физиономии его подчинённых и вовсе были кладбищенскими.

— Иван Сергеевич… — неуверенно начал полковник, обращаясь явно к Черепанову.

— Сергей Иванович, — громким шёпотом подсказал из-за его спины сержант.

— Да-да, конечно… — начальник застегнул верхнюю пуговицу кителя, — можно вас на минутку?

— Да хоть на всю жизнь, — ответил обнаглевший от растерянности Черепанов и направился к выходу из камеры.

В коридоре полковник деликатно взял его под локоть, неспешно, но настойчиво увлекая по направлению к дежурной части.

— Даже не знаю, что сказать. Никто от ошибок не застрахован. Надеюсь, вы меня понимаете. С кем приходится работать! Остолопы! Им бы только руки крутить! Мне вот капитан доложил — я тут же прибыл. Кстати, полковник Сидорец, Анатолий Иванович, заместитель начальника УВД.

Иван пожал протянутую руку, но особого восторга не выразил — он в принципе не мог взять в толк, что происходит. И потому благоразумно решил помалкивать.

— Документы, вещи! — скомандовал полковник капитану, и тот немедленно протянул пакет, в котором что-то стеклянно звякнуло.

— Что это? — Иван взвесил на руке пакет.

— Ваши вещи. Часы, телефон, документы, бумажник. Всё в наличии, можете проверить… Ну и… там три бутылочки… коллекционного, из крымских подвалов. Так сказать, в компенсацию за причинённые неудобства!

Полковник провёл его к выходу, ещё раз пожал руку, ещё раз извинился за подчинённых, вручил визитную карточку и просил, если что, обращаться прямо к нему. С тем и раскланялся.

На выходе Черепанов оторопело огляделся. В природе ничего не изменилось. Плыли облака по небу, светило солнце, гудели автомобили. В кабине милицейского УАЗика с распахнутой по случаю жары дверцей сидел сержант в расстёгнутой до пояса форменной рубашке. Курил и смотрел кино на экране портативного телевизора.

— Иван Сергеевич! — Черепанов вздрогнул и через мгновение понял, что знакомый голос доносится из телевизора. — Дорогой Иван Сергеевич! Я поздравляю вас. Мы нашли настоящего убийцу. Вы свободны.

Будто получив невидимый толчок, он двинулся прочь от здания милиции, ускоряя шаг. На ходу стал доставать вещи из пакета — всё, кроме бутылок. Бумажник, два телефона — один из них его собственный, часы, красная книжица в обложке из дорогой кожи с тиснёным золотым российским орлом. «Государственная Дума Российской Федерации». Он открыл удостоверение и увидел лицо недавнего знакомца, ушедшего мыть руки. Лицо на фотографии отдалённо напоминало его собственное. Да, возможно чем-то и похожи… С перепугу перепутать немудрено. И тут зазвонил его телефон.

— Ваня, ты где? — услышал он встревоженный голос Фёдора.

— Я тут неподалеку. Сейчас буду. Вина хорошего раздобыл по случаю. Праздник отметить…

Он рассовал чужие вещи по карманам депутатского пиджака, ещё раз полюбовался красной книжицей. Потом повертел в руках полковничью визитку, разорвал её пополам и выбросил в ближайшую урну — спасибо тебе, Шарапов!

* * *

Разговор с Петром продолжал крутиться в мозгу у Черепанова. А что если центр под Евпаторией, раз там действительно происходит подготовка к оказанию нелегальной военной помощи, и есть его шанс? Фёдор же намекнул, что нужно быть полезным чем-то особенным.

Самому Ивану с этой задачей было не справиться. Нужно было отыскать связи среди военных. Он припомнил, что лет восемь назад, отдыхая по путёвке в военном санатории, познакомился с офицером-связистом из Севастополя, который прошёл и Чернобыль, и другие «горячие точки». Сидели за одним столом, вместе выпивали, ходили на танцы, знакомились с барышнями.

Севастополь — город, где военные моряки, независимо от того, служат они в российском или украинском флоте, хорошо друг друга знают.

Ивану повезло. Уже через час они крепко обнимали друг друга.

* * *

— Ваня, брось эту идею, — отставной капитан второго ранга Сергеев чокнулся немаленькой рюмкой с Черепановым и залпом выпил водку, как минеральную воду — не поморщившись. — Я тебе повторяю. Там и при советской власти был спеццентр для иностранцев. Подозреваю, обычных террористов готовили для борьбы с безумцами мира капитала и наживы. Так вот, Ваня, в те годы я — офицер, начальник крупнейшего узла связи, в каждом кармане ксива от Министерства обороны СССР — попасть туда не мог! Никак не мог! А теперь-то и подавно. Есть у меня хлопцы в окружении украинского командующего, но и они нас до ворот КПП доведут, не дальше. И потом, Ваня… Это ты пацана-лейтенанта соблазняй сенсационным материалом — мне это пофиг, я на пенсии. Я честно рад тебя видеть, рад с тобой водки выпить, хорошо, что не в Чернобыле опять пьём…

— Игорь, — перебил собеседника Черепанов, на которого, в отличие от моряка, водка уже начинала действовать, — Мне этот материал, скажу тебе честно, аналогично на хрен не нужен. Как журналисту. Но если я его не добуду — остаток жизни проведу в бегах. Да и недлинным он, этот остаток, чувствую, будет… И ещё. Один хороший мужик, офицер, кстати сказать, в тюрьме сгниет просто за то, что мужик он хороший… Ты меня проведи туда, а там всё будет нормально.

Кавторанг на минуту задумался.

— Послушайте, д’Артаньян, — произнёс он мрачно, — это нужно королеве или, может быть, это нужно вам?

— Это нужно мне.

— Так в чём же дело?! Утром поедем. Наливай!

Первые залпы праздничного салюта разорвали тишину, и в ночном небе расцвели разноцветные огни. С балкона девятого этажа вся бухта была видна как на ладони.

— Ну, давай… За Родину! Есть у меня парень, который пароли знает…

Припорошённый пылью «Лендкрузер», преодолев горный серпантин, остановился у полосатого шлагбаума, за которым в долине виднелись приземистые одноэтажные строения. Из машины выбрались трое мужчин: двое белых, один чернокожий. Навстречу им двинулся охранник в камуфляже без погон и знаков различия. Другой, также камуфлированный и вооружённый укороченным «Калашниковым», молодой крепкий парень лет тридцати, поднёс к губам портативную радиостанцию.

— Стій! — скомандовал страж ворот. — Заборонена зона. Розвертайтесь, панове.

Один из прибывших, невысокий светловолосый мужчина лет сорока пяти — пятидесяти, небрежным движением достал из нагрудного кармана удостоверение. Развернул его, не выпуская из рук, перед лицом охранника.

— Служба безопасности Украины. Полковник Кондратьев. Сообщи руководству, что прибыл мистер Вейл. Запомнил? Мистер Джошуа Вейл. Исполняйте!

Охранник, секунду поколебавшись, направился к будке КПП. Прошло не более трёх минут, как он вышел из будки и начал поднимать шлагбаум.

— Крайній будинок, — показал он рукой. — Там…

— Знаю, — оборвал его мужчина, представившийся Кондратьевым.

На невысоком крыльце их уже поджидал средних лет мужчина, также одетый в камуфляж без знаков различия.

— Полковник Чубук, — поднёс он ладонь к козырьку защитного кепи. Обращался он главным образом к чернокожему визитёру. — Багато чув про вас. Ось довелось і мені… особісто…

— Полковник, — едва заметно улыбнулся Кондратьев, — можете говорить по-русски. Господин Вейл владеет испанским, но общаться предпочитает по-английски. Всю необходимую информацию переведёт для вас Владимир Николаевич, он из нашей конторы.

Комендант лагеря по очереди пожал руки прибывшим и предложил пройти в помещение.

— Чем обязан?

Американец, по-калифорнийски мягко растягивая гласные, заговорил, не делая пауз. Переводчик едва успевал за ним.

— Ситуация несколько изменилась. Группа должна быть готова не позже пятого августа. Завтра вы получите письменные инструкции. Хотел бы знать, мистер Чубук, в какой стадии находится подготовка личного состава.

— Вообще-то мне никто ничего не сообщал, — комендант пожал плечами. — Если в деталях…

Он нажал кнопку на пульте селекторной связи.

— Степанюка ко мне! Чай, кофе, господа?

В дверь аккуратно постучали.

— Пане полковнику, старший інструктор Степанюк за вашим наказом…

— Вольно. Валерий Иванович, покажите нашим гостям хозяйство и хлопцев наших в работе. Потом, господа, прошу ко мне, как раз время обеда. Так, по-солдатски…

Степанюк козырнул и приглашающим жестом распахнул дверь.

Джип, мягко переваливаясь на ухабах, спускался к трассе Ялта — Симферополь.

— Он же видел, что ты снимаешь, — Сергеев активно работал рулём «Тойоты». — И даже бровью не повёл! Что ты ему сказал, Ваня?

— Пароль. Передал привет и просьбу о помощи от человека, который прикрывал его в Панджерском ущелье из подбитой БМП.

— И этого хватило?

— Как видишь.

— Надо думать, несладко им тогда приходилось, если хватило одного привета.

Черепанов засмеялся.

— Да они все просто в шоке были от Рауля — ещё бы, сам мистер Вейл из ЦРУ пожаловал!

— Да, — кивнул головой темнокожий «мистер Вейл», — любят в этой стране негров. Это мне ещё папа говорил, когда посылал с Кубы в Союз учиться.

— А ты где учился, Рауль? — поинтересовался Иван.

— Сначала в Севастополе «Нахимовку» закончил — Кубе нужны были морские офицеры. Потом военный институт в Москве — Союзу нужны были разведчики, особенно чёрной наружности. В итоге имеем офицера Рауля Гонсалеса — российского военно-морского разведчика на пенсии.

— А на родину не тянет?

— Да мы там с женой каждые два-три года бываем. У меня там, в Гаване, старший сын служит. Я ему всегда говорил: Саша, Кубе нужны морские офицеры. Особенно белой наружности.

Джип спустился, наконец, с грунтовки на трассу.

— И всё-таки стрёмное мероприятие мы провели, — Черепанов переместил сумку с видеокамерой себе на колени. — Вдруг бы этот Чубук решил подстраховаться и перезвонил бы по инстанциям?

— А зачем ему звонить? — засмеялся Сергеев. — Ему самому звонок свыше был, пока мы по территории гуляли. Большой генерал из большого киевского кабинета просил оказать нам содействие, но в рамках разумного, не раскрывая все военные тайны. Последнее наставление, видимо, Чубука особенно убедило.

— А что за генерал?

— А хрен его знает. Но мой человек, который звонил, был полностью в теме — адреса, пароли, явки. Зря, что ли, Рауль всю ночь за компьютером просидел?

— Точно, — согласился Гонсалес. — Дохлая у них защита, колхозный уровень!

— Ты, Вань, слушай нас, стариков! — засмеялся Сергеев. — Мы, пенсионеры, народ активный и деловой. Больше, чем от нас, ни от кого пользы нету.

Иван согласно кивнул головой — точно, так и есть!

— А что это вы, парни, так рано на пенсию ушли? Нет, я, конечно, завидую, но всё-таки, на мой взгляд, рановато.

Сергеев пожал плечами:

— Да как тебе сказать… От свободы выбора, пожалуй… После развала Союза чуть не с ножом к горлу приставали — ты за белых али за красных? Ты русский или украинец? Выбирай немедленно! Ну, я и выбрал… пенсию.

— Точно, — согласно кивнул головой Гонсалес, — у нас то же самое было. Мне-то, понятное дело, полегче — мне сразу сказали, мол, бачимо, хлопцю, що ти не москаль! Правда, у меня и выбора особого не было: в украинском флоте служить не хотелось, а из российского меня бы точно выперли за чувство юмора. Хорошо, успел пенсию оформить…

— Это за адмирала-десантника? — уточнил Сергеев.

— За какого десантника? — заинтересовался Черепанов.

— Да был такой… Нас, флотскую разведку, курировал один из замов командующего. За что он меня так невзлюбил? Всё «Маугли» да «Маугли»… Типа шутка! Чувство юмора, значит, такое, адмиральское. Ну, а у меня свои понятия о смешном. Да… Как раз после августовских дел 91-го года всё и случилось. Служил у меня в отделе Вася Павлюк, каптри. Редкий проходимец и народный умелец — хоть ключом, хоть отвёрткой, хоть топором — всё мог починить. От табуретки до «Жигулей». Про национальные симпатии он как-то до поры до времени помалкивал, фанатично КПСС прославлял, даже вражеские анекдоты осуждал, а тут, видишь, разошёлся — начал клеймить угнетателей-москалей на каждом углу. Он как раз перевод в ВМСУ оформлял и в тот день собирал свой слесарный и шанцевый инструмент в чемодан — все эти железяки он в кабинете держал, в нижнем ящике несгораемого шкафа… Как меня пробило — до сих пор не пойму… Пошёл я прямиком к адмиралу, у него кабинет был в нашем здании этажом ниже… Чин по чину доложился и говорю: так и так, товарищ адмирал, беда у нас. Павлюк, скотина фашистская, нажрался, бегает пьяный с молотком по этажам, вас, Виталий Степанович, ищет. Орёт, мол, нынче ихняя власть, и ни фига ему не будет, если он вас, кровопийцу и угнетателя украинского народа, молотком этим, или чем потяжелее, захерачит по башке. Я, говорю, пытался его остановить — чуть не убил, гад! Как советский человек и как воин-интернационалист я, конечно, позвонил в милицию. Но пока они приедут, вы, товарищ адмирал, будьте всё ж таки настороже! Задумался тут Степаныч. Спасибо, говорит, тебе, Гонсалес, за своевременный сигнал. Ты настоящий советский офицер. Иди, пока милиция не приехала, посторожи в коридоре. И руку мне пожал. Вышел я из адмиральского кабинета и прямиком к себе. А там Вася как раз разводной ключ, здоровенный такой, в чемодан пакует. Я — так и так — слушайте, товарищ капитан третьего ранга, боевое задание. Пока я тебе ещё два дня начальник, даю дембельский аккорд: дуй, Вася, со своим ключом к адмиралу, у него батарея потекла, чуть не два ведра воды уже вылилось. Вася козырнул и пошёл. С ключом…

Дальше мне адъютант адмиральский рассказывал. Он сам от ситуации охренел: стук в дверь, от адмирала «добро» на вход, на пороге стоит Вася, в руке шведский ключ. Немая сцена. Адмирал в два прыжка долетел до окна и махнул через подоконник. Прямо как доблестный воин-десантник. Хорошо, внизу клумба, но всё ж таки второй этаж, а годá так сигать у Степаныча уже не молодые… Короче, ногу сломал. Жальче всех, конечно, адъютанта — я ж говорю, охренел мужик от простоты ситуации…

Черепанов, задыхаясь от смеха, катался по заднему сидению джипа.

— Вот я ж о том же… — повторил Сергеев. — Слушай, Ваня, нас, стариков. Мы плохому не научим.

* * *

Зная, что на крупных станциях работают камеры наблюдения, из осторожности Черепанов решил сесть на поезд в Джанкое. Билетов из Крыма до Киева, как обычно, не было. Даже «двадцатка» гривен, которая в таких случаях обычно помогает, на кассира впечатления не произвела. Пришлось идти на абордаж. Проводница — рыжая бойкая девица, окинув его быстрым опытным взглядом, тихо сказала: «Если 200 устраивает, иди, милый, в моё купе, а там разберёмся». Черепанов закрыл дверь купе и вдруг почувствовал дикое облегчение — всё как-то устраивалось, и так было приятно побыть одному. Даже мысль пришла угостить проводницу конфетами, нет-нет, не флиртовать с ней, а просто поболтать, чтобы жизнь в его лице вдруг сделала ей приятный сюрприз…

Но идиллическое состояние Ивана Сергеевича было резко прервано. В купе залетел взъерошенный тип в милицейской форме. Ещё двое — явно его коллеги: один плотно сбитый и упитанный, второй худой, кучерявый, — были одеты по гражданке и стояли на пороге. «Ваш билет!» — строго вступил в бой страж порядка. Внутри у Черепанова всё опустилось, но испугаться он не успел. «Серёга, тот, с сумкой, кажется, в последнем купе закрылся», — мимо проскочил четвёртый оперативник. Вмиг у Черепанова отлегло. Ещё одна секунда, и он начал приходить в себя и почувствовал некий азарт. Его никто не трогал, это просто облава на проводников, видимо. Он вспомнил правило, которому научился ещё в молодости, когда «челночил» в Польшу. Если не можешь уйти, нужно взять паузу, а про себя быстренько соображать. Больше спрашивать, удивляться, меньше выдавать информации и не подписывать никаких бумаг.

— Какой именно билет? — уточнил Черепанов.

— Ваш билет, уважаемый, на проезд в этом поезде. И заодно объясните, что вы делаете в служебном купе?

— Если у вас есть вопросы, то для начала представьтесь. Кроме того, я не люблю, когда на меня голос повышают, — начал сбивать темп и пыл проверяющих обнаглевший от шока Черепанов. В это время поезд тронулся, милиционер в форме, видимо, приписанный к вокзалу, сказал оставшимся: «Ну, я побежал!».

Один из гражданских, крепыш, ткнул ему под нос развёрнутую корочку и через 5 секунд её убрал. У Черепанова на этот счёт имелся кое-какой опыт. Когда-то, по молодости, его очень грубо «прошмонал» патруль — кое-что тогда испарилось, а потом, беседуя с высоким милицейским начальником, он не вспомнил ничего из быстро показанного удостоверения. «Вы имели полное право всё записать и зафиксировать, люди ведь на службе», — журил тогда Черепанова начальник.

— Извините, но не так быстро. Шрифт стали совсем мелкий делать… — Черепанов достал листок бумаги и подробно всё переписал из удостоверения.

Вначале его собственник хотел было что-то возразить, но сдержался. «Надо же, младший оперуполномоченный», — отметил про себя Черепанов. Он знал, что, когда ведёшь себя уверенно, то и менты не беспредельничают: не приведи, нарвутся на прокурорского работника или ещё какого-то высокопоставленного чиновника…

— Вы ведь люди официальные, и я должен знать, кто и на каком основании со мной в контакт вступает, — начал поучительное слово Черепанов. — А что купе служебное, я не заметил. Разве сюда воспрещено входить?

— Хватит голову морочить, — решил сбить с Черепанова спесь другой милиционер. — Предъявите документы и билет, если он у вас есть. Если нет — ничего страшного, напишите объяснение — и всё. К вам в данном случае претензий у нас нет, только к проводнику. Мы сами знаем, что в кассах билетов нет, поезда полупустые, а ехать как-то надо. Это небольшие нарушения, но нам их нужно фиксировать, у нас план. Мы же с вами по-людски, — уже мягко и доверительно завершил он свой монолог.

— Вот-вот, план. И что обидно бывает: раскрутите какое-то дело, а потом «прокурорские» его за деньги закроют или суд — за очень большие деньги, — теперь уже Черепанов заговорил, как свой.

Он достал международную журналистскую карточку, которой пользовался за границей для бесплатного посещения музеев и которая имела весьма солидный вид.

— А где работаете? — поинтересовался крепыш.

— В антикоррупционном форуме, — уверенно придумал Иван Сергеевич, — будут проблемы с местными властями — обращайтесь. Кто, кстати, у вас старший группы?

Тем временем Иван поставил себя на их место. Какова их цель? Получить письменное подтверждение, что проводница провозила пассажиров за деньги. Попробовать надавить на него, потом на неё. Ох, дорого ей потом откупаться придётся. Если этот номер не пройдёт — доказать, что она брала деньги, — то прижучить её за то, что в вагоне ехал безбилетный пассажир; это уже меньшее нарушение, но всё равно неприятно. Эти соображения «флэшкой» пронеслись в его голове, и ему почему-то стало жаль проводницу.

— Сейчас напишем с ваших слов объяснение, всё, как скажете, и езжайте себе дальше, — не унимался мордатый.

В это время в коридоре мелькнула проводница.

— Да я-то в этот поезд вообще по ошибке зашёл. Провожающий я. Показалось, что знакомая уезжает в этом вагоне. Любовь у меня, понимаете? А её не оказалось. Видимо, спутал. На вокзале голова закружилась. Срочно понадобилось присесть. А тут вы налетели. Теперь вот и поезд ушёл. Ну, спасибо, полегчало. Назад поможете добраться? Из-за вас ведь всё, задержали меня, а поезд поехал.

Через полчаса они доверительно беседовали.

— Представляете, что за жизнь, — рассказывал кучерявый. — Я раньше в Купском районе в розыске работал. Нам за раскрытие одного заказного убийства премию бизнесмен пообещал. И что? Раскрыть-то раскрыли. Только на человека, который с нами стал сотрудничать и рассказал, как всё на самом деле было, и которому мы обещали защиту и помощь, — так на него потом в суде всё навесили и пожизненное дали, а истинные убийцы мелкими сроками отделались. Вот так-то. А сейчас едем карьер один проверять. По документам они грузят вдвое больше вагонов, чем добыча проходит.

«Ага, а по пути решили подкосить на проводниках», — смекнул Черепанов.

— Ладно, раз уж так вышло, поеду в Киев, — заключил Черепанов, прощаясь с операми.

— Ну ты молодец, — засмеялась рыжая проводница. — Я, конечно, всё равно с ними «разобралась». Но если бы ты написал лишнее, было бы куда дороже, а у меня двое малых дома.

— Какая следующая остановка? — поинтересовался Черепанов.

— Херсон, стоим недолго.

Иван выскочил из поезда и устремился к зданию вокзала в поисках киоска. Вернулся он с шампанским, апельсинами, коробкой шоколадных конфет, коими радостно одарил рыжую проводницу.

— Ого, — обрадовалась она. — В честь чего праздник?

— А просто. Должна же судьба дарить праздники, которых не ждёшь.

— О, да ты романтик! Меня зовут Света, но извини, на работе пить не могу, — она улыбнулась и как-то по-детски чмокнула Ивана в щёку. — Спокойной ночи!

— Спокойной! — уже через несколько минут Иван провалился в небытие.

Утром он проснулся от того, что открывалась дверь. Света уже без формы, одетая в красный спортивный костюм, с полотенцем наперевес аккуратно заходила в купе. «А фигурка у неё очень даже», — автоматически отметил Черепанов и произнёс:

— Стало быть, ты смену сдала и можешь спокойно отдыхать?

— Не совсем. Мы сегодня меняемся, так что предстоит чуток поработать. — Света вдруг остановила на нём пристальный взгляд. — Но если ты такой положительный романтик, потом можем устроить небольшой праздник, расслабиться. Если у тебя, конечно, есть время и желание.

— А…

— Дети в деревне у родителей. Муж в рейс только ушёл. Он у меня дальнобой.

Черепанов сильно не упирался. Тем более что светиться на столичном вокзале ему не очень хотелось, а вопрос с ночлегом тоже пока висел в воздухе.

После высадки пассажиров в Киеве он так и остался с проводницами в пустом вагоне. Вскоре состав отогнали на отстой в район Караваевых дач. Проводники начали паковать бельё в мешки.

— Убирать не надо? — к вагону подошла неряшливо одетая женщина.

— Сами справимся, — ответила Света.

— Чего так? Пусть бы они убрали, быстрей бы было, — вмешался Черепанов.

— Зачем им ещё платить?

— Так я заплачу, — не унимался Иван.

— Лучше мне духи подаришь, — по-хозяйски рассудила Света.

Потихоньку Черепанов включился в работу: снимал шторки с окошек, скатывал дорожку, для него это было необычно, даже интересно.

— А если чего-нибудь не хватит? — поинтересовался он.

— Высчитают с зарплаты.

— Наверное, это старьё оценивается в копейки.

— Да нет, по полной. Зимой у девочек из плацкарта кто-то регулярно одеяла уводил. Так они за каждое по 60 гривен выкладывали…

Жила Света под Киевом, в Василькове, куда они успешно добрались на маршрутке.

В местных магазинах Черепанов накупил целый пакет разных вкусностей и незаметно — хорошие духи. Обшарпанная панельная девятиэтажка ничем не отличалась от таких же по всей стране.

— Ты давай всё-таки минут через 10 заходи, чтобы не светиться, а я пока подготовлюсь. Квартира 58, будет открыта, — предупредила о небольшой конспирации Света.

— А если встречу соседей?

— Да нет у нас днём никого почти. Это я так — на всякий случай.

Погода была хорошей, и Черепанов решил прогуляться по городку, давненько он себе такого не позволял. Пришёл он только через час, и поскольку лифт, как водится, не работал, хорошенько размялся, поднимаясь на восьмой этаж.

Света была облачена торжественно-соблазнительно. В меру короткая юбка показывала стройные, слегка загоревшие ноги. Строгая и вместе с тем нарядная блузка плотно обнимала чуть поднимающуюся при дыхании грудь, а небрежно-призывно расстёгнутая верхняя пуговка не могла не волновать. Из купленных им вкусностей на столе присутствовал разве что хлеб. Миска овощного салата, заправленного пахучим домашним маслом, чёрный хлеб, непонятно откуда взявшийся вкуснющий борщ и холодец с хреном. Какая там индейка с ананасами? Холодец с хреном! Как же раньше он не знал, какое это наслаждение? Негромкий концерт из большого, хотя и далеко не нового телевизора создавал приятный фон.

«Не спеши, сначала в душ», — прошептала ему на ухо Света, когда он слишком пылко начал её обнимать уже во время первого танца.

— Стоп! Сегодня мне нужно сделать ещё один звонок. Можно с твоего телефона?

— Конечно.

Иван набрал номер Игонтова.

— Фёдор, это я.

— Есть интересная информация?

— Более чем интересная! Готов поделиться и устно, и в электронном виде. Это как раз то, что может изменить ситуацию в стране, уж поверь моей интуиции.

— Хорошо, жди звонка. Ты хоть надёжно устроился?

— Вроде как… По-любому лучше, чем на двадцати квадратных метрах в компании двадцати угрюмых мужиков.

— Не светись нигде. Позвоню до завтра на этот номер.

Теперь Ивану оставалось только ждать. Свою задачу он выполнил полностью. С момента последнего звонка его судьба, а возможно, и судьба всей страны, находилась в руках других людей. Ему оставалось только ждать. Ждать и надеяться.

Со Светой было легко, привычно и приятно. Словно опытный водитель сел за руль ранее неизвестной ему машины и уверенно поехал. Света понимала его первоначальную торопливость, чувствовала, как приятно заполнить паузу и когда её прервать. «Раскрытие достоинств мужчины зависит от умения женщины», — вспомнил Иван фразу, которую ещё в студентах услышал во время застолья от своего руководителя практики и смысл которой до него дошёл только сейчас. Света была столь чувствительна и непосредственна, что он получал истинное удовольствие и отметил, что ни за что бы не предположил, что у неё двое детей. Ночью, когда он не видел, а только ощущал её тело, она начала представляться ему каким-то абсолютно совершенным существом.

Вскоре после полуночи зазвонил телефон. Светлана вскочила, словно пожарный по сигналу тревоги, решительно приложив указательный палец к его губам.

— Да, милый, — ответила она заспанным голосом. — Ещё как соскучилась. Что?! Как ты мог такое подумать, совсем поехал от своей воспалённой ревности? Через пять минут будешь? Хорошо, накрываю стол. Ах, ты пошутил? Да пошёл ты со своими шуточками! Ладно, прощаю. В воскресенье жду.

Света закончила разговор и ответила Черепанову на вопрос, который у него возник, хотя он его и не задавал.

— Думаешь, он у меня святой? Дальнобой — сам понимаешь. А сколько натерпелась от него… Раз у нас гулянка была на работе — все тогда мертвецки пьяные спать попадали. Рядом со мной начальник наш прикорнул, в одежде. Даже не целовались, я вообще на тот момент Коле своему, как иконе, верна была. А он не поверил, стал меня колотить — до сих пор этим случаем глаза колет. А куда друг от друга деться? Хотя, наверное, по-своему я его люблю.

На сей раз Иван заснул не сразу, долго думал. И что человек за существо — не может сам себе жизнь не отравлять.

Утром он разыскал купленные в супермаркете лезвия и отправился бриться. В коридоре взгляд скользнул по стоящим в углу чужим ботинкам. Черепанов, который сам носил 44-й размер, автоматически отметил, что эти были не меньше 46-го.

В ванной в глаза бросилась куча грязного белья в углу: дорогие лифчики и трусики соседствовали с засаленными брюками, свитерами и даже рваными тапочками. Иван автоматически поморщился, потому что с детства был брезглив и очень ценил в женщинах аккуратность. Впрочем, не то чтобы ценил — принимал это как должное. Сейчас он понимал, что не имеет ни малейшего права осуждать Свету: обстоятельства её жизни — не мёд. Но он как-то очень отчётливо почувствовал себя не в своей тарелке. Вдруг дико захотелось закрыть глаза и, как в сказке, — перенестись к Марии.

Тем временем в ванную зашла заспанная Света и мягко приобняла его сзади. Он рассмотрел в зеркало её не до конца проснувшееся лицо, пушок над верхней губой, который она, видимо, подбривала, и аллергическую красноту в районе бровей. Иван внезапно ощутил какие-то братские инстинкты по отношению к этой женщине, которая даже сама не знала, как много для него сделала.

В это время в зале зазвонила Светина мобилка.

— О, номер не высвечивается, наверное, тебя, мой таинственный, — заметила она, перед тем как ответить.

— Иван, будьте к 10 на углу улиц Франка и Чапаева. Вас будет ждать чёрный джип «Гранд чероки», номер 8999. До встречи! — Голос Игонтова был твёрд и деловит.

— Завтрак на столе, — сообщила успевшая умыться и даже подкраситься Света.

Чай и горячие бутерброды пришлись как нельзя кстати. Черепанов почувствовал просто зверский аппетит — заметив это, Света быстренько подрезала колбасы. «На всякий случай нужно сразу прихватить с собой использованные презервативы», — Иван начал вспоминать об осторожности.

Через несколько минут ему предстояло навсегда покинуть этот дом. Черепанов испытывал смешанные чувства. С одной стороны, ему было здесь хорошо, с другой — не хотелось оставлять телефон. Но сделать это нужно было так, чтобы не обидеть Светлану. Она как бы угадала его опасения:

— Вань, ты не думай. У меня такое на самом деле редко бывает. Телефонами обмениваться не будем, чтобы ничего не испортить. Это было как молния, настоящий праздник. Так и запомним. Не волнуйся, всё уберу как надо. Ни двух фужеров, ни двух тарелок сушиться не будет.

Она обняла его. Потом чмокнула в щёку, энергично заглянула в глаза и, открывая дверь, скомандовала:

— Ну давай, ни пуха…

— К чёрту! — Иван вновь проникся симпатией к Светлане, а скорее к её врождённой женской то ли мудрости, то ли интуиции.

«Вон, оказывается, как женщины на обиды реагируют, — отметил он про себя. — Нужно себе на ус намотать и с Марией поаккуратней быть».

Накануне Игонтову удалось связаться с Евгением Левицким — политиком, имя которого никогда не мелькало в широкой прессе. Но все, кому необходимо знать, знали, что без него к Каменеву попасть один шанс из тысячи.

— Женя, добрый день, тут такое дело… Черепанов появился.

— Ух ты! А кто его привёз? Прокуратура, МВД или гробовщики?

— Он сам ушёл. Как Колобок. Нужно его выслушать. Похоже, есть очень интересная информация…

На даче Фёдора, в сосновом лесу неподалеку от Киева, Иван ждал встречи. Левицкий приехал ближе к вечеру. Втроем у камина они провели весь вечер и полночи. Пока смотрели отснятый в Крыму фильм, Иван рассказал обо всех своих злоключениях. Евгений Левицкий потому и был в фаворе у Николая Алексеевича, что обладал чрезвычайно развитой интуицией. Сейчас она подсказывала ему, что в руках оказался тот самый последний, самый важный козырь, в котором они нуждались долгие месяцы. Если дать теме развитие — если он, Евгений Левицкий, даст этой теме развитие, — в случае успеха карьера его выйдет на новую космическую орбиту. Не всю же жизнь в помощниках бегать.

— Иван Сергеевич, вы понимаете, что это слишком серьёзный материал? Нам необходимо тщательно всё проверить по своим каналам.

Перспектива нового витка карьерного роста придала Левицкому решительности и красноречия. На следующий же день, докладывая шефу обстановку на невидимых фронтах — а последнее время политика всё больше напоминала театр военных действий, — он решил не стесняться в выражениях и выводах.

— Николай Алексеевич, помните, в Лугани нас принимала телестудия «Зенит»? Тут такое дело… Черепанов, который в последнее время стал печально знаменит, и есть тот самый журналист, директор телекомпании. У него есть сенсационный материал о планах президента на ближайшие месяцы. Лидер наш втихаря готовит спецконтингент в помощь Джорджии. Похоже, в ближайшее время там следует ожидать серьёзных событий. Естественно, ни Рада, ни премьер, ни оппозиция о благотворительной помощи нашего миротворца — ни ухом ни рылом. Уверен, что и в Москве такое кино при полном аншлаге пройдёт…

— Подробнее, Женя, — Николай Алексеевич был, как всегда, лаконичен.

— А подробнее — на этом диске. Уверен, это двойной пропуск: Булаху — на свободу, вам — в премьерский кабинет…

Федина дача ожила. На двух джипах приехала группа «родственников». Каждый вечер дымился мангал, и каждое утро водитель привозил свежие продукты. У гостей был отменный аппетит. Ну что же, кто хорошо ест — тот хорошо работает! Высокий темно-зелёный забор надёжно скрывал от случайных наблюдателей то и кого им видеть не полагалось. На даче, кроме самого Фёдора, жили Иван и несколько охранников, которые в целях безопасности даже не менялись. Спали по очереди, четверо постоянно бодрствовали. Понятное дело, при штурме силами любого спецподразделения шансов у них было бы немного. Их задачей было обеспечить инкогнито Ивана. Да и какой штурм, какое спецподразделение? Сказано же — родственники приехали, друзья навещают. Жарко, душно в Киеве, а тут лес, свежий воздух…

Гости никогда не задавали лишних вопросов, были незаметны и совершенно не мешали Ивану заниматься основной задачей — он готовил материал для своего возможного выступления по телевидению. Перелопачивал гигабайты информации, навёрстывая пропущенное в заключении, анализировал ситуацию в стране. Просчитывал варианты дальнейшего развития событий.

Люди в хороших галстуках, дорогих и идеально чистых, несмотря на плохую погоду, туфлях радостно пожимали друг другу руки. Члены политсовета Партии Развития собрались на экстренное заседание в приподнятом настроении. Ситуация менялась. Ничто так сильно не сближает идеологических соратников, как предстоящая победа, предчувствие которой уже витало в воздухе и к которой многие из них так хотели быть причастны. В партийном ларце появились козыри. При правильном использовании их можно будет превратить в выигрыш. Материализовать в должности и развитие бизнесов. Новые возможности приведут к новой конфигурации власти. Даже выполнение старых идеологических обязательств перед избирателями, в возможность чего уже мало кто верил, в этой связи обретает перспективу. Однако первые люди партии сохраняли строгие лица и воздерживались от эйфории, памятуя о горьком опыте, когда выигрыш, который, казалось, был уже в кармане, уходил на последней минуте. Были приняты и соответствующие меры безопасности, изъяты все мобильные, поскольку аналогичное по значимости собрание не так давно удалось прослушать работающей на чужой лагерь службе с помощью телефона, который активировали в кармане одного из участников.

Элита Партии Развития внешне не была особо выразительной — некоторые лидеры даже производили впечатление простачков. Но оно было крайне обманчивым. На самом деле все они проходили серьёзный естественный отбор, унаследовавший лучшие традиции как советской партшколы, так и негласных житейских правил. Партию ругали за присутствие в депутатском списке обслуги и родственников её вождей, чем, впрочем, грешили и конкуренты. Зато эти представители Партии Развития быстро сделали выводы из ошибок, научились быть незаметными, не попадать в громкие истории и не выходить за рамки им дозволенного. Партия своих не сдавала. Но человек, который не всегда мог себя контролировать, не знающий меры в выпивке и словах, не мог рассчитывать на успех в партийной иерархии. Дисциплина выгодно отличала Партию Развития от конкурентов.

Каменев, который вёл заседание, выслушивая выступления соратников, был величаво сдержан и демократичен. Левицкий докладывал просторно и умно. Итак, президента уличили в нарушении Конституции. Это стало возможным благодаря самоотверженности и мужеству наших однопартийцев. Появляется реальная возможность импичмента. Создаётся парламентская комиссия во главе с нашим коллегой Валерием Завалюком. Он молодой, напористый — справится. Вячеслав Тарасюк и Александр Нестеров активно в этом поучаствуют. Несколько ораторов поддержали Левицкого: расследование должно потянуть ниточки и к другим неблаговидным деяниям гаранта. Нужно провести громкую широкомасштабную акцию по освещению вопиющих нарушений президентом Конституции в средствах массовой информации. Это лучше поручить команде Анны Гурченко.

Однако один из старейших членов политсовета Николай Назаров начал издалека и, судя по всему, имел иную точку зрения.

— Из регионов поступает тревожная информация. Практически везде наши люди просят защиты и поддержки. Идёт прессинг на однопартийцев, на их предприятия, на электорат. Массовые проверки, уголовные дела. А один из наших товарищей показательно упечён за решётку. Слово «импичмент», конечно, яркое, но берётся ли кто-то гарантировать результат и сроки? Сколько времени понадобится на создание комиссии? — обратился он к Левицкому.

— Неделя.

— На её работу?

— Ещё месяц.

— А потом — согласование с лидерами фракций, доклад… Процедура импичмента при этом нигде не прописана и вполне может быть обжалована. При самом оптимистичном раскладе месяца через четыре получим право на новые выборы при действующей ныне власти и проводимом ею прессинге. А каково всё это время будет нашему товарищу за решёткой?

Черту подвёл Антон Ахтямов. Он не был обременён партийными регалиями, но слово его было решающим. Опытные партийцы уважали Ахтямова за то, что он не говорил лишнего, соблюдал правила и держал слово.

— Начались проблемы в угольной, металлургической, химической, энергосберегающей отраслях. Лихорадит отрасли, лихорадит бизнес, страдают наши товарищи и избиратели. Люди — не та цена, которую можно принести в угоду политическим амбициям… — Неожиданно у Ахтямова зазвонил мобильный. Посмотрев на экран, он поспешно вышел. Решение политсовета решили отложить на несколько дней…

Прошёл, однако, день, другой, третий… Черепанов начинал тяготиться вынужденным бездельем. После калейдоскопического развития событий последней недели у него было ощущение, будто с разбега влетел в резиновую стену.

— Не нервничай, Ваня, — успокаивал его Игонтов. — Политика — дело не только грязное, но и неспешное, если не сказать — нудное. Идут переговоры.

Это Иван понимал и сам. По обрывкам разговоров периодически наезжавших на дачу «родственников» Фёдора, он уже сложил для себя примерную картину происходящего. Люди, приближённые к Каменеву, предлагают несколько вариантов развития событий. Первый. Президент грубо нарушил Конституцию, и это есть основание к созданию в парламенте специальной комиссии для начала процедуры импичмента. Нынешняя расстановка сил в парламенте и общее недовольство в стране его политикой дают основания предполагать, что это начинание закончится успешно. Однако руководство Партии Развития не считает правильным накалять и без того напряжённую ситуацию в стране. Как альтернатива предлагается второй вариант: президент отходит от сотрудничества с премьером, в Верховной Раде формируется новое большинство и новое правительство — естественно, с участием Партии Развития и пропрезидентских сил. В итоге все довольны, все смеются, все остаются на своих постах, в стране воцаряется мир и благолепие.

С утра пораньше приехал возбуждённый Левицкий. Стремительно прошёл в дом, на ходу за руку демократично поздоровавшись с охранниками.

— Включайте телевизор, парни, — скомандовал он с порога. — Вот почему наш красавец время-то тянул! Его союзничек войнушку затеял, маленькую и победоносную! А дружина, высланная нашим зайчиком, видать, была уже на месте. Поздняк метаться! Точные сроки начала этой бойни он наверняка знал!

Черепанов смотрел на экран — танки, разбомбленные дома, трупы на улицах — с чувством нереальности происходящего. Одно дело Ирак, Афганистан, Ангола какая-нибудь — это где-то далеко, неправдоподобно далеко, почти на другой планете… А тут — вот она, война! Казалось, руку протяни — и коснёшься небритой щеки чумазого от гари танкиста… Спроси его имя по-русски, и он по-русски же тебе ответит. Или не ответит, а молча выстрелит в упор из американской штурмовой винтовки…

— Всё, попал наш гарант! — возбуждённо хлопнул в ладоши Левицкий. — Теперь кадры решают всё. Кино— и видеокадры. Теперь, как любил говаривать Мишка-меченый, другой альтернативы нет: или он ведёт нас в загс, или мы ведём его к прокурору. Впрочем, к прокурору не мы его поведём: отдадим на крайний случай документы нашей заклятой подруге. Вот тут-то и явится главному куму баба с косой!

Иван почувствовал чью-то руку на плече. Он вздрогнул от неожиданности и поднял глаза. За спиной у него стоял высокий моложавый человек с седыми висками, которого он видел лишь на трибуне.

— Вы Черепанов?

— Да…

Мужчина протянул руку. Иван автоматически пожал её.

— Спасибо вам, — сказал мужчина. — Если нужна будет помощь — обращайтесь. Вот моя визитная карточка с прямым телефоном.

На карточке золотым тиснением выделялась фамилия: Булах.

Ожидание становилось мучительным — Иван понимал, что счёт уже пошёл на часы, на минуты. Он включал телевизор и снова садился за компьютер, ещё и ещё внося поправки и дополнения в тезисы своего грядущего выступления в ток-шоу на одном из национальных телеканалов. Именно это выступление и должно было стать выстрелом стартового пистолета к началу грандиозного международного скандала. Игонтов уже подобрал и тщательно смонтировал видеоряд, призванный сопровождать разоблачения преступной власти.

Вечером у Фёдора на мобильнике заиграл государственный гимн Украины. Он сразу как-то подобрался, кивнул Черепанову с многозначительным видом — мол, вот, брат, всё и началось! Телефонный разговор случился короткий. Фёдор согласно кивал головой невидимому собеседнику, и всё его участие в разговоре свелось к нескольким коротким «понял» и «хорошо».

— Так вот, Ваня, — сказал он напряжённым, но неуловимо повеселевшим голосом, — это есть наш последний и решительный бой. Бегом собирайся, через полчаса мы должны быть на телевидении.

Чёрный «мерседес» с неприметными номерами пронёс их по ночному Киеву. На площади Толстого машину остановил гаишник, но Фёдор, перегнувшись через водителя, показал ему какое-то удостоверение. И лейтенант тут же ретировался, взяв под козырек. Спустя десять минут они уже шли длинными коридорами телецентра. Игонтов завёл Ивана в какое-то помещение без таблички на двери.

— Жди здесь, через десять минут буду.

Вернулся он, впрочем, не через десять, а через сорок минут. Всё это время Черепанов неотрывно следил за стрелкой часов. Фёдор плотно закрыл за собой дверь, огляделся в поисках пульта дистанционного управления, включил телевизор.

— Ну-ка, посмотрим, что нам скажет бухгалтер наш Берлага…

С напряжённым вниманием они прослушали короткое выступление главы президентского секретариата и полностью с ним согласились. Да, всё именно так и обстоит — в стране бардак, экономика в загоне, премьер проводит деструктивную политику, ведущую к серьёзной конфронтации с соседями и мировой общественностью. Вывод: ни нынешнее правительство, ни нынешняя коалиция управлять страной не могут, и потому президент при поддержке конструктивной оппозиции созывает назавтра экстренное заседание парламента.

Игонтов возбуждённо хлопнул Ивана по плечу.

— Молодец Берлага. Не подкачал. А теперь, друг мой, быстренько-быстренько делаем отсюда ноги — потому как если они нас сейчас с нашим чемоданчиком прихватят, то и нам с тобой не поздоровится, и ситуация назад вполне может отыграться. Это еще те ребята!

…В тёмном салоне «мерседеса», уносившего их обратно за город, у Фёдора снова заиграл телефон. На сей раз звучала другая мелодия — «Спят курганы тёмные…».

— Да, слушаю… Минутку! — он протянул трубку Черепанову. — Это тебя.

Недоумевая, журналист взял телефон.

— Ваня, — услышал он взволнованный знакомый голос, — это Мария… Ты где? С тобой всё в порядке?

Черепанов вопросительно взглянул на Игонтова, тот с деланно растерянным видом развёл руками — мол, я тут ни при чём.

— Мария, ты как… ты откуда… Со мной всё в порядке, скоро буду дома!

— Ваня, я ничего не понимаю… Только что приходил какой-то дядечка, представился Леонидом Аркадьевичем, сказал, что вместе с тобой сидел в тюрьме и его попросили передать, чтобы я позвонила по этому телефону.

— Всё в порядке, Мария. Я завтра… — он вопросительно взглянул на Игонтова, тот кивнул. — Я завтра уже буду дома и всё расскажу. Дядечка этот правильный, хороший дядечка. Я вот тут подумал… Данною мне нынче властью я, пожалуй, поменяю ему процессуальный статус — переведу его из обвиняемых в свидетели.

— Какие свидетели? — растерянно спросила Мария.

— Свидетеля на нашей свадьбе. Ты против?

В трубке на короткое время повисла тишина.

— Почему против? Скорее — за. Сам же говоришь, хороший дядечка…

— Только сначала слетаем в Пекин, — ошарашил Марию Иван. Затем, быстро набрав номер по второму телефону, отрапортовал:

— Ну что, Валентиныч, завтра жду тебя в «Пекине».

— В Пекине?

— В московском «Пекине»!

И вновь поднёс к уху первый аппарат:

— Так что, Маша, завтра летим в Москву. Познакомлю тебя с Валентинычем, моим сокамерником, нашим земляком, а заодно и в «Ленком» тебя свожу.

Проведя первую после возвращения «планёрку», Черепанов поймал себя на мысли, что забыл о каком-то важном для себя деле. Так бывает иногда. Очень сильно хочешь вспомнить какую-либо элементарную вещь, а она, как назло, не вспоминается. Когда Черепанов вечером направлялся домой и в поле его зрения попал завлекательно мигающий иллюминацией зал игровых автоматов на углу улиц Советской и Независимости, его осенило.

На следующее утро он вызвал бойкую, подающую надежды журналистку Катю и дал ей задание:

— Катюш, у тебя есть шанс отличиться. Но предварительно придётся много поработать. Знаешь зал игровых автоматов на углу Советской и Независимости? Так вот, один молодой парень, студент, проиграл там 27 тысяч долларов. Вся жизнь у него пошла наперекосяк. Ты должна сделать об этом сюжет. Найти этого парня в тюрьме, договориться с администрацией о встрече, побывать дома у его мамы, встретиться с однокурсниками и, конечно же, взять интервью у хозяина заведения, которое делает людей несчастными и подсаживает на пагубные привычки. Кстати, задай ему вопрос, как бы он поступил, если бы на месте этого парня оказался его сын.

— Здорово! — обрадовалась Катя, предвкушая успех от скандальной передачи. — Иван Сергеевич, а если хозяин не захочет говорить на камеру?

— А ты начни с того, что хочешь сделать материал о пользе и проблемах легального игорного бизнеса. Он с удовольствием расскажет, какое это замечательное дело. Или скажи, что интересуешься его благотворительностью. Кстати, эффектно было бы снять его, когда он крестится на пороге церкви, — он туда, правда, лишь по праздникам ходит, но ради такого случая может и специально прийти.

* * *

Через несколько дней довольная Катя сообщила, что сюжет готов. После его показа Черепанова разыскал начальник колонии, в которой отбывал наказание Паша, и сообщил, что в ближайшее время будет рассмотрен вопрос о его условно-досрочном освобождении.

Как раз в этот момент в гости к Черепанову пожаловал помощник местного олигарха-депутата. Поздравил с возвращением и попросил пригласить его шефа на эфир у известного ведущего.

— Представляешь, сколько бабок платим этим дармоедам-пиарщикам, а они ну ничего интересного придумать не могут — предлагают затасканные ходы. А шефу хочется новизны, нестандарта, чего-то человеческого. Он им эту задачу ставит, да всё без толку…

— Есть идея, — вдруг оживился Иван Сергеевич. И показал помощнику сюжет про Пашу. — Представляешь, если твой шеф, просмотрев его, возьмёт над этим малым опеку, вернёт его в семью, в общество…

— …поможет разделаться с долгами, восстановит в институте, трудоустроит, обеспечит жильем, — начал ехидничать помощник.

— Идея — твоя, дарю, — Черепанов знал, что помощник не любил, когда инициатива исходила не от него. — Да шеф тебя за такой пиар орденом наградить должен. И похвастаешься, что эфир бесплатный пробил под этот проект.

— Вообще-то это мысль! — загорелся помощник. — Но разумеется, мы надеемся, что об этом будет снят целый цикл телепередач.

«Ну и ладно, пусть себе пиарится, зато Пашку удастся вернуть к нормальной жизни», — подумал Иван. Правда, встретив Черепанова в здании местной администрации, хозяин заведения игровых автоматов поспешил отвернуться. «Ну и чёрт с ним», — не особо расстроился Черепанов.

Спустя неделю Ивану Сергеевичу позвонил первый заместитель генерального секретаря Совета национальной безопасности Евгений Николаевич Левицкий. Поздравил со свадьбой, обещал прислать подарок и рассказал, что страна нуждается в стабильности и покое. И естественно, обо всей этой истории, случившейся с Черепановым в последний месяц, стоит забыть. Не было никакой истории — ни ареста, ни документов, ни дисков, ни видеосъёмки… Ничего не было!

Ну, не было так не было, согласился Иван Сергеевич. Вам там в Киеве, конечно, виднее. И, конечно же, страна нуждается в покое и стабильности. Крайне нуждается. Кто бы спорил.

А в голове крутились последние фразы разговора: «Забудь обо всём, Иван Сергеевич. Забудь. Хотя бы на год».

 

Ударная волна.

Роман

 

Глава 1.

Министерская закладка

Журавский вышел из служебной чёрной «тойоты» и энергичной, но ровной, годами выработанной походкой в считанные секунды преодолел мраморные ступени и министерский холл, успев при этом кому кивнуть, кому — пожать руку.

В свои пятьдесят семь он выглядел просто отменно. Спортивная пропорциональная фигура. Короткая стрижка делала почти незаметными небольшие залысины и умеренную седину на висках. Но для мужчины это просто мелочи. Морщинки одолели только впадинки у глаз, и даже лоб был почти гладким. Большие серо-зелёные никогда не бегающие глаза располагали. Это был тренированный взгляд хорошо владеющего собой человека. Лишь кончики губ во время приветливой улыбки слегка выдавали хитринку. Регулярный умеренный загар, стойкий, но не резкий запах хороших духов, всегда чистая обувь, исключительно качественные галстуки и свитера свидетельствовали о том, что Журавский в элитной среде чувствует себя как рыба в воде. Он был единственным замом, удержавшимся при трёх министрах. В лифте Станислав Васильевич сделал мягкий комплимент новенькой переводчице на предмет интересного сочетания её причёски с фасоном блузки. Ему достаточно было секундного взгляда, чтобы оценить и выделить то, над чем трудилась барышня для привлечения внимания, и сделать ей не дежурный, а специальный комплимент. Мало кто сейчас догадывался, какая работа в своё время стояла за этим. Самые гонористые и уверенно держащиеся в своих креслах сотрудники побаивались с ним конфликтовать, словно чуя какое-то невидимое, непонятно в чём выражающееся преимущество Станислава Васильевича.

Единственным человеком, которому Журавский доверял в течение последних 20 лет свои тайны, был он сам. Ни одно слово за это время не было им произнесено в силу глупости, слабости или неконтролируемой эмоции. Ни за рюмкой, ни по телефону. Он никогда не поносил и не раскрывал секретов своих предыдущих начальников, из чего нынешние — а все они были людьми неглупыми — могли сделать вывод, что так же он будет поступать и по отношению к ним.

При этом Станислав Васильевич вовсе не походил на робота. Напротив. Участвовал, но не засиживался в застольях, умел в тему произнести тост, рассказать анекдот, который всегда был свежим, смешным и мастерски исполненным.

Ещё один из секретов его стабильности — умение правильно выстраивать отношения с противоположным полом. Он даже обнаружил в этом вопросе некие общие подходы с ведением дел. Ведь в нашем бизнесе быть одновременно кристально честным и успешным невозможно. Нужно уметь лавировать. Зарабатывать, обходя законы, но не попадаться. Разрешать подчинённым подхимичивать себе на бутерброд, но в разумных пределах, и делать вид, что не замечаешь этого.

Он ожёгся в молодости с первой женой, которую крепко полюбил и перед которой вывернул душу наизнанку, за что и был наказан. Но Журавскому повезло — он сумел сделать выводы. Женщина и отношения с ней — это не просто шахматы. Это — минное поле. По которому нужно пройти и не взорваться. В амурных делах эмоциональная составляющая — одна из самых интересных, без неё секс пресен. Но именно эмоции и таят в себе опасность. Чем выше степень противостояния, чем больше адреналина, тем выше риск быть взорванным. Он любил этот драйв. В порыве откровения Журавский разрешал себе доверительно сообщить понравившейся барышне какой-либо свой секрет. Правда, только пятиразрядной важности, о чём ей, впрочем, знать было вовсе не обязательно. Так поступали при захоронении фараонов, когда для грабителей устраивали фальшивые тайнички, дабы те успокоились и не добрались до настоящей сокровищницы. Вообще, Станислав Васильевич был крепко подкован в этом разделе истории.

Взять его давнюю подружку Наташу. С виду покорная и безобидная, всегда преданно глядящая в глаза… Расскажи он ей в порыве откровения подноготную своих доходов, детали этих аварий, а завтра она потеряет к нему интерес, взбрыкнёт или обидится, что не купил ей авто, — да мало ли поводов можно придумать? Или выдаст его секреты новому любовнику или мужу. Или просто выложит в Интернете соответствующие фото.

Зайдя в кабинет, Станислав Васильевич сверил с секретаршей Ниной план предстоящего дня.

— Да, на пятнадцать нарисовалась срочная встреча — внеси коррективы. Вводных не поступало? — он бегло взглянул на Нину. Та, как обычно, излучала внимание и деловитость.

Нина была очень ценным для него сотрудником. Она прекрасно разбиралась в его делах, быстро схватывала суть и хорошо чувствовала людей. Она знала, с кем соединить, кого мягко перенести на завтра, а главное, она ничего не делала невпопад и не бывала навязчивой. Он старался регулярно приплачивать ей к зарплате премию в конверте, помог устроить дочь в лучшую, как считалось, в столице школу — на Прорезной, а Нина платила преданностью и благодарностью. Станислав Васильевич к святошам себя не причислял, но с секретаршей не спал принципиально и, установив доверительные отношения, определил дистанцию, не допуская лишних откровений. Впрочем, и Нина, когда пришла к нему в своё время на собеседование, в лоб заявила: положиться на неё можно во всём, но спецпоручений в виде интима она не приемлет. «А это и не требуется, — успокоил тогда претендентку Журавский, — для этого есть другие».

И сейчас ему очень льстило, что у него не самая молодая, но зато очень стильная секретарша, которая к тому же на работе в интимных связях ни разу замечена не была. Нина всегда действовала на него успокоительно-бодряще. Как заплыв в чистом море. И сейчас он с удовольствием отметил, что юбка у неё не выглядит короткой, но подчёркивает красоту упругих ног и хорошую фигуру; тёмные большие глаза, брови, ресницы, аккуратная, но не пышная причёска густой пряди черных волос, скрывающая едва наметившиеся морщинки на лбу, — всё естественно, а если что и подкрашено, то очень органично. И руки всегда ухожены, но маникюр тоже мягкий, не вызывающий.

— Вчера, когда вы уехали, через городской номер вас разыскивал одноклассник по фамилии Арнаутов, просил мобильный, сказал, что в Киеве на два дня проездом, по каким-то делам, а вообще он сейчас где-то в Тюмени обитает. Судя по голосу, ваш одноклассник где-то уже отметил свой приезд, и я вас беспокоить не стала. Вот телефон, который он оставил.

— Не позвонить нельзя. Одноклассник — это святое. Да и как объяснить ему, что не зажрался я, а подзапарился, мягко говоря. Давай набери его в обед. Нет, лучше так, пригласим его сюда часов на шесть. Посидим в задней комнатке минут 40, а потом эвакуируешь меня — подневольного чиновника — по срочному государственному заданию начальства, — переглянувшись, оба улыбнулись.

— Сводки перед вами. Я просмотрела. За ночь практически ни одного ЧП не произошло. Так, семь одиночных случаев травмирования, и то по мелочам. В Краснодоне одному шахтёру ногу вагонеткой отрезало, другой ехал на транспортёрной ленте и без кисти остался, но жертв и крупных аварий, слава богу, — нигде.

— Оно хорошо, конечно, — Станислав Васильевич интуитивно опасался ситуаций, когда всё складывалось слишком гладко. Он даже привык, что в течение рабочего дня обязательно должна произойти какая-нибудь гадость. Разгребёшь это дерьмо — и порядок. А вот если всё хорошо, есть угроза, что завтра произойдут сразу две гадости. Одна — за сегодня, а вторая — за вчера. Журавский тем временем начал обдумывать планы на вечер. После встречи с одноклассником хорошо бы уделить внимание и себе.

Когда у него и возникали неуставные отношения с барышней на работе, Станислав Васильевич потом безапелляционно совал девушке в карман стодолларовую купюру. Делал это необидно, но решительно, жестом, не позволяющим возражений. Со словами «Очень хочу подарить тебе хорошие духи, но боюсь ошибиться с запахом. Сделай это сама, но от моего имени». Этим он как бы расставлял точки над «і», а также обрезал участнице приключения путь к излишней болтливости. Тех, от кого мог исходить подвох, Журавский умел выделить и избежать на подготовительной стадии. Вечером он собирался уделить внимание кадровичке. Она работала в министерстве уже больше года, отличалась скромным, даже слегка скованным поведением. Ей было 32 года. Журавский выяснил, что женщина разведена, дома на её плечах больной отец и двое детей. Производила она впечатление человека воспитанного, неизбалованного и обделённого мужским вниманием, несмотря на привлекательную внешность. Накануне в министерской столовой она сидела к нему спиной, и Станислав Васильевич с удовольствием рассматривал проступающие сквозь белую полупрозрачную блузку белые же лямочки лифчика, туго обхватывавшие загоревшее тело. Выпустить бы его порыв на свободу! Своим безошибочным чутьём Журавский уловил в её природе немалый темперамент, закупоренный воспитанием, комплексами и обстоятельствами жизни. Небольшая полнота Станислава Васильевича ничуть не смущала. Наоборот, она выступала его союзником. Женщины на фоне этого комплекса воспринимали ухаживания и комплименты благодарнее. Накануне, общаясь с Катей, он запустил пробный шар: «Катюша, вы такая интересная, где мои 20 лет?!» Ответ: «А по-моему, вы сейчас намного интересней, чем в 20», — явно содержал обнадёживающий знак.

Его мысли прервал зазвонивший, как всегда, некстати прямой телефон министра. Через полторы минуты Журавский уже был в кабинете шефа.

— В Зимнем на шахте «Передовая» опять рвануло. 47 человек под землёй, пожар, будет много погибших. Короче, ну ты понимаешь, срочно вылетай на место, разбирайся и докладывай мне регулярно. И с прессой поаккуратней.

— Всё понял. Ещё маленький вопрос — и полетел. Звонил наш друг, — министр был в курсе приятельских взаимоотношений с заместителем председателя СБУ. Журавский их успешно познакомил за рюмкой чаю, в честь чего был поднят тост за взаимоподдержку порядочных людей. — Есть у него хороший малый на Лугани, трудится в нашей системе — главным инженером на «Первомайке». Просил его продвинуть.

— Подумай, кстати, насчёт Лукьянца. Шахта у него в порядке, а он хоть человек и заслуженный и линию нашу вроде выдерживает, но уже подустал от ответственности, пора и передохнуть. И эта самовольная остановка шахты без причины вылетела нашим партнёрам в копеечку.

— Я подумаю, — хотя этот расклад Журавскому и не очень нравился, виду он не подал. Станислав Васильевич машинально вспомнил, как лет пятнадцать назад летал инспектировать аварию на шахте у Лукьянца. Если ему не изменяла память, тогда спаслись два из 23 горняков. Но Лукьянец лично ему понравился. Принял хорошо, не утомлял обхаживаниями, а в дальнейшем все пожелания выполнял с одного намёка. Однако перечить начальству смысла не имело.

— Да, чуть не забыл, — эти слова министра настигли Журавского уже возле дверей, и он спиной почувствовал, известие будет неприятным. — Счета для перечисления средств родственникам погибших и пострадавшим мы в каком банке открываем?

— В «Центрально-Славянском», а что?

— А почему? — министр смотрел на развернувшегося Станислава Васильевича в упор, но не зло.

— Так давно сложилось, претензий к ним ни разу не возникало, — ни один мускул не дрогнул на лице Журавского.

— Ну ладно, — после секундного колебания шеф сделал ход конём, — Пусть пока так остаётся, а с нового года нужно будет упорядочить, мы ведь отдали приоритет «Экономбанку», если не ошибаюсь?

Станислав Васильевич покладисто кивнул. Он твёрдо усвоил, что все схемы на этой работе временны, и приучил себя к мысли, что расставаться с ними нужно легко. Получилось — и хватит.

Обидно, конечно, но не смертельно. Он знал о больших схемах больших начальников, но никогда туда не совал нос. Поскольку он занимался одной из самых неблагодарных работ — расхлёбывал всякого рода ЧП, то и в его «мелочёвку» никто особо не вмешивался. Хотя, если всё правильно сосчитать и умножить, не такая эта уж была и «мелочёвка», во всяком случае Журавский её ценил.

Станислав Васильевич всегда держал на работе тревожный чемоданчик командировочного. Больше всего в подобного рода поездках его напрягал неизбежный и чрезмерный подхалимаж местного начальства. Впрочем, он вовремя научился избегать походов в бани с девочками и попоек, которые вроде как к чему-то обязывали.

В самолёте, когда уже не первой свежести, но сохранившая остатки былой яркости бортпроводница начала изображать жестами, как пользоваться спасательным жилетом в случае посадки на воду, Станислав Васильевич почувствовал, что с трудом сдерживает готовый прорвать его истеричный смех. Ведь чушь собачья! Пусть бы хоть один случай был в мире, когда самолёт упал в воду и хоть один человек спасся с помощью этих дурацких жилетов. Но кто-то обосновал их необходимость, кто-то наладил выпуск, и весь мир авиапассажиров теперь наблюдает за жестами стюардесс, фантазируя вовсе на другие темы. «А ведь авиакатастрофы — тоже чей-то бизнес», — вдруг влетела в мозг Станислава Васильевича непрошеная мысль, которую он тут же постарался удалить как ненужный навязчивый файл. Но, похоже, ему только удалось переместить его «в корзину». Аварии на шахтах — как ни кощунственно было это осознавать — тоже имели коммерческую составляющую.

Похоже, скоро у него останется всего один живительный ручеёк: закупки систем оповещения о предстоящих выбросах метана. Хотя и объёмы денег, и сам процент его гонорара — это слово ему нравилось больше, чем общепринятое — «откат», — были относительно невелики, два момента являлись для Журавского приятными и определяющими. Во-первых, гонорар свой он получал от чешского партнёра, надёжность которого была проверена более чем десятилетним опытом сотрудничества, так что в Украине вычислить это было практически невозможно. Схема работала так, что им не было нужды даже созваниваться. Единственный раз, когда нужно было срочно согласовать изменения, изобретательный Журавский из осторожности сделал телефонный звонок с почтового переговорного пункта. Вторым привлекательным моментом являлась стабильность. Оборудование должно было соответствовать многим критериям, пройти соответствующие испытания и получить сертификаты. Причём параметров соответствия придумывалось всё больше. И все эти действия составляли очень длительную и почти безнадёжную для чужаков процедуру. А единственным институтом, который всем этим ведал, руководил приятель Журавского — Артём Павлович Воздвиженский. Журавский никогда не вручал ему конвертов с купюрами, но помог в своё время стать академиком, а затем всячески оберегал от препровождения на заслуженный отдых. Воздвиженский же был действительно неплохим учёным, но при этом отличался мягким и благодарным характером. Как-то он высказал Станиславу Васильевичу мысль о том, что для страны было бы экономней, если бы они разработали свои приборы, на что Журавский дал понять, что профинансировать быстро и в нужном объёме столь объёмный проект из бюджета нереально. На том и определились.

Перед вылетом Журавский набрал кадровичку, похвалил её замечательные качества, взгрустнул по поводу внезапной командировки, пообещал звонить по возвращении и, что любопытно, ни в чём ни капельки не солгал. Потом, вспомнив о звонке одноклассника Арнаутова, набрал Нину: «Свяжись, пожалуйста, с этим Арнаутовым, объясни ситуацию и — уж ладно — дай номер моей мобилки на 045». Последнее можно было, впрочем, и не уточнять. Нина прекрасно понимала, какой номер для кого предназначен. Сам Станислав Васильевич не одобрял пижонов, которые обкладывались тремя или четырьмя мобильными телефонами, что, по его мнению, только мешало и приводило к путанице. У него, как и положено, номеров было два. Один — ненавистный, который он никогда не отключал, — для начальства, семьи и Нины, второй — для всех остальных, на который он обращал внимание несколько раз в день — по настроению.

А Нина, поняв, что шефа до конца дня уже точно не будет и, наконец, появится возможность уйти с работы вовремя, уже созванивалась со своей коллегой Ритой. Рита работала референтом у заместителя председателя СБУ. Правда, в последнее время под предлогом сокращения аппарата её должность переименовалась — в старшего аналитика, но суть и функции от этого не изменились. Поскольку Нинин шеф Журавский давно дружил с Ритиным шефом Маштарём, девушкам часто приходилось контактировать по работе, выполняя их поручения: то перебрасывать по почте документы, то передавать неизвестного содержания пакеты, то кого-то с кем-то стыковать. В результате у них возникло что-то вроде дружбы. Это не был тип детской беззаветной преданности и открытости. Отношения строились искренне, но тактично, без выворачивания наизнанку друг перед другом, на основе уважения и симпатии, насколько это возможно между женщинами. Положительную роль играл и тот факт, что ни сами барышни, ни их среды в жизни больше практически нигде не пересекались.

Рита ответила сразу и явно огорчила Нину: «Никак сегодня не получится. Раньше девяти не освобожусь, — и после паузы уже весёлым тоном продолжила, — шутка! Представляешь, ты как почувствовала, я сама тебя уже собиралась набрать. Шеф сегодня сорвался в срочную командировку и подкинул два приглашения на какую-то супер-пупертусовочную закрытую вечеринку в “Евроконтиненталь”. Там будут что-то кому-то вручать, плюс шикарный банкет. Так что бросай все дела — никаких отговорок!»

— И не надейся — буду стопроцентно! Вот те совпадение! Представляешь, моего тоже куда-то заслали.

— Тогда в семь в вестибюле при полном параде.

— При полном — не получится. Если заезжать домой — раньше восьми не успею. Так что предстану перед бомондом в рабочей спецодежде.

— Знаю я твою спецодежду, что ж, будем отбиваться от женихов.

— Или не будем? — барышни дружно рассмеялись.

* * *

В столице Черепанов чувствовал себя вполне уверенно и комфортно. Уровень доходов позволял себя особо ни в чём не стеснять, а наличие друзей делало город более комфортным, уютным и приветливым. Но эта поездка задалась какой-то особо импровизированной, что ему очень даже нравилось. Иван почувствовал, что жить правильно и в точном соответствии со здравым смыслом и прагматичными графиками скучновато.

К своей аспирантке Ольге он давно начал присматриваться, но, как опытный «охотник», не спешил.

Увидев Ольгу в первый раз, Иван несколько расстроился. Девушки с такими замечательными внешними данными обычно отличаются леностью, завышенной самооценкой и не очень хорошим характером — так подсказывал ему житейский опыт. А тратить время на эту заочницу, выполнять работу за неё в планы Черепанова не входило. Заводить романчик в обмен на хлопоты и головную боль было бы неправильно, тем более дефицита на этой ниве он никак не ощущал. Поэтому он выбрал проверенный и единственно правильный в данной ситуации способ: строгий деловой стиль общения. Справится — хорошо, не справится — её проблемы.

— Ольга Петровна, тема вашей диссертации «Развитие манипулятивных технологий в украинских телевизионных ток-шоу» предполагает и творческий подход, и большой объём рутинной работы. За ближайшие две недели вы должны найти и изучить зарубежные исследования, касающиеся этой тематики. В отечественной науке таких пока нет — это я вам сразу подскажу. Также вам следует изучить историю развития ток-шоу в мировой тележурналистике. И постарайтесь записать свой архив в хронологии. Начиная с эпохи распада Союза — Листьев, Молчанов, Познер, а потом уже Шустер, Киселёв, исконно наши — Куликов, Безулик, Герасимюк. Да, и найдите те передачи и ведущих, которые успели сойти с арены. Пиховшек и другие. Архивы нашей компании — в вашем распоряжении, сейчас познакомлю вас с инженером видеомонтажа Денисом, он поможет. Вопросы?

Красивая Ольга Петровна, закончив конспектировать речь мэтра, как ни в чём не бывало, спросила:

— Как вы считаете, Иван Сергеевич, передачу «Порта а порта», которую ведёт Бруно Вэспа, я в вашем архиве раскопать смогу?

— Сможете, — автоматически ответил ошалевший Черепанов, — кстати, знаете, что означает «Порта а порта»?

— Конечно. От двери к двери.

— Вот и замечательно, тогда за работу! — когда дверь за Ольгой закрылась, Иван вспомнил собственный экзамен по русскому языку в университете. Не то чтобы он всё выучил идеально. Автором учебника был Розенталь. Везде так и писалось «Д.Э. Розенталь». А Черепанов по своей дотошности вычитал в аннотации, набранной мелким шрифтом, что полное имя Розенталя — Дитмар Эльяшевич. Редкое имя он запомнил и ввернул на экзамене: «А Дитмар Эльяшевич по этому поводу в своём учебнике дал следующую классификацию…» Эта деталь так позабавила экзаменатора, что тот накинул Ивану бал и поставил «отлично».

Ольга на самом деле оказалась девушкой толковой и довольно трудолюбивой…

Эта была их первая совместная поездка на острова. Вначале Черепанов планировал просто отдых. Перелёт из Лугани в Киев, а через несколько часов из другого терминала аэропорта «Борисполь» — в тёплые края. Но неожиданно у него нарисовались дела в столице, и Иван предложил новый план: он поедет в Киев пораньше, а потом там присоединится к Ольге. Но тут же выяснилось, что ей ну очень-очень хочется повидать киевскую подругу, встретиться с какими-то корифеями по теме своей диссертации и походить по театрам… и, разумеется, магазинам. Посему они приехали в столицу почти на неделю, дни бежали весело и насыщенно. На второй вечер коллеги вручили Черепанову пригласительные на церемонию вручения новой и самой яркой журналистской премии «Викеликс— джорналист-юкрейн» — за самую громкую сенсацию года.

Церемония должна была проходить в банкетном зале модного и супердорогого отеля «Евроконтиненталь». Будучи человеком небедным, но рациональным, Черепанов не позволил бы себе снять здесь апартаменты — это было бы как минимум расточительно. Впрочем, когда-то у него здесь состоялось несколько деловых встреч — вход и в отель, и в ресторан был свободным. Тогда Иван заприметил здесь знакомого киевского пиарщика, который, видимо, для пущей важности, дабы поднять свой статус и расценки на услуги, назначал встречи именно здесь. При этом собеседники за его столиком чередовались, а недопитая небрежно отодвинутая чашка кофе оставалась неизменной. Как говорится, зачем платить лишнее?

Черепанов окинул Ольгу оценивающим взглядом и остался доволен своей спутницей. С такой женщиной не стыдно появиться на людях. Чёрное вечернее платье, серьги, кулон, кольцо, туфли — всё было нарядно, красиво, подчёркивало привлекательность, но не содержало признаков вульгарности. «Вкус — великое дело—», — отметил про себя Иван, пока Ольга заботливо и как-то по-хозяйски поправляла ему галстук и ворот идеально выглаженной рубахи. Он вспомнил, как на одной из вечеринок оказался в обществе закомплексованной девушки, от поведения которой и ему было некомфортно.

Когда в качестве заказанного такси за ними подкатил дорогой и почти новый джип-мицубиси с шашечками, Иван слегка ошалел. Он вольяжно расселся рядом с Ольгой на заднем сиденье. По пути Черепанов не удержался и задал водителю — приветливому слегка лысоватому дядечке лет пятидесяти, чем-то схожему с артистом Николаем Губенко, — мучивший его вопрос: «Скажите, пожалуйста, вы везёте нас за 40 гривен. Столько же мы заплатили бы, если бы нас доставили и на “ланосе” или другом дешёвом авто. Но если посчитать стоимость вашей машины, амортизацию, обслуживание, расход топлива — то, мне кажется, вы работаете в убыток. Или я чего-то не понимаю?» «Всё верно, — “Губенко” был рад поговорить, — А мне деваться некуда. До кризиса я на фирме работал. Хозяин платил прилично. Он и уговорил меня взять кредит и эту красотку купить, сто лет бы мне это нужно было. А через полгода он сдулся. Я же остался с машиной и кредитом. Продать её за те деньги, что взял, уже невозможно. Если банку её вернуть, то они её так оценят, что я ещё им должен останусь, хотя уже почти треть стоимости выплатил. А так — хоть как-то на погашение кредита зарабатываю…

На прошлой неделе немного повезло — американцев катал три дня. И знаете, что их больше всего впечатлило? Не музеи, не церкви. Поездка на дамбу. Это в районе Конча-Заспы. Там выросли как грибы не сотни — тысячи особняков стоимостью в несколько миллионов “зелени”. Земснаряды фугуют день и ночь, прокладываются собственные реки, и всё это якобы в бедной стране. И поразило их, что владеют этими дворцами преимущественно чиновники…»

В этот момент они въехали на ярко освещённую выложенную из дорогой брусчатки площадку перед «Интерконтиненталем», и шустрый швейцар ретиво бросился открывать заднюю дверцу. Иван неспешно, давая швейцару подождать столько, сколько потребуется, выдал довольному водителю полтинник, выйдя, уверенным жестом подал руку Ольге и, дав возможность швейцару услужливо открыть перед ними нарядную дверь, сунул ему в руку пятигривенную купюру. В холле в свете сотен лампочек — их, казалось, невозможно было сосчитать — неимоверных размеров хрустальной люстры суетилась разношёрстная публика. «Сколько всё же в этой люстре лампочек? Сколько она весит? Сколько стоит?» — эти вопросы профессионального любопытства остались без ответа, потому что Иван уже с кем-то здоровался и представлял свою спутницу. Ей явно льстило, что и в столице на такой элитной тусовке Иван был как рыба в воде.

Они спустились по мраморной лестнице в банкетный зал. В углу расположилось трио молодых скрипачей, довольно виртуозно наполнявших звуками собрание.

Вручение премии — чека на 50 тысяч евро — сопровождалось речами англоязычных руководителей международного фонда, которые озвучивал картавый переводчик с монотонной интонацией и нетипичным ударением, явно раздражавший Ивана. А может, Черепанов выплёскивал на него досаду, на самом деле адресованную герою церемонии? Может, он завидовал этому щуплому довольному пареньку в дырявых джинсах, который стоял на сцене? Конечно, лауреат обнародовал в Интернете тайные контракты Украины на поставку оружия режиму одной из африканских стран. Интересно, рисковал ли он жизнью, добывая эти материалы, обжигал ли пальцы, когда доставал горячую головешку из огня? А может, ему кто-то элементарно «слил» эту самую информацию — и весь тебе героизм. С такими материалами и он — Черепанов — такую бомбу взорвал бы! Да где ж их взять-то?

Тем временем официальная часть подошла к завершению. Зал, заполненный известными политиками, артистами, шоуменами, гудел всё сильней. Чревоугодие и возлияния достигли апогея. И, как всегда бывает на подобных мероприятиях, у богато сервированных банкетных столов публики оказалось несколько больше, чем предполагалось: штатные тусовщики с важным видом просачивались по ходу банкета, когда контроль ослабевал. За столом было не то чтобы тесно, но плотновато, Ольга неожиданно встретила университетскую подружку и увлеклась болтовнёй с ней. Черепанов, пользуясь моментом, сказал, что отойдёт в другой конец зала пообщаться с киевским другом — ведущим программы «Дуэль» Костиком Журбой. Когда они с Костиком, обменявшись традиционными колкими подковырками, воодушевлённо подняли бокалы с виски и Иван неосмотрительно выдвинул локоть, он почувствовал, как кого-то задел, и повернулся, чтобы извиниться. И наткнулся на обворожительный взгляд чуть улыбающихся оливковых глаз.

— Извините, — Иван растерянно улыбнулся.

— Пустяки, можете подать мне вон то канапэ. Не в плане компенсации, это слишком мало, — рядом с Иваном стояла девушка лет тридцати. Но было в ней что-то, его застопорившее. Какие-то флюиды.

«Вот так всегда, — подумал он, — обязательно такие встречи случаются не тогда, когда надо».

Судя по всему, она была с подругой. В этот момент Ивана окликнул Костик. А через минуту, заметив, что его ищет взглядом Ольга, Черепанов решил сам ретироваться. Ему почему-то не хотелось, чтобы девушка видела, что он не один.

По пути его поймала пресс-секретарь центризбиркома, к ним их компании присоединилась ещё пара друзей — и понеслось-завертелось. Интеллигентные музыканты, оставив инструменты, тем временем начали налегать на коньячок. Как только распорядители покинули вечеринку, официанты стали деловито уносить со столов снедь и напитки. Черепанов в полглаза наблюдал и за девушкой, поразившей его воображение. Её с подругой развлекали двое бойких высоких мужиков. Иван даже подревновал, но вскоре переключился на свою компанию, которую они с Костиком наперебой заводили своими шуточками. Соскучился он по этому бесшабашному братству!

 

Глава 2.

Взрыв

Василий Кондратьевич давно задавался вопросом, почему некоторые его думы через время материализуются. Не то чтобы он был пророком, нет, но порой ни с того ни с сего его посещали мысли, не имеющие никакого отношения ни к ситуации, в которой он находился, ни к его ближайшим планам. Вдруг перед глазами появлялась картинка, смысл которой он понять не мог. Поначалу Кондратьич не придавал этому значения. После аварии на шахте, когда из бригады выжили только он и Серёжка Фролов, зеленый и необученный выпускник техникума, такое стало случаться с завидным постоянством.

Уже почти десять лет прошло со времени того проклятого взрыва. Смена работала как обычно, всё шло по плану, и сигнализация вела себя спокойно. Её не заглушали в этот раз: после череды аварий на других шахтах о практике отключения датчиков метана в лавах забыли. Взрывы уносили всё больше жизней, и никому не хотелось стать следующим.

Они работали в самой нижней точке шахты. Глубже было только тело Земли, которое шахтёры беспощадно сверлили и дробили в поисках чёрного камня, который когда-то был обычным деревом. «Как этот древний лес попал на глубину более километра и за миллионы лет окаменел?» — Кондратьич, несмотря на своё пролетарское происхождение, иногда задавался такими глобальными вопросами, что сам удивлялся.

Земля мстила им горячим воздухом — за сорок — и пыталась предупредить о своём недовольстве постоянным потрескиванием кровли. Но горняки — народ закалённый. После некоторого опыта работы под землёй чувство опасности обычно притупляется. Одним для этого нужно три или четыре раза спуститься в лаву, другим требуется месяц или больше, а есть такие, что не могут побороть чувство естественного животного страха перед глубиной. Ну что ж, бывает… Тогда на поверхности трудись. Но всё равно — на шахте. Она кормит всех. Нет другой работы в их родной глухомани.

Ничего необычного не происходило, все находились на своих местах, до конца смены оставалось не более получаса, когда ударила стена горячего воздуха вперемежку со смогом угольной пыли…

Кондратьич пришёл в себя уже на носилках в клети. Горноспасатели достали его одним из первых — он и новичок Серёга оказались дальше всех от эпицентра взрыва.

Резкий свет болью ударил по пропитанным угольной пылью векам. Глаза Кондратьича были закрыты, но от этого боль в них не уменьшилась.

— Отец, держись! — спасатели, услышавшие стон, поняли, что шахтёр пришёл в себя, и ускорили шаг.

Свежая струя весеннего воздуха стала самой большой радостью в жизни Василия Матвеева. Без малого тридцать лет он спускался под землю и всегда поднимался оттуда сам, своим ходом. А теперь, когда до пенсии осталось всего-ничего, его выносят сынки горноспасатели. «Это хорошо ещё, что не вперед ногами…» — Кондратьич всегда находил плюсы в самых, казалось, неприятных ситуациях.

До сих пор Василия Матвеева считали самым везучим на шахте. Уж сколько раз миновала его беда. То срочно бежит устранять неисправность, а на том месте, где он только что стоял, происходит обвал. То дочь внука подарила и с зятем так отметили, что на следующий день не было смысла идти на работу, а электровоз дал искру — и рванул метан. И таких случаев было много, но травмы тяжелее, чем перелом указательного пальца правой руки, Василий Кондратьевич так никогда и не получал. И то засмеяли его потом — мол, дверью прибил на поверхности.

— Василий, Вась… Боже мой… Живой вроде… — женский плач рекой потёк по шахтному двору.

— Как там, сынки? — старики шахтёры боялись задать горноспасателям главный вопрос — выживет ли смена.

— Горит, завалило сильно…

— Боже, Боже! Сколько же тебе ещё нужно забрать наших мужиков? Когда ж ты уже наешься? — тучную женщину, плачущую навзрыд, подхватили рядом стоящие люди…

Эта авария была, конечно, не первой, и все понимали, что она не будет последней. И когда по посёлку быстрее любой самой правительственной телеграммы разнеслась весть о беде, люди, следуя отработанному поколениями ритуалу, кинулись к шахтному двору кто в чём был. Женщины в тапочках и домашних халатах, замотав головы в серые пуховые платки, стояли кучками. У одних лица были скованы каменной маской скорби, другие дали волю слезам. Громче всех голосили те, которые знали точно, что их мужики находятся внизу. А деды и счастливцы, которые пришли на следующую смену, одну за одной курили «Приму» и пытались прояснить хоть какие-то подробности.

Эти люди, объединённые общим горем, понимали, что платят очередную дань подземелью. Так же, как и их отцы, как и их деды, они плакали над погибшими, но знали, что всё равно, когда закончатся спасательные работы в аварийной лаве, они опустятся туда снова и ничто не изменит их жизнь.

Как обычно в таких случаях, штаб ликвидации аварии вывесил список тех, чьи жетоны остались на поверхности. Здесь было теснее всего. Одни, пробежав глазами фамилии, как бы стесняясь, что не нашли в нём своих, тихонько крестились и отходили в сторону со слезами счастья. Другие, увидев фамилию, подтверждавшую самые худшие мысли, впадали в отчаяние, умоляя Всевышнего вернуть на поверхность мужа. Или сына. Или обоих. Это было страшнее всего. Такие жены и матери либо падали тут же, теряя землю под ногами, либо в бессильной ярости колотили закрытые двери ненавистной шахты, как будто она, проклятая, вернёт им самых родных людей в страхе перед гневом человеческим.

Жёлтые автобусы горноспасательной службы — эти ненавистные вестники горя — выстроились в ряд и только добавляли трагизма. Бабоньки, подходившие на шахтный двор, видели их краснополосые бока и понимали, что раз столько их наехало, то беда внизу большая. Скорые реанимобили лимонного цвета также выстроились в ряд в сторонке, экипажи их с надеждой смотрели на выход, им теперь хотелось иметь на своём борту больных, как это не казалось странным… Если в «скорую» попал, значит, жив ещё…

Смена за сменой горноспасатели ходили вниз, разведка докладывала ситуацию в штаб, но на шахтный двор перепадали скупые вести: взорвался метан, обвал, 23 человека в лаве, горение в эпицентре взрыва, разрушения сильные.

Василия Матвеева вынесли первым. Накрытый одеялом, он не понимал, что происходит, потому что весь состоял из боли. Она была везде, но, похоже, начала отступать, так как он пришёл в себя. Ещё под землей ему оказали первую помощь, укололи обезболивающее, перелом или переломы были очевидны и без рентгенаппарата — уж очень неестественно выглядела его правая нога, голова была окровавлена вместе с осколками каски и коногонки — шахтёрского фонаря.

Шёпот пронесся волной по толпе земляков: «Жив Василий, слава богу… Счастливый он всё же…» И снова зарыдали женщины, которые никак не хотели представить себя вдовами.

— Мой-то где трудился, когда рвануло, Вась? — чьи-то заплаканные глаза с мольбой смотрели на покрытое кровью и грязью лицо Матвеева, но Кондратьевич не мог разлепить обожжённые губы и виновато улыбнулся уголком рта: «Не знаю я. Не помню. Простите». Наверное, его поняли правильно.

— Товарищи, пропустите, пропустите, он не может говорить, он только что в себя пришёл…

Голубое небо сменилось белым потолком реанимобиля, потом и без того разрывающаяся от боли голова раскололась на несколько частей от воя сирены, лица врачей склонились над Кондратьичем, и он поплыл… Только на сей раз на душе было спокойней. Его теперь спасут. Точно спасут.

* * *

Ожоговый центр областной больницы был хорошо оснащен. Страна не жалела денег на оборудование отделения, в котором спасали выживших в аду. Светлые свежевыкрашенные стены, современные каталки, двери, не издающие ни единого скрипа, — это всё резко контрастировало с темнотой подземелья, грюканьем электровоза и звуками, которые издавала закрывающаяся клеть.

Василий Кондратьевич снова пришёл в себя уже на специальном матрасе в палате ожогового отделения. Он лежал голый, обработанный какой-то пеной, нога была опутана железными скобами, а голову сдавливала тугая повязка. Глаза болели уже не так резко, свет в лицо не бил, а лился откуда-то из кармана в потолке и был мягко-жёлтого цвета.

«Я жив, это точно», — Кондратьич констатировал самый радостный на данный момент факт.

Мозг, раскалываясь от боли, всё же дал несколько команд телу. Для начала нужно удостовериться, что всё на месте. Поднять голову Матвеев, правда, не смог.

«Так. Правая рука», — пальцы пошевелились, подтвердив, что они и всё, что соединяет их с телом, на месте.

«Левая», — хорошо… болит, но работает.

«Правая нога…», — ух, ты… Плохенько. Там непорядок.

«Ладно, болит, значит, на месте»

«Левая нога», — мозг заканчивал ревизию и остался более-менее доволен комплектацией своего уже немолодого тела. Все конечности были при нём, похоже, что нога пострадала больше всего, но как же раскалывается голова!

Слева монотонно пикал какой-то аппарат, раздражая высотой звука.

По приближающимся мягким шагам Кондратьич понял, что и у него гости.

Над ним склонилось лицо в маске, явно женское, с очень красивыми глазами. Василий Кондратьевич хватанул воздух ртом, когда вспомнил, что лежит абсолютно голый, и, наверное, густо покраснел. Знать он этого не мог, но так подумал. «Во как, в другом месте, может, и рад был бы, а тут лежу как на площади, достоинством кверху».

Маска будто прочитала его мысли и произнесла:

— Не переживайте, вас накрыли. Сейчас это не главное, не смущайтесь.

— Где я?

— В Лугани. В областной больнице.

— Что со мной?

— Ожоги около 30 процентов тела, неглубокие, перелом правой ноги и черепно-мозговая травма.

— Кто-то ещё здесь есть из ребят?

— Сергей Фролов.

— И всё?

Маска в это время с помощью тампона и длинного медицинского зажима обрабатывала ожоги на лице.

— Постарайтесь не разговаривать, так лучше будет заживать.

— И всё? Скажите!

— Пока так. Идут спасательные работы.

— И?

— Вот вы упёртый! Я же прошу! Не разговаривайте, пожалуйста. Будете отвечать только тогда, когда профессор вас о чём-нибудь спросит. Вам следует как можно меньше задействовать мышцы лица.

— Тогда догадайтесь сами, о чём я хочу спросить, и расскажите всё сразу.

— Достали 16 человек, из них пока только вы двое живы. Судьба остальных неизвестна. Чем дальше идут спасатели, тем сложнее условия. Шансов почти нет, говорят. Так что, можно сказать, вы счастливец. Вам меньше всего досталось. Фролов очень тяжёлый.

Матвеев и на этот раз выскочил из могилы. Всё-таки бережёт его какая-то сила. А вот ребята… Хорошо, если сразу. Бац — и всё… Кондратьич много раз представлял, как это — быть при памяти и знать, что ты погребён завалом. Нет, уж лучше сразу. И ещё не хотелось бы сгореть заживо. Пусть уж резко пару десятков тонн породы на голову, чтобы наверняка. И в сознание не приходить.

«Чего это я… Уже всё хорошо…» — испытавший сильную боль организм брал своё, и Кондратьич заснул…

* * *

Вот уже пятьдесят дней хамсин — жаркий ветер, несущий песок и жар из пустыни, — мучил плодородные земли великого Нила. Он дул с той стороны, куда каждый день в своей дневной ладье Манджет бог Ра, плывущий по небу, увозил солнце. Жизнь в Мемфисе (столица Древнего Египетского царства) и его окрестностях в это время замирала. Все ждали наступления первого дня месяца тота, когда священная звезда Сириус после семидесяти дней отсутствия вновь появится на небосклоне и возвестит о большом разливе. Вскоре Нил станет мутно-зелёным, а затем его высокие воды окрасятся в кроваво-красный цвет и принесут из своих верховий много ила, и всё закрутится заново — буйволы потянут мотыги, земледельцы будут идти следом, погоняя их плетью и разбрасывая семена. Вся жизнь царства зависела от того, насколько много ила принесёт река.

Хемиуну каждый год в это время обязан был явиться к великому фараону Хуфу и доложить, как продвинулись работы по возведению пирамиды. Несмотря на то что главный архитектор строительства Большой пирамиды Хемиуну был племянником ставленника бога Ра, каждый раз он ждал этой встречи с трепетом. Двадцать лет назад, когда место для строительства было выбрано на плато возле Гизы, Хуфу пожелал, чтобы его гробница была не только непревзойдённой по величию, но и надёжно защищённой от воров, которые с завидным постоянством, несмотря на все мыслимые и немыслимые проклятия и ловушки, умудрялись доставать сокровища фараонов из гробниц в долине царей. Этих людей не останавливала ни кара богов, ни перспектива жестокой расправы на Земле в случае поимки. Зная, что его творение станет целью для грешников, желающих добыть сокровища, Хемиуну задумал пирамиду так, чтобы никто не смог проникнуть в её сердце, не зная чертёжа. Свитки архитектор хранил в своём неприступном замке, в месте, известном только ему одному.

Великий фараон ждал его, чтобы познать тайну своей пирамиды.

Восемь рабов с носилками, на которых восседал Хемиуну, вышли на аллею дворца фараона. Впереди виднелись ступени и величественные колонны с вратами, за которыми суждено было побывать лишь избранным. Наместник бога Ра окружил себя исключительно проверенными людьми, в основном родственниками, и ещё (от этого никуда не деться) верховными жрецами — хранителями вековых тайн династии.

Стражи молча преградили путь архитектору, вопросительно глядя исподлобья. Леопардовые накидки через одно плечо свидетельствовали, что это не простые воины, а лучшие из лучших — личная охрана фараона.

— Хемиуну, — архитектор назвал своё имя, и стражи пропустили его.

— Великий Хуфу ждёт Вас, Хемиуну. Следуйте за мной, — слуга почтенно поклонился и повёл гостя.

Одни за другими открывались тяжёлые, высокие створки дверей, давая доступ в новые залы, каждый из которых был украшен богаче предыдущего.

В конце пути их ждали тяжёлые кедровые двери, обитые золотом, закрытые в знак того, что за ними находится нечто священное. Слуга стал вполоборота и ещё раз почтенно поклонился, указывая на вход. За всем этим пристально наблюдали стоящие по обе стороны воины.

Другой слуга раскрыл створки дверей, и перед архитектором предстал тронный зал фараона, в центре которого восседал сам Великий Хуфу, наместник бога Ра на Земле. Чуть поодаль стояли рабы, одетые в расшитые кожаные передники. Они неспешно помахивали большими опахалами, отгоняя зной от восседавшего на троне фараона. Его массивная золотая корона символизировала верховную власть Египта, но каждый вошедший сюда и так понимал, какой чести удостоен.

Перейти на страницу книги

Хемиуну сделал несколько шагов по направлению к трону и присел в почтительном поклоне.

— Приветствую тебя, великий повелитель обеих земель, да пребудет вечным царство твоё…

— Ты можешь подняться, Хемиуну.

Архитектор встал с колен, но всем своим видом продолжал выказывать почтение к царственной особе.

— Подойди ближе, племянник.

Хемиуну сделал ещё два шага к величественному трону, высеченному из белого камня.

— Прошёл год с той поры, когда мы последний раз виделись. Мне жаль, что заботы о процветании Египта не позволяли мне сделать это раньше, но пора подумать и о своём будущем…

— Всемогущий Хуфу, я готов раскрыть тебе тайны пирамиды. Все свои знания я применил для того, чтобы твой дом в новом мире был безопасным и самым величественным среди усыпальниц царей Египта.

Фараон пристально смотрел на архитектора, скудное освещение тронного зала только подчёркивало блеск золота его одежд, а змея на короне, служившая во всех династиях символом власти, хищно смотрела на гостя, расправив свой синий капюшон.

— Я не ошибся в тебе, Хемиуну, ты уже двадцать пять лет служишь мне верой и правдой. Пирамида, которая теперь своими белыми гранями раздаёт свет над долиной великого Нила, — это символ власти великой династии над всеми смертными, это вдохновение для архитекторов будущих поколений и загадка для всех, кто не будет посвящён в её тайны. Это твое детище, Хемиуну, и ты заслужил награду.

— Но пирамида еще не закончена, великий фараон. Я готов принять из твоих рук и кару, и награду, но я прошу дать мне закончить работу, и только потом, если ты посчитаешь нужным, приму щедроты твои.

— Ты, как обычно, честен со мной, племянник. Сколько тебе потребуется времени для окончания работ?

— Я уверен, великий наместник бога Ра, что к следующему разливу Нила строительство пирамиды будет окончено, и ты сможешь созерцать её во всем великолепии.

— Значит, тебе нужен всего год?

— Да, мой царь.

— Через год, когда ты сможешь предстать передо мной с хорошими вестями, ты получишь десять талантов и двести рабов.

Хемиуну почтительно преклонил колени.

— Твоей щедрости нет предела, мой повелитель…

В действительности архитектор и его семья уже давно ни в чём не нуждались. Просторный дом в Мемфисе, слуги и рабы, земельные угодья. Он мог позволить себе содержать театр, в котором комедианты и фокусники давали представления не только для него, но и для прочей местной знати. Всякому представлению предшествовали возлияния из винных запасов его поместья, и каждый раз хозяин удостаивался похвал, ибо его винодел был лучшим в округе. Регулярные и немалые его пожертвования в сокровищницу храма святого Амона способствовали тому, что каста жрецов прониклась уважением к архитектору, но всё же, по мере возвышения пирамиды над плато, с каждым новым её уровнем, эти отношения всё больше охлаждались.

Сам Хемиуну понимал, что священнослужители никогда не допустят в свой круг чужака, тем более настолько образованного, как он, да и не хотел он этого. Его родственные связи с фараоном теперь, когда Египет оказался на грани разорения, являлись скорее недостатком, чем достоинством. И причина этого была и в самом главном архитекторе Великой Пирамиды — Хемиуну. Это он придумал, как создать самое величественное строение за всю историю человечества, это он выбрал для неё место на плато недалеко от Гизы. Место, где твердые скальные породы возвышаются над зелёной дельтой Нила, там, где заканчиваются жизнь и плодородие Земли и начинаются смерть и жар пустыни, на границе двух миров — настоящего и потустороннего, царём которых мог быть только один человек — его дядя фараон Хуфу.

Несмотря на это, подарок от Хуфу был поистине царским: десять талантов — целое состояние, о рабах и говорить не приходилось — последнее время всё меньше им доставалось еды, а работы меньше не стало.

Хемиуну поднялся с колен и выпрямился перед повелителем.

— Потом будешь благодарить, племянник, — фараон пристально смотрел на него. — Говорят, что помимо таланта строителя есть у тебя еще один необычный дар, не присущий учёному, знающему точные науки.

Хемиуну напрягся.

— Дар, мой повелитель, — это возможность оставить после себя след для потомков, а то, чем меня наградил всевышний, — это мучение…

— Почему ты скрывал от меня свои способности провидца, Хемиуну?

— Негоже слуге знать то, что ему не положено, мой фараон. Только ты один можешь знать истину, а я всего лишь служу твоим делам и славе твоей.

— Ты скромен. Это похвально. Но — это правда, что ты задолго предсказал последнее землетрясение?

— Нет, мой повелитель, предсказать — значит предупредить. Я всего лишь догадывался о том, что оно произойдет.

— Ты лукавишь со мной, Хемиуну!

— О, величайший! Как я могу? Мои знания материализуются только в твоих интересах, их слишком мало для того, чтобы увековечить твоё величие. Ты знаешь, мой царь, над пирамидой работает много учёных мужей, которые знают всё о звездах и правилах их движения по небу. Без опыта многих поколений египтян мы не смогли бы даже правильно расположить пирамиду на плато, но мы поставили её безошибочно, это показывают измерения, которые мы делаем каждый год. Вот это — способности людские, а мои видения — это мои проклятия, я не хочу их видеть! Знать будущее — удел жрецов, имеющих доступ к святыням в храмах, только они достойны божественных провидений, я же простой учёный — слуга твой.

— И всё же? Я хочу всё об этом знать!

— Да, мой повелитель… Я предчувствовал землетрясение…

— Почему ты скрыл это?

— Посылать наказание египтянам может только бог и ты, его воплощение на Земле. Какой же смысл в наказании, если его можно избежать?

— Ты мудр к тому же, Хемиуну…

— Я знал, что боги пошлют нам наказание, но единственное, что я себе позволил, — это обезопасить пирамиду. Все непрочные конструкции укрепили, новых блоков не поднимали, и людей со строительства я тоже посмел вывести.

Фараон смотрел на архитектора с восхищением и осуждением, смущая Хемиуну колючим царским взглядом.

— И Аменеминт, верховный жрец, тоже не знал, что кара придёт на земли Египта?

— Я не могу говорить за другого, тем более такого просвещённого и мудрого, каким является хранитель верховных тайн… Глубина его знаний не вызывает сомнений, он…

— Не говори ничего! Аменеминт наверняка знал об этом! Хитрец решил, что он более приближён к небесам, чем я! Что он возомнил о себе? Он теперь говорит, что эти наказания — землетрясение, засухи — связаны с гневом небес, которые якобы недовольны тем, что пирамида сделала египтян ближе к богам!

Хемиуну весьма грамотно замолчал и опять принял почтенную позу. Присутствовать при взрыве ярости фараона — сомнительное везение. Хуфу многих людей лишил жизни в таких приступах, не желая разбираться, в чём состояла истина. Архитектора хранили узы родства с Великим, но испытывать их прочность ему вовсе не хотелось.

— Как ты узнаешь будущее, Хемиуну?

В воздухе тронного зала повисло молчание.

Что ответить царю? Архитектор выпрямился, но голова его осталась преклонена.

— Великий Хуфу! Не в моих силах объяснить, как это происходит. Изредка меня посещают видения… Иногда просыпаюсь среди ночи от мыслей тяжёлых, иногда — глядя на человека, радуюсь, что боги пошлют ему счастье. Знаю точно — причиной тому моя кошка Гепа.

— Священное животное помогает тебе смотреть в грядущее?

— Точно так, мой повелитель… Без неё никогда не посещали меня такие мысли. Все предположения я могу делать только тогда, когда она рядом.

— Что ещё ты предсказал? Как давно боги одарили тебя видениями?

— Несколько лет назад, мой господин, меня свалила болезнь, неведомая египтянам. Почти месяц родные выхаживали меня всеми известными способами, но помог мне только лекарь Саисе. Он открыл глубины моего черепа и дал духам болезни и зла покинуть моё тело. Потом я пошёл на поправку, а вот кошка не отходила от меня ни на минуту. Это она вылечила меня, я не сомневаюсь. Саисе сказал, что не ведомы ему случаи такого быстрого выздоровления. А что до предсказаний — я не знаю, это грёзы или пророчества — не могу проверить большую часть из них, да и мысли мои только о пирамиде.

— И что же говорят твои мысли?

— Пирамида будет стоять вечно, мой повелитель, до тех пор, пока цела будет под ней земля. Многим поколениям предстоит восхищаться твоим творением, Божественный фараон. Тайну свою пирамида не откроет ещё очень-очень долго, и покой твой не нарушится. Племена дикарей станут искать путь к твоей сокровищнице, но правильного — не найдут. Для них мы построили нисходящий коридор и ложную гробницу, в которой, когда придёт время и великий фараон станет повелевать миром небесным, мы устроим несколько ловушек и оставим покоиться несколько скелетов. Любой вошедший туда будет считать, что до него в гробнице побывали воры, а потому не найдёт ничего существенного. Со временем пирамида потеряет белоснежные одежды и позолоченный камень в своей главе, но от этого она не станет менее величественной. Сняв белые одежды, она поможет отстроить город у своего подножья, город, который она всегда будет хранить. И так, Великий Хуфу, ты позаботишься о народе своём, да будет царствие твое вечно…

— Зная будущее, ты сконструировал пирамиду так, чтобы она стояла вечно? — фараон с восхищением смотрел на племянника, стараясь сохранять величественное выражение лица. — Воистину, тебя мне послал сам Амон!

— Точно так, мой повелитель. В ходе строительства я умышленно допустил несколько изменений. Они не отражены в чертежах, которые находятся в храме Птаха, у верховного хранителя тайн Аменеминта. Жрецы не всё знают об устройстве пирамиды. Вся правда о ней — здесь…

Архитектор достал приличной толщины рулон свитков и возложил его к ногам фараона.

— Папирус не вечен, мой господин, но я не решился высечь эти тайны на табличках. Божественная воля и ум повелителя великого народа подскажут тебе, как поступить со свитками, но знай всегда, что здесь, — Хемиуну показал пальцем на свою голову, — хранится оригинал этих планов. Я готов забрать его с собой, когда боги прикажут мне плыть в неземной мир. И я обещаю, мой фараон, что никто и никогда не узнает то, что я храню в голове.

Хуфу встал с трона, архитектор застыл в почтенной позе.

— Я рассчитываю на тебя, Хемиуну. Для продолжения славы династии мне недостаточно знаний визирей и жрецов, лекарей и астрономов. Мне нужны твои сны. Повелевать обоими мирами можно только, если знаешь будущее. И это будет второй нашей тайной, племянник. О том, что ты рассказал мне и еще расскажешь, не должен знать никто, а тем более жрецы.

* * *

Владимир Иванович Лукьянец никогда не считал себя трусом или предателем, но на этот раз выйти на шахтный двор долго не мог. Он уже семь лет был директором одной из самых глубоких в Донбассе шахт. Свыкся с вниманием учёных, прессы, но к авариям привыкнуть не мог. Каждый раз, когда нужно было сделать шаг за дверь и сказать, что шансов найти живых больше нет, он собирался с мыслями так долго, как будто шёл на собственную казнь.

Шахта «3-я Глубокая», после того как перешла отметку 1000 метров, приобрела репутацию убийцы. Раз в несколько лет там начали происходить случаи массовой гибели шахтёров. Учёные и инженеры корпели над грудами бумаг и десятками квадратных метров чертежей, пытаясь понять, почему ранее самая безопасная шахта так круто поменяла свой нрав. Экономисты считали себестоимость ставшего таким драгоценным угля, а сухая статистика выдавала стоимость тысячи тонн угля, измеренную в количестве шахтёрских жизней. Все эти цифры росли постоянно, но тем не менее уголь, который добывали на шахте, был по своим качествам самым лучшим в стране. А там, где есть государственный интерес, нет места сомнениям — так учили Лукьянца со времён Советского Союза.

— Итак, сейчас мы должны принять решение. Есть хоть малейший шанс спасти тех, кто числится пропавшим без вести? — заместитель министра угольной промышленности Станислав Васильевич Журавский, возглавивший штаб по ликвидации аварии, был печален, но вполне спокоен.

В воздухе повисло молчание.

— Владимир Иванович, доложите обстановку по состоянию на десять часов утра, — замминистра говорил негромко, но все слышали каждое его слово.

— Спасательная операция длится десятые сутки, из двадцати трёх горняков на поверхность подняли двух живых и четырнадцать — без признаков жизни. Судьба ещё семи человек нам неизвестна, хотя на самом деле… не будем себя обманывать надеждой. Пожар в лаве продолжается, температура около тысячи градусов.

— Каково мнение горноспасателей?

Встал командир отряда горноспасателей. Опустив глаза и понимая тяжесть своей миссии, он сказал то, что рано или поздно говорить приходится:

— Дальнейшее проведение спасательной операции в связи с условиями пребывания бойцов считаю невозможным. Шансов найти кого-либо живым — ноль. Там пекло. Смысла пытаться достать останки тел, рискуя потерять кого-то из бойцов, не вижу. Да и вряд ли эти останки сохранились: крематорий там… Предлагаю ставить перемычку.

Постукивая ручкой по столу, замминистра взял паузу.

— Скажите, Владимир Иванович, наша совесть чиста?

— Всё, что возможно, мы сделали.

— Ну что ж… Приступаем к монтажу перемычки. Я выйду к прессе, поясню ситуацию, а вас, Владимир Иванович, попрошу подготовить встречу с коллективом, с родственниками погибших. Наверное, будет правильно, если правду они услышат от вас, своего земляка.

«Другого и быть не могло…» — Лукьянец знал, что самое тяжёлое достанется ему, и кто-либо из зала обязательно выкрикнет в его адрес слово «убийца». Таков его крест. Такова плата за достаток семьи, учёбу в престижных вузах детей, хороший автомобиль, возможность управлять производством, отдыхать на дорогих заграничных курортах и чувство причастности к некой элите, с вытекающими отсюда перспективами…

— Соберите народ в актовом зале на 16 часов…

Тучный Лукьянец вовсе не казался жирным из-за хорошей подвижности. Особую выразительность придавала ему и бурная жестикуляция — даже во время прохождения службы в армии он толком не научился держать руки по швам. Жена заранее извлекла из гардероба приготовленную для таких случаев чёрную траурную рубаху. Поначалу она не знала, как правильно вести себя в подобных ситуациях. Каждое её слово злило мужа, безжалостно срывавшегося на неё резким ором. Но молчание оказывалось ещё более тягостным. Позже она решила: уж пусть покричит на неё, раз ему так надо, в конце концов, ему всё равно тяжелей, а так она выступит в роли громоотвода. А на вечер всё равно отойдёт, приголубит и скажет: «Ты, мать, не серчай, что сорвался» — и новое кольцо подарит.

Пока супруга завязывала галстук и что-то говорила с успокаивающей интонацией, Лукьянец продумывал свою речь, где сделать паузу, где дать выход волнению, где говорить приготовленный текст без остановки роботом, но главное — превратиться в тень и ничего не слышать, не слушать, испариться. А через три-четыре дня мотануть в соседний городок Зимнее — к Наташке. Подарить ей цепочку золотую. Забить продуктами холодильник. И наслаждаться её — кто знает — может, и искренним звонким смехом. Несмотря на разницу в возрасте, она, кажется, на самом деле радовалась их встречам. Пока он её не приметил, торговала мороженым в парке. Любопытно устроены женщины. Интересно, дай ей его возможности, как бы она с ним поступила. А какая, в конце концов, разница? Мы что, лучше? Мы хитрим, они хитрят…

Тусклый свет актового зала шахты делал массу собравшихся серой и неприветливой. Женщины вперемежку с мужчинами стояли в проходах — зал предназначался для торжественных мероприятий и не был рассчитан на такое количество людей.

С трудом протискиваясь сквозь толпу, пытались занять удобное для съемки место операторы местных и центральных каналов со штативами наперевес.

Президиум состоял из трех массивных столов двадцатилетней давности, нескольких скрипучих стульев и старенького советского микрофона, который многое слышал в своей жизни: поздравления с юбилеями и трудовыми свершениями, но теперь ему предстояло услышать те слова, которые бы ему лучше не транслировать дальше…

Лукьянец, командир горноспасателей и главный инженер вышли в президиум. Сотни пар глаз просвечивали их как рентген. Для чего собрали?

Зажглись софиты камер.

Директор стал за трибуну, пальцем постучал по микрофону и услышал эхо из колонок. Сколько можно оттягивать этот момент? Ком плотно стоял под кадыком. Не помог и стакан с водой.

— Товарищи…

— Говори, не тяни, директор! Нет уже у нас слёз!

— Сегодня штаб по ликвидации аварии совместно с правительственной комиссией принял решение об окончании спасательных работ.

Рёв женщин, которых эта фраза лишила всякой надежды на спасение родных мужиков, разорвал тишину.

— Как же так? А если они живы?! — шахтеры вытирали грубыми ручищами уголки подкрашенных угольной пылью глаз — не железные они всё же, и слёзы им не чужды…

— Товарищи, уже нет шансов, мы можем лишь потерять горноспасателей.

— Гады! — средних лет вдову, поднявшуюся со своего места в зале, соседи пытались успокоить.

— Не нужно, Свет… ты же понимаешь, ничего они не смогут сделать…

— Верните мне Женьку моего! Его там поджарило заживо, а вы тут сидите, в костюмчиках, в галстучках! — крик становился всё громче.

— Товарищи, поймите…

— Не хочу ничего понимать! Мужа верни!

— Товарищи, спасатели жизнью рисковали все эти десять дней ежеминутно, они сделали всё возможное…

— Зачем ты посылаешь их на смерть?! А следующим кто будет? Брат мой? — женщина срывалась на фальцет, ей не хватало вдоха, чтобы прокричать о своём горе. Голоса у вдовы вдруг не стало, и она, тихонько рыдая, сползла на потёртое сиденье…

— Не хочет шахта нас дальше пускать, уничтожит она нас, директор! — зал гудел как улей — плач смешался с низкими тонами мужских голосов.

— В лаве будет установлена перемычка для предотвращения распространения пожара. С этого момента семь наших друзей будут считаться не пропавшими без вести, а погибшими на производстве… Со всеми вытекающими отсюда последствиями, — Лукьянец сквозь гул продолжал говорить то, что обязан был сказать, несмотря на подкатывающие слёзы. — Семьи всех погибших получат компенсации от государства…

— Какие деньги? Верни их!

— И дети будут пользоваться статусом детей погибших шахтёров.

Камеры телеканалов развернулись в сторону зала, бесцеремонно подглядывая за людским горем и страданиями.

— Прошу всех почтить минутой молчания память наших товарищей, погибших в этой страшной аварии…

Захлопали откидные сиденья, некоторые женщины, обессилев от горя, не смогли встать…

* * *

— Василий Кондратьевич… — шёпот медсестры совсем на ухо оторвал Матвеева от красивого сна, который пришёл ему, наверное, в качестве награды за боль, пережитую в течение последних десяти дней.

— Василий Кондратьевич, конечно, нельзя, но я не могла не пустить. Там ваша дочь приехала. Что ж вы не говорили, что у вас семья есть? Вас же спрашивали, кого предупредить из родственников, что вы здесь, эх, Василий Кондратьевич, бессердечный вы! Сейчас приведу, а то плачет навзрыд.

Матвеев очень любил свою дочь, это единственное, что осталось у него от любимой, так рано ушедшей жены Ольги.

Когда-то давно, когда Василий Матвеев пришёл из армии, недостатка в молодёжи посёлок не испытывал. Каждую субботу памятник вождю, выбеленный мелом, служил местом встреч местных барышень в нарядных ситцевых платьях и их кавалеров, шагающих вразвалку в широких штанах. Бюст Ленина возглавлял клумбу, украшавшую площадку перед гордостью посёлка — новым дворцом культуры, недавно открытым к очередной годовщине Октября. ДК, или клуб, являлся очагом культуры не только самого Ивантеево, но и всех прилегающих окрестностей. Кино приезжало сюда каждую субботу. О том, какую картину ждать в конце недели, непременно знали председатель поселкового совета Владимир Иванович Клименко и, конечно же, директор ДК Клавдия Дмитриевна — дородная тётушка лет пятидесяти, которая курировала и поселковую библиотеку, расположенную там же.

После того как чёрная эбонитовая трубка телефона в кабинете поселкового начальника сквозь треск помех таки прокрикивала название субботнего кино, Иваныч неспешно снимал с вешалки свою светлую шляпу (в холодное время года — чёрную) и размеренным шагом направлялся к Клавдии, дабы провести оперативку на предмет составления афиши. Ритуал совещания был незыблем, и только очередная мировая революция могла его изменить. Клавдия Дмитриевна давно и крепко страдала по председателю, но поселковые нравы были всегда консервативны, и, дабы не прослыть легкомысленной, не афишировала свою недопустимую для работника культуры слабость. Владимир Иванович делал вид, что не догадывался о причинах избирательной хлебосольности Клавдии Дмитриевны, но варенье её ценил. Посему оперативное совещание всегда начиналось с чаепития.

Руководитель районного очага культуры неизменно делилась с шефом новостями из жизни местного бомонда за прошедшую неделю и, получив указания, звала местного таланта — Федьку Будыку.

Фёдор всегда готовился к оперативке и выглядел нарочито официально, хотя праздничная шляпа на его рязанской морде смотрелась смешно. Тем не менее Фёдор надевал на шею платок, завязывал его большим бантом, что подчёркивало его незаменимость. Толстовка с широкими рукавами висела на нём как на вешалке, что его совершенно не смущало.

Разумеется, Фёдор и являлся художником. Только ему было дано знать, как правильно писать афиши. Но, как известно, труд художника — дело не благодарное и прокормить не может, посему Фёдор работал в основное время на шахте. Он ценил своё хобби не только за возможность быть первым в курсе репертуара (что, без сомнения придавало ему значимости), но и за шанс произвести впечатление на Иваныча, чья дочь Ольга давненько не давала спокойно спать молодому дарованию, хотя все попытки привлечь её внимание проваливались, как зимняя кампания Наполеона в 1812 году.

— О, Репин, заходи! — председатель сделал радушный жест.

— Всегда вы так, Владимир Иванович, а дело ведь серьёзное, дилетантов не терпит. Я работаю над постановкой кисти, скоро жалеть будете, что не разглядели талант вовремя.

— Да уж… Только как я пойму, что кисть твоя уже встала? — Иваныч разразился громким смехом от своей же остроты.

— Владимир Иванович… — Клавдия Дмитриевна никак не могла свыкнуться со специфичным юморком председателя и смущалась от его откровенных острот.

— А что? Я ведь по-доброму! Кадры, понимаешь, выращиваем, заботимся. Не только же молотком отбойным махать, так ведь, Фёдор?

— Так точно, Владимир Иванович! — любое доброе слово будущего (как он надеялся) тестя было Фёдору желанно.

— Только ты, Федя, мне дорого обходиться стал.

Фёдор почувствовал, что погода в кабинете директрисы стала резко портиться.

— Да я ж на полставочки…

— Содержит тебя, дорогой, страна, а я из-за тебя таблетки глотать должен. Успокаивающие.

— Да бог с Вами, Владимир Иванович. Что ж Федька мог натворить? — Клавдия тоже начала переживать.

— В прошлую субботу, какое кино привозили, Фёдор?

— Чапаев.

— Точно, а в эту знаешь, что привезут?

— Никак нет.

— «Щорс» привезут, Фёдор. Фильм о героическом командире Красной армии времён гражданской войны.

— Так я готов…

— Федя, ты Чапаева, Петьку и Фурманова зачем в профиль в ряд изобразил? Тоже мне. Маркс, Энгельс и Ленин!

— Так я это… в городе такое видел, ну чего не добавить красного комиссара?

— Вот и добавил, демон! Как тебе сказать, не очень реалистично у тебя получилось. А инструктор горкома, товарищ Петряков, по дороге к тёще углядел в этом шарж на главных идеологов коммунизма. Ты, Федя, уж очень не старайся в следующий раз, я тебя прошу. Давай как-то скромненько, без разночтений. Щорс, Федя, должен быть Щорсом, а не царём Николаем. Они похожи были, Фёдор, а при твоих способностях и ещё не поставленной кисти это может нам хлопот добавить.

— Я буду стараться, — Фёдор теперь выглядел не так убедительно, как во время примерки шляпы перед зеркалом.

— И вы, Клавдия Дмитриевна, уж приглядите за ним, сделайте милость. Я пойду.

Уже в дверях Иваныч обернулся и строго глянул на Федьку.

— А что, правду говорят, Фёдор, что ты на Ольгу мою глаз положил?

К такому резкому повороту событий Фёдор не был готов совершенно, подтверждением чему стал его красный цвет лица.

— Ну… Да…

— Не моё это дело, но смотри, Василий из армии вернулся, ждала она его, как обещала.

Клименко вышел, а ошарашенный Фёдор не мог поверить в своё несчастье. Нет, конечно, Ольга не давала ему ни малейшего повода для надежды, но ведь и «нет» она тоже не сказала. В кино с ним хаживала несколько раз, но максимум, что позволяла, — проводить себя до угла улицы. Дальше шла сама. А Фёдор каждый раз надеялся, что, может быть, обладательница лучшей в округе косы сжалится и разглядит в нём своё будущее.

Следующая суббота должна была определить перспективы, по крайней мере, одного из этого треугольника — Фёдора Будыки. Отступать он не собирался.

Василий заявился домой утром. Выйдя из автобуса, гвардеец Матвеев оправил китель и распрямил грудь, чтобы все могли разглядеть его гвардейский и другие значки. Пока он следовал знакомыми кварталами в сторону родного дома, не одна барышня проводила его взглядом. Военные, пусть и отставные, появлялись в шахтёрском посёлке уж совсем не часто, и белый парадный ремень производил впечатление приманки для восхищённых девчонок, но Матвеев знал, куда шёл. Сначала — мать и отец, а потом самая желанная, его невеста Оля.

Поворот направо — вон под большущей шелковицей лавочка, ворота и мамины ромашки перед забором.

— Привет, Федька! — командным голосом рявкнул Василий соседу.

— Здарова, военный… — Фёдор не стал подавать руки, благо, он весь был вымазан маслом и разобранная «Верховина» подтверждала его занятость.

— Ты как тут, сильно зарылся? Заходи вечером, отпразднуем возвращение моё!

— Спасибо, будет видно…

— Что это ты не родной какой-то. Ладно, прощаю на первый раз. Радость у меня сегодня!

«У кого радость, а у кого — не очень…» — Фёдор стал пасмурней осенней тучи.

Мама, как и все матери в мире, первым делом обцеловала и, заплакав от радости, обняла своего возмужавшего сына.

Батя, неловко переминаясь, не мог насмотреться на Василия.

— На пользу служба пошла, факт, да, мать?

— Ой, я ж не готова… побегу, соберу на стол.

— Давай, давай! Теперь и выпить можно, теперь с сыном могу выпить, ведь мужик-то какой!

Застолье образовалось из ничего — соседи притянули всё, чем были богаты закрома, мать не могла нарадоваться, а сам Василий никак не мог дождаться, пока завершится официальная часть и выпивших соседей можно будет оставить во дворе наедине с отцом и его баяном.

— Что, не терпится? — мама почувствовала, что сын сердцем уже не здесь.

— Да, мам… пойду я, ладно?

— Иди, жених… иди… ждёт она тебя, — мама поцеловала Василия в щёку. — И если кто чего болтнёт, не верь…

— В смысле?

— Да мир же не без добрых людей. Может, шепнёт тебе кто о ней глупости какие, не верь. Ждала тебя честно.

— Кто?

— Да не важно, сынок.

Как и во все времена, новости в посёлке разносились со скоростью ветра. Стоило Ольге позволить Фёдору себя проводить, как тут же зашушукались кумушки. Разумеется, Василий недолго оставался в неведении о Федькиных планах.

За синей калиткой, которую венчали два жёлтых петушка, похожие скорее на голубей, чем на мужей куриц, разрывалась собака. Василий приподнялся на цыпочках, чтобы увидеть, есть ли кто дома. Оля вышла во двор.

— Сейчас, сейчас, подождите! — закрыв овчарку, направилась к воротам.

Хорошо смазанная калитка не издала ни звука. Вместо этого послышалось лишь девичье «Ох…», и она повисла на шее у Василия. Все его намерения начать разговор серьёзно, как будто казак вернулся домой с войны, сразу потеряли актуальность. Куда делась спесь — растаял Василий и знать ничего не хотел.

— Вернулся, мой хороший…

— Да куда ж я денусь? Обещал ведь.

Оля, вся розовая от прилива крови, замерла, почувствовав на талии его сильные руки и поцелуй, которого ждала целых два года.

Так же бесшумно калитка затворилась, и старая шелковица, бережно прикрыв влюбленных от солнца, стала единственной свидетельницей их встречи…

— Отец сейчас вернётся — даст нам на орехи! — Оля опомнилась и поправила сарафан.

— Так не виделись сколько!

— Давай вечером в клуб сходим, тогда и поговорим вдоволь, а?

— Чего ж не сходить? Пойдём. Возле головы в восемь — годится?

Когда интересы ухажёров пересекались, это неминуемо приводило к очной дискуссии за углом дворца культуры. Бились до первой крови и, естественно, один на один. Беспристрастные судьи — товарищи дуэлянтов — никогда не вмешивались в разговор джентльменов, лишь следили за соблюдением кодекса чести. Считалось дурным тоном пользоваться подручными средствами: досками, кирпичами — так можно и зашибить ненароком, а цель такая не ставилась. Приветствовались многообещающие выражения в стиле «щас я тебя…» и им подобные, проскакивали крепкие словечки, пыль стояла столбом, и через некоторое время победитель мог положить руку со сбитыми об зубы конкурента костяшками на талию предмета своего обожания. При этом сама девушка с трепетом ждала, кто же победит. И не всегда её интерес совпадал с результатами боя.

И Оля Клименко, стоя между колоннами дворца культуры, не знала, куда деть руки от волнения. Фёдор всё-таки решил не отступать от своих планов, и они с Василием разговаривали о том, как жить дальше. Судя по шуму, дискуссия проходила по всем правилам.

Через пять минут из-за угла в сопровождении друзей появился гордый Василий, в полностью помятых брюках, без нескольких пуговиц на рубашке и с накинутым на плечи, абсолютно чистым пиджаком.

— Ну вот, теперь он не будет тебя доставать. Мы договорились, — Вася вытер щёку и обнял Олю.

Так началось их счастье, в результате которого скоро на свет появился самый дорогой теперь для Василия человек — дочь Антонина…

* * *

— Как тебя одного оставлять! — дочь с потёкшей тушью присела рядом с кроватью Матвеева с виноватым видом.

— Да что ты, моя хорошая, я живучий, ты знаешь.

— Почему не сообщил? Я как по телевизору увидела, домой трезвоню, там никого — хорошо, соседям дозвонилась.

Матвеев успокаивающе улыбнулся.

— Тонь, жив — и хорошо, чего сопли распускать. Домой хочу, обещали через пару дней.

— А за живностью кто смотрит? Соседи?

— Да, Жужику варево носят, он старый уже, почти как я, ему много не нужно.

Дочь, похоже, немного успокоилась.

— А кошку что, не кормят? Или ты её на довольствие не ставил?

— Какую ещё кошку, доча? — удивился Василий Кондратьевич.

— Сидит под дверью, красивая, чёрная. Домашняя — сразу видно. И что любопытно — у неё глаза голубые — я таких ещё не видела.

— Вот новости, прямо модель — по твоему описанию. А Жужик что, уступил ей двор?

— Он к ней даже не подходит, боится.

— Посмотрим, кто такая. Вернусь — разберёмся.

— Ты иди, Тоня. Я правда уже нормально себя чувствую. Говорю же, день-два — и домой. А тут хоть высплюсь вволю…

Антонина ещё долго говорила о чём-то, а Матвеева опять сморил странный сон.

Да и на сон то, что он видел, было мало похоже — будто сидел он совсем один в тёмном кинозале и смотрел на экране кем-то хаотично склеенные куски киноплёнки. Нехорошее это было кино. Он проснулся в холодном поту, с чувством тяжёлой усталости во всём теле. Антонины уже рядом не было — ушла. Хотелось отдохнуть, он закрывал глаза и снова оказывался в тёмном кинозале. В полном одиночестве.

* * *

Факелы на стенах мерцающим огнём освещали величественный зал храма Птаха — бога-творца.

Девять жрецов, обритые наголо и одетые в белые одежды, сидели полукругом, внимательно глядя на десятого — стоящего в центре украшенного бирюзовой мозаикой и росписями зала.

Бог Птах и остальные восемь богов, составлявшие вместе великую эннеаду* (девятку), покровительственно расположились на сводах зала. В центре, над местом, где стоял Верховный жрец, был изображён сам Творец, держащий в руке уас* (посох).

— Большой Совет собирается только в исключительных случаях, и сегодня у нас такой день, — низкий, жёсткий голос жреца отразился от стен и потолков большого зала и несколько раз прокатился под его сводами.

— Я никогда не стал бы без причины тревожить вас, самых влиятельных и уважаемых настоятелей храмов Египта, но по традиции я не в праве один принимать решения, касающиеся судьбы нашей касты.

— Говори, Аменеминт, мы готовы внемлить тебе.

— Не мне вам рассказывать о положении в сокровищницах жрецов — ваши священные храмы находятся в разных частях великого Египта, и в дельте, и в верховьях. Где лучше, где хуже, но дела везде плохи. Фараон Хнум-Хуфу пять лет назад, когда запасы его талантов иссякли, запретил носить в храмы пожертвования под страхом смерти! — голос Верховного жреца становился всё громче.

Тогда мы не смогли ничего поделать, но главное — мы не позволили распечатать вход в лабиринт. И вот теперь через своих людей во дворце мы узнаём, что когда до окончания строительства Большой пирамиды остаётся меньше года, фараон хочет запустить руку в сокровищницу жрецов! Стоит позволить ему сделать это один раз — и следующий не заставит себя ждать.

В зале начался ропот.

— Экспедиции фараона на Синай не приносят должных доходов, добыча золота не покрывает расходов на строительство. В верховьях Нила добыча красного гранита почти остановилась — не хватает рабочей силы. Простолюдины ропщут, потому что целое поколение вынуждено забыть, как они возделывали свои земли раньше, и всему причиной — Большая пирамида. Фараон строит её в долг, денег едва хватает на еду рабов.

Подошло время совету овладеть тайной пирамиды. План коридоров и помещений передан нам на хранение. Как всегда в таких случаях, видеть его положено только мне, Верховному хранителю тайн. О месте нахождения плана вы все знаете, но если богам будет угодно забрать меня, то вновь избранный вами хранитель станет на моё место. Но обязанность Верховного хранителя тайн — не только беречь сокровища жрецов, но и приумножать их.

— Мы помним об этом, Аменеминт, — самый старший из жрецов, видимо, имел право перебивать говорящего, — но как мы можем упрекнуть тебя в том, что уже несколько лет сокровищница не пополняется? Ты настойчив в своих трудах, но слово фараона — закон…

— Да, слово фараона… Если слово фараона не совпадает с интересами жрецов, то либо он должен поменять своё слово, либо мы — фараона!

Девять пар глаз пронзили Аменеминта. Одни взгляды были решительно одобряющими, другие — вопросительными, но не было ни одного осуждающего.

— Что ты предлагаешь, Аменеминт?

— Сумма, которую попросил у нас Хуфу, недопустимо велика. Сейчас Египет может стать лёгкой добычей для любого врага, будь то ливийцы или ещё кто. Эти деньги должны храниться на чёрный день. Надеюсь, он не скоро наступит, но ждать, покорно сложа руки, мы не можем. Я прошу согласия Совета жрецов на то, чтобы наши молитвы о смене ставленника богов на землях Египта стали реальностью.

— Твои слова дерзки, Аменеминт, но мы не можем с ними не согласиться, — произнёс один из старцев.

Аменеминт по очереди посмотрел в глаза каждому — и от всех получил одобрительный кивок.

— Значит ли это, жрецы, что я могу начинать поиски преемника?

Все девять ещё раз одобрительно кивнули.

 

Глава 3.

Прозрение

Шум и пыль. Кровь и крики людей о помощи. Темно. Мебель вперемежку с бетонными плитами. Почтовые ящики, расплющенные лестничным пролётом. Обрывки занавески висят на обломке стены девятого этажа в комнате без пола. Прожектор. Ещё один.

Какой-то мужчина, ревя от горя, из последних сил пытается прорваться через оцепление. Его не пускают.

Соседний дом вроде цел, но как-то странно свисают плиты. Теперь наверняка здесь жить будет нельзя.

Одна за другой приезжают машины с синими мигалками. На углу уцелевшего подъезда табличка: «ул. Гурьянова».

Василий Кондратьевич открыл глаза резко, в надежде увидеть свет, но увидел только белый потолок палаты. Липкий пот насквозь пропитал больничную одежду, мозг перерабатывал остатки кошмарного сна, не давая покоя. Обычно люди своих сныхов почти не помнят, но откладываются только самые тяжёлые или самые лучшие.

Уже проснулся первый воробей за окном, его громкое в тишине больничного двора чириканье разбудило всё летающее племя. Утро вкрадчиво осветило небо, и Кондратьичу стало немного легче. Тяжесть с души начала уходить, а глаза опять захотели спать…

Утром Антонина пришла к отцу с цветами и большой сумкой для вещей.

— Всё, отец, хватит лентяйничать, ты здоров как бык. Профессор сказал, что после обхода можно домой. Давай соберу вещи пока.

Она складывала в сумку немногочисленные пожитки, а Матвеев осторожно, боясь задеть обожжённую кожу, одевался.

— Как там дома, Тонь?

— Порядок навела, а то совсем в холостяка превратился, тебе понравится. И кошка осталась. Только дверь открыла — она сразу нырнула в дом, как будто всю жизнь так жила, и на твоё любимое кресло уселась. Смотрит на меня вопросительно, глаза голубые такие, глубокие. Похоже, умная.

— Интересно… — сказал Матвеев рассеянно, больше для поддержания разговора. Мысли его были далеки от приблудившейся кошки.

— Я соседей спрашивала — у всех живность на месте, да и приметная она, такой не было ни у кого.

Обход прошёл быстро и деловито. Профессор пожелал Матвееву больше к ним не попадать, пожал руку.

— Уж хватит судьбу испытывать, голубчик. На следующий раз может так не повезти. На пенсии тоже своя прелесть.

В этот момент Кондратьич вдруг подумал не о пенсии, а о профессоре. Во время пожатия его тёплой руки Василия посетило непонятное чувство.

— Надеюсь, вы меня услышали, — профессор Кадочников не любил, когда его слова пропускали мимо ушей. Об этом знали все его студенты и интерны.

— У вас что-то болит… — неуверенно произнёс Матвеев.

Из-под профессорских очков Василия пронзил острый взгляд.

— Вам больно сейчас, профессор. Живот. Да?

Лицо доктора на мгновение застыло в удивлении.

— Обход закончен, коллеги. Можно заняться текущими делами.

Свита разошлась, и Матвеев остался наедине с доктором.

— Откуда вам это известно, Василий Кондратьевич?

— Вы мне руку подали, а я почувствовал, как на себе, только это не моя боль.

— Покажите, где, по-вашему, у меня болит?

Василий указал в область желудка. Профессор с каким-то напряжённым интересом смотрел на Василия.

— Чудно… Действительно, моя хроническая язва обострилась, пора самому лечиться. И давно у вас эти способности? Вы никогда не занимались диагностикой?

— Нет, профессор. Какая там диагностика…

— И не лечили людей?

— Что вы, я же говорю — всю жизнь в шахте да на огороде…

Профессор попросил Матвеева присесть на кровать, сам опустился рядом на стул для посетителей.

— Для вас это новое ощущение?

— Совсем новое, — лицо Матвеева изобразило виноватую улыбку. — Не знаю, почему я это сказал.

— Очень любопытно. Позволите вас задержать ненадолго?

— Хорошо, а что случилось?

Доктор достал из кармана мобильный телефон, быстро пощёлкал клавишами, затем, видимо передумав, снова убрал его в карман халата.

— Видите ли, голубчик, ваше состояние после травмы становится очень интересным. Я сейчас, подождите, пожалуйста…

Профессор вышел, а остолбеневшая Антонина вопросительно смотрела на отца.

— Вот новости, па… Ты что это надумал?

Матвеев только плечами пожал.

Профессор вышел, но через несколько минут привёл ещё одного доктора.

— Знакомьтесь, Василий Кондратьевич, это мой коллега, Семён Михайлович. Мы имеем некоторые совместные научные труды, посттравматические осложнения, изменения и всё такое, но это не важно сейчас…

— Семен Михайлович, больного Матвеева пора выписывать, но, возможно, мы будем просить его захаживать к нам, — профессор многозначительно посмотрел на коллегу и снова обратился к Матвееву:

— Василий Кондратьевич, возьмите его руку.

Матвеев взял за руку доцента и сам удивился своим ощущениям.

— Что скажете о состоянии этого человека?

— Он почти здоров, но вот здесь болит иногда, — Василий показал на свою левую ключицу.

Профессор снова многозначительно посмотрел на своего более молодого коллегу.

— Так, так, не отвлекайтесь.

— Я не знаю, как сказать, его ударили, что ли?

Восторженный Семён Михайлович повернулся к Кадочникову:

— Это то, о чём я думаю, Павел Ильич?

Профессор задумчиво покивал.

— Не знаю, не знаю, но очень любопытно…

— Мы хотели бы за вами понаблюдать. Мы просим, чтобы реабилитация проходила под нашим контролем. Хорошо?

Матвеев опять в растерянности пожал плечами.

— Я живу не в городе, в Ивантеево, у нас поликлиника есть.

— Видите ли, Василий Кондратьевич. Поликлиника нам не нужна. Мы с коллегой пытаемся изучить особые способности людей, которые появляются после травм. В вашем случае, похоже, есть за что зацепиться.

— В прошлом году я попал в автомобильную аварию. Удар пришёлся в водительскую дверь, к счастью, не сильно, но ключицу сломал, — Семён Михайлович с восхищением смотрел на Василия. — Знать об этом вы не могли, но с диагнозом угадали!

— Если вы не против, будем посещать вас на дому по субботам?

— Да хорошо, чего там… — согласился Василий. — Мне не сложно…

Возвращение домой.

Пророческие видения подтверждаются.

На костылях в калитку протиснуться было не так уж и легко, но путь домой, он всегда быстрый, как справедливо заметили дальнобойщики.

Жизнерадостный Жужик не знал, куда деть хвост от счастья, они уже давно жили вдвоём с хозяином, и вынужденное одиночество сделало большую рану в его преданной собачьей душе.

— Здравствуй, мой хороший, — пёс просто лег перед хозяином на землю, беззащитно расставив в стороны лапы, и Кондратьич погладил его брюхо наконечником костыля.

— Идём, посмотрим, как ты тут без меня.

Дочь копалась в сумке в поиске ключа от входной двери.

— Не бедствовал, как видишь, даже морду наел на соседских харчах, — Тоня поспешила вперед открыть дверь. — А вот и наша гостья!

Кошка сидел на пороге, не шелохнувшись, и наблюдала за возвращением хозяина. Матвеев с интересом оглядел неожиданную гостью.

— Хороша, чего уж там, мышам война будет! Живи, коль пришла.

Василий первым делом уселся в кресло, а кошка запрыгнула ему на колени.

— Ух, ты какая… будешь у меня Маргаритой называться. Василий первым делом уселся в кресло, а кошка запрыгнула ему на колени.

А на шахту он больше не ходил. Оформил инвалидность, пенсию стал получать приличную. Счастливо отделался. И чего еще желать?

* * *

Из выпуска новостей:

«В 0 часов 10 минут на пульт оперативного дежурного Московского МЧС поступила информация о взрыве и пожаре в жилом доме по ул. Гурьянова. Уже через 11 минут на место происшествия прибыли спасатели. Из-под завалов они услышали голоса пострадавших. В течение получаса огонь был потушен, и началась операция по спасению людей».

«Предположительно под завалами разрушенного дома по ул. Гурьянова, 19 находится ещё около 80 человек, сообщила пресс-служба МЧС. Из двух домов спасено 125 человек, погибших — 13, из них — 1 ребенок. Всего эвакуировано около 800 человек. Госпитализировано 62 человека в 7-ю, 13-ю, 15-ю и 36-ю горбольницы и в институт имени Склифосовского, а также 23 ребенка — в Морозовскую больницу и больницу святого Владимира. В кинотеатре “Тула” временно размещены 537 эвакуированных граждан, организовано питание. Работа спасателей затруднена из-за сильного задымления. В результате взрыва обрушились секции — 4-й и 5-й подъезды дома № 19. В доме было прописано 827 человек. Находящийся напротив дом № 16 получил частичные разрушения».

Василий был не удивлён — он был потрясён. Телеэкран показывал картинки его сна недельной давности: разрушенная секция, занавеска, странно болтающаяся в комнате без пола, прожекторы, мужчина, рвущийся через оцепление…

Трагедия в Москве не имела к нему никакого отношения, но почему тогда Василий всё это видел? В уме каруселями вертелись мысли. Тут ещё доктора эти…

Маргарита запрыгнула к нему на колени и стала утаптывать место, чтобы лечь…

* * *

Большие кожаные барабаны торжественным неспешным боем возвестили о том, что всем нужно пасть ниц. Длинный караван, состоящий из воинов охраны фараона, его челяди и, собственно, самого Божественного, приблизился к пирамиде.

Двигаясь на носилках сквозь коридор тел, протянувших руки вдоль пыльной земли, Хуфу не видел, сколько из этих лиц, обращённых к земле, выражали ненависть и злость. Перед ним возвышалась белая, как крыло взрослого лебедя, большая пирамида. Теперь никакие дурные вести и мысли не могли затмить торжества самолюбия его, Хнум-Хуфу, создавшего самое великое строение на благословенных землях Египта, да и те только.

Носильщики плавно опустили носилки, и фараон ступил на пыльную землю.

— Я преклоняюсь пред тобой, о, великий Хнум-Хуфу. Ты почтил своим визитом своё же детище…

— Подойди ко мне, Хемиуну…

Архитектор приблизился к фараону, и тот знаком велел всей челяди держаться на расстоянии. С ними остался только слуга, который нёс полотняный квадрат на длинном шесте, дабы царь постоянно находился в тени. При этом человеке фараон мог разговаривать о чём угодно, так как тот был с рождения глухонемым и понимал только язык жестов.

— Хемиуну, как идут работы? Есть ли мысли, которые тебя тяготят? — фараон имел привычку задавать вопросы так, чтобы предрасположить собеседника к форме и теме беседы. Эти неписаные правила придворные хорошо знали, и Хемиуну следовало откровенно отвечать.

— Есть такие мысли, мой царь…

— Они из настоящего или из будущего?

— Из настоящего, повелитель. О будущем я теперь думаю только до срока, обещанного мной для окончания строительства.

— Говори, нас никто не слышит.

— Повелитель, до конца работ всё меньше времени, но чем ближе этот светлый день, тем хуже обстоят дела. Содержание строителей стало гораздо хуже. Они мрут, как рыба в заводи, испепелённой солнцем. Оставшиеся либо не отличаются добросовестностью, либо уже не могут работать в полную силу.

— Накажи их, разве для тебя это ново?

— Наказать сытого за лень — это справедливо, но голодного за его бессилие — это жестокость, которая породит ненависть.

— У тебя есть другой способ? Свободных людей ближайшие три года в стране не будет. Египту следует развиваться, а экспедиции — дело затратное. Я и так выделил тебе всех возможных земледельцев — больше нельзя — начнётся голод.

— Желательно увеличить содержание для строителей. Нужно больше хлеба, пива, чеснока. Тогда они будут здоровее и веселее. В деревнях строителей начались роптания, нам следует позаботиться о них.

— Сколько ты хочешь денег, Хемиуну?

— Раньше за год мы тратили до семидесяти талантов. В этом же году — всего тридцать, мне не хватает сорок талантов.

— Мы позаботимся, чтобы твои мысли о настоящем были в покое…

— Спасибо, государь…

— Теперь мне нужно знать, что ты видишь в будущем.

— Что конкретно интересует моего повелителя?

— Я хочу знать, что ждёт мой народ в ближайшем будущем, как будет разливаться Нил, где искать золото и будут ли у нас войны.

— Мой повелитель, боюсь быть неправильно понятым, но если бы я мог видеть всё это, то не ждал бы, пока услышу вопрос. Гепа не позволяет мне видеть всё желаемое. Могу сказать только, что следующий разлив Нила будет плодородным и потом тоже, но где золото, я не вижу…

— Его нет на землях египетских или ты его не видишь?

— Я его не вижу, великий фараон, но зато могу тебе сказать с полной уверенностью, что ближайшие десять лет войны не будет, так что армия может набираться сил постепенно.

— Это хорошо, хорошо… — фараон погрузился в свои думы.

— Показывай, племянник, что тебе осталось достроить… — Хуфу вернулся к разговору так же неожиданно, как и прервал его.

* * *

«Малайзия — это экзотика. При этом в туристической части страны всегда чисто, безопасно и высокий уровень сервиса. Здесь хорошие дороги и внятно говорящие по-английски местные жители. В Малайзии прекрасные возможности для пляжного отдыха, хорошая экология и развитый этнографический туризм. Самые популярные курорты-острова Лангкави и Пенанг находятся на западе страны, где круглый год столбик термометра показывает от 21 до 32 градусов тепла. Природные достопримечательности Малайзии — тропические леса и национальные парки с уникальной живностью и растительностью, удивительный подводный мир, прохладные горы и уникальные пещеры острова Борнео. Малайзия является одним из наиболее притягательных мест для подводного плавания», — Ольга оторвала взгляд от красочного рекламного буклета с манящими фотографиями и, сдвинув брови, что характеризовало недюжинную работу мысли, мучительно вспоминала, где же слышала это название — остров Борнео. Ага — то ли в фильме «Двенадцать стульев», то ли «Золотой телёнок» так говорил великий комбинатор — Остап Бендер. В связи с чем, она не помнила, а вот красивое название осталось в памяти. Тогда этот далёкий остров казался чем-то непонятным и недосягаемым, а сейчас стал вполне реальным и даже осязаемым. На журнальном столике небрежно лежали две, такие же красивые, как и фотографии из буклета, путёвки в Малайзию. Ещё неделя — и они с Черепановым будут бродить по паркам с богатым животным и растительным миром, путешествовать по заповедным пляжам с удивительным подводными красотами и чистейшей голубой водой, форсировать прохладные горы и уникальные пещеры этого самого острова Борнео. Именно так обещал ей буклет, и не верить в это оснований у неё не было.

У Ивана Черепанова и его аспирантки Ольги отношения складывались весьма своеобразно. Почти полгода оба были подчёркнуто вежливы, держали дистанцию, при этом присматривались друг к другу. Хотя каждый занимал немалое место в мыслях и воображении второй стороны. Интерес и инстинкт одолевали обоих, но они продолжали играть в строгих учителя и ученицу. Иван узнал, что Ольга воспитана в провинциальной, но интеллигентной семье. В её сущности присутствовали женственность, независимость и покладистость. Но розовые очки уже были сняты вместе с романтически-идеалистическим представлением об устройстве жизни. Недавно она рассталась с парнем, с которым встречалась почти пять лет и планировала создать семью, потому что он не мог сложить себе цену. А природная практичность и трезвый взгляд на жизнь всё больше доминировали во вчерашней студентке. Однажды, после очередной работы над её будущей диссертацией, она ни с того ни с сего в упор подошла к измотанному за день Черепанову, обняла его и страстно и заботливо одновременно сказала тихим голосом: «А поехали, Ванечка, ко мне, я вареников налеплю, любишь вареники?» На секунду Иван утратил дар речи. «Ты не бойся, тебя это ни к чему не обяжет. Меня, кстати, тоже. Завтра будет завтра, оно может быть у нас разным. А сегодня есть сегодня — зачем его не прожить в радость?» Черепанов действительно был уставшим и не стал себя долго уговаривать. Всю жизнь он заботился обо всех близких. О нём когда-то очень давно заботилась только мама. Ольга не выставляла никаких претензий. Не задавала вопросов и не обижалась, если он был занят и не находил на неё времени. Его это вполне устраивало, ибо не подрывало, во всяком случае — явно, свобод и завоеваний его холостяцкого образа жизни. Иван, несмотря на уже солидный возраст — 45 лет, выглядел значительно моложе и, как всегда, был неотразим. Подтянут, красиво и модно одет, со спортивной фигурой и умным, пронзительным взглядом серых глаз, он одинаково очаровывал девушек и женщин от 16 и до 60. А учитывая его общественный статус депутата и хорошее материальное положение, жених он был завидный. Хотя склонить его на этот шаг вряд ли кому могло бы удастся в ближайшее время. Слишком привычно и основательно последние годы сросся он с ролью холостяка, которая при таком беспокойном образе жизни устраивала его полностью. Семья осталась там, в прошлой жизни, которая хоть и периодически пересекалась с настоящей, но не напрягала и не мешала. С женой Марией они разошлись мирно, без скандалов и претензий. Шутка ли — вместе прожито около пятнадцати лет и двое ребят, красавцев и спортсменов, оба — вылитых Черепановых, были обоюдной гордостью бывших супругов. Иван частенько пересекался с бывшей женой и по работе, и в различных компаниях, а с ребятами в основном на спортивных площадках. Они уже вполне выросли и практически определились в жизни. Старший уже год как работал в престижном банке, женился и вот-вот готовился сделать Черепанова дедом, а младший заканчивал Луганский университет, по модной теперь специальности «маркетинг и менеджмент организаций».

Черепанов обоснованно считал, что семья в порядке, устроена, и повторять семейный опыт второй раз хотел не очень. Жизнь мудрого и одинокого «волка» его полностью устраивала, хотя каждая новая женщина, ненадолго появлявшаяся в его квартире, так или иначе пыталась намекнуть ему на прелести стабильной совместной жизни.

Ольга намеревалась проделать такие пассажи после путешествия, хотя и понимала эфемерность замысла. Но чем чёрт не шутит, ведь ломаются и не такие закоренелые холостяки. Тем более глядя на её параметры, разве можно остаться равнодушным — до классического 90-60-90 она не дотягивает всего каких-то пару сантиметров сверху и перетягивает снизу. Впрочем, сегодняшнее положение временной подруги её тоже устраивало, тем более Иван, хоть часто занятой на своей работе, но не жадный, весёлый и не ревнивый. Что ещё надо, пока тебе 23 года, — живи в своё удовольствие.

И наконец, совсем недавно она убедила Ивана взять двухнедельный отпуск и слетать в эту экзотическую Малайзию. Это не Турция или Египет, где не был только ленивый. Юго-Западная Азия, Борнео, понимаешь… Да и Ивану отдохнуть не мешает, в последнее время совсем забегался, даже осунулся и посетил терапевта, чего ранее с ним не случалось.

Надо сказать, что после смены власти он стал какой-то «дёрганый», нервный. Новая власть, прикрываясь популистскими и демократическими лозунгами, наломала немало дров, загнала область в число отстающих. Декларируемые новые рабочие места созданы не были. В их угольном краю с добычей угля происходила сплошная чехарда — в зависимости от политических взглядов менялись руководители предприятий и целых отраслей. На их места ставились абсолютно некомпетентные, но «свои» люди. На депутатских приёмах от простых граждан — своих земляков Иван наслушался такого, чего даже не мог представить.

В своих передачах областная частная телекомпания «Зенит», учредителем и директором которой с самого начала являлся Иван Черепанов, постоянно рассказывала о «достижениях» новой власти, за что их неоднократно пытались закрыть, лишить лицензии, придумывая различные поводы. Но Черепанов телекомпанию отстоял. Конечно, помогли и коллеги по партии, и статус депутата, и простые зрители, поставившие «Зенит» вторым по рейтингу после одного из центральных каналов.

— Всё, — продолжила прогнозировать Ольга, — сегодня Иван передает дела заместителю, и уже завтра они вылетают в столицу, недельку там потусуются, а откуда — «под крылом самолета…». На работе она отпросилась, сумку — общую с Иваном уже собрала. Практически они на низком старте — она любила повторять словечки Черепанова. Только надо не забыть позвонить ему, напомнить, чтобы взял на студии классную видеокамеру, там будет на фоне чего засняться — она уже предвкушала и репетировала разные позы, движения перед зеркалом в прихожей. Покажут потом кино подругам — те обзавидуются! Что-что, а красиво снимать и грамотно монтировать Иван умел, шутка ли, сколько лет на телевидении проработал, да и местным студентам режиссуру преподавал. Будет кино как на Каннский фестиваль, ребята с видеостудии Ивана добавят спецэффектов… А жизнь-то, несмотря ни на что, налаживается!

 

Глава 4.

Чёрная провидица с голубыми глазами

— Василий Кондратьич, скажите, он станет здоровым? — молодая девушка с ребёнком на руках затаила тревогу.

— Как тебя зовут, дочка?

— Валентина.

— Ты вот что, Валя, подумай хорошо, правду знать тяжело бывает.

— Да говорите, как есть. Он у меня один… как муж узнал, что больным сыночек родился, так и бросил.

— Тогда ладно. Крест это твой. На всю жизнь крест. Нет, не выздоровеет. Зато будет у тебя ещё двойня. Девочки. Семья образуется.

Девушка, всхлипывая, вышла с сыном на руках, а уставший Василий сел в кресло.

Каждый приём давался ему тяжело. Люди, прослышав о его способностях, сначала не верили, а потом как пошли, ведь неизлечимо желание людское знать правду.

После лечения профессор Кадочников ещё долго наблюдал за странностями Матвеева. Явно после травмы что-то непознанное произошло с Василием. Он стал различать болезни людей на ранних стадиях, правда, не мог их описать, но это и не всегда требовалось, в большинстве случаев своевременная диагностика позволяла вылечиться «малой кровью». Василия просили записывать всё, что ему приходит на ум. Оказалось, он способен предсказывать некоторые события.

А однажды упросили Василия поехать в столицу, в НИИ головного мозга. Там его ждала целая экспедиция докторов. Сканировали его и вдоль, и поперек, но ничего особенного в мозге бывшего шахтёра не обнаружили.

Попросили продиагностировать несколько человек — но ничего у Матвеева не получилось. Как обрубило. По возвращении домой он чувствовал себя настолько разбитым, что даже не придал сначала значения тому, что именно здесь, дома он может чувствовать людей, но особенно хорошо у него получалось тогда, когда рядом с ним была Маргаритка, его кошка. Умное животное садилось на колени, и тогда Матвеев мог рассказать о чём угодно — и когда дети родятся, и какие болезни одолевают. С тех пор Василий старался из дома не уезжать.

* * *

— Здравствуйте, мне к Владимиру Ивановичу.

Приёмная директора шахты выглядела так же, как и двенадцать лет назад: дубовый паркет, видавший тысячи подошв, неизменные цветы в большущих кадках в углу, секретарь, обставленная телефонными аппаратами, факсами, лотками для бумаг. Всё было, как и в те времена, когда шахта являлась частью его жизни, менялись только модели компьютеров на столе да и лица секретарей.

«Почти ничего не поменялось», — Василий Кондратьевич, прежде чем подняться в приёмную, обошёл почти весь корпус. Ностальгия повела его ноги по лестницам и коридорам знакомого здания. В нарядной — всё та же белая плитка, старенький микрофон за трибуной и горящие через одну лампочки. «В наше время было всё основательней…», — Кондратьич расстроился. Бывшая столовая превратилась в руины. Её развалины, слева от главного здания, добросовестно разбирали на кирпичи все, кому не лень. Что теперь о работягах думать, теперь важно только одно — прибыль. Бесконечные реорганизации, новые концепции и веяния порядка не добавляли.

— Вы договаривались о встрече? — несколько удивлённым голосом спросила секретарша.

— Он меня примет, — тоном, не допускающим сомнений, произнёс Матвеев.

— Как о вас доложить?

— Матвеев. Василий Кондратьевич.

— По какому вопросу?

— По производственному, — Кондратьич сам себе улыбнулся в душе, настолько убедительным получился его ответ.

Секретарь проделала какие-то хитрые манипуляции с кнопками на пульте, и трубка дала добро.

— Проходите, Владимир Иванович вас примет.

Громадный директорский кабинет напоминал о былой славе предприятия. Грамоты и дипломы занимали одну из стен, за спиной директора возвышалась советского производства мебельная стенка, между стеклянными дверцами которой скромно, в углу притаилась дверь в комнату отдыха. В своё время наличие её говорило о статусе хозяина.

На столе слева были разложены громадные распечатки чертежей, планов выработок и всякие другие, непонятные простому, не имеющему отношения к горному делу человеку документы.

Уставший, слегка растолстевший, но сохранивший былую подвижность, Лукьянец разглядывал из-под слегка затемнённых очков Матвеева, явно пытаясь вспомнить, как зовут гостя. Набухшие веки и мешки под глазами свидетельствовали о нелёгких перипетиях и непростом ритме жизни директора, не изменявшего традиционному деловому стилю одежды — добротный, но не самый дорогой костюм, галстук. Только часы выдавали его начальственный статус.

— Василий Кондратьевич, если не ошибаюсь? — Лукьянец встал из-за громадного стола и, подав руку, вернулся на своё место.

— Так точно, Владимир Иванович, приятно, что помните.

— Как же, как же, легенды ходили, что большего везения ни у кого на шахте не было.

— Присаживайтесь, с чем пожаловали?

— С предложением.

Директор молча кивнул и внимательно посмотрел на собеседника.

— В течение недели, максимум четырёх дней, на шахте произойдёт выброс.

Лукьянец перестал постукивать карандашом по столу — эта давняя его привычка выводила из себя всех его многочисленных начальников.

— На чём вы основываетесь?

— Это тяжело объяснить. Я точно знаю, могу даже место показать.

— Пройдёмте, — директор подвёл Василия к чертежам выработок.

— С тех времён, как я спускался в шахту, много воды утекло. Прошли уже наверняка гораздо дальше. Что находится под Куренёвой балкой?

Директор надел очки и принялся изучать схему.

— Это здесь. Новая выработка, горизонт 816 метров, лаву скоро запустим.

— Там опасно. Вот там и произойдёт выброс.

— Василий Кондратьевич, вы меня озадачили. Такие утверждения должны быть обоснованы. Каковы ваши аргументы и предложения?

— Я знаю, что это будет там. На поверхности чувствую. И Маргаритка моя беснуется, когда в балку её ношу.

— Маргаритка? Это ещё кто?

— Это моя кошка. Можете, конечно, меня странным считать, не вы один такой, но это правда.

— Да, наслышан я о ваших способностях, но вы ведь радикулиты лечите, а не в НИИ работаете.

— Нужно остановить работы по запуску лавы, там будет выброс метана.

— Интересно… Как вы представляете себе остановку работ? Шахта напичкана датчиками, аппаратурой на миллионы гривен, а я должен остановить производство потому, что кошке на поверхности стало плохо? Не смешите.

— Она об этом даёт знак только мне. Я не могу это объяснить, но когда я с ней, мы вместе…

— Василий Кондратьевич, лично я отношусь к вам с большим уважением. Но безопасностью в выработках занимаются серьёзные научные организации, а наша задача — вовремя отреагировать, ваши же аргументы — по крайней мере — странны. Сейчас модно быть прорицателем, вон их сколько на телевидении, но там хоть как-то это изучается, эксперименты ставят разные, а вас я там что-то не видел.

— Ни к чему мне эти столицы. Я только вместе с кошкой могу помочь, а она не любит переездов, сами понимаете — живность домашняя.

— Василий Кондратьевич, спасибо, мы примем к сведению ваше беспокойство, спасибо ещё раз.

Разговор был окончен.

Матвеев, опёршись на палочку, тяжело поднялся со стула и направился к выходу. Уже перед дверью, словно в отместку упрямому директору, он повернулся и резко бросил:

— Будете у доктора — почки посмотрите. В правой — камень у вас, на днях выйдет. До свидания.

Дверь закрылась, и Кондратьич поковылял прочь.

* * *

— Нет, я не хочу никого ни видеть, ни слышать. В конце концов, уже начало восьмого, все нормальные люди давно дома, жуют пельмени, пьют чай на кухне под абажуром и смотрят по телевизору, как извергается очередной вулкан где-нибудь в Исландии, и радуются, что это далеко от их пятого квартала, — весь этот монолог Иван хотел высказать секретарю Юле, но прозвучал он в пространство, поскольку Юлю он отпустил ещё полтора часа назад. С охраны передали, что его давно ждёт пожилой мужчина, как он сообщил, по экстренному государственному делу. За время работы директором телестудии Иван навидался таких типов с суперважными сообщениями. Было в их облике что-то общее, и приходили они всегда, как им казалось, с потрясающими новостями. В основном это были очевидцы НЛО или различного рода инопланетных представителей. Попадались и непризнанные авторы мировых открытий, типа вечного двигателя или квадратуры круга. Таких людей Иван делил на психически ненормальных, слегка болеющих навязчивыми идеями и просто зануд, которым необходимы общение и внимание.

Человек, возникший в кабинете, внешне не подпадал ни под одну из этих категорий. Пожилой, невысокий, лет пятидесяти пяти, в простом неновом, но аккуратном сером костюме, он решительно вошёл и резко протянул руку навстречу привставшему Черепанову.

— Шахтёр, Василий Кондратьевич Матвеев, — глуховатым негромким голосом представился настойчивый посетитель.

«Чапаев», — хотел подправить его Иван, поскольку вошедший внешне походил на киношного Василия Ивановича в исполнении артиста Бабочкина — узкое лицо, тонкие губы, зачесанные назад волосы и главное — лихие усы, пусть не закрученные кверху, но такие же густые и броские. Эта аналогия немного подняла настроение Ивану, и он уже без неприязни человека, которого оторвали от дел, приготовился выслушать непрошеного гостя.

— Черепанов Иван Сергеевич, но просьба, учитывая позднее время, уложиться в пять минут. У меня ещё масса дел, а завтра я уезжаю в… — Иван подыскивал формулировку, — в рабочую командировку.

— Быстро не получится, — уверенно и даже как-то по-хозяйски произнёс Матвеев, — я вас уже почитай неделю вылавливаю. Всё никак не застать, потерпите уж и вы чуток. Дольше, чем надо, не задержу. А дело у меня важное. Речь идет о жизнях многих людей — наших с вами земляков, шахтёров.

— Если вы об улучшении условий работы или о повышении зарплат и выплат по регрессу, то мы уже делали об этом серию репортажей, — перебил «Чапаева» Иван, — и продолжаем отслеживать тему. Ею занимаются в отделе документалистики, и завтра приходите туда, к редактору Олегу Григоренко.

— Не об этом. Что ж я, не понимаю, по какому делу куда ходить? Вас, Иван Сергеевич, в нашем городе каждая собака, извините, знает. И как депутата, и как человека. Вы тут выросли и тут остались. Не польстились на столицы. И не скурвились, как многие ваши коллеги. Поэтому я и пришёл к вам, а не к кому другому.

Хоть Черепанов считал себя и не падким на лесть, «лещ», брошенный Матвеевым, всё же приятно его задел.

— А дело мое серьёзное, — не меняя тональности, произнёс гость, — завтра-послезавтра на шахте «3-я Глубокая» должен произойти взрыв. Её срочно надо остановить и людей вывести.

— Ничего себе, сообщеньице, — Иван посмотрел на гостя более внимательно. Неужели тот из категории «немного больных навязчивыми идеями»? А с первого взгляда не похож был. Что ж, не повезло, теперь надо сделать вид, что сообщение заинтересовало, и вежливо выпроводить или лучше перенаправить на кого-нибудь другого этого знатока — Чапаева.

— Конечно, это важные сведения, — медленно, как бы подбирая нужные слова, начал Иван. — Но лучше сообщить в милицию или СБУ. Рассказать о террористе, и пусть они примут к нему соответствующие меры, обезвредят, арестуют, и дело с концом. Ведь откуда-то вы узнали о предстоящем взрыве, не придумали же сами?

— Нет, не придумал, — теперь уже Матвеев внимательно смотрел на Черепанова. — И в милиции уже был. И с директором шахты Лукьянцом Владимиром Ивановичем встречался. В милиции выслушали — посмеялись, а Лукьянец не понял или не захотел понять. Но люди-то, люди погибнут! На вас одна надежда, может, вы их сумеете убедить, что шахту надо остановить.

«Тяжёлый случай, — подумал про себя Иван. — Быстро отделаться не удастся, старичок прилипчивый, настырный, пропал вечер…»

— То есть их не убедили ваши аргументы, — вежливо и обречённо продолжил Черепанов, — но если не убедили таких компетентных людей, то, может быть, ваши страхи преувеличены и ничего не случится? Вам-то о взрыве кто сказал?

— Так кошка и сказала, — Матвеев, казалось, был удивлен тупостью Ивана, — кошка. Вернее, не сказала, конечно, — он уловил недоумённый взгляд Черепанова и поправился: — своим поведением показала. Нет, вы не думайте, я с ума не сошёл. Просто кошка у меня такая — чувствует заранее катаклизмы в земной коре. А в остальном кошка как кошка, даже мышей ловит.

И в последнее время она себя тоже тревожно ведёт, особенно в том месте, где лава шахтная проходит. А это верный знак — быть беде.

— Погодите, — Иван вдруг вспомнил разговор с ликвидаторами аварии на Чернобыльской АЭС годовой давности, когда они по традиции вместе отмечали очередную дату той страшной трагедии. — Я что-то слышал от ребят о человеке, который после перенесенной аварии на шахте тонко чувствует поведение животных, иногда видит внутренние органы и даже диагностирует некоторые болезни. Не вы ли?

— Может, и я, но мои возможности по диагностике и лечению несколько преувеличены. Действительно, я пытался и даже помог нескольким чернобыльцам определить недуги. Они вовремя обратились к врачам, и те всё подтвердили. Но для таких дел необходимо медицинское образование, которого у меня нет, да и людей я чувствую хуже животных, уж не знаю почему. А вот поведение своей кошки Маргариты могу «расшифровать», особенно когда она обостренно чувствует опасность.

Я это и милиции объяснял, они до конца слушать не стали. Мол, и так много дел, а тут тоже ещё, банда «Чёрная кошка» нашлась. Посмеялись и выпроводили, иди, говорят, в Академию наук с такой кошкой, пусть её там изучают. Но вы-то наверняка слышали, что животные могут предсказывать разные катастрофы — рыбки аквариумные, жабы, грызуны, кошки? Вы-то должны знать!

То, что многие животные чутко реагируют на предстоящие сейсмические события, реагируя на изменения электромагнитного поля земли, Иван знал. Когда-то они даже делали об этом передачу и подбирали статистику таких случаев. Он вспомнил, что самым чувствительным предсказателем считалась кошка, но сейчас вечером, в преддверии отпуска даже вспоминать это, не то что заниматься, не хотелось. Да и ради чего? Конечно, старичок ненормальный, а вдруг — нет? И тогда, если не принять меры, погибнут люди. И простить этого Иван себе не сможет никогда, и никакие «отмазки» про шизофреников не пройдут. В чём-то каждый из нас является шизофреником, вспомнил Черепанов выступление какого-то московского профессора психологии. Но кто может быть судьей и вправе ли им быть, особенно в таком случае? Эх, как не вовремя появился этот оракул! Уже завтра Иван бы спокойно собирался на острова, предвкушая две недели прогулок, дайвинга, джина с тоником на пляже, смуглотелых красавиц… Впрочем, тут можно губы не раскатывать, Ольга будет чётко бдить его, Ивана, нравственность. Если, конечно, их отношения можно считать хоть немного нравственными. Впрочем, он опять отвлёкся.

— Хорошо, — вслух размышлял Черепанов, — допустим, я попробую убедить Лукьянца остановить шахту и вывести людей. Но у меня должны быть веские основания, а вместо них — только ваши «кошачьи рассказы». Тем не менее я попробую. Оставьте номер телефона и ждите моего звонка. Большего пока не обещаю.

Когда за Матвеевым закрылась дверь, Иван решил освежить свои знания и проверить слова Василия Кондратьевича. Он нашёл по поисковику в Интернете несколько материалов на нужную тему и начал читать, даже увлёкся, несмотря на позднее время. Статьи слова «Чапаева» частично подтверждали.

Многие специалисты подтверждали уникальные способности животных предвидеть землетрясения.

Жители сейсмоактивных районов давно заметили необычность поведения животных перед землетрясением или извержением вулкана. Известно более семидесяти видов животных, которые могут чувствовать приближение катаклизмов.

Поведение животных учёные делили на два типа. Первый тип — эмоциональное изменение: животное тревожится, дрожит. Чаще всего это связано с землетрясением небольшой амплитуды или когда эпицентр толчков находится на значительном расстоянии.

Ко второму типу поведения относили целенаправленное поведение, когда животные покидают насиженные места и стремятся уйти. Благодаря такой чувствительности они успевают покинуть район бедствия ещё до начала извержения вулкана или землетрясения.

Выявляя группы самых активных животных-предсказателей, учёные делали оговорку: возможно, что и другие представители фауны не менее чувствительны. Однако за домашними животными человек наблюдает чаще, поэтому считается, что именно собаки, кошки, лошади, овцы и домашние птицы быстрее других реагируют на приближение катастроф.

Учёным удалось выяснить, что животные способны предсказывать землетрясения, сила которых составляет от четырех баллов и выше, но при этом не все представители даже одного вида одинаково точно могут делать это: кто-то реагирует на изменения биополя земли быстрее, кто-то — медленнее. Как правило, приближающуюся природную катастрофу могут чувствовать лишь те животные, которые находятся в радиусе 100 километров от эпицентра.

Часто живые существа реагируют на сейсмическое событие неоднозначно: то начинают метаться, то затихают, прислушиваясь к тому, что происходит внутри земных недр. Специалисты отмечали, что животным редко удается предугадать землетрясение ранее, чем за сутки. Однако некоторые чувствовали приближение стихии за несколько дней и даже недель. Перед катастрофой животные чувствуют перемены в окружающей среде. Учёные выделяли несколько факторов, изменение которых перед и определяет аномальное поведение животных. Это состояние электромагнитных полей, звуки, выходящие из недр, газы, электростатический заряд аэрозольных частиц.

О кошках же Иван вычитал следующее. Наши ласковые ленивцы перед землетрясением кардинально меняют поведение. Начинают метаться по комнате, скрести когтями двери, в общем, пытаются любым способом вырваться из помещения. Но это одна линия поведения. Другие кошки могут, наоборот, забиться в угол и громко мяукать, обращая на себя внимание. Кошки-матери прячут своих детёнышей. А самые чувствительные кошки покидают жилища за несколько дней до землетрясения и только после него возвращаются к хозяевам.

Аномальные факты поведения кошек зафиксированы практически во всех сейсмоактивных точках мира. Газеты неоднократно раздували сенсации, когда кошки спасали жителей города. Может, всё это было и преувеличено, но Иван решил, что теория имеет полное право на существование. А посему списывать слова Матвеева на навязчивую идею, тщательно не проверив, нельзя.

Когда-то давно он подарил Марии кота. Пушистого, толстого, персикового цвета. Новый член семьи быстро стал любимцем и занял главенствующие позиции в доме. Когда Семён — так его назвали по общему согласию — начал подрастать, Иван понял, что перестал быть в доме главным. Сёма получал первым еду из рук хозяйки, ему достались все внимание и ласка. Наглец имел даже иной раз неосторожность среди ночи располагаться на одеяле между Иваном и Марией, при этом мурчал, как трактор, и утаптывал передними лапами себе место. Не проснуться, когда по тебе топчется пять килограммов шерсти, было невозможно, но любимцу всё прощалось.

Когда перс подрос и пришла его пора показаться миру во всей красе, на первой же выставке они заработали медаль. Мария была на седьмом небе, а жизнь Семёна превратилась в сказку. Черепановы стали знатоками фелинологии, вступили в клуб, где Иван познакомился с Аликом Медведовским.

— Алик, привет! — На другом конце провода собеседник был несказанно удивлён.

— И вам здрасьте, какими судьбами, Иван Сергеевич, опять кошечка понадобилась?

— Да нет уж, спасибо, хочу проконсультироваться с тобой как с лучшим кошковедом. Мы передачу готовим о сверхъестественных способностях кошек.

— О! Это моё больное место — только мало кто верит, что такое возможно. Приезжайте, Иван Сергеевич, у меня есть что показать.

Через некоторое время Иван и Алик пили чай в подсобке зоомагазина, который обеспечивал куском хлеба исследователя кошачьих характеров Алика Медведовского.

— Знаете ли, Иван Сергеевич, нет животного, более неизученного, чем кошка, — хозяин кабинета достал папку и стал развязывать тесемочки.

— Здесь у меня такой трактат появился — я ездил в Египет на конференцию. Пирамиды, знаете ли, тайны…

Папка легла на стол, и Черепанов увидел перед собой фотокопии древних трактатов.

— Исполнено на папирусах, — Алик принял позу подающего надежды ученого, слегка потирая подбородок с озадаченным видом. — Благо, в среде египетских фелинологов есть и люди, занимающиеся историей профессионально. Так вот, эта история описана от имени свидетеля, принимавшего участие в тех событиях. Достоверно неизвестно, вымысел это либо правда, пока ни один египтолог не дал четкого заключения. Рукопись перевели совершенно недавно, работа заняла очень много времени. Почитай, Иван Сергеевич, там по твоей теме много интересного.

В начале исторического периода, именуемого Средним царством, Египет вырос в могучую державу. Основой этой державы являлись и зерновые хранилища. Пока они были наполнены, страна могла спокойно пережить возможный разлив Нила. Вот это и был звёздный час кошки — истребителя грызунов. Практическое значение кошки в Древнем Египте было так велико, что именно в этот период её стали считать священным животным. Египтяне обожествляли кошек, видя в них существ, способных воплощать в себе образы конкретных богов. Облик огромного кота принимал великий бог солнца Ра, победивший Апопа, змея тьмы. Иногда Ра называли Великим Котом. Его поединок со змеем тьмы художники изображали так: одной лапой кот придавливает голову змея, а в другой держит нож. Ну и кроме практической пользы, без сомнения, есть ещё и что-то непознанное, неразгаданное в каждой «миу»…

— В чём?

— В ком! «Миу», или «мау» — на древнеегипетском и значит «кошка». Мау значит зрячий. Кошка видит в темноте. Кошка смотрит, зрит сквозь темноту. Кошка видит то, что не видят другие звери и люди. Нет, недаром древние египтяне так почитали кошек. Они умели сосуществовать с ними, а взамен получали тайные знания. Хотя я не думаю, что речь идет именно о знаниях. Скорее всего, это не сами знания, а способность их добывать. Видеть то, что не дано видеть всем.

— Экстрасенсорика? — Иван не отрывал глаз от текста.

— Не могу сказать точно, четкого определения нет. Кошка помогает человеку раскрыть свои нерядовые способности. И ещё интересно — такая кошка сама делает выбор, кого из людей она осчастливит высшим знанием. Она делает этот выбор по каким-то только ей известным критериям, она из тысяч людей выбирает одного.

— И потом его учит предсказывать?

— Прочти перевод, Иван Сергеевич, и сам всё поймешь.

Дома Иван посвятил себя древнеегипетским историям, и теперь он был уверен, что Матвеев — не сумасшедший старик, но один из тех странных людей, которым действительно дано нечто, неизвестное остальному человечеству.

И завтра же придется поговорить с директором шахты и попытаться как-то объяснить ему ситуацию. А что такое закрыть, хоть и на время, исправно работающую лаву и вывести на поверхность, оставив без работы более пятисот человек, Иван прекрасно понимал. А если предсказание Матвеева не подтвердится, кто покроет убытки Лукьянцу? Черепанов, Матвеев, его кошка? У Лукьянца есть план по отгрузке, ответственность перед Министерством, и он прилично рискует, если информация не подтвердится. Хотя, если случится взрыв, он рискует не меньше! Ладно, завтра с утра визит на шахту, записал в ежедневник Иван и собрался на выход. Он и не заметил, что на часах было уже около двенадцати, и даже острое чувство голода, еще полтора часа тому назад буквально съедавшее его, отпало само собой.

* * *

С Владимиром Ивановичем Лукьянцом Иван созвонился с самого утра. Знакомы они были давно. Встречаясь на сессиях горсовета, они частенько вспоминали те лихие дни, когда волею новых властей случайно оказались в одной камере предварительного заключения при переделе власти по сфабрикованным материалам. Хорошо, удалось разобраться, но через какие приключения при этом пришлось пройти Черепанову, прямо хоть книгу пиши. В такой переплет он тогда попал, что если бы не природная стойкость и чернобыльская закалка, старые друзья да товарищи по партии, вряд ли продолжил он сегодня свою журналистскую и прочую деятельность. Ну да дело прошлое…

Ради такого визита Черепанову пришлось подниматься спозаранку. Принял его Лукьянец в 7 утра, перед планёркой. Седой, с маленькими, как буравчики, глубоко посаженными глазами, с которых, казалось, никогда не смоется чёрная угольная пыль, невысокий Владимир Иванович, как из ниши, из большого кресла привстал и протянул руку навстречу Черепанову.

Лукьянец возглавил шахту «3-я Глубокая» в разные времена. В годы перестройки шахта растеряла почти всё, что накапливалось десятилетиями. Аварийность, безденежье, невыплата зарплаты, забастовки — эти беды преследовали всю угольную промышленность… Новый директор смог обеспечить ежегодный прирост угледобычи. Лукьянец настойчиво внедрял передовые технологии, переоборудовал очистительные и подготовительные забои, обновил шахтный транспорт. Был разработан инвестиционный проект, привлекший средства на строительство нового блока.

Все эти подробности Иван вспомнил ещё ранним утром, во время бритья. Совсем недавно они готовили документальный фильм об «угольных генералах» и их хозяйствах, и подробности в памяти Черепанова были ещё свежи. Тем более о Лукьянце — человеке уважаемом, полном кавалере нагрудного знака «Шахтерская слава».

Две-три общие фразы, и Иван подробно пересказал Владимиру Ивановичу всё, что узнал от Матвеева, добавив информацию, которую «накопал» сам. Получилось убедительно. Хотя подкрепить фактами рассказ «Чапаева» было нельзя.

— И ты хочешь, чтобы на основании этого полумистического прогноза я остановил шахту? — Лукьянец внимательно посмотрен на Ивана, — ты ведь не Матвеев и хорошо понимаешь, чем это чревато. Допустить убытки на сотни тысяч, тем более в сегодняшнем моём положении. Слышал ведь, как новое руководство Минугля меня любит? Только причину дай для увольнения, тут же подпишут приказ. Это несмотря на все мои регалии, хотя кто на это сейчас глядит? Да был у меня твой шаман.

— Но ведь на другой чаше весов — люди. Владимир Иванович, не мне вам об этом говорить.

— Иван, ты же мою биографию знаешь, я не с завхоза продуктовой базы на это место сел. С 17 лет в шахте, считай, все ступеньки прошёл, и что такое жизнь шахтёрская, по себе знаю. Сам трижды в аварии попадал. Но, — Лукьянец сделал большую паузу и полез в кипу бумаг на столе, — вот последняя сводка службы инженера по технике безопасности. Ни один аварийный параметр не находится за пределами нормы. Ни о-ди-н! Так кому мне верить: твоим предсказателям или моим приборам и специалистам? Да, техника у нас не самая новая, да, на что-то мы закрываем глаза, когда надо гнать план, но безопасность людей блюдём. Иначе бы я с тобой на эту тему даже не разговаривал. В своё время этот Матвеев был одним из немногих, кого спасли после взрыва метана. Я его хорошо помню. Характеризуется положительно, нарушений не имел и всегда был нормальный. Но, может, пришло что-то в голову ветерану, хотел о себе напомнить, что ли. Ты с ним беседовал, как он?

— У меня он не вызвал негатива, на вид адекватный, почему я и пришёл к вам, хотя сам в цейтноте — сижу на чемоданах, отпуск срывается.

— Да я тоже слышал о телепатических или каких там способностях этого Матвеева, слышал. Некоторые охотники, мои друзья, даже брали его в кинологические клубы, когда покупали там себе собак для охоты. И действительно, как старый и опытный охотник тебе говорю — собаки, которых он посоветовал, работают на дичь отлично. Сам убеждался.

— Вот видите, значит, есть основания прислушаться, чувствует он животных!

— Знаешь, что я вспоминаю? Когда мне было лет двадцать и я работал ГРОЗОМ на шахте имени Стаханова, один старый шахтёр рассказывал нам, пацанам, легенду. Мол, жила у них в лаве почти ручная крыса, которая умела предсказывать беду. Хлопцы её даже подкармливали частенько и имя дали. Так вот, она перед взрывом прибегала к ним, еды не брала, а прыгала и визжала, как бы предупреждая. И несколько раз после этого ребята не спускались в лаву, где действительно происходил взрыв.

— Да что вы? — Иван даже привстал, — бывает же, видите. И как же они назвали её — Чип, Дейл?

— Твои Чипы и Дейлы всего десять лет как появились, — улыбнулся Лукьянец. — Варварой её ребята называли, а нежно — Варюшкой. Только недолго она прожила, опять же по рассказам, погибла при очередном взрыве. Во всяком случае, после аварии её не видели. Ну да мы отвлеклись. На какое число твой Матвеев прогнозирует взрыв?

— Ну как он может совсем точно сказать, у кошки, что ли, спросить? По его наблюдениям, взрыв должен произойти на вашей шахте, место он указал довольно точно, на днях.

— Значится так. Лети себе на острова, грей чего у тебя замёрзло и местных дам ублажай. Или со своим самоваром в Тулу едешь? Стареешь, брат, хоть по тебе и не скажешь. А я с нашими по безопасности всё еще раз проверю и на эти два дня, под свою ответственность выработку закрою. Остаётся придумать, под каким соусом это преподать. Не говорить же про кошку. А то свои засмеют или за ненормального примут. Проведём там внеплановую установку новых датчиков и лаву подчистим. Это благо, что конец месяца и план уже дали. Так своему предсказателю и передай, а сейчас на планёрке до бригадиров и мастеров доведу, — он что-то пометил на длинном и испещренном заметками планере.

— А ты за меня там, на Борнео, разок отметься по интимному делу, если будет оказия, или на худой конец, — Лукьянец озорно прихохотнул, — пусть тебя местные красотки отмассируют по полной программе, они там знают, где и как. Я когда был в Таиланде, глаза разбегались: на всех пляжах такие умелицы по части поднять всё, что давно залежалось. Я старый дурак, как и ты, с семьёй туда припёрся, так весь отпуск жалел об этом и думал, как хоть на один сеанс сорваться. Но жена чётко следила, чувствовала, как твоя кошка перед взрывом, — если сорвусь, то не остановить. Ну ладно, дуй навстречу хорошим делам, счастливчик.

От Лукьянца Иван уходил успокоенный. Правду ли, неправду говорил Матвеев, но они с Владимиром Ивановичем своё дело сделали.

А директор шахты на планёрке так и не вспомнил о данном Черепанову обещании.

Василию Кондратьевичу Матвееву Иван отчитался с чистой совестью. Тот долго благодарил, но Черепанов его уже не слышал, спешил домой. До отъезда в Киев оставалось четыре часа, и в полной боевой раскраске Ольга уже нетерпеливо вышагивала по комнате, как пантера перед решающим прыжком. У порога стояли упакованные нарядами сумки.

— Фёдор, дело есть!

Фёдор Будыка, заслышав лай собаки, нехотя плёлся в сторону калитки.

Много лет прошло с тех пор, как Василий разбил его надежды жениться на Ольге, но старая обида стояла стеной между соседями. Сам Фёдор обзавёлся семьёй, родил двух сыновей, и те, следуя поселковой традиции, тоже вынуждены были пойти по стопам отца — работали в шахте.

— Шо ты хотел?

— Зайди ко мне, разговор есть.

— У тебя маслом не намазано, нечего мне по гостям ходить, работы много.

— Зайди, говорю. Того стоит.

Через некоторое время Фёдор, накинув пиджак, приплёлся к соседу.

На столе в летней кухне Василий выставил банку домашних солений и бутылку водки. Два гранёных стакана стояли рядом, ожидая своей неминуемой участи.

— Садись, я давно хотел с тобой поговорить, а тут повод подвернулся.

— Ну?

— Подожди, давай выпьем.

Василий налил по половинке и протянул стакан соседу.

— Давай Ольгу помянем… Сегодня годовщина очередная у неё…

Фёдор молча взял стакан и выпил, не чокаясь.

— Может, и лучше, что оно так вышло… — Фёдор вспомнил свою первую любовь, и голос его задрожал. — Любила она всё же тебя, а не меня…

— Давай уже заканчивать с этой историей, Фёдор. И Ольги давно нет, а ты всё не по-соседски как-то. Она так решила, так и вышло. Ты же семьёй обзавёлся, сыновья вон какие…

— Да, а ты вот один остался, ну дочь — та не в счёт, она теперь городская. Смотрю на неё — статная, как Ольга, красивая такая же…

— Ну что, мир, сосед?

— Я ещё не решил. — Фёдор был не из тех, кто забывал обиды бесследно.

— Федя, а твои — в какой лаве работают?

— На юго-западной. Её скоро запускать будут. Петруха говорил, комбайн там новый совсем, повышенной производительности, монтируют сейчас. Уже и забыли, когда шахта новые комбайны получала.

— Скажи сыновьям, чтобы не ходили на работу неделю.

— Чего? — Фёдор уже освоился и жестом попросил подлить ещё.

— Пусть возьмут отгулы или в отпуск уйдут, так лучше будет.

— Что ты мутишь, сосед? Говори как есть. У них семьи, кормить надо, а отпуска уже отгуляли.

— Нехорошее предчувствие у меня, Фёдор, боюсь — сбудется.

— Да что сбудется? Тебя слушать, аж мурашки по коже…

— Взрыв будет в лаве. Скоро.

— Типун тебе! — Фёдор перекрестился и отмахнулся от соседа, как от назойливой мошкары.

— Точно тебе говорю. До воскресенья будет. Ходил с Маргаритой по окрестностям, смотрел, где как она себя ведет. Уж больно умная кошка. Когда она рядом, мне и думается легче. Кажется, она мне помогает. И я ей помогаю. Когда мы вместе, я могу лечить лучше. Так вот, когда мы в балке были, мне так не по себе стало… И Маргаритка волнуется, уши прижала, ко мне в ноги лезет, ни на шаг не отходит, как будто тревожит её что…

— Ну и?

— Под балкой новая выработка проходит. Послушай меня, старого дурака, хоть раз, скажи сыновьям, пусть до воскресенья повременят с работой.

— Да ладно, чего ты так разволновался. Попробую. Только они в эту ересь не поверят.

— Дело твоё, я предупредил.

— Говорили, что ты странный стал после той аварии, а я и не верил особо. А сейчас сам вижу …

— Не дай бог, конечно, но потом благодарить будешь.

* * *

Принеся Лукьянцу в палату ноутбук, который попутно выполнял и функцию телевизора, и домашнюю еду, его жена невольно попала на импровизированное совещание.

Уже второй день, как он слёг с почечными коликами и незлым тихим словом вспоминал Кондратьича.

На следующее утро после разговора с Черепановым после селекторного совещания директора прихватило так, что он не знал, куда деваться от незнакомой до сих пор резкой боли.

Экстрасенс хренов! Знаток горного дела! Как можно и в почках разбираться, и будущее предсказывать? — зло думал Лукьянец о Матвееве.

После того как в отделении доктора успокоили боль, Лукьянец позвонил своему заму и велел явиться к нему вместе с главным инженером.

Сергей Леонидович Попов, главный инженер шахты, представлял поколение советских прагматиков, которые никаким рассказам об экстрасенсорных способностях не верили. Он был закоренелым материалистом, и даже светлый праздник Пасхи для него являлся не более, чем дополнительным выходным.

— Как вас не вовремя прихватило, Владимир Иванович!

— А болезнь никогда не бывает вовремя. Как у нас дела? Как идет монтаж комбайна?

— Всё по графику, пока не отстаём, работаем в три смены.

— Леонидыч, есть дело.

Попов внимательно смотрел на директора.

— Ты послушай, а потом скажешь своё мнение.

— Хорошо.

— Помнишь Матвеева? Его когда-то первым из-под завала вытащили?

— Да, он меньше всех пострадал, я мастером был тогда.

— Так вот, этот самый Василий Кондратьевич пророком заделался. В народе слава о нём пошла, якобы и лечит, и предсказывает, просто Кашпировский.

— Слышал такое, но вы ведь знаете, как я к шарлатанам отношусь.

— Да я тоже так думаю, но вот в чём дело… Он был у меня в пятницу. Обещает выброс в новой лаве.

— И скоро?

— По его расчетам, что до воскресения.

— Владимир Иванович, я всё понимаю, но…

— Ты не горячись, Леонидыч. Я его тоже сначала не послушал. А он напоследок ненавязчиво так сказал, мол, почечка барахлит, товарищ директор, готовься, скоро начнётся.

— И вы поверили?

— А где я сейчас, Серёжа?! Это нефрологическое отделение, понимаешь? Тут только почки лечат!

Попов несколько смутился от своей непонятливости, но ещё не разобрался, куда клонит директор.

— Скажи, инженер, если сейчас идём по графику, после воскресенья сможем наверстать упущенное время?

— Вы хотите остановить работы?! — Попов искренне удивился.

— Да, хочу. Сомнение меня гложет, а вдруг он прав окажется?

— И как он об этом может знать?

— Я не понимаю, как, он сам тоже бред несёт про кошку какую-то, про предчувствия. Не знаю. Но сомнение во мне всё же поселил.

— Как скажете. Если дней пять простоим, то потом наверстаем — больше никак нельзя.

— Леонидыч, ты придумай для министерства благовидный предлог, может, с техникой безопасности что-нибудь, не мне тебя учить. Давай послушаем в этот раз Матвеева и заодно проверим, какой он экстрасенс.

 

Глава 5.

Выбор

Аменеминт ждал гонца. И вот слуга, запыхавшись, ввалился в зал и, оторвав голову в чёрном парике от пола, промолвил:

— Хозяин, он вернулся домой. Можно встречаться.

Верховный жрец надел неброскую накидку простолюдина, парик, какой носят ремесленники и строители, и вышел на улицу. От храма до имения Хемиуну неспешным шагом можно было дойти минут за семь. Жрец двинулся вперёд, а позади него поплелись четыре таких же работяги, болтая о чём-то своём. Из осторожности Аменеминт не выходил сам, он переодел нескольких слуг, задачей которых было присматривать, чтобы высочайшего не нашли неприятности. В городе нынче было не так спокойно, как во времена расцвета.

— Гонец к главному архитектору со строительства! — двери дома беспрепятственно отворились.

— Вести для Хемиуну! — верховный жрец был не только образованным мужем, но и талантливым актёром. Возможно, именно благодаря такому сочетанию качеств он достиг вершин в касте.

Архитектор вышел во двор с тревогой в глазах — гонец со строительства в такое позднее время мог принести скорее плохие вести, чем хорошие. Хемиуну протянул руку в сторону увитой зеленью беседки, безмолвно приглашая туда гонца.

— Что случилось? — недовольным тоном спросил Хемиуну, — кому понравится, когда его отрывают от семьи в столь неудобное время?

— Пока что ничего, Хемиуну…

Знакомый голос был, как обычно, жёстким и низким.

— Пока что… Ты узнал меня?

— Аменеминт… Если ты пожаловал в мой дом лично, да ещё и в таком наряде, то причина наверняка серьёзна…

— Ты прозорлив, Хемиуну, хотя поговаривают, что ты таким был не всегда.

— Что ты имеешь в виду? — в голосе архитектора проскользнули нотки раздражения.

— Не следует так безрассудно делиться своими знаниями. Не уверен, что это принесёт тебе пользу.

— Я не понимаю, о чём ты, жрец?

— Скажи, как зовут твоих детей?

— Аменемуиа — сын, и дочь Мери-Пта. За этим ты пришёл?

— А как зовут их любимую кошку?

— Её зовут Гепа, но сколько же можно, Аменеминт!

— Я хотел убедиться, что это именно ТА кошка…

Хемиуну напрягся. Верховный жрец слыл человеком жестоким и непримиримым, когда дело касалось либо интересов касты, членом которой он являлся, либо секретов, хранителем которых он был. Ничего хорошего начало беседы архитектору не предвещало. Как обычно, жрец знал больше, чем мог предполагать его собеседник.

— Давай присядем, Хемиуну, нас никто не видит, потом скажешь, что давал гонцу поручение.

— Я готов тебя выслушать, жрец.

— Хочу, чтобы ты, Хемиуну, проявил присущее тебе дальновидение и понял, что каждое моё слово для тебя жизненно важно.

— Говори же!

— Скажи, Хемиуну, задумывался ли ты, как опасно заглядывать в будущее, если ты не бог, а значит, не ты его создаёшь?

— Ты всё знаешь…

— Да, знаю. Ты образованный муж, но теперь ты ещё и опасный для нас человек.

— Не посмел бы я никогда перечить воле жрецов…

— А ты и не пытался. Но, став советчиком фараона в некоторых делах, ты сам загнал себя в угол. Теперь у тебя кругом враги.

— Откуда ты знаешь? — Хемиуну чувствовал себя совершенно разбитым и не знал, как себя вести.

— Доселе на меня такое озарение, как на тебя, не сходило, но имеющий уши — да услышит. Даже если все думают, что он глухой.

«Слуга. Глухонемой слуга. Воистину сила влияния жрецов ещё совсем не угасла», — архитектор понял, что жрец знает их разговор с фараоном дословно.

— Ты прослыл хорошим строителем, Хемиуну, и тебе наверняка небезразлична судьба твоего детища. Так?

— Конечно, это смысл всей моей жизни!

— У фараона нет денег, чтобы закончить строительство Большой пирамиды. Он обращался к нам, но мы не дадим.

Хемиуну не верил своим ушам. Это говорит ему сейчас Верховный жрец!

— Без денег ты не сможешь накормить работников, а голодные строители — неуправляемые люди. Сначала они поднимут бунт, уж поверь, мы знаем точно, потом они убьют тебя, затем примутся за ненавистную пирамиду, и вот он — бесславный конец — и твой, и нерождённой пирамиды.

— Фараон позаботится о том, чтобы этого не произошло. Он мне обещал.

— Но взять деньги ему негде.

— Почему ты говоришь со мной об этом? Ведь я могу завтра же направиться во дворец и доложить о твоих интригах.

— Ты тщеславен, Хемиуну. Закончить работы для тебя важнее всего на свете, и, кроме того, твои дети. Они учатся в школе при храме Птаха? Прилежные малыши. Делают успехи.

— Дети мои, не смей их упоминать, я достаточно пожертвовал храму в своё время.

— Мы помним об этом и всегда будем помнить о щедрости, которую ты проявлял даже во времена запрета на пожертвования.

— Ты беспощаден, Аменеминт, одной рукой берёшь, другой уничтожаешь.

— Приходится…

— Чего ты хочешь? — архитектор был готов к самым неприятным новостям, ведь жрец пока только подводил его к неведомой мысли.

— Я уверен, выслушав, ты поймёшь меня и примешь правильное решение.

— Не скрою, жрец, ты застал меня врасплох. Говори же.

— Я предлагаю сделку: мы дадим фараону деньги на завершение работ, но ты поможешь нам компенсировать затраты на сокровищницу лабиринта.

— Каким образом я могу это сделать? Такую сумму я за всю жизнь не получу!

— Ты, Хемиуну, был нечестен со своим дядей фараоном, и он тебе этого тоже не простит. Ты знаешь, где искать золото на землях Египта. Посоветуйся со своей кошкой…

— Ты страшен, жрец…

— Нет, для тех, с кем мне по пути, я не страшен. Ты, похоже, понял это. Так вот, именно ты поможешь нам найти жилу.

— Как жрецы собираются добывать золото, если всё, что находится на земле и под землёй, принадлежит только фараону?

— Это не твоя забота, Хемиуну, выполни свою часть нашего договора.

— Ты предлагаешь мне предательство в обмен на жизнь мою и моих детей?

— Не только жизнь, но и славу главного архитектора Большой пирамиды, тебя будут боготворить потомки. И ещё, вернусь к тому, с чего начал: быть пророком небезопасно, а быть пророком у фараона смертельно опасно. Если вдруг тебе пригрезится, что у фараона не всё в порядке с будущим, то лучше отнеси это на свою немощность как пророка. Найди, что ему сказать, это в твоих интересах.

— У меня есть время на раздумья?

— У тебя его нет. Ты уже узнал настолько много, что ты либо с нами, либо тебя не существует. Прощай.

Невысокий человек в одеждах строителя почтенно поклонился и отправился к выходу, где его ждали спутники.

Архитектор Хемиуну остался стоять в центре беседки, проклиная тот день, когда кошка Гепа легла к нему на грудь и его посетили первые пророческие видения.

* * *

Со стороны казалось, что пожилой человек, раздвигая тростью поросль в редкой посадке из молодых дубков, ищет грибы. Но Кондратьичу было не до грибов.

Утром Матвеев разложил большую карту прилегающей к посёлку местности и нанёс проекцию выработок шахты, добытую у маркшейдеров. Он мудрил над картой несколько часов и понял, какие ориентиры на поверхности соответствуют выработкам под землёй.

Уже несколько месяцев Василий Кондратьевич учился оценивать и анализировать своё состояние без помощи кошки. Теперь, чтобы увидеть будущее, ему необходимо было сосредоточиться, отключиться от внешних раздражителей и думать в заданном направлении. Образы, возникающие при этом, стали соответствовать действительности. Матвеев задался целью научиться работать «автономно», без помощи своей домашней любимицы, и, похоже, ему это начало удаваться. Поначалу он сам занялся исследованиями соседей без их ведома. К примеру, о том, что кассир Вера с автостанции скоро будет осчастливлена первенцем, он узнал раньше самой будущей мамаши. Когда осчастливленный этой новостью её супруг перебрал самогона и горланил песни на поселковой улице, участковый, после выяснения обстоятельств, только довёл счастливца домой и отпустил с миром. Слух, как обычно, распространился быстрее ветра, и Веркин муж, когда протрезвел, получил на орехи и от жены, и от родителей — не принято в этих местах афишировать пикантное состояние мамаш, дабы не сглазить.

Теперь же Матвеев день и ночь думал об одном — как оценить предчувствие беды под землёй, преследующее его постоянно.

Директор ему не поверил, и, наверное, правильно сделал. Следовало подготовиться, а не брать на испуг. Лукьянец — не тот человек, ему по полочкам нужно всё разложить, пока он сам в чём-либо не убедится — его с места не сдвинешь. Хотя что я могу ему рассказать, если сам с трудом разбираюсь в своих видениях? Ну да ничего — Черепанов поможет.

Мы залезли в тело планеты, начали его долбить, сверлить, взрывать, отбирать у неё внутренности и ждем поблажек, прощения за такое наглое вторжение? Люди, как черви в груше, ползают под землёй, чтобы насытить топливом свои прожорливые заводы, не понимая своей беззащитности. Одно движение породы или выброс — и нет смены. Месть. Это месть наглому и бесстрашному человеку за самоуверенность.

«Зачем тогда я об этом знаю?» — Кондратьич не находил себе места. Эти мысли не давали ему жить жизнью обычного человека. Знания обычно добывают, а тут они сами лезут в голову. Навязываются и тревожат. Что с этим делать?

Ноги болели от постоянной ходьбы то по пахоте, то по лесопосадке, но Матвеев не сдавался. Остановившись в очередной раз, нанёс на карту пройденный путь — на бумаге образовывалась спираль, и он двигался к её центру. Работа продвигалась медленно. Глядя вниз, будто пытаясь что-то рассмотреть там, в глубине, он двигался, подчиняясь непонятному инстинкту, к точке, которая и должна была стать эпицентром взрыва. Ближе к вечеру рисунок на карте напоминал очертания разреза раковины некоего древнего моллюска. Матвеев стоял в центре этой раковины. Именно здесь на большой глубине и произойдет взрыв. Что станет его причиной: выброс метана или геологические процессы, людская безалаберность, — не важно. В этом месте произойдёт мощное сотрясение земли.

Суббота на шахте — такой же день, как и все остальные. Производство не знает выходных, и если тебе выпало работать, то быстро теряешь счёт дням недели. Шахтёры лучше ориентируются по датам. Такого-то числа — в первую смену, такого — во вторую, и так всю рабочую жизнь. Но в эту субботу совершенно неожиданно спуск в шахту горняков второго добычного участка был отменён. В нарядной главный инженер Попов собрал смену и пояснил:

— Сегодня и в течение следующих двух дней работать будут только бригады, поддерживающие жизнеспособность шахты, и первый добычной участок. Остальные пока свободны.

— А выходы проставят?

— За сегодня проставят, а дальше — по ситуации. В шахте ведутся работы по устранению опасности выброса метана. Рисковать не будем, как говорят врачи — вскрытие покажет, ошибаемся мы или нет. Кто получил наряд на поверхность, может приступать, кто свободен, может идти.

Несколько удивленные таким поворотом событий, горняки начали разбредаться.

* * *

— Кондратьич, ты дома?

Матвеев открыл калитку и увидел бледную Трофимовну.

— Что ты, баба Аня, на ночь-то глядя? Что стряслось?

— Нет покоя мне третий день. Витя, старший мой, уже за сорок ему, а всё никак не образумится. А теперь и вовсе пропал.

— Да не плачь, баба Аня, по порядку рассказывай, — Кондратьич провёл старушку в дом и усадил на табурет. — Может, он на заработки подался?

— Какие заработки? Все его заработки — железо. Что подберёт, с того и живёт, ты же знаешь. Они в шахту полезли. За железом.

— Такого быть не может, баба Аня, кто ж их туда пустит, да ещё и воровать? И шахта закрыта с субботы, ты напутала что-то.

— Да не в «Глубокую» они пошли. Приехал коммерсант из города, бригаду, сказал, набирает. Нужен слесарь толковый. Разбирать что-то, я особо не прислушивалась. Витенька и согласился, руки-то ещё помнят, хоть и пьёт часто. Денег пообещал, мой и пошёл.

— И не сказал, когда вернётся?

— Говорил, каждую ночь спускаться буду, а отсыпаться потом целый день.

— Куда спускаться? Его же с треском выгнали за пьянку!

— Говорю же тебе — не на «Глубокой» они работали, на «Молодогвардейской».

— Интересно… как так? Она же закрыта давно, там затоплено почти всё.

— Городской говорил, мол, не глубоко пойдёте, металл поднимете из сухой выработки — и свободны.

Матвеев поначалу не смог справиться с роем мыслей, ворвавшимся в голову. Нестерпимо заболел затылок, как тогда — после аварии.

— Вась, ты же всё знаешь, посмотри, живой он хоть, чего пропал?

Кондратьич сел рядом, наклонившись вперёд, обхватил голову руками и заревел, как белуга.

— Что это с тобой, Вась? — баба Аня уже не думала о своих тревогах, — Матвеев производил впечатление сбежавшего безумца.

— Иди, иди Трофимовна, не вижу я его, не могу ничего сказать.

— Хоть жив-то?

— Иди! Я не знаю! Не знаю! Не зна-а-ю!

Перепуганная старушка боком попятилась в сторону ворот.

— Вась, как увидишь что, скажи мне, ладно?

— Ладно, ты иди, не обращай внимания, баба Аня, голова сильно разболелась.

— Бедный ты, бедный, всё никак шахта тебя не отпустит, уж столько лет прошло…

Сквозь штакетник забора виднелись только цветастая косынка да старенький халат уходящей бабушки, а Матвеев готов был разрыдаться от отчаяния. Глубокая боль только обострила ненавистные ощущения. Василий отчётливо видел, что сына бабы Ани уже нет в живых.

* * *

— Как наши дела? — директор шахты Лукьянец внимательно смотрел на Попова.

— Владимир Иванович, я же говорил, аферист он. Не может один человек заменить сотни приборов.

— Ты людей вывел?

— Всё как вы приказали. Я сам спускался, мы просмотрели все датчики по основным штрекам, они все исправны, а метана в выработках нет.

Директор, глядя в пол, пробурчал:

— Ошибся Матвеев?

— Факт, ошибся. Теперь замучат объяснительными.

— И я повёлся на эти байки, с моим-то опытом. Непростительная ошибка.

— Отпишемся, не впервой, Владимир Иванович. Вы когда из больницы?

— Завтра жди. И давай не будем распространяться про Матвеева. Больше видеть его не хочу, аферист, мать его так… С завтрашнего дня — в плановом режиме. Эти три дня нужно наверстать за две недели — максимум.

— Вот это другое дело, узнаю шефа, а то предчувствия, аварии. Какие аварии? Человек — повелитель природы! Есть возобновить добычу! — улыбаясь во все тридцать два зуба, Попов откланялся и вышел из палаты.

* * *

— Фёдор! Фёдор, это я! Открой! — Кондратьич молотил кулаком по соседской калитке.

— Совсем ополоумел, Василий? Здесь я, не колоти!

— Фёдор, кто у нас на «Молодогвардейской»? Да кто, ты всех знаешь, перечислять, что ли? Вот Валька в ламповой стояла и на клети, бывало, тоже. И сейчас она там, они же только на поверхности работают, остатки металла вывозят, всё уже, померла добыча. У тебя что, память отшибло? Или опять осенило?

— Валентина, которая на Горновой живёт?

— Она, точно.

— Пошли.

— Ты, старый, совсем с катушек съехал? На часы посмотри, кто тебя ждёт?

— Федя, не говори ничего, просто пошли, покажешь точно, где она живет.

Лишь изредка лампочки с веранд придорожных домов отбрасывали длинные тени в тусклом жёлтом свете. Но, несмотря на кромешную поселковую темноту, несколько кварталов по просёлочной дороге они преодолели быстро, поскольку шли по памяти.

В доме, отделанном «под шубу», в одной из комнат горел свет.

Собаки во дворе не было, да и охранять здесь, похоже, было уже нечего. Разросшийся по аркам виноград беспорядочно свисал. Покосившиеся двери сарая грозили рухнуть. Всё свидетельствовало, что с личной жизнью у хозяйки давно не лады. Усадьба, как и она сама, давно не видела мужской руки.

— И что теперь? — Фёдор с опаской посмотрел в сторону приоткрытой входной двери.

— Да что, заходи, мы же не грабить пришли.

При входе товарищи обувь не сняли — это не помогло бы в поддержании чистоты.

— Валя! Валентина! Ты дома?

Старенький телевизор синим светом освещал небольшую комнатку, где в углу на диване лежала мертвецки пьяная хозяйка.

— Вот так, так… — Федор попытался пошевелить пахнущее водкой тело.

— Ты хотел с ней поговорить? Думаю, она сейчас не вспомнит, как её зовут.

— Вспомнит, мне ждать некогда.

Василий прихватил ведро и отправился за водой к колонке, о которую чуть не стукнулся при входе.

— Давай под руки её, отмочим в холодной водице — быстро придёт в себя.

Несколько раз облив из ковшика голову хозяйки, они извлекли из неё первые звуки.

— Ой, мальчики…

— Давай ещё, она, похоже, давно спала, смотри, подушка отпечаталась как…

Ещё несколько заходов — и Валентина, продрав глаза, возмутилась:

— Прекратите макать меня в воду!

— Ишь ты, неженка! В себя приходи!

— Вася, ты, что ль? Чё тебя нелёгкая принесла?

— Валя, сейчас ты мне кое-что расскажешь. Обманывать не думай — порчу напущу! Я же и так всё насквозь вижу, ты знаешь.

— Ой, ой… колдун хренов. Ты бы лучше увидел, где мне мужика найти.

— Чего напилась?

— Твоё какое дело? Хочу и пью!

С трудом хозяйка приняла сидячее положение, опершись локтем на серую давно забывшую наволочку подушку.

— Валя, ты когда последний раз на работе была?

Тучная баба вдруг заревела, закрыв лицо руками, как будто погиб её ещё не найденный муж.

— Ой, Василий! Ой, родной! Что ж я наделала!

— Что, Валя, что ты наделала? — Фёдор понял, что развязка ночного похода близка, и стал воспринимать происходящее более серьёзно.

— Я их опустила!

— Кого ты можешь опустить, ты же баба, — ухмыльнулся Фёдор.

— Ой, какая ж я дура! — Валентина разразилась ещё большими причитаниями.

— Да хватит орать, соседей побудишь! Рассказывай! — Терпение Кондратьича подходило к концу.

— Вась, я их в шахту опустила.

— Кого?

— Витьку Седого и ещё двоих.

— Когда? В четверг ещё.

— Рассказывай, зараза, слезами горю не поможешь.

— Приехал бизнесмен такой, из города. Представился Михаилом. Денег столько дал, что мне на месяц хватит…

— И что хотел?

— Двигатели электровозные. Там горизонт ещё у нас есть неразобранный, где электровозы стоят. Говорит — я с твоим начальством договорился, ночью спустишь четверых с инструментом, а через восемь часов поднимешь.

— Почему ночью? — Фёдор искренне удивился.

— Что непонятного? На закрытой шахте копер крутиться по какому поводу может? Ночью хоть не видно.

— Опустила я их туда, а назад они не пришли к назначенному времени.

— А начальство что?

— Я им не говорила, они же разрешили, ну мало ли, а теперь оказалось, не было никакого договора.

— Так ты сама, что ли?

— Теперь выходит так. Городской этот приезжал вчера, говорит, молчи, как рыба. Не было ничего. Никого не опускала и меня не видела. Денег вот добавил.

— И ты молчишь?

— А что я могу сказать? Что я — дура? Может быть, заблудились, я каждый день в назначенный час к клети хожу. Вот и сегодня опять не пришли.

— Валя, моли доброго Шубина, чтобы они были живы! В какой лаве стояли электровозы?

— В западной.

— Валя, ты действительно дура. Неудивительно, что до сих пор никому не понадобилась, — Фёдор никогда не отличался дипломатичностью.

* * *

Горноспасатели прибыли на «Молодогвардейскую» одним подразделением, так как сигнала об аварии не поступало, но, по данным дирекции, там могли находиться люди из ремонтной смены, которые не поднялись вовремя на поверхность.

Матвеев, находясь в кабинете директора, из потока нецензурщины, направленного в телефонную трубку, разобрал, что главное — срочно выяснить личности искателей металла, чтобы представить их сотрудниками, иначе ему головы было не сносить.

— Ты хоть кого-то из них знаешь, Матвеев?

— Только одного. Он с нашего посёлка.

— Чёрт! Это дело теперь раскрутят доброжелатели.

— Скажите, где эта выработка проходит?

— Глубина 318 метров.

— А где ствол находится?

— Вот он. Они должны были пройти пешком не менее двух километров.

— На запад?

— Абсолютно чётко на запад. Лава-то западная! Иди, прорицатель, не до тебя.

Матвеев совсем не обиделся на эти слова, он их просто не услышал. Он встал и побрёл к выходу, думая о том, какой же он болван.

Уже дома, склонившись над картой, Василий отложил два километра на восток от того места, к которому его привела интуиция. И, к ужасу своему, наткнулся на ствол не работающей ныне шахты «Молодогвардейцев».

Этих четверых не найдут. Он знал точно. Выброс был. И это он знал точно. В определенное им время. В определенном им месте, но только на другой глубине и в выработке закрытой шахты. Раньше о глубине он не подумал. Да и о старой выработке на другом горизонте он тогда просто не знал.

* * *

С раннего детства Аменеминт был болезненным, но очень смышленым ребёнком. Отец, как и все его предки по мужской линии, был жрецом, а значит, другой судьбы мальчику не предназначалось. Попав в школу при храме, Аменеминт проводил всё время за папирусами, старательно выводя таинственные знаки деревянной палочкой, используя в качестве чернил разведенную золу. Жрецы, занимавшиеся обучением детей, отметили, что самый чахлый и низкий из мальчиков проявлял самое сильное рвение в учёбе, будто пытаясь компенсировать своё отставание от сверстников в физическом развитии. Положенные семьсот иероглифов молодой человек выучил гораздо раньше остальных, и отец позволил ему заняться ещё и астрономией.

И еще ему снились странные сны. Один из них регулярно повторялся в каждое новолуние. Небольшая ладья плывет по спокойному Нилу. В лодке видны две фигуры в белом, они стоят рядом: зрелый мужчина, высокий, подтянутый. Одной рукой он держится за высокий нос лодки, положив вторую руку на плечо своего сына, совсем еще мальчика. Они медленно приближаются к великолепному городу.

«Отец, расскажи мне об этом городе, и зачем мы и тысячи других людей плывут сюда?» — «Сын мой! Мы плывем в прекрасный город Бубастис — нашу столицу, на ежегодный праздник богини-кошки Баст. Мягкосердечная Баст известна своими чудесами врачевания. Ее почитают как веселую богиню исцеления, музыки, счастья и радости. Тысячи паломников спешат на праздник Бубасис. Огромный храм воздвигнут в ее честь, рядом с храмом водный канал, все улицы пересекаются у этого святого места. Я научу тебя молитве: “О, Баст, луноликая, могучая целительница, возлюбленная миллионами. Ясная в храме своем, раствори двери свои предо мною, освети душу мою светом своим, проникни глубоко в дух мой, исцели все мои недуги…” Ну, вот мы и приплыли, поспешим к храму».

Мальчик глубоко потрясен необыкновенным зрелищем, открывшимся ему. Великолепный храм сверкает на солнце, все любуются его белоснежными колоннами, прекрасными деталями. По всей округе разносятся смех и радостные возгласы. С песнями и хлопаньем паломницы поднимаются к храму, тряся своими трещотками — символом плодовитости. У главного входа — статуя богини-кошки, богини, обладавшей силой Солнца и Луны, приносящей умственное здоровье. Баст изображена в виде женщины с кошачьей головой, у ног которой расположились котята. Кругом продают статуэтки кошек, а в храме обитает множество кошек.

Однажды он рассказал этот сон отцу. Жрец на несколько мгновений застыл, как пораженный молнией. Потом положил на голову мальчика тяжелую теплую руку.

— Не знаю, сынок, как сложится твоя жизнь, но львиноголовая Бастет избрала тебя. Тебя ждет необыкновенная судьба. Ты избран Матерью-Кошкой.

Все знания об устройстве окружающего мира Аменеминт впитывал жадно, будто не мог ими надышаться. Уже к двадцати годам он был готов служить богам и владел тайным искусством жрецов. Именно к этому служению готовил его отец.

— Как твоя судьба сложится дальше, знает только великий Птах — созидатель всего на земле, — отец был его лучшим наставником, — но знай, сын мой, что и ты, несмотря на физическую немощность, можешь быть частью его плана.

— Я? Отец, неужели человек может влиять на свою судьбу?

Жрец положил ему руку на плечо, как бы благословляя на будущие свершения.

— Боги видят каждого из нас, и в зависимости от того, что заложено в тебе, какие у тебя способности, вознаградят возможностью помочь.

Красный диск солнца медленно уходил за горизонт, и воды Нила приобретали кровавый оттенок. Юноша оторвал взгляд от окна.

— В чём помочь, отец?

— Помочь ему творить мир дальше. Смотри, сын: на землях Египта много рабов — мы их называем «живые умершие», много земледельцев и ремесленников, торговцев и строителей, но только избранным посчастливилось познать тайну служения богам. Разве прожил бы ты столько лет, будучи рабом и имея такую немощь? Нет. Но богу угодно, чтобы ты был полезен великому царству Египетскому своим умом, и потому он наградил тебя возможностью изучать грамоту и науки.

— Я познал грамоту, отец, науки познать в полной мере невозможно, — возразил юноша. — Учёные мужи наблюдают за небесами и водой, за воздухом и землёй, и ты сам видишь, что нужно хранить и накапливать эти знания, так как их множество великое.

Жрец улыбнулся в бороду и согласно кивнул головой.

— Правду говоришь, сын, и твоё рвение к познанию мира похвально, но не забывай, что твоё главное предназначение — быть членом неприкосновенной и самой сильной в царстве касты — ты жрец. Всё, чему тебя научили, пойдёт на пользу, но теперь ты, как хороший известняк, должен впитать это и стать ещё крепче и сильнее. Будь готов к тому, что тебя всю дальнейшую жизнь будут ненавидеть. Люди никогда не узнают того, что будешь знать ты — посредник между ними и богами. Любой самый образованный придворный, пусть даже визирь или главный судья, не познает даже части того, что положено тебе, а значит, ты вооружён и опасен для них всех.

Юноша, казалось, был потрясен.

— Ты прожил жизнь в ненависти окружающих? — воскликнул он. — Но ведь в храм столько людей приходят с трепетом и приносят подаяния, и эти дары для богов принимаешь ты, отец. Они не боятся быть наказанными волей всемогущего Ра?

Жрец снова улыбнулся, но на сей раз в улыбке его было больше печали, чем радости.

— Наши белые одежды — для них символ высшей власти богов. Даже фараоны, как бы они не были могущественны, — лишь их наместники на земле, а мы — хранители божественных тайн. Для жрецов весь этот драгоценный оклад — всего лишь украшение плоти и иногда — немощной душонки, скрывающейся под одеждами людей. Настоящие власть и сила аскетичны. Наши бритые головы содержат знания и тайны, недоступные ни тому, кто носит парик, ни тому, кто владеет короной. Потому с животным трепетом приходят они в храм, боясь навлечь на себя проклятие жрецов. Потому опускают взгляд при виде носилок с верховным жрецом. Потому с ненавистью смотрят нам в спину, наивно думая, что мы этого не чувствуем. Пришла пора и тебе познать, что это такое — тайная власть над всеми, даже теми, кто думает, что он правитель.

Вошедший слуга зажег светильник. Отец и сын молчали, пока он не удалился.

— Отец, ты не боишься гнева всемогущего Снофру* (фараон IV династии, отец фараона Хеопса)?

— Нет, сын, — жрец отрицательно покачал головой. — Снофру, как и его великий отец Джосер, — умный царь. Никогда сокровищница жрецов при них не скудела. У фараона хватает мудрости сделать так, что простолюдины имеют свой кусок хлеба, ремесленники — свой, а страх перед немилостью богов даёт нам пожертвования, которые накапливаются в Лабиринте. Много поколений египтян внесли туда вклад, и за это Ра помогает нам, великий Нил приносит плодородные земли, и народ Египта не голодает. Всё, что я сейчас говорю, предназначено только тебе, сын. Твои уши услышали, и ты запомнил. Фараон никогда не пойдёт против нас — мы его опора в царстве. Так обстоят дела сейчас, а как будет дальше — известно только богам. Запомни: тайны, доступные жрецам, никогда не могут быть раскрыты даже фараонам, иначе погибнет вся каста, а вместе с ней — великое Египетское царство.

Эти наставления отца Аменеминт запомнил настолько хорошо, что теперь, следуя улицами Меннефера, он мог повторить в уме каждое предложение.

* * *

Маргаритка свернулась калачиком у Василия в ногах. Чёрная, блестящая шерсть здорового животного переливалась в свете лампы торшера. Василий Кондратьевич сжал голову руками, пытаясь отделаться от навязчивых видений. Чётче всего он видел, как стена огня движется по выработке, опрокидывая беззащитных перед её мощью людей в грязных от угольной пыли робах. Кто-то пытался спрятаться, но в замкнутом пространстве не скрыться. Под её напором рушатся шахтные крепи, опрокидываются вагонетки, прожорливое море огня распространяется со скоростью поезда в метрополитене. Оплётка кабелей горит, оплавляясь и стекая на пол. Крики сменились стонами и тихими мольбами о помощи. Свет отключён. Фонари коногонок разрезают пространство, заполненное дымом и пылью, не более чем на расстояние вытянутой руки. Кто-то тащит товарища, не зная, жив тот или нет. Комбайн — мощная, но теперь безжизненная и бесполезная машина, завален породой. Конвейерная лента горит, выжигая в лаве драгоценные остатки кислорода. Дым застилает всё пространство, оставив людям только несколько сантиметров над уровнем земли. В лаве, даже на расстоянии нескольких сот метров от эпицентра взрыва — нестерпимый жар. Оставшиеся в живых ползут в сторону спасительной клети, но до неё ещё так далеко…

«Опять…» — Матвеев плакал от беспомощности. Видение было так похоже на то, что он сам пережил в лаве, что поначалу он и не понял — это прошлое или будущее. Кошка перебралась к нему на колени, и боль в голове усилилась.

«Отпусти. Отпусти меня…» — Матвеев не говорил. Он думал, глядя в умные голубые, с широко раскрытыми в полумраке зрачками, глаза животного. А Маргарита смотрела на него, не моргая, заставив сосредоточиться.

На поверхности ночь. Проблесковые маячки горноспасателей видны издалека. Колонна жёлтых автомобилей мчится в сторону посёлка. Шахтный двор постепенно заполняется людьми. Женский плач.

Директор шахты Лукьянец, бессильный в своей ярости, приподнял за лацканы отутюженного пиджака главного инженера и прямо в лицо ему прошипел: «Как? Как это могло произойти?» Пиджак трещит по швам, но громадные кулаки Владимира Ивановича, побелевшие от напряжения, его не отпускают. «Он нас предупреждал! Ведь так? Я спрашиваю: Так? Почему не приняли мер?» Главный, словно школьник на экзамене, блеял что-то о непознанных способностях провидцев, о мерах по предотвращению аварийных ситуаций, но Лукьянец орал всё громче: «Умники! Там сто пятьдесят человек! Обычных, не провидцев! Обычных работяг! Он ведь точно место указал и дату назвал! А мы его обсмеяли! Да были бы мы сейчас в армии, а не на производстве — каждому застрелиться следовало бы! Что у тебя там бахнуло? Метан? Он так и говорил! Не кровля, не потоп — именно выброс!»

Дверь кабинета открывается, и командир подразделения горноспасателей докладывает, что в зоне спасательных работ произошёл второй, более мощный взрыв. На несколько секунд в большом кабинете директора повисла тишина. Лукьянец отпустил главного инженера и, сгорбившись, как приговорённый к казни узник, пошёл к своему креслу, медленно в него опустился. Владимир Иванович подумал, уж лучше было бы ему быть там, в лаве, как двадцать пять лет назад — начальником смены.

— Сколько там было твоих? — вопрос был обращён к командиру.

— Двадцать семь человек. Трое в разведке, они ближе всего к эпицентру, остальные должны быть подальше.

— Что значит «должны?», ты что, не знаешь, кто какие задачи выполнял?

— Товарищ директор, напоминаю, что мы здесь и по вашей милости в том числе. И вы мне не командир. Связи нет. Прогнозы самые неутешительные. Я вывел остальных людей, там работать невозможно. Боюсь, количество пострадавших увеличится.

Матвеев остекленевшим взглядом смотрел в одну точку. Струйки пота стекали по вискам, но он этого не чувствовал. Кошка ушла от него, неспешно улеглась на диван, задумчиво уложив голову на передние лапы. Обычная кошка, каких миллионы живут рядом с человеком, но она выбрала именно его для своих экспериментов…

«Чёртова Маргаритка… почему ты нашла именно меня?» — Василий Кондратьевич не мог успокоиться. «Что со всем этим делать? И так меня считают странноватым, а теперь ещё и ты со своими пророчествами. Нет бы, предсказать что хорошее — сплошные катастрофы и катаклизмы. Вот зараза…» Взгляд старика упал на схему выработок шахты.

Во-первых, следует успокоиться.

Во-вторых, выработать план действий.

В-третьих, принять меры для предупреждения беды.

Не теряя времени, Кондратьич по памяти попытался воспроизвести мелочи, увиденные в присланном кошкой пророчестве. Только непосвящённый или новичок в шахтном деле думает, что все выработки одинаковы. Да, они устроены по общим инженерным правилам, но есть много деталей, которыми они отличаются. Матвеев работал на разных участках, и теперь, напрягая память, понял, что это была лава, где добычу вёл первый участок.

Несмотря на позднее время, Василий Кондратьевич достал старенький велосипед «Украина» и поехал на место, под которым должен произойти взрыв. Он крутил педали отчаянно, как мальчишка, будто боялся пропустить нечто самое важное в своей жизни.

В 5:45 утра синяя «шкода» директора шахты подъехала к административному корпусу — после того как его водитель разбил «тойоту» и в свете последних веяний Лукьянец решил пересесть на более скромный автомобиль. По-хорошему, водителя следовало бы показательно высечь: нёсся вечером с какой-то девчонкой по просёлочной дороге. Благо, не пьяный, да и девчонка синяками отделалась. Но пришлось пожалеть баламута, да и понял Владимир Иванович, что слишком много деликатных заданий своему шоферу давал, и незаметно попал не то чтобы в зависимость, но в состояние ограниченной свободы принятия решений. Так громоздко он это для себя сформулировал и решил при случае куда-либо шофера удалить.

В течение уже многих лет Лукьянец ежедневно приезжал к первому наряду. Его организм не давал сбоев, и будильником он не пользовался. Владимир Иванович вышел из машины и наткнулся взглядом на Кондратьича.

— Опять вы? — директор всем своим видом давал понять, что разговаривать не о чем.

— Владимир Иванович, — поспешно сказал Матвеев, — один раз вы меня послушали, прошу, послушайте ещё раз.

Лукьянец поднял руки, как бы отстраняя назойливого просителя.

— У меня нет желания продолжать эту беседу. Вы нагло воспользовались моей доверчивостью, но второго раза не будет! Зачем вам всё это? Дешевый авторитет на посёлке зарабатываете? Но не за мой счёт! — Лукьянец начал повышать голос.

Матвеев заступил ему дорогу.

— Товарищ директор, нет никакого сомнения, авария будет на первом участке. Нет времени на рассуждения. Пожалуйста, поверьте мне.

Это окончательно вывело Лукьянца из себя.

— Ваши пророчества носят сомнительный характер! — горняки, идущие на смену, обернулись, глядя, как их директор кричит на пожилого мужчину с велосипедом, — я очень жалею, что купился на ваши дешёвые трюки. Это стоило предприятию круглой суммы. Что может быть проще, узнать историю болезни и невзначай бросить одну фразу? Вы думали, о ваших необыкновенных способностях пойдут слухи?

Василий Кондратьевич отрицательно затряс головой, пытаясь поймать за рукав пиджака ускользавшее начальство.

— Я ошибся тогда, ошибся в горизонте. Позвоните на «Молодогвардейскую» — там было ЧП, погибли люди.

— Вам, Василий Кондратьевич, нужно было в таком случае идти туда со своими предсказаниями, но никак не ко мне. Всё. Я занят. У меня больше нет времени на ваши сказки, — Лукьянец резко отвернулся и скрылся за дверью вестибюля.

* * *

На звонок Лукьянец не ответил. Иван терпеливо ждал его привычное «У телефона», но, так и не дождавшись, отключился. Владимир Иванович сам перезвонил минут через двадцать.

— Ну, что ты от меня хочешь опять? Говори быстрее, мне некогда, дел навалилось по горло и по твоим вопросам, кстати, тоже. Ты сам-то где, разве ещё не на пляже?

Черепанов на мгновение закрыл глаза и попытался представить себя на пляже. Картинка как-то не складывалась. Он тяжело вздохнул и переложил трубку в другую руку.

— Владимир Иванович, вы, конечно, будете костерить меня матом, но я по тому же делу. Мне опять звонил Матвеев, взрыв-то тогда был, я сам проверил — но на другом горизонте, где проходят выработки соседней с вами и уже закрытой шахты «Молодогвардейская». Они его почти скрыли, так как шахта официально добычу не ведёт. Горизонт у них намного выше, чем ваш, но эпицентр практически совпадает. А Матвеев ведь место сверху указывал. Мощность взрыва можно уточнить у сейсмологов, они его зафиксировали. Даже в Интернете данные есть, и время совпадает.

— Ладно, — недовольно пробурчал директор, — совпадает — не совпадает, это мы потом разберём. Видел я эту сводку, обыкновенный и случайный взрыв метана от искры вследствие несоблюдения техники безопасности при подъёмных работах. Такое часто бывает на заброшенных участках, где ни контроля, ни надзора. Что тебе сейчас нужно? Правда, Иван, нет времени на долгие разговоры. Говори быстро.

Черепанов кивнул согласно, будто собеседник мог его увидеть.

— Говорю быстро: Матвеев опять предсказывает взрыв, и очень мощный. Он ведь ещё тогда, при первом визите говорил о нескольких взрывах. Место может указать, оно над вашими выработками. Снова надо останавливать добычу и выводить людей.

Повисла пауза. Иван почти физически почувствовал, как закипает Лукьянец.

— Слушай, ты там не перепил часом, это уже даже не смешно! Мы потеряли почти три дня, я имел крупные неприятности в министерстве, когда объяснял причину. Вернее, пытался объяснить. И ничего не произошло. Не возбухай, у нас ничего не произошло. И после этого ты хочешь, чтобы я опять поверил сказкам этого Андерсена и твоим, кстати, тоже и ещё раз остановил шахту?! Иван, иди лучше… ополоснись в море или где ты там, мне некогда.

— Да я ещё в Киеве, никуда не улетел. Владимир Иванович, ну поверьте, надо остановить шахту, ну надо. Я сам всё проанализировал — сходится. Я верю Матвееву, взрыв, к сожалению, будет.

Лукьянец остался непреклонен:

— Всё, я решение принял, не обижайся. Хочешь, раз ты в Киеве, иди в министерство, к Морозову или его заму, убеждай. Пусть они мне дают команду, тогда, пожалуйста. И то — письменно, официально, как положено. Если хочешь подробней, перезвоню тебе после планёрки, чтобы ты кое-что понял и не считал меня бесчеловечным монстром. Подрасскажу некоторые нюансы по старой дружбе.

И отключился.

Черепанов знал Лукьянца и понимал ситуацию — звонить повторно смысла не имеет. Он и так чувствовал себя виноватым перед Владимиром Ивановичем, хотя кто знал, что взрыв будет на другом горизонте? А не дай бог, рванула бы лава действующей шахты! Но что делать сейчас, когда Матвеев твёрдо убеждён, что грядёт куда более мощный взрыв? Если не принять мер, могут погибнуть люди, и Иван не простит себе этого никогда. Оставался последний шанс — идти в министерство и убеждать остановить шахту. Причём убеждать теми же аргументами: интуицией кошки Матвеева и их — Черепанова и Матвеева — в это верой…

Бестолковая столичная метушня почему-то вызвала у него ассоциацию с движением червей, помещённых в банку перед рыбалкой. Сновали, гудели, куда-то спешили, подрезая друг друга, сотни машин с рассерженными матерящимися водилами. Хотя нет, всё чаще начали попадаться за рулём здоровенных джипов и изящных иномарок такие же дорогие представительницы некогда слабого, а нынче крепко возмужавшего пола. Не спеша, весёлой гурьбой брели по тротуару после занятий студенты, нагло обнимаясь, целуясь, хлебая по пути пиво из горлышек причудливых маленьких зелёных бутылок. Уличные лоточники раскинули свои «коварные» торговые сети прямо на тротуаре, перед киосками, выложив напоказ все свои разнообразные и недорогие товары. У входа в метро штатные попрошайки деловито и заученно-жалостливо протягивали проходящим руки и без устали и вдохновения бубнили утвержденный их криминальным руководством нехитрый текст. Большой электронный экран на другой стороне улицы без конца призывал воспользоваться услугами фирмы «Золотой ключик» по продаже недвижимости и приобрести шикарный особняк в Крыму или хотя бы квартиру в новом доме, в районе Вишняков. Город жил по своим, давно написанным законам, а Иван со своими проблемами терялся на его внушительном фоне.

Лукьянец перезвонил, как и обещал, минут через двадцать, его номер не определился.

— Ты хотел знать, почему я так разговаривал, — без всякого вступления начал он, — и почему звоню не со своего телефона, и почему не могу принимать решения, которые, возможно, принимать необходимо? Иван, ты ведь родился не вчера и о положении в стране и в нашей отрасли осведомлен не понаслышке. Так вот, после закрытия шахты я имел очень неприятный разговор в министерстве, с кем, догадаешься. И получил по полной. И за то, что было, и за то, чего не было. Чтобы ты понимал, слово «саботаж» было самым мягким. А когда я пытался аргументировать, что дороже жизни людей не могут быть никакие планы и недопоступления в бюджет, мне прозрачно намекнули, что существует папочка с тесёмочками, а проще говоря — досье на гражданина Лукьянца Владимира Ивановича. И в этой папочке собраны не только светлые и памятные для её адресата сведения. Потому что, кроме наград, грамот да почётных званий за дела светлые и хорошие, наворотил ты, мил человек, и делишек, за которые радетели родного Уголовного кодекса, а особенно с нашей подачи, примут тебя с распростёртыми объятиями.

Черепанов почти не дышал. Ему показалось, что возвратилось время, когда они с Лукьянцом, находясь в СИЗО, уже слышали подобные речи из уст тоже тогда новых «прогрессивных» деятелей из министерства внутренних дел.

— Опять наши старые знакомые постарались? — прервал монолог Лукьянца Черепанов.

— Нет, на этот раз служба безопасности. Во всяком случае, мне так сказали, — продолжал Владимир Иванович. — Но самое интересное, у них якобы зафиксированы все схемы продаж нашего угля, с соответствующими счетами. Проанализировано, как покупались шахтное оборудование и материалы, у кого, по каким ценам и почему без соответствующих тендеров, а если и с тендерами, то ясно, с какими и под кого. Отдельно, мол, можем поговорить и о качестве углей. Как этим качеством манипулировали, занижали, когда на обогатительные фабрики шли одни угли, оттуда уходили заказчикам другие, разницу в карман клали третьи. Про фирмы-спутники, созданные родственниками руководства да депутатами вокруг шахты, через которые проводились и продажи, и закупки, и многое другое. Короче, предупредили, что я у них под колпаком и в любой момент могу оказаться за решёткой. И в этом досье немало правды. Ты же знаешь, что у нас невозможно работать, не нарушая закона, а начальству эта ситуация и выгодна: всегда можно держать руководителей на крючке.

Он сделал паузу и продолжил:

— Иван, я уже почти пенсионер, у меня семья, дети, да что там дети — двое внуков. Мне бы на даче и на рыбалке время коротать, болячки залечивать, а не в обществе криминальных авторитетов и их шестёрок отираться. И если у них действительно на меня всё это есть, не буду я против министерства выступать, кем меня не считай. Хочешь, иди и убеждай их. Получится, я решение выполню. Я ведь человек аполитичный, лишь бы дело шло. Мне та власть хороша, что людям работать и жить даёт, а для нас это значит — госзаказ обеспечивает.

— И ещё, — Лукьянец помолчал, собираясь с мыслями, — есть второй вариант решения проблемы. Скажу честно, он и для меня удобней. Сможешь забрать моё досье у СБУшников — остановлю шахту. Да и тебе спасибо скажу огромное и даже налью, сколько скажешь. Ведь такое досье — это как бомба замедленного действия, когда-нибудь да взорвётся. Другого варианта у меня, Иван, нет. И последнее: я тебя давно знаю, ты хлопец горячий, какое решение не примешь, будь поосторожней и поосмотрительней. Подставят, и знать не будешь. Пока, привет пассии, и об отдыхе не забудь.

Черепанов встряхнулся. Действительно, за этими хлопотами Иван совсем забыл об отпуске, билетах, самолете в зону, как говаривал он сам, далекую от мирской суеты, полную неги и страстей. И в отеле его ждала изрядно нервничающая Ольга, уже три раза пытавшаяся дозвониться и слышавшая в ответ только короткие гудки.

Иван не спешил ей перезванивать, хотя решение уже принял. Да, вероятно, где-то там, на знойном острове Борнео, смуглолицая островитянка уже готовила им уютное бунгало под изумрудными «раcпальцованными» пальмами, на желто-песочном берегу синего-синего океана. Но он, безмерно любящий путешествия, женщин, жизнь во всех её проявлениях, по сути бесшабашный молодой, каковым он считал себя, человек, в ключевых вопросах выбора всегда уступал себе же, но тому, другому, обгоревшему в Чернобыле, сидевшему за подставку в КПЗ и всегда готовому прийти на помощь друзьям. Чёрт с ними, с путёвкой, лагунами, золотыми пляжами, экзотическими гротами и прочей мишурой. В другой раз. Вот только жаль Ольгу, так настроившуюся на поездку и, безусловно, совершенно индифферентную к горнякам шахты «3-я Глубокая». Ей объяснить ситуацию ещё сложнее, чем в министерстве, — Иван даже поморщился, представляя этот диалог. Ничего, она дама хваткая, и без него найдёт, чем заняться в этой Малайзии. В конце концов, там есть туристическая группа, гиды, молодые загорелые ребята, всё наладится. Ольга не из тех, кто будет долго переживать. Как там, в старой советской песне: «отряд не заметил потери бойца»…

А он завтра утром попытается прорваться в министерство и всё объяснить.

И Иван набрал Ольгу:

— Скоро буду, в программе отдыха появились небольшие изменения, подробности при встрече, — всё-таки есть прелесть в окончательном выборе решения, пусть и непопулярного, как любят говорить политики, но есть. Есть!

К гостинице Иван подъехал через полчаса. Как он и предполагал, разговор с Ольгой получился не очень тяжёлым. Он даже не пытался объяснить ей причину отказа от поездки, так было бы хуже, а лишь строго сказал, что срочно вызывают к руководству. Вместе съездим обязательно. Но — через несколько месяцев. А сумма наличных, приготовленная для отдыха на двоих и переданная Ольге в качестве компенсации за отсутствие Ивана, казалось, полностью развеяла и без того негустые облака печали.

— Привезёшь мне что-нибудь экзотическое, — пошутил Иван, — разумеется, кроме…

— О, это разве экзотическое? — поддержала шутливый тон Ольга, а в глазах стояла обида обманутой женщины, — думаю, этой заразы у нас сейчас больше, чем у них, раза в три. Частные анонимные клиники как грибы после дождя растут. Молодая женщина понимала, что она теряет этого надежного до сей поры мужчину, но ум подсказывал, что скандалами и упреками только хуже сделаешь.

— Ну, тебе лучше знать, — уже успокаиваясь, парировал Черепанов, — на самолет отвезу через полтора часа. Последнее желание изменилось или, как всегда, с пристрастием?

— Как всегда, но тщательнее. Чтобы эти десять дней я помнила только тебя. Последние слова она хотела произнести вызывающе, а вышло со страстью и болью.

«И как у них это получается, — уже как-то отстраненно думал Иван. — Знаю же, что врёт, но послушаешь — не придерёшься. Даже Станиславский сказал бы: верю! И хочется верить, обманываться, как говаривал старина Александр Сергеевич. А уж он-то был знатоком женского пола…»

С этой глубокой мыслью Иван стянул с себя последнее, что на нем оставалось, — второй носок — и плюхнулся в кровать к Ольге. На ближайший час-полтора Ольга уж постарается сделать так, чтобы он позабыл про котов, министров, СБУшников, депутатов и прочую мирскую суету.

 

Глава 6.

Сбой системы

— Не знаю, как мне быть, Федя. — Кондратьич потянулся к початой бутылке водки.

— Поступи по совести.

Матвеев тяжело вздохнул.

— Что такое совесть? Она что, поможет беду отвести? Нет, сосед, тут не по совести нужно действовать, а по плану. Я и с директором говорил, и с Черепановым тоже.

— Кто это? — Фёдор пододвинул свою рюмку и потянул сигарету из полупустой пачки.

— Один журналист из Лугани. Честный мужик, вроде понял всё, обещал Лукьянца убедить, но тот упёртый, Фома неверующий. Может заартачиться.

Во дворе хлопнула калитка, и, гремя цепью, радостно завизжала собака.

— Кто-то из своих, — Фёдор встал и прямо в дверях столкнулся с сыновьями.

— Батя, привет! — старший — Николай — радостно обнял отца за плечи.

— Будыки в сборе, — Фёдор обнял и младшего сына. — Садитесь, мужики, пообедаем с Кондратьичем.

Матвеев сходил в соседнюю комнату и принёс ещё стул и табурет.

— По какому поводу праздник? — младший Алексей довольно потирал руки, глядя на стол, заставленный тарелками с материной снедью. Отварная парящая картошечка, приправленная золотистым лучком и душистым только что сорванным с грядки укропчиком, соленья из погреба, жареное мясо в большой миске и хлеб, нарезанный крупными кусками, его явно заворожили.

— Отработал, сынок? — Фёдор полез в старинный сервант за маленькими рюмочками.

Сын неопределенно пожал плечами.

— Та да, батя. Сегодня как-то легко пошло. Норму сделали, а на наряде нам опять про технику безопасности втирали.

— А что, проверка? — Василий Кондратьич насторожился.

Алексей потянулся вилкой к сковороде, выудил на хлеб кусок жареного мяса.

— Да нет, говорят, мол, учёные считают, что на наших пластах возможны неизученные горно-геологические явления.

— Ух, ты… Это как? — заинтересовался Матвеев.

— Да глубоко мы залезли, а в институтах теперь не знают, что с этим делать. Метан прёт.

Фёдор почесал затылок и взялся за рюмку.

— Давайте за везение наше горняцкое!

Мужчины чокнулись, и некоторое время был слышен только стук вилок о тарелки.

Старший Будыка гордился сыновьями, но при всём желании он не мог предложить им ничего большего, чем пойти по своим стопам. Когда Фёдор подрабатывал в ДК художником, он свято верил, что его основная работа — добыча угля — это самый главный труд в стране. Не будет его — не будет ни металла, ни электричества — и проклятые империалисты нападут на беззащитную Родину, воспользовавшись её слабостью. Но разве советский человек — это червь бесхребетный? Не ради денег мы работаем, на благо страны уголёк рубим. Что может быть почётней?

— Кондратьич, а чего это ты утром с нашим директором сцепился? — Николай хитро глянул на соседа.

Матвеев беспомощно развел руками:

— Да так, просил о помощи, а он отказал.

Парень осуждающе покачал головой. В его шевелюре, несмотря на возраст, уже проблескивала первая седина.

— Тебе? Некрасивенько получается, дядь Вася…

— Да что я? — махнул рукой Василий Кондратьевич. — Я тут ни при чём. За дело просил. Техника безопасности, — Василий потупил взгляд в тарелку и криво усмехнулся.

— Что-то ты мутишь, Кондратьич, — сыновья переглянулись и добродушно рассмеялись.

— Так, вы это, того! — вскинулся старший Будыка. — А ну хватит галдеть, чего накинулись на соседа? — Фёдор погрозил пальцем сыновьям.

Матвеев примирительно похлопал его по руке.

— Да ладно тебе, Фёдор. Чего от них-то скрывать, теперь уж трубить нужно вовсю!

Парень явно заинтересовался, даже рюмку отставил.

— Рассказывай, Кондратьич.

— Неприятности большие на шахте грядут. Очень скоро. Вот ты, Николай, когда следующий раз идёшь?

— Завтра во вторую.

— Вот и не ходи! — решительно сказал Матвеев.

— Да уже один раз батя отговаривал. А что ты, Кондратьич, опять увидел чего?

Они, похоже, и верили, и не верили ему. Вроде и не верить причин нет, Матвеев — мужчина серьёзный, а вот поди ж ты… Мало ли что с человеком после аварии может случиться?

— Лучше бы я этого не видел, — тяжело вздохнул Матвеев.

— Ты, Василий, душу не рви, — поддержал его Фёдор. — Всё, что мог, ты уже сделал. Выше головы не прыгнешь. А может, пронесёт, как в первый раз, может, это опять на «Молодогвардейской» случится?

Василий покачал головой:

— Не пронесёт. Я видел отчетливо. На «Молодогвардейской» работы под землёй уже не ведутся, там такое, как я видел, — десятки погибших — невозможно. Взорвётся наша выработка. В Колькину смену. Завтра вечером.

— Вот послал бог соседа неугомонного — и что теперь с этим делать? — Фёдор был похож на угрюмую осеннюю тучу.

— Тебе, Федя, только детей уберечь, а я должен ещё подумать.

— Так тому и быть. Пойду вместо сына. — Будыка-старший грюкнул кулаком по столу так, что подпрыгнули вилки.

— Бать, да зачем? — Николай так и не научился перечить отцу, хотя уже давно и крепко стоял на ногах.

— Ты завтра займёшься женой своей. Неделю никак в больницу не можешь свозить, оболтус. Внуков думаете делать? А у нас с Кондратьичем дела в шахте есть. Так, Василий?

— Ты подумал о том же? — Матвеев посмотрел на соседа с нескрываемым удивлением.

— Нет, Вась, — хмыкнул Будыка. — Это ты у нас волшебник, а я не знаю, что у тебя в голове крутится. Но ты ведь в шахту собрался?

Василий шаг за шагом прокручивал в голове ещё не оформившийся окончательно план.

— Ещё не понимаю, как, но я это сделаю. Там не будет людей.

Фёдор решительно разлил по рюмкам остатки водки.

— Ты что, сам героем хочешь стать? Не-е-е-т. Не пойдет. Сам ты только свои сны видишь, тут одному не управиться.

Старший из сыновей — Николай Будыка смотрел на стариков и удивлялся — как в кино.

— Деды, вы что, шахту штурмом брать собрались?

— Да нет, сынок, какие из нас штурмовики? Тут хитростью надо. Ты иди, помоги Лехе гайки крутить, — младший к тому времени уже ковырялся под капотом старого «москвича». — И смотрите, какая штука интересная получается. Вроде в «москвиче» двигатель крепкий, из хорошего металла, сотни конструкторов над ним карпели, а попадёт в него обычный песочек — и хана двигателю!

Матвеев стал заинтересованно разглядывать соседа. Будто впервые видел. Будыка лихо опрокинул рюмку и закусывать не стал. Занюхал хлебной корочкой.

Николай встал было из-за стола и снова присел. Внимательно поглядел на отца, на соседа.

— Никак не получится без меня. Не справитесь. Ты, конечно, батя, авторитет большой, слов нет, но когда последний раз спускался? Или Вы, дядь Вась? Вы ж ничего там не помните — сколько лет прошло.

Матвеев встал, опершись на стол.

— Я не мастак слова жалостливые говорить, но не думал, что спустя столько лет вот так всё повернётся. Хорошие вы мужики, Будыки, спасибо.

— Ладно, Кондратьич, слезу давить. Колька, неси бумагу и карандаш.

В Фёдоре на старости лет проснулся талант полководца. Заговорщики сели за составление плана.

Помпезное здание Кабинета министров Украины выплыло перед Черепановым из утреннего тумана, как айсберг перед «Титаником». Грандиозный памятник сталинской эпохи, оно проектировалось как помещение всесильного тогда Народного комиссариата внутренних дел Украины, проще говоря, печально известного в народе НКВД. Поговаривали, будто его лицевую часть специально сделали дугообразной из соображений безопасности — чтобы невозможно было стрелять из-за угла. Но в итоге помещение передали правительству республики. Его закончили строить в 1938 году, по проекту академика архитектуры Фомина, а после его смерти возведение завершил зодчий, кажется Абросимов, мысленно проверял свои познания в архитектуре и истории Иван.

Огромный дом и ныне служил примером активного применения классического архитектурного наследия. Величественный главный фасад оригинально украшен стройными колоннами. Нижние этажи обработаны лабрадоритом, цоколь — полированным гранитом. Дом правительства, как и все сооружения для органов власти, удостоверял тогда ужасающее могущество Советской империи. Вместе с тем, отметил Иван, несмотря на большие размеры, это сооружение довольно удачно «спрятано» и почти не оказывает негативного влияния на исторические ландшафты Киева.

Судя по количеству престижных иномарок, припаркованных у подъездов Кабмина, кризиса в Украине не было, нет и никогда не будет. С представленным широчайшим ассортиментом ведущих автобрендов могла бы соперничать приличная автомобильная выставка. Разве что вместо соблазнительных красавиц у выставочных экспонатов, рядом с этими сверкающими черным блеском «вороньего крыла» и никелем «аппаратами», вальяжно покуривали, в отсутствие «высоких» хозяев, такие же ухоженные водители. Казалось, многим из них даже лень перебрасываться дежурными фразами, и, раскинувшись на шикарных креслах, они неторопливо просматривали свежую прессу или величественно дремали.

К министру угольной промышленности Анатолию Петровичу Морозову Ивану, как он и предполагал, пробиться не удалось. Хотя о встрече министра просили солидные, даже по меркам столицы, люди, которым в своё время Черепанов помогал в выборных делах.

— Занят, — коротко и многозначительно промолвила секретарь, — и в ближайшие дни не освободится, — даже тоном давая понять просителю, что уже фактом самого ответа сделала для него такой подарок, после которого и сам визит к министру может не понадобиться.

Максимум, чего удалось добиться Черепанову за последние полтора часа перезвонов, — это через своих киевских знакомых депутатов Верховной Рады записаться на приём к одному из заместителей министра — Станиславу Васильевичу Журавскому.

Поскольку до приёма оставалось более часа, Иван наскоро позавтракал в близлежащем кафе, лихо ударившем по кошельку, но иных в этом районе и не водилось.

Когда в бюро пропусков, пробежав дважды все списки, девушка сообщила, что его фамилия нигде не значится, Черепанова прошиб холодный пот. Он с ужасом догадался, что прибыл не по адресу! Как же он мог так опростоволоситься?! Ну да, это огроменное — на целый квартал серое здание, которое Черепанов мысленно окрестил «Пентагоном», никак не вмещает наше родное правительство! Здесь под бдительной защитой строгой вышколенной охраны, перекрывающей не только общие входы-выходы, но и перемещения по этажам, сидят лишь премьер, вице-премьеры и общий кабминовский персонал. Лишь для Министерства финансов хватило здесь территории. Все остальные министры съезжаются сюда лишь на заседания правительства, а их постоянные рабочие кабинеты — в собственных помпезных зданиях министерств. Он взглянул на часы. До назначенного времени оставалось чуть больше двадцати минут, хоть какой-то запас. Набрав приёмную и услышав адрес «Богдана Хмельницкого, 4», Иван почувствовал неимоверное облегчение и радость, а непривычно заботливый голос добавил: «Это сразу за ЦУМом, чуть выше». «Напротив театра русской драмы?» — уточнил пришедший в себя Черепанов. «Почти», — приветливый голос окончательно вернул ему уверенность.

Иван хотел было перебраться через дорогу и поймать такси или таксующего, но, оценив медленно ползущую по брусчатке в сторону Крещатика вереницу изредка безнадёжно попискивающих сигналами авто, вовремя отказался от этой идеи. В центре он ориентировался неплохо и прикинул, что минут за 15 вполне можно спокойно дойти до министерства пешком. И не стоит торопиться, дабы не вспотеть.

* * *

Нина почувствовала, что не выспалась. Банкет в «Интерконтинентале» явно удался. И насмеялись они с Ритой от души. Правда, прибившиеся к ним в конце ухажёры — это было нечто. Вначале блистали остротами, потом потянули их «продолжить банкет» в какой-то ресторан, где упились и начали бузить. Кроме того, стало ясно, что оба женаты. И опытные девушки еле ретировались. Было весело, но теперь Нина не могла до конца проснуться. Она машинально ответила на звонок внутреннего телефона.

— Это Виктор Арнаутов, одноклассник Станислава Васильевича. Мы договорились с ним о встрече, скажите, пожалуйста, охране, чтобы пропустили.

— Дайте им трубочку, — Нина «на автомате» попросила пропустить посетителя, пропуск заказывать было лень, фамилия была знакомая.

Арнаутов — высокий, в меру полноватый и почти всё время улыбающийся очкарик забросал Нину комплиментами и сувенирами. Если это можно назвать сувенирами.

— Это дитяте! — он бесцеремонно поставил сбоку от стола плотный пакет и запросто спросил: — У вас, кстати, мальчик или девочка?

— Заберите! — Нина строго встала, взяла пакет, чтобы вернуть самоуверенному посетителю, при этом, как бы случайно приоткрыв его, беглым тренированным взглядом машинально в считанные секунды всё же определила его содержимое — это были баночки с икрой и, видимо, какие-то рыбные деликатесы.

— Так это не вам, это дочке, — добродушно улыбнулся ничуть не смутившийся Арнаутов.

Нина сама не поняла, почему она подчинилась, и не заметила, как взгляд автоматически сосканировал правую руку посетителя. Окольцован, чего и следовало ожидать. И как он догадался, что у неё именно дочка?

В этот момент на пороге возник прибывший на работу шеф, оценивающий происходящее несколько недоумённым взглядом.

— Ну, наконец-то! Слава богу! Ну здравствуй, Стасик!

— Витька! Ну ты дал! — Арнаутов с Журавским обнялись.

— А что ж ты без предупреждения? У меня на утро куча дел, — Станислав Васильевич отошёл от неожиданности.

— Потому что к тебе чёрта лысого дозвонишься. Ладно уж, я подожду сколько надо, — миролюбиво согласился Арнаутов.

Нина поняла, что этот добряк-очкарик её банально надул, но с этим фактом стоило смириться, поскольку это уже ни на что не влияло.

— Значится так, ближе к обеду у меня должно возникнуть «окно», тогда пополдничаем с тобой и поболтаем с полчасика, — взял в свои руки инициативу Станислав Васильевич. По часам, портфелю и одежде своего одноклассника он сделал вывод, что дела у Арнаутова идут успешно.

— А пока Нина тебя кофейком или чаем попотчует, а ты не вздумай девушку серьёзную в краску вгонять, баламут старый! — распорядился Журавский уже с порога своего кабинета.

— Наверное, у вашего шефа самая большая в министерстве табличка на двери. Шутка ли, 28 букв, фамилия и имя — по девять букв, а отчество — десять, — не умолкал Арнаутов, пока Нина наливала в дорогую чашку кофе.

— Не обращала на это внимание, — Нина вспомнила, что собиралась созвониться и поболтать с Ритой. — Оставляю вас на несколько минут на хозяйстве, если зазвонит какой-либо телефон, позовёте, я буду рядышком, в коридоре.

— Справлюсь, не подведу, — и Арнаутов озарился своей подкупающей добродушной улыбкой.

Ближе к обеду Журавский наконец нашёл «окно» для своего гостя.

— Рассказывай, какими судьбами? — Станислав Васильевич поймал себя на мысли, что действительно рад видеть этого Витьку Арнаутова, которого в детстве они называли не иначе, как «Арнаутка», — был, кстати, тогда такой сорт хлеба, нынче позабытый. И Витька ничуть не обижался, он вообще был немнительным.

Быстро оценив комнату для приёма гостей, где Нина заблаговременно сервировала без излишеств уютный маленький столик, Виктор достал из кейса закатанную в домашних условиях пол-литровую банку чёрной икры, открыл её с помощью своего же ножа и сам ловко приготовил бутерброды, затем ловко разлил коньяк по стопочкам — они были предусмотрительно малы, чтобы максимально уменьшать во время обязательных застолий удар по печени хозяина кабинета.

— Ты извини, я буквально глоток, на работе, сам понимаешь, — Станислав Васильевич закусил тем не менее в охотку — что ни говори, а икра у Арнауткина была совсем не такой, как в магазине.

— Это потому, что её ни разу не замораживали, — словно угадал его мысли Витёк. — А я к тебе, Стасик, по делу. Тут говорить удобно?

Арнаутов имел в виду — не прослушивается ли помещение. Станислав Васильевич почувствовал, что настроение и аппетит у него начали портиться. Больше всего он не любил, когда друзья или знакомые приставали к нему с какими-либо делами. Это всегда приводило к потере времени. Схемы зарабатывания денег Станислав Васильевич выстроил сам, и они его вполне устраивали. Ничем рисковать ему давно не хотелось. А вникать во что-то новое, кого-то с кем-то сводить, потом отвечать перед обоими, если у них не сложится, — это только потеря времени и нервов. Но Арнаутова теперь придётся слушать.

— Я ведь тоже на севере с углём работаю. Но у нас не то что в Донбассе — практически всё на поверхности.

— Витюш, чтобы не тратить времени, я в нашей системе ни к торговле углём, ни к закупкам отношения не имею и вряд ли чем могу быть полезен. У всех своя иерархия — и никто в чужой огород не лезет.

— Так ты за какое направление отвечаешь? — в лоб поинтересовался неугомонный Арнаутов.

— Расхлёбываю аварии, занимаюсь безопасностью.

— Стало быть, я по назначению. Есть у меня небольшая научно-производственная лаборатория. Народ там интересный — учёные и инженеры подобрались не просто грамотные — не утратившие настоящего научного азарта. И недавно они провели любопытные исследования. Грубо говоря, сделали цифровую раскладку обаяния животных и сопоставили с цифровой расшифровкой электромагнитных сигналов, предшествующих выбросам метана. Сконструировали и запатентовали прибор, который должен быть эффективен именно в условиях ваших сверхглубоких шахт. Мы проанализировали — он надёжней и дешевле того импорта, который вы завозите. Рано или поздно мы пробьёмся к вам, но хочется рано, а не поздно. Сколько той жизни, а тут у нас такой случай с тобой, сам бог велел. За все исследования и сертификаты готовы заплатить, да и дело хорошее. Я всё понимаю. Не торопись с ответом, обдумай. А лучше приезжай к нам в командировку — всё на месте и изучишь, официальное приглашение пришлём. Кстати, хочу тебе презентовать свою книгу. Обязательно просмотри. — Арнаутов сделал акцент на последней фразе.

— По фото на столе про дочуню понял, — рассекретился, прощаясь с Ниной, Виктор Арнаутов. — А у меня, кстати, сынуля школу заканчивает. Так что готовьте невесту. Засватаем лет через пять.

— Через пять она в девятом классе ещё учиться будет, — улыбнулась Нина, приятный он всё же, этот Арнаутов, хоть и женатик.

* * *

Черепанов успешно преодолел многолюдный Крещатик, где на лавочках в тени каштанов, несмотря на утреннее время, было полно народу. Как обычно. Ещё он автоматически отметил, что бомжи стали встречаться всё чаще, и явно их ряды помолодели.

В советскую эпоху Министерство угольной промышленности было единственным министерством, которое базировалось не в Киеве, а в столице шахтёрского края — в Донецке. Огроменное помпезное здание с колоннами на центральной площади города свидетельствовало о статусе учреждения. Иван спустился в подземный переход и, поняв, что у него в запасе ещё осталось минут пять, решил побаловать себя кофейком. Однако когда розовощёкая крупная лоточница собралась наполнить напитком пластиковый стаканчик, Черепанов запротестовал. Он хорошо запомнил одну из передач своей студии, где специалисты подробно разъясняли, почему использовать пластик для горячих напитков вредно. Продавщица бросила на Черепанова злобный взгляд, раздражённо поставила стакан на место и что-то пробормотала себе под нос. Иван решил не заводиться. Да и в чём она виновата? Какие стаканы дали — такие и использует.

Сразу за центральным универмагом и располагалось нужное Ивану здание. Место было ему хорошо знакомо. Чуть выше — здание Укринформа, куда он не раз забегал на пресс-конференции, практически напротив — театр русской драмы. Здание было меньше того, где квартировало минугля в Донецке, в несколько раз. И ходили слухи, что вскоре минугля по определённым причинам и вовсе растворят в более мощном — топлива и энергетики. И зачем под разного рода конторы в каждом городе отдают лучшие здания в центре? Эти мысли пронеслись в голове Ивана, пока охранник звонил по внутреннему телефону.

Первой и приятной приметой показалось Ивану наличие в приёмной в качестве секретаря не напыщенной «фарфоровой куклы», как это бывало в большинстве приёмных такого уровня, а живой большеглазой симпатичной барышни с искренней улыбкой. И хотя ей было явно за тридцать, выглядела она просто отменно, и Иван почувствовал неожиданный прилив самых откровенных желаний.

Стоп! Да ведь это та самая девушка, которая ему понравилась на вчерашнем банкете. За ней с подругой ещё двое каких-то гадов ухлёстывали. Впрочем, и Иван-то ведь был не один. Оценив ситуацию, он решил, что дипломатичней будет про вчерашнее не напоминать. Иван мысленно выругал себя за то, что не запасся каким-либо презентом типа коробки конфет, что он обычно делал в подобных случаях.

Правда, на этом все хорошее в кабинете Журавского для Черепанова закончилось. Видимо, где-то наверху, на самом-самом верху, там, в более серьёзной и значительной канцелярии, существует определенный лимит положительных событий и эмоций на каждое время и конкретное место, и этот баланс строго соблюдается.

Когда с «подачи» симпатичной Нины, а именно так звали девушку, Иван вошёл в кабинет Журавского, у него мелькнул лучик надежды. Хозяин кабинета встал навстречу гостю, любезно пожал руку, взгляд его выражал внимание и участие. Собственно, Черепанов уже привык, что любая его попытка донести до чиновников сведения о возможной катастрофе на шахте «3-я Глубокая» и тревоге за жизнь горняков в далёкой Лугани, о сверхъестественных способностях кошки Матвеева, неумолимо наталкивалась на безучастный, как при игре в покер, и ничего не выражающий взгляд.

Но иллюзии Ивана быстро рассеялись. Журавский вроде и участливо кивал, и не спорил особо. Но это была имитация помощи — очень хорошо знакомый Ивану приём, который лично он ненавидел. Не можешь или не хочешь помочь — скажи прямо. Прямой отказ порой экономит и время, и силы. Иван имел печальный опыт, когда подошёл к проректору мединститута, которого вроде неплохо знал, на предмет поступления племянницы. Намекнул, что за гонораром дело не заржавеет, девчонка при этом толковая — отличница, на разных олимпиадах побеждала. Проректор записал фамилию, сказал не беспокоиться. А на первом же экзамене её просто не стали слушать — перебили на третьей фразе и двойку влепили, племяннице это травма была, Иван чувствовал себя виноватым, а проректор долго избегал встречи, а потом признался, что так вышло по ошибке…

Журавский сказал, что случай интересный. Но нужно составить письменные ходатайства, тогда можно будет привлечь учёных. В конце концов, Иван перехватил промелькнувший между заученно участливой улыбкой совсем другой взгляд замминистра — то ли мимо, то ли сквозь Черепанова — на красочный городской пейзаж в золотой рамке на стене, за спиной Ивана.

— Пусть всё решает на месте сам Лукьянец, — таким был стандартный ответ на доводы Черепанова. — У него полномочий достаточно, и на месте оно виднее. Он же не враг своим рабочим. А я постараюсь позвонить, чтоб отнёсся повнимательней. Но поймите, что и всю ответственность за остановку шахты в этом случае брать на себя. У него есть соответствующие службы, отслеживающие обстановку в лавах, пусть они совместно и проанализируют соответствие информации вашего Нострадамуса с данными приборов по технике безопасности. И примут взвешенное решение. Но между нами, чтобы вы понимали, скажу по секрету и по дружбе: если взрыва не произойдёт, это будет последнее распоряжение директора — второй раз за месяц остановку шахты Лукьянцу никто не простит. Не из предвзятости, а потому что не имеет права. Мы ведь тоже рабы инструкций и подневольные слуги государевы.

Впрочем, нет, Иван почувствовал даже некую радость Журавского от создавшейся ситуации: если Лукьянец не остановит шахту и произойдёт авария — его снимут и накажут за нарушение техники безопасности, а если остановит шахту, но взрыва не будет — за самоуправство, невыполнение госзаказа и саботаж. Получается, Черепанов очень вовремя сам подкинул в министерство козырного туза против Владимира Ивановича, поставив последнего в трудную ситуацию. Неужели истина о том, что благими намерениями вымощена дорога в ад, всегда верна?

И еще что почувствовал Черепанов в разговоре с Журавским — касаться темы использования компромата на Лукьянца нельзя ни в коем случае. Даже показывать, что он что-то знает об этом. Они тогда сами и инициируют дело против Владимира Ивановича и усилят бдительность — тогда уж точно ничего не сделать.

Иван сухо распрощался с заместителем министра, поблагодарил за внимание и вышел. Видимо, вид его после посещения Журавского был столь красноречиво расстроенный, что даже Нина сочувственно предложила стакан минералки.

— Минералки? — переспросил Иван, — да, не откажусь, а в качестве ответного шага прошу принять мое предложение на вечер о совместном ужине.

Это предложение вырвалось у Ивана как-то само, непроизвольно, хотя, наверное, где-то в глубине подсознания оно созрело еще в первые минуты, когда он увидел Риту. И отточенное годами внутреннее чувство опытного самца подсказало Ивану, что он тоже понравился. «Предчувствия его не обманули», — как поется в арии к известному мультфильму о вышедшем погулять зайце.

Они договорились о том, что Черепанов встретит Нину после работы и они поедут в ресторан, который она выберет.

Иван вышел из министерства и, воспользовавшись тем, что машины в обоих направлениях замерли в пробке, перебежал по брусчатке на другую сторону улицы — спускаться в подземный переход ему было лень. На Пушкинской рядом с парком Шевченко у него была любимая кофейня. На ближайшем углу Иван обнаружил бетонный остов, которого раньше не было. Новострой, закрывавший собой старинный благородный фасад дореволюционного здания, был влеплен на углу улиц Пушкинской и Богдана Хмельницкого самым уродливым образом. Иван видел это безобразие в нескольких передачах. И вот ведь парадокс. Все понимают, что это плохо, неправильно — но это происходит. На глазах всего города, всего народа, всех силовых структур, всех первых лиц в государстве. Сколько людей ставили свои визы, давали разрешения? А самому хозяину этой стройки неужели безразлично, какую энергетику посылают ему тысячи возмущённых киевлян?

Приземлившись в своей знакомой уличной кафешке, Иван с радостью отметил, что официантка его узнала и приветливо улыбнулась. Пока она готовила ему кофе, он размышлял над глобальными проблемами мироздания. Может ли человек одолеть Систему, которую создали и поддерживают тысячи людей? Которая имеет иммунитет, десятки степеней защиты и способность к самосохранению и мутациям? Как в сказке: на месте отрубленной головы вырастало у Змея Горыныча десять. Но удалось ведь добру молодцу его одолеть! А сказки — они самая правда и есть, они — экстракт нашей мудрости. И как показывала история, очень даже может! Тот же Горбачёв, например, целый Советский Союз поломал, практически начиная в одиночку. А знаменитий сайт WikiLeaks, против которого оказалась бессильна мощнейшая государственная машина Штатов. Только действовать нужно по уму и по ситуации. Пока до самого верха не дошёл, сидел Михаил Сергеевич тихо, был в меру прогрессивен, но ни с какими перестроечными лозунгами не высовывался. И Хрущёв смог правильно момент прочувствовать. Всё возможно, если звёзды станут. Нужно пробовать — тогда и шансов больше появляется. В конце концов, ахиллесова пята — она всегда существует, подкрепился Иван уже мудростью древних греков. Итак, кто мог бы помочь просмотреть досье на Лукьянца? — судорожно думал Иван, листая записную книжку мобильного телефона. Существует ли оно на самом деле и настолько ли там всё серьёзно?

Кто из знакомых остался в СБУ при новой власти? Захотят ли и смогут ли помочь в таком нелёгком деле? И, несмотря на широчайший круг знакомых и приятелей, пока картина вырисовывалась неблагоприятная. Один уже уволился по возрасту, другие ушли после ротации в руководстве. Андрей Северцев, старый товарищ еще по юношеским совместным футбольным баталиям, решал вопросы, но в Лугани, а к Киеву подходов не имел.

— Не могу, — сказал он хриплым пропитым голосом, который даже показался Ивану конспиративным. — Ты же знаешь нашу закрытую систему, тем более сейчас, когда сменилась почти половина руководства. Дома я бы тебе помог, а в Киеве свои заморочки. Не то чтобы твой вопрос не решался — сейчас время такое, решается всё, просто у меня нет выходов. Ищи выходы на нужных людей, и не обязательно на самом верху, иногда с рядовыми проще, дешевле и быстрее. У нас ведь только снаружи кажется, что порядок, скорее по старой советской легенде, а на самом деле бардак, как везде, — напоследок «успокоил» он Ивана.

Только где ж их взять, этих людей? — Иван машинально дожевал недосоленный салат и запил его густым томатным соком.

— Будете что-то ещё заказывать или принести счет? — спросил ловкий молодой официант с «бабочкой» набекрень.

— Ну вот и началось, — вспомнил Иван старый анекдот и улыбнулся, — тащи счёт, на сытый желудок голова хуже варит, — и опять достал телефон.

* * *

Принц Джедефра славился своей любовью к мирским слабостям, об этом знали все, но кто же мог осудить Верховного судью, визиря и сына фараона? Многочисленная челядь с радостью участвовала с принцем в утехах и бесконечных празднествах, которые он устраивал с завидным постоянством. И теперь его дворец напоминал растревоженный улей. Слуги с полными подносами фруктов сновали между удобно расположившимися гостями, сам принц в окружении нескольких юных женщин расположился на подушках, наблюдая за происходящим с высоты своего положения.

— Говорят, мой двоюродный брат Хемиуну пообещал отцу, что Большая пирамида будет окончена не позднее следующего разлива Нила? — принц обратился к одному из своих сановников, восседавшему рядом, но не на подиуме.

Придворный склонился в почтительном поклоне.

— Да, мой принц. Не тебе ли как визирю знать всю правду об этом.

— Как же она будет хороша! — воскликнул принц, обводя довольным взглядом роскошно убранный зал.

— Слава великому Хуфу, да будет вечно царство его! Такого не видел ещё никто в мире. Сейчас готовят позолоту для вершины Большой пирамиды. Лучи солнца, коснувшись её, отразятся, и Амон увидит, насколько велико творение фараона Хнум-Хуфу, а когда солнце будет в зените, отражение его достигнет далёких земель, указывая на место святой обители.

Принц кивнул, как бы подтверждая слова придворного.

— О том, насколько велик мой отец, говорят дела его, ты прав. А вот и Хемиуну, мой брат!

Архитектор проследовал к главе дома и низко поклонился. Принц с радостью обнял двоюродного брата.

— Приветствую тебя, принц!

— И я тебя, Хемиуну. У нас только и разговоров, что о тебе и пирамиде. Ты великий строитель, так считает отец, так считаю я, и нет во всех наших землях человека, который не согласился бы с этим!

Архитектор поклонился еще раз.

— Мне лестно слышать, что мои труды во славу Египта и фараона не проходят даром. Но привело меня сюда не это.

— Говори, Хемиуну, я весь во внимании.

— Принц, ты ведь визирь и не можешь не знать о положении дел в казне. Боюсь навлечь на себя гнев Великого Хуфу, у него спросить не могу, он обещал, что всё будет в порядке, но пока что…

Джедефра снисходительно усмехнулся.

— Пусть тебя это не тревожит, деньги дадут жрецы.

— Из запасов сокровищницы?

Лицо принца на мгновение окаменело. Он поднял тяжелый взгляд на архитектора.

— Хемиуну, при всём уважении к тебе, считаю задавать такие вопросы не скромно. Какая тебе разница?

Архитектор почтительно взял принца за руку и поклонился.

— Ты прав, мой принц, слово фараона незыблемо, как скала, на которой стоит его пирамида, мне не стоит переживать из-за этого…

Рука принца на несколько секунд задержалась в руке архитектора. Джедефра в этот момент не мог видеть, что Хемиуну, закрыв глаза, сосредоточенно думал, и мысли не доставляли ему радости. Архитектор понял, что держит руку человека, который вскоре станет фараоном.

* * *

К вечеру погода испортилась, заморосил нудный и холодный дождь, появившийся ниоткуда. Даже спешащие и сталкивающиеся друг с другом мокрыми зонтами прохожие не без вожделения, через большие красивые окна созерцали широкие витрины ресторана «Ренессанс», куда ровно в восемь Иван привёз Нину. Внутри, в уютном, небольшом зале царствовали кремовые тона и изящные линии, и неслышными, призрачными тенями скользили гибкие официанты, разнося ароматные вкусности и горячительные напитки.

Они выбрали столик в углу зала, сели, и Иван огляделся. Здесь он был впервые, как оказалось, Рита тоже. Обстановка, с роскошными люстрами и мягкой кремовой мебелью, видимо, была призвана дать посетителям почувствовать себя аристократами с древнейшими корнями. В этой части заведения можно было оставаться на виду, но Иван предпочел пройти в VIP-зону. Очень приятное ощущение — находиться в самом сердце Киева и наслаждаться уютом дворика, окружённого старыми домами.

А с наступлением вечера ресторан магнетическим образом усиливал свои позывные. Казалось, они спустились в мир нереальных сочетаний. Янтарный Гоген на стене, лиловый бархат стойки бара, «Моэт Шандон», искрящийся в бокалах красивых девушек. На некоторое время туманный и этот безудержно манящий мир блаженств показался сном, в атмосфере парила невесомая лёгкость, и хотелось полностью расслабиться.

Морось за окнами соответствовала настроению и показалась Ивану до того мерзкой, он сходу заказал один за другим два больших бокала глинтвейна, горячего и пряного, несущего в себе виноградный вкус, лёгкую горечь цедры и нездешние мотивы экзотических специй. Но с первым глотком проснулся и аппетит. Развернув меню, нашли целый ряд мясных блюд, названия которых звучали довольно заманчиво. Нина заказала «Каприз гейши» — курицу с ананасным соусом, украшенную веточкой петрушки и цветком из моркови. Ивана привлекла телятина с луковым конфитюром и картофелем. На том и остановились. Из напитков Черепанов традиционно предпочел коньяк, а Рита — какое-то трудно произносимое сухое вино, название которого мог запомнить только вышколенный, как английский дворецкий из рассказов Конан Дойла, сомелье.

Разговорились. Иван сначала немного рассказал о себе — мол, журналист из Лугани, в Киев ненадолго, по общественным делам. И вообще, много говорить о себе — признак дурного тона, еще не заслужил подробной статьи в национальной энциклопедии. Что же до Нины, то она уже почти 9 лет работает в министерстве, после окончания факультета журналистики Киевского университета, куда ей помог устроиться дядя, влиятельный бизнесмен и депутат Киевского городского совета. Семейная жизнь, как это часто бывает у эффектных и умных женщин, не сложилась. С мужем, бизнесменом средней руки, коренным киевлянином и, как выяснилось после, маменькиным сынком и приличным бабником, прожили недолго, даже до двух лет не дотянули. Слишком уж разными они оказались. Вроде бы что надо — квартира, машина, достаток — всё было. Было всё, но ладу в семье не было. И хоть жили не очень дружно, но разошлись по-хорошему. Бывший муж оставил ей с дочкой квартиру, без претензий и склок. Как будто и не было этих двух совместных лет, «здрасьте — до свидания».

Вскоре принесли блюда. «Каприз» поставили на характерную «подогревалку» на столе: можно вкушать! Он, как сказала Нина, оказался достаточно вкусным, особенно соус, кисло-сладкий, тягучий, наполненный кусочками ананасов, моркови и болгарского перца. Ивану тоже принесли благоухающее и красивое блюдо: куски телятины, прожаренные до коричневой корочки, но нежно-розовые внутри. Именно луковый конфитюр, как заметил Черепанов, острый и сладковато-кислый, служил этому блюду хорошим обрамлением. А фоном — картофель.

После некоторого перерыва, призванного отдать должное мастерству шеф-повара, беседа возобновилась. У Ивана было ощущение, что они знают друг друга давно, просто долго не виделись и теперь пытаются наверстать упущенное. Они синхронно улыбнулись, когда из соседнего большого зала, как из другого мира, видимо, перепутав двери к ним в зал, в ослепительно белом подвенечном платье вбежала разгоряченная от танцев невеста и, смутившись ошибке, ловко крутнувшись, исчезла за стеклянной завесой. Там сегодня начиналась чья-то новая семейная жизнь.

— Так вы, или давай уже на ты, тоже завидная невеста — «в тему» вставил Иван, и что, до сих пор не нашлось достойного претендента на руку и сердце? По мне, так у тебя отбоя от мужчин не должно быть, огромной метлой отгонять надо.

— По-разному случалось, — уклонилась от прямого ответа Нина, — хотя, что скрывать, были варианты. Но после пережитого по-другому смотришь на жизнь, более требовательно и тщательно, что ли. Уже спешить не хочется, да и не нужно. Ну а вы, то есть ты, — поправилась она, — ты-то как? Тоже, небось, не одну девушку волноваться заставил. Даже я с первого раза не устояла перед напором провинциального Казановы.

— А то, — подхватил иронический тон Иван, видимо, так им беседовать было удобнее и привычней, — есть в провинциальных мужчинах некая привлекательность, этакая самобытная жилка, до конца не уничтоженная всемогущей цивилизацией. Простота, грубый натиск, милая необразованность и детская непосредственность, вызывающая у столичных дам нотки умиления. Тем и берём. Этим нехитрым приёмом ещё революционные матросы в семнадцатом соблазняли петербуржских аристократок. Экзотика-с, мадам.

— Да ладно, не переоценивай своих возможностей, донбасский матрос. От кондового провинциала ты так же далёк, как наша футбольная сборная от кубка мира. Уж я-то вижу, сама тоже родом из южных краёв. Но от коренного киевлянина, несмотря на «твою хорошую упакованность», ты всё-таки отличаешься. Не скажу сразу чем, но как только ты вошёл, я сразу это про себя отметила. Не напрягайся, отличаешься в лучшую сторону.

— Ну хоть так, осталось только понять, какая у меня сторона лучшая, — Ивану нравился этот несерьёзный тон, этот ресторан, эта красивая и умная женщина, сидящая напротив. Он даже на время забыл старого беспокойного шахтёра Матвеева, пропавший отпуск, летящую к далёкому океану Ольгу и недавний пустой визит в министерство. Такое в последнее время бывало с ним редко и напомнило юные романтические годы, бурлившие страстями и увлечениями. Так было и при первой встрече с бывшей женой Марией много-много лет назад, и это воспоминание приятно щемило грудь и сдавливало горло. Он усилием воли прогнал его, загнал внутрь, глубоко, где оно вновь затаилось, до момента очередного расслабления. А ведь с годами он становился всё более сентиментальным. Смотри-ка, старею, скоро начну горько плакать над сериалами — поставил Иван себя на место. Не хватало ещё раскиснуть и растечься по белой скатерти, всхлипами и чувственными воспоминаниями.

— Кстати, ты что, интересуешься футболом? — сменил тему Иван. — Это такая редкость среди молодых и образованных дам, есть ведь более изысканные увлечения в столице, чем этот массовый спорт непритязательных пролетариев.

И вдруг снова кольнуло и выскочило наружу то, сокровенно спрятанное, — Мария ведь тоже любила с ним рядом, свернувшись в большом кресле клубочком, устроиться у телевизора и смотреть почти все футбольные матчи подряд, которые никогда не пропускал Иван. А как они ходили вместе на маленький пулуобвалившийся от старости городской стадион, где в какой-то немыслимо низшей лиге играла местная футбольная команда шахты номер, номер …сейчас уже не важно какой. Черепанов по молодости тоже иногда надевал линялую синюю форму, штопаные гетры и жесткие бутсы и бегал в нападении за эту команду. И забивал, и они выигрывали у таких же любительских рабочих команд, с такими же простыми и хулиганистыми ребятами, также после рабочей смены с упоением гонявшими, еще со шнуровкой и резиновой камерой внутри, потрёпанный в баталиях мяч. Потом профком шахты выделял им какие-то деньги на пайки, которые они благополучно просаживали с пивом и напитками покрепче, всей командой нарушая режим, тут же в бетонной раздевалке под трибунами. Частенько в выходные он тренировался на этом заросшем бурьяном городском стадиончике, в шутку называемом местными болельщиками «Маракана», и потом, позже, водил туда своих подросших сыновей, где и прививал им первые уроки футбольного мастерства. А Мария сидела на длинных деревянных лавках невысоких трибун с облезшей краской и смотрела на них, смеялась, что-то кричала и снова смотрела…

Бабах! За соседним столиком откупорили бутылку шампанского — и этот хлопок «вернул» его к действительности. Что сегодня происходит? — вроде бы и выпил немного, а воспоминания прут, как тёплое шампанское из бутылки. Обстановка тут особенная или что?

— Не в моих правилах говорить в такой прекрасной обстановке о работе, — мягкий голос Нины опять «загнал» далекие воспоминания Черепанова на место, — но мне кажется, твой визит к моему шефу не доставил удовольствия ни тебе, ни ему. Судя по всему — результат, по крайней мере для тебя, отрицательный. Уж не собрался ли луганский ловелас таким оригинальным способом, как соблазнение неопытной секретарши, отомстить её нерадивому руководителю? Мол, вы меня так, а я вас эдак?

— О, это слишком изощрённый способ, даже для такого безнравственного субъекта, как я. Всё гораздо проще. Неопытная секретарша первым же взглядом своих томных глаз опрокинула несчастного провинциала в пучину романтических страстей и безнадёжных вожделений. А её бюрократический шеф остался где-то далеко-далеко, и вспоминать о нём даже как-то неприлично в такой торжественный, для меня конечно, момент.

Иван и врал, и не врал, шутил и не шутил. Действительно, на время он забыл о проблемах, приведших его в Киев, но то и дело они, как не отключенный на время свидания мобильный телефон, в самые неудачные моменты напоминали о себе. И он, размякнув то ли от спиртного, то ли от участливого взгляда Риты, вкратце рассказал ей о причине приезда и итоге визита к заместителю министра, об удивительной кошке Маргарите и её хозяине — старом шахтёре Василии Матвееве и о возможной большой катастрофе на шахте в его родном городе. Было ещё и любопытно, поверит ли она в его рассказ, может, со стороны он действительно кажется полным бредом.

Но она поверила как-то сразу и сразу же прониклась участием. И опять Черепанову пришло сравнение с Марией. Фантастика, совершенно не похожие внешне, эти две незнакомые, разнесенные во времени и пространстве женщины в схожих обстоятельствах вели себя одинаково. Видимо, несмотря на обилие романов, связей, долгих и не очень знакомств, внутренне Черепанову подходил и был близок только такой тип женщин. Но сам он не смог бы объяснить — какой, таких специально не найдёшь. Встречи с ними, видимо, прописаны для него «наверху» и должны случаться сами собой, внезапно, неожиданно и очень редко.

— Ваша дама не возражала бы, если бы вы наполнили ей бокал, — эта форма обращения очень понравилась Черепанову, и он тут же её подхватил:

— А ваш кавалер будет безумно счастлив, если вы согласитесь на танец с ним.

Внезапно откуда-то из глубины, из полусумрака, возник тихий, сказочный блюз, надрывно зарыдал сакс, и все остальное, кроме них двоих, опять стало призрачным и нереальным. Медленно танцевали, потом пили коктейли и опять танцевали. Под конец заказали кофе и мороженое с фруктовым салатом. И здесь все совпало у этих женщин — и любовь к сладостям, и страсть к мороженому, которая была у Марии, как у маленького ребенка, и которой она «заразила» Ивана. Черепанов уже не удивлялся ничему, а только плыл дальше вместе с Ритой в этих волнах волшебных блюзов, которым, казалось, не будет конца…

Кода они вышли из ресторана, была уже глубокая ночь. Дождь моросить перестал, но было ветрено и прохладно. Таксист участливо распахнул дверцу большой жёлтой машины, и они снова окунулись в тепло. Доехали быстро, умело петляя среди огней ночного города. Рита жило недалеко, почти в центре, в высоком новом доме с красивым фасадом и шлагбаумом на въезде во двор. Индивидуальные парковочные места с поднятыми красными «треугольниками» и автоматические полосатые шлагбаумы у дома да горбатые «лежачие полицейские» по обе стороны — неизменный сегодняшний атрибут, пожалуй, всех новостроев в больших городах. «Здесь остановитесь», — сказала Нина, и они вдвоем вышли. Иван рассчитался, отпустил машину и пожелал удачи каменнолицему, ничему уже не удивляющемуся таксисту.

— Поднимемся к тебе? — полувопросительно-полуутвердительно произнёс Иван.

— Конечно. Дочка на каникулах у бабушки, — легко и без лишнего кокетства ответила Нина, и они прошли к лифту мимо еще одного обязательного атрибута благополучия и «крутизны» элитных жильцов — устало дремавшей бабушки-консьержки в ухоженном парадном просторного подъезда.

— Давай я приготовлю тебе вкусный кофе по особому рецепту, — и Нина убежала на кухню, а Иван получил возможность повнимательнее рассмотреть квартиру, ведь обстановка многое может рассказать о хозяине.

Интерьер гостиной, выполненной в стиле хай-тек, поражал не просто строгими формами и линиями, здесь все подчинялось законам геометрии: большое пространство разделялось на зоны с помощью света и прозрачных перегородок. Двери выполняли не только свое прямое предназначение, но и создавали ощущение наполненного воздухом пространства. Мебель отличалась простотой форм, а в углу уютно устроился небольшой электрокамин. Все это ненавязчиво создавало атмосферу домашнего тепла и уюта.

— А у тебя тут здорово, — крикнул он, — мне нравится.

— Придумывала сама, — ответила Нина, — гостиная в одном стиле, спальня в другом, кухня — в третьем, из комнаты в комнату, как переезд в иную страну.

— Впервые вижу, когда стены в одной комнате поклеены обоями одной серии, но разных цветов. Сама придумала? — Иван говорил комплименты искренно, а отнюдь не ради приличия

— Если честно, где-то подсмотрела, — созналась Нина.

Действительно, спальня была другой. Стильно оформленное окно придавало ей особый шарм. Подъемная штора цвета бамбука создавала уютную атмосферу, а днем, наверное, защищала от яркого солнечного света. Оригинальные бра на стенах гармонировали с интерьером. В центре размещалась большая и вместе с тем изящная кровать, с миниатюрными подушечками, по цветовой гамме подходящими к шторе.

Удивила Ивана и кухня, оформленная уже в японском стиле. Зато он понял, почему Рената заказала в ресторане японское блюдо, ей нравилась Япония. Оказывается, нерушимая основа японского интерьера — это естественное освещение, природные материалы и минимум деталей. Черепанов определил это в двух словах: простота и функциональность. На кухне было все необходимое, включая самую современную технику, но ничего лишнего. Светильник с прямоугольным абажуром струил мягкий и рассеянный свет. Декором служили гравюры, каллиграфические свитки с мудрыми изречениями и икебана в стенной нише.

Они пили за маленьким столиком густой, действительно вкусный и приготовленный по какому-то экзотическому рецепту кофе с ликером, слушали музыку и разговаривали, а иногда просто молчали и смотрели друг на друга. И это молчание не было напряженной паузой, когда заканчивается очередная тема, а другая не найдена, оно было ее органическим продолжением, где каждый додумывал ее сам.

А потом была фантастическая ночь, ночь, которая выпадает только один раз, когда понимаешь, что такого завтра может уже не быть и когда истосковавшиеся по настоящим чувствам два человека, случайно нашедшие друг друга в круговороте жизни, торопятся успеть выпить эту ночь залпом, до самого дна, до последней капельки…

Иван не любил анализировать свои любовные ощущения после встреч с женщинами и тем более делиться впечатлениями о них со своими друзьями. Он разделял высказывание, которое вычитал в какой-то книге, что много о женщинах говорят самые неудачные любовники, а о деньгах — самые бескорыстные люди.

Но он отчетливо чувствовал, что в постели Нина отличалась от Ольги. Подсознательно сравнивая их, он поражался отличиям ощущений. Да, в любви Ольга была великолепна, но в ее поведении угадывалась некая искусственная, почти профессиональная составляющая. Уж слишком хорошо для своих двадцати с небольшим лет она знала все тонкости и нюансы постельных утех. С ней Иван, тоже далеко не новичок в таких вопросах, каждый раз получал полное наслаждение, и набор ее приемов и их исполнение каждый раз бросали Черепанова в экстаз. Несмотря на его прошлый и солидный опыт, ему всегда казалось, что это Ольга главная в постели и каждый раз старается показать ему что-то новое, неизведанное.

С Ниной же всё было по-другому. Была естественность, не наигранная страсть, и, несмотря на опыт семейной жизни Нины, была некая наивность, даже стыдливость. С ней Иван сам почувствовал себя учителем, бережно пытавшимся рассказать и показать неопытной ученице все то лучшее и интересное, что знал и что умел сам, осторожно тактично подсказывая и помогая ей.

Утро постепенно просунуло сквозь шторы пальцы своих световых лучей и защекотало веки. Они почти не спали и забыли о времени, поэтому, взглянув на часы, синхронно вскочили и потянулись к одежде.

— Я в душ и приготовлю завтрак, — Нина стремительно и грациозно, почти по-кошачьи, спрыгнула с кровати и убежала. А Иван еще минут пятнадцать валялся, включил стоящий напротив телевизор и смотрел новости.

Контрастный душ, телевизор и завтрак вернули Ивана из вчерашней сказки снова в реальность. Это почувствовала и Рита.

— Послушай, Иван, я снова о твоем деле, ведь ты тоже думаешь о нём. Все-таки, может быть, мне стоит самой переговорить с моим шефом и попытаться убедить его в необходимости остановить работы на шахте?

— Исключено. Неужели ты не понимаешь, что решение мне отказать было принято еще до моего приезда в министерство? И цель этого решения понятна и проста — таким образом убрать с должности директора Владимира Ивановича Лукьянца и поставить на его место своего человека. И как оно там будет, их не волнует — погибнут люди, ну и пусть. Главное — цель достигнута, а методы… это уж дело третье. Да и у Журавского, безусловно, возникнет вопрос: почему вдруг его секретарь взялась помогать незнакомому ей человеку из Лугани?! Да и вообще, откуда она знает обо всей этой истории. Нет. Ты что, хочешь, чтобы неприятности возникли у тебя? Так я этого не хочу и не допущу.

— И что, нет никакого другого выхода? Другого пути? Так не бывает, всегда должен быть еще хотя бы один вариант, — она смешно поджала губы и с прищуром посмотрела на Ивана.

— Ты, наверное, начиталась много детективных романов или пересмотрела сериалы о ментах и особистах. Не обижайся. Да, на самом деле действительно есть еще одно условие, о котором я тебе не говорил: на Лукьянца в СБУ есть материал, досье, во всяком случае ему так сказали. И там якобы собраны материалы, убедительно доказывающие его причастность к некоторым незаконным операциям с закупками угля, оборудования, ну и прочая грязь. Правда ли это или они его шантажируют, сам Лукьнец не знает, но угроз боится. Не в том он уже возрасте, чтобы по судам и тюрьмам скитаться. А семья, дети, внуки, доброе имя? Сейчас же все грехи можно притянуть за уши, учитывая неоднозначность нашего законодательства, особенно в прошлые годы. А те приказы на нарушения, заметь в устной форме, давали те же его начальники, которые сейчас угрожают ему, за выполнение им этих приказов. В общем, опасаться есть чего и кого. Так вот, Владимир Иванович мне сказал, что если я сумею понятно что не забрать, но хотя бы посмотреть это досье и убедиться, что же там на него «накопали», то он самостоятельно примет решение об остановке шахты, — Иван сделал большой глоток сока и продолжил.

— И я думал, что мои давние дружеские связи с некоторыми СБУшниками мне помогут в этом. Но оказалось, тех ребят уже в конторе нет, их уволила новая власть, а те, кто остался, они мне перезвонили буквально вчера, доступа к таким материалам не имеют. Так что и этот вариант, похоже, придется отбросить. Есть еще один парень, тут, в Киевской конторе, но он в другом отделе и готов помочь только в том, что в вопросах его компетенции, как они выражаются. Круг замкнулся, а времени до взрыва всего-ничего, и сообщить мне Матвееву нечего.

Все это время Нина внимательно слушала его, как-то по-ребячьи напрягшись и медленно качая головой. Потом решительно-порывисто встала, приняв какое-то непростое для себя решение.

— Я тебе ещё не успела рассказать, что у меня есть подруга, её зовут Рита. Она давно работает в СБУ, в аналитическом отделе, что ли довольно толковая. Давай позвоню ей и попрошу помочь. Вдруг она сможет? Ведь в том, что ты посмотришь на досье твоего друга, большого преступления нет. Зато есть шанс спасти сотни людей.

Черепанов раньше никогда бы не посмел использовать в своих делах женщину. Тем более такую, ближе которой на этот момент у него не было. Но ведь это не только его дело. Разве не нужно схватиться за любую, даже эфемерную возможность, чтобы предотвратить взрыв?

— Ладно, позвони. Только не говори ей об этом по телефону, предложи пересечься в кафе. Это действительно будет мой самый последний шанс.

И Иван с затаенным волнением посмотрел, как Рита набирает номер. До предполагаемого взрыва оставался один день.

* * *

— Почему Джедефра?

Свет солнца уже не проникал в храм Птаха, и факелы на стенах выхватывали из темноты только часть зала, в котором друг напротив друга стояли Верховный жрец, хранитель тайн Аменеминт и главный архитектор фараона — Хемиуну.

— Тебя мучит будущее, Хемиуну… Я предупреждал, твой дар опасен, это тягость, знать то, что тебе не положено как простому смертному…

— Ты не ответил, жрец. Следующим должен быть Хафра.

— Отвечу, хотя странно, что ты задаёшь мне вопросы, это я должен тебя спрашивать, ведь это ты провидец, — Аменеминт громко рассмеялся, и его сиплый смех в тишине зала казался зловещим.

— Джедефра нам больше подходит. Буду с тобой откровенен, он для Египта настолько же вреден, как и его отец, но из двух зол нужно выбирать меньшее. Принц не знает, что такое управлять великой страной, он не знает никаких проблем государства, но мы ему поможем в тяжёлый час стать на истинный путь. Его воля будет подчинена нам. Что нужно принцу? Развлечения? Мы позволим ему это. За чей счёт? — спросишь ты, и будешь прав, архитектор, в своих предположениях! За счёт сокровищницы жрецов. На некоторое время.

Архитектор напряженно слушал жреца.

— Никогда жрецы не поступали так с сокровищами Лабиринта, а ты далеко не простак, Аменеминт…

— Да, не поступали, — после короткой паузы ответил верховыный жрец. Теперь уже и тени улыбки не было на его лице. — Но уверен, что мне удастся убедить Совет в том, что тяжкие времена настали и мы должны сделать именно так, а получим взамен гораздо больше. Мы получим золото земель Египта. Кстати, ты подумал над тем, где его искать?

— Дай мне время, жрец. Ты думаешь, что я могу видеть всё и сразу, это не так.

Жрец отрицательно покачал головой.

— Ждать больше нет возможности, хочу видеть тебя через месяц, и ты принесёшь карту.

— Каждый день я должен быть на строительстве, а чтобы понять, где искать, мне нужно истоптать землю ногами, я знаю только примерно.

— Отправься в экспедицию, — настаивал жрец, — убеди фараона, что тебе нужен особый гранит или что-то в этом роде, придумай что-нибудь, это в твоих интересах. Месяц.

Он повернулся и вышел из храма, не проронив больше ни слова. Архитектор так же молча смотрел ему вслед.

Спустя два дня экспедиция, снаряжённая на поиски золота, отправилась на Синай. Единственное, что было нужно Хемиуну, — получить землю с мест, указанных им на карте. Ехать самому и тем более брать с собой кошку было бы верхом странности в его нынешнем положении, а оно и так было не завидное. Архитектор был уверен, что по возвращении экспедиции он сможет указать золотоносную жилу. Но душу его съедала ненависть к жрецам, к собственной немощности — не физической, а духовной, — обстоятельства загнали его в западню. Что может быть хуже, чем знать, что обстоятельства управляют тобой, но не наоборот. А фараон? Его власть всегда казалась безграничной на землях Египта, но оказывается, есть силы, которые могут его заставить перейти в мир иной… И он — Хемиуну — обычный смертный, оказался между этими двумя силами — как между жерновами — архитектор понимал, что у него совсем мало времени для принятия решения, на чью сторону стать.

Покорная кошка, лёжа на его коленях, издавала равномерный звук кошачьего удовольствия — гортанное мурчание, и архитектор не смел её прогнать — именно она сейчас должна была ему помочь сделать выбор.

Всё чаще он оставался с Гепой наедине, и любому обитателю дома — то ли членам семьи, то ли слугам — запрещалось входить, когда хозяин думал.

Чем больше он проводил времени за созерцанием будущего, тем тяжелей становилось на душе. Предсказать он мог практически всё — кроме своей собственной судьбы. И это омрачало существование архитектора больше всего. Измученный своим даром, он не мог извлекать из него личную выгоду, а необычные знания о будущих событиях заставляли принимать решения, которые не могли сказаться на его судьбе. И всё же он решился…

* * *

Договорившись с Ритой о встрече, Нина перезвонила в министерство и отпросилась у шефа часа на три. Соврала, что разболелся зуб и нужно срочно к стоматологу.

Ровно к одиннадцати Нина и Иван поехали в уютное кафе на Подоле встречаться с Ритой. Рита оказалась тоже симпатичной, но это был несколько другой тип. Высокая, но с более «солидными» формами, в строгом сером костюме, она немного напоминала стюардессу, рано вышедшую на пенсию. Приветливое лицо со строго очерченными скулами, аккуратно зачёсанные назад волосы и заметная с первого взгляда выправка свидетельствовали о профессиональной принадлежности Риты к организации, постоянно следящей за внешним видом своих сотрудников. Она быстрым оценивающим взглядом скользнула по Черепанову, сердечно обнялась с Ниной.

— И что у вас стряслось, чем вызвана такая секретность? — спросила она у Нины, рассматривая при этом Ивана. — Давайте для конспирации закажем хотя бы кофе или сок.

И хоть её тон был насмешливым, в голосе Иван уловил тревожные нотки. Она понимала, что просто так Нина не стала бы вызывать её с работы. И понимала, что это как-то связано с новым Нининым знакомым.

Пока молоденькая официантка принимала заказ, все молча готовились к разговору.

— Понимаю, времени у тебя не так много, поэтому постараюсь быть краткой, — Нина волновалась, что делало её еще привлекательней, — познакомься, это Иван Черепанов, мой хороший… — она запнулась, подбирая слово, — друг, и ему нужна помощь. Даже скорее не ему самому, а делу. Короче, лучше он сам тебе всё объяснит, а ты уже сама решишь, что к чему.

Иван изложил уже заученную им историю о Матвееве, его чудесной кошке и взрывах, делая уточнения после чётких вопросов Риты.

— Итак, резюмирую, — после непродолжительной паузы сказала она, — не касаясь функций остальных участников вашей эпопеи, моя задача — помочь вам, Иван, взглянуть на досье этого вашего друга — директора. Но перед этим одно существенное отступление — данное деяние, как вы понимаете, является нарушением если не общегосударственного закона, то правил нашей организации. Повлечь оно может неприятности, и это мягко сказано, для вас. Но при вашем темпераменте и уверенности в собственной правоте для вас это кажется мелочью, дело ваше. Но могут быть большие неприятности и для меня и для другого человека, который может вам это помочь сделать. И если компенсацией за это для того человека будет некая сумма вознаграждения от вас и возможность сделать услугу мне, то для меня нужно четкое понимание необходимости данного деяния. Если вы не возражаете, хотя это и выглядит несколько бестактно, я на несколько минут хотела бы остаться наедине с Ниной. А потом мы продолжим разговор.

— Безусловно, а я пока расплачусь за заказ и полюбуюсь панорамой Днепра, — Черепанов направился к барной стойке, потом демонстративно далеко отошёл от столика и, облокотившись о перила, глядел, как у речной пристани, суетясь и гудя, снуют маленькие шустрые катера.

Через минут пять его окликнула Нина.

— Мы всё обсудили, извини, что без тебя, но Рита хотела поговорить только со мной. Ты её должен понять.

— Какие могут быть претензии. Я уже, честно говоря, не рад, что втянул вас в эти проблемы.

— Не комплексуй, лучше пойдём, послушаем, что скажет Рита.

Черепанов не знал, о чём говорили подруги, но догадывался, что Рита хотела побольше узнать о нем. Он внутренне усмехнулся: что могла рассказать Нина, которая знала его только со вчерашнего дня. Естественно, не об их прошлой ночи. И какие гарантии она могла дать относительно его порядочности, честности, вменяемости, наконец. Хотя впечатления ненормального он пока не производил. Или это ему кажется?

Но, видимо, Нине удалось убедить подругу какими-то своими женскими, недоступными для мужчин доводами.

Рита была привычно деловита:

— Задача наша непроста, но выполнима, причём несколькими способами. Досье можно почитать либо в бумажном виде, либо на сервере, где хранятся такие документы. Второй вариант для меня, а значит и для вас, проще. Мой хороший знакомый, начальник охраны одного из наших руководителей, думаю, сможет это организовать. Вам понадобится минут пять-шесть, не более, ваш товарищ, как я поняла из рассказа, на серьёзное досье листов эдак на пятьдесят не наработал. Детали вам сообщат позже. Ждите звонка и не беспокойтесь. Естественно, вы это понимаете, после того как я сама пробью по нашим каналам имеющуюся о вас информацию. В организации я служу серьёзной, хоть нас сегодня и «чешет» жёлтая пресса. Посему мнение подруги перепроверю. Не такие красавицы ошибаются, хотя, — добавила она, усмехнувшись, — её отзывы о вас весьма лестны. Звонка ждите часа через полтора. Если его не будет, значит, дело не выгорает по каким-либо причинам. Уж не обессудьте, и до свидания. Поцеловавшись с Ниной, она неожиданно проворно для своей комплекции встала и элегантно села в припаркованную у кафе чёрную иномарку со служебными номерами. Черепанов с Ниной остались за столиком.

Когда Нина уехала в министерство, Черепанов погулял по набережной и сделал несколько звонков. Перезвонил Матвееву и Лукьянцу, сообщил, что вопрос пока не решён, но шансы есть. Набрал Ольгу, чтобы узнать, как протекает отдых, но соединения не произошло, видимо, услуга роуминга подключена не была. Ивана этот факт особенно не расстроил, он не сомневался в том, что у Ольги всё так, как надо. «Оттянется», как «сленгует» его младший, по полной.

Через часа полтора, как и предупреждала Рита, раздался долгожданный звонок. Исходный номер был засекречен. В трубке раздался мужской приятный бас. Незнакомец говорил отрывисто, чётко, как бы рубя фразы:

— Здравствуйте, Иван Сергеевич, меня зовут Валентин Николаевич. Мне говорили о вас и вашем деле. Думаю, смогу вам помочь. В четырнадцать часов жду вас возле памятника Богдану Хмельницкому на Софиевской площади. Подробности обсудим при встрече.

— Хорошо, — Иван постепенно начал входить в состояние охотничьей собаки, почуявшей дичь, — а как вы меня узнаете?

— Не беспокойтесь, — даже по телефону Иван почувствовал, как усмехнулся Валентин Николаевич, — узнаю. До встречи.

И разговор закончился.

Иван задумался, потеребил салфетку и всё-таки позвонил Виталику Макаренко, старому институтскому другу, давно уже служившему в столичном МВД, и о чём-то кратко с ним переговорил. Потом спустился к дороге, остановил такси и назвал место встречи.

К памятнику он подъехал минут за двадцать до встречи, осмотрелся, прогулялся, оглядел скульптуру, припомнил, что знает о памятнике. Оказалось, не так уж и много, но и не мало, значит, журналистская память и закалка не ослабевали с возрастом, что радовало. Но много вспоминать Ивану не пришлось, он незаметно пристроился к шумно высыпавшей из большого автобуса экскурсионной группе и внимательно вслушался в рассказ женщины-экскурсовода. Худенькая, маленькая, в полосатом брючном костюме и больших роговых очках, она привычно ровным, хорошо поставленным голосом профессионала, периодически поворачиваясь то к слушателям, то к высоко сидящему Богдану, вещала историю создания одного из самых знаменитых памятников города, давнего символа Киева, изображенного на картах, телевизионных заставках и сувенирах. Иван на время ощутил себя туристом из этой группы и заслушался.

Оказывается, еще в середине XIX века у украинских деятелей культуры возникла мысль установить памятник Богдану Хмельницкому. Первый проект памятника был выполнен с грандиозным размахом. На гранитном постаменте, по форме похожем на курган, на гарцующем коне восседал гетман. Под копытами коня предполагалось изобразить распластанное тело ксендза-иезуита, покрытое изорванным польским знаменем, рядом должны были лежать звенья разорванных цепей, а внизу, перед скалой, располагаться 4 фигуры — слепой кобзарь и его слушатели: белорус, малоросс, великоросс и червоноросс. Барельефы должны были изображать эпизоды Битвы под Збаражем и вступление войска Хмельницкого в Киев.

Средства на памятник предполагалось собрать по благотворительной подписке, но и тогда пожертвования поступали плохо. Политические мотивы и недостаток средств привели к тому, что композиция памятника стала намного скромнее, исчезли фигуры кобзаря, его слушателей, а также барельефы.

Иван вместе с группой послушно вслед за энергичной предводительницей описал круг у памятника и продолжил слушать.

Морское ведомство пожертвовало на строительство памятника 1600 пудов, или 25,6 тонны, старой корабельной меди. В 1877 году наконец-то была изготовлена гипсовая модель, а в 1879 году в Санкт-Петербурге, на литейно-механическом заводе Берда, при участии скульпторов Пия Велионского и Артемия Обера, композицию отлили из металла.

Хоть тогда ещё в Киеве не заправляли Черновецкий и его молодая команда, место для памятника Хмельницкому — Софийская площадь — определилось после долгих споров. Но неожиданно из Петербурга пришёл запрет. Дело в том, что памятник, установленный на Софийской площади, располагался бы между алтарной стеной Киевского Софийского собора и зданием Михайловского Златоверхого собора. Ориентирована статуя была так, что гетманская булава как бы грозила в сторону Польши. Соответственно, конь Богдана Хмельницкого будет обращён хвостом к алтарной стене Софийского собора, и именно это будут видеть вместо христианской святыни многочисленные богомольцы, устремляющиеся к собору. Кроме того, закрывался вид на собор со стороны Михайловского монастыря и Крещатика. Это вызвало возмущение киевского духовенства, и оно написало жалобу в Синод. Некоторое время памятник стоял на Бессарабской площади.

Восемь лет простоял готовый памятник Богдану Хмельницкому во дворе Старокиевского полицейского участка, так как денег на строительство гранитного постамента не хватило. Киевляне шутили, что гетмана арестовали за то, что «прибыл без пашпорта». Наконец, в 1886 году из городской казны было выделено 12 000 рублей, а управа Киевской крепости отдала для памятника 30 кубических саженей гранита, которые остались от строительства опор Цепного моста, после чего архитектор Владимир Николаев спроектировал и построил постамент для памятника. Киевский архитектор работал бесплатно, а деньги, которые удалось сэкономить, потратил на установление изгороди с фонарями вокруг памятника.

Все исторические события, особенно с памятниками, похожи друг на друга и периодически повторяются, меняя только воплощения и трактовки с учётом политической конъюнктуры, — эту истину Ивану еще раз подтвердило продолжение рассказа.

Чтобы не оскорблять чувств верующих, скульптурную композицию развернули, после чего булава стала грозить скорее в сторону Швеции, чем в сторону Польши. Вопреки расхожему мнению, в сторону Москвы булава не была направлена никогда. О сопричастности к России говорили лишь надписи на постаменте: «Хотим под царя восточного, православного» и «Богдану Хмельницкому единая неделимая Россия». В 1919 и 1924 годах эти надписи сменили на нейтральную: «Богдан Хмельницкий. 1888», которая сохранилась по наши дни.

11 июля 1888 года, во время празднования в Киеве 900-летия крещения Руси, памятник Богдану Хмельницкому был окончательно установлен и освящен.

Иван ещё раз, уже глазами новоявленного знатока, взглянул на монумент. Действительно, памятник производил сильное впечатление своей динамичностью. Как будто всадник на полном скаку осадил коня, чтобы обратиться к народу. Довольно точно, как говорят историки, было передано портретное сходство с прототипом, а также детали одежды. Постамент скульптурной композиции хоть относительно невысок, но зато она доступна для кругового обзора, что даёт возможность подробно рассмотреть все детали, которые проработаны очень тщательно.

Он хотел ещё раз обойти медного Богдана, но кто-то совершенно неожиданно тронул его за рукав пиджака. Черепанов обернулся. Ещё секунду назад в экскурсионной группе этого мужчины не было, и Иван не заметил, как тот оказался рядом. Высокий, под метр девяносто и под сто кило весом, с могучей атлетической фигурой, угадывающейся даже под светло-синим пиджаком спортивного покроя, Валентин Николаевич, а это был он, легонько отвёл Ивана в сторону.

— Ещё раз здравствуйте, Иван Сергеевич, — произнёс он знакомым басом, — давно ждёте? Как вам, кстати, рассказ экскурсовода, правда, интересные подробности, прямо своеобразное досье на памятник?

От неожиданности Иван сразу не нашёл, что ответить. Но, похоже, его новый спутник ответа и не ждал.

— Давайте-ка спустимся к автомобилю, и я расскажу вам план наших ближайших действий. Времени у нас не очень много, а работа предстоит необычная.

И, мягко придерживая Черепанова под локоть, Валентин Николаевич подвёл его к огромному чёрному джипу.

— Наш план такой, — так же отрывисто продолжил Валентин Николаевич, — когда они сели в салон и молча проехали несколько километров по шумным улицам, — сначала посетим квартиру, где вы переоденетесь в форму мастера по ремонту кондиционеров. А потом в дачный пригород, в очень красивый особняк моего начальника, и там…

Но тут громкий и такой же отрывистый, как голос нового знакомого Ивана, сигнал мобильного телефона прервал его:

— Секундочку, — тот внимательно посмотрел на исходящий номер и нахмурился, — кажется, у нас уже начались проблемы.

* * *

В один из обычных дней на строительстве пирамиды, такой, как и сотни других, к нему подошел человек в одежде воина.

— К тебе есть послание, уважаемый Хемиуну.

Тон, которым это было сказано, не оставлял никаких сомнений в том, кто был отправителем сего послания.

— Давайте, — архитектор ждал этого дня, жрецы не могут не сдержать своего слова.

— Это послание на словах, архитектор. Человек, который знает о вас всё, просит вспомнить о вашем разговоре месячной давности и дать обещанное…

— Передайте вашему хозяину, что я готов.

— Ждите, — неизвестный развернулся и пошел прочь так же быстро, как и появился.

В тот же вечер Аменеминт появился в доме архитектора тем же способом, что и раньше.

— Благословенна мудрость твоя, Хемиуну, — ты не из тех хитрецов, которые смеют перечить воле жрецов. — Невысокий, сгорбленный человек в грязных одеждах приветствовал архитектора.

— Моё уважение к вашей касте воспитано с детства, но это уважение основано не на страхе к вашей таинственности, а на восхищении вашими знаниями, Аменеминт. Я хочу, чтобы вы это понимали.

— Конечно, архитектор, но какая разница? Вы готовы ответить на вопрос совета жрецов о золоте?

Хеменуи неспешно проследовал в дом и вернулся оттуда со свитком папируса.

— Здесь обозначены интересующие вас места. Я своё дело сделал, жрецы могут быть спокойны.

— Покой наш может быть основан только на уверенности в неприкосновенности Лабиринта, а такой у нас нет. Вы всего лишь помогли сделать первый шаг, но следует подумать и о следующих.

— Мне думать не о чем, наш договор выполнен! — архитектор почувствовал, как волна злости от собственного бессилия подкатила комком к горлу и голос предательски задрожал.

— Ярость — не самый лучший советчик для мудрых людей. Нет большей ошибки, чем отдать себя гневу во власть, архитектор. И тем более это нужно понимать человеку, отмеченному даром Всевышнего.

Верховный жрец заложил руки за спину и, сгорбившись, начал ходить взад-вперед перед Хемиуну. От этого его и без того невысокая фигура стала похожа на маленькую сгорбленную тень злого духа, пришедшего за своей жертвой.

— Через двенадцать дней, архитектор, случится то, что вы видели в своих видениях. Вы спросите, зачем я вам это говорю? Вы же и так всё знаете без меня… это не новость для пророка.

— Мне кажется, жрец, что мои способности сравнимы с твоими… читать мысли — удел посвященных, но всё же я не стану задавать ненужных вопросов, сила на вашей стороне, и мне придётся выслушать.

— Ещё один мудрый поступок. Совет жрецов прислал меня не только, чтобы забрать обещанное тобой, я должен заверить избранных, что ты правильно истолковал будущее и готов принять его и не препятствовать восстановлению справедливости. Подумай, Хемиуну, ты всего лишь умеешь читать начертанное чужой рукой письмо, всего лишь читать, но править его ты не в силах. Так и продолжай совершать здравые поступки, не спорь со своим знанием, если суждено чему быть — оно и будет, ты не в силах изменить ничего, ты всего лишь читатель чужих писем, Хемиуну.

— Я проклинаю день, когда пришла кошка… — держась за голову, архитектор, казалось, хотел раздавить её руками.

* * *

Иван вопросительно взглянул на Валентина Николаевича, но тот внимательно слушал «мобильник» и смотрел в зеркало заднего вида. Потом резко свернул вправо, к обочине, и остановился.

— Похоже, за нами «хвост», — медленно и даже удивлённо произнёс он, — Иван Сергеевич, вы никому не сообщали о нашей встрече?

— Нет, — коротко ответил Иван и подумал про себя, что его на всякий случай «берут на пушку» из мер предосторожности. А может быть, цену своим услугам «чекист» набивает.

Он осторожно огляделся вокруг — ничего подозрительного не наблюдалось. Ни тебе авто с наглухо затонированными стеклами, ни подозрительных типов с приклеенными усами и в темных очках.

— Извините, — деликатно, но с легкой иронией в голосе спросил он, — а вы уверены, что за нами действительно ведётся слежка?

Собеседник проигнорировал его иронию.

— А до этого не замечали, что кто-то за вами следит?

— Нет, — опять прозвучал тот же ответ, — да и зачем за мной следить? Я ведь не шпион, а о моей миссии в Киев по поводу закрытия шахты знали многие. И Матвеев, и Лукьянец и замминистра Журавский, и другие. Я и не делал из этого особой тайны, думал всё решить официально. Это уже потом, от безысходности пришлось обратиться к Рите, ну и, соответственно, к вам. А почему вы решили, что нами интересуются?

— Перед поездкой я попросил коллегу подстраховать меня во время встречи с вами, посмотреть со стороны, не следят ли за вами. Так, на всякий случай. Знаете ли, привычка. И он сейчас сообщил, что ему показалось, что за нами поехала серая тонированная «шкода» и вела нас до этого места. Может, это и совпадение, но я на всякий случай пропустил её вперед. Придётся немного попетлять. Бережёного бог бережет. «Не иначе как для пущей важности все эти понты, или действительно цену набивает», — отметил про себя Иван.

Когда Валентин Николаевич окончательно убедился, что за ними никто не следит, он внезапно «нырнул» в арку небольшого уютного дворика и заглушил двигатель.

— Сейчас быстренько переоденемся и — к цели. В доме, куда мы выдвинемся, охрана, так что я проведу вас как мастера по ремонту и обслуживанию кондиционеров. Весь соответствующий реквизит сейчас возьмём.

Они поднялись на второй этаж по затёртой от тысяч подошв цементной лестнице, мимо традиционных разноцветных почтовых ящиков с фамилиями жильцов квартир. В парадном стоял стойкий запах борща и лука. И кошек, видимо, с наступлением сумерек постоянно дефилирующих с улицы на чердак. Валентин Николаевич открыл дверь, и они зашли в однокомнатную, но довольно просторную квартиру. Как такие называют в народе — сталинку.

Про конспиративные квартиры спецслужб Черепанов знал. И по многочисленным фильмам, и по детективным романам, и по рассказам некоторых знакомых, которым приходилось бывать на таких квартирах ещё в советский период. Тогда сотрудники всемогущего КГБ встречались здесь со своими тайными осведомителями. А учитывая размах, с которым КГБ вербовал агентуру — практически в каждой организации, квартир таких в каждом городе должно было перейти в наследство СБУшникам немало.

Иван быстро переоделся в заранее приготовленный рабочий костюм с красивым логотипом какой-то сервисной иностранной фирмы, взял небольшой пластиковый чемоданчик с инструментом, и после непродолжительных инструкций Валентина Николаевича, в основном сводившихся к фразам «Побольше молчи» и «Делай, как я скажу», они вернулись в машину.

— А когда вам передать, — Черепанов замялся, — вознаграждение?

Слово «деньги» он так и не смог произнести.

— После того как посмотрите материалы, — без тени стеснения ответил Валентин Николаевич. И, заметив некоторое смущение Ивана, продолжил: — Вы, Иван Сергеевич, не думайте, что и наши органы стали насквозь продажными, как большинство представителей правоохранительной системы. Конечно, имеются такие и в нашем ведомстве. Но наш с вами случай особый. Во-первых, я вам помогаю из-за исключительного уважения к Рите Владимировне. Она мне в свое время тоже очень помогла. А долг платежом красен.

Иван заметил большую любовь нового знакомого к различным пословицам и поговоркам.

— Во-вторых, то, что она мне рассказала о причине вашего поступка, вызывает уважение и сочувствие. Люди погибнуть не должны, и если есть возможность это предотвратить, её, несомненно, надо использовать. В-третьих, то, что вы увидите досье на вашего друга, ничего для нас особенно не изменит. Такие досье, как вы сами понимаете, есть на всех более-менее известных, богатых и влиятельных людей в нашей стране. И они тоже об этом если не точно знают, то догадываются. И о своих делах за последнее время тоже знают. Правда, не знают, насколько хорошо об этом осведомлены наши коллеги, и только в этом интрига, как говорят в театре. Но раз их пока не трогают — значит надо, время не пришло.

— И в-четвертых, — деньги за эту услугу, как вы понимаете, я беру символические, погасить, так сказать, накладные расходы, — Валентин Николаевич криво усмехнулся. — Да и судя по вашему случаю, с вас-то и взять особо нечего. Вы ведь заранее не готовились к такому варианту.

— Правда, — продолжил он после небольшой паузы, — у вашего директора наверняка нашлись бы соответствующие суммы, и если бы дело касалось только его, а не жизни сотен шахтёров, так бы и случилось. Заплатил бы по полной, раз имеет серьёзныё грешки. Но я думаю, даже в этом случае он позже возместит вам потраченные средства. Дружба дружбой, а табачок врозь.

Тем временем они выехали из города на широкую скоростную трассу и мчались, уверенно маневрируя и обгоняя попутные машины.

Это было знаменитое обуховское направление. Самые элитные дачи базировались здесь ещё с советских времён. Леса, озёра, речка Козынка. По молодости Иван бывал в этих местах. Его университетский дружок Лёха Бобчинский подцепил девушку, которая оказалась внучкой известного писателя, на дачу которого они вскоре и были приглашены. Правда, Лёху вскоре забраковали, но впечатлений Черепанова от визита на дачу это никак не испортило. Тем более их тогда и накормили, и напоили по высшему разряду.

Иван с интересом смотрел по сторонам. Сколько же появилось заборов! Огромные куски леса были обнесены деревянными и металлическими изгородями. Причём высота некоторых превосходила всякие границы здравого смысла. Они свернули с трассы в сторону Днепра и вскоре выехали на бетонку, по обе стороны которой расположились… «дачи», — Иван чувствовал неуместность этого слова и вспомнил рассказ таксиста, подвозившего их с Ольгой к «Евроконтиненталю». Несколько массивов с более древней застройкой старой советской элиты смотрелись по-сиротски. На фоне дворцов с причалами, мостиками, башнями, сказочными островками, лебедями, скульптурами, причудливыми дорогими растениями. Нет, это хорошо, что у людей есть деньги. Но на фоне общей нищеты. Здесь явно закопано полбюджета страны, — отметил про себя Черепанов. Просто мираж какой-то. Искусственно созданный иллюзорный мир. Взгляд Ивана скользнул по загорелым лицам молодых ребят, укладывающих плитку. Облачённые в синенькие робы, они явно страдали на солнцепёке. А ведь многие из них бросили в своих сёлах обрабатывать землю, выращивать хлеб, овощи, скот. Почему, несмотря на бешеный рост цен на продукты, мы всё больше их завозим из-за границы, а крестьяне всё чаще бросают землю и подаются, чтоб хоть как-то выжить, батрачить на такие стройки? Интересно, какие чувства испытывают эти работяги, находясь здесь?

— А едем мы в загородный дом моего руководителя, — отвечая на немой вопрос Ивана, пояснил Валентин Николаевич. — На его компьютере есть копии всех нужных для нашей работы досье, ну и вашего товарища наверняка тоже. Естественно, он, я имею в виду моего начальника, о нашей операции знать не должен, так что выглядеть ваш визит будет как ремонтника кондиционера. Этой информации достаточно?

Черепанов молча кивнул, хотя ответа Валентин Николаевич и не ждал, а только виртуозно крутил баранку и что-то напевал себе под нос.

Черепанов даже не заметил, какая была надпись на голубом дорожном указателе, когда они свернули с основной трассы на боковую дорогу. Не «грунтовка», а хорошо уложенная асфальтом извилистая дорога уперлась в солидный полосатый шлагбаум с небольшой красивой будкой для охраны. Молодцеватые ребята с автоматами наперевес, в чёрной служебной форме, то ли «Беркута», то ли «Сокола», или какой другой серьёзной птицы, лихо сдвинув на затылок береты, молниеносно откозыряли их машине и подняли шлагбаум. Видимо, Валентина Николаевича здесь знали хорошо.

Они проехали дальше. По правую и левую сторону дороги высились двух— и трёхэтажные, разнообразных архитектурных проектов элитные особняки, за высокими заборами которых угадывались совсем не рядовые их обладатели. Тишина, зелень, спокойствие царили на этом островке благополучия и комфорта. Вдалеке, метрах в шестистах слева от дороги, среди невысокого дубового бора, синело большим круглым пятном тихое озеро.

— Приехали, — Валентин Николаевич негромко посигналил у зелёных кованых ворот аккуратного двухэтажного дома. Машину здесь тоже знали хорошо, и ворота мгновенно распахнул похожий на предыдущих бойцов молодой парень в форме, но уже другого покроя и цвета. Он вежливо поздоровался с прибывшими и остался у входа. Вопросов тут не задавали, и, видимо, так было заведено давно.

— Как дежурство? — панибратски, но с начальственной ноткой в голосе спросил Валентин Николаевич.

— Всё штатно, — коротко ответил парень, — какие будут указания?

— Никаких, управимся сами. Я ненадолго, почистим «кондишен» — и поедем.

Они прошли в дом. Миновав по коридору третью комнату, Валентин Николаевич достал из кармана связку ключей и открыл дверь. Это, видимо, был загородный кабинет его начальника: большой тёмный стол и кожаное кресло, стеллажи с книгами и папками, два больших серых сейфа, на окнах решётки и сигнализация.

Подробней рассмотреть обстановку Черепанову не дал Валентин Николаевич. Он сразу подошёл к компьютеру, соединённому кабелем с длинным плоским экраном, стоящим тут же, на столе, и включил его. Шторы на окнах были опущены, но свет пробивался внутрь, отчего в комнате царил загадочный полумрак.

— Поставьте, наконец, свой чемоданчик на пол и подойдите сюда, — Валентин Иванович уже сноровисто ввёл необходимый код и нашёл нужный Ивану файл.

— Садитесь и читайте материалы на вашего Лукьянца. Даю пять минут на ознакомление и запоминание. Время пошло.

И сам Валентин Николаевич сел на хрустящий диван у стены, искоса наблюдая за Иваном.

Черепанов внимательно вчитывался в документ, открытый на мониторе. Всё, что там было написано, так или иначе можно было применить к любому «угольному генералу» их времени. Уж Черепанову, выросшему в Донбассе, работавшему журналистом и депутатом, это ли было не знать. Стандартный для среднего директора полукриминальный путь в послеперестроечное время и стандартный набор совершённых нарушений. Не более. Причём больше предположительных, чем доказательных. Возможно, не такой уж важной птицей оказался его друг, или ребята из органов занимались более «перспективными» объектами. Шутка ли, одних депутатов Верховной Рады каждого созыва 450 душ, а ещё их помощники и советники. А члены правительства, министры, замы, замы замов. А губернаторы и мэры с их аппаратом, а новорусские, вернее новоукраинские миллионеры и миллиардеры, а …да мало ли. Работы невпроворот, а тут какой-то директор из захудалого шахтёрского городка. Приоритеты тут явно расставлять умели.

«Короче, взяли тебя на понт, дорогой Владимир Иванович, — про себя подумал Иван, заканчивая читать документ. — Прямо не досье, а резюме безобидное. Такое не в прокуратуру отправлять, а в службу занятости. Практически чист, как младенец, по сегодняшним временам. Вот ему будет облегчение, ему и семье, да и дело теперь сдвинется, можно командовать на шахте без опаски».

Иван решил еще раз прочитать и запомнить один самый скользкий эпизод и уходить, когда по коридору раздались чьи-то шаги.

— Сидите спокойно, я на секунду. Скорее всего, это Саня, второй дежурный, что-то хочет сказать, — и Валентин Николаевич, быстро поднявшись, вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой массивную дверь.

О чём говорили в коридоре, слышно не было, и Иван, дочитав нужный абзац, автоматически закрыл файл. К его удивлению, тот не был открыт и вынесен отдельно, и на экране высветилось полное меню с папками, каждая из которых пестрела заголовками министерств, ведомств, политических партий и множеством знакомых фамилий. Это была база копий досье, собранных в данном сервере. В спешке, а может, учитывая, что Иван не останется один, Валентин Николаевич не скрыл остальных материалов.

Искушение получить такие сведения было слишком велико, но и подставлять друга Риты и её саму тоже не хотелось. Будь у Ивана больше времени на размышления, он бы никогда не сделал то, что сделал сейчас. Какой-то бесконтрольный охотничий азарт овладел им. Ещё с юношеских времён увлекшись журналистскими расследованиями, он выработал привычку всегда иметь при себе диктофон и флешку — на всякий случай, мало ли когда понадобится. Диктофон сейчас заменил многофункциональный модный телефон, а флешка была пристегнута в специальном незаметном кожаном футляре на поясе. И этот пояс на конспиративной квартире он очень кстати перетянул в надетые сейчас брюки костюма наладчика. Причем сделал это совсем не преднамеренно, а скорее случайно, поскольку брюки оказались великоваты и слегка болтались.

Повинуясь скорее азарту, чем разуму, Иван профессионально вставил флешку во внешний порт и за несколько секунд скачал на неё всю информацию. Восстановил всё, как было, и быстро спрятал флешку назад в пояс.

Он даже не успел испугаться, когда через мгновение в кабинет вернулся Валентин Николаевич. В руках он держал большую плетёную корзину с грибами.

— Ну как, прочитали? — и он, почти не глядя, закрыл файл и выключил компьютер.

— А, это Санёк мне грибов вчера насобирал и передал для домашних. Люблю, знаете ли, пожарить с картошечкой, лучком, тёртым сыром и сметанкой. Жена их замечательно готовит, пальчики оближешь. Так, — он резко сменил тему, — время, свою работу вы сделали, «кондишен» почистили, пора назад. Остальные вопросы решим на квартире.

И они вышли тем же путем к автомобилю. Воздух вокруг был чист и светел, а солнце уже клонилось к закату.

— Эх, на недельку бы сюда, да забыть про все, — заводя машину, мечтательно промолвил Валентин Николаевич, — лес, рыбалка, охота. Но покой нам только снится, ведь так?

И, посигналив три раза клаксоном на прощанье, они выехали в предусмотрительно открытые ворота.

Ивану казалось, что бухающее в груди сердце заглушает работающий двигатель.

— Надо успокоиться, — дал он себе команду. Всё решим в гостинице, в гостинице, в гостинице. Главное — позвонить Лукьянцу и рассказать о досье. Пусть он сразу останавливает шахту. Да, и перезвонить Матвееву. И поблагодарить Риту. И новая мысль, та, которую он безнадёжно сейчас гнал из головы: что делать с материалами на флешке?

* * *

Синий «москвич», громыхая своими запчастями, по проселочной дороге направлялся туда, где сквозь косой дождь просматривался вентиляционный ствол шахты. Лысая резина буксовала временами на глинистых подъемах, но водитель, уверенно переключая передачи, нисколько не сомневался в том, что нет преград для его автомобиля. Неровный звук двигателя усиливался баском дырявого глушителя, и спокойствие всех фазанов в округе было безнадежно нарушено.

Фёдор бормотал под нос «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”», работая педалями и рычагом с такой самоотдачей, будто он сам был двигателем старенького автомобиля.

Потемнело неожиданно быстро — низкие тучи лишили землю солнечного света раньше, чем положено, но это было и к лучшему.

Старые часы светились фосфорными стрелками, и Федор, взглянув на них, убедился, что движется по графику.

«До ствола еще минут сорок ехать, потом пешочком, всё складывается» — его мысли сейчас были направлены только в одну сторону — сделать всё по разработанному плану.

«Москвич» остановился в посадке. Через несколько минут возле него стоял не житель посёлка, а рабочий шахты — сапоги, грязная роба, каска — всё как положено. Будыка накинул через плечо сумку с инструментом и двинулся в сторону вентствола. В темноте он без труда ориентировался по знакомым многие годы приметам и довольно быстро вышел к цели. Двор освещался желтым тусклым светом прожектора, но за углом гаража было темно, хоть глаз выколи, — вот здесь и можно переждать.

Ремонтная смена зашла в клеть, и, когда начался спуск, Матвеев, стоя за спиной Николая Будыки, ощутил давно забытое чувство, близкое к невесомости. Столько раз он в своей жизни спускался в шахту, и это было обыденно, а теперь, спустя годы, к горлу подкатил ком.

Торможение, лязг дверей, и горняки размеренным шагом людей, делавших это сотни раз, направились в сторону электропоезда.

— Вон там, налево иди, дядь Вась. Я через полчасика буду. — Колю в темноте можно было различить только по голосу.

«Староват я стал, действительно раньше как летучая мышь ориентировался в темноте, — давай, сынок, время пошло».

Бригада поехала на участок, а Матвеев побрел в другую сторону, поглядывая на часы. Воздух в шахте особенный. Здесь он может быть разным — жарким и пыльным, свежим и прохладным, в зависимости от того, где ты находишься, но запах шахты везде одинаковый — Кондратьич по нем соскучился. «Вот как бывает, ты меня чуть не убила, а я рад опять быть здесь», — Матвеев разговаривал с шахтой и при этом совершенно не чувствовал себя сумасшедшим. «Не получится у тебя в этот раз. Делай что хочешь, но людей ты не получишь, прожорливая дырка. Который час?»

Полчаса пролетели как минута, и одинокий фонарик коногонки появился вовремя.

— Ты, Николай?

— Я, Кондратьич. У меня всё готово. Метров десять от клети лежит лом. Может, поднимешься с нами? Рискованно это, вдруг ты прав окажешься.

— Я точно знаю, что прав, а если быстро устранят неисправность и вас опять спустят? Нет уж. Делаем, как договорились. Мне три-четыре часа продержаться, а потом здесь ничего не будет, я от клети далеко не уйду, а до лавы — вон сколько. Ты самоспасатели положил?

— Там же, три новых. Один на тебе — не забудь.

— Что со временем?

— Пора начинать. Ну бывай, — Николай развернулся и пошёл в обратную сторону. Теперь всё зависело только от слаженности их действий. Через десять минут Кондратьич достал газовую зажигалку, из которой предусмотрительно заранее удалил кремень, нажал на спуск газа и поднёс её к датчику.

На поверхности в диспетчерской дежурный поднял трубку и доложил по внутреннему телефону:

— Сработали датчики метана, в шахте газ.

Трубка недовольно крякнула в ответ матом.

— Как-то резко они сработали, концентрация увеличивается, — дежурный был явно взволнован.

Трубка продолжала ругаться в ответ.

— Нет, тогда их отрежет от клети. Они не смогут выйти.

— Чёрт! У нас стал главный вентилятор проветривания!

Диспетчер схватил другой телефон.

— Что там у вас? Так включи резерв, метан внизу!

Лицо дежурного становилось всё бледнее.

— Что с резервным питанием? Включай, давай, давай! Как нет? Да что вы там все, на своих выселках, с ума посходили?

— Всех выводить на поверхность, срочно!

Ремонтная смена, не успев приступить к работе, быстро направилась к спасительной клети. Они успели зайти далеко, и теперь нужно было около двадцати минут, чтобы вернуться, но этих людей торопить было не нужно. Каждый шаг увеличивал расстояние между ними и смертью. Возможно, тревога опять окажется ложной, думал каждый из них, но проверять это ценой собственной жизни ни у кого не было желания. Тревога на сей раз не была ложной. И уже очень скоро каждый из них и все в округе смогли убедиться в этом.

* * *

Довольный собой, Фёдор широким шагом пробирался сквозь лес к машине.

«Всё-таки талант не пропьёшь, электрик от бога! Понапридумывали всяких модных защит, понаставили наворотов. И что? От Будыки ещё никто не уходил! Делов-то. Теперь часов пять будете возиться, не меньше! А нам больше и не нужно. Все на гора!»

«Вот они. Торопятся. Давайте, сынки, давайте. Там ваше спасение», — Кондратьич выключил фонарь, чтобы его не было видно в темноте, и прислонился к крепи. Клеть лязгнула затвором и пошла вверх, увозя шахтёров.

«Всё. Главное сделано. В нужное время в шахте никого нет. Теперь упрямый директор подождёт некоторое время и спустит опять кого-нибудь, но мы и этого не допустим».

Когда на горизонт опустилась пустая клеть, Кондратьич открыл её дверь, расклинил ломом и — для большей уверенности — ещё и шахтной крепью. Обычно такие вещи не валяются где попало, но Матвеев позаботился об этом заранее.

«Ну вот. Теперь мы с тобой один на один, по крайней мере некоторое время, — Кондратьич направился в сторону электровоза. — Сейчас мы закрепим успех».

Он сел в кабину, повернул рычаг, и грязный подземный работяга начал набирать скорость. Чего стоило Кондратьичу спрыгнуть? Да ничего не стоило! Резкая боль, как тогда, много лет назад в больнице, только и всего. Грохочущий состав что есть мочи набирал ход.

Звука уходящего в темноту пустого состава Кондратьич уже не слышал…

* * *

Десять дней и ночей празднества по случаю окончания строительства пирамиды превратились в нескончаемый поток яств, вина и увеселений, ворвавшийся в царский дворец. Венец самолюбия фараона был закончен. Разделяя остроконечной золотой макушкой пустыню и плодородную долину, пирамида заставляла оглядываться на себя, и не было на Земле ничего более прекрасного и величественного.

Как и обещал, фараон сполна отплатил талантливому племяннику, но десять талантов не радовали Хемиуну. Он ждал. Ждал беду, которую никак не мог предотвратить. И на тринадцатый день скорбная весть разнеслась по долине… Пирамида теперь будет использована по прямому назначению. Фараон умер.

«Вот теперь ты, знающий о будущем всё, опровергни сам себя и измени свою дату смерти… докажи хотя бы себе, что ты не мог знать всего, а значит, и изменить что-либо из этого… Будь преданным, Хемиуну, твой хозяин ушёл, и в этом — часть твоей вины… ты знал, каким ядом его отравят жрецы, ты знал, что глухонемой слуга потом тоже примет его и уйдет вслед за своей великой жертвой, но ты не знал одного — как будет тебя терзать совесть…», — больше ни одной мысли в голове великого архитектора не появится, он последовал примеру преданного предателя — глухонемого слуги фараона…

* * *

Рассчитавшись и попрощавшись с Валентином Николаевичем, Иван сразу поехал в гостиницу. Ещё по пути, в такси, он набрал Лукьянца и сообщил, что видел досье, но ничего такого, что могло бы стать причиной «посадки» директора, с полным набором доказательств и показаний свидетелей, там нет.

— В досье в основном предположения и факты, требующие дополнительного расследования, — более подробно «докладывал» Черепанов уже из гостиничного номера, — полной доказательной базы у них нет, я уверен. Конечно, и эти материалы могут быть основой для каких-либо дальнейших расследований, но для этого понадобится много времени. Прошлых налоговых и товарных документов сейчас уже не сыскать. Понимаете меня — уничтожены по истечении трёх лет либо по халатности. И показаний не взять, многих уже и в живых нет, а некоторые покинули страну, ищи-свищи. Да и мало кто захочет уже давать такие показания, позабыли уж всё.

Лукьянец молча и напряжённо сопел в трубку, переваривая услышанное.

Иван продолжил:

— В общем, вам лучше знать о прошлых делах и компаньонах, но на всякий случай документы подчистить не мешает. Я приеду и уточню, по каким сделкам и за какой период. Теперь, после услышанного, бояться вам, Владимир Иванович, нечего, так что нужно немедленно закрывать шахту. Ведь так?!

— Не совсем, — голос у Лукьянца был уставшим, — во-первых, Иван, то, что ты прочитал, наверняка неприятно удивило тебя. Но ты должен понять и меня, ведь все сделки, с которых я получал «откаты», иначе провести было невозможно, сам знаешь, где и с кем живём. Сколько «дипломатов» с «зеленью» я перевозил в Киев, уже и не вспомню. Такие были правила. Ладно, ты прав, подробности при встрече.

— Да ладно тебе, Иваныч, оправдываться. Нет людей, а тем более руководителей, безгрешных. Лично я тебя как уважал, так уважать и буду, — поддержал Лукьянца Черепанов.

— И на том спасибо. А теперь — о главном, сейчас у нас обстановка ещё та, может, уже слышал в новостях? Шахта и так уже шесть часов как закрыта без моего приказа. Твой сумасшедший Матвеев не дождался твоего звонка, а может, и не поверил, что я закрою шахту вторично, но так или иначе самостоятельно заблокировал вход в лаву. Он же шахтёр с опытом, дождался, когда смена вышла, по чужому или по старому своему пропуску, сейчас выясняем, проник туда и заблокировал клеть. Кажется, подогнал электровоз с вагонетками и устроил затор. Все стоим на ушах, вокруг ВГСЧ, приехала милиция. Послушай, может, он тебе доверяет больше, позвони ему, скажи, что мы и так всё остановим, пусть только выходит.

— Хорошо. Сейчас его наберу. Попробую уговорить и после перезвоню.

А в голове Черепанова вдруг возникли последние страницы трактата. Он понял: Матвеев может погибнуть. Иван набрал Матвеева. Телефон отвечал знакомым бесстрастным голосом: «Абонент временно недоступен. Перезвоните позже». Или Матвеев не взял трубку с собой, или в шахте не принимался сигнал. Черепанов повторил вызов, но результат был тот же.

«Бесполезно, — решил он, — нужно лететь в Лугань и, если успеет до взрыва, постараться уговорить Матвеева вылезти из шахты и избавиться от этой чёртовой кошки».

Позвонил Нине, хотел поблагодарить, договориться о встрече, но её телефон был занят. Заказал билеты на ближайший рейс до Лугани. И тут снова «пробило» — «флешка»! Он с интересом и опаской, как маленький ребёнок, который одновременно хотел и боялся заглянуть в тёмную комнату, достал «флешку» и вставил в ноутбук.

То, что он увидел на скачанных с сервера СБУ файлах, поразило его. Его, человека опытного, как говорится, видавшего виды и кое-что знавшего в силу своей былой журналистской профессии и настоящей депутатской работы. Досье Лукьянца теперь казалось «детским лепетом», по сравнению с масштабом развернувшихся на экране документов. Иван еще не просмотрел и малой толики имевшихся там досье, но понял, каким «огнедышащим» и потенциально опасным материалом обладает. И последствия оглашения этих материалов могут быть намного страшнее последствий взрыва на Луганской шахте. Волею случая у него в руках оказались подноготные практически на всех более-менее известных и влиятельных личностей страны. Причем даже некоторых тех его однопартийцев, которых Черепанов знал по совместным столичным съездам и повседневной организационной работе. Вся элита, все «сливки» общества были сейчас представлены на этом маленьком электронном устройстве, причем переставлены в самом худшем для себя виде.

* * *

Председатель СБУ был похож на перевернутый айсберг — огромная глыба холодной ненависти к подчиненному, ко всей этой мерзкой конторе, состоящей из воров, жуликов и подхалимов, таилась под темной гладью напускного спокойствия.

— Погоны выбросишь на мусорку. Это раз, — негромким голосом обрисовывал он ближайшие перспективы стоявшему навытяжку своему заместителю. — Сядешь, конечно. Это два. И сядешь, дрянь бестолковая, надолго. И не факт, что выйдешь живым, а не вперед ногами вынесут.

— Я гарантирую, что сегодня же… — начал было зам, но председатель резко оборвал его:

— Именно!!! — рявкнул он. — Именно сегодня! Не завтра! Не в среду!

И впечатал тяжелый кулак в стол.

— Чего стоим?! Действуй! Жизнь не надоела еще?!

— Никак нет, — растерянно пробормотал заместитель и исчез из кабинета.

Председатель несколько секунд невидящим взглядом рассматривал закрывшуюся за подчиненным дверь.

— И мне тоже… жить пока не надоело.

* * *

Подкупы, рекет и рейдерство, заказные убийства, сексуальные извращения, незаконные товарные сделки и тендеры, государственные преступления, воровство бюджетных средств в миллионных масштабах, заранее проплаченные решения в судебных исках. И это все у милых, добрых и отзывчивых людей. У трибунов, меценатов, государственных деятелей, орденоносцев, героев труда и страны. Практически каждый день, то горячо убеждая, то саркастически парируя, то режа в глаза оппонентам правду-матку, это они не сходят с экранов популярных ток-шоу, почти искренне убеждая нас в своей исключительности, незаменимости и порядочности.

Представляю, сколько любой их них заплатил бы и на что пошел бы, что бы увидеть и уничтожить этот потрясающий своей «жесткостью», цинизмом и вместе с тем убедительностью компромат, — Ивана даже прошиб пот от мысли об этом.

А ведь у него в руках такая бомба, которая, взорвавшись, может перевернуть общество как внутри страны, так и глазах зарубежных партнеров, мнением которых мы всегда так хотим заручиться. Но стоп, ведь эта «бомба» может уничтожить и его самого. Если кто-то узнает, что он обладает такой страшной информацией, его постараются убрать и «друзья», и враги. А в первую очередь это поспешат сделать сами спецслужбы, которые, давно имея такой материал, не давали ему хода, придерживали по разным мотивам, и, скорее всего, для того, чтобы постоянно держать на крючке любого влиятельного чиновника, депутата или бизнесмена.

Но как они узнают, что у него есть такая информация, ведь никто не видел, как он скачивал ее на «флешку»?

И как бы в ответ на размышления Ивана пронзительно и противно «заиграл» мобильник. Странно, раньше мне нравился этот рингтон, — машинально отметил про себя Иван и с тревогой посмотрел на номер вызова. О-па-па, кажется, началось. Номер на экране телефона был засекречен. Несколько мгновений Иван размышлял, отвечать или нет на звонок, но все-таки решил ответить. Наверняка это Валентин Николаевич, может, что-то забыл, но с ним Иван полностью рассчитался и о новых контактах не договаривался. Вроде бы расстались каждый при своих интересах и навсегда.

— Слушаю, — телефон в руке предательски задрожал.

Знакомый бас в трубке теперь отдавал «железом»:

— Что же ты, Иван Сергеевич, натворил! Это тебе не телешутки у коллег по цеху воровать. Ты, милый, что, не понимаешь, что программа компьютера при первом же заходе выдала информацию о копировании файлов? Разве ж мы так с тобой доваривались, уважаемый? В общем, не дури и сиди на месте. Сейчас к тебе приедут мои ребята, и ты спокойно отдашь им копии. Надеюсь, они все у тебя и других глупостей ты еще не успел совершить?

Иван молчал. Значит, они узнали про копии и, черт побери, так быстро. И что теперь делать?

Что делать с этим пудом компромата, Иван еще не знал сам. Слишком быстро все произошло, и теперь, ввязавшись в это новое и очень опасное дело, решение о дальнейших действиях пока не созрело. Надо бы хоть немного потянуть время и подумать.

— Ты что примолк, плохо слышишь — в голосе, кроме металла, проскользнули нотки угрозы, — и не вздумай ничего предпринимать. Такие шутки плохо кончаются. И для тебя, и для близких.

— Да я ничего с этим не делал и не собираюсь делать, — Иван наконец пришел в себя, и решение проскользнуло в мозгу молнией — я-то и толком не видел, чего там наворочено, так, заглянул одним глазком, имена-то знакомые.

— Повторяю еще раз, тихо сиди на месте. Ни с кем не связывайся и никому не звони. И не вздумай сделать копии, ты и так уже прилично вляпался.

И тут Иван сообразил, что пока они разговаривают, к нему в гостиницу уже выехали люди Валентина Николаевича. Тот и так знал, где он остановился, но аппаратура слежения по сигналу мобильника подтвердила его место нахождения. Выходит, они могут быть тут с минуты на минуту.

— Жду, — быстро ответил Черепанов и сразу отключил телефон. Мгновенно скомкал вещи, бросил их с ноутбуком в синюю дорожную сумку и выскочил из номера. Вниз осторожно спустился не на лифте, а по лестнице и, предварительно оглядевшись, покинул гостиницу. Тут же по пути вынул из мобильника сим-карту и выбросил в урну.

— Все-таки есть польза от детективных сериалов, — мелькнуло в голове, — теперь по законам жанра необходимо спрятаться и обдумать ситуацию в какой-нибудь тихой норе.

Он завернул за угол и подошел к кучковавшимся возле сквера, в тени киоска, таксистам.

— Это чей красный «ланос» с шашечками? Поехали. На гулянку опаздываю.

— Садись, — мордатый, лысый, как Фантомас, детина отчалил от киоска и еле втиснулся за руль, — куда изволите, сэр? Где состоится торжественный прием? — он явно был в настроении и желании поговорить.

Черепанов, не очень хорошо знавший Киев, брякнул первое, что пришло в голову:

— Дуй в Дарницу. А там я скажу, где причалить.

Что ж, этап эвакуации прошел нормально, кажется, успел вовремя. Теперь уехать подальше от гостиницы, а там будет видно. Он поставил сумку рядом на сиденье и расслабился. Теперь будет необходимо точно осуществить тот план, который возник у него при разговоре с Валентином Николаевичем. Но сначала еще раз все спокойно продумать: правильно ли он сделает.

— Так что за гулянка? — перебил мысли говорливый таксист, — небось знатная, раз такую сумку добра туда везешь. Свадьба, не меньше.

— Юбилей, — раздраженно ответил Иван, — и смотри на дорогу молча, я сейчас как раз праздничный тост продумываю.

Таксист обиженно поджал губы, закурил какую-то вонючую сигарету и замолчал. Молчал и Иван.

Из стереоколонок за спиной Гриша Лепс на неизменной волне «шансона» надрывно хрипел о золотых куполах и потерянном счастье. Машина, шурша и хлюпая по вчерашним лужам, то быстро, то застревая в «тянучках», катила в сплошном потоке других автомобилей, в салонах которых сидели тысячи водителей и их, спешащих по разным делам, пассажиров. Но вряд ли на кого-либо их них обрушился сегодня такой ком проблем, как на Черепанова. Скажи ему еще три дня назад, что вместо песочного пляжа под палящим солнцем сказочных островов, компании с «аппетитной» Ольгой и двумя ледяными коктейлями «Мохито» он будет в прокуренном, неизвестно куда едущем такси выбирать между необходимостью предотвращения взрыва шахты в Лугани и сохранения компрометирующей информации на лучших лиц государства, да он бы просто посмеялся в ответ. А вот сейчас как-то не до смеха. И главное, большинство проблем он сотворил себе сам.

Нужен был ему этот Матвеев с «говорящей» кошкой? Лукьянец с его прошлыми проблемами и «гешефтами»? Этот ребяческий поступок со злополучной «флешкой»? Эта Рита с ее дорогой сестрой? Нет, вот Рита, пожалуй, нужна. Это единственное, вернее единственная, в этой истории, ради чего следовало в нее вляпаться! Но теперь получается, он подставил и Риту, и Дину, и подставился сам. И даже не может ей позвонить и все объяснить. Проклятый характер, сколько раз Иван давал себе зарок остепениться и не влезать, куда не надо. Но внутреннее, лихое и неистребимое «я» всегда побеждало.

Все. Хорош. Лирику на потом. А сейчас надо подобрать сопли и спокойно обдумать создавшееся положение.

Таксист внезапно резко затормозил перед перебегавшим дорогу в неположенном месте пешеходом. Этот резкий толчок и отборная брань, еще долго и раскатисто несущаяся вслед нерадивому гражданину, оторвали Ивана от невеселых рассуждений.

— Дарница, — прерва замысловатый и уникальный по исполнению матерный монолог «Фантомас», — заснул, что ли. Дальше-то куда едем?

Иван выглянул из окна автомобиля. Справа за перекрестком светился огнями большой современный супермаркет, названия которого из машины не было видно.

— Давай пришвартовывайся вот к тому магазину и хорош, мне еще кое-чего подкупить требуется, — скомандовал Иван таксисту.

Тот ловко подрулил к стоянке и тормознул. Иван рассчитался, хорошо «накинув» сверху, и вышел.

— Удачно погулять на юбилее, — пожелал ему вслед «Фантомас», добавил в приемнике «шансона» и ударил по газам.

Иван остановился у входа, потом свернул к боковой колонне и огляделся. Отъезжали и подъезжали машины, в них садились и из них выходили люди. Красивые молодые женщины вели за руки опрятных детей. Ухоженные улыбающиеся мужчины сопровождали эффектных женщин. Впрочем, нет, Иван крепко зажмурил и открыл глаза — показалось. И мужчины, и женщины, и их дети были разные. Были и некрасивые, и неопрятные, и невеселые, а их дети тоже — хнычущие, разнополые и разновозрастные.

В сквере напротив, на кованых узорных лавочках под липами, мило ворковали пенсионеры, обсуждая вчерашние новости. Рядом, сдвинув плотно скамейки, вяло потягивали крепленые шипучие напитки студенты, бесстыдно и отрешенно от всех, обнимались молодые парочки. Возле киоска с вывеской «Сигареты, дешево» толпились уличные пацаны, сшибая на пачку «Мальборо» — одну на всех. Вокруг шла обыденная жизнь оживленного квартала крупного города, и никому до Черепанова дела не было.

Но Иван понимал, что это впечатление обманчиво и совсем недалеко, в других кварталах этого красивого города уже десятки людей озабоченно ищут именно его, Ивана Сергеевича Черепанова, и совсем не для того, чтобы высказать ему своё восхищение или уважение. А то ли ещё будет?! Когда он совершит задуманное, наверняка его поисками будет заниматься ещё больше народа — и знакомые, и незнакомые, и чужие, и свои.

Достал телефон, хотел позвонить Нине, но по потухшему табло вспомнил, что выбросил сим-карту и теперь без связи. А объясниться с ней очень хотелось — ведь она и Рита теперь точно будет «под прицелом» ребят Валентина Николаевича. Как и все его друзья и знакомые в разных точках страны, между прочим, тоже, — отметил он про себя. Хорошо, что Ольга пока далеко, а то бы докопались и наверняка начали с нее. Стоп, надо срочно предупредить Марию и сыновей, чтобы были начеку, ведь наверняка к ним тоже придут с расспросами и угрозами. Ох, заварил кашу, а расхлебывать теперь всем! Получается, чтобы прекратить преследование если не его, то уж близких точно — выход есть только один. Именно такой, который сразу сделает бессмысленным погоню за компроматом в его руках. Слить! Немедленно слить все материалы с флешки в Интернет. Разослать их везде, по всем СМИ, и отечественным, и зарубежным. Причем не фильтруя, не выбирая, где на «своих», где на «чужих». На всех без различия, и пусть разбираются потом, кому положено. Пусть все узнают правду про «благие» дела нашей так называемой элиты. Не важно, что среди них есть и знакомые, и однопартийцы Ивана. Почему это не их проблема? Почему одним махом не попытаться отсечь ту «злокачественную опухоль», которая продолжает и продолжает разъедать все общество? Из года в год — одни разговоры с экрана про борьбу с коррупцией. А беспредел продолжается. Процесс «гниения» зашёл слишком далеко и стал практически не контролируем. Народ затягивает пояса всё туже, бомжи «молодеют» на глазах. И их становится всё больше.

И на этом фоне кучка «жирующих котов», пользуясь прикрытием «своих» и иммунитетом неприкосновенности, безнаказанно продолжает грабить страну, «осваивать» бюджет и «приватизировать» то, что ещё осталось.

А те же СБУшники, прекрасно зная об этих преступлениях, намеренно прикрывают их и только втихую используют компромат, выборочно шантажируя «неугодных» по политическому или иному заказу. Это и их Иван сейчас может лишить мощного инструмента воздействия и приличного источника постоянного дохода. Миллиарды долларов, тысячи судеб, сотни жизней спрессованы в этой маленькой флешке, болтающейся сейчас на поясе у Ивана. «Как только этот материал в полном объёме появится в Интернете, смысл преследовать меня сразу отпадёт. Это типичная практика», — рассудил Черепанов.

Во всяком случае, отпадёт в части возврата информации. А то, что ему захотят отомстить за этот поступок, причём все в полной мере, — это уже вопрос второй. Но он тогда будет касаться только его самого, а не его близких. Пусть ищут его, если он, конечно, решит скрываться. Ведь можно и наоборот, как можно скорее «засветиться» после «слива» и тем самым привлечь к себе повышенное внимание не только украинской, но и международной общественности?! Может, это будет более надёжной защитой, чем нескончаемые бега и прятки? Какой смысл его устранять, если уже ничего не вернёшь? Разве только из чувства мести, чтобы другим не было повадно! Но, с другой стороны, у задействованных в этой истории лиц в новой ситуации возникнут новые заботы, и тратить силы на месть ему будет не в их интересах. Тогда надо спешить, времени не так много, но хорошо бы предварительно дозвониться Нине и объяснить ей свое решение. И предупредить Лукьянца, что и его досье станет доступным для просмотра. Ведь хоть и косвенно, но «благодаря» ему эти сведения попали к Ивану. Что делать дальше, пусть Владимир Иванович решает сам, но и не предупредить его было бы совсем не по-товарищески.

Черепанов огляделся и вошёл в супермаркет. Здесь поблизости обязательно должен быть телефон-автомат, с которого можно позвонить, не «засвечиваясь». А потом пойти в ближайший интернет-клуб и разослать информацию по адресатам.

Благо, по характеру своей работы Иван хорошо знал, куда лучше в первую очередь «зарядить» компромат. На той же флешке у него были десятки адресов таких серьезных и незаангажированных сайтов, которые схватятся за этот материал обеими руками. Тем более с его подачи.

— Не подскажите, где здесь телефон-автомат и ближайший интернет-клуб, — обратился он к симпатичной девушке — администратору отдела, в отутюженной синей униформе.

— Где интернет-клуб, не подскажу, я в этом районе не живу, только работаю, а вот телефон чуть дальше — возле отделения Сбербанка, за колонной направо. Там и телефонную карточку можно купить, если у вас нет, — вежливо и даже чуть-чуть кокетливо ответила девушка.

В другое время Иван обязательно поддержал и продолжил бы столь перспективный диалог, но сейчас ему было не до заигрываний.

Пройдя метров сто в указанном направлении, он действительно увидел телефон. Купил карточку и вдруг понял, что не сможет позвонить Рите, так как не помнит ее номера телефона. В мобильнике сим-карты не было, сам выбросил возле гостиницы, а в блокнот номера не записал, сразу в телефон.

Жаль. Именно ей он хотел рассказать о своем выборе и был уверен, что она бы его поняла и поддержала. Оставался Лукьянец.

Номер телефона Владимира Ивановича был записан в блокноте Черепанова так давно, что местами даже стёрся.

Лукьянец долго не брал трубку. Видимо, видя незнакомый номер, он предпочитал не отвечать.

— Алло, — хриплый голос Лукьянца послышался только после третьей попытки, — слушаю.

— Владимир Иванович, это Черепанов, — Иван старался говорить как можно быстрее. Кто знает, они могли поставить на прослушку все его возможные контакты, — звоню не со своего телефона. Я уже говорил, что видел твоё досье, но не сказал, что у меня есть копии досье на многих высокопоставленных лиц. И я решил их все опубликовать, сделать достоянием общественности. И не перебивай, я уже принял решение.

Иван даже по телефону почувствовал, как напрягся в своём глубоком, похожем на нору кресле Лукьянец.

— Иван, погоди, не пори горячку, я и так на грани срыва. У нас ситуация обострилась, — три часа назад в лаве все же произошёл взрыв метана. Причина непонятна, но уже начали работать спасатели. Возможно, сам Матвеев, баррикадируя лаву, неосторожно высек искру металлическими деталями, хотя…

— Я не могу долго разговаривать, — прервал его Черепанов, — прости, я всё обдумал. У тебя есть полдня до того момента, как весь компромат будет в Интернете. В том числе и на тебя. Извини, но по-другому нельзя. Что будешь делать за это время, решай сам, но я тебя предупредил. Какие материалы, ты знаешь. А Матвееву мы уже не поможем, его судьбу решают силы, неподвластные нам. Всё, пока, больше говорить не могу, до встречи.

«А встретимся ли?» — добавил Иван уже мысленно, повесил трубку и вынул карточку, как настойчиво напоминал автомат.

Звонить Марии уже не имело смысла, было бы только хуже.

Только сейчас он почувствовал усталость. Начинала болеть голова, видимо, после всех дневных приключений. Иван купил минералки и принял сразу две таблетки цитрамона — сейчас свежая голова нужна была, как никогда.

Черепанов быстро вышел из супермаркета и направился к скверу. Там много молодежи, и ему наверняка подскажут ближайший интернет-клуб.

Так и произошло. Ребята, оживленно обсуждавшие новую компьютерную игру под банки с пивом и пакеты с чипсами, указали ему дорогу. Через полтора квартала в интернет-кафе «Суперматрица» можно и закусить, и поиграть на «компе», и поработать, если надо. Минут десять ходу.

* * *

Журавский искал на столе старую записную книжку и наткнулся на брошюру, оставленную Арнаутовым, о которой вовсе позабыл. Он машинально перевернул первую страницу и с удивлением обнаружил пустой разворот, на котором от руки было написано «20 %». В этот момент отчаянно начал трезвонить телефон министра.

— У Лукьянца на шахте рвануло! Непонятным образом людей под землёй не оказалось. За исключением какого-то бывшего шахтёра, который якобы предупреждал о взрыве с помощью то ли предчувствий, то ли ещё какой-то чертовщины и устроил в шахте погром, чтобы смена не могла спуститься. Теперь под землёй сильный пожар. Короче, понимаешь, срочно вылетай, разбирайся и докладывай регулярно. Наверное, самое время с Лукьянцем расставаться.

Журавского словно молнией пронзило. Несколько дней назад именно по поводу предсказаний этой аварии к нему на приём набился какой-то директор провинциальной телекомпании. Это был не совсем его вопрос, но пришлось принять чисто формально — больше на тот момент оказалось некому, и отказать было нельзя: кто-то из депутатов просил…

Мысли эти молнией сверкнули в голове и тут же были определены в нужную ячейку. Приём носил не совсем официальный характер, это во-первых. Во-вторых, никаких резолюций ни на каких бумагах он не ставил. В-третьих, не стоит себе парить этим голову. На его месте так поступил бы каждый. Кто сделал бы иначе — тут бы не работал. А Черепанову — так кажется этого малого звали — нужно при случае высказать благодарность и чем-либо быть полезным, наверняка у Нины есть его координаты… И хочется — не хочется, придётся с этим Арнауткиным дела налаживать. Рано или поздно они всё равно себе дорогу пробьют, похоже, их прибор действительно эффективней, тут крыть нечем. Уж лучше это вовремя поддержать и возглавить, да и сколько горняцких жизней удастся спасти…

* * *

Начинало темнеть. Людской поток на улицах усилился, все возвращались с работы. Иван не стал ловить такси или дожидаться переполненного троллейбуса, решил пройти пешком, по воздуху. Размашистая, упругая походка и большая сумка на плече делала его похожим на бывшего спортсмена, спешащего на очередную вечернюю тренировку.

Неоновая вывеска интернет-кафе мигала зеленью прямо за углом.

Иван спустился по пологим ступенькам в полуподвальное помещение, умело переделанное в кафе. Барная стойка с высокими стульями справа, большой плазменный экран на стене, а дальше, в глубине большого зала, около двадцати мест за компьютерами. Заняты были всего пять, какие-то школьники шумно сражались в страйк, кроя друг друга совсем не школьными выражениями.

Иван выбрал место в дальнем углу зала, оплатил администратору аванс, попросил принести яблочный сок, во рту пересохло, но голова постепенно начала отпускать. Вставил флешку в «порт», открыл «папку». Выбрал и скопировал в почту адреса рассылки. Посмотрел на часы.

Если информация уйдёт сейчас, уже завтра можно будет ожидать первых результатов. Переворота в стране эти файлы, конечно, не сделают, но скандал получится ого-го. Без сомнения, эту новость профессионалы своего дела, журналисты и редакторы подхватят и преподнесут в лучшем виде. Чтобы «осколки» от этого выстрела ещё долго не оседали на дно.

Чтобы, уже привыкшие к различным словесным обвинениям и разоблачениям в прессе, наши граждане, да и господа, которым положено в первую очередь реагировать на такие факты, вздрогнули от неожиданности и ужаса.

Чтобы те, кто не попал в эту обойму, «рыбы» помельче, но такого же помета, поняли, что не всем и всё может в этой стране сходить с рук, и однажды такая же информация всплывет и о них.

Чтобы новое, подрастающее поколение не разочаровывалось в будущем своей страны и не стремилось поголовно уехать отсюда как можно дальше и быстрее.

Чтобы те, кто, возможно, знал, но боялся сказать и сделать то, что сказать и сделать был обязан, понял — бороться можно, не так уж эти хозяева жизни непобедимы, как думают.

Чтобы… — Иван как профессиональный журналист даже собственные мысли выстраивал как абзацы в очередной газетной статье — чтобы…

Иван зашёл на свою почту, подготовил краткое сопроводительное письмо и внёс адреса для рассылки. Он сразу даже не увидел, а почувствовал, как резко открылась входная дверь кафе — чуть всколыхнулись шторы на окнах и салфетки на столиках бара. Двое высоких молодых людей в длинных тёмных плащах очень быстро, без лишних движений, не вынимая рук из карманов, казалось одним шагом, преодолели весь зал и очутились возле Черепанова. Когда Иван обернулся, они уже внимательно всматривались в монитор его компьютера.

Он хотел спросить их, что, собственно, им надо, кто они, но тут в кафе внезапно погас свет и стало очень темно.

Секундой раньше Иван успел нажать кнопку «мышки», курсор которой был наведен на слово «отправить».

* * *

Иван очнулся и понял, что не хочет этого делать. Голова была словно чужая. Тяжёлая, ватная. Он открыл глаза и почувствовал резь. Ещё пекло в носу, и даже дышать было больно. Постепенно глаза начали привыкать к темноте. Иван был в своей одежде. Небольшое — метров 10–12 — помещение, в котором он находился, состояло из сплошного бетона. Без окон. С одной железной дверью. Освещение отсутствовало. Скорее всего, это какой-то подвал. А диванчик, на котором он был уложен, видимо, сюда принесли специально для него. Жутко захотелось пить. И к своему удивлению, Иван обнаружил на полу бутылку с водой. Он прислушался, но вокруг стояла немая тишина. Дверь явно была заперта. Черепанов решил, что не стоит спешить обнаруживать, что он очнулся. Хотя те, кто его пленили, наверняка знают о его состоянии больше, чем он сам. Иван вдруг вспомнил, как в детстве спросил бабушку, почему она не боится одна ночевать в доме. Она ответила тогда: «А я не одна, я с Богом». Иван себя не причислял ни к атеистам, ни к верующим. И сейчас он решил попросить помощи у Бога и бабушки, наблюдавшей за ним откуда-то с небес, к которым мысленно обратился.

Неожиданно тишину разрезал раздавшийся где-то за дверью грохот. Иван приложил ухо к двери.

— Откройте, ОМОН, — Черепанову показалось, что это мираж.

— Без санкции своего руководства никого не пускаем. У нас приказ — в нештатных ситуациях вести огонь на поражение. Покиньте территорию.

— У нас санкция, здесь неправомерно содержится журналист Черепанов, — Иван узнал голос Виталика Макаренко.

— А у нас инструкция.

— Доложите о нас руководству.

Потом Иван слышал, как кто-то с кем-то созванивался. В конце концов, охрана разрешила зайти в помещение одному Виталику. После этого он по телефону кого-то убеждал, что в ситуации, когда «утечка» случилась, Черепанова удерживать смысла нет. Потом кому-то за него ручался: «О том, как попал к нему этот материал, он забудет. Я гарантирую. Скажет, нашёл флешку в интернет-кафе». Судя по всему, начальство Виталика вело переговоры с людьми из «конторы», как в народе в своё время именовали КГБ…

Черепанов мог лишь догадываться, какими словами костерил его Макаренко, которого он втянул в эту историю. Правда, когда дверь наконец отворилась, Виталий, бросив взгляд на друга, лишь махнул рукой и обнял его. Подобное чувство испытал когда-то Иван, когда младший сын ушёл без разрешения в лес и заблудился. Когда его нашли, радость превзошла желание наказывать.

— И как вам удалось меня вычислить? — пытался он выведать уже в машине у Макаренко. После двух таблеток цитрамона, который, к счастью, нашёлся в автомобиле, головная боль начала потихоньку отпускать.

— Так я профессиональные тайны и сдам! Особенно тебе.

— А «шкода» у нас на хвосте ваша была?

— Ну, допустим, наша. И не одна, скажу тебе по большому секрету. А место твоей дислокации вычислили через… одного хорошего человека.

 

Вместо эпилога

После взорванной Черепановым информационной бомбы началась череда отставок, в стране объявили досрочные президентские и парламентские выборы.

Нина всё время сбрасывала его звонки. Над Ритой и Валентином Николаевичем крепко сгустились тучи, и она чувствовала себя виноватой. Иван подкараулил её у подъезда. Нина встретила его холодным взглядом.

— Ну прости, я не хотел никого подвести, но есть выход, я долго думал. Пусть твоя подруга и Валентин или его шеф представят новым властям дело так, что, мол, слили информацию специально, чтобы навести в стране порядок. И им это зачтётся. Ведь благодаря этому новые люди тоже пришли к власти и заняли свои посты.

— Иван, Иван, — Нина покачала головой и как-то беззащитно уложила её на грудь Черепанову, который ощутил дикое желание её защитить, нет, оберегать и защищать всегда.

— Ладно, герой, — пошли ужином тебя, что ли, накормлю, хоть и не заслужил, заодно с дочкой познакомлю. И смотри, если что, придётся тебе всех пострадавших от твоего тщеславия на работу в свою телекомпанию устраивать.

— Я готов, толковые люди нам нужны, — Иван почувствовал, что прощение не за горами.

* * *

— По-моему, вы отобрали хороший материал. Если и дальше работа пойдёт такими темпами, скоро нужно будет искать рецензентов, — Иван сдержанным мягким взглядом окинул свою загоревшую аспирантку.

— Иван Сергеевич, а можно вопрос не по теме?

— Через неделю в Киеве в «Интерконтинентале» состоится церемония вручения премии. Мне бы очень хотелось туда попасть, — Ольга лукаво взглянула на своего руководителя, а Иван опустил взгляд, что случалось с ним крайне редко.

Он уже пригласил на это празднество Нину. И какое-то чутьё, подкреплённое звонками организаторов мероприятия, твёрдо подсказывало: на сей раз ему стоять на сцене и получать чек на 50 тысяч евро.

— Иван Сергеевич, вашей аспирантке Ольге Петровне там хочется быть чисто из соображений профессионального роста. И за два пригласительных она будет вам благодарна. Как дочь.

— Ну ты мудра не по годам, — Иван достал пригласительные, а Ольга чмокнула его в щёчку, точно как папу.

* * *

Владимир Иванович Лукьянец сам написал заявление об увольнении по собственному желанию. По появившимся о его деятельности материалам проводили проверку, несколько раз он наносил визиты следователям, но со временем дело закрыли. А недавно его пригласили поднимать одну из отстающих шахт в Павлограде.

* * *

Виталий Макаренко сделал большой карьерный скачок, перебравшись из милицейского ведомства на генеральскую должность в службу безопасности.

* * *

Что любопытно, несмотря на смену министра, Станислав Васильевич Журавский по-прежнему трудится в своём кабинете. Теперь один раз в году он обязательно ездит на пару недель отдыхать в Россию на озеро Селигер, на берегу которого построил свою базу отдыха его одноклассник Виктор Арнаутов. Сейчас они вместе решили подготовить и проспонсировать встречу одноклассников — как-никак, 40 лет выпуска будет. Ещё благодаря усилиям Журавского на шахты начали закупать более эффективное и экономное оборудование, оповещающее о возможных выбросах метана.

* * *

Василия Кондратьевича Матвеева после известных событий доставили в больницу в коме, три дня он находился между небом и землёй, между жизнью и смертью. Но каким-то непостижимым для врачей образом выжил. Поначалу на него даже пытались завести уголовное дело за незаконное проникновение в шахту, диверсию и порчу оборудования. Но после вмешательства Черепанова замминистра угольной промышленности Журавский прислал комиссию, по заключению которой ветерана наградили грамотой и ценным подарком — мопедом.

Кошка Маргаритка родила пятерых котят и оказалась очень заботливой и строгой мамой. Котята были приучены ею к чистоплотности и осторожности, так что пристроил их Матвеев без особых проблем, а самого шустрого и голубоглазого торжественно подарил соседу Фёдору. Фёдор назвал его важно — Генералом. Хотя отлично понимал, что за кусок мяса его Генерал с удовольствием готов родину продать. Маргаритка частенько ложилась Кондратьичу на больное колено — полечить, и преданно гудела, когда он чесал ей шею под подбородком. И у него, и у кошки экстрасенсорные способности куда-то подевались, словно и не было их.

Профессор Кадочников констатировал, что новая травма каким-то образом вернула обострившиеся у Матвеева способности в исходное русло, — так бывает. Правда, склонный к философии сосед Фёдор выдвинул на сей счёт свою, особую гипотезу:

— Всё просто расшифровывается, — пояснял Василию за стопкой довольный своей прозорливостью сосед Фёдор. — И ты, и она — вы своё предназначение в этом мире выполнили. Людей спасли. А если, стало быть, дар этот использовать для людского блага, а не во зло или в корыстных целях — Бог дарует за это прощение и помилование.

В последнее время Будыка старший, всю жизнь привыкший верить в светлые идеалы, начал приходить к Богу. В кого-то ведь верить надо.

 

Дорога домой. Повесть

 

«Когда пишешь о войне, самое сложное — написать правду…»

Из интервью писателя-фронтовика, автора повести «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова

 

Глава 1. Десант своих не бросает

Этот кишлак на карте был последним. Дальше серый цвет переходил в коричневый. Любой, кто хоть чуть-чуть разбирался в топографии, понимал, что он означает. Горы, будь они неладны…

Со вздохом сложив изрядно потертую карту, Черепанов не стал ее прятать в планшет, а, положив рядом с собой на ящик из-под патронов, придавил ее сверху запасным рожком для автомата. Зачем прятать, если минут через пять-десять он опять примется ее рассматривать, пытаясь найти ответ на один-единственный вопрос: правильно ли он сделал, выбрав позицию для своего взвода перед самым руслом небольшой речки, которая плавно огибала кишлак с двух сторон? Может, нужно было укрыться в домах местных крестьян, используя плоские крыши их жилищ для огневых точек пулеметных расчетов? Или нужно было взять чуть левее и окопаться на небольшом пригорке, сплошь укрытом мелкими камнями?

Вот уже четвертые сутки недоукомплектованный взвод десантников, состоявший из девятнадцати солдат срочной службы и прапорщика Гибайдулина, выполнял его — старшего лейтенанта Черепанова — команду: смотреть в оба.

Когда неделю назад его вызвали в штаб полка и поставили задачу — обеспечить безопасность доставки груза в квадрат Р-24, он не видел в этом ничего особенного — сколько таких грузов «обеспечивал» его взвод только за последние полгода… И не сосчитать. Это же не перевал «держать». Или, к примеру, как несколько дней назад, больше недели гоняться по ущельям за неуловимым караваном моджахедов.

И только проследив взглядом за карандашом начальника штаба, он удивился. Остро заточенный кончик карандаша упирался в квадрат, где была обозначена горная гряда, служившая границей между Афганистаном и Пакистаном. Так далеко Черепанов со своим взводом никогда не забирался.

«Если вдруг что, — подумал Иван, — помощи, даже на вертушках, хрен дождешься».

Не услышав от старшего лейтенанта привычного «Есть. Разрешите выполнять!», начальник штаба майор Герасименко внимательно посмотрел на Черепанова:

— Не дрейфь, Ваня. Прикрытие у тебя будет железное. Этот груз идет по линии КГБ и военной контрразведки. Дальнейшие инструкции получишь уже от них.

— А ничего, товарищ майор, что у меня треть взвода в медсанбате прохлаждается? Вроде как некомплект получается, — все же попытался вставить свои пять копеек Черепанов.

— Так это даже хорошо, — улыбнулся начштаба, — чем меньше людей, тем меньше шума. Задание, Ваня, у тебя будет уж больно деликатное.

Еще больше озадаченный последней фразой майора Иван направился в сторону палаток, где размещались «особисты». Уже сколько лет прошло, как «особые отделы» НКВД в армии были упразднены и вместо них были созданы подразделения военной контрразведки ГРУ, но в войсках они так и остались «особистами». Самое интересное, что и сами контрразведчики, молодые, в общем-то, парни, против такого неофициального названия своей конторы особо и не возражали.

Палаточный городок десантников был небольшой, и все в нем хорошо знали друг друга. Но фамилия подполковника Репнина, к которому он должен был обратиться за дальнейшими инструкциями, Ивану ни о чем не говорила. «Наверное, прикомандированный, — подумал Черепанов, подходя к внутреннему КППконтрразведчиков. Дежурный солдат только подтвердил его предположения:

— Так это вам в гостевую палатку надо, товарищ старший лейтенант. Москвичи там расположились.

Подполковник Репнин оказался невысокого роста крепышом с небольшим, но хорошо заметным под полевой формой животиком. Откинувшись на спинку стула, он мелкими глотками пил чай из стакана с металлическим подстаканником. Все его внимание было сосредоточено на собеседнике.

— А, старлей, проходи. Мне твой начштаба уже доложил, что выделил нам в сопровождение самого лучшего орла из своего полка. От сердца, можно сказать, оторвал.

Иван присел на свободный стул и осмотрелся. Кроме подполковника, в палатке находился еще один человек. Черепанов был готов увидеть здесь кого угодно, даже паре-тройке моджахедов он удивился бы меньше. Но напротив контрразведчика сидел священник, сухощавая фигура которого резко выделялась на фоне тучного «особиста». Поверх немного запыленной черной рясы у батюшки была надета вязаная кофта-безрукавка. Да-да, именно кофта, которые так любят носить пожилые пенсионеры во всех уголках Советского Союза. Но что поразило Ивана больше всего, так это белые нитки, которые крестиком стягивали прореху на этой, такой домашней кофте священника. Дополнял портрет необычного гостя простой медный крест, который угадывался в складках его рясы. Улыбнувшись Ивану, батюшка вновь повернулся к «особисту», продолжая прерванный приходом Черепанова разговор:

— Видите ли, Олег Николаевич. Тема, которую мы с вами затронули в сегодняшней беседе, не нова. Поверьте мне на слово — ей посвящены десятки, а может быть и сотни книг.

При этих словах батюшка качнулся вперед, и Черепанов заметил то, что не увидел сразу — у священника не было левой руки. Рукав его рясы был аккуратно заправлен за пояс.

— Тема прощения, а точнее — всепрощения, в православной религии не нова. Это один из основных принципов, на которых держится наша церковь. Я не хочу вдаваться в подробности богословской казуистики, пожалуй, здесь не место для этого, да и не время, но хочу сказать вам вот что.

Священник не спеша сделал маленький глоток чая и, глядя на подполковника, продолжил:

— Я, Олег Николаевич, очень рад, что тему прощения своих, как вы изволили выразиться, врагов подняли вы сами. Это само по себе очень примечательно. Значит вы, офицер советской армии, осознаете то, что вам противостоят такие же люди, как и вы. И что у этих людей есть дети, жены, родители, принципы, наконец, которые отличаются от ваших, но которые тоже нужно уважать. Ну, и что с того, что у них немножко другой цвет кожи, разрез глаз и молятся они другому Богу. Бог един. Зачем сразу стрелять? Помните, что сказано в Библии? «В начале было Слово». Я глубоко убежден, что в этой войне наши дипломаты, деятели культуры и религии еще не нашли нужных слов, чтобы остановить это безумие.

Подполковник Репнин слушал священника и, прихлебывая чай, с хитринкой посматривал в сторону Черепанова. Дождавшись, когда батюшка сделал паузу, с улыбкой произнес:

— Вот, Сергей Александрович, старлей слушает нас и в толк никак не возьмет — а не ошибся ли он часом палаткой? Шел в особый отдел, а попал на какую-то странную проповедь. И война, оказывается, не война, и моджахеды вовсе не враги нам, а лучшие друзья. Оказывается, стрелять в них не нужно, а лучше сесть на ближайший камешек и поговорить по душам.

Контрразведчик отодвинул в сторону пустой стакан и, достав из пачки сигарету, закурил:

— Если бы я не знал вас, Сергей Александрович, столько лет, точно запустил бы в разработку. Мой вам совет — оставьте свои мысли о силе слова до лучших времен. Полюби врага своего… Надо же… Это кого полюбить? Этих нелюдей, которые вспарывают животы беременным женщинам и режут наших сонных солдат десятками? Этих религиозных фанатиков, которые камнями до смерти забивают иноверцев?

Репнин говорил с возмущением в голосе, но внешне оставался спокойным. Было видно, что это их не первый спор на подобную тему. Повернувшись к Черепанову, он спросил:

— А ты, старлей, что по этому поводу думаешь?

Иван на секунду замешкался — ему вовсе не хотелось откровенничать при посторонних людях, тем более что один из этих «посторонних» был офицером контрразведки.

— Вы, товарищ подполковник, и ваш гость напоминаете мне героев одного из романов Михаила Булгакова, — взвешивая каждое слово, ответил Черепанов. — Помните беседы Понтия Пилата и Христа?

При этих словах священник с интересом посмотрел в сторону Ивана, а подполковник наморщил лоб, что, по-видимому, должно было означать «как же, ну, конечно, помню». А Иван между тем продолжил:

— Я не берусь судить, кто из них прав. Книгу, признаюсь честно, осилил не с первого раза. Да, наверное, и сам писатель не знал ответа на этот вопрос. Только скажу вам одно — пока эти два умных человека между собой спорили, настоящих бандитов отпустили. А вот это неправильно.

— Верно мыслишь, десантура! — подхватил Репнин. — Нечего болтать, когда в тебя стреляют.

Взяв со стола пустые стаканы, он назидательно посмотрел на священника: «Знай, наших!» — и понес их в дальний угол палатки. Вернувшись к столу, он вновь обратился к Черепанову:

— Слушай боевую задачу, старлей. К утру подготовить свой взвод к выступлению. Внешне это должно выглядеть, как обычное сопровождение колонны. Хотя по большому счету так оно и есть. Колонна будет состоять из ваших БМД и грузовика, нашего УАЗика и бензовоза. Эта цистерна на колесах, конечно, будет нас тормозить, но дорога предстоит дальняя, без топлива нам не обойтись. Только за руль автоцистерны посади кого-нибудь из своих орлов. Так надежней будет.

— Разрешите вопрос, товарищ подполковник? — обратился к контрразведчику Иван и, увидев одобряющий кивок, спросил:

— А не лучше ли группу перебросить в заданный квадрат с помощью двух вертушек? Час-полтора лету, и мы на месте.

— Ты еще предложи, старлей, устроить боевое десантирование в нужном нам квадрате. Или как там у вас в десанте говорят «раз, два и в дамках»? Смотри сюда, — с этими словами Репнин наклонился над картой и ткнул карандашом в квадрат, который Иван уже начинал ненавидеть. Склонился над картой и священник. «Как будто что-то понимает», — подумал Черепанов, но в присутствии старшего офицера промолчал.

— Мы не просто пойдем колонной, старлей. Вот в этом месте, — острие карандаша подполковника вновь ткнулось в поверхность карты, — мы возьмем левее, сделаем крюк и в заданный квадрат зайдем не с нашей стороны, а с восточной, откуда нас никто не ждет.

— Так это же почти 50 километров лишних! — не удержался Черепанов. — И дорога, которую вы показываете, существует только на этой карте. Головой ручаюсь — на самом деле ее там нет.

— Не кипятись, старший лейтенант, — в голосе Репнина послышались командные нотки. — Будет нужно — пешком пойдем. А если припечет, так и поползем.

Иван понял, что «военный совет» закончился, и его мнение здесь больше никого не интересует. Вытянувшись по стойке «смирно», Черепанов приложил руку к берету:

— Слушаюсь, товарищ подполковник! Разрешите выполнять?

В ответ Репнин только кивнул. Не обращая внимания на священника, который с любопытством наблюдал за этой сценой, Иван четко развернулся на месте и вышел из палатки. Уже подходя к расположению своего взвода, он вспомнил, что так и не спросил о самом главном — что за таинственный груз им придется сопровождать?

* * *

Как и планировалось, колонна покинула военный городок с первыми лучами солнца. Привыкшие к любым неожиданностям солдаты из взвода Черепанова быстро загрузили дополнительный боекомплект, канистры с водой и несколько ящиков с провизией. А увидев подруливающий к ним Урал-АЦ5-375, пятитонную автоцистерну с горючкой, прапорщик Гибайдулин не удержался от комментариев:

— Не иначе в кругосветку пойдем! Готовьте, парни, дырочки в гимнастерках для медали «За дальний поход».

Шутку прапорщика солдаты не оценили. Увидев автоцистерну, кто-то из них буркнул: «Хорошо хоть не на себе это все потянем».

Как и положено, в боевом охранении впереди колонны гремела траками боевая машина десанта. На ее броне разместился прапорщик и несколько бойцов. За ней подпрыгивал на ухабах «козлик» — уже далеко не новый армейский УАЗик, покрытый выгоревшим на солнце тентом. Старший лейтенант и остальные солдаты его взвода разместились в грузовом «Урале». Черепанов то и дело поглядывал в зеркало заднего вида — не отстает ли автозаправщик? Понимая, что цистерна будет тормозить движение, Иван все же не рискнул втиснуть ее в середину колонны. Случись что — взрывом накроет всех.

Что сопровождает в этой колонне его взвод, Иван смог разглядеть только на первом привале. Точнее «кого»… Вслед за подполковником Репниным из кабины УАЗика ловко выпрыгнул мальчишка лет двенадцати. Смуглый цвет кожи, разрез глаз и традиционный в Афганистане наряд мальчишки — просторные светлые шаровары и моджахедка — не оставлял сомнений в определении его национальности. Выбравшийся вслед за ними священник что-то коротко сказал ему, как понял Черепанов, на одном из пуштунских наречий. В ответ мальчишка только махнул рукой и направился к ближайшим камням. Вздохнув, священник пошел за ним.

— Смотри в оба, старлей. И своим парням прикажи с этого мальчишки глаз не спускать, — подошедший контрразведчик присел рядом с Иваном и достал термос с чаем. — Этот пацан — единственный сын известного в Афганистане имама Абдулы Сатара. Слышал о таком? Ему далеко за 70, и еще одного наследника у него уже не будет. Так вот этот самый Сатар обратился к нашему руководству с просьбой помочь ему вернуть сына, который оказался на контролируемой нами территории. Ну, а дальше — дело техники. Генерал передал его, так сказать, просьбу в ГРУ. Вот поэтому, старлей, мы с тобой и загораем на этом пляже.

Репнин с тоской обвел взглядом скалистые осыпи ущелья, по дну которого пролегал маршрут движения колонны. Черепанов посмотрел в сторону скалы, за которой скрылся мальчишка и священник. О том, что они никуда не денутся, Иван не беспокоился — боевое охранение по периметру места привала было установлено сразу же. Да и прапорщик Гибайдулин в зоне видимости не наблюдался. А это могло значить только одно: неутомимый старшина разместился где-то в сторонке со своим «другом» Драгуновым и внимательно наблюдает за всем, происходящим вокруг.

— Это что же получается, товарищ подполковник, — несколько помедлив, поддержал разговор Иван. — Этот их батюшка, или имам, как вы говорите, просто попросил, а мы сразу же бросились выполнять? Не много ли чести? Насколько я знаю, этот Абдула кроет Советский Союз и нас с вами на всех своих проповедях. И, если мне не изменяет память, за наше здоровье он свечки не ставил.

— Не все так мрачно, товарищ старший лейтенант. — Репнин впервые назвал Черепанова в соответствии с Уставом. — Во-первых, в обмен на этого мальца нам обещали вернуть наших ребят, которые у них в плену. Ну, а во-вторых…

Не закончив фразу, подполковник замолчал, выплеснул из крышки термоса остатки чая, и направился к УАЗику. Усевшись рядом с водителем, он отдал приказ: «По машинам!» Двигались они только днем. Ночью звуки в горах разносятся на многие километры, не говоря уже о ярком свете фар машин. Поэтому, когда наступали сумерки, Черепанов выбирал место для привала, и колонна останавливалась на ночлег. За двое суток пути им лишь только пару раз встретились люди. Вначале это были афганские пограничники, которые, побеседовав с подполковником, убрали с дороги ржавый пикап, в открытом кузове которого был установлен крупнокалиберный пулемет. А уже потом, чуть в стороне от дороги они заметили двух мужчин, которые на пологом склоне ущелья собирали сухие ветки кустарника и редкие клочья травы, которой каким-то чудом удалось зацепиться за эти камни. Рядом с ними стоял ишак, на спине которого уже были закреплены вязанки хвороста. Мужчины и не думали прятаться. Увидев колонну, они выпрямились и стали так, чтобы были видны их руки. «А работнички-то опытные, — отметил про себя Черепанов. — Демонстрируют нам, что оружия у них нет. Но и мы не лыком шиты». Он сразу же отдал приказ передовому дозору быть внимательнее, а прапорщику и еще нескольким солдатам — обыскать мужчин. Остальные солдаты взвода в считанные секунды рассредоточились и заняли круговую оборону. Гибайдулин был прапором опытным и знал, что нужно искать в таких случаях. Моджахеды под видом мирных жителей часто крутились у дорог. Как правило, они были безоружными. Но оружие у них было. И гораздо мощнее, чем старый карабин или трофейный автомат Калашникова. Они ждали, когда колонна достигнет нужной точки, и приводили в действие мощный фугас, закопанный ими под полотно дороги накануне.

Из остановившегося УАЗика выбрался подполковник Репнин и направился в сторону Черепанова.

— Вы бы, товарищ подполковник, не светились, — с раздражением в голосе обратился к нему Иван. — Опытный снайпер, ориентируясь на некоторые особенности вашей фигуры, сразу вычислит, что перед ним не солдат срочной службы.

— Не кипятись, старлей, — немного запыхавшись, ответил ему Репнин. — Ты, конечно, прав — осторожность никогда не помешает. И за бдительность — хвалю. Но только мне было обещано, что по дороге к кишлаку ни одна собака на нас лаять не будет.

— Вы, товарищ подполковник, не равняйте собаку с моджахедом. Последнему верить никогда нельзя. Даже если он мертвый. Не зря говорят: «Восток — дело тонкое», — но слова контрразведчика его немного успокоили, и он дал отмашку продолжать движение.

К точке прибытия — маленькому кишлаку, приткнувшемуся своими неказистыми хижинами к склону горного ущелья в квадрате Р-24, колонна добралась только на третий день своего пути. Похоже, что здесь их уже давно ждали. Еще не осела пыль, поднятая колесами и траками техники, как к ним уверенной походкой подошел старик. Увидев среди прибывших мальчишку, он, сложив руки на груди, поклонился в его сторону. Внимательно оглядев военных, он направился не в сторону подполковника Репнина, который уже сделал ему шаг навстречу, а к священнику, стоящему недалеко от мальчишки и отряхивающему пыль со своей рясы. Похоже, что они были знакомы. Старик с уважением протянул священнику обе руки и они, как старые друзья, которые давно не виделись, отошли в сторону, о чем-то тихо беседуя.

«И на том спасибо», — подумал Черепанов, глядя на мирно беседующих стариков. У него еще свежи были в памяти воспоминания о том, как при «зачистке» одного из кишлаков он натолкнулся на двух подростков — девочку и мальчика — сидящих во дворе дома. Только хорошая реакция спасла его тогда от гранаты, полетевшей в его сторону. Он так и не понял, кто из детей ее бросил. Да и какая теперь разница.

Его взвод разместился в хижине, которая стояла почти на самом берегу горного ручья. Подполковника вместе со священником и мальчишкой забрал к себе старик, который их встречал. Разместив гостей и дав какие-то указания своим сородичам, он сразу же засобирался в дорогу. Перекинув через плечо ремень современного карабина и свистом подозвав к себе огромного волкодава, старик все так же не спеша направился в сторону видневшегося на горизонте перевала. И потянулись дни ожидания.

Еле слышный шорох, раздавшийся у Черепанова за спиной, вернул его из воспоминаний в сегодняшний день. Резко перекатившись в сторону, Иван вскинул автомат.

— Свои, товарищ старший лейтенант!

Черепанов узнал немного хрипловатый голос священника. Придерживая рукой болтающийся на груди крест, тот взбирался по крутому откосу со стороны реки. Учитывая, что у него не было одной руки, делал это он довольно ловко и, главное, — тихо. Больше ни один камешек не шелохнулся под его ногами. Иван знал, что такой способ передвижения в горах — целое искусство. И владеют им единицы, как правило, офицеры спецназа ГРУ. Он, не ставя автомат на предохранитель, просто отвернул ствол немного в сторону и с любопытством посмотрел на уже почти подошедшего к нему батюшку.

— Вы меня, конечно, простите, святой отец, но я только что мог вас запросто пристрелить, — в голосе Черепанова слышалось раздражение, но злился он больше на себя, чем на священника — это же надо, позволить какому-то гражданскому зайти к себе в тыл и подобраться к нему почти вплотную!

— Это вы меня извините, товарищ старший лейтенант, но вы так хорошо замаскировались, что я вас не сразу заметил, — ответ священника прозвучал настолько буднично и открыто, что Иван забыл о своей злости.

Священник присел на камни, которыми был выложен край бруствера неглубокого окопа. Некоторое время он молча смотрел на долину реки, которая хорошо просматривалась с этого места.

— Вы, товарищ священник, спрятались бы за бруствер, а то мало ли что. Мы все-таки не дома, — предложил батюшке Черепанов.

— Меня зовут Сергей Александрович, — священник привстал с камня, на котором сидел, и протянул Ивану руку. — Сергей Александрович Святенко.

— Старший лейтенант Черепанов, — ответил на энергичное пожатие Иван, с любопытством ожидая, что же будет дальше. Непонятно почему, но личность священника вызывала у него все больший интерес. Поэтому Иван особо и не удивился, когда услышал просьбу священника:

— Простите, товарищ старший лейтенант, но можно я выскажу кое-какие соображения?

Черепанов в ответ только пожал плечами. Его новый знакомый встал и, обойдя бруствер, встал за спиной Ивана:

— Я так понимаю, что взвод, которым вы командуете, укомплектован только наполовину? — вопрос священника прозвучал скорее как утверждение, и поэтому Иван решил на него не отвечать. И вообще, с какой это стати он должен отвечать на подобные вопросы гражданских лиц? Отсутствие ответа не смутило батюшку, и он продолжил:

— С позиции, в которой вы сейчас находитесь, открывается хороший обзор русла реки. Однако склон берега, по которому я только что поднимался, в сектор вашего обзора не попадает. Дополнительную позицию из-за отсутствия людей вы организовать не сможете, поэтому эту огневую точку необходимо сдвинуть левее метров на пять. Тогда этот береговой откос будет попадать в периферийное зрение стрелка и не позволит противнику зайти ему в тыл. Для большей надежности — установите чуть ниже по склону пару растяжек.

Черепанову на минуту показалось, что он стоит перед командиром полка, который ставит ему боевую задачу. Чтобы скрыть вдруг накатившую на него злость, он одним махом выскочил из окопа и прошел к краю обрыва. «А чего, собственно, злиться? — успокаивал сам себя Иван. — Прав батюшка на все сто процентов. И о растяжках он дельную мысль подсказал. Плохо, что сам до этого не додумался». Священник оставался на прежнем месте, но было видно, что он с интересом наблюдает за реакцией молодого лейтенанта на свои слова.

Вернувшись к старой позиции, Черепанов хотел поблагодарить священника за совет, но неожиданно для самого себя спросил:

— Сергей Александрович, а откуда вам известны все эти премудрости — «сектор обзора», «периферийное зрение», «растяжки»? Насколько я знаю, в духовной семинарии этому не учат?

Священник усмехнулся и, уже направляясь в сторону кишлака, ответил:

— Жизнь, товарищ старший лейтенант, сложная штука, тем более что пути Господни неисповедимы. Так сразу и не объяснишь…

— Сергей Александрович! Меня зовут Иван. Иван Черепанов, — уже вдогонку крикнул ему Черепанов.

— Я запомню. До встречи, Ваня, — услышал он в ответ хрипловатый голос своего нового знакомого.

На следующее утро Черепанов решил навестить подполковника Репнина. С момента приезда в кишлак они практически не встречались. У старшего лейтенанта были свои заботы, а контрразведчик старался находиться там, где был мальчишка, сын имама Абдулы Сатара. А тот больше крутился во дворе старика, который предоставил им свой дом. Только однажды мальчишка покинул двор. Иван со своей позиции видел, как, спустившись с крутого откоса, он на бегу сбросил с себя одежду и смело прыгнул в ледяной ручей, берущий свое начало в верховьях тех гор, которые виднелись на горизонте. На берегу было несколько женщин, но мальчишка нисколько не стеснялся своей наготы. Выйдя на берег, он широко расставил в стороны руки и подставил свое худенькое тело лучам солнца.

Уже приближаясь к дому старика, Черепанов услышал какие-то странные звуки, доносившиеся из-за глинобитной стены. Было такое впечатление, что кто-то методично бьет кулаком в твердую поверхность. Войдя во двор, он увидел, что мальчишка метров с десяти бросает нож в кусок дерева прислоненного к стене. За действиями мальчишки наблюдал подполковник Репнин, который сидел чуть в стороне и пил чай. Пересекая двор, Иван услышал, как над его ухом просвистел нож и воткнулся в мишень. При этом Репнин хмыкнул, налил себе еще одну пиалу чая и с интересом посмотрел на лейтенанта. «Похоже, от безделья у подполковника совсем мозги расплавились», — подумал Иван и, выхватив из ножен свой нож, практически не целясь, бросил его в сторону деревянной мишени. Клинок старшего лейтенанта не просто попал в мишень — он вонзился точно в нож мальчишки. При этом куски красиво инкрустированной костяной рукоятки ножа полетели в разные стороны. Мальчишка с такой злостью посмотрел на Черепанова, что, казалось, еще секунда, и он бросится на него с кулаками. Но подросток сдержался — демонстративно плюнув под ноги Черепанову, он с гордо поднятой головой ушел в дом.

— Один ноль, — с некоторой ленцой в голосе произнес подполковник. — Тебя, старлей, не учили в школе, что обижать детей нехорошо?

— Этот, как вы, товарищ подполковник, заметили, ребенок своим ножичком с удовольствием перережет горло не только мне, но и вам.

— Ладно, Черепанов, не злись. Садись со мной чай пить, — но наполнить пиалы ароматным напитком Репнин не успел. В проеме ворот показался боец из взвода Черепанова. Запыхавшийся сержант, забыв о всякой субординации, выдохнул:

— К нам гости.

Старик вернулся один. Не спеша, сполоснув руки и умывшись, он с достоинством занял место рядом с подполковником и Черепановым. Из дома вышел и присоединился к ним священник. Все с нетерпением ждали, что скажет им старик. Но тот, не проронив ни слова, допивал уже вторую пиалу чая. Потом он позвал жену и принялся объяснять ей, как наложить примочки из лечебных трав на израненные острыми камнями подушечки лап волкодава. Только после этого он соизволил обратить внимание на своих собеседников.

— Достопочтенный имам согласился на ваши условия, — обратился старик к священнику, как будто подполковника и Черепанова за столом и не было вовсе. — Воины имама находятся недалеко, и через несколько часов они будут здесь.

Подполковник не скрывал своей радости. С облегчением выдохнув, он, тщательно подбирая слова, обратился к старику на его языке. Не трудно было догадаться, что Репнин благодарит того за успешные результаты переговоров с имамом. Старик же даже не удостоил подполковника взглядом. Он еще минуты три что-то рассказывал священнику.

— Имам отдает нам четверых пленных — трех солдат и одного офицера, — перевел слова старика священник. — Обмен состоится на нейтральной территории. Это километрах в пяти от кишлака, на открытом берегу реки. Все должны быть без оружия. Имам гарантирует нашу безопасность.

На место встречи они приехали, наверное, рано. Так же весело журчала на перекатах вода в речке, где-то высоко в небе кружила одинокая птица, а на плоских камнях грелись вездесущие ящерицы. Мальчишка тут же принялся бросать в них камни.

— Мехран, перестань, — мягко обратился к нему священник. Удивительно, но мальчишка тут же прекратил свое занятие и послушно переключился на дальний берег речки.

— Он что, понимает по-русски? — удивленно спросил Черепанов.

— Немножко. Но он прекрасно владеет английским, немецким и итальянским языками. Я уже не говорю про местные наречия. Мехран — талантливый мальчик, — в голосе священника Иван уловил нотки гордости.

— Сергей Александрович, давно хочу у вас спросить, — решился Иван, воспользовавшись тем, что рядом с ними никого не было. — Я в Афгане уже второй год, но за это время ни разу не слышал, чтобы моджахеды возвращали наших пленных.

— Но ведь и мы не торопимся этого делать, — живо откликнулся на его вопрос священник. — Вы видели где-нибудь на подконтрольной нам территории лагеря для пленных моджахедов? Уверен, что нет. А знаете почему? Потому что для нас они не военные, а бандиты. Бандиты, на которых действие Женевской конвенции о военнопленных не распространяется. А мы для них грязные гяуры — неверные, с которыми даже дышать одним воздухом считается грехом перед Аллахом. Вот и режем друг друга нещадно.

Священник на минуту замолк, оценивающе посмотрел на Черепанова и продолжил:

— Я вам, Ваня, почему-то доверяю. И сейчас скажу вам то, чего говорить не должен. Я сейчас уйду на ту сторону вместе с Мехраном. Его отец — очень уважаемый человек в мусульманском мире. Я буду говорить с ним о многом, в том числе и о судьбе наших ребят, оказавшихся у них в плену. А их, Ваня, уж поверьте мне на слово, там много, очень много.

Птица, все это время кружившая над ними, издала протяжный крик и резко взмыла в воздух. Из-за поворота реки вначале показались два бородача. Посмотрев на берег и, по-видимому, убедившись, что мальчишка на месте, они подали какой-то сигнал в сторону скал. Через несколько минут из-за поворота вышло еще два безоружных душмана, которые толкали перед собой трех наших солдат. Те еле держались на ногах и при этом несли брезент с еще одним пленным. Особенно тяжело приходилось солдату, который тащил свою сторону импровизированных носилок один. Через несколько шагов он упал. Ближайший к нему бородач, громко ругаясь, стал пинать его ногами. Глядя на это, Черепанов не выдержал и в несколько шагов преодолел расстояние разделявшее их. Оттолкнув бородача, он одной рукой помог подняться солдату, а другой легко поднял края брезента с раненым.

На того было страшно смотреть — от одежды осталось одно только название, через клочья тельняшки и офицерские бриджи можно было увидеть худое сине-черное тело. Вместо лица у раненого был один сплошной синяк, а от подбородка к левому виску тянулся багровый шрам. Иван не раз слышал истории о зверском отношении моджахедов к десантникам. Один только вид голубого берета или тельняшки мог послужить смертным приговором для его владельца, попавшего в плен.

По-видимому, от тряски и боли раненый пришел в сознание — из кровавого месива на Черепанова уставился один глаз. Ивану показалось, что он пытается что-то ему сказать. Попросив бойцов остановиться, Черепанов наклонился над раненым. Тому было очень трудно говорить, но Иван все же смог разобрать, что хотел сказать ему раненый офицер:

— Десант своих не бросает.

* * *

В это время мимо, и не глядя в их сторону, прошагал сын имама Мехран. Вслед за ним, одетый в свою походную форму — вязаную кофту-безрукавку поверх рясы, шел священник. Поравнявшись с Иваном, Сергей Александрович чуть заметно кивнул ему и прищурил глаза. Они у него были молодые. Волосы с сединой, борода, сутулые плечи, хрипловатый голос и эта нелепая кофта только делали его похожим на старика. Но Иван только сейчас понял, что священнику — где-то около сорока лет. Поглядев ему вслед, Иван задал сам себе вопрос: «Кто ты, Сергей Александрович Святенко?» И, словно услышав его, священник на ходу оглянулся и махнул на прощание рукой.

 

Глава 2. Спасибі, дядьку…

Новый, 2014 год Иван Черепанов встретил в Киеве. Приехав сюда в середине декабря буквально на несколько дней, он понял, что в ближайшее время отсюда не уедет. В этот раз он смог найти свободный номер только в гостинице, которая находилась на левом берегу Днепра. Сюда не доносился шум майдана: вначале это был просто гул голосов десятков тысяч людей, их крики «Ганьба» и «Геть», глухие звуки ударов в металлические бочки, призывы лидеров оппозиции, звучавшие со сцены майдана и разносившиеся далеко за его пределы. А потом им на смену пришли звуки выстрелов и сирен скорой помощи…

Будучи генеральным директором телекомпании «Зенит», вещание которой охватывало практически весь юго-восток Украины, Иван старался как можно реже повторять сюжеты центральных каналов. Он считал, что средства массовой информации, которые принадлежат отдельно взятым личностям, будут транслировать ту «картинку», которая нравится их хозяевам. Чаще всего так и было — один и тот же сюжет, показанный на разных телеканалах, зачастую сопровождался абсолютно противоположными комментариями. От своих журналистов он требовал правды, какой бы она ни была. Поэтому в программах его телеканала можно было увидеть, как «беркутовец», дядя метра под два ростом, бьет резиновой дубинкой худенькую испуганную и заплаканную девчонку; как пытается сбить с себя пламя горящий заживо милиционер; как бронетранспортер своей броней напирает на демонстрантов и как пожилой мужчина ложится на землю рядом с сопливым пацаном, чтобы помешать машине с военными выехать из расположения своей части. А кадры инвалида без ног, но с деревянным щитом в руках, снятые его оператором 20 февраля на Институтской, облетели весь мир.

Иван своими глазами видел раненых молодых ребят, которых их товарищи пытались спасти и перенести за ближайшие укрытия. Он помогал грузить в машины тела убитых демонстрантов, а перейдя на другую сторону баррикад, видел тела убитых «беркутовцев», лежащих на Банковой, плачущего молодого солдата срочной службы внутренних войск с оторванной кистью руки. Мальчишка размазывал слезы по лицу и с ужасом смотрел на лужу крови, растекающуюся под ним. Уже тогда Черепанов в прямом эфире задал вопросы «Кто стрелял?», «Кому это выгодно?» и самое главное — «Зачем?»

А потом наступила весна 2014-го года. Янукович с позором бежал из Киева, новые «старые» лица быстро разделили между собой власть, киевский майдан притих. Но зашумел юго-восток страны. В Крыму появились «зеленые человечки» — без единого выстрела на его территорию вошли войска другого государства. Иван одним из первых показал миру, что существует и другой майдан. Его журналисты вели репортажи с площадей Донецка, Харькова, Николаева, Одессы. Впервые за многие годы с того момента, как Черепанов возглавил телекомпанию, он нарушил свое правило и вышел в эфир со своей авторской программой «Мой майдан». С микрофоном в руках в сопровождении оператора и звукорежиссера он мотался по своему родному Луганску и соседним областям, потеряв счет дням и ночам. Единственной точкой отсчета для него стал вечер, а точнее, время выхода в прямой эфир его программы.

«Здравствуйте. В эфире ваш земляк Иван Черепанов с авторской программой «Мой майдан», — такими словами каждый вечер по выходным и будням он начинал свой диалог со зрителем. Вместе со своими собеседниками он пытался найти ответы на многие вопросы, но один из них звучал все чаще и чаще: как жить дальше?

А потом в небе над Луганском появились самолеты. Взрывы в центре города еще больше всколыхнули город и его жителей — одни еще с большим энтузиазмом стали размахивать флагом чужой страны, другие, наскоро собрав нехитрый скарб, засобирались в дорогу. Артиллерийская канонада все ближе и ближе приближалась к городу. Теперь Ивану в поисках материала для своих репортажей не нужно было куда-то ехать — грузовики с вооруженными людьми ездили прямо под окнами его студии, а несколько дней назад совсем рядом с Луганском произошел бой между местными ополченцами и бойцами добровольческих батальонов Украины.

Всем сотрудникам телекомпании, кто захотел уехать из города вместе со своими семьями, Иван не только дал бессрочный отпуск, но и помог с транспортом. Самое ценное оборудование компании было переправлено в Харьков с надеждой наладить телевещание оттуда. Сам Черепанов собирался покинуть город через несколько дней — ему нужно было выполнить просьбу своего сотрудника и друга Виталия Заборского. Тот позвонил ему по телефону дня два назад и попросил помочь его отцу, известному в городе человеку, который в далекие уже времена Советского Союза возглавлял городскую милицию. Старик заартачился и ни в какую не хотел уезжать из города. Приехавшему за ним Черепанову генерал в отставке громогласно заявил:

— Я здесь родился, честно прожил всю свою жизнь, здесь меня, когда придет время, и похоронят.

После этих слов старик выпрямил свои плечи, сжал кулаки и добавил:

— А нужно будет, Ваня, так я еще сумею постоять и за себя, и за свою землю. Ишь, что придумали, молокососы, танками свой народ давить. Нашли террористов!

Было понятно, что старика просто так с места не сдвинешь. И как назло, сам Виталий куда-то пропал. Вторые сутки его телефон был отключен. Один из знакомых сказал, что видел Заборского в камуфляжной форме, бронежилете и с автоматом на выезде из города, где формировалась колонна ополченцев. Черепанову не хотелось в это верить, но, судя по всему, Виталий определил свою сторону баррикады, которая разделила Украину на две половины. Зная Виталия много лет, Иван поймал себя на мысли, что особо и не удивлен такому повороту в судьбе своего друга, который всегда называл все вещи своими именами, не признавая никаких авторитетов и компромиссов. Еще зимой, когда они вместе мотались по Киеву, снимая репортажи о киевском майдане, Черепанов заметил за Виталием одну странность: когда им приходилось общаться с ребятами из радикальной партии «Свобода» или с уже не скрывающим своих взглядов на национальный вопрос «Правым сектором», Заборский становился мрачнее тучи, а под поросшими щетиной скулами начинали играть желваки. Как-то, услышав в очередной раз из толпы выкрики молодых людей «Москоляку на гилляку», он спросил у Черепанова:

— Иван Сергеевич, я, наверное, чего-то не понимаю. Вот мы с вами русские по происхождению, но выросшие на этой земле, граждане Украины, чем провинились перед ними? За что нас «на гилляку»? В чем наша вина? В том, что разговариваем на русском языке? Но любить Украину я от этого меньше не стал. И украинский язык, кстати, знаю лучше многих из этих патриотов. В том, что я люблю Пушкина и Лермонтова? Так я Шевченко и Лию Костенко тоже люблю.

На лице уже взрослого мужика появлялось недоумение, как у маленького ребенка. Иван попытался тогда молодому и горячему Виталию объяснить все это, так сказать, «накалом страстей», выходом негативной энергии в словесной форме, любовью молодежи к крайностям.

— Где вы видите молодежь, Иван Сергеевич? — продолжал спорить с ним журналист. — Ну, разве что в первых шеренгах. Но присмотритесь внимательней — за подростками стоят взрослые дяди, которым лет по тридцать-сорок. Вы говорите, что они настоящие патриоты? А я, который приехал сюда в первые дни майдана и тоже желающий перемен, тогда кто? Недопатриот? При всем уважении к вам, Иван Сергеевич, но вы хорошо знаете, как такой патриотизм называется, только почему-то не хотите сказать это вслух.

— Не передергивай, Виталий, — начиная уже злиться на упорство парня, сказал тогда Черепанов. — В том же «Правом секторе», чтобы ты знал, есть и наши с тобой земляки, ребята из Луганска. Ты бы для начала пообщался с ними. Кстати, может получиться неплохой сюжет. А я обещаю, что весь материал пойдет в эфир без купюр.

Общения так и не получилось — события разворачивались настолько стремительно, что уже через несколько дней они срочно выехали в Одессу. В городе, который уже начинал утопать в зелени своих бульваров и скверов, они увидели еще дымящиеся стены Дома профсоюзов и потрясенные лица одесситов. Именно после Одессы Виталий замкнулся еще больше. В его взгляде появилась какая-то отрешенность и вместе с тем решительность. Из балагура и весельчака он превратился в молчаливого хмурого и вечно раздраженного мужика, который заводился, что называется, с пол-оборота. По-видимому, именно тогда он сделал свой выбор.

Как недавно и в то же время давно это было. Иван окинул взглядом опустевшую студию его телекомпании. Везде были видны следы торопливых сборов: на полу веером рассыпался ворох бумаг, валялись забытые кем-то модельные туфли, под ногами скрипело стекло разбитых софитов. От грустных мыслей его отвлекли шаги, звук которых доносился со стороны лестницы. Кто бы это мог быть? А вдруг Виталий! Но, выглянув в коридор, Иван увидел женщину, которая в нерешительности остановилась у входа в студию.

— Вы кого-то ищете, женщина? — в опустевшем коридоре вопрос Черепанова прозвучал неожиданно громко.

Гостья вздрогнула и сделала шаг назад. Но потом решительно направилась в сторону Ивана.

— Так, я шукаю керівників телебачення, — произнесла она на украинском языке с явным акцентом жителя Западной Украины. — Мені сказали, що вони працюють тут.

Перед Иваном стояла женщина в цветастом платье и серых босоножках. Редкая седина в черных волосах короткой стрижки говорила, что гостье, наверное, лет сорок. В руках она держала обычный полиэтиленовый пакет с потертым портретом какой-то красавицы. Глядя на Черепанова красными то ли от недосыпания, то ли от слез глазами, она подняла руку и провела ею по своему лицу. Так делают обычно сельские жители, вытирая с лица пот и оглядываясь на результаты своего труда. В этом жесте было столько усталости, что Иван, подняв перевернутый стул, предложил женщине присесть.

— Вы пришли правильно. Здесь когда-то была телекомпания. Но сейчас мы не работаем. Вы же видите, — произнес Черепанов и сделал красноречивый жест, обводя рукой опустевшую студию.

Женщина, проследив взглядом за рукой Черепанова, тяжело вздохнула, поднялась со стула и, взяв свою сумку, направилась к выходу. В ее взгляде, жестах и походке было столько безысходности, что Иван, поддавшись какому-то внутреннему порыву, уже вдогонку гостье спросил:

— А что вы, собственно, хотели? Я директор этой телекомпании Черепанов Иван Сергеевич.

Женщина остановилась и, повернувшись к Ивану, представилась:

— Мар’яна Петрівна… Мар’яна. Я сина шукаю. Прийшла до вас, сподівалась об’яву дати по телебаченню, що я приїхала, що я тут.

За последние месяцы Иван видел столько материнских слез, что, наверное, хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Земля майдана была полита кровью мальчишек, а потом окроплена слезами их матерей. Во время беседы в опустевшей студии с гостьей его не покидало ощущение, что он перенесся на несколько месяцев назад, в те февральские дни, когда хоронили ребят, погибших на Институтской. Тогда еще никто не говорил о «небесной сотне», никто не планировал строить им какие-то мемориалы — майдан прощался с мальчишками. И у всех у них были матери. Постаревшие в один миг сорока-сорока пяти лет женщины.

У Ивана появилось ощущение, что одна из этих женщин сейчас стоит перед ним.

— Знаете что… Марьяна, — Черепанов сделал паузу. В этот миг он понял, что его отъезд из Луганска откладывается на неопределенное время. Подойдя к женщине, он взял ее под руку и вернул назад в студию.

— Вы, пожалуйста, присядьте и спокойно расскажите мне все по порядку. Чаю хотите?

Вопрос о чае он задал по привычке. Осталось только нажать кнопку на селекторе и попросить секретаря Анечку занести чашки в кабинет. Но тут Иван вспомнил, что сумки, с которыми они с Заборским вернулись из Киева, так и остались стоять в углу его кабинета. А у привыкшего мотаться по командировкам Виталия в его «дежурном чемоданчике» было все.

Так оно и оказалось. Покопавшись в сумке Виталия, Черепанов нашел то, что искал — маленькую кружку с встроенным кипятильником, чай и начатую пачку печенья. Импровизированный стол Иван организовал прямо на подоконнике студии. Гостья пила чай и напряженно смотрела в окно. На другой стороне улице в обычный рейсовый автобус грузились вооруженные люди. Большая часть из них была в гражданской одежде, и только некоторые — в камуфляжных брюках и куртках. Были среди них и совсем юные мальчишки.

Словно приняв какое-то решение, женщина поставила на подоконник чашку с недопитым чаем и повернулась к Черепанову:

— А чого ви, Іване Сергійовичу, не з ними?

Вопрос застал Ивана врасплох. Сколько раз за эти дни он задавал его себе сам. И отвечал он всегда только себе. Нужно ли сейчас что-то говорить совершенно незнакомому человеку, которого ты видишь первый, и, может быть, последний раз в жизни?

— Это не моя война, Марьяна Петровна, — сказал Черепанов и надолго замолчал, словно сам прислушивался к этим словам. — Один раз меня уже обманули — послали в Афганистан и сказали, что там я буду защищать свою Родину. Но тогда я был военным и давал этой самой Родине присягу. Там в моем подчинении было около сотни сопливых мальчишек, за жизнь каждого из которых я отвечал. И которым я отдавал приказ идти в атаку. И похоронки на них тоже подписывал я.

Иван прямо посмотрел в глаза этой незнакомой женщине. Он был благодарен ей за то, что она задала ему этот вопрос. Ему давно это хотелось сказать вслух. Так, чтобы это слышал кто-то другой. Так, чтобы это услышали все.

— Я не хочу быть солдатиком в чужих руках. Причем в руках грязных и липких. И самое главное — я не хочу и не буду стрелять в свой народ ни с одной стороны, ни с другой.

Черепанов с облегчением вздохнул. Оказывается, для того чтобы принять окончательное решение, ему нужно было сказать эти слова вслух. И хорошо, что эта женщина ему абсолютно незнакома; и хорошо, что она с Западной Украины; и хорошо, что она говорит на украинском языке, а он отвечает ей на русском. От этих мыслей Ивана отвлек голос Марьяны, которая, по-видимому, тоже приняла решение:

— Я сама з Лісковців. Є таке село у Межгірському районі. Це далеко звідси, аж на Закарпатті. Працюю вихователькою у дитячому садочку, виховую трьох діточок. Двох хлопчиків і донечку, — по щеке Марьяны побежала слеза. Уже привычным жестом она достала маленький платочек. Иван обратил внимание, что он был мокрый. Словно не замечая ничего вокруг, женщина продолжила свой рассказ:

— Старший, Ростік… Ростіслав. Коли закінчив школу поїхав до Львова. Захотів бути лікарем, вступив до медучилища. А взимку, коли почалась ця революція, разом з іншими хлопцями майнув до Києва. Я гадала, що він незабаром повернеться, але пройшла весна, вже літо, а його все нема і нема. Батько їздив до Києва, намагався його там розшукати. Не знайшов. В останнє його бачили разом з хлопцями з «Правого сектору». А потім хтось мені зателефонував…

Женщина расплакалась еще больше, но из ее дальнейшего рассказа Иван понял, что дней десять назад ее среди ночи разбудил телефонный звонок. Определитель номера высвечивал незнакомый номер, но в трубке раздался голос Ростислава. Шепотом он сказал матери, что находится в Макеевке у добрых людей, которые прячут его от ополченцев. Эти люди его не выдадут, но сказали, что отпустят его только с матерью. Потом с ней разговаривала какая-то женщина. Говорила она очень тихо, но Марьяна поняла, что через три дня ее будут ждать в центре, возле магазина, и чтобы она по этому номеру не звонила.

— Хлопці з села, які колись працювали заробітчанами на Донбасі підказали мені, як скоріше туди доїхати. Я кинула все і майнула на вокзал. Спочатку приїхала до Донецька, а звідти вже у Макіївку. Там зовсім поруч. Три дні, зранку до вечора я простояла біля центрального універмагу, але до мене так ніхто і не підійшов. Я не знала вже, що і думати. Погані думки я від себе відганяла, молилась Богу і казала собі, що все буде добре. Може я стою не біля того магазину, може у цьому місті є ще якийсь центр? И взагалі, може тут є ще якась Макіївка?

Продавщица из киоска, в котором Марьяна покупала воду, ни о какой другой Макеевке здесь никогда не слышала. А вот пожилой дядечка, который слышал их разговор, сказал, что когда-то, очень давно, проезжал на машине через одно село в соседней области и очень удивился, увидев на въезде в него указатель с названием его родного города — «Макеевка». Но дядечка хорошо помнил, что было это в Кременском районе Луганской области.

Марьяна не стала рассказывать, как добиралась в это село. Сказала только, что к вечеру следующего дня она уже стояла возле одного из его центральных магазинов. И вновь потянулись часы ожидания. Село — это не город. Уже на второй день на нее стали обращать внимание местные жители, а одна сердобольная старушка попыталась даже дать ей какой-то пряник. Но хуже всего было с ночлегом. В большом городе она коротала ночи на вокзалах, а куда пойти в селе? Одну ночь она немножко подремала, сидя на автобусной остановке, другую — в пустом сарайчике, наверное, сторожке магазина. Марьяна понимала, что так долго продолжаться не может, и приняла решение ехать в областной центр, чтобы сообщить сыну о своем приезде с помощью объявления по телевидению. Приехав в Луганск, она нашла здание, в котором находился областной телецентр, но, подойдя к нему, даже и не попыталась войти внутрь. У входа стояли люди с автоматами, а над входом развевался какой-то незнакомый Марьяне флаг. Так она оказалась здесь.

Закончив свой рассказ, женщина опять взяла свой пакет и с благодарностью взглянула на Черепанова:

— Оце розповіла вам все як є і трохи на душі стало легше. Але що робити далі навіть не знаю. Тільки я без сина звідси не поїду.

— Марьяна Петровна, давайте сделаем так, — Черепанов тоже не знал, как сию минуту помочь этой несчастной матери, но то, что он поможет ей искать парня, для него уже было очевидным. — Вы сейчас допьете чай, пойдете в мой кабинет, там есть хороший диван, и ляжете спать.

Женщина попыталась что-то возразить, но тон Ивана был категоричен:

— Чтобы продолжать поиски сына, вам понадобятся силы. Поэтому и не спорьте. А я в это время подумаю, чем вам помочь.

Первое, что сделал Иван — прокрутил в памяти весь рассказ Марьяны. Уже в самом его начале он обратил внимание на одну деталь, которая и сейчас не давала ему покоя — что делал мальчишка в Макеевке Донецкой области? В том, что Ростислав связался с «Правым сектором», он не сомневался ни минуту. Но могли ли его бойцы в середине мая находиться на околицах столицы Донбасса? Теоретически могли. Но только теоретически, так как основные события с участием добровольческих батальонов в это время разворачивались гораздо севернее — в районе Славянска, Лисичанска и Рубежного. Стоп! Где-то эта связка «Лисичанск — Рубежное» уже мелькала и совсем недавно. Черепанов открыл ноутбук и зашел на страничку одного военного эксперта, которого он знал лично и информации которого пока еще доверял. Да, все сходится — первый бой между ополченцами и добровольческими батальонами на территории области состоялся 22 мая в районе населенных пунктов Рубежное, Кременная и Лисичанск.

Иван достал с полки карту области, которая не раз выручала его в многочисленных поездках. Любовь к картам осталась у него еще со времен службы в Афганистане, территорию которого он изучил вдоль и поперек именно с помощью карт, в углу которых стояла пометка «Для служебного пользования». Вот и сейчас, расстелив на столе довольно подробную карту области, Иван стал внимательно рассматривать квадраты, где были обозначены эти города. Это были берега реки Северский Донец, сплошь укрытые «зеленкой». «Да, воевать здесь будет трудновато, особенно наступающей стороне», — уже по привычке сделал вывод Черепанов.

Война в Афгане для него закончилась внезапно — пуля снайпера, который долго охотился за командиром роты, молоденьким капитаном в практически белой от пота и соли гимнастерке, прилетела в тот момент, когда он вместе со своим третьим взводом пытался закрепиться на невзрачном бугорке, отмеченном на карте как высота 171. Ранение оказалось настолько серьезным, что пришел в себя капитан Черепанов уже после операции, находясь в далеком тыловом госпитале. О том, что про службу в армии и тем более в «войсках дяди Васи» можно забыть, ему сообщили уже при выписке из московского военного госпиталя имени Бурденко. Спорить с генералами в белых халатах было бесполезно. Ну, а потом была учеба в университете, и вскоре к диплому офицера добавился еще и «гражданский» диплом журналиста.

Ответ на головоломку с двумя Макеевками Черепанов нашел сразу. Опытный глаз бывшего офицера-десантника сразу выхватил из расстеленной перед ним карты нужную ему информацию. Вот оно что! Иван даже вначале не поверил своим глазам, когда увидел, что в Кременском районе даже не два, а три населенных пункта носят название «Макеевка». Все они располагались цепочкой по левому берегу реки Жеребец. От районного центра до ближайшей Макеевки было чуть больше двадцати километров. «Далеко же ты убежал, парень. Видно, испугался не на шутку, — беззлобно подумал о сыне Марьяны Иван. — Если выехать сейчас, то к вечеру можно будет добраться до райцентра, а там видно будет, какая из трех Макеевок им нужна».

Черепанов посмотрел на часы — прошло минут сорок, как он отправил женщину отдыхать. Но делать нечего — придется будить. Иван тихонько приоткрыл дверь в свой кабинет.

— Заходьте, Іване Сергійовичу, я не сплю, — в голосе Марьяны опять послышались нотки настороженности. — Не можу ніяк заснути. Очі закриваю, а все одно бачу Ростіка. Який там сон…

Женщина на секунду замолчала, а потом продолжила:

— А крім того, я все чекала — коли ж ви покличите отих…

Иван не понял, о чем она говорит, и вопросительно посмотрел на Марьяну.

— Ну отих, що за вікном, — тихо сказала она, красноречиво посмотрев в сторону окна, за которым все так же гудели двигатели машин и раздавались голоса ополченцев. — Пробачте мені, Іване Сергійовичу…

Было видно, как щеки женщины покраснели, а на ее глазах появились слезы. Иван сделал вид, что не понял, о чем говорит Марьяна, и сразу перешел на командный тон:

— Марьяна Петровна, я понимаю, что времени для отдыха у вас было совсем ничего, но нам нужно ехать — я, кажется, догадываюсь, где нужно искать вашего сына.

При этих словах Ивана женщина встрепенулась и с надеждой посмотрела на него.

Перед тем, как выехать из города, Черепанов решил заехать в ближайший магазин и купить что-нибудь из еды — дорога предстояла неблизкая. Кроме того, стрелка датчика топлива приблизилась к нулю уже почти вплотную. Значит, нужно еще и решить вопрос с бензином — заправки в той стороне, куда им предстояло держать путь, уже вряд ли работали.

Со стороны поселка Металлист, который вплотную примыкал к черте города, раздавались глухие звуки взрывов. Черные клубы дыма точно указывали на то место, где шел бой. Одна за одной в сторону поселка промчались машины скорой помощи. А в остальном город жил своей обычной жизнью: по дорогам ехали автомобили, по тротуарам шли женщины с детьми, пенсионеры выгуливали своих собачек. В супермаркете Ивану с Марьяной даже пришлось постоять у кассы. Женщина с интересом прислушивалась к тому, о чем говорят люди в очереди.

— Слышали, — начала новую тему женщина с полной сумкой продуктов, — наши захватили воинскую часть в Сватово.

— Не захватили, — перебил ее мужчина, державший в одной руке бутылку водки, а в другой — пакетик с ментоловыми леденцами. — Солдаты сами перешли на нашу сторону.

— А правда, что границу с Россией уже отменили? — перешла на международные темы интеллигентного вида старушка.

— Брехня, — ответил ей все тот же любитель ментоловых леденцов. — Мой свояк позавчера проезжал через Изварино, так рассказывал, что украинские погранки шмонали его по полной программе.

— Это ненадолго, — уверенно заявил мужчина средних лет. — Путин уже отправил к нам целую колонну грузовиков с рублями. Скоро мы забудем, как эти гривны и выглядят.

Когда они вышли из магазина и сели в машину, Черепанов спросил у своей спутницы:

— Марьяна Петровна, я надеюсь, паспорт у вас с собой?

И, увидев утвердительный кивок женщины, продолжил:

— Спрячьте его подальше, а то штамп с вашей закарпатской пропиской может вызвать у некоторых людей массу вопросов. И вообще, давайте договоримся сразу — вы больше помалкивайте, разговаривать на блокпостах буду я.

Первый такой блокпост они увидели уже на выезде из города. Иван притормозил перед бетонными блоками, которые перегораживали проезжую часть. Молодой, лет двадцати пяти парень не спеша направился в их сторону. Его локти лежали на автомате, на краешке носа каким-то чудом удерживались солнцезащитные очки, а в уголке губ торчала спичка, которую новоявленный Рембо периодически перекатывал с одной стороны рта в другую.

— Что, дядя, драпаешь? — нахально глядя на Черепанова, спросил парень.

— Нет, сынок, проезжал мимо. Дай, думаю, остановлюсь, спрошу как твое здоровье. Вижу, что все в порядке. Надеюсь, завтра вернуться обратно, — шутливым тоном ответил Иван, глядя прямо в глаза часового. Он хорошо знал, как нужно вести себя с человеком, который только вчера взял в руки оружие и еще не насладился властью над другими. При этом Черепанов незаметно осмотрелся. Чуть в стороне из мешков с песком была оборудована огневая позиция для пулеметчика. В сторону от нее уходил узкий, но глубокий зигзагообразный окоп, который заканчивался среди редкого кустарника ближайшей лесопосадки. Прислонившись спиной к одному из блоков, сидел еще один дежурный по блокпосту. Разувшись и выставив на обозрение белые ступни ног, он лениво посматривал в их сторону. Рядом с ним прямо на земле лежала труба ПЗРК. Покачав головой, Черепанов медленно проехал мимо блоков и надавил на газ.

Чтобы скоротать дорогу, Иван рассказал своей попутчице об «открытии» им трех Макеевок и высказал предположение, что Ростислава нужно искать в ближайшей к райцентру. Марьяна очень удивилась:

— Як це може бути? Поруч одразу три села з однаковою назвою…

Пока Черепанов пытался объяснить ей этот географический казус, женщина задремала — усталость взяла свое.

К небольшому селу под названием Макеевка они подъехали уже ближе к вечеру. Иван остановил машину на самом въезде в село:

— Если ваш Ростислав шел со стороны Кременной, то он не мог пройти мимо этих домиков, — пояснил он свои действия Марьяне. — К магазину мы еще успеем, он здесь точно один. А сейчас давайте внимательней присмотримся к гражданским.

«Как будто в Афгане, — усмехнулся своим последним словам Черепанов. — Эх, сюда бы мой бинокль…»

В лучах заходящего солнца околица села хорошо просматривалась и без бинокля. В пойме реки маленькая девочка отвязала от железного столбика пасшуюся там до этого корову и, помахивая хворостиной, медленно погнала ее в сторону села. Местные мальчишки с криками прыгали в речку с рыбацких мостков. По неширокой улице, поднимая облако пыли, протарахтел старенький мотоцикл, к багажнику которого был привязан огромный бидон для молока. Внимание Ивана привлекла уже немолодая женщина, которая, подоткнув подол платья, рвала траву вдоль изгороди огорода. Время от времени она разгибалась и посматривала в их сторону. Немного в стороне, под деревьями сада среди пчелиных ульев возился, видимо, хозяин дома. Сетка от пчелиных укусов закрывала голову мужчины полностью, и поэтому Иван не мог определить — смотрит он в их сторону или нет. Стоящие рядом еще несколько домов ничем особым не выделялись: в их дворах возились только куры под присмотром разомлевших от жары собак.

— Марьяна Петровна, — обратился он к сидящей рядом женщине. — Мне нужна ваша помощь. Видите вон тех женщину и мужчину?

Проследив за его взглядом, она кивнула, а Черепанов между тем продолжил:

— Вы сейчас выйдете из машины и пойдете в сторону центра села. Все магазины в селах располагаются только в центре. Походите возле него, осмотритесь. Но пройти вы должны так, чтобы вас заметила эта женщина. А еще лучше, если вы остановитесь и спросите у нее, как пройти к магазину.

Марьяна, поправив растрепавшиеся волосы, направилась в сторону села. Поравнявшись с огородом, в котором продолжала возиться женщина, она остановилась и что-то у той спросила. Выслушав ответ, не спеша пошла дальше. Черепанов с интересом наблюдал за тем, как будут разворачиваться события. Подождав, пока Марьяна скроется за поворотом улицы, женщина быстрым шагом направилась в сторону мужчины. Они о чем-то поговорили, и тот, сняв, наконец, свою шляпу с сеткой, направился в сторону небольшой деревянной постройки. Присев на небольшую скамеечку, он зачем-то приоткрыл дверь сарайчика и закурил. Несмотря на то, что женщина осталась в саду и не могла его слышать, хозяин дома продолжал что-то говорить. Так продолжалась несколько минут. Докурив сигарету и поговорив сам с собой, мужчина бросил окурок в огород и снова вернулся в сад. Любопытная курица сунула свой клюв в темноту сарайчика, но оттуда на миг высунулась чья-то рука и быстро прикрыла дверцу.

«Что и требовалось доказать», — подумал довольный Иван и откинулся на спинку сидения. Все-таки его расчет оказался правильным.

Через какое-то время женщина выкатила со двора велосипед, повесила на его руль хозяйственную сумку и, лихо перебросив ногу через высокую раму, покатила в сторону центральной части села. Хозяин дома оставил в покое пчелиные улья и направился в дом. Перед тем, как зайти в него, он несколько раз взглянул в сторону машины Ивана.

Усталость давала о себе знать, и Черепанов, скорее всего, на некоторое время задремал. Проснулся он от звуков боя. Канонада от разрывов артиллерийских снарядов доносилась со стороны соседней области. «Что там у нас? — подумал про себя Черепанов, мысленно вспоминая карту этой местности. — Кажется, Красный Лиман, а за ним и Славянск. Нужно торопиться». Словно услышав его мысли, на дороге показалась Марьяна, которая быстрым шагом возвращалась из села. Уже издали было заметно, что женщина улыбается.

— Знайшовся… Ростік знайшовся, — выдохнула она на одном дыхании, открывая дверцу автомобиля. — Ви, Іване Сергійовичу, були праві. Жіночка з цієї хати підійшла до мене біля магазина і наказала приходити до неї, як стемніє. Ростік у неї. Зараз чоловікові подзвоню, він теж там собі місця не знаходить.

Достав недорогой телефон, она принялась набирать номер. Положив свою ладонь на трубку, Черепанов остановил Марьяну:

— Не нужно этого делать, Марьяна Петровна. Потерпите. Вас сейчас может услышать не только муж. Вот когда закончим все дела, тогда и позвоните.

Солнце медленно опустилось за горизонт, но июньская ночь приходить не торопилась. Сначала серый сумрак окутал низины у берега реки, а потом, словно живое существо, стал выползать оттуда, заглатывая на своем пути деревья, дорогу, дома. Словно прячась от этого чудовища, исчезла из дворов и сельская живность.

Марьяна уже несколько раз порывалась идти в сторону огонька ближайшей хаты, но Черепанов сдерживал ее. И только когда в окнах домов зажегся свет и замерцали тусклым светом экраны телевизоров, он тихо сказал:

— Ну, что же, пожалуй, пора.

В доме их уже ждали. Возле калитки их встретил мужчина, который, окинув взглядом Черепанова, повел гостей за собой. У входа он пропустил Марьяну вперед. Лишь только она переступила порог летней веранды, как ей навстречу с криком «Мама!» бросился худенький паренек. Черепанов, увидев, как замешкавшийся хозяин дома полез в карман за сигаретами, решил составить ему компанию. Закурив, они некоторое время помолчали, вслушиваясь в звуки глухих разрывов, доносившихся со стороны Донца. Первым не выдержал мужчина:

— А ты, парень, значит, из Луганска будешь?

В ответ Черепанов только кивнул.

Не дождавшись от гостя ответа, хозяин задал следующий вопрос:

— А, правда, что вас там это… из самолетов?

Иван снова кивнул.

— Вот оно, значит, как… Ну, тогда понятно, — сделал вывод мужчина и, зло сплюнув, открыл дверь дома.

Марьяна с сыном сидели на диване, а хозяйка дома собирала на стол поздний ужин. Шторы на окнах были плотно зашторены. Мужчины прошли за стол, и Черепанов с интересом прислушался к словам мальчишки. А тот, словно никого не замечая вокруг, продолжал свой рассказ:

— Мене ніхто не примусував, мамо. Я сам прийняв рішення їхати на Донбас. Тільки зброю до рук я не брав і ні в кого не стріляв. Богом клянусь, мамо, це правда!

Парень с отчаянием посмотрел в сторону мужчин, как будто хотел, чтобы и они услышали его рассказ. Хозяйка дома присела за стол и тоже стала внимательно слушать Ростислава.

— Я і на майдані допомогав лікарям і сюди приїхав фельдшером, — продолжал свой рассказ парень. — На майдані, коли в нас почали стріляти, було страшно. Дуже страшно. А тут… тут, мамо, війна. Ми доїхали до лісу і потрапили у засідку. Спочатку машина підірвалась на міні, а потім в нас полетіли гранати. Багато кого вбило одразу, а ще більше було поранених. Я і ще двоє хлопців відповзли трохи в бік і помчали навпростець через ліс. Бігли довго. А потім я їх загубив.

По щекам парня потекли слезы. Плакали и обе женщины. Худенький, со спутавшимися, давно не мытыми волосами и в грязной камуфляжной форме с яркими нашивками на рукавах, он напоминал Черепанову старшеклассника, который решил поиграть в войну. А взрослые дяди дали ему в руки автомат, но при этом забыли сказать, что это может быть больно. Очень больно.

Немного успокоившись, Ростислав продолжил свой рассказ:

— Я йшов всю ніч. Намагався сховатися від вибухів, а коли настав день я спав у кущах аж до самої ночі. Потім знову пішов. На ранок переплив річку і берегом вийшов до села. Мені дуже хотілося пити та їсти. Тут мене і побачила тітка Тетяна. Сили ховатись в мене вже не було.

Ростислав с благодарностью посмотрел в сторону хозяйки дома. А Марьяна при этих словах сына встала и, подойдя к женщине, обняла ее за плечи. Обе плакали навзрыд и не стеснялись своих слез.

— У нас с Татьяной двое сыновей, — подал голос хозяин дома. — Взрослые уже, живут своими семьями. Поэтому мы Ростиславу сразу сказали — отпустим только вместе с матерью. Передадим, так сказать, из рук в руки. И чтобы больше никакой войны! Ты меня слышишь, Ростислав?

В ответ парень кивнул низко опущенной головой:

— Я ж вам пообіцяв, дядьку Павло. Нікуди я більше не піду, тільки додому.

Марьяна вытерла слезы, взяла свою сумку и достала из нее потертый кошелек. Вытащив из него деньги, она протянула их хозяину:

— Люди добрі, я прошу вас, візьміть. Пробачте, тут не багато, але це все, що ми з чоловіком змогли зібрати.

— Ты что, от горя совсем мозгов лишилась? — и не глядя на протянутые ему купюры, строго ответил ей «дядько Павло». — Давайте лучше ужинать да отдыхать. Здесь вам задерживаться больше нельзя. Да и куда вас с машиной спрячешь?

Еще задолго до рассвета хозяин разбудил Черепанова, легонько прикоснувшись к его плечу:

— Вставай, парень. Кое-что обсудить надо.

Они тихонько вышли на крыльцо и закурили. Сделав пару затяжек, Павел спросил:

— Это, конечно, не мое дело, но что ты думаешь делать дальше? Повезешь их назад в Луганск?

Иван долго курил, как будто и не слышал вопроса. А на самом деле он еще до конца так не решил, как будет действовать дальше. Но то, что возвращаться в Луганск нельзя, это он знал точно. Одно дело проезжать через блокпосты с женщиной, и совсем другое — с молодым парнем. Предъявить документы попросят сразу же.

Черепанов протянул руку хозяину дома и сказал:

— Меня Иваном зовут. Если я не ошибаюсь, граница Харьковской области где-то здесь рядом?

Татьяна приготовила для Ростислава гражданскую одежду. Сыновья часто приезжали к ним помочь по хозяйству, так что выбрать из чего было. Сборы в дорогу были быстрыми. Доев оставшуюся после ужина яичницу и выпив молока, они еще затемно вышли на улицу. Черепанов не стал ждать, пока Марьяна с сыном попрощается с его спасителями. Попросив, чтобы они не задерживались, он направился на окраину села, где оставил свою машину. Достав карту, он еще раз убедился, что принятое им решение ехать в Харьковскую область было правильным. «Держи на север, парень, — напутствовал его дядько Павло. — Чем дальше в ту сторону, тем меньше будет военных. Доберетесь до Купянска, а там поезда во все стороны бегают».

Насчет военных он ошибся. Уже выехав на трассу и проехав километров десять, Ивану пришлось сбросить скорость — им навстречу колонна за колонной шла военная техника. Остановившись в очередной раз на обочине, Черепанов провожал взглядом проезжавшие мимо машины. В основном это была старая, оставшаяся еще от советской армии техника. Мощные тягачи тянули за собой противотанковую и дальнобойную артиллерию, а под брезентом угадывались контуры танков и САУ. «Не похоже все это на антитеррористическую операцию, — подумал Иван, глядя на проезжавшую мимо колонну. — Это война».

— Ой лишенько, шо ж воно коїться? — запричитала рядом Марьяна. — Там же люди. Такі ж самі, як і ми. За що ж це нам, Боже?

Только часа через два за окном мелькнул указатель с надписью «Купянск. 10 км». Выехав на берег Оскола, Иван остановил машину:

— Ростислав, — повернулся он к парню, который всю дорогу просидел на заднем сидении, не проронив ни слова. — А у тебя есть с собой какие-нибудь документы?

В ответ мальчишка отрицательно покачал головой и с испугом посмотрел в сторону матери.

— Я приблизительно так и думал, — спокойно продолжил Черепанов. — Марьяна Петровна, на мосту через речку точно будет блокпост. И к вашему Ростиславу у военных могут возникнуть вопросы. Я предлагаю не испытывать судьбу и переправиться через Оскол в другом месте.

Оставив машину у придорожного кафе, они отошли немного в сторону от моста и по неприметной тропинке спустились к речке. Как и предполагал Черепанов, местные рыбаки ловили рыбу не только с берега — на спокойной глади воды покачивалось несколько стареньких лодок. Договориться с одним из рыбаков переправить на другой берег женщину и пацана Ивану не составило труда.

— Марьяна Петровна, дальше вы с Ростиславом пойдете без меня. На том берегу уже начинается город. Доберетесь до вокзала, а там уже сориентируетесь, куда брать билеты.

Женщина подошла к Черепанову ближе:

– Іване Сергійовичу, дякую вам за все. Я до кінця свого життя буду Бога молити за вас. Борони вас, Боже. У любий час приїздіть до нас. Ви навіть прізвище моє не спитали. Будете у Лісковцях, спитайте Мар’яну Мотузняк. Мене там всі знають.

Она обняла Ивана за плечи и поцеловала его в щеку. Когда уже лодка отплыла на несколько метров от берега, Черепанов услышал голос Ростислава:

— Спасибі, дядьку…

* * *

Лодка с еще недавними спутниками Ивана быстро достигла середины реки. Несмотря на все старания местного рыбака, ее все-таки снесло немного вниз по течению. Черепанов видел, как нос лодки ткнулся в берег, и Марьяна вместе с сыном стала подниматься вверх по крутой тропинке. Еще немного — и цветастое платье женщины скрылось за деревьями, растущими на берегу реки.

Что держит его в Луганске? В последние дни этот вопрос Иван задавал самому себе все чаще и чаще. Вот и сейчас — переехать через мост, и по хорошо знакомой дороге до Харькова будет рукой подать. А там коллеги, друзья, работа… На новом месте легко, конечно, не будет, практически все придется начинать с нуля. Но в том, что у него все получится — Черепанов нисколько не сомневался. В какой-то момент у него даже просыпался азарт — взять и начать все с начала, как почти тридцать лет назад, когда, попробовав себя в роли журналиста, Иван решил открыть свою телекомпанию. Сколько сил и нервов ему это стоило — знает только он один. Но почему-то те годы вспоминались им с какой-то теплотой и с непонятным чувством безвозвратной потери. «А годы, как птицы, летят», — вспомнил он слова из когда-то популярной песни и, сев в машину, развернул ее в сторону Луганска.

 

Глава 3. Держись, браток…

Телефон зазвонил, как всегда, неожиданно. Иван автоматически глянул на часы — второй час ночи, кто бы это мог быть?

— Иван Сергеевич, здравствуйте, — голос мужчины в трубке был ему незнаком. — Это отец Иннокентий, настоятель собора, что на Владимирской. Мы с вами несколько раз встречались в мирской суете.

Черепанов вспомнил батюшку, с которым познакомился на благотворительных мероприятиях городского совета. На такого служителя церкви не обратить внимания было просто невозможно. Высокий, подтянутый — он резко выделялся на фоне своих «собратьев», которые со своими животами с трудом втискивались на сидения иномарок. Густая, без единого седого волоска борода и тонкие черты лица делали его чем-то похожим на лики святых, изображенных на иконах. Была еще одна деталь, на которую Черепанов обратил внимание при первой встрече с отцом Иннокентием, — медаль «За отвагу». Из своей армейской жизни Иван хорошо знал, что такими медалями награждаются, как правило, солдаты и сержанты за мужество и отвагу, проявленную в бою. Отец Иннокентий никогда не снимал эту награду, даже когда вел службу в храме. Черепанов все собирался спросить у батюшки, за что тот был награжден такой медалью, но так и не успел.

— Иван Сергеевич, вы меня простите, пожалуйста, за столь поздний звонок, — продолжал между тем батюшка. — Рядом со мной сейчас находится один человек, который хотел бы с вами встретиться. Говорит, что вы познакомились в Афганистане.

— В Афгане? — переспросил Иван.

Он не скрывал своего удивления. Когда это было? Почти тридцать лет назад медицинский борт из Темреза доставил в Москву тяжелораненого капитана Черепанова. На этом Афганистан для Ивана остался в прошлом. Кто бы это мог быть? Армейские друзья? Их мало, но они все знают его номер телефона и могут в любой момент с ним связаться без посредников. Несколько солдат из его роты даже приезжали к нему в гости пару лет назад.

— Здравствуйте, Ваня, — раздался в трубке хрипловатый голос.

Где-то Иван его уже слышал. Но кто это?

— Вас побеспокоил Сергей Александрович Святенко. Помните горный аул на границе с Пакистаном? Дерзкого мальчишку Мехрана? Военнопленных десантников?

Да это же священник! Сколько раз Иван вспоминал этого загадочного батюшку и в Афганистане, и уже на гражданке. Однажды, еще в Афгане, встретив подполковника Репнина, он не удержался и напрямую спросил у него, что слышно об их общем знакомом.

— Священник? Сергей Александрович? — удивленно посмотрев на Черепанова, переспросил контрразведчик. — Первый раз о таком слышу. И тебе, капитан, советую всякой ерундой голову не забивать.

Этим ответом особист еще больше заставил Ивана задуматься о судьбе таинственного священника. Сколько же ему сейчас? Лет семьдесят, не меньше. Он и в те далекие восьмидесятые выглядел стариком, а сейчас, наверное, и подавно.

— Вспомнили? — вопрос Святенко заставил Черепанова отвлечься от воспоминаний. — У меня, Иван Сергеевич, очень мало времени. Я понимаю, что уже поздно, но мне хотелось бы встретиться с вами прямо сейчас. Вы не возражаете?

— Хорошо, приезжайте, — ни на минуту не задумываясь, ответил Иван. — Только у нас сейчас комендантский час… Может, лучше все-таки подождать до утра?

— Ничего, я буду осторожным, — ответил священник, и в трубке раздались короткие гудки.

Иван не успел сказать старому знакомому свой адрес, но он почему-то был уверен, что тот его знает. Черепанов закрыл ноутбук, убрал в шкаф разбросанные еще с вечера вещи и открыл холодильник. «Не густо, конечно, но яичницу с колбасой приготовить можно», — с сомнением глядя на початую бутылку водки, подумал он. Поставив на плиту чайник, Иван подошел к окну. До утра было еще далеко, но где-то к востоку над крышами многоэтажек, словно лучи рассвета, полыхало зарево. Бой шел далеко в стороне, может быть, за десятки километров от города, но глухие звуки разрывов были хорошо слышны даже в центре. Во многих окнах горел свет. Большинство горожан уже привыкли к тому, что артиллерия начинает «работать» на рассвете. Поэтому днем все старались выспаться, а по ночам — это уже как Бог даст. Особенно доставалось жителям домов, которые располагались на окраинах города и в районе аэропорта. Бывало и такое, что канонада от разрывов снарядов и мин там не умолкала ни днем, ни ночью. И так неделями. Несмотря на то, что ни газа, ни воды, ни электричества в этих районах давно уже не было, многие люди не покинули свои дома и продолжали в них жить. Кто в подвалах, кто в ванных комнатах, а кто и просто в коридорах или на лестничных площадках, устраиваясь на ночь под бетонные стены несущих конструкций. Откуда-то пошел слух, что под ними во время обстрела находиться безопасней, чем в комнатах. Иван скептически относился к этим советам «бывалых», будучи убежденным в том, что все зависит от калибра боеприпаса и опыта наводчика. Но сумку с документами и вещами первой необходимости держал всегда под рукой. Самое удивительное наступало утром. Пережив ночной кошмар, невыспавшиеся жители городских окраин как ни в чем ни бывало спешили на работу, ехали в центр за продуктами, собирались у своих подъездов и до хрипоты спорили о том, из чего их обстреляли этой ночью — из «градов», танков или самоходных орудий? Потом они не спеша обходили микрорайон, считая воронки и попадания в стены и крыши домов. Называли имена тех, кому этой ночью не повезло… И так до вечера. С наступлением темноты улицы пустели, в окнах, как по команде, гасли тусклые огоньки свечек и фонариков.

В ночной тишине стук в дверь раздался неожиданно громко. «Не звонит, чтобы не беспокоить соседей», — подумал о предусмотрительности ночного гостя Иван. С мальчишеским любопытством он открыл дверь. На пороге в рясе и с медным крестом («неужели те же?» — мелькнула у Ивана мысль) стоял священник. Не было только домашней кофты с прорехами, зашитыми белыми нитками. Левый пустой рукав рясы все так же был заткнут за пояс. Сергей Александрович был седым уже тогда, в далекие восьмидесятые, а сейчас его волосы и борода стали абсолютно белыми. Но глаза у гостя были все такими же молодыми, а рукопожатие — отнюдь не старческим.

— Ну, здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — с таким же любопытством разглядывая Черепанова, произнес Святенко.

— Здравствуйте, Сергей Александрович. Вот это сюрприз! — с нескрываемым удивлением произнес Иван. — Вы с дороги? Проходите сразу на кухню. Я вас, судя по времени, уже завтраком буду угощать.

— Нет, спасибо. Мы ужинали у отца Иннокентия, — мягко отказался от предложения хозяина Святенко.

— Мы? — с нескрываемым удивлением переспросил Черепанов.

— Вы меня простите, Ваня. Я не успел вас предупредить по телефону. Да, я не один, — с этими словами священник повернулся и тихонько кого-то позвал. — Малой!

От стены лестничной площадки отделилась какая-то тень, и через несколько секунд на пороге квартиры Черепанова стоял еще один гость. «А батюшка как был хитрованом, так им и остался», — подумал Иван, рассматривая спутника священника. Перед ним стоял парень лет двадцати-двадцати пяти, с русыми короткими волосами, худощавым лицом и тонкими губами. Потертые джинсы и выцветшая футболка с портретом Микки Мауса завершали его портрет. Мимо такого на улице пройдешь и не обратишь внимания.

— Не малой, Сергей Александрович, а Маллой, — протягивая Черепанову руку, произнес парнишка. — Неужели трудно запомнить? Две буквы, а смысл меняется в корне. Учишь вас, учишь…

За этой перепалкой на филологические темы гости вместе с хозяином прошли в квартиру.

— Завтракать, Иван Сергеевич, мы не будем, а вот от чашки чая не откажемся, — произнес священник, проходя на кухню. — Ты как насчет чая, малой?

Парень в ответ только махнул рукой и скрылся за дверью ванной.

— А может, что покрепче? — вспомнив о начатой бутылке водки в дверце холодильника, спросил Иван. — За встречу, так сказать.

— Нет, Ваня, разговор у нас с вами будет серьезный. В другой раз с удовольствием, — ответил ему Святенко и устало опустился на один из стульев, стоявших у кухонного стола. Окинув взглядом кухню, он спросил:

— Судя по всему, Иван Сергеевич, вы живете один? Что так?

Ивану тысячу раз приходилось отвечать на этот вопрос, поэтому и сейчас, не задумываясь, он ответил дежурной фразой:

— Да не сложилось как-то. Наверное, встреча с той единственной и неповторимой еще впереди.

Рассказывать об Ольге, с которой его связывают близкие отношения уже более десяти лет, ему почему-то не хотелось. Да и что говорить, если он и сам до конца не понимает эту женщину. Она могла жить у него неделями, помнится, был случай — и месяцами. Но потом, словно подчиняясь какому-то зову природы, она собирала свои вещи и тихонько перебиралась в свою квартиру. Первое время такое поведение Ольги выводило его из себя. Он не отвечал на ее звонки и в очередной раз давал себе слово, что и сам не будет звонить. Но проходило время, и опять какая-то необъяснимая сила тянула их друг к другу.

— Я совершенно случайно узнал, что вы, Ваня, живете в этом городе, — не дождавшись от Черепанова продолжения «семейной» истории, сказал Святенко. — И что вы здесь личность довольно известная. Мы с вами долгое время не виделись, но я доверяю отцу Иннокентию. А он вас считает порядочным человеком. Сегодня, знаете ли, это большая редкость. У меня к вам будет просьба…

В это время в кухню вошел спутник священника, и тот изменил тему разговора:

— Вот, Иван Сергеевич, познакомьтесь с моим помощником. Это — Никита. Но мы все зовем его «Малой». Или, когда он очень настаивает, Маллой. Хотя лично я принципиальной разницы не вижу.

Парень кивнул Ивану и присел на свободный стул.

— Это мои глаза, уши и, можно сказать, левая рука, — при этих словах священник дернул пустым рукавом рясы. — А меня, кстати, сегодня очень многие знают как Свята. Поэтому не удивляйтесь, если услышите такое обращение.

— Я уже удивлен, — разливая чай в чашки, произнес Черепанов. — Это что за тайное общество, где вместо имен клички? Неужели, Сергей Александрович, вы стали авторитетом в преступном мире?

Священник не успел ответить — утреннюю тишину разорвал вой реактивных снарядов. Похоже, что реактивная установка «Град» отработала где-то совсем рядом. Иван подошел к окну и, проследив за ярким пламенем, которые оставляли позади себя выпущенные в небо ракеты, сказал:

— С территории таксопарка бьют. Похоже, в сторону Лисичанска. Могут и «ответку» запустить.

Словно услышав его слова, в коридоре многоэтажки раздался топот ног и крики жильцов. Голос женщины, которая звала какого-то Мишу, гулко разносился между лестничными пролетами:

— Миша, родной, ну где же ты? Брось ты эту сумку, будь она неладна. Сейчас «ответка» прилетит!

Никому раньше не известное короткое слово «ответка» заставляло жильцов двигаться еще быстрее. Через несколько минут шум в коридоре затих, и только плач ребенка, доносившийся теперь уже с улицы, говорил о том, что коротать оставшиеся утренние часы соседи Ивана будут в подвале.

— Так какая у вас ко мне будет просьба? — вернувшись за стол, спросил у своего гостя Черепанов.

— Вы помните наш последний разговор в Афганистане? — Святенко вопросительно посмотрел на Черепанова. — Вы тогда спросили о судьбе наших ребят, попавших в плен к моджахедам. А я пообещал вам, что обязательно займусь этим вопросом. Я выполнил свое обещание, Иван Сергеевич. Имам Абдула Сатар убедил подконтрольных ему полевых командиров больше не убивать советских солдат. Я не знаю точную цифру, но хочется верить, что многих мальчишек тогда удалось спасти.

Старик замолчал, думая о чем-то своем. Веки его были прикрыты, и со стороны казалось, что он задремал. Черепанов посмотрел на Никиту, но тот, пожав плечами, потянулся за гитарой, которая пылилась здесь после одной из последних посиделок с Заборским. Взяв в руки инструмент, он стал тихонько перебирать струны, а потом негромко запел:

Гривы коней заплетал в косы ветер,

Мы вдаль неслись, выжигая поля.

Голод страшней, чем жестокая битва,

Враг изводил сам себя.

Нет городов, нет богатства земного,

Есть только степь и могилы отцов,

Кто тронет их — будет рад быстрой смерти,

В нас кровь и сила богов.

Кости веков перемолоты солнцем,

Каплей ушла мощь империй в песок.

Новая кровь свежей требует крови,

Мир измениться не смог.

Крепким щитом мы стоим, как и прежде,

Запад бьет в грудь, в спину ранит Восток.

Лишь имена время нам изменило,

Мы — тот же дикий поток.

Иван не раз слышал эту песню в исполнении популярной рок-группы, но Маллой исполнял ее как-то по-особому — без надрыва в голосе, спокойно и, главное, тихо. Черепанову показалось, что от этого слова песни прозвучали даже убедительней, чем у солиста группы. Словно очнувшись, Святенко задумчиво посмотрел на Никиту и продолжил:

— Я в страшном сне не мог себе представить, что здесь на Донбассе может быть такое. Бои становятся все жестче. Локальные стычки между отдельными группами вооруженных людей переросли в полномасштабные войсковые операции с применением военной авиации и артиллерии. Никакая это не антитеррористическая операция, Ваня. Это война. Только вот пленных в этой войне опять нет. Убитые есть, пропавшие без вести есть, а вот пленных нет.

Черепанов внимательно слушал старика, соглашаясь с каждым его словом. В последнее время он и сам много думал над этим. При этом его не покидало ощущение, будто он находится между небом и землей. Прекрасно понимая, что рано или поздно ему нужно будет сделать выбор и занять место по одну или другую сторону блокпоста, он всячески оттягивал этот момент.

— Объяснение этому очень простое, — продолжал между тем говорить священник, — война официально не объявлена. А значит, и военнопленных не может быть по определению. Есть заложники, на которых не распространяется ни один международный документ и прежде всего действие Конвенции об обращении с военнопленными. Сейчас их можно пытать, за них можно требовать выкуп, их можно убить без суда и следствия. Конца и края этой антитеррористической операции лично я что-то не вижу. И никакой Гаагский суд эти злодеяния рассматривать не будет, потому что для международной Фемиды они выглядят как обычные уголовные преступления. Бои становятся все кровопролитнее. В этой мясорубке ежедневно исчезают десятки, если не сотни людей. И заметьте, Ваня, не только военных, но и гражданских, которые к этой войне никакого отношения не имеют.

Было заметно, что всегда спокойный священник взволнован. Сделав глоток уже остывшего чая и немного успокоившись, Святенко продолжил:

— Я и несколько моих друзей приехали в Украину недавно. Приехали не для того, чтобы воевать. Оружия у нас нет, и здесь мы никогда его в руки не возьмем. Мы приехали, чтобы помочь ребятам, попавшим в плен. Для нас нет разницы, на чьей стороне воевал солдат. Никакая организация за нами не стоит, и денег за эту работу мы ни у кого не просим. Не люблю я этого слова, но таких, как мы, называют волонтерами. А попросить вас, товарищ старший лейтенант, я хотел вот о чем…

Из рассказа Святенко Иван понял, что в Луганcк тот приехал на встречу с одним из командиров ополченцев, неким Полковником. В одном из последних боев в районе села Закотное бойцы его подразделения взяли в плен восемь военнослужащих Украины. Вначале Полковник обещал Святу отдать только троих украинских солдат, которые в том бою были ранены. Но вчера неожиданно для него изменил свое решение и предложил священнику забрать всех восьмерых солдат. Только при одном условии…

— В бою под Закотным, — продолжил свой рассказ священник, — был подбит танк ополченцев, которым командовал друг Полковника. Весь экипаж, кроме него, погиб. Медики сделали все, что могли, но там были такие ранения, что жить мужику осталось считанные часы. Сам раненый танкист родом из Опошни, есть такой городок недалеко от Полтавы. Он знает, что умирает, но хочет умереть дома. Вот Полковник и выдвинул свое условие — он нам отдаст восьмерых солдат, а мы должны доставить друга на его родину. Живым. Что будет потом, Полковник знает, но он хочет выполнить последнюю просьбу друга, который хочет умереть в родной хате. Вот такой, Иван Сергеевич, расклад получается.

Святенко устало откинулся на спинку стула и потер воспаленные, наверное, от недосыпания глаза:

— У нас нет времени на согласование всех формальностей с украинскими военными, пограничниками или эсбэушниками. Они пока разберутся, что к чему — будет уже поздно. Поэтому я и решил обратиться, Ваня, к вам. Вы местный, наверняка знаете обстановку здесь лучше нас. Поможете? Мой опыт подсказывает мне, что обычным путем эту проблему не решить…

Черепанов в задумчивости вертел в руках пустую чашку. Прошла минута, другая. По-видимому, его молчание Святенко истолковал по-своему. Пристально глянув на Ивана, он сказал:

— Иван Сергеевич, если вы не хотите в этом участвовать, скажите. Я пойму — времена сейчас сложные. Мы с вами не виделись много лет, и вы мне ничем не обязаны. Не молчите. Время идет, нужно принимать решение.

«Нужно принимать решение… Нужно принимать решение…» Последние слова священника для Ивана продолжали звучать в наступившей тишине, как многоголосое эхо. Да, старик прав, хватит смотреть на всех волком, пора заняться делом.

— Я с вами, Сергей Александрович. И, кажется, я знаю, что в этой ситуации нужно делать. Поехали.

— Нет, Ваня. Поверьте, у меня здесь еще есть дела. Дальше вы с Маллоем, — Святенко бросил взгляд в сторону парня. — Он хоть и ершистый, но в нашем деле пригодится. Да и опыт в таких делах у него уже кое-какой имеется.

Они вышли из дома вместе. Стрелки на часах показывали начало седьмого утра. Пожав своим спутникам руки, Святенко направился в сторону грязной «Нивы», стоявшей в глубине двора. Сев в машину, он одной рукой ловко вывернул руль и, перескочив через небольшой бордюр, направил машину в сторону выезда из города. Никита вопросительно посмотрел на Черепанова:

— Командуйте, товарищ старший лейтенант.

— Капитан, если быть совсем уж точным, — обронил Иван.

— Яволь, мой капитан, — усмехнувшись, согласился парень.

Уже через пару минут они на машине Черепанова ехали на противоположную сторону Луганска, где жил один из его многочисленных родственников — дядька Степан. Как-то в самом начале своей журналистской карьеры задумал Иван сделать репортаж о контрабанде, которая волной захлестнула местные шахтерские поселки в середине девяностых. Это раньше был Советский Союз, а теперь за ближайшим шахтным терриконом начиналась территория другого государства. Вот и протоптали бывшие шахтеры одним только им известные тропинки через балки и овраги луганских степей в Россию. Несли все — начиная от туалетной бумаги и заканчивая бытовой техникой. Но особенной популярностью пользовались сигареты и алкоголь. Вот и задумал тогда еще молодой журналист Иван Черепанов осветить, как ему казалось, злободневную для области проблему. А через несколько дней на пороге его офиса появился дядька Степан, который посоветовал ему лучше сделать репортаж про интеграцию. На вопрос растерявшегося Ивана, о какой интеграции идет речь, дядька Степан с укором посмотрел на него, смачно выругался и со словами «Учишь вас, учишь» хлопнул дверью. Иван тогда ничего не понял, и репортаж о незаконном промысле местных безработных все-таки сделал. Правда, он остался никем не замеченный и не вызвал того резонанса, на который рассчитывал молодой журналист. И только совсем недавно Иван узнал, что его родственник, всю жизнь проработавший на поселковой шахте слесарем, пользуется определенным авторитетом у местных контрабандистов. Оказывается, дядька Степан еще в годы горбачевской перестройки быстро сообразил, что некоторые товары в соседней России стоят дешевле, чем в Украине. Проведя в уме нехитрые расчеты, он понял, что в выходные дни лучше на велосипеде съездить в соседний район Российской Федерации, чем с мужиками во дворе забивать «козла». Ну, а когда Украина стала «незалежной», дядька Степан сменил велосипед на автомобиль и сделал частые поездки к соседям семейным бизнесом. Иван не сомневался, что именно дядька Степан поможет ему обойти формальности с пограничниками.

Несмотря на раннее время, семья родственников Черепанова трудилась вовсю: женщины насыпали в белые мешки песок, двоюродные братья подносили их к дому, а дядька Степан закладывал ими окна. Наверное, таким способом они пытались защитить свой дом от осколков, которые прилетают сюда во время обстрелов. Такую меру предосторожности Иван видел впервые. Лично он глубоко сомневался, что эти мешки спасут от прямого попадания снаряда даже среднего калибра, но людей можно было понять — так им было спокойней.

Заметив выходящего из машины Ивана, дядька Степан что-то сказал сыновьям, а сам пошел навстречу гостям. Этот невысокого росточка, с остатками седых волос на голове и с хорошо обозримым животиком пожилой мужик никак не напоминал одного из заправил нелегального бизнеса Луганска. В рубашке нараспашку, ярких шортах с обезьянами на пальмах и в китайских черных тапочках из полистирола он напомнил Ивану работягу, который впервые вырвался на курорт в так желаемый Мариуполь или Бердянск.

— Шо, Ваня, и ты решил перебраться из своего скворечника в безопасное место? Правильно, места в подвале на всех Черепановых хватит.

С этими словами дядька пожал племяннику руку и кивнул незнакомому для него Маллою.

— Спасибо, конечно, за приглашение, но в подвал я пока прятаться не собираюсь, — ответил ему Иван, обдумывая, как покороче рассказать своему родственнику историю о раненом танкисте. — Мне, дядька Степан, твой совет нужен.

Доверяя своему дядьке, Иван не стал ходить вокруг да около и рассказал ему все, как есть, до мелочей. Тот слушал его, не перебивая, а потом достал сигареты, закурил и стать рассуждать вслух:

— Предположим, что мы такие смелые и прямо среди дня попрем через границу — это часа четыре. Потом крюк до Белгорода — это еще часов пять. Там нам опять нужно будет мимо погранков вернуться в Украину. Если все сложится, то в вашей Опошне, хлопцы, мы будем в лучшем случае к завтрашнему утру. И то…

— Нам такая арифметика, дядя, не подходит, — перебил его Маллой. — В Опошне мы должны быть сегодня. Пусть ночью — но сегодня.

— Ты откуда такой прыткий взялся? — посмотрев на парня, спросил дядька Степан, но тут же продолжил. — Тогда надо двигать прямиком через все блокпосты наших тернопольских освободителей. А они, если увидят вашего танкиста, то всех нас точно к вечеру доставят… только не в Опошню, а прямиком в столицу нашей любимой Родины город Киев.

С этими словами дядька Степан встал и шагнул на ухоженную грядку. Наклонившись, он долго копался в густой листве, что-то там выискивая. Сорвав огурец и надкусив его, он крикнул жене, которая продолжала возиться с мешками:

— Катерина, огурцы подошли. Если к вечеру не соберешь, то можешь сразу уткам отдать.

Черепанову на миг показалось, что их разговор закончен, но в это время дядька Степан сказал:

— Ладно, нечего рассиживаться. Есть у меня одна мыслишка. Ждите, пойду, пропуск возьму.

Из дома он вышел через пару минут. Все в той же рубашке, шортах и тапочках. В руках он держал средних размеров сумку, в которой позвякивало что-то стеклянное. Проходя мимо своих домочадцев, коротко бросил в их сторону:

— Я скоро…

Полковником оказался учитель военной подготовки одной из школ Луганска. Выслушав Маллоя, недоверчиво окинув взглядом Ивана и особенно дядьку Степана, он что-то сказал своим бойцам. Минут через пять во двор овощной базы, где располагался отряд Полковника, въехал старый микроавтобус темно-зеленого цвета с красными крестами на дверцах. Из него вышел небритый мужик в грязном и с застиранными бурыми пятнами крови, халате.

— Здесь шприцы и обезболивающие. Колите ему каждые два-три часа. И воды старайтесь давать поменьше… Там ранение в живот. А это вам для дезинфекции, — сказал он Маллою, протягивая ему ключи от машины и небольшой полиэтиленовый пакет.

— Какой дезинфекции? — машинально переспросил Иван.

— Вашей, — буркнул ему санитар и открыл дверцу машины.

Иван понял, что имел в виду под дезинфекцией санитар — ему в нос ударил едкий запах лекарств и горелого мяса. Внутри скорой, на обычных стареньких носилках лежал раненый. Ног у него не было, вместо рук в разные стороны торчали еще не зажившие культи, туловище и голова были обмотаны бинтами непонятного цвета.

— Как ты, Николай Иванович? — спросил у раненого Полковник, заглядывая внутрь «скорой». И, не дождавшись ответа, тихо сказал. — Прощай, Коля.

К удивлению Ивана руководство их дальнейшими действиями взял на себя дядька Степан.

— Постой, Полковник, — остановил он уже отходящего от машины командира ополченцев. — Выдели нам толкового бойца. Пусть он проводит нас до крайнего блокпоста на нашей стороне. Так быстрее будет. И еще… В Опошне у твоего друга есть родня? Адрес и телефон давай.

После этого он оценивающим взглядом посмотрел на Ивана и Маллоя и, как будто командовал ими всю свою жизнь, сказал:

— Ты, малой, садись за руль «скорой» — водилой будешь. Я за санитара сойду, ну, а ты, Ванька, будешь у нас доктором.

С этими словами дядька Степан натянул на себя халат, который только наполовину скрыл от посторонних глаз его яркие то ли трусы, то ли шорты с обезьянами на пальмах.

— Я ничего против этого не имею, — Никита с вызовом посмотрел на своего нового «командира». — Только, дядя Степа, я вас очень прошу — не малой, а Маллой… Неужели вы здесь голливудских фильмов не смотрите?

Дядька Степан с недоумением посмотрел на парня:

— Смотрим, конечно, а то как же. Так шо ты, малой, зря обижаешься…

Иван отогнал свою машину в самый дальний угол базы и отнес ключи Полковнику, который пообещал, что до их возвращения с нею ничего не случится. Вернувшись к своим друзьям, он увидел, как его дядька внимательно осматривает кабину скорой помощи. Он выбросил из нее топографическую карту области и три патрона от автомата Калашникова, кольцо от ручной гранаты, с ветрового стекла снял наклейку с флагом народной республики. На ее место дядька Степан прикрепил лист бумаги с надписью большими буквами «Груз 200». Отойдя от машины на несколько шагов, он окинул ее взглядом и, повернувшись к своим новым спутникам, сказал, как скомандовал:

— Ну что, орелики, поскакали?

Иван и дядька Степан устроились на жестких сидениях, которые стояли вдоль одной из стенок «скорой». Его колени упирались в носилки с раненым танкистом, а спина чувствовала каждую гайку на проржавевшей стенке фургона. Но все это было мелочью по сравнению с тем запахом, который окутал их сразу же, как только они тронулись в путь. Закрыв полой халата нос, дядька Степан свободной рукой достал из полиэтиленового пакета, который им оставил водитель скорой помощи, бутылку спирта. Задумчиво посмотрев на нее, словно рассуждая, как поступить с «дезинфекцией», он сделал пару глотков прямо из бутылки. Несколько секунд после этого он сидел с закрытыми глазами и не дышал. А затем сделал полный вдох, с шумом втянув в себя воздух.

— А ты знаешь, помогает, — с удивлением сказал он, поворачиваясь в сторону Черепанова и протягивая ему бутылку.

Иван, машинально взяв спирт, с недоверием смотрел на своего родственника. Поймав его взгляд, дядька Степан отбросил от лица полу халата и демонстративно закурил. Сделав большой глоток, Черепанов закашлялся, а когда продышался, с удивлением отметил, что дышать стало намного легче. «Дезинфекция» вернула его к жизни, и он стал с интересом прислушиваться к разговору Маллоя и бойца из ополчения.

— Я эту школу закончил семь лет назад, — видимо, отвечая на вопрос Маллоя, продолжил свой рассказ боец. — Полковник преподавал у нас военную подготовку, а Николай Иванович был учителем по трудовому воспитанию. Короче, трудовиком…

С этими словами парень оглянулся назад, словно проверяя — здесь ли его трудовик. Пауза затянулась. Дядька Степан протянул ему сигарету:

— Закури, земляк, полегчает.

Сделав несколько глубоких затяжек, ополченец продолжил свой рассказ:

— Николай Иванович родом сам с Полтавщины. У них в семье все были гончарами. В Луганск он приехал уже давно — в педагогический институт на повышение квалификации. Ну и, значит, познакомился здесь со своей будущей женой. А тетя Валя наша, из местных. Короче, остался Николай Иванович в Луганске. Стал нас, балбесов, учить глину месить и глэчики из нее делать. Дом построил, двоих детей вырастил. А когда все это началось — собрал вещички и с семьей уехал к родителям в Опошню. Ну а что, правильно, он же родом оттуда… Только через пару недель дядя Коля вернулся. Сказал, что его дом и земля его детей здесь. Был у нас взводным. А когда мы танк захватили, стал танкистом.

— А это как — танк захватили? — спросил Маллой. — Что, окружили его с автоматами и ружьями и типа «выходи танк, сдавайся»? Так, что ли?

— Нет, конечно, — не уловив иронии, ответил ему боец. — Этот гад нам дня три покоя не давал. Мы только голову из-за укрытия высунем, а он как шандарахнет. И как в детской считалке — кто не заховался, я не виноват. Короче, надоела Полковнику такая жизнь, пошли мы в атаку. Выбили укров с высотки, смотрим — а танк ихний в укрытии стоит. Целехонький. Оказывается, они двигатель не смогли завести, а взорвать не успели. У них такое бывает…

За окном замелькали дома частного сектора с приусадебными участками. Увидев вдалеке шлагбаум блокпоста, дядька Степан попросил Маллоя остановиться.

— Не будем светиться возле шлагбаума. — Пояснил он свои действия Ивану. — Вдруг кто с той стороны в бинокль наблюдает. Не нужно, чтобы они видели нашу таратайку. Вы тут займитесь раненым, а я с бойцом прогуляюсь.

Сняв белый халат и сунув его Черепанову, он неспешным шагом направился в сторону блокпоста за ополченцем. Воспользовавшись остановкой, Иван решил сделать обезболивающий укол раненому танкисту. Тот по-прежнему не издавал ни звука, и только подрагивающие веки говорили о том, что он еще жив. Поправив под головой раненого сбившееся одеяло, он присел рядом с Маллоем:

— Как думаешь, успеем?

— Теперь все от нашего дяди Степы зависит, — спокойно ответил Никита, при этом с нетерпением поглядывая в сторону блокпоста.

Дядька Степан вернулся один. Усевшись в машину, он достал мобильный телефон и долго разговаривал с каким-то Тимофеем. Закончив разговор, он дал команду Маллою свернуть с дороги и двигаться по грунтовке, которая уходила в сторону ближайшей балки.

— План меняется, орелики. Будем прорываться напрямую, — махнув в сторону ближайшего лесочка, сказал дядька Степан.

— Вы меня пугаете, дядя, — меланхолично заметил Маллой. — Осмелюсь заметить, что у нас не тачанка с пулеметом, и за спиной не сотня лихих мужичков, а тяжелораненый человек.

— Что ты задумал, дядька Степан? — с тревогой в голосе спросил Иван.

— А что тут думать, Ваня, — услышал он в ответ уверенный голос родственника. — Я сначала хотел переправиться через Донец в районе Лисичанска. Но добираться туда далековато. А учитывая, что ехать придется по пересеченной местности — растрясем танкиста. Поэтому пойдем в лобовую атаку — переправляться будем здесь неподалеку, в районе Счастья. А дальше, не прячась, рванем по основной дороге, в сторону Харьковской области.

Как понял Иван, план дядьки Степана заключался в том, чтобы объехать только несколько ближайших блокпостов украинских войск, стоящих на самой передовой. А затем выехать на основную трассу и под видом доставки «груза 200» двигаться в нужном направлении, уже не скрываясь.

По грунтовой дороге они ехали около часа. Хотя заросшую травой тропинку дорогой можно было назвать только условно. Она то поднималась вверх по косогору глубокой балки, то петляла между редкими кустами шиповника или густыми зарослями терна. Направление указывал дядька Степан, ориентируясь по понятным только ему указателям. Когда «скорая», надрывно урча мотором, выехала на очередной косогор, он дал команду Маллою остановиться. Выскочив из кабины, дядька Степан опять достал мобильный телефон и начал звонить загадочному Тимофею. Не прошло и пяти минут, как из-за ближайшей лесопосадки вывернул неприметный «жигуленок». Каково же было удивление Черепанова и Маллоя, когда из него навстречу им вышел еще не старый мужчина в форме полковника медицинской службы украинской армии.

— Где тебя, Тимофей, черти носят! — набросился на него дядька Степан. — Здесь каждая минута дорога, а он прохлаждается неизвестно где.

— Не ори, Степан, — спокойно ответил полковник, здороваясь со всеми за руку. — Я уже в курсе ваших проблем, а детали расскажете по дороге.

Уверенным шагом он направился в сторону «скорой» и занял место рядом с водителем. «Так, — подумал про себя Черепанов, — еще один командир на нашу голову».

К блокпосту украинской армии они подъехали минут через тридцать, после того, как их «скорая помощь» вывернула на трассу из-за очередной лесопосадки. Тимофей попросил Маллоя не останавливаться, а только притормозить возле солдата, махнувшего им полосатым жезлом. Когда «скорая» замедлила движение, Тимофей деловым тоном поинтересовался у бойца, где находится их командир. Вытянувшись перед полковником по стойке «смирно» и отдав честь офицеру, солдат махнул рукой в сторону коричневого вагончика.

— Как говорят в американских фильмах, «надеюсь, полковник, вы знаете, что делаете», — тихо сказал Маллой, направляя машину к вагончику, возле которого стояло несколько солдат. При виде машины с надписью «груз 200» они замолчали, а когда из кабины появился полковник, вытянулись по стойке «смирно» и расступились.

Тимофей не спеша прошел мимо солдат и скрылся за углом вагончика. В это время дядька Степан выбрался из «скорой» и, спокойно закурив, сделал несколько шагов в сторону. При этом он как бы в невзначай оставил двери фургона широко открытыми. Тяжелый запах тут же распространился вокруг машины. С сочувствием глянув на них, бойцы двинулись в сторону выезда с блокпоста.

Черепанов посмотрел на часы. Казалось, Тимофей ушел уже час назад, но стрелки часов показывали, что прошло всего лишь полторы минуты. «Полковник» вышел из-за угла вагончика таким же размеренным шагом. Не спеша забравшись в кабину, он по-хозяйски махнул в сторону выезда с блокпоста. Они не успели даже подъехать к шлагбауму, как солдаты начали его поднимать, открывая проезд для «скорой».

И только когда блокпост остался далеко позади, Иван нарушил молчание и спросил:

— Ну, и как нам это удалось?

— Да все очень просто, — с готовностью ответил дядька Степан, протягивая Тимофею бутылку с «дезинфекцией». — У нас этот номер называется «взять на испуг». Наш «полковник» никуда не заходил. Он только свернул за угол, а вы, ну и, конечно, стоявшие там солдатики, додумали ход дальнейших действий сами. А когда Тимофей вышел из-за угла, он всем своим видом показал, что разговор с командиром в вагончике состоялся и можно ехать дальше.

Тимофей в это время оторвался от бутылки и довольно рассмеялся:

— Степан, пора мне уже звание заслуженного артиста присваивать, не меньше…

Через Донец они переправились без особых приключений. Опять сработала надпись на стекле «груз 200» и вид важного полковника медицинской службы на переднем сидении «скорой» помощи. На другом берегу реки Тимофея уже ждал его «жигуленок». Коротко кивнув Черепанову и Маллою, «полковник» о чем-то пошептался с дядькой Степаном, хлопнул его по плечу и уехал.

Иван, сменив за рулем Маллоя, надавил на газ, выжимая из старого уазика все, на что он был способен. Был будний день, стрелка часов приближалась к двенадцати, и, наверное, поэтому дорога была забита до отказа. И чем дальше они уезжали от Луганска, машин становилось все больше и больше. О событиях на юго-востоке страны напоминали только колоны военных грузовиков, которые двигались в сторону Донбасса. Проезжая мимо них, Черепанов успевал заметить испуганные лица солдат, которые издалека видели надпись на их машине. Она была для них первым сигналом того, что война близко. И что дорога, по которой они едут, может оказаться для многих из них дорогой в один конец.

Задумка дядьки Степана с надписью «груз 200» срабатывала безотказно. Водители уступали им дорогу, местные жители смотрели с испугом и сочувствием, гаишники провожали пристальным взглядом. И только уже ближе к вечеру, оставив где-то справа от себя Харьков, Черепанов увидел в зеркало заднего вида машину ГАИ, которая некоторое время ехала за ними, а затем, обогнав на прямом участке дороги, быстро умчалась вперед. Но интуиция Ивана не подвела. Уже через пару километров он увидел сотрудников милиции с автоматами на плечах. Один из них поднял полосатый жезл и указал ему в сторону обочины.

— Что будем делать? — спросил Иван, глядя на своих попутчиков.

— Сидите на месте, — спокойно ответил ему дядька Степан. — Меня хлебом не корми, только дай пообщаться с родными ментами. Да и пропуск у меня всегда с собой.

С этими словами дядька Степан вытащил из-под сидения свою черную сумку и придвинул ее ближе к двери. Выйдя из машины, он двинулся навстречу гаишникам. В коротком белом халате и все в тех же трусах-шортах с обезьянами на пальмах он больше был похож на пляжного продавца пахлавы, чем на санитара. А когда его родственник поднял руки, приветствуя «родных ментов», Иван даже улыбнулся, пытаясь уловить обрывки их разговора.

Видно, слова дядьки Степана не убедили патрульных — поправив ремни автоматов, они направились в сторону их уазика. Обогнав милиционеров, дядька Степан с готовностью распахнул перед ними задние дверцы «скорой». Увидев забинтованный обрубок человеческого тела, те замерли, словно после удара током, а когда им в нос ударил еще и запах гниющего мяса — попятились назад. Один из них, уронив фирменную кепку на дорогу, сложился пополам в приступах рвоты.

— Ну вот, а вы мне не верили, — дядька Степан вытянул из своей сумки бутылку водки и протянул ее одному из милиционеров. — Держите, мужики, только этим и спасаемся. Ну, так мы поехали?

К Опошне они подъезжали уже в темноте. Взяв у дядьки Степана бумажку, на которой был записан адрес и телефон жены танкиста Валентины, Черепанов набрал номер. Их ждали… В трубке сразу же раздался взволнованный голос женщины. Валентина объяснила, как лучше проехать к дому и сказала, что будет ждать их на улице. К удивлению Черепанова, в ее голосе он не услышал жалостливых ноток — женщина говорила спокойно и уверенно. «Может, она не знает, что ее сейчас ждет?» — подумал Иван и перед тем, как отключиться, на всякий случай сказал:

— Вы бы детей куда-нибудь отвели.

— Не переживайте, я все знаю. Дети у соседей, — все так же спокойно ответила Валентина.

Городок оказался небольшим, и они без труда нашли нужную им улицу. Возле калитки одного из домов была заметна одинокая фигура женщины с накинутым на плечи белым платком.

Носилки с раненым в дом заносили Иван и Маллой. Когда они проходили мимо Валентины, та сняла с плеч платок и бережно укрыла им тело своего мужа:

— Вот ты, Коленька, и дома. Все будет хорошо.

В одной из комнат была приготовлена кровать, застеленная белоснежными простынями. Бережно переложив на нее тело раненого танкиста, Иван наклонился над ним, чтобы поправить сбившийся платок. И в это время он заметил, как веки Николая задрожали, а губы что-то прошептали. Наклонившись поближе, Иван услышал всего лишь два слова:

— Держись, браток…

* * *

В обратную дорогу они выехали только рано утром. Валентина не отпустила их, пока не накормила и не уложила спать. Усталость быстро взяла свое, и, уже засыпая, Черепанов слышал тихий голос Валентины, которая все говорила и говорила что-то своему Коленьке в соседней комнате…

От грустных мыслей его отвлек голос дядьки Степана, который из салона уазика перебрался на соседнее с водителем место.

— Вот ты, Ванька, у нас в роду самый умный, — тоном, не допускающим и малейших возражений, произнес он. — Так ты мне, парень, ответь — за какую такую Родину этот танкист свою жизнь положил? Он же родом не из Донбасса, мог бы здесь у вишневых садочках и отсидеться. А он вернулся и в ополчение пошел наравне со всеми. И танк свой направил на тех, кто пришел нас усмирять. А может, среди них был его земляк, одноклассник, друг детства?

За Ивана ответил Маллой, который всю дорогу дремал в салоне уазика:

— А он не за Родину пошел воевать — за правду. Только правда у каждого своя…

 

Глава 4. Такси заказывали, месье?

Который час? Черепанов только сейчас заметил, что за окном сгустились сумерки, а в доме напротив в некоторых окнах зажегся свет. Откинувшись на спинку стула, он устало закрыл глаза. И, словно в калейдоскопе, перед глазами опять побежали картинки: взорванный мост, оборванные провода линий электропередач, сгоревшие остовы машин, замершие на ближайшем к городу пригорке подбитые танки. А между ними — маленькая фигурка человека. Надетая поверх бейсболки каска делала его голову несуразно большой, а черный бронежилет только подчеркивал худобу ног, обтянутых потертыми джинсами и обутых в яркие новенькие кроссовки. Размахивая руками и постоянно указывая ими в сторону аэропорта, человек медленно подходил к постаменту, на котором были установлены большие металлические буквы — «Донецк». Сняв бронежилет, человек попытался взобраться на постамент. Когда ему это удалось, он стал на то место, где по всем правилам украинского правописания в названии города должен был находиться мягкий знак. Но его не было. Куски битого кирпича и торчащая в разные стороны арматура красноречиво говорили о том, что эту букву в названии города буквально выгрызали из бетона.

Ивану всегда нравился Донецк. Он даже немножко завидовал дончанам — каких-то 100 километров от Луганска, такая же степь, такие же терриконы — а жизнь совсем другая. Первое, на что обратил внимание Черепанов, это дороги. Они в этих краях всегда были лучше, чем в других городах Украины, а перед чемпионатом Европы по футболу стали просто фантастическими. Когда он с друзьями приехал на один из матчей европейского чемпионата и впервые увидел «Донбасс-Арену», Ивана охватило чувство гордости за Донбасс и Украину. Как журналист он хорошо понимал, сколько трудностей нужно было преодолеть, чтобы на месте старого, еще юзовского шахтного поселка появился этот красавец-стадион.

Но что еще больше радовало опытный глаз журналиста — так это множество строительных кранов, которые были видны между современными высотками, окружившими со всех сторон центр города. А когда Иван проехал по центральным улицам Донецка поздним вечером, ему показалось, что он на миг перенесся в одну из европейских столиц: обилие огней рекламы и ярких вывесок магазинов делали городской пейзаж за окном автомобиля похожим на космический.

Утопающие в зелени бульвары и набережная всегда были многолюдны. Особенно много было детей. Они были повсюду — возле городских фонтанов и на площадях, в тенистых аллеях парков и скверов, на детских площадках и во дворах. Город помолодел на глазах. По всему было видно, что дончанам это нравится. Ну, а кому же не понравится быть хозяином такого красивого и уютного дома?

Во всей своей полноте эта любовь проявилась в те дни, когда Донецк буквально заполнили толпы туристов из Европы. Дончане не просто отвечали на вопрос иностранца, как ему куда-то пройти. Нет, они бросали все свои дела и шли вместе с ним, чтобы потом вечером рассказывать своим друзьям, как они спасали Европу. А поговорить с итальянским тиффози о футболе? И не важно, что при этом местный житель не знает не только итальянского, но и английского. Все хорошо понимали друг друга. Верх гостеприимства проявили донецкие водители, которые часа два спокойно объезжали заснувшего на проезжей части шведа. Устал человек, с кем не бывает. Мало того, они еще и не позволили местным гаишникам беспокоить гостя.

Но особенно много в городе было туристов из России. Граница-то рядом! Российский триколор был везде — на футболках, на автомобилях, на лицах, на сувенирах. Да и вокруг все такое родное — Царь-пушка в центре города, памятник Кобзону у концертного зала, огромный памятник Ленину на одной из площадей. Когда сборная Украины играла со шведами — все россияне болели за «хохлов», а после того, как Шевченко забил свои два гола в ворота викингов, русские и украинцы в одном порыве кричали: «Шева! — Шева!»

Звуки выстрелов со стороны аэропорта отвлекли Ивана от приятных воспоминаний. Подойдя к окну, он выглянул во двор. Несколько пенсионеров сидели у подъезда, две женщины с хозяйственными сумками не спеша шли вдоль улицы. «Может, показалось?» — подумал Черепанов, приоткрывая окно. Но нет, длинная очередь крупнокалиберного пулемета вновь разорвала тишину и покой городского дворика. Вслед за ней раздались разрывы мин армейских минометов. Женщины ускорили шаг, а пенсионеры степенно двинулись к ближайшему подъезду, с любопытством посматривая на безоблачное июльское небо, словно ожидая оттуда первых капель летнего дождя.

В Донецк Иван приехал вчера вечером. Выполняя инструкции Свята, он не стал селиться в гостиницу, а снял квартиру в районе железнодорожного вокзала. Именно здесь, на перроне вокзала, в последний раз видели Оливера Пернье — французского журналиста, работающего на один из ведущих телеканалов Франции. Записав репортаж об обстреле вокзала и передав его по интернету в редакцию, Пернье исчез. Это было две недели назад. Никто бы и не обратил на это внимание — журналист и раньше выпадал из поля зрения своего редактора, если бы не телефонный звонок. Звонили в редакцию французского телеканала, используя телефон журналиста. Звонивший мужчина был немногословен: Оливер находится «у них», если хотите увидеть его живым, готовьте два миллиона евро. Телевизионщики сразу же обратились в посольство Франции в Киеве, но там развели руками — журналист пропал на территории не подконтрольной официальным властям Украины, а вступать в какие-либо переговоры с представителями непризнанных республик дипломаты не будут. Хорошо, что у Пернье были друзья среди таких же, как и он, журналистов. Это они подсказали боссам Оливера обратиться к волонтерам — людям, «народная дипломатия» которых была порой гораздо эффективней дипломатических переговоров всех чиновников, вместе взятых.

Иван не знал всех подробностей разговора Святенко с редактором французского телеканала, но когда священник позвонил Черепанову и сказал, что нужна его помощь в поисках пропавшего в зоне военных действий журналиста, согласился, не раздумывая. Уже вникнув в детали предстоящего дела, Черепанов понял, что открытые поиски француза могут тому только навредить. Поэтому он решил появиться в Донецке под видом журналиста из Луганска, официально пройти аккредитацию у властей ДНР и повторить маршрут, по которому перемещался Оливер Пернье в последние дни. Иван сразу же отказался от предложения Свята выделить ему в помощники Маллоя. Если француза похитили, а в этом он почти был уверен, то ему одному выйти на след похитителей будет легче.

Иван вернулся к ноутбуку и принялся вновь просматривать последние репортажи Пернье. Журналист был отчаянным парнем. Только самые первые его репортажи из зоны АТО снимались оператором. Наметанный взгляд Черепанова сразу выделил сюжеты, снятые закрепленной на штативе камерой. Но все последние съемки французского журналиста были сняты в так называемом режиме «онлайн» маленькой видеокамерой, прикрепленной к каске. Голос самого оператора при этом звучит за кадром. Последние репортажи француза были сняты, что называется, в самой гуще событий. Вот кадры боев за Старобешево, вот интервью с бойцами украинской армии в Мариуполе, а это уже съемки в Донецке. Слышно тяжелое дыхание журналиста, который поднимается на верхние этажи многоэтажки. Разбитые лестничные пролеты, остатки какой-то мебели, детские игрушки, брошенные вещи. Вот Пернье останавливается у разбитого окна и на несколько секунд выглядывает из-за угла. В объектив камеры попадает здание разрушенного терминала аэропорта имени Прокофьева, кусок взлетной полосы, по которой на большой скорости движется танк. В это время где-то над головой журналиста раздается звук выстрела и в сторону танка устремляется управляемая ракета. Чем закончилась эта дуэль, осталось за кадром — объектив камеры вздрагивает и резко перемещается в сторону. По-видимому, этот выстрел для Оливера был неожиданным, и он, отпрянув от окна, упал на спину.

Большого ума не надо, чтобы понять, откуда ведутся съемки — микрорайон Октябрьский, девятиэтажки, стоящие в сотне метров от центрального терминала «воздушных ворот» столицы Донбасса. Французского журналиста как магнитом тянуло в аэропорт. Все его последние репортажи были сделаны из его окрестностей. А съемки танкового боя в районе Путиловского моста произвели эффект разорвавшейся бомбы. До этого многие считали, что боевые столкновения между армейскими подразделениями Украины и ополченцами Донбасса сводятся к банальным перестрелкам из-за угла чуть ли не из охотничьих ружей. А Пернье показал всему миру самое большое танковое сражение со времен Второй мировой войны. И где? В самом центре Европы.

Закончив просматривать видеоматериалы, Черепанов пришел к неожиданному для себя выводу: журналист мог стать жертвой любой стороны конфликта. Снимая утром репортаж об обстрелах Докучаевска артиллеристами ВСУ, он мог вечером оказаться среди них и укрываться в блиндаже от «ответки сепаров». Или, записав интервью с молоденьким лейтенантом, вчерашним выпускником общевойскового училища, на фоне терриконов Донецка, через пару дней беседовать с пожилым шахтером-ополченцем из наблюдательного пункта на одном из этих же терриконов. Как ему это удавалось — одному Богу известно. Но именно это и предстояло выяснить Черепанову.

Первым, с кем решил встретиться Иван, был журналист из Польши, с которым чаще всего общался Пернье. Заранее договорившись о встрече, Черепанов без труда нашел хостел, в котором остановился поляк. Зденек оказался парнем лет двадцати пяти в простенькой футболке, шортах и очках в грубой оправе. На одной из кроватей, прикрыв лицо газетой, спал грузный мужчина.

— Это мой оператор, — перехватив взгляд Ивана, пояснил Зденек. — Отсыпается перед работой.

Сдвинув в сторону карту Украины, он освободил угол стола и, достав из холодильника пару бутылок пива, сделал приглашающий жест Черепанову.

— Перед тем, как сюда приехать, я изучил много материалов о ситуации в Донбассе. — Зденек говорил по-русски практически без акцента. — Среди них, Иван, были и ваши. Особенно меня заинтересовали интервью с противниками евромайдана, которые вы снимали в Луганске. До сих пор не пойму, где оказалась та черта, перешагнув которую, ваши земляки начали стрелять друг в друга? Вы мне можете это объяснить?

Черепанов присел за стол и с удивлением посмотрел на поляка. Вот чего ему сейчас хотелось меньше всего, так это искать ответ на вопрос «кто виноват?».

— Зденек, вы когда-нибудь в большом городе попадали на оживленный перекресток при не работающем там светофоре? Украина — это перекресток дорог в Европе. Долгое время украинцы жили рядом друг с другом, и не подозревая о том, что этот перекресток будет кто-то регулировать. Но однажды для жителей одной части страны в светофоре зажегся красный свет, и им сказали, что все теперь будут двигаться в одном направлении. Но им туда было не надо. Их дети и внуки, родственники, друзья, наконец, могилы их предков находились совершенно в другой стороне. И они попытались об этом сказать. Но их никто не услышал — интересы нации оказались превыше всего. Заметьте, Зденек, не страны, а одной нации. Ну, а то, что национальные и религиозные конфликты являются самыми кровавыми, надеюсь, вы и без меня знаете.

— Сейчас вы начнете рассказывать мне про фашистов, — польский журналист произнес эти слова с улыбкой.

— И не думал, — спокойно ответил ему Черепанов, хотя улыбка журналиста ему и не понравилась. — Вы когда вернетесь к себе домой в Польшу, спросите об этом у своих родителей. Надеюсь, им будет, что вам рассказать.

Зденек с интересом посмотрел на Ивана, но возражать не стал. Сделав глоток пива, он достал из кофра с телевизионной аппаратурой карту Донецка.

— В последний раз мы встретили Оливера вот здесь, — польский журналист ткнул пальцем в пригороды Макеевки. — По городу пошли слухи, что русские активно помогают местным военной техникой. Оливер хотел поймать их, как у вас говорится, «на горячем» и отснять, как русские танки въезжают в Донецк. Я не знаю, удалось ему это или нет, но там он был не один. Ему помогал один парень из местных. Пернье называл его Вадимом. Я знаю, что этот Вадим хорошо знает город. Раньше он был полицейским, а в последнее время работал таксистом. Минутку…

Зденек включил стоявший на столе компьютер и, пощелкав несколько секунд «мышкой», повернул монитор в сторону Черепанова.

— Вот смотрите. Я в тот день сделал несколько фотографий. На некоторых из них есть и Оливер со своим проводником.

С монитора на Ивана смотрел как всегда улыбающийся Пернье. Рядом с ним стоял ничем не примечательный мужчина лет сорока. Но Ивана больше заинтересовала машина, передняя часть которой попала в кадр. Это был старенький зеленый «Ланос» с табличкой такси на крыше. Увеличив снимок почти до максимума, Ивану удалось рассмотреть номер автомобиля. Поблагодарив Зденека за помощь, Черепанов попрощался и, выйдя на улицу, поспешил набрать номер своего куратора. Он продиктовал священнику номер машины Вадима и попросил узнать о нем все, что возможно.

Уже через пару часов он знал домашний адрес Вадима, который жил в одном из спальных районов города. Во дворе многоэтажки зеленый «Ланос» не наблюдался, но Черепанов решил не отступать и, поднявшись на третий этаж, нажал кнопку звонка. Через какое-то время дверь квартиры приоткрылась, и пожилая женщина вопросительно посмотрела на Ивана.

— Простите за беспокойство, — как можно доверительней обратился к ней Черепанов. — Я могу поговорить с Вадимом?

Женщина не успела ничего ответить, как из глубины квартиры показался сам Вадим.

— Поговорить можно. А вы кто?

Черепанов понял, что от его ответа сейчас зависит — будет ли вообще этот бывший милиционер с ним разговаривать и тем более помогать в поисках француза. В информации, которую он получил от Святенко, кроме адреса, сообщалось и о том, что Вадим был не простым милиционером. Почти пятнадцать лет он отработал в службе наружного наблюдения. А это значит, что кроме отличного умения ориентироваться в городе, умения растворяться в толпе, Вадим наверняка хорошо разбирается в людях.

— Я журналист. Несколько недель назад пропал мой коллега Оливер Пернье. Меня попросили его найти.

— Кто попросил?

Женщина, которая так и продолжала стоять на входе в квартиру, только поворачивала голову, глядя то на одного, то на другого. Но Вадим не торопился приглашать гостя в квартиру. В прихожей он стоял так, что его правая рука и часть туловища постоянно находилась за углом. «А то, что мать находится на линии огня, его не смущает?» — подумал Иван, стараясь всем своим видом показать спокойствие и благодушие.

— Меня попросил один человек, имя которого вам ничего не скажет. Но ни он, ни я к государству под названием Украина и тем более к провозглашенным республикам никакого отношения не имеем.

— Тогда как вы меня нашли?

— Мне помогли журналисты из Польши. Они знают вашу машину, ну, а дальше уже было дело техники.

Было видно, что Вадим растерялся и никак не решится на общение. Неожиданно для себя Иван сказал:

— Меня зовут Иван Черепанов. Я журналист из Луганска. Это легко проверить. Если вы захотите меня увидеть, у Зденека есть мой телефон.

Не дожидаясь ответа, Иван медленно повернулся и стал спускаться по лестнице. На площадке хлопнула закрываемая дверь.

По дороге к себе на квартиру Иван решил пообедать и, проезжая через центр города, остановился у летней террасы кафе. Он был здесь летом 2012 года, когда со своими друзьями приезжал в Донецк на один из матчей чемпионата Европы по футболу. В те дни это кафе облюбовали английские фанаты, которым нравилось пить пиво и при этом фотографироваться на фоне огромного памятника Ленину, который стоял на площади через дорогу. Сейчас здесь было тихо. Столики на летней террасе покрылись пылью, а пивные автоматы на барной стойке даже не были расчехлены, и только приглушенная музыка, звучавшая из кафе, говорила о том, что оно работает. Встретивший его на входе администратор красноречиво обвел зал рукой, предлагая ему самому выбрать столик. К удивлению Ивана в кафе были посетители: четверо мужчин сосредоточенно поглощали мясные блюда, изредка перебрасываясь между собой короткими фразами; две молодых мамочки, поставив перед своими чадами вазочки с мороженым, оживленно что-то рассказывали друг другу, а ближе к открытому окну расположилась веселая компания молодежи, которая больше налегала на пиво.

Сделав заказ, Иван с любопытством посмотрел в сторону включенного телевизора. Он, по-видимому, был настроен на спутниковое вещание, потому как с экрана диктор одного из украинских каналов уверенным голосом рассказывал об успехах армии на юго-востоке страны. В последнее время Черепанов старался телевизор не смотреть: имея самое непосредственное отношение к телевидению, он стыдился за своих коллег. Вместо правдивых новостей с экрана телевизора лился поток дезинформации, а любое мнение, расходящееся с официальной точкой зрения, тут же пресекалось банальным включением рекламы. Глядя на это, Иван не раз задавал себе вопрос: как такое возможно после Майдана? Зачем ложью унижать народ, который на весь мир заявил о том, что он хочет жить по-новому? Вот и сейчас розовощекая девица бодрым голосом отрапортовала о том, что под Докучаевском уничтожено больше восьмидесяти террористов, а со стороны ВСУ потерь нет. Ивану даже показалось, что при этих словах щеки девушки покраснели от стыда за сказанную ложь. Показывая десятки похоронных процессий ребят, погибших в зоне АТО на Донбассе, которые буквально захлестнули города и села центральной и западной Украины, никто из телевизионных начальников даже не подумал о том, что у большинства жителей страны возникает вопрос: если у нас нет потерь, то тогда кого мы каждый день хороним?

Иван уже заканчивал пить кофе, когда прогремел взрыв. Он сначала даже не понял, что произошло — качнулись люстры на потолке, посыпались стекла в окнах, сидевший за соседним столиком малыш свалился со своего стула и громко заплакал. Вместе с другими посетителями кафе Иван выбежал на улицу. Все прохожие смотрели в одну сторону. Там на фоне голубого летнего неба уже опадал вниз огромный огненный шар, на смену которому поднимались черные клубы дыма.

— Это в районе завода химреактивов что-то рвануло, — сказал один из официантов кафе.

— Похоже, туда сейчас птичка прилетела, — ни к кому не обращаясь, сказал один из мужчин. При этих словах он и его друзья быстро направились в сторону здания бывшего Минугля. Черепанов понял, что хотел сказать своим приятелям этот серьезный дядечка. Совсем недавно в прессу просочилась информация о том, что некоторые горячие головы в Министерстве обороны Украины предлагают применить против сепаратистов Донбасса баллистические ракеты класса «Точка У». Зная «меткость» наших ракетчиков, их предложение не приняли. «Похоже, Петр Алексеевич передумал», — подумал Черепанов.

Расплатившись за обед, Иван сел в машину и направился в сторону своей квартиры. Чем ближе он подъезжал к железнодорожному вокзалу, тем больше видны были последствия взрыва. Во многих домах были выбиты стекла, возле некоторых подъездов стояли машины скорой помощи. Люди, стоя на балконах своих квартир, напряженно всматривались в ту сторону, где недавно прогремел взрыв.

Уже подъезжая к подъезду дома, в котором он снял квартиру, Черепанов понял, что неожиданности этого дня не закончились — в одном из соседних дворов среди множества припаркованных машин мелькнул знакомый «Ланос» Вадима. «Быстро работает «наружка», — подумал он, ставя машину на сигнализацию и направляясь к подъезду.

Войдя в квартиру, Иван громко спросил:

— Вадим, вы что будете — чай или кофе?

— У нас нет времени на чаепития, — ответил ему гость, продолжая оставаться в комнате. — Если вы действительно хотите найти француза, то нужно поторопиться. После этого взрыва дэнээровцы выставят на каждом перекрестке такие посты, что из города мышь не проскочит.

— Я вас понял, — Черепанов, уже не ожидая от гостя сюрпризов, вошел в комнату и присел напротив Вадима. — Только перед тем, как мы с вами отсюда выйдем, ответьте мне на один вопрос — как вы нашли эту квартиру?

— Это оказалось несложно, — без всякой бравады ответил ему гость. — Вы не понравились Зденеку. Он решил, что вы агент ФСБ, и проследил за вами. Поляк мать родную продаст за «русский след» во всей этой истории.

— А почему вы так не считаете? Ведь мы с вами познакомились всего лишь несколько часов назад, — с нескрываемым любопытством спросил Черепанов.

— Ошибаетесь, Иван Сергеевич, — все так же монотонно ответил ему Вадим. — Я знаю о вас такое, о чем вы даже не догадываетесь. Дело в том, что несколько лет назад, когда вы баллотировались в депутаты городского совета Лугани, ваши оппоненты наняли меня собрать на вас компромат. Я в то время был уже на пенсии. Мы «водили» вас по городу пару недель, но результатами нашей работы заказчики остались недовольны — вы не встречались с криминалом, у вас не было любовницы, вы не насиловали школьниц, не играли в казино, не употребляли наркотики. Короче, премиальных мы так и не получили. Но я вас сразу узнал, как только увидел у себя на лестничной площадке.

Вадим замолчал. Удивленный услышанным, молчал и Черепанов. Звуки сирен за окном постепенно затихли. Им на смену пришел гул голосов, доносившийся со стороны открытого окна. Выглянув в него, Иван увидел жильцов подъезда, которые живо обсуждали недавнее событие. Из обрывков фраз Черепанов понял, что у многих из-за перепада напряжения, вызванного мощным взрывом, вышли из строя холодильники, телевизоры, компьютеры. Но больше всех не повезло какой-то Люсе из соседнего дома, у которой битые стекла сильно травмировали маленькую дочку.

— Иван Сергеевич, я готов вам помочь в поисках француза, но мои услуги будут не бесплатны.

Черепанов не удивился тому, что бывший милиционер потребовал за информацию деньги — такой вариант Свят предусмотрел и выделил Ивану небольшую сумму «американских денег» на непредвиденные расходы.

— А почему так дорого? — спросил он у Вадима, особо не рассчитывая на какие-то поблажки с его стороны.

— В эту сумму входит стоимость бронежилета, каски, аптечки. А как вы думали? Без этого там, куда мы поедем, нельзя. И вообще, что-то мы засиделись.

Последнюю фразу его гость сказал уже от двери, всем своим видом показывая, что нужно торопиться.

Вадим не обманывал: подойдя к своему «Ланосу», он открыл багажник и передал Черепанову новенький бронежилет с надписью «Пресса» и каску натовского образца. Из лежащего здесь же небольшого рюкзака он достал небольшую видеокамеру и протянул ее Ивану.

— Это камера Оливера. Для вашей же безопасности держите ее всегда на виду. Надеюсь, у вас нет с собой оружия?

Иван не стал отвечать на этот вопрос. Сев в машину, он включил камеру и стал просматривать последние материалы, снятые французским журналистом.

— Кстати, правильно делаете, — покосившись на него, сказал Вадим. — Там, куда мы едем, могут проверить, что вы там наснимали. Так что лучше все лишнее стереть.

Уже через двадцать минут они были на северной окраине города. Жители Донецка называли этот район Октябрьским. Теперь уже известный всему миру аэропорт имени Прокофьева остался где-то справа. В вечерних сумерках мелькнули силуэты крестов на городском кладбище, разбитые купола православного храма. Еще десять минут езды среди маленьких, почти сельского вида домиков — и окраины Донецка остались позади. Вспоминая карту города, Иван понял, что они подъезжают к хутору Веселому, немногочисленные дома которого находились как раз между взлетной полосой аэропорта и поселком Пески. С любопытством оглядываясь по сторонам, Черепанов удивленно спросил у своего проводника:

— Послушайте, Вадим, неужели так просто можно выехать из окруженного города?

— Вот за это, Иван Сергеевич, вы и платите мне деньги, — по всему было видно, что Вадим остался доволен произведенным на Черепанова впечатлением. — В следующий раз попробуйте это сделать сами…

Остановив машину на углу густой лесопосадки, он достал мобильный телефон. Перебросившись несколькими, ничего не значащими фразами с каким-то Андреем, он повернулся к Черепанову:

— Мы сейчас повторили маршрут, по которому я вез журналиста ровно две недели назад. Он очень хотел попасть в Пески. По его информации, туда приехал командир «Правого сектора» Дмитрий Ярош, у которого Оливер хотел взять интервью. Здесь я передал его Андрею — сторожу местного гаражного кооператива. Так получилось, что эти гаражи оказались в ничейной, так называемой «серой» зоне. Их обстреливают с обеих сторон. Кроме сторожа и нескольких бездомных собак, там нет ни одной живой души. Сейчас только он знает, что случилось с французом.

Сначала из-за разбитой трансформаторной будки выскочило несколько маленьких дворняжек, которые с громким лаем бросились в сторону автомобиля, а через минуту-другую показался и их хозяин. Средних лет мужчина был одет в офицерские бриджи и грязную тельняшку, поверх которой, несмотря на летнюю жару, был наброшен потертый армейский бушлат. Резиновые галоши, надетые на ручной вязки шерстяные носки, дополняли его наряд. Вместо приветствия Вадим достал из багажника две бутылки водки и пакет с продуктами.

Взяв пакет, сторож все так же молча достал из него колбасу и, разломив ее на несколько частей, бросил дворняжкам. Следующее, что он извлек из пакета, был блок сигарет. Задумчиво посмотрев на него, Андрей бросил в сторону Вадима:

— А без фильтра что — не было?

Потеряв интерес к подарку, он сунул его в пакет и, достав из кармана бушлата свою пачку с сигаретами, закурил. По всему было видно, что сторож никуда не торопится. Не обращая никакого внимания на гостей, он присел под дерево и, попыхивая вонючей сигаретой, принялся гладить собак, которые тут же улеглись у ног своего хозяина. Первым не выдержал Вадим:

— Послушай, Андрей, скоро совсем стемнеет, а нам еще возвращаться. Ты можешь рассказать, что случилось с французом?

— А с ним что-то случилось? — удивился сторож. — Когда я его видел в последний раз, он был живее всех живых. Сначала он хотел поговорить с настоящим бандеровцем. Ну, я ему это и устроил — есть у меня пара-тройка знакомых правосеков. Часа два он с ними у меня в каптерке гутарил. Не знаю, как у них там разговор складывался, но твой француз ушел вместе с ними в Пески.

— Они его увели с собой? — вмешался в разговор Иван.

— Да ты чего, мужик? — сторож впервые за все время посмотрел в сторону Черепанова. — Ваш французик им еще деньги заплатил за то, чтобы они его с собой на ту сторону взяли.

Такого поворота событий Черепанов не ожидал. Он был готов увидеть тело убитого журналиста, холмик над его могилой, но чтобы сегодня самому пойти в зону боевых действий!? На такое был способен только Оливер Пернье.

— Интуиция мне подсказывает, что в город я поеду один, — Вадим не спеша закрыл багажник, достал из салона автомобиля рюкзак и протянул его Черепанову. — Я еще в Лугани понял, что вы человек действия. Когда надумаете возвращаться — связь через Андрея.

«Ланос» в сопровождении лающих дворняжек укатил в сторону донецких терриконов. Черепанов, закинув лямки рюкзака за плечи, вопросительно посмотрел на Андрея:

— Ну что, старшина, левое плечо вперед, c песней, шагом марш?

— Каптерщики строем не ходят, — буркнул ему в ответ новый знакомый. Взяв пакет и свистнув своим собакам, он неторопливо двинулся в сторону гаражей.

Наметанный глаз Черепанова определил правильно — Андрей раньше служил в армии. Все его детство прошло в интернате для детей-сирот, потом была общага профтехучилища, ну а дальше — срочная служба. Отслужив свои положенные два года, смышленый пацан сообразил, что на гражданке его никто не ждет, и крышу над головой с куском хлеба там еще нужно будет найти.

— Короче, остался я на сверхсрочную, — продолжал свой рассказ сторож, все дальше и дальше углубляясь в бетонные дебри гаражного кооператива. — Не поверишь, земляк, но я так и просидел в своей каптерке до самой пенсии. Чего только мне отцы-командиры не предлагали — и школу прапорщиков, и складом горюче-смазочных материалов заведовать, я свою каптерку ни на что не променял.

Сторожка была оборудована на другом конце кооператива. Открыв дверь, Андрей отступил в сторону и пропустил гостя вперед. Перешагнув порог, Черепанов попал в светлую комнату, обставленную старой, но еще добротной мебелью. Вещей в сторожке было немного: посуда, маленькая электроплитка, радио, старой модели телефон. На вешалке у дивана висела армейская форма с погонами старшины-сверхсрочника. Узнав, что Иван служил в Афгане, бывший каптерщик засуетился. На столе появилась бутылка водки и закуска из пакета, который привез ему Вадим, на электроплитке зашумел чайник. Иван с сомнением посмотрел на водку, потом на хозяина и понял, что без этого атрибута местного гостеприимства здесь не обойтись.

— Расслабься, земляк, — перехватив его взгляд, пояснил Андрей. — Ты же хочешь узнать, куда подевался француз? Ну вот… А под сто грамм и немой разговорчивым становится.

— Это ты у нас, что ли, немой? — с нескрываемой иронией произнес Черепанов.

— Я-то нет, а вот правосеки, с которыми ушел ваш француз, особой разговорчивостью не отличаются. Кстати, пора их и в гости звать.

С этими словами Андрей вышел на улицу и направился к ближайшему столбу, на котором висел электрический фонарь. Клацнув пару раз выключателем, он что-то сделал с проводами, после чего тусклая лампочка, освещающая небольшую площадку перед сторожкой, судорожно замигала.

История с поисками Оливера Пернье приняла неожиданный поворот, и Черепанов решил подстраховаться. Достав мобильный телефон, он набрал номер Свята. Доложив ему о событиях последнего дня, Иван закончил свой рассказ тем, что в ближайшие часы ждет встречи с бойцами из «Правого сектора», подразделение которых находится в Песках.

— С какими бойцами, Ваня? — с тревогой в голосе переспросил Святенко. — К тебе на встречу могут прийти обычные бандиты. Поверь мне, их с украинской стороны тоже предостаточно. Не хватало, чтобы я потом искал и тебя… Дай мне полчаса.

Слова Свята заставили Черепанова задуматься. «А ведь прав старик. Кто я для солдат ВСУ? Нарисовавшийся ночью вблизи их позиций непонятный тип, в одном кармане которого паспорт с луганской пропиской, а в другом — удостоверение журналиста, аккредитованного в ДНР. Могут и пристрелить».

Между тем бывший старшина времени зря не терял: на столе появилась тарелка с вареной картошкой, зеленый лук, квашеная капуста и нарезанное крупными кусками сало. Глядя на этот натюрморт, Иван невольно сглотнул слюну. Андрей налил водку в стаканы:

— Я тебя, земляк, заставлять не буду. Дело хозяйское: хочешь — пей, хочешь — не пей. Мне больше достанется.

Черепанов все-таки сделал маленький глоток и с нетерпением голодного человека потянулся за картошкой.

Свят позвонил уже после того, как они с Андреем поужинали. Иван убирал со стола, а хозяин, чтобы не смущать гостя запахом своей сигареты «без фильтра», вышел на улицу.

— Слушай сюда, Ваня, — голос у священника был напряженным. — Я тут переговорил кое с кем. Там, где ты сейчас находишься, ситуация сложная. Я так и не смог выйти на командира — их там оказалось несколько. Добровольческие батальоны не подчиняются армейцам, армейцы не подчиняются Национальной гвардии… Короче — бардак и махновщина полная. На тебя должны выйти люди Рыбака. Запомни этот позывной. Больше ни с кем в контакты не вступай. Если ты к утру не выйдешь на связь — я буду считать, что с тобой что-то случилось.

Закончив разговор, Черепанов направился к выходу из сторожки. Он был уже на пороге, когда над гаражами прошелестел снаряд. Этот звук был ему хорошо знаком — тяжелая болванка, начиненная тротилом, разрезает воздух так, что первые доли секунды ты слышишь только шорох ветра. Это потом появляется свист, и ты понимаешь, что смерть только что пронеслась у тебя над головой и полетела дальше. А потом раздается глухой звук взрыва…

В сторожку вбежал Андрей и, быстро откинув крышку погреба, стал ловко спускаться по ступенькам.

— А тебе что, особое приглашение нужно? — уже из подпола крикнул он Ивану.

— И часто у вас здесь такое? — спросил Черепанов, ловко спрыгнув в погреб. Наверху уже не шелестело — там стоял дикий вой от пролетающих над гаражами снарядов, выпущенных из реактивной системы «Град». По-видимому, несколько из них разорвалось совсем рядом — бетонный пол гаража вздрогнул, и на голову Ивана посыпалась цементная крошка.

— Та каждую ночь, — буднично ответил ему бывший старшина. — Сначала одни пуляют, потом другие. Что за война такая? Вокруг полей немеряно, идите туда, окапывайтесь и воюйте на здоровье. При чем тут мирные жители?

По всему видно было, что Андрей высказывает наболевшее, много раз передуманное. Он достал сигареты, но, перехватив испуганный взгляд Ивана, сунул их назад.

— Андрей, а почему вы не воюете? — спросил у старшины Черепанов. — С таким армейским опытом, как у вас…

— А я что, по-твоему, здесь делаю? Водку пью да собачек выгуливаю? — неожиданно обиделся на него Андрей. — Ошибаешься, земляк. Вот тебе нужно встретиться с правосеками, ты к кому пришел? Ко мне. А почему не пошел в штаб к генералам? Правильно, тебя там и слушать никто не будет. А ко мне люди приходят и с одной стороны, и с другой. А бывает, что и все сразу… Знаешь, как они меня зовут? Шарапов. Потому что место встречи изменить нельзя. Так-то, земляк.

Наверху наступила тишина, и Черепанову показалось, что наверху кто-то разговаривает. Он вопросительно посмотрел на Андрея. Тот стал на ступеньки лестницы и головой приподнял ляду погреба.

— Да вылазь уже, мышь каптерская, — раздался громкий голос и смех. — Мы здесь уже полчаса сидим, ждем, пока ты там труситься перестанешь.

Говоривший мужчина сидел за столом. Еще двое, с автоматами наизготовку, стояли у двери, то и дело посматривая в сторону ближайших гаражей. Поднимающийся из подвала Черепанов поймал на себе настороженный взгляд одного из них.

— Сашко, — произнес из-за стола их командир, — обшукай нашего гостя на всяк выпадок.

Подошедший к нему боец был одет в натовскую полевую форму светло-песочного цвета и бронежилет с разгрузкой. На этом песочном фоне бросалось в глаза множество желто-голубых нашивок с украинской символикой. Они были на рукаве, на груди, на каске и даже на ложе автомата. «Вояки хреновы», — подумал про себя Иван, поднимая при этом руки и широко расставляя ноги, понимая, что без этих формальностей в этой ситуации не обойтись.

— Я Черепанов Иван, журналист. Мне нужно встретиться с Рыбаком, — как можно спокойней произнес он.

— Посмотрим, какой ты есть Черепанов, — ответил ему сидящий за столом мужчина. В это время боец передал ему документы Ивана. Полистав паспорт, он долго рассматривал удостоверение журналиста с отметкой об аккредитации в ДНР.

— Мало того, что прописка луганская, так еще и разрешение сепаров на съемки в их долбаной республике имеется. И сам, небось, сепар стопроцентный, — сделал он вывод, закончив изучать документы Ивана. Рассмеявшись своим же словам, мужчина протянул паспорт и удостоверение Черепанову:

— Не дрейфь, дядя. Это я шучу так, — и уже повернувшись к своим бойцам, закончил, — все в порядке хлопцы, зовите командира.

Через несколько минут в сторожку вошел мужчина. Бросив внимательный взгляд в сторону Черепанова, он прошел к столу и налил себе воды из чайника. На вид ему было лет сорок — сорок пять. Старые кроссовки, потертая на коленях и локтях пятнистая униформа говорили о том, что ее хозяин большую часть времени проводит в окопах. Под воротником куртки мелькнули хорошо знакомые Ивану голубые полоски тельняшки десантника.

— Оставьте нас, — коротко бросил мужчина своим подчиненным. — Тебя, Шарапов, это тоже касается, — добавил он, увидев, что бывший старшина придвинул к себе стакан.

— Я Рыбак, — представился он Черепанову и присел за стол, положив себе на колени автомат. — Мне недавно позвонил один наш общий знакомый и в общих чертах рассказал, каким ветром вас сюда занесло. Я считаю, что вам, Иван Сергеевич, совсем не обязательно сейчас появляться в Песках. Хлопцам з полонын ваш визит точно не понравится. Опасно это для вас — там сейчас воюют такие горячие парни, которые сначала стреляют, а уже потом думают.

Черепанов подошел к столу и сел напротив своего нового знакомого, который между тем продолжал говорить:

— Да и смысла в этом я не вижу. Все, что вам нужно знать, я и так расскажу. Оливер появился в Песках девять дней назад. Лично мне он не понравился — болтливый и бесцеремонный парень, вечно сующий нос, куда не следует. Он больше крутился среди ребят из «Правого сектора», все хотел с Ярошем встретиться. Зная Диму, думаю, что это вряд ли ему удалось. А дня три назад ваш Оливер пропал. Еще вечером мелькал недалеко от наших позиций, а уже на следующее утро его друзяки сообщили, что переправили журналиста на ту сторону.

Рыбак качнул головой в сторону Донецка и опять налил себе воды из чайника. Выпив, он достал мятую пачку сигарет и закурил. Помолчав какое-то время, словно что-то припоминая, продолжил свой рассказ:

— Между тем мои парни пронюхали, что ни в какой Донецк они его не переправляли. Когда менялся караул, этот проныра уговорил взять его на самый дальний пост, где и остался на ночь с двумя бойцами. Утром этих двоих бедолаг нашли с перерезанными от уха до уха глотками. А ваш французик исчез. Вот такие дела, Иван Сергеевич. Больше вы об этом ничего не узнаете, да и я, считайте, вам ничего и не говорил. Договорились?

Иван в ответ только кивнул. В приоткрывшуюся дверь заглянул один из бойцов:

— Командир, пора выдвигаться. Скоро светать начнет.

— Не знаю, поможет это вам в ваших поисках или нет, но я вот, что хочу еще сказать… — Рыбак говорил, взвешивая каждое свое слово. — Думается мне, что в этой истории без чеченцев не обошлось. Это их почерк. А француза они, скорее всего, забрали с собой. Так что ждите звонка и готовьте деньги.

— Наверное, вы правы, тем более что звонок уже был, — Черепанов протянул военному руку. — Вы мне очень помогли, спасибо.

На улице загрохотало c новой силой. В сторожку вбежал старшина и опять юркнул в подвал. Пожав руку Черепанову, Рыбак поднялся и, перешагнув порог сторожки, исчез в ночных сумерках, озаряемых вспышками от ставших совсем близкими разрывов мин и снарядов. На этот раз Иван не спешил спускаться в подвал. Поставив на электроплитку уже остывший чайник, он прокручивал в голове рассказ Рыбака. «Так это что же получается? — задал он сам себе вопрос. — Оливера нужно искать у ополченцев?»

И все-таки остаток ночи и первые утренние часы Иван провел в подвале. Позвонив Святенко и рассказав ему о своей встрече с Рыбаком, он налил в чашки кипяток и собрался звать Андрея, который так и продолжал сидеть в подполе. По-видимому, мина упала где-то совсем рядом: взрывная волна пронеслась между гаражами, мелкие осколки застучали в стены сторожки, а сорванная с петель деревянная дверь, перевернувшись в воздухе, словно пушинка, впечаталась в противоположную стену гаража и разлетелась на мелкие щепки. Висевшая на вешалке форма старшины приняла на себя этот страшный удар. «Плохая примета», — подумал Черепанов, поспешив спуститься в подвал. Сидевший там старшина встретил Ивана испуганными взглядом:

— Ну, что там, земляк? Неужели прямое попадание?

— Было бы прямое, мы бы с вами не беседовали. Не прямое, но где-то очень близко, — коротко ответил ему Черепанов, решив не расстраивать старшину рассказом о судьбе его дембельской формы. — Вы мне лучше скажите, как отсюда выбираться? Вы можете позвонить Вадиму?

Отставной милиционер появился только ближе к полудню. Перебегая от одного ряда гаражей к другому, он, изрядно запыхавшись, буквально вполз внутрь сторожки.

— Вы представляете, какой-то снайпер прицепился от самой окраины хутора и давай по мне долбить… сука, — в сердцах выругался он, с удивлением оглядываясь вокруг. — Я вижу, вам здесь тоже досталось?

Андрей, пытавшийся закрыть вход в сторожку кусками упаковочного картона, только махнул рукой. Увидев, что Черепанов надел бронежилет и потянулся за рюкзаком, буркнул:

— Пойдемте, я вас другой стороной отсюда выведу.

Уже минут через двадцать они, попрощавшись с Андреем, подходили к хутору, на окраине которого Вадим оставил свой «Ланос». Здесь внимание Ивана привлек старик, наверное, из местных, который ходил по огороду, что-то внимательно разглядывая у себя под ногами. Вот он наклонился, что-то поднял с земли и понес к меже. Присмотревшись, Черепанов понял, что старик несет человеческую руку.

— Что случилось, Петрович? — окликнул деда Вадим.

Старик остановился, посмотрел в их сторону и, по-видимому, узнав его, негромко ответил:

— Да вот никак голову не могу найти. Руки-ноги, понимаешь, есть, а головы нет.

Подойдя к куску полиэтилена, на котором были сложены окровавленные куски человеческого тела, он наклонился и бережно положил туда обрубок руки.

— Невестка моя, понимаешь, Настя. Решила с утречка травы курям та гусям нарвать. Вот нарвала… — голос у деда дрогнул, он сглотнул комок, подступивший к горлу, и продолжил. — Миной накрыло. Что я теперь внучатам скажу? Что ихняя мамка голову потеряла?

Потеряв к ним всякий интерес, старик повернулся и, разгребая сучковатой палкой сочные листья буряка, вернулся к своему занятию.

Какое-то время Вадим с Иваном ехали молча, думая каждый о своем. Первым не выдержал Вадим:

— Иван Сергеевич, так вы Оливера нашли? Он хотя бы живой?

Отвлекшись от мрачных мыслей, Черепанов в двух словах рассказал ему, чем закончились поиски журналиста возле хутора Веселого. Вадим встрепенулся:

— Я правильно понял — вы собираетесь ехать в Пески, только теперь с другой стороны? Так чего же вы молчите!? Если это так, то нужно выезжать прямо сейчас. Пока там тихо.

Они все-таки заехали к Черепанову на квартиру. Перекусив на быструю руку, Иван позвонил Святу.

— Я понял тебя, Ваня, — священник был, как всегда, немногословен. — Ты потихоньку выдвигайся, а я постараюсь сделать так, чтобы тебя там встретили нужные люди. Перезвоню.

Он перезвонил, когда зеленый «Ланос» Вадима, оставив позади железнодорожный вокзал, опять углубился в «дебри» частного сектора, но теперь уже северо-западных окраин Донецка. На этот раз им предстояла встреча с одним из командиров ополченцев, неким Захаром.

Не зная, для чего он это делает, Иван достал видеокамеру Оливера и начал снимать. Отличие от центра города было разительное. Разбитые дороги, пыльные улочки, убогие киоски и магазинчики с громкими названиями, типа «Третий Рим», многочисленные одноэтажные домики с покосившимися от времени пристройками и угольными сарайчиками. Кое-где мелькали местные «многоэтажки» — двух или трехэтажные дома, выкрашенные в одинаковый желтый цвет. От Вадима Иван уже знал, что эти дома были построены немецкими военнопленными в далекие послевоенные годы. И ни одной живой души… Даже бездомных собак и кошек нигде не было видно.

— Дальше пойдем пешком, — сказал Вадим, притормаживая у особняка, который на фоне соседних домиков выделялся своими современными формами. По-хозяйски открыв ворота, он загнал машину во двор и постучал в окно.

— Ты, что ли, Вадим? — мужской голос раздался со стороны большого гаража. Средних лет мужчина, щурясь от яркого солнца и приложив руку к глазам, смотрел в их сторону. — Загоняй свой драндулет и идите сюда.

Места в гараже хватило бы еще на пару-тройку машин. Заглушив двигатель, Вадим с Иваном прошли за хозяином, который начал спускаться в подвал. Все его свободное пространство было заставлено раскладушками. На одной из них сидела женщина с маленьким ребенком на руках. Лет пяти девочка, не обращая никакого внимания на гостей, продолжала возиться с куклой.

— Вот так уже второй месяц и живем. Я и забыл, когда дети наверх поднимались, — сказал хозяин, перехватив удивленный взгляд Ивана. — Эта гнида все-таки выполнила свое обещание — загнала людей в подвалы.

Черепанов понял, что глава семейства имел в виду президента Украины, который в одном из своих выступлений пообещал жителям мятежных областей, что их дети будут сидеть в подвалах. Лично Иван считал, что президент сказал это, не подумав, оторвавшись, так сказать, от приготовленного ему заранее текста и добавив «отсебятину». Но слово не воробей, что сказал, то и сказал. А Донбасс услышал. Иван точно знал, что после этих слов многие мужики, оставив в подвалах своих детей, жен и матерей, взяли в руки оружие.

Хозяин дома, которого Вадим называл Серегой, оказался его бывшим сослуживцем. Он долго объяснял им, как лучше пройти к ближайшему блокпосту ополченцев, чтобы не нарваться на пулю, а то и мину с той стороны.

— Эти сволочи шмаляют без разбора, — со злостью сказал Серега. — Им без разницы, кто перед ними — гражданские или военные. Мы для них одинаковые — сепары и колорады.

Не обращая внимания на детей, Серега грубо выругался. Проводив их до ворот, он уже вдогонку им крикнул:

— Держитесь левой стороны улицы, она меньше обстреливается.

— Как в блокадном Ленинграде, мать вашу… — теперь выругался уже Вадим.

Пройдя по улице метров сто, они попали еще в один Донецк — прифронтовой. Воронки от снарядов были видны на каждом шагу. В некоторых местах из асфальта торчали оперенья неразорвавшихся крупнокалиберных мин, а осколки под ногами встречались так же часто, как шелуха от семечек возле сельского клуба. В воздухе носился устойчивый запах гари — дымились полуразрушенные дома и постройки с обеих сторон улицы, в некоторых дворах догорали остовы машин. В нос Ивану ударил запах гниющего мяса. Закрыв нос рукавом куртки, он огляделся. Вадим красноречиво показал ему наверх, где на проводах линии электропередач висели клочья, оставшиеся от того, что было когда-то собакой. Не сговариваясь, они ускорили шаг.

В дальнем конце улицы показались бетонные плиты блокпоста. Вадим остановился и повернулся к Ивану:

— Все, Иван Сергеевич, дальше вы сами. Я туда не ходок — мне еще в этом городе жить. Если что, звоните.

На большее Черепанов и не рассчитывал — еще на квартире Вадим назвал ему сумму, в которую он оценил очередной свой поход в Пески. «Человек-такси, ни шагу без счетчика», — подумал Иван, отсчитывая деньги и хорошо понимая, что без его помощи ему не обойтись.

Поправив на голове каску с надписью «Пресса», он осторожно двинулся в сторону блокпоста. Уже подойдя ближе, Черепанов увидел, как один из ополченцев вскинул к глазам бинокль и направил оптику в его сторону. Стараясь, чтобы его хорошенько рассмотрели, он уверенным шагом двинулся к бетонным блокам.

Четыре молодых парня встретили его настороженно, и пока он объяснял, что ему нужно к Захару, стволы четырех автоматов были направлены ему в живот. Один из часовых отошел в сторону и долго разговаривал с кем-то по телефону. Через несколько минут из-за ближайшего породного отвала старой шахты вынырнула черная «Волга» и по разбитой дороге «запрыгала» в их сторону. Когда она поравнялась с блокпостом, Иван с удивлением увидел на ее дверцах белые «шашечки» такси. Лихо затормозив перед ними, сидевший за рулем молодой парень высунулся в окно:

— Кто заказывал такси на Дубровку?

Дежурившие на блокпосту бойцы рассмеялись. Один из них сказал:

— Слышь, Дубровский, у тебя ус отклеился, — и, подождав, пока утихнет очередной прилив смеха у его товарищей, продолжил. — Забирай клиента, его Захар ждет.

Сев в машину, Черепанов присмотрелся к водителю. На вид лет двадцати парень с только наметившимися над верхней губой усиками, лихо крутил баранку, старательно объезжая ямы и воронки на дороге. Пятнистая униформа смешно топорщилась на его худеньких плечах, а зеленая кепка то и дело съезжала ему на глаза, явно нервируя хозяина.

— Лишний патрон есть? — спросил у парня Иван.

— Ну, есть, — водитель с удивлением посмотрел на Черепанова. — В бардачке пара штук завалялась. Только зачем же сразу стреляться, дядя? Жизнь прекрасна!

Иван, покопавшись в бардачке машины, нашел патрон от калаша и, сняв с парня кепку, спрятал его за ее отворот со стороны затылка. Теперь вес патрона удерживал кепку в положенном по уставу положении и не мешал ее владельцу жить.

— Носи, сынок, — с улыбкой ответил ему Черепанов, на секунду почувствовав себя молоденьким лейтенантом, который только вчера окончил десантное училище.

«Сынок» осторожно покрутил головой и, быстро оценив изобретение своего пассажира, с благодарностью протянул ему руку:

— Я Дубровский… — и, выдержав театральную паузу, добавил, — Саня.

Подразделение Захара размещалось на территории бывшего домостроительного комбината. «Волга», на которой приехал Черепанов, пересекла двор и въехала под крышу одного из цехов предприятия. Вокруг были люди — одни возились у открытого люка бронетранспортера, другие набивали ленту для крупнокалиберного пулемета, третьи разгружали грузовик с продуктами. Никто не обратил на них никакого внимания. С любопытством оглядываясь по сторонам, Черепанов прошел вслед за Саней в отгороженный блок, в котором раньше, наверное, размещался инженерно-технический персонал цеха.

Захаром оказался здоровенный мужик с недельной рыжей щетиной на щеках и воспаленными от недосыпания глазами. Он сидел за столом, на котором была расстелена карта и лежало до десятка мобильных телефонов. Время от времени он брал одну из мобилок, что-то спрашивал в нее, внимательно слушал ответ и делал пометку на карте. Увидев гостей, Захар закрыл карту пожелтевшей газетой и сделал шаг навстречу Ивану:

— Капитан Черепанов?

— Так точно, — по привычке ответил Иван, в последний миг сдержавшись, чтобы не вытянуться по стойке «смирно».

— Меня Свят предупредил о твоем приезде. Только я не совсем понимаю, чем могу вам помочь. Да и время для интервью не совсем подходящее.

Словно в подтверждение его слов где-то совсем рядом раздались автоматные очереди. Потом громыхнула мина из «Василька». Одна, вторая…

— Саня, — повернулся Захар к стоявшему у входа Дубровскому, — смотайся к нашим, посмотри, что там. А ты, капитан, расскажи мне еще раз про этого журналиста.

Рассказ Черепанова занял не более пяти минут. Описав в двух словах, что из себя представляет Оливер Пернье и что можно было ожидать от этого журналиста-экстремала, он более подробно остановился на информации, которую получил этой ночью от Рыбака. Услышав о том, как погибли бойцы украинского дозора и что в этом могут быть замешаны чеченцы, Захар внимательно посмотрел на Ивана:

— Я не спрашиваю — откуда у тебя, капитан, такие сведения, но надеюсь, что вы со Святом за свои действия отвечаете. Да, у меня в роте действительно воюют два чечена. И должен тебе сказать — хорошо воюют.

Два брата Мусса и Ахмад Мамакаевы появились месяца полтора назад. Тогда бои еще шли в районе Карловского водохранилища. Братья в расположение роты приехали на машине, лобовое стекло которой украшал портрет Рамзана Кадырова, а на гибкой антенне развивался флаг с гербом Ичкерии — черной волчицей с раскрытой пастью. Тогда у Захара каждый боец был на счету, и появление братьев, имевших за плечами боевой опыт, было как нельзя кстати.

— Отчаянные парни, — как бы подытоживая свой рассказ, произнес Захар. — Мне бы таких человек десять — можно было бы эти гребаные Пески за пару дней отбить.

— И старших уважают, — это уже добавил вернувшийся Дубровский, который услышал последние слова командира и понял, о ком идет речь. — Нашли где-то на окраине старушку, которая не захотела уезжать из своего дома, так теперь каждый вечер продукты ей возят. Меня недавно просили достать для нее зубную пасту и жевательную резинку. Во бабка зажигает!

— Ты бы прежде чем зубоскалить, — остановил его Захар, — лучше бы доложил мне, что там за стрельба была?

Но Черепанов Санька дальше не слушал — его очень заинтересовали слова мальчишки о бабке, которая любит жевательную резинку. «Обычно в таком возрасте у бабушек вставные челюсти, которые они хранят в стаканах с водичкой, а тут жевательную резинку ей подавай, — подумал Иван. — Что-то здесь не так…» Дубровский вышел, и Черепанов поспешил поделиться своими сомнениями с Захаром.

— Да, расстроил ты меня, капитан. Ну, если это так, — Захар ударил кулаком по столу, — под трибунал пойдут, абреки хреновы!

Взяв один из телефонов, лежащих на столе, он вызвал к себе какого-то Матроса.

— Это командир взвода, в котором служат братья Мамакаевы, — пояснил он Черепанову. — Он про каждого своего бойца знает все.

Появившийся через несколько минут Матрос рассказал им, что Мусса и Ахмад вовсе не братья — у них родители разные, но они принадлежат к одному тейпу, поэтому братьев и сестер у них половина Кавказа. Да, действительно, вот уже больше недели они присматривают за какой-то одинокой старухой, на которую наткнулись в полуразрушенном доме — каждый вечер носят ей еду и воду.

— Вот и сейчас Ахмад в расположении части, а Мусса пошел к старушке, — закончил свой рассказ взводный.

Переглянувшись с Захаром, Черепанов спросил:

— А вы не могли бы показать, где живет эта старушка?

Матрос вопросительно посмотрел на своего командира и, увидев одобрительный кивок Захара, с готовностью ответил:

— Могу, конечно. Я в той стороне каждый пенек знаю. Только перед тем, как туда идти, вам нужно одежку поменять — вы с этими буквами уж больно приметный.

Черепанов с готовностью снял с себя бронежилет с надписью «Пресса» и остался в одной куртке.

— Так тоже не годится, — вмешался Захар.

Взяв со стула армейский бронежилет и каску, он передал их Ивану. Помедлив какое-то мгновение и словно на что-то решившись, достал из ящика стола пистолет и тоже протянул его гостю. Иван, посмотрев на предложенное ему оружие, покачал головой.

— Неужели верующим стал? — удивился Захар.

— Нет, я свое еще в Афгане отстрелял.

— Пацифист значит. Ну-ну…

Захар убрал пистолет обратно в ящик стола и, словно потеряв всякий интерес к Черепанову, отвернулся.

Постоянно пригибаясь и перебегая от дерева к дереву, чтобы не попасть в прицел снайпера, Черепанов с Матросом добирались на окраину Второй площадки, а именно так назывался этот район у местных жителей, минут сорок. Густые сумерки постепенно обволакивали пригород Донецка. Его улицы были пустынны, а дома смотрели в их сторону обожженными глазницами выбитых окон. Одиночные выстрелы и автоматные очереди раздавались где-то в стороне, здесь же стояла звенящая тишина. Даже гомона птиц, такого привычного в предвечернее время, не было слышно.

— Считай, пришли, — тяжело дышавший Матрос резко остановился. — Вон, видишь крайний домик справа? Вот там эта бабка и проживает.

Он показал рукой в сторону старого, но еще добротного дома, окруженного со всех сторон густыми зарослями сирени и черемухи. Его окна и входная дверь были закрыты, а оборванная цепь возле собачьей будки красноречиво указывала на то, что здесь уже давно никто не живет. Они незаметно подобрались под самые окна, и Черепанов заглянул в одно из них.

Чеченец, развалившись, сидел в кресле, положив руки на автомат и вытянув далеко вперед свои длинные ноги. За столом, склонившись над миской с едой, сидел мужчина. Это был Оливер Пернье. Его лицо распухло от синяков и кровоподтеков, одежда была изорвана и покрыта слоем грязи, но это был он. Черепанову сразу бросились в глаза яркие кроссовки, в которых щеголял журналист перед своим исчезновением. Немного в глубине комнаты на диване лежала пожилая женщина. Ее рот был заклеен скотчем, а руки и ноги стянуты капроновым жгутом. Она не шевелилась, но тяжелое дыхание говорило о том, что женщина еще жива.

Испортил все Матрос. Он, видимо, не понял, с кем имеет дело, и пока Иван рассматривал, что происходит в комнате, смело открыл в нее дверь.

— И что все это значит, Мусса? — с порога спросил взводный, оглядываясь по сторонам.

Реакция чеченца была мгновенной — не отрывая автомат от колен, он выстрелил. Одна из пуль попала Матросу в голову и отбросила его тело на веранду. Иван почувствовал, как в его затылок уперся ствол пистолета.

— Будешь дергаться — пристрелю, как шакала, — голос с характерным кавказским акцентом раздался у самого его уха.

В это время, оттолкнув от порога тело Матроса, на крыльцо вышел Мусса.

— Похоже, брат, я успел вовремя, — самодовольно произнес Ахмад, подталкивая Черепанова впереди себя. — Как чувствовал, что Матрос тебя выслеживает. Выводи остальных, будем менять укрытие.

— А это кто такой? — спросил Мусса, глядя на Ивана. — Вроде не из нашего отряда.

— Разберемся, брат, сейчас времени нет. Нужно уходить отсюда, — поторопил его Ахмад.

Мусса вошел в дом, и через пару секунд оттуда раздался приглушенный звук выстрела. На крыльцо он вышел только с перепуганным журналистом. В это мгновение произошло то, чего не ожидал никто. Где-то далеко ударил «Василек» — первая мина упала метрах в двадцати от них, вторая — разорвалась прямо за забором. Понимая, где сейчас разорвутся третья и четвертая мины, Черепанов резко развернулся и, притянув к себе растерявшегося чеченца, упал с ним на землю. Худенький журналист юркнул в открытую дверь дома. Это было последнее, что увидел Иван — очередная мина разорвалась совсем рядом. Тело Ахмада, которым прикрылся Черепанов, дернулось несколько раз и затихло. Какая-то сила оторвала их от земли и бросила в густые кусты сирени.

Иван не знал, сколько времени он пролежал без сознания. В голове гудело, грудь ныла в нескольких местах — бронежилет принял на себя удары осколков, но ребра от переломов не уберег. Покачиваясь, он вошел в дом. У крыльца ему пришлось перешагнуть через тело Муссы — острый осколок мины аккуратно срезал ему часть черепа.

— Оливер! — хотел крикнуть Иван, но вместо крика из горла раздался какой-то хрип. К его счастью журналист сам показался на пороге комнаты. Перейдя на английский, Черепанов в двух словах объяснил ему, кто он такой и что отсюда нужно уходить как можно быстрее.

— Иван, у тебя телефон есть? — спросил у него Пернье. Его заплывшие от кровоподтеков глаза лихорадочно блестели. — Это нужно снимать на видео! Получится потрясающий репортаж. Европа такого еще не видела!

Черепанов не успел ему ничего ответить — за горизонтом ухнули гаубицы, и зарево от разрывов падающих невдалеке снарядов осветило безумное лицо журналиста. В поисках телефона Оливер склонился над телом Муссы и стал выворачивать его карманы. На этот раз ему повезло больше — у погибшего чеченца оказалась два телефона. В это время из-за ближайших домов послышался какой-то шум. Скрежет и лязг гусениц был слышен даже несмотря на непрекращающийся обстрел. Пернье как стоял с вожделенными телефонами в руках, так и замер — его глаза округлились и, казалось, стали стеклянными. Проследив за взглядом журналиста, Черепанов увидел, как в дальнем конце улицы разворачивается танк, на борту которого белой краской было выведено «На Берлин!» Легендарный Т-34, который все привыкли видеть на постаментах в окружении детворы с цветами, с невероятным скрежетом двигался по улице в их сторону. «Может, это галлюцинации после контузии? — подумал Иван, снимая каску и устало опускаясь на деревянное крыльцо дома. — Расскажешь кому — не поверят…» Хотя новость о том, что ополченцы принялись за ремонт техники времен Великой Отечественной войны, он где-то читал. Поравнявшись с крыльцом и подмяв под себя куст сирени, тяжелая машина резко остановилась. В башне откинулась крышка люка, и оттуда показалось знакомое лицо Сани Дубровского:

— Такси заказывали, месье?

* * *

В голове гудело так, что хотелось уткнуться в подушку, никого не видеть и ничего не слышать. Прошло уже пять дней с тех пор, как Черепанов вернулся из Донецка, а головная боль все не уходила. Иван прекрасно понимал, что контузия от противопехотной мины так быстро не проходит, но этот колокольный звон в голове раздражал его все больше и больше. Чтобы хоть как-то отвлечься, он включил телевизор.

«Мы приложим максимум усилий, чтобы конфликт на юго-востоке Украины решить мирным путем», — услышал он окончание интервью одного из лидеров Евросоюза. После этого на экране появилось знакомое лицо Оливера Пернье.

«Несмотря на все усилия европейской дипломатии, военный конфликт на Донбассе разгорается с новой силой, — журналист вел репортаж, стоя на краю дороги. В кадре мелькали колеса грузовиков, мощных тягачей, траки бронетранспортеров. Понять, чья эта техника и куда она направляется, было нельзя, но соответствующую словам Пернье психологическую картинку она создавала как нельзя лучше. — Все мировое сообщество с тревогой следит за сложившейся ситуацией на юго-востоке страны. Силы ВСУ провели несколько успешных операций, благодаря чему этот конфликт может быть разрешен уже в ближайшие дни».

На экране появилась карта, где были указаны границы территории, взятые под контроль правительственными войсками. Что-то привлекло в ней внимание Черепанова. Это была выступающая намного вперед линия размежевания противоборствующих сторон где-то недалеко от границы с Россией. В центре этого «выступа» можно было прочитать — «Иловайск».

 

Глава 5. Господи, услыши…

«…святый Ангеле, предстояй окаянней моей души и страстней моей жизни, не остави мене грешнаго, ниже отступи от мене за невоздержание мое. Не даждь места лукавому демону обладати мною, насильством смертнаго сего телесе; укрепи бедствующую и худую мою руку и настави мя на путь спасения. Ей, святый Ангеле Божий, хранителю и покровителю окаянныя моея души и тела, вся мне прости, еликими тя оскорбих во вся дни…»

Черепанов стоял у самого выхода из церкви, почти на улице, но слова молитвы ему были хорошо слышны. Впереди него с зажженными свечами толпилось человек двадцать прихожан. В основном это были пожилые люди, которые с началом боевых действий никуда не уехали и остались в родных домах с упованием на Бога и надеждой на лучшее. Несколько молодых женщин с маленьким детьми на руках выделялись среди них своими цветными полупрозрачными шарфиками.

«…покрый мя в настоящий день, и сохрани мя от всякого искушения противнаго, да ни в коем гресе прогневаю Бога, и молися за мя ко Господу, да утвердит мя в страсе Своем, и достойна покажет мя раба Своея благости. Аминь».

Батюшка закончил читать молитву и, передав кадило стоящему рядом мужчине, размашисто перекрестился. За все время службы он сделал это первый раз, тем самым, наверное, нарушив многочисленные каноны православной церкви. Но по-другому священник просто не мог — в правой руке он сначала держал крест, который со временем заменил на кадило, а левой руки у батюшки и вовсе не было. Пустой рукав рясы был заткнут за пояс, тем самым делая его худощавую фигуру еще более стройной.

Перекрестившись три раза, священник повернулся в сторону, где должен был находиться церковный алтарь, и вновь принялся читать молитву. Вместо привычного иконостаса перед ним на свисающей сверху ржавой балке висела простенькая икона Казанской Божьей Матери. Казалось, что ее глаза с удивлением смотрят на происходящее вокруг. Крыша церкви была разрушена почти полностью — сохранился только обгоревший каркас двух куполов с крестами и одним маленьким колоколом на звоннице. Стены, у которой должен был находиться иконостас, не было вовсе. Вместо нее взору открывались бескрайние поля с пожелтевшей стерней да черные воронки от разорвавшихся снарядов. Не дожидаясь конца службы, Иван вышел из церкви и направился к автомобилю, в кабине которого дремал Маллой.

Они приехали в это село накануне вечером. До Донецка оставалось рукой подать, но в темноте ехать по трассе, которая разделила ВСУ и ополченцев прямой линией от самой Горловки, было самоубийством. Остановившись на краю села и посмотрев на разрушенные многочисленными обстрелами сельские дома, Святенко принял решение ночевать в машине.

— Двое спят, третий в карауле. Смена через каждые два часа, — сказал, как отрезал, священник и добавил. — Вы тут располагайтесь, а я схожу на разведку.

Взяв пустой термос, он по пыльной дороге направился в сторону села. На первый взгляд казалось, что там никого нет — не было слышно привычного лая собак, гомона домашней птицы, криков детворы. Единственная центральная улица была пустынной. Поравнявшись с первыми домиками, Святенко решительно толкнул калитку в один из сельских дворов. Даже отсюда Ивану было видно, что перед тем, как войти, тот внимательно осмотрел калитку на предмет растяжки.

— Послушай, Маллой, — потеряв из вида священника, Черепанов повернулся к парню, — давно хотел у тебя спросить, а Свят — он вообще кто?

Вначале ему показалось, что Никита его не услышал. Открыв дверцы автомобиля, он начал раскладывать передние сидения, готовясь к ночлегу в полевых условиях. Затем стал возиться с вещами в багажнике. Наконец, выбрав несколько курток, он юркнул в салон и стал укладываться спать. Когда Иван потерял уже всякую надежду услышать ответ на свой вопрос, Маллой неожиданно заговорил:

— Я думал, Иван Сергеевич, что это вы мне расскажете о нашем командире. Слышал я, что вы в Афгане вместе воевали?

— В Афганистане я с ним познакомился. Святенко и там занимался освобождением пленников…

После этих слов Черепанов на секунду задумался и добавил:

— Во всяком случае, мне так показалось. А вот до этого? Он что, всегда был священником?

— Не всегда, — Маллой многозначительно помолчал, а затем продолжил. — О Святе ходят разные слухи. Одни говорят, что когда-то он служил в одном из подразделений военной разведки, другие — что он был военным советником у какого-то африканского короля, третьи видели его в составе группы КГБ «Альфа» при штурме дворца Амина. Что из этого правда, а что ложь я не знаю, но однажды я видел фотографию, на которой человек, очень похожий на Свята, освобождал заложников в аэропорту Тбилиси. Помните ту историю, когда осенью 1983 года несколько человек захватили ТУ-134 и требовали вылета, как тогда было принято говорить, «в одну из стран загнивающего Запада»? Снимок был сделан одним из местных журналистов, что называется, «из-под полы», и нигде по понятным причинам не был опубликован. Только недавно он засветился на просторах родного интернета. Но утверждать не берусь — просто человек на снимке очень похож на нашего командира годочков эдак тридцать тому назад.

— А ты как с ним познакомился? — неожиданно для себя спросил Черепанов.

— Да проще простого, — хмыкнул в ответ Маллой. — Свят меня из плена выкупил. Я в Могилянке учился, готовился стать крупным специалистом в IT-технологиях. Ну, и когда вся академия во главе с ректором двинула на Майдан, я, как говорится, был в первых рядах. О том, что было дальше, вы знаете. Только я все это уже по телику видел. В первые дни нас начали поливать водой из пожарных машин. Приятного, скажу я вам, мало. Особенно под утро, когда на улице минус. Короче, с температурой под сорок и воспалением легких меня на скорой увезли в больничку. Ну, а когда я маленько оклемался — все уже и закончилось.

Парень с нескрываемой досадой вздохнул и, выбравшись из машины, присел рядом с Иваном. Черепанов с любопытством посмотрел на него, ожидая продолжения рассказа.

— Я когда из больнички вышел, Крым уже был российским, а в этих краях появились бородатые дяди в черкесках и кубанках донских казаков. Все мои друзья прямо с Майдана двинули на Донбасс. Мне пришлось их догонять. Ехал автостопом, для меня это дело привычное. Ну, а в Харькове вообще повезло — дядечка с тетечкой согласились подбросить меня прямо в Изюм, где меня уже ждали ребята. Такая добрая тетенька оказалась, пожалела худенького студентика — перед дорогой и накормила, и напоила. Чай с мелиссой такой вкусный был.

Маллой с досадой плюнул и, прислонившись спиной к бамперу старенькой «Нивы», закрыл глаза. Понимая состояние парня, молчал и Черепанов. Свой рассказ Никита продолжил через несколько минут:

— Короче, я не знаю, чем меня там напоила эта тетя, но глаза я открыл уже в Славянске. Вокруг были какие-то люди с автоматами, которые, глядя на меня, смеялись и… Это я уже потом понял причину их веселья. Оказывается, пока я спал, эта добрая тетенька губной помадой написала мне на лбу «Бандера». Я так и проходил весь день, пока на ночь меня не закрыли в какой-то подвал. Ну, а там уже добрые люди подсказали, что к чему. Надпись я, конечно, стер, но пока я там был, меня все продолжали звать Бандерой. Благодаря этой тетеньке я у них там за местного дурачка был. Наверное, потому так быстро и отпустили.

— Отпустили? — с удивлением переспросил Иван.

— Ну, не сразу, конечно. Сначала я дня три в подвале сидел, и какой-то серьезный дядечка со мной беседы вел. Кто, что, где и когда… А потом мне дали телефон и разрешили позвонить домой. Пока то да се… я еще пару недель в Семеновке окопы рыл и мешки с песком таскал. Вот тогда-то и появился Свят. Правда, не один — вместе с ним приехала моя мама. Это было их условие.

Было видно, что Маллой впервые рассказывает историю своего плена постороннему человеку. Он говорил монотонно, односложными фразами, стараясь не углубляться в детали. И хотя его рассказ звучал буднично, по всему было видно, что парень до сих пор переживает случившееся.

— Это я уже потом узнал, что за меня потребовали выкуп в пять тысяч долларов. В конце концов, сошлись на трех. И еще… Мне пришлось пообещать, что в этой войне оружие в руки я не возьму.

Маллой встал и, достав из багажника гитару, стал перебирать струны.

Выдох, вдох. Хорошо дышать

Черный горох нелегко глотать.

Пули и ствол — нажал, и разошлись,

Где добро, где зло — попробуй, разберись.

А что мне надо? Да просто свет в оконце.

А что мне снится? Что кончилась война.

Куда иду я? Туда, где светит солнце,

Вот только б, братцы, добраться б дотемна.

Шаг, другой. До счастья далеко.

Эй, брат, постой, я знаю нелегко.

Вымой лицо, побрейся, улыбнись,

Выйди на крыльцо, свободе поклонись.

А что мне надо? Да просто свет в оконце.

А что мне снится? Что кончилась война.

Куда иду я? Туда, где светит солнце,

Вот только б, братцы, добраться б дотемна…

На окраине села показался Свят. Увидев его, Маллой отложил в сторону гитару и, словно торопясь без свидетелей закончить свой рассказ, сказал:

— Мои друзья меня не поняли, считают предателем. Но я свое слово сдержал — оружие в руки не беру и воюю только на своей стороне. В том подвале, где меня держали в Славянске, были и другие люди. С ними во «что, где, когда» не играли. Их избивали так, что они сутками встать не могли. А другие и вовсе с допросов не возвращались. Вот с того момента я и стал помогать Святу.

«Оказывается, не все так просто, — подумал Иван. — А с виду простой веселый парень, которому любое море по колено». Глядя на Маллоя, который опять забрался в салон автомобиля, он вспомнил разговор со своим старым знакомым. Тот работал преподавателем в местном университете и хорошо знал настроения студенческой молодежи. Еще в далеком 2008 году, выступая на одном из круглых столов, который организовывала телекомпания Черепанова, он говорил о том, какой мощный потенциал хранит в себе гражданское общество Украины и особенно ее молодежь. Вся проблема в том, утверждал он, что это общество разобщено и что нужна национальная идея, которая бы его сплотила. Когда у него спросили — а что же это за идея такая, он на минутку задумался, а потом ответил: «История знает только один способ объединения нации — войну. Кто придумает Украине врага, тот и будет ею управлять». Иван хорошо помнил, что тогда эти слова в зале никто всерьез не воспринял. Их даже не стали обсуждать. Предупреждение выступающего о том, что нужно обратить внимание на молодежь, которая легко поддается внешним манипуляциям, и вовсе никто не услышал.

«А ведь Маллой мне в сыновья годится. И большая часть тех, кто сегодня воюет, это же парни, которым нет еще и тридцати. Неужели смерть этих мальчишек и есть та цена за «свободную Украину?» От этой мысли у Черепанова в груди похолодело, словно перед прыжком из люка десантного самолета, спазм сдавил горло.

— Ну, что, вы здесь — устроились? — вопрос подошедшего, как всегда, тихо священника, отвлек Ивана от его грустных мыслей.

— Завтра уехать отсюда пораньше не получится, — Святенко устало опустился рядом с Черепановым и принялся заваривать чай кипятком из термоса, который он принес из села. — В селе осталось человек тридцать-сорок местных жителей. Просят меня завтра утром провести молебен в церкви. От нее, правда, мало что осталось, и тем не менее. Люди верят, что Божье слово защитит их село от артиллерийских обстрелов.

Оказалось, что сельский батюшка погиб еще в самом начале войны. Он был не местный — приезжал на службу из Донецка. Однажды ранним утром его машина попала под перекрестный огонь в районе Путиловского моста. Изрешеченное пулями и осколками тело отца Никодима смогли достать из машины только через несколько дней. Эту историю Святу рассказал пономарь церкви, который сумел вынести из сгоревшего храма святого Александра Невского антиминс, кадило, подсвечники и несколько икон.

— Я понимаю, что вы, батюшка, не имеете права на совершение полной литургии, — пытался накануне вечером найти нужные слова пономарь, обращаясь к Святенко. — Но мы просим вас провести хотя бы молебен о здравии с Акафистом Казанской Божьей Матери. Я вам помогу. Вы даже не представляете, как это сейчас нужно всем, кто здесь остался.

Святенко долго не соглашался, но, увидев в глазах пономаря, уже пожилого мужчины, слезы — не устоял и все-таки согласился.

Уезжали они из села, когда солнце уже припекало вовсю. Как ни отказывался Святенко, но благодарные старушки все-таки вручили ему сельские гостинцы. На заднем сидении рядом с Маллоем стояла небольшая корзинка, доверху наполненная огурчиками, луком, яйцами. Отдельно лежал небольшой кусок сала, аккуратно завернутый в чистый лист бумаги.

— Я представить себе не могу, — с аппетитом надкусывая сочный огурец, сказал Никита, — как эти люди возятся на своих грядках, когда над головой свистят снаряды?

— Вот так и возятся, — ответил ему священник, — выживать-то надо. На подножном корме, так сказать. Очень за свою скотину переживают. От этой войны коровы молоко перестали давать, а для многих эти буренки чуть ли не единственные кормилицы для всей семьи.

На самом выезде из села Святенко попросил остановить машину и, выйдя из нее, направился к ближайшему столбу линии электропередач. Иван переглянулся с Маллоем, не понимая причины остановки. Аккуратно переступив через оборванные провода, священник приблизился к столбу и стал поправлять закрепленную на нем выцветшую от солнца и дождя небольшую иконку. Такие иконы Черепанов видел почти в каждом селе юго-востока Украины. Их вешали вокруг своих сел местные жители, прося Бога защитить их дома от разрушений. А у кого им в этой стране еще просить?

В Донецк они ехали не совсем с обычной миссией. К волонтерам обратились жители прикарпатского села с просьбой найти и освободить из плена батюшку их прихода. Для этого они собрали, сколько могли, денег и откомандировали в Киев самую бойкую прихожанку из их села восьмидесятидвухлетнюю бабу Зоряну. Несмотря на полное отсутствие зубов, эта бабушка разговаривала так быстро, что вначале их общения ее никто не понимал. Спасибо Тарасу, одному из волонтеров, который в ответ на очередную тираду бабки Зоряны выдал ей в ответ не менее скорострельную порцию каких-то непонятных слов и восклицаний. Если бы не он, миссия бабки так бы и осталась невыполнима.

Сорокасемилетний батюшка попал в плен, можно сказать, по своей наивности. Он не принимал участия в вооруженном конфликте, но всячески старался помочь ребятам из своего родного села, которые были мобилизованы в зону АТО. Отец Любомир загружал свой автомобиль всем, чем делились с ним его прихожане, и ехал через всю Украину на восток — к своим односельчанам. Так было и в последний раз. Подарки бойцам собирали всем селом — были здесь и вещи, и лекарства, и домашние разносолы. Приехав в район Волновахи, где базировался нужный ему полк, своих земляков там он уже не застал — их перебросили в район Артемовска. Выбрав по карте самый короткий маршрут, который проходил через Донецк, отец Любомир направился в путь, рассчитывая часа через три-четыре быть на месте. Остановившие его на въезде в Донецк ополченцы настолько удивились «смелости» батюшки, что вначале даже вежливо поинтересовались у него — хорошо ли он подумал, выбрав этот маршрут? Это уже потом, поняв, что перед ними не идиот, а настоящий священник, который везет подарки своим прихожанам, от души посмеялись. Вытрясли из салона все до последнего сверточка, забрали все, что было в карманах и, дав для порядка пару раз по физиономии, отправили отца Любомира в комендатуру.

Здесь с ним разбирались долго. Сначала выясняли, кто же он на самом деле. Июль в степях Донбасса считается самым жарким месяцем, и батюшка, перед тем как выехать в Артемовск, решил переодеться. Сняв рясу и положив ее в дорожную сумку, он надел летнюю камуфляжную форму, несколько комплектов которой вез своим землякам. «Лучше бы ты костюм Деда Мороза надел, — посоветовал ему один из офицеров, который допрашивал его в первые дни. — И то меньше вопросов было бы». Переодеться в привычную для него рясу ему не разрешили, но и молиться не запрещали. Каждое утро отец Любомир начинал с молитвы. Его паствой стали бойцы ВСУ, которые вместе с ним находились в камере. Большая часть из них попала в плен под Степановкой — маленьким поселком, название которого они будут помнить до конца своих дней. Выгрузив из машин, их бросили в бой, даже не поставив толком боевую задачу. «Вперед!» — крикнул сопровождающий их майор, махнув рукой в сторону ближайшего поля подсолнечников. Не дожидаясь выполнения своей команды, он захлопнул дверь уазика и укатил в направлении железнодорожной станции за следующей партией новобранцев. Многие из бойцов не успели даже снять оружие с предохранителей, не говоря уже о том, чтобы увидеть своего противника. Несколько залпов из реактивных установок «Град» перелопатили поле подсолнухов за считанные минуты, превратив его в сплошное черное пятно выжженной земли.

Когда отец Любомир впервые переступил порог камеры, в которой содержалось человек восемь военнопленных солдат ВСУ, он физически ощутил чувство липкого страха, который окутал этих людей с головы до ног. Страх был везде — в глазах солдат, в их разговорах друг с другом, в гнетущем молчании, которое часто повисало в четырех стенах камеры. Даже в тусклом свете электрической лампочки, которая горела под потолком камеры сутки напролет, был страх. Вот батюшка и занялся «духовным окормлением», поддержкой души и тела новых прихожан.

Сначала он стал рассказывать им о своих детях. Благо, их у него было семеро — рассказ затянулся на несколько дней. Как раз настолько, сколько было нужно, чтобы его друзья по несчастью ему поверили и сами начали рассказывать о себе. Потихоньку разговоры о войне, смерти и неопределенном будущем стали звучать в камере все реже и реже. На смену им пришли разговоры о скорейшем освобождении, встречах с родными, планах на будущее. Сначала отец Любомир вел беседы с одним солдатиком, потом с двумя… А когда он начал каждый вечер читать молитвы за скорейшее возвращение домой живым и здоровым, к ним присоединились все обитатели камеры. Молодые парни и взрослые мужики, которые были призваны в основном из Кировоградской и Николаевской областей, не знали ни одной молитвы. Но то, с каким чувством они вслед за отцом Любомиром повторяли «помилуй мя, Господи, и не даждь мне погибнуть», вселяло в него надежду, что с этого момента эти люди будут не одиноки и Бог останется в их душах.

Вскоре Господь послал отцу Любомиру и его новой пастве еще одно испытание. Однажды утром их привычный график был нарушен громкими криками охранников: «Выходи строиться! Вещи не брать!» Во дворе СБУ их собралось человек двадцать. В августе утреннее солнце было уже не особо ярким, но отвыкшие от дневного света глаза отца Любомира сразу же затянуло пеленой слез. Не в силах смотреть вокруг, он закрыл глаза и, не обращая внимания на слезы, которые градом катились по его щекам, с удовольствием поднял лицо к солнцу и c интересом прислушался к происходящему вокруг.

Гудели двигатели машин, перекрикивались конвоиры, его товарищи пытались переброситься несколькими словами с пленными из других камер. «Куда повезут?» — этот вопрос читался в глазах у всех. То, что им было запрещено брать с собой личные вещи, могло означать только одно — дорога для них будет в один конец.

Наконец, после долгих перекличек их погрузили в автобусы, окна которых были закрыты плотными шторками, и повезли в неизвестном направлении. Ехать пришлось недолго — уже минут через пятнадцать автобусы остановились, и им было приказано выйти. С любопытством оглядевшись вокруг, отец Любомир увидел еще человек сорок пленных солдат ВСУ. Их всех построили в одну колонну и медленно повели по улице. «В центр города ведут», — пробежал между рядами шепот. Эта новость успокоила многих — значит, не на расстрел.

И чем ближе они подходили к этому самому центру, тем больше становилось вокруг людей. Горожане стояли по обеим сторонам улицы сплошной стеной. «Фашисты! Нелюди! Бандеровцы!» — крики дончан становились все громче. В колонну пленных полетели яйца, помидоры, пустые пачки из-под сигарет и бутылки из-под воды. Большинство пленных, опустив глаза, старались не смотреть по сторонам. Но были и такие, которые шли с гордо поднятой головой. «Не прощу, никогда не прощу», — прошептал идущий рядом со священником боец. Сцепив зубы и сжав кулаки, он смотрел по сторонам внимательным, полным ненависти взглядом.

Заметив, что их снимают телеоператоры, отец Любомир улыбнулся прямо в объектив камеры — а вдруг этот сюжет покажут по телевизору, и его родные в этой толпе узнают его? Хоть так он сможет отправить весточку своей семье, что жив и здоров.

Он никогда не был в Донецке и сейчас, с любопытством оглядываясь по сторонам, не видел в этом городе ничего особенного — такой же, как и десятки других городов Украины. Ну, разве что вывесок и рекламных щитов на русском языке больше, чем обычно.

Кожура банана, угодившая отцу Любомиру прямо в голову, заставила его отвлечься от своих мыслей по поводу архитектуры украинских городов. Бросившая ее уже пожилая женщина что-то кричала, пытаясь одной рукой ударить проходившего мимо пленного. Другой рукой она прижимала к себе маленькую девочку с огромным бантом на голове. Не удержавшись, отец Любомир благословил ребенка, по привычке осенив крестом и прочитав молитву:

«Отче наш, що єси на небесах, нехай святиться Імя Твоє, нехай прийде Царство Твоє, нехай буде воля Твоя, як на небі…»

— Не разговаривать! — тут же раздался окрик идущего позади него охранника. Оглянувшись, отец Любомир улыбнулся совсем еще молоденькому пареньку, который с важным видом шагал рядом с колонной пленных, то и дело поправляя съезжающий с плеча ремень автомата. В самом конце колонны он увидел несколько поливочно-уборочных машин, которые на небольшой скорости замыкали строй пленных солдат, вымывая после них асфальт тугими струями воды.

Где-то впереди, наверное, проходил митинг. Обрывки фраз одного из выступающих донеслись и сюда:

— Они хотели захватить Донецк и пройти по улицам нашего города парадом победителей… мы не сдались… история повторяется… сегодня, как и много лет назад… наши отцы и деды… мы им такой парад устроили.

Колонна вышла на площадь. Внимание отца Любомира привлек памятник. Такого огромного памятника Ленину ему в своей жизни видеть не приходилось. Он с любопытством смотрел снизу вверх на «вождя всех крестьян и рабочих» и уже представлял себе, как будет рассказывать об этом своим старшим детям. Он помнил, с каким интересом они слушали его рассказ о терриконах и не могли поверить в то, что эти горы были насыпаны людьми почти вручную.

— Что ты в небо смотришь? Защиты у Бога просишь? Ты сюда посмотри! — казалось, что выкрикнувшая эти слова женщина ни к кому конкретно не обращалась, но отец Любомир замедлил шаг. В руках у женщины была фотография двух детей — девочки и мальчика. Их маленькие окровавленные тела лежали среди разбросанных игрушек во дворе разрушенного дома.

— Будьте вы прокляты! Убийцы!

Несколько разъяренных женщин прорвались к пленным и стали избивать их руками и бутылками с водой. Идущие по бокам колонны охранники попытались оттеснить женщин в сторону, но делали это без особого усердия, явно давая понять, на чьей они стороне. Женщина, которая держала фотографию погибших детей, вцепилась отцу Любомиру в лицо:

— Убийцы! Нелюди! Я вам глотки зубами буду грызть! — женщине казалось, что она кричит. На самом деле ее шепот слышал только отец Любомир. — Вы мне за все ответите, и никакой, слышишь, никакой Бог меня не остановит.

Наконец, конвоиры оттеснили женщин от пленных, и колонна продолжила свое движение.

Приехав в Донецк, «команда» Свята разделилась. Маллой остался «обживать» снятую ими квартиру, а священник с Черепановым сразу же направились на встречу с уполномоченной по правам человека в ДНР Оксаной Ледневой. Занимаясь освобождением пленных, Святенко старался по возможности действовать законными способами. Вот и сейчас — если есть человек, который на этой стороне занимается этими вопросами, почему бы не воспользоваться его помощью? О встрече с омбудсменом самопровозглашенной республики он договорился заранее и, подъезжая к зданию правительства, набрал ее номер.

— Здравствуйте, Оксана Васильевна. Святенко беспокоит. У меня к вам просьба…

Зная, как работает служба безопасности ДНР и сколько времени может уйти на оформление пропуска в административное здание правительства, он попросил омбудсмена встретиться, так сказать, на нейтральной территории. Оставив свою «Ниву» на стоянке, они прошли к фонтану, который был расположен у самого начала бульвара Пушкина. Несмотря на то, что линия фронта проходила в 5–7 километрах отсюда, на бульваре было оживленно. Молодые мамы неспешно прогуливались с колясками в тени деревьев, детвора возилась в песочницах детских площадок, пенсионеры делились друг с другом последними новостями.

— Вот, Ваня, посмотрите, — Святенко красноречиво кивнул в сторону бульвара. — Вы когда-нибудь себе представляли, что война может выглядеть таким образом?

— Да, Сергей Александрович, я тоже об этом думал, — ответил ему Черепанов, отбивая в сторону подростков прикатившийся к нему мяч. — Самое страшное, что в этой войне на каждую сотню погибших военнослужащих приходится до тысячи гражданских лиц.

— В том-то и дело, что гибнут безоружные люди, — задумчиво произнес священник. — Странно, но мне иногда кажется, что кто-то со стороны специально подливает масло в огонь.

— Что вы имеете в виду? — с интересом спросил Черепанов.

— Вы заметили, как изменилась терминология официального Киева? Сначала людей на Донбассе, взявших в руки оружие, называли «несогласными с политикой властей», потом они стали бандитами. А теперь? Не иначе как боевики и террористы. Они как будто подталкивают их — берите взрывчатку и идите в Киев или во Львов взрывать кинотеатры, рестораны, метро… Слава Богу, хоть у этих еще мозги работают…

Святенко тяжело вздохнул и оглянулся вокруг в поисках свободной скамейки. Не ожидавший такой откровенности от Свята Иван даже не нашелся, что ему и ответить. Но потом все-таки решил воспользоваться моментом. Присев рядом, спросил:

— Сергей Александрович, давно хотел у вас спросить… Вот вы священник, молитвы читаете, службу в храме ведете. А где ваша церковь или приход? Не знаю, как это правильно называется.

Священник улыбнулся и, прищурив глаза, весело посмотрел на Ивана:

— Я, Иван Сергеевич, странствующий монах Ордена тринитариев. Слышали когда-нибудь о таком?

Увидев растерянное лицо Черепанова, с той же хитринкой в глазах продолжил:

— Был такой нищенствующий Орден монахов в Испании. Его создали в 1198 году для выкупа христиан из мусульманского плена. Его братья не имели права чем-либо владеть, поэтому, чтобы заплатить выкуп, собирали милостыню. Или сами шли в рабство, в обмен на пленного. Их девизом были слова «Троице слава, а пленным — свобода». За 400 лет своего существования Орден выкупил из плена более тридцати тысяч невольников. Кстати, одним из них был известный всем Сервантес. Если бы в 1580 году монахи не выкупили его из алжирского плена — мы бы никогда не узнали о приключениях странствующего рыцаря Дон Кихота.

Иван так и не понял — правду говорит Святенко или шутит. Но спросить у священника он ничего больше не успел, к ним подошла высокая стройная женщина лет тридцати, и Святенко поднялся ей на встречу.

— Иван Сергеевич, знакомьтесь… Это и есть знаменитая Оксана Васильевна Леднева, сестра милосердия и ангел-спаситель для многих страждущих в этой войне.

— Вот так, Сергей Александрович, и начинается канонизация и причисление к лику святых. Бросьте вы свою религиозную пропаганду.

Оксана поздоровалась со священником и протянула руку Черепанову. В строгой белой блузке и узкой, туго обтягивающей бедра юбке омбудсмен ополченцев абсолютно не была похожа на ту женщину, которую Иван видел на экране телевизора.

Первые официальные обмены пленными начались зимой, и проходили они, как правило, в голой степи между крайними блокпостами ВСУ и ополченцев. Судя по всему, сам процесс обмена занимал не один час. И если все мужчины, принимавшие в нем участие, были одеты в теплый зимний камуфляж, то худенькая девушка, руководившая ими — в тоненькую, не вызывающую доверия при таких морозах курточку и белую вязаную шапочку. Ее тоненькая фигурка часто попадала в кадр операторов, снимающих сюжеты для новостных каналов, и многими воспринималась как инородное тело среди злых мужиков в камуфляже. Прошло совсем немного времени, и редко какой обмен стал обходиться без Ледневой.

Омбудсмен пришла не одна. Иван заметил, что на соседней с ними лавочке расположились два молодых парня в военной форме, которые то и дело поглядывали в их сторону.

— Сергей Александрович, я навела справки, — женщина достала из сумочки сигареты и закурила. — Да, действительно, есть такой — Мельник Любомир Петрович, 1967 года рождения, уроженец села Шумляны Ивано-Франковской области, приходской священник УПЦ Киевского патриархата. Следствие еще продолжается, но уже и так ясно, что в военных действиях батюшка участия не принимал, хотя, как и многие гражданские с той стороны, оказывал содействие армии карателей в виде волонтерской помощи.

— Я так понимаю, Оксана Васильевна, что ваше руководство не будет возражать против освобождения Мельника? — Святенко вопросительно посмотрел на омбудсмена. — Каковы будут ваши условия?

— Условия у нас все те же — или «всех на всех», или «один на одного». Ну, а чтобы обмен был уж совсем равноценный, давайте поменяем вашего батюшку на нашего.

Выбросив окурок сигареты в стоящую рядом урну, женщина достала из сумочки листок бумаги, сложенный вдвое, и протянула его Святенко.

— Вот, возьмите. Это данные на отца Феофана, иеромонаха Свято-Никольского мужского монастыря, который был похищен карателями в районе Угледара и сейчас, по нашим данным, находится в Артемовске. При желании можно за день обернуться. Выясняйте, Сергей Александрович, и если все срастется — звоните. Ну, а дальше будем действовать, как обычно.

Исходя из последних слов омбудсмена, Черепанов сделал вывод, что подобная встреча была у них не первой. Женщина встала, одернула юбку и, с улыбкой посмотрев на Ивана, попрощалась:

— Ну, что, «ослиные братья», я надеюсь, до скорой встречи?

Когда женщина и ее охрана отошли на приличное расстояние, Черепанов повернулся в сторону Святенко:

— Сергей Александрович, я не понял, за что нас только что назвали ослами?

— А я разве вам не сказал? — рассмеялся священник. — Монахи ордена тринитариев были настолько бедны, что не могли позволить себе даже ездить на лошадях. Передвигаться им разрешалось или пешком, или на ослах. Вот за это народ и стал их называть «ослиными братьями». А я смотрю, Оксана Васильевна, в отличие от некоторых, неплохо знает историю.

И снова в дорогу. Иван уже привык к такому ритму жизни. В родном Луганске, с тех пор, как он начал помогать Святенко, ему удалось побывать всего лишь пару раз. Да и то проездом. В его квартире разместилась семья, с которой дружили еще родители Ивана — уже пожилые тетя Надя и дядька Егор с выросшими детьми и внуками. Их большой дом, в котором Иван часто бывал с мамой и отцом в детстве, находился на самой окраине города и попал в самую гущу боевых действий. Узнав, о том, что большая семья Козаченковых уже больше месяца живет в подвале, Черепанов, не раздумывая, отдал ключи от своей квартиры дядьке Егору. После этого он приезжал домой пару раз, но только для того, чтобы взять кое-что из одежды. Иван, в отличие от многих волонтеров, принципиально не надевал камуфляжную форму, считая это «игрой в войнушку взрослых дядей», которым слабо взять в руки автомат. Да и небезопасно это — для любого снайпера на передовой человек в камуфляжной форме — это мишень номер один.

За окнами мелькнули домики придорожного села, рядом с которым они еще вчера коротали ночь. Кресты на металлических каркасах куполов сгоревшей церквушки сверкали на солнце яркими бликами. «Эх, не догадались вчера подсказать местным мужикам, закрыть их какой-нибудь дерюжкой. Для артиллерийского наводчика это просто подарок», — подумал Черепанов, оглядываясь на гостеприимное село. Он сидел рядом с Маллоем, который крутил баранку «Нивы» и что-то тихонько напевал. Иван прислушался.

«Де ми з тобою будем,

Коли закінчиться їхня війна.

Чи вистачить нам сили

Зробити так, щоб впала

Стіна, стіна, стіна.

Впала між нами стіна.

Коли ми з тобою будем,

Коли налиють і скажуть «До дна!»

Чи стане нам бажання

Зробити так, щоби впала

Стіна, стіна, стіна.

Впала між нами стіна».

Маллой замолчал, и какое-то время они ехали молча. Расположившийся на заднем сидении Святенко продолжал с кем-то оживленно беседовать по телефону, убеждая неизвестного собеседника позвонить в Артемовск и решить вопрос по иеромонаху Феофану как можно быстрее.

— Никита, а ты чем будешь заниматься, когда все это закончится? — спросил у парня Иван.

Тот на миг оторвал взгляд от дороги и с удивлением посмотрел на Черепанова.

— Иван Сергеевич, а вы верите, что это скоро закончится?

Черепанов на вопрос парня не ответил. Весь его жизненный опыт говорил о том, что эта так называемая антитеррористическая операция надолго. Прошло минуты две, и Никита, словно прочитав его мысли, заговорил снова:

— Если бы все зависело от нас, то война закончилась бы еще вчера. А так… Неужели не понятно? С востока идут эшелоны с оружием из России, а с запада вагоны с долларами, на которые тоже покупается оружие. А здесь мясорубка. Все они одинаковые.

Этот парень не переставал удивлять Черепанова. Еще вчера он упорно доказывал, что Майдан стоял не зря, и что если бы не Россия, то Украина уже была бы в Евросоюзе. А как он переживал, что в самые решающие дни революции не смог быть рядом со своими товарищами! И на тебе — все они одинаковые…

— Иван Сергеевич, вы же были на Майдане?

— Можно сказать, что был, — настороженно ответил Черепанов. — Я каждый день снимал там репортажи и вечером выходил с ними в эфир. А ты почему спрашиваешь?

— А вам не показалось, что с какого-то момента там все пошло не так?

— Что ты имеешь в виду?

Парень оживился. По нему было видно, что он давно искал собеседника, чтобы поговорить с ним о наболевшем.

— Ну, вот смотрите. Сначала были все мы, и было нас много. Тысячи. При этом каждый знал, что нужно делать. Потом появились люди, которые гуськом вышли на сцену и сказали — вы молодцы, но что делать дальше, мы знаем лучше вас. И они начали нами руководить. Вот я теперь все время думаю — почему именно они? Что, из десятков тысяч людей, которые в те дни стояли на Майдане, других не было?

Машину качнуло на очередном ухабе.

— За дорогой лучше следи, — раздался с заднего сидения недовольный голос Святенко. — И вообще, давайте лучше о деле. Ты, Никита, останешься в Горловке, свяжешься с Ледневой и с ее помощью будешь готовить площадку для обмена пленными. Подбери открытое место за городом, чтобы просматривалось со всех сторон и было подальше от блокпостов. Детали обсудим по телефону. Ну, а мы, Иван Сергеевич, едем в Артемовск вызволять отца Феофана.

А вот отец Феофан вызволяться не хотел. Невысокого росточка, с худенькой шейкой и жиденькой бородкой на бледном, усеяном рыжими веснушками лице он был похож на задиристого петушка, который только что получил хорошую трепку от свого старшего собрата. Синяк под левым глазом являлся убедительным тому свидетельством. Черная монашеская ряса от грязи и пыли превратилась в серую, а ворот выглядывающей из-под нее когда-то белой сорочки, наоборот, стал черным. Но Черепанова больше удивило то, что отец Феофан был босой — грязные ступни ног выглядывали из-под штанин постоянно съезжающих вниз брюк.

— Никакому обмену я не подлежу и никуда отсюда не поеду, — заявил иеромонах, как только переступил порог кабинета следователя СБУ, где его ждали Святенко и Черепанов. — Ибо не гоже менять гражданское лицо, коим я и являюсь, на воина.

— Ну вот, я же вам говорил, — развел руками офицер СБУ. — Этим своим «ибо» он здесь уже всех заколебал.

— Не злословь, ибо сказано в Святом Писании… — тут же встрепенулся монах.

— Да помолчи ты, в конце концов, — отмахнулся от него военный, как от надоедливой мухи, и повернулся к Святенко:

— Как же я вам его отдам, если следствие по нему еще продолжается?

— А в чем его обвиняют? — спросил молчавший все это время Черепанов.

— А вот пусть вам батюшка про свои подвиги сам и расскажет, — предложил следователь, устраиваясь поудобней на жестком стуле. — А я в очередной раз послушаю. Может, чего нового еще услышу.

Обитель иеромонаха Феофана — Свято-Никольский мужской монастырь, находилась в Никольском, небольшом селе, через которое проходила дорога на Волноваху. Несколько дней подряд по этой автомагистрали шла переброска военной техники, которую так ждали бойцы ВСУ под Донецком. Счет шел на минуты. Кольцо окружения, в которое попал город, должно было сомкнуться в строго назначенное время. И вот однажды очередная колонна грузовиков остановилась — на дорогу вышел молодой священник, который в одной руке держал Библию, в другой — медный крест. Иеромонах Феофан, а это был именно он, читал молитвы и призывал воинов одуматься, вернуться домой и не участвовать в кровопролитии. Сначала с ним попытались просто поговорить. Потом, взяв под руки, перенесли на обочину дороги. Один раз, второй. Но батюшка упорно возвращался на свое место и, раскинув в стороны руки, вырастал перед очередным грузовиком или бронетранспортером, как гриб после дождя. И так весь день.

В очередной раз он остановил колонну одного из добровольческих батальонов, бойцы которого с «московским попом» церемониться не стали. Избив отца Феофана до полусмерти, они раздели его, затолкали в рот его же скуфейку и привязали к дереву в ближайшей лесопосадке. Спасибо местным ребятишкам, которые через двое суток нашли уже еле живого батюшку и позвали взрослых. Те выходили его и хотели отвезти в обитель — благо, рядом, но отец Феофан заупрямился. Как только начал вставать и самостоятельно ходить, вновь вышел на дорогу. В разорванной рясе, босой, с еще не зажившими ранами на лице он опять становился перед колонной, закрывал глаза и, раскинув в стороны руки, разбитыми губами бормотал молитвы.

«Тебе, Господи Боже мой, главу мою преклоняю, и во исповедании сердечном вопию: согреших, Господи, согреших на небо и пред Тобою, и несмь достоин просити от Тебе прощения; но Ты якоже блуднаго сына, помилуй мя…»

Лишился ума человек, да и только. Это, наверное, его и спасло. Весть о сумасшедшем батюшке быстро разнеслась по округе. Местные жители его подкармливали, солдаты, прогоняя с дороги, периодически били, но уже не так жестоко. В конце концов за ним приехали местные полицейские, затолкали в машину и отвезли в Угледар. И все бы ничего, может быть, подержали бы и выпустили, но на допросах отец Феофан сначала проклял и предал анафеме все руководство страны, назвав их источником всех бед Украины и «исчадием ада», а потом и вовсе призвал Господа освободить народ от лукавого. И хоть он не называл ни одного имени, полицейские, от греха подальше, передали иеромонаха Феофана в СБУ — пусть там разбираются с этим сумасшедшим. Вот так батюшка и стал сначала сепаратистом, а потом и вовсе — организатором государственного переворота. Одна беда — этот полусумасшедший монах не подписал ни одного протокола допросов, а без этого в суде к любому прокурору могут быть вопросы. Вот и начали гонять отца Феофана от одного следователя к другому. Из Угледара его направили в Краматорск, потом в Славянск, наконец, перевезли в районное управление СБУ в Артемовске, где он и застрял на долгие месяцы.

— Ежели пред тобой супостат какой, позарившийся на отчий дом и родную землю — рази его нещадно, не раздумывая и не сомневаясь в своей правоте. Ежели перед тобой иноверец какой, словом и делом поправший твою веру — гони его с родимой землицы, сколько есть сил и мочи, на помощь Господа нашего уповая. Ибо к праведным деяниям Он всегда нас призывает, направляет и поддерживает. Но когда пред тобой тварь Божья одной крови и одной веры с тобой, остановись, неразумный, усмири свой гнев праведный и протяни такому же неразумному длань свою, раскрой объятия свои для сестер и братьев своих, ибо все мы грешные в этом мире и на этой земле. Аминь.

Отец Феофан выдохнул это на одном дыхании, ни к кому особо не обращаясь, три раза перекрестился и начал бить поклоны. «Да, — подумал Черепанов, — я представляю, как это все выглядело на дороге. Особенно ночью. Удивительно, что после этого он еще живым остался».

— Растудыттебятудыт, — выругался следователь. — И вот так уже второй месяц. Слушать этого праведника уже нет никаких сил. Разбирайтесь с ним сами, а я пойду с начальством поговорю — как с этим божьим созданием дальше быть.

Он встал и, бросив злой взгляд на монаха, вышел. Отец Феофан поднял голову и впервые за все время посмотрел на своих собеседников. Судя по беглому взгляду, которым он удостоил Черепанова, тот его особо не заинтересовал. А вот Святенко, который, как всегда, был в своей серой рясе, внимание монаха к себе привлек гораздо больше.

— А вас, отче, я знаю, — с почтением произнес отец Феофан. — Вы Свят — однорукий священник, который помогает в этой войне сиротам, страждущим и заблудшим душам.

Увидев удивленные глаза Святенко, он продолжил:

— Не удивляйтесь. Я в этих застенках давно, а весть о добром деле всегда опережает того, кто его творит. Братья по несчастью часто вспоминают ваше имя, в помыслах своих жаждут оказаться среди вызволенных вами.

Монах поддернул сползающие без ремня штанины брюк и, подойдя к столу, тяжело опустился на стул. По всему было видно, что чувствует себя он не очень хорошо — скулы на худом лице заострились, а тело тряслось в мелком ознобе.

— Захворал я малость, — как бы оправдываясь за свою слабость, произнес он. — Но эта напасть ненадолго. Ибо все непосильное можно осилить, веруя в Господа нашего Всемогущего.

При этих словах перекрестился не только отец Феофан, но и Святенко. Черепанов уже начал привыкать к манере общения иеромонаха, а точнее, к тому, что почти в каждом предложении тот поминает Бога. Иван подошел к Феофану и, не спрашивая у того разрешения, приложил к его лбу руку. Как он и предполагал, лоб оказался горячим.

— У нашего героя температура под сорок, — сказал он, повернувшись к Святенко. — Пойду, посмотрю, что у нас в аптечке есть для такого случая.

— Иван Сергеевич, в багажнике среди вещей должны быть кроссовки Маллоя, — бросив взгляд на босые ноги иеромонаха, попросил его Святенко. — Отцу Феофану будут в самый раз. Ну, а мы тут пока поговорим, так сказать, по-братски.

Черепанов вернулся минут через пятнадцать. Стараясь не мешать разговору двух святых отцов, он поставил на стол термос, бросил к ногам Феофана старые кроссовки Маллоя, а сам принялся рыться в походной аптечке, пытаясь найти что-нибудь жаропонижающее.

— При всем уважении к вам, я не хочу, чтобы меня меняли на отца Любомира, — продолжая, по-видимому, беседу, сказал иеромонах. — И не потому, что он отступник Рано или поздно, но за этот грех предстанет он перед Всевышним, и воздастся ему за содеянное в полной мере. А сейчас что ж? Снимите вы оковы с него, вернется он домой, обнимет деток своих, а потом опять начнет разжигать пламя братоубийственной войны. Ибо сказано в Писании, нет ничего, что может остановить агнца, если он верует. А отец Любомир верует. Свято верует в то, что творит добро, и благословляет на это других, не ведая, что благословляет на убийство. В нем мирское взяло верх над христианским. Нет благословления для тех, кто участвует в братоубийственной войне. Я же прошу, чтобы Господь вразумил всех, кто взял в руки оружие.

Отец Феофан встал, перекрестился и опять начал бить поклоны. Покачнувшись, он чуть не упал. Подоспевший Черепанов подхватил батюшку и усадил на стул.

— Вот, отец Феофан, выпейте, — Иван протянул ему несколько таблеток и крышку термоса, наполненную теплой водой. — Вы нужны нам сильным и здоровым.

— Правильно Иван Сергеевич говорит — вы, отец Феофан, нам нужны. Хватит тут рассиживаться, нужно и о других страждущих подумать. Отдохнете недельку-другую и будете мне помогать, — Святенко говорил это как о давно решенном вопросе, но Иван почувствовал, что это решение он принял только сейчас, услышав его последнюю фразу.

Услышал его и отец Феофан. Он задумчиво посмотрел на Святенко, но возражать на этот раз не стал. Взяв из рук Ивана крышку термоса с водой, он потянулся к таблеткам, которые небольшой горкой лежали на столе. Пил он их по одной, склонив голову набок и долго присматриваясь к каждой из них. При этом он опять стал похожим на маленького петушка, выискивающего в россыпи зерен самое вкусное.

Помещение медицинского изолятора в районном управлении СБУ отличалось от других камер, в которых содержались задержанные, только старой табличкой с надписью «Медпункт». А в остальном все те же узкие нары, все тот же грязный умывальник и вонючая дырка в полу, заменяющая унитаз, и такое же зарешеченное окошко под самым потолком камеры. И только то, что этот так называемый «медпункт» был рассчитан на содержание четверых задержанных, делало эту камеру номером «люкс» для всех остальных «сидельцев», месяцами ожидающих своей участи в забитых по десять, а то и по пятнадцать человек камерах. Святенко удалось договориться со следаком, чтобы эту ночь отец Феофан провел в медизоляторе. Снабдив его термосом с горячим чаем и противовоспалительными таблетками, они попрощались с батюшкой до следующего утра.

Все оставшееся время прошло в бесконечных переговорах с руководством СБУ в Киеве, без которого местные военные и шага ступить не могли. Но их тоже можно было понять — приехали двое гражданских забирать подследственного и, главное, кого?! Посягнувшего на самое святое — честь и достоинство президента. Но Святенко знал, как работает бюрократический аппарат в этой стране, и поэтому многие вопросы, связанные с обменом двух священников, решил еще в Киеве. Все упиралось в местного следователя военной прокуратуры, который потребовал письменное распоряжение на освобождение подследственного из-под стражи.

— Нет, ну, а вы как хотели? — разведя руки в стороны, удивленно спрашивал у них подполковник. — Дело внесено в государственный реестр, занимается им не обычная, а военная прокуратура, и тут на тебе — освободить. А на каком основании, позвольте полюбопытствовать? Ибо сказано в инструкции…

На этом месте следователь осекся, как бы прислушиваясь к тому, что он только что сказал, и внимательно посмотрел на еле сдерживающих смех Святенко и Черепанова. В конце концов не выдержал и рассмеялся сам.

Письменное распоряжение об освобождении иеромонаха Феофана из-под стражи он получил по факсу часа через два, когда уже закончился рабочий день и не было даже надежды дождаться из столицы хоть какой-то ответ. Сделав несколько копий документа, подполковник аккуратно сложил их в несколько раз и спрятал во внутренний карман кителя. Перехватив удивленный взгляд Черепанова, поднял вверх указательный палец и, явно копируя отца Феофана, произнес:

— Ибо никто не знает, чем закончится завтра этот ваш обмен. Если что-то пойдет не так, кто будет стрелочником, и ежу понятно. А так мне спокойней будет.

Утро началось опять с телефонных переговоров. Черепанов разговаривал с Маллоем о месте обмена, Святенко с Холод о составе и количестве лиц сопровождения, подполковник с начальством о представителях со стороны Украины. Услышав, что таким представителем будет не он, следователь вздохнул с облегчением и заметно повеселел. Время уже близилось к обеду, а они так и толкались возле своей «Нивы» во дворе районного управления СБУ. Ждали опергруппу, которая будет сопровождать их к месту обмена и, как сказал подполковник, «…обеспечивать прикрытие и общее оперативное руководство операцией». Святенко никогда не нравилось излишнее внимание со стороны спецслужб к такому деликатному делу, как обмен военнопленными, но участие силовиков в обмене священников было одним из условий Киева.

Когда микроавтобус с оперативниками въехал во двор и из него вышел их командир — Святенко улыбнулся и сделал к нему шаг навстречу.

— Андрей! Ну, слава Богу! А я боялся, что опять пришлют какого-нибудь толстомордого помощника с неограниченными полномочиями и неуемной фантазией, — Святенко и немолодой уже майор крепко пожали друг другу руки.

Черепанов, который до этого уже принимал участие в нескольких обменах, тоже знал этого майора и нескольких бойцов из его группы. Военные выполняли свою работу четко и грамотно, но при этом всегда прислушивались к мнению членов группы Святенко. Вот и сейчас, не тратя время на разговоры, они разложили на капоте машины карту и склонились над ней, изучая местность вокруг точки обмена, которую предложил Маллой. Даже беглого взгляда на извилистые линии дорог и голубые пятна водоемов было достаточно, чтобы оценить вариант, предложенный парнем. Ни одной «зеленки», ни одного террикона и промзоны рядом — прямая дорога в чистом поле, соединяющая два шахтерских города — Горловку и Дзержинск. Правда, чтобы попасть туда, им нужно сделать небольшой крюк через Константиновку, но зато неспокойный и многолюдный Майорск остается в стороне. Позвонив Маллою и еще раз уточнив время встречи, Святенко вопросительно посмотрел на майора. Тот поднял вверх согнутую в локте руку и покрутил над головой кистью — «Взлетаем», знак, понятный любому спецназовцу. Перед тем, как занять свое место в машине, отец Феофан повернулся лицом к зданию управления СБУ и осенил его троекратным крестом. Стоящий у входа подполковник снял фуражку и тоже перекрестился.

— Ну, вот и попрощались, — ни к кому не обращаясь, сказал иеромонах. — Хороший человек, добрый. Только сам не ведает, что творит, ибо живет без духовного окормления.

На месте они были часа через полтора. Остановив машины на небольшом, но хорошо видном издалека пригорке, майор дал команду своим бойцам, и они рассредоточились вокруг, слившись с уже пожелтевшей стерней придорожного поля. Черепанов с майором не успели даже выкурить по сигарете, как со стороны Горловки показалось несколько быстро приближающихся машин. Метрах в двухстах они остановились, два человека вышли и направились в их сторону. «Мужчина и женщина. Гражданские. Ведем», — пискнуло в переговорном устройстве командира спецгруппы.

— Никак сама Оксана Васильевна пожаловала, — произнес Святенко, всматриваясь в приближающихся к ним людей. — Ну да, а рядом наш парнишка.

Он кивнул майору и пошел навстречу Маллою и Оксане Ледневой. Минут через пять они встретились посреди участка дороги, пожали друг другу руки и о чем-то оживленно заговорили. «Та сторона просит разрешения на видеосъемку», — голосом одного из бойцов пискнула рация командира спецназовцев. Черепанов не успел спросить у майора, каким образом его бойцы узнали содержание разговора между переговорщиками, его внимание отвлек Святенко. Взмахнув рукой, он резко повернулся и быстро направился в их сторону.

— Что-то пошло не так, всем готовность номер один, — тут же прореагировал на ситуацию майор.

Подошедший Святенко их успокоил:

— Оксане Васильевне вдруг захотелось снять процесс обмена на видео, а я с детства не люблю фотографироваться. Поэтому, Иван Сергеевич, нам придется поменяться ролями — я останусь здесь, а вы пойдете вместе с отцом Феофаном.

На груди майора опять пискнуло переговорное устройство: «Справа на полвторого — на проселочной дороге две машины».

— Поторопитесь, Ваня, — с тревогой попросил его Святенко.

Иван и рад был бы поторопиться, но кроссовки Маллоя оказались отцу Феофану великоваты. Почти не отрывая ног от земли и опять придерживая сползающие под рясой штанины брюк, иеромонах двигался по дороге, как на лыжах. Видно, и сам поняв всю комичность своего положения, отец Феофан наклонился и, сняв кроссовки, прижал их к груди, как самое дорогое, что есть в его жизни.

— Благостно-то как, тихо. Давно я не слышал такой тишины, — мечтательно произнес батюшка, поворачиваясь в сторону Черепанова.

Иван хорошо знал технологию обмена и сейчас, чувствуя на себе взгляды как минимум двух снайперов, беседовать с иеромонахом о природе ему не хотелось. Бесцеремонно развернув отца Феофана в сторону уже ожидающей их группы людей, он тихонько подтолкнул его вперед:

— Давайте поторопимся, батюшка. У нас с вами еще будет время поговорить.

Пока выполнялись неизбежные в таких случаях формальности — сверка личных данных, фотографий и подписание протокола передачи, отец Феофан стоял рядом и с интересом рассматривал незнакомых ему людей. Так и не увидев среди них никого в церковном облачении, он повернулся к Черепанову и с интонациями обиженного ребенка произнес:

— Вы меня все-таки обманули. Я не вижу здесь брата по вере, а вижу одних воинов.

С этими словами отец Феофан развернулся и медленно пошел назад. Никто из участников обмена не ожидал такого поворота событий. Первым спохватилась омбудсмен.

— Э нет, святой отец! Так не пойдет. — Она догнала иеромонаха и, приобняв его за плечи, решительно развернула в обратную сторону. — Здесь я командир. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, прямо шагом марш!

* * *

Отец Любомир, взяв свой пакет с вещами, шагнул в сторону Черепанова и Маллоя и, словно не веря в свое освобождение, оглянулся. Омбудсмен ополченцев что-то терпеливо объясняла отцу Феофану, настойчиво показывая в сторону ожидавших их автомобилей. Батюшка, словно и не слыша ее уговоров, замер на месте, прижимая к груди все те же грязные кроссовки. Затем он освободил одну руку и трижды осенил крестом стоящих как бы за невидимой чертой отца Любомира, Черепанова и Маллоя. Его губы при этом шевелились, наверное, в словах молитвы.

« Еще молимся Господу Богу нашему о еже вси распри, раздоры, разделения, вражду и злобу всеконечно в державе нашей истребити, тишину же народу нашему даровати и миром вожделенным нас оградити, рцем вси: Господи, услыши…».

 

Глава 6. Родненький, не уходи!

Ключ застрял основательно. Мало того, что он не хотел проворачиваться ни в одну, ни в другую сторону, так еще и не вытаскивался из узкой щели замка. Казалось, что этот ржавый кусок металла сцепил челюсти на своей добыче и сейчас проглотит ее. Отступив на шаг от двери, Иван посмотрел на свои руки. Пальцы были покрыты глубокими ссадинами и кровоточили. Он не помнил, сколько времени ушло на попытку открыть этот дурацкий замок. Час? Два? Неужели и на этот на раз у него ничего не получится?

Противный комок спазмом сдавил горло, стало трудно дышать. Иван понял, что еще секунды — и потеряет сознание. Рванувшись к двери, он из последних сил надавил на нее плечом, но старые с облупившейся краской доски выдержали и этот удар. Его тело медленно сползло вниз. Зацепившаяся за сучок нитка старенького свитера натянулась, как струна, и беззвучно оборвалась. «Мама будет ругать за то, что порвал свитер», — подумал Иван. От бессилия по его щекам потекли слезы. Темный клубок чего-то липкого окутал его с ног до головы и, приподняв над землей, стал медленно удаляться в сторону чернеющего на горизонте леса. И в это время дверь открылась. На пороге в полоске яркого света стояла мама. Она долго всматривалась в темноту двора, а потом негромко кого-то позвала. «Сынок, пора домой!» — услышал Иван, все дальше и дальше удаляясь от нее. «Мама, я здесь!» — попытался крикнуть он, но вязкая темнота, словно в воронку, стремительно рванулась в его открытый рот и липкими щупальцами сдавила ему грудь.

Проснувшись, Иван еще долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к громким ударам своего сердца. Рядом, уткнувшись в его плечо, тихо посапывала Ольга. Осторожно отодвинувшись от нее, Черепанов приподнялся и, почувствовав на губах привкус соли, провел рукой по лицу. Ладонь была мокрая от слез. Поняв, что заснуть уже вряд ли удастся, Иван взял куртку и тихонько направился в сторону, где тускло горела лампочка шахтерской коногонки. За столом дежурной медсестры, положив под голову какую-то потрепанную книжку, дремала баба Шура. Когда Черепанов проходил мимо, она встрепенулась, подняла голову и полусонным голосом уставшего человека прошептала:

— Ты куда в такую рань, Ваня? Подремал бы еще чуток. В кои-то веки тишина.

Не дожидаясь ответа от Черепанова, она поправила пуховый платок, которым были укрыты ее плечи, и снова закрыла глаза. Стараясь не шуметь, Иван поднялся по ступенькам на первый этаж больницы и направился к выходу, где рассчитывал найти Виктора — бессменного сторожа больницы, который в последнее время стал называть себя часовым. Да оно, собственно, так и было. Когда этот человек спит — для всех было загадкой. Сутки напролет его горбатенькая, да еще и на костылях фигура маячила у входа в больницу. Днем он был кем-то вроде диспетчера — если хочешь кого-то найти, спроси у Виктора. Ну, а ночью, закрыв на первом этаже все двери, он занимал место в вестибюле и не спускал глаз с входных дверей. «Война, братка, такая штука, — любил вслух порассуждать Виктор. — С ней, понимаешь, шутить не надо. Особенно нам. Мы ж, понимаешь, на самом передке обороны. Глядеть надо в оба».

Судьба с Виктором обошлась сурово. Поставленный в детстве диагноз — церебральный паралич — был для парня, можно сказать, приговором, но Виктор не сдался. Рано потеряв родителей, он не стал маячить в городских переходах с протянутой рукой, а начал работать. Выбрав оживленный участок дороги, раздавал рекламные проспекты и газеты, продавал изоленту и рабочие перчатки водителям. У многих из них этот парень на костылях вызывал, кроме чувства сострадания, еще и уважение. Дом, в котором жил Виктор, попал под ракетный удар одним из первых. Парня контузило, и соседи на руках принесли его в ближайшую больницу, думая, что несут уже труп. Немного подлечившись и поняв, что идти ему больше некуда, Виктор остался в больнице.

Вот и сейчас, прислонив костыли к стене, «часовой» сидел у открытого окна и вслушивался в предрассветную тишину.

— Что, братка, не спится? — спросил он у Черепанова. Иван присел рядом и достал пачку сигарет. Закурив, он задумчиво посмотрел на Виктора, который, обрадовавшись ночному собеседнику, принялся рассказывать ему очередную историю из своей жизни. Изредка, чтобы не обидеть парня, кивая в ответ, Иван стал вспоминать приснившийся ему сон. Хотя, что тут вспоминать? Эта старая дверь снится ему уже не в первый раз, и как он ни пытается ее открыть — сделать этого ему никак не удается. То он не может найти ключ, то замка не оказывается на месте. Однажды все, казалось, срослось — и ключ в кармане быстро нашелся, и замок оказался на месте, только вот отверстия для ключа в этом замке не оказалось.

Сегодня он уже почти открыл этот проклятый замок! Слышно было, как внутри него несколько раз что-то щелкнуло. Казалось еще один оборот и… что-то черное и липкое хватает его сзади за плечи и уносит все дальше и дальше от заветной двери. Сон постоянно прерывался в этом месте, и Черепанову оставалось только гадать, что скрывается за этими старыми сучковатыми досками. Оказывается — дом, в котором он вырос, его родители. В его ушах вновь раздался голос мамы, который в этом странном сне звал его домой.

— Вот такие дела, братка. Что ты на это, как военный человек, скажешь? — вопрос Виктора заставил Черепанова вернуться на грешную землю.

— Ну, не знаю, — абсолютно не понимая, о чем идет речь, промямлил он. — Здесь нужно все хорошенько обдумать.

— Что тут думать! — Виктор вскочил и, подхватив свои костыли, заковылял к центральному входу. Вернее, к тому месту, где он когда-то был. Разорвавшийся невдалеке боеприпас, скорее всего мина сто двадцатого калибра, разнесла своими осколками стеклянный вестибюль больницы, что называется, в пух и прах.

— Вот сюда нужны листы фанеры, желательно большие и толстые, а здесь можно закрепить деревянный брус и обшить все досками, — Виктор энергично размахивал одним из костылей, указывая им в сторону уже начавшего ржаветь покореженного каркаса дверей. Оказывается, последние минуты их «разговора» он делился с Иваном своими планами по ремонту центрального входа больницы.

— Все это, Витя, ерунда, — Черепанов подошел к парню и, остановившись рядом с ним, огляделся. — Прилетит еще один «подарок» с той стороны, и разлетится твоя фанера в разные стороны, как одуванчик на ветру. Сюда нужны мешки с песком и желательно в несколько рядов.

Поговорив с Виктором еще несколько минут и пообещав ему раздобыть уже в ближайшее время мешки, Черепанов, накинув на плечи куртку, вышел на улицу. Лето уже было на излете, и в оттенках неба появилась та прозрачность, которую можно видеть только осенью. Где-то за горизонтом начинало полыхать пламя утренней зари. Ее первые лучи сначала робко, а потом все уверенней прорезали остатки ночных сумерек, заставляя их прятаться за высокими стенами городских домов или за крутыми склонами терриконов. Редкие голуби, гомон которых раньше не давал покоя любителям понежиться в утренней прохладе городских квартир, перелетали в поисках крошек от одного дома к другому.

Уже по привычке Черепанов прислушался. Где-то далеко на востоке «работала» тяжелая артиллерия. Выстрел — и секунды через три-четыре взрыв. Выстрел — взрыв. Выстрел — взрыв. И так по многу раз. «А баба Шура говорила, что сегодня тихо», — вспомнил он слова дежурной медсестры в подвале больницы. И как бы в подтверждение его мыслей где-то на другом конце города послышались завывания «Града».

Позади себя Черепанов услышал шаги, и ему на плечо легла рука Ольги. Она остановилась рядом и, как потревоженная птица, повернула голову в сторону доносившихся звуков выстрелов.

— Похоже, бьют с «Восточного». Господи, ну когда же это закончится! Если пойдет «ответка», мы и сегодня из подвала носа не высунем, — в ее голосе явно были слышны нотки раздражения и тревоги.

— Не думаю. Они что, не видят, откуда «Град» работает? Да и разведка у них чуть ли не в каждом районе, — Черепанов повернулся в сторону Ольги.

Эту женщину он знал уже лет пять. Они познакомились, когда Иван отпраздновал свой пятидесятилетний юбилей, а возраст Ольги только подбирался к отметке сорок. Их случайная встреча произошла в этой же больнице, где она работала участковым врачом, а он пришел к ней на прием в роли простуженного больного. Обычно в таких случаях Черепанов обходился народными методами — банькой с крутым парком да хорошим чаем с медом или малиновым вареньем. Но только не в этот раз. Банька не помогла, а к больному горлу прибавился еще и противный кашель, от которого болела вся грудь. С мыслями о возможном воспалении легких Черепанов и направился в свою районную поликлинику. Не зная часов приема больных участковым терапевтом, он пришел, что называется, наобум и застал врача, уже одевающего пальто. При этом женщина говорила по телефону с каким-то Алексеем и просила его не вставать с постели до ее прихода, тем более что она уже спешит к нему. Мельком взглянув на Ивана, который хотел закрыть за собой дверь, она поставила на стол свою сумочку и, сняв пальто, направилась к умывальнику.

— Снимайте свитер, я хочу вас послушать.

Черепанов так и не понял, что с ним произошло. Обычно в таких случаях решения принимал всегда он. Но на этот раз вместо того, чтобы уйти, он безропотно снял свитер и повернулся лицом к своему «командиру».

— Дышите…. Не дышите… — при этих словах врач, которая сосредоточенно вслушивалась в его хрипы, подняла глаза и посмотрела на Черепанова. Иван не знал, сколько времени прошло, а команды «дышите» так и не поступало. Да это было и неважно. Он готов был не дышать хоть вечность, лишь бы видеть глаза этой женщины. На щеках у врача появился яркий румянец, она быстро отвернулась и со словами «одевайтесь» начала выписывать ему направление к рентгенологу.

Ну, а дальше… Иван, в знак благодарности за оказанное ему внимание, предложил подвезти врача домой. Она сначала отказалась, но потом, наверное, вспомнив свое обещание скоро приехать к некоему Алексею, согласилась. Уже по дороге выяснилось, что Алексей — это ее сын, и что ему всего лишь восемь, и что живут они с ним вдвоем, и что ее мама на этот раз приехать не смогла, и бедный ребенок один-одинешенек, с температурой под сорок.

Прошло время. Выздоровел и Алексей, и Черепанов, более того — они стали друзьями. А вот кем они стали друг для друга с Ольгой — он тогда так и не понял. Считая, что жизнь научила его разбираться в людях, он почувствовал, что любит эту женщину и, более того, узнав, что она беременна — готов был сделать ей предложение. Однажды, поддавшись очередному порыву, Иван среди бела дня бросил работу, купил кольцо, огромный букет роз и примчался к себе домой, где его должна была ждать Ольга. Но квартира оказалась пуста. Пустым был и стаканчик в ванной комнате, в котором всегда стояла ее зубная щетка. О женщине, с которой он прожил здесь почти два месяца, ничто не напоминало. Кошка, которая гуляет сама по себе, в очередной раз проявила характер.

С тех пор они встречались несколько раз. Ивана прежде всего волновала судьба их будущего ребенка. И однажды, встретив Ольгу, он напрямую задал ей вопрос: «Почему?». А в ответ услышал:

— Не будет у нас ребенка, Ваня. Прости, но так получилось. Я хоть и врач, но ничего сделать не смогла. Такое бывает…

А потом началась война. Когда Иван организовывал выезд сотрудников своей компании в Харьков, он позвонил Ольге. Но та, поблагодарив его за заботу, сказала, что сына она уже давно отправила к маме в Нежин и что вечером сама выезжает туда же. На том и попрощались…

На этот раз в город Черепанов попал с миссией Красного Креста.  Заручившись поддержкой ООН, международный комитет начал организовывать доставку гуманитарных грузов на юго-восток Украины. С самого начала этой деятельности сотрудники миссии столкнулись с массой непредвиденных трудностей. Разве могли себе представить ее руководители в Женеве, что колонна машин, движение которых было согласовано на самом высоком уровне, может быть остановлена каким-то капитаном с непонятными нашивками на камуфляже и гранатометом в руках? Или что очередной командир очередного блокпоста в наглую начнет требовать взятку за возможность беспрепятственного проезда колонны? Вот тогда и было принято решение привлечь к этому делу волонтеров, особенно тех, кто хорошо ориентируется в обстановке на месте. Официально они не входили в состав миссии, но их машина встречала колонну Красного Креста на западной границе Украины и сопровождала ее до крайнего блокпоста украинской армии, где эстафету перехватывали волонтеры из группа Свята.

В этот раз грузовики миссии доставили помощь для пяти тысяч человек. Это было продовольствие, теплые вещи, гигиенические наборы и инсулин для больных диабетом. Черепанов сразу оценил методы работы сотрудников миссии, которые не отказывались от помощи городских или районных властей, но при этом доставленный ими груз отдавали непосредственно в руки только тем, кто в нем нуждался. В крайнем случае передавали его напрямую в больницы или специально созданные для этого центры.

Однажды, приехав в очередную больницу города, Иван, как всегда, принялся помогать с разгрузкой гигиенических наборов и коробок с инсулином. Работа продвигалась быстро. Медицинский персонал больницы выстроился в длинную цепочку и передавал относительно не тяжелые ящики друг другу. Работа уже подходила к концу, когда Черепанов услышал женский смех, показавшийся ему очень знакомым. Спрыгнув с кузова машины, он взял несколько коробок и пошел вдоль цепочки, внимательно всматриваясь в лица. Ольгу он заметил издалека. Увидев Ивана, она замешкалась и чуть не уронила пакет с лекарством.

— Ты как здесь оказалась? Ты же уехала к маме в Нежин еще в начале лета?

— Уехала… Но понимаешь… Это долгая история. В общем, я вернулась, Ваня.

Ольга передала очередной пакет своим подругам и сделала шаг ему навстречу. Растерявшийся Иван так и стоял с коробками в руках, не зная, что делать дальше.

— Давай, родненький, я тебе помогу.

От этих слов Черепанова словно обдало жаром. Оказывается, на этом свете есть человек, которому он не просто «родной», а «родненький». Ольга взяла у него верхнюю коробку и как-то виновато улыбнулась.

— Ты прости меня, Ваня, за тот случай. Понимаешь, не поверила я тебе тогда и сделала большую глупость, — она повернулась и медленно пошла в сторону больницы. — Потом и хотела вернуться, но испугалась.

В это время Черепанова позвали. Разгрузка была закончена, и нужно было ехать по другому адресу.

— Оля, мне нужно уезжать, но вечером я обязательно вернусь. Где тебя можно будет найти?

— А что меня искать, Ваня? Как начались обстрелы, мы все в этой больничке и живем. Дома ведь таких подвалов нет.

И он вернулся. Это было ровно неделю назад. Уже закончила свою работу миссия, уехал и Свят с Маллоем. Прощаясь, священник внимательно посмотрел на Черепанова:

— Решай сам, Ваня. Я тебе верю — если останешься, то без дела сидеть не будешь. А тех, кто нуждается в твоей помощи, в этом городе предостаточно.

С этими словами Святенко отступил от него на шаг и перекрестил.

— Храни тебя Бог, Ваня. Будет Господу угодно — еще встретимся.

За спиной Ивана и Ольги раздались голоса. Больница просыпалась. На крыльце показалась группа женщин, каждая из которых держала в руках небольшую хозяйственную сумку. Иван уже знал, что в таких сумках жители окруженного войсками ВСУ города постоянно носят с собой документы, деньги, лекарства и небольшой запас еды, так как никто из них не знает, что будет с ними в следующую минуту. Вслед за женщинами на крыльцо вышли старики и дети. Все хотели погреться на солнышке после холодного подвала.

Анна Сергеевна, главный врач больницы, распорядилась перенести лежачих больных в подвал после первых налетов авиации. Никто не хотел верить в то, что целью украинского штурмовика была именно больница, но выпущенная с него ракета разорвалась как раз между школой и больницей. Хорошо, что все это случилось летом, когда в школе не было детей. Осколками в здании повыбивало все окна, повредило крышу. Разгоревшийся в одном из классов пожар потушили приехавшие на вызов пожарники. Больнице досталось больше. Ладно бы только окна, но огромный осколок, влетевший в самую середину трансформаторной будки, оставил больничный корпус и все подсобные помещения без электричества.

Когда гул самолета затих где-то высоко в небе и люди пришли в себя — нашли убитых. За углом больницы кричала женщина — мать погибшего подростка, которого она приводила на прием к врачу. А Верочку, молоденькую санитарку хирургического отделения, нашли только через несколько часов — взрывной волной ее отбросило в дальний угол подсобного помещения, а упавший шкаф проломил девушке череп, не оставив несчастной ни малейшего шанса.

После этого налета Анна Сергеевна быстро распределила просторный подвал между отделениями, выделив самый сухой угол для грудничков. Так в больнице называли только родившихся детей, от которых отказались их мамаши. А таких деток на попечении Сергеевны, как называли между собой главврача сотрудники больницы, было восемь. Больные, которые на тот момент находились в стационаре, отнеслись к такому решению с пониманием. Поддержал свою Сергеевну и медперсонал. Все думали, что в этом подвале они проведут пару ночей, а там все вернется на круги своя. Но жизнь распорядилась иначе. Ночные обстрелы города украинской артиллерией участились настолько, что горожане стали забывать, когда они в последний раз спали спокойно. Сначала некоторые сотрудники, живущие в этом районе, вынуждены были оставаться ночевать в подвале на свободных койках. Потом здесь появились их дети и родственники, а потом…

А потом больница стала временным домом для многих жителей района, которые в одночасье очутились на улице. Пожилые люди, у которых просто не было физических сил быстро прятаться в убежище, жили в подвале неделями. Те, кто помоложе, каждое утро поднимался наверх и помогал медперсоналу по хозяйству, некоторые торопились на работу. Это было невероятным, но в осажденном городе продолжали торговать остатками продуктов магазины, на последних запасах муки держались хлебозаводы, с большими сложностями и перебоями, а зачастую и под обстрелами, работали городские службы.

— Ну что, Ваня, попьем чайку и за работу? — Ольга подняла голову и снизу вверх, как тогда на приеме, посмотрела на Черепанова.

В начале лета, приехав к маме в Нежин, она решила обустраиваться здесь основательно. С директором соседней школы договорилась о переводе в нее сына, а заодно решила и проблему своего трудоустройства. Школьная медсестра ушла в декретный отпуск, и появление Ольги именно в этот момент директор назвал «залогом своего спокойного отпуска». Он вместе с ней поехал в больницу и быстро решил все формальности с ее трудоустройством. Да там особых проблем и не было — кто же откажется от терапевта с таким стажем работы?

А как обрадовалась решению дочери остаться в Нежине мама! Сбылась ее давняя мечта, чтобы дочь и внук были рядом, а не за тридевять земель. Она давно была на пенсии, но, чтобы не оставаться дома одной, продолжала работать. Теперь же, чтобы больше внимания уделять внуку, решила работу оставить.

И все, кажется, было хорошо, как говорится, жизнь налаживалась, и что еще нужно было для счастья? Но однажды вечером, включив телевизор, Ольга увидела репортаж о своем родном городе. Показали разрушенные дома, оборванные линии электропередач, сгоревшие машины, военную технику, окровавленные тела горожан. И людей. Людей, которые шли по улицам, возились на своих приусадебных участках, стояли в очередях за водой и хлебом. В одной из очередей мелькнуло знакомое лицо бабушки, которая была пациенткой Ольги многие годы. Та молча смотрела в камеру оператора, прижимая к груди хлеб и пачку соли. В ее глазах не было страха, но там было столько боли, что Ольга не смогла смотреть на это дальше и выключила телевизор. Ночью она долго не могла уснуть, а утром, когда вся семья собралась за завтраком, объявила о своем решении вернуться назад.

Приехав в город, она даже не стала заходить домой — сразу направилась в свою больницу. Тщетно прождав на остановке маршрутку, Ольга решила идти пешком, и чем дальше она отходила от центра, тем больше было следов войны, а прохожих на улице становилось все меньше. Какой-то дядечка, знавший ее по имени-отчеству, предложил свою помощь и, поставив сумку с вещами на багажник велосипеда, зашагал рядом.

— Вы, Ольга Германовна, не бойтесь, — искоса посмотрев на нее, сказал он. — Они в это время почти не стреляют. Сторожиться надо ближе к вечеру. Тогда да — бахкают, бандеры проклятые.

— Ну, почему же сразу «бандеры»? — осторожно спросила Ольга. — Я слышала, что и местные могут специально стрелять по городу.

— Ага, — дядечка громко рассмеялся. — Выходит, мой сын Васька утром выходит из дому, приходит, значит, на службу и давай палить из всех калибров по родной хате. Так, что ли? А то, что там жена, сынишка, я с его мамкой — это как же? Да и мы не слепые — видим, откуда что прилетает.

Может, правда, а может, и нет, но после ее вопроса дядечка вдруг вспомнил, что у него еще есть дела на соседней улице и, не прощаясь, бесцеремонно поставив сумку Ольги на землю, укатил на своем велосипеде.

— А я знала, что ты вернешься, — заявила Анна Сергеевна, когда Ольга переступила порог ее кабинета. — Не сейчас, так к зиме приехала бы. Не такой ты, подруга, человек, чтобы отсиживаться в стороне, когда здесь такое творится.

Они сразу договорились, что Ольга как участковый терапевт возьмет на себя район, улицы которого выходят на самые окраины города. Желающих работать там трудно было найти и в мирное время, а сейчас и подавно.

— Там, Оля, в июне был просто ад. Люди бросили все и уехали, кто куда, — наставляла нового участкового врача Сергеевна. — Но были и такие, которые остались. В основном это старики да инвалиды. Некоторые прибились к нам и живут при больнице. Ты, подруга, поговори с ними — они тебе подскажут, где и кого искать в первое время.

Помощник из Ивана был просто замечательный. Раньше Ольга за день обходила три-четыре адреса, а с его помощью — шесть-семь. Проблема была в том, что, кроме обычной сумки с лекарствами, ей приходилось нести в руках еще и продукты, и воду, и теплые вещи. Вызвавшись помогать, Черепанов предложил все это добро развозить на машине, но не успели они еще в первый день совместной работы доехать и до окраин города, как невдалеке разорвалась мина. Одна, вторая. А потом в соседнее дерево ударила пуля из винтовки снайпера. Короче, после этого случая Иван решил больше не рисковать и раздобыл вместительный альпинистский рюкзак. Утром они набивали его до отказа, и Черепанову приходилось таскать его целый день. Правда, к вечеру, когда они заканчивали свой «медицинский обход», в рюкзаке редко что оставалось.

Многих своих подопечных Ольга хорошо знала. Еще бы! Столько лет проработать терапевтом в поселковой больнице. Вот и сейчас они подошли к дому Валентины Аркадьевны — одинокой старушки, которая лет до семидесяти работала в местной школе, обучая детей русской грамматике и литературе. «Графиня» — так называли ее между собой ученики за прямую осанку и манеру разговаривать. Любой сорванец с разбитыми коленками был для нее «сударем», а худенькая девочка в платье, доставшемся ей от старшей сестры — «сударыней». Валентина Аркадьевна всю жизнь прожила одна. Соседки поговаривали, что очень давно, еще в начале пятидесятых, была у нее «несчастная любовь» — офицер из воинской части при аэродроме. Пара была — всему поселку на загляденье. Дело даже к свадьбе шло. Но тут приехала «законная супружница» этого кавалера, да еще и с двумя детьми. Вот с тех пор и перестала «графиня» верить людям, а всю свою любовь отдала чужим детям.

— Валентина Аркадьевна! — крикнула Ольга, заглядывая поверх калитки во двор дома. — Хозяюшка!

Но на ее крик никто так и не вышел. Иван через забор внимательно осмотрел двор учительницы. Видно было, что война «приходила» сюда не один раз. Окна в доме были затянуты полиэтиленовой пленкой, а на крыше большая часть шифера была сдвинута со своего места и держалась, что называется, на честном слове. Но при этом дорожка к дому была подметена, высокие кусты хризантем аккуратно подвязаны разноцветными полосками ткани, и даже осыпавшиеся, не успевшие еще созреть яблоки были собраны в плетеную корзину. Черепанов толкнул калитку и вошел во двор. Пока Ольга стучала в уцелевшее возле двери окошко, он решил поискать хозяйку за домом, где, как правило, у местных жителей находились хозяйственные постройки и огороды.

С этой стороны дому досталось больше — часть стены треснула так, что отошла от крыши и угла сантиметров на двадцать. В открывшуюся щель была видна мебель в одной из комнат. Сарайчик, в котором, по-видимому, на зиму хранился уголь и дрова, сам превратился в кучу дров. Из чудом уцелевших клеток на Ивана с любопытством смотрел одинокий кролик.

Хозяйку они нашли в самом дальнем конце огорода. «Графиня» сосредоточенно орудовала лопатой, засыпая воронку от мины стодвадцатимиллиметрового калибра. Несколько округлых черных пятен еще сырой земли говорили о том, что совсем недавно таких воронок на огороде было несколько.

— Валентина Аркадьевна, вот вы где, — c каким-то облегчением в голосе окликнула ее Ольга.

Пожилая женщина выпрямилась и посмотрела в их сторону.

— Ольга Германовна? — удивленно произнесла она. — А мне сказали, что вы уехали к маме.

— Правильно сказали. Только я недавно вернулась. Вот, по старой памяти решила вас навестить. Как вы тут?

Старушка резким движением воткнула лопату в землю и, отряхнув подол длинной юбки, сказала:

— Пойдем, милая, в дом, — и, глянув на Черепанова, спросила. — А вы из чьих будете, сударь?

Иван уже было открыл рот, чтобы сообщить о своем дворянском происхождении, но, перехватив взгляд Ольги, сдержался.

— Из местных я, Валентина Аркадьевна, из местных. Вот Ольге Германовне помогаю.

Вслед за «графиней» они прошли в дом. Хозяйка извинилась за то, что не может угостить их чаем — электричества нет уже вторую неделю.

— Ну, что вы, Валентина Аркадьевна, не время сейчас чаи распивать, — засуетилась вокруг нее Ольга. — Давайте я ваше давление проверю, а вы нам расскажете, как вы здесь живете. Может, все-таки переберетесь в больницу? Мы вам поможем.

— Ну, уж нет, милочка. И вообще, чего это я буду уходить из своего дома? — в голосе старушки появились металлические нотки. — Стреляют? Так на то подвал есть. Слава Богу, силы еще есть в нем укрываться. И потом, дорогуша, я уверена, что это ненадолго. Уж кто-кто, а я знаю характер наших ребят как никто другой — они не позволят этим мерзавцам так измываться над нами. Вот увидите, мои мальчики скоро пойдут в наступление.

Слушая хозяйку дома, Черепанов на какое-то мгновение почувствовал себя героем романа Булгакова «Белая гвардия», в котором тоже был окруженный город, ночная канонада и фанатичная уверенность в силах мальчиков, которые стали на защиту этого города. «Настоящая графиня», — подумал он, а вслух спросил:

— Валентина Аркадьевна, позвольте полюбопытствовать, а зачем вы засыпаете воронки от снарядов? Вы думаете, что стрелять больше не будут?

— Может, и будут, — старушка холодно посмотрела на Ивана. — А вы что же, сударь, прикажете в этом, простите великодушно, дерьме и жить? Я не позволю превращать мой дом и мою землю в хлев. Надеюсь, я вам доходчиво объяснила?

Черепанов не успел ответить этой холодной, как ледяная глыба, старухе — почувствовав напряжение, вмешалась Ольга.

— Валентина Аркадьевна, дорогая, у вас повышенное давление. Вам нельзя волноваться и тем более заниматься физическим трудом ни в коем случае. Я вам сейчас оставлю таблетки.

Засуетившись, она начала доставать из рюкзака продукты, воду и другую мелочевку, которую привез гуманитарный конвой Красного Креста накануне. Старушка какое-то время следила за ее действиями спокойно, но потом подошла к столу и решительно заявила:

— За таблетки, милочка, спасибо. И вода как нельзя кстати. Мыло, пожалуй, тоже можно оставить, а все остальное мне без надобности.

— Как это без надобности? — возмутилась Ольга. — Мы, значит, специально для вас все это несли, а вам оно «без надобности»? Ничего не знаю, берите. Неизвестно теперь, когда я к вам попаду в следующий раз. Мне еще знаете, сколько улиц обойти надо?

— Вы, Ольга Германовна, послушайте старого человека, — продолжала настаивать на своем старушка. — Сколько мне той еды надо? Ложку супа да две каши. А продукты сейчас в цене. Может, этот пакет кому спасением будет? Да чего далеко ходить. Вон в конце улицы Лузгины живут. У них и в мирное время, кроме водки, в доме ничего не водилось, а сейчас, думаю, и подавно. Молодежь я, правда, давно не видела, а вот сама Лузгина мелькала. Правда, это с неделю назад было. Мало ли что. Вот вы к ней и наведайтесь.

Отойдя от дома бывшей учительницы, Иван не выдержал и оглянулся. «Графиня», взяв лопату, продолжала возиться в своем огороде, закапывая очередную воронку.

— А дама с характером, — с усмешкой произнес он. — Такая, если надо будет, еще и в атаку пойдет.

Прижимаясь к заборам и внимательно смотря себе под ноги, они двинулись по узкой улочке, старательно обходя обрывки проводов и куски битого кирпича. Черепанов шел впереди, закрывая собой и своим рюкзаком спутницу. Уже были случаи, когда на их пути попадались неразорвавшиеся мины и снаряды. Иван их не трогал. Он со всех сторон обкладывал опасную находку камнями и кусками шифера, а рядом втыкал ветку с полоской белой ткани от разорванной больничной простыни.

Таких находок становилось все больше и больше. Присмотревшись к боеприпасам, Черепанов увидел знакомую ему еще со времен Афганистана маркировку. Судя по всему, ВСУ расконсервировала военные склады, которые остались в Украине еще с времен Советского Союза. Пролежавшие почти пятьдесят лет в подземных бункерах и хранилищах не все боеприпасы выдержали испытание временем. Иван своими глазами видел торчащую из крыши четырехэтажной «хрущевки» ракету, выпущенную из реактивной установки «Град». Пробив перекрытие дома, большая ее часть торчала из потолка спальни одинокой пенсионерки, которая так и продолжала жить в этой квартире. Да что старушка, весь многоквартирный дом оказался в заложниках металлической трубы, начиненной тротилом и тысячей металлических шариков.

Дом Лузгиных находился в самом конце улицы. За небольшими грядками и несколькими фруктовыми деревьями сразу начинались фермерские поля с так и не убранным в этом году урожаем. Забора вокруг дома не было, да и от дома как такового мало что осталось — три стены да покосившаяся печная труба. Навстречу Ольге и Черепанову выскочила грязная и худая собака с ошейником и короткой цепью, один конец которой был надежно обмотан вокруг дерева. Кровь на шее животного и следы от когтей на дереве красноречиво говорили о многочисленных попытках собаки избавиться от цепи. Вместо того, чтобы лаять на непрошеных гостей, псина принялась бегать вокруг людей и заглядывать им в глаза.

— Да она же голодная, — Ольга наклонилась и, погладив собаку, достала из сумки ржаной хлеб.

Скорость, с которой животное его проглотило, красноречиво говорила о том, что ее не кормили дня три, а может, и больше. Отыскав алюминиевую миску, Иван налил в нее воду и поставил перед собакой.

— А где же хозяева? — Ольга осмотрелась. — Ваня, я обработаю ей рану, а ты посмотри, пожалуйста, за домом. Неужели все ушли, бросив собаку на голодную смерть?

Став на колени, Ольга сняла с собаки ошейник и принялась состригать грязную шерсть с запекшейся кровью, а Иван не спеша двинулся вокруг дома. Тело мужчины он заметил посреди огорода — через высохшие стебли кукурузы ярким пятном отсвечивала его синяя рубашка. Крупный осколок снес несчастному пол головы так, что красно-серое месиво внутренностей черепной коробки вывалилось на сухую землю, став лакомством для бездомных собак и другой живности, которая обитала на окраине города. Рядом с трупом лежала грязная матерчатая сумка с разбитыми бутылками, остатками вареной картошки и несколькими луковицами. Достав телефон, Черепанов попробовал дозвониться главврачу, чтобы та сообщила в милицию и прислала машину за трупом. В трубке раздались короткие гудки, которые Ивана особо и не удивили — мобильная связь в центре города работала с большими перебоями, а здесь и подавно.

Вернувшись к Ольге, он рассказал ей о своей находке.

— Наверное, это хозяин дома, а где же сама Лузгина? — приметив в углу двора погреб, она направилась к нему. Дверь, сбитая из сучковатых досок, открылась с противным скрипом, и в нос Ольге ударил спертый воздух давно не проветриваемого помещения. Наклонившись вперед, она крикнула в темноту:

— Хозяйка! Есть кто живой?

Не дождавшись ответа, Ольга уже хотела закрыть дверь, но собака, до этого сидевшая посреди двора, вдруг рванулась вперед и скрылась в темноте погреба. Достав карманный фонарик, Черепанов двинулся вслед за ней. Неожиданно для него погреб оказался довольно глубоким — скользкие от сырости ступеньки уходили все ниже и ниже, а самого дна так и не было видно. Наконец, он увидел деревянные бочки, какие-то ящики и мешки, а вдоль стен пустые стеллажи, на которых, по-видимому, раньше красовались многочисленные и разнообразные банки с домашней солкой.

— Ничего себе! Да здесь настоящее бомбоубежище! — Ольга спустилась вслед за Черепановым и, оглядываясь по сторонам, испуганно прижималась к его спине. При этом она зажимала нижнюю часть своего лица носовым платком. Запах сырости, сгнивших овощей и, самое главное, человеческих экскрементов затруднял дыхание. Черепанов вспомнил Афганистан — точно такая же вонь стояла в схронах моджахедов, которые неделями прятались от советских солдат в ожидании своих караванов с оружием или наркотиками. Обнаружив такое убежище, они «проветривали» его экстремальным способом — парой ручных гранат, брошенных в темноту ямы.

Иван натянул на нос ворот рубашки и медленно повел лучом фонаря сначала в одну сторону, потом в другую. Фигуру женщины первой заметила Ольга — Иван почувствовал, как вцепились ее пальцы в его плечо. Та сидела на сдвинутых вместе ящиках среди груды какого-то тряпья и, медленно раскачиваясь, безучастно смотрела перед собой. Вокруг нее были разбросаны пустые бутылки из-под водки, банки от рыбных консервов и множество комков разорванных газет. Грязными пальцами она и сейчас продолжала рвать на мелкие кусочки бумагу и со злостью бросать их перед собой. При этом она что-то еле слышно бормотала. Иван прислушался.

— Возьмите, возьмите деньги, только не трогайте меня. Уходите! Слышите? Я вас прошу, оставьте меня. Уходите! — Глянув на Ивана безумными глазами, женщина пошарила рукой в груде тряпья и, достав оттуда стеклянный стакан, протянула его к Ольге. — Он злой, а ты добрая. Налей мне водочки, очень тебя прошу. Я тебе и денежку дам. Налей хоть глоточек.

Жалобно завывая, она оторвала несколько кусков газеты и протянула их Ольге. Та, выйдя из-за спины Ивана, попыталась приблизиться к женщине.

— Хорошо, дорогая, я налью. Но для этого нужно подняться наверх. Вы давно были наверху? Там тепло, там солнышко. Пойдемте со мной.

Ольга говорила это тихо, обращаясь к женщине, как к маленькому ребенку. Но ее слова вызвали неожиданную реакцию. Женщина бросила в Ольгу стакан, и, вскочив, забилась в самый темный угол подвала.

— Нет! Я не пойду! Там взрывы, взрывы. Они хотят меня убить, они стреляют в меня. Оставьте меня! Слышите? — Лузгина, а судя по всему, это была она, на секунду замерла, к чему-то прислушиваясь. — Летит. Слышите? Это летит снаряд. Нужно прятаться. Не стойте! Прячьтесь, прячьтесь.

Она бросилась к своим ящикам и с головой укрылась валяющимся там тряпьем.

— Тяжелый случай, — Ольга повернулась к Ивану. — Шизофрения. Водка и война сделали свое дело. Ты милицию вызвал?

— Нет еще. Связи нет. А с этой что будем делать?

— Ну, с ней, я думаю, особых проблем не будет, — шепотом сказала Ольга — Я кое-что придумала. Ты говорил, что возле убитого мужчины видел бутылки? Набери в одну из них немного воды и принеси сюда.

Идея Ольги сработала. Увидев бутылку с прозрачной жидкостью, Лузгина затряслась от нетерпения и безропотно вышла из подвала во двор. А здесь, пока она щурилась от солнечного света, Ольга сделала ей укол снотворного.

— Звони Анне Сергеевне, пусть присылает наряд милиции и кого-то из наших, не оставлять же ее здесь?

Уложив уснувшую женщину под уцелевшую стену дома, Черепанов и Ольга присели рядом. Собака, бегавшая до этого по двору, тут же улеглась возле них, преданно заглядывая в глаза Ольге. Та ласково погладила ее по голове.

— Не бойся, дурочка, мы тебя здесь не оставим, поедешь с нами.

Достав из сумки еще кусок хлеба, она отдала его собаке и, повернувшись к Черепанову, сказала:

— Вот ты мне, Ваня, объясни. Живут в одном и том же городе, на одной и той же улице две женщины. Расстояние между их домами — несколько сотен метров, а такое впечатление, что это две разные цивилизации.

Посмотрев через плечо на продолжавшую спать женщину, Иван коротко обронил:

— Война, Оля, и не таких ломала.

В своей жизни Черепанову не раз приходилось видеть, как меняются люди в условиях боевых действий. Он помнил сопливых мальчишек из своего взвода, которые, превозмогая страх, сдерживали атаки моджахедов, но своих позиций не оставили и не побежали. И в то же время он видел, как взрослые мужики плакали и мочились в штаны только при одних звуках разорвавшихся невдалеке снарядов.

Машина из комендатуры приехала где-то часа через два. Быстро осмотрев и сфотографировав тело погибшего мужчины, военные выкопали неглубокую яму и похоронили его здесь же.

— Не вести же в город, — как бы оправдываясь, сказал один из них. — Там и так все морги забиты, а электричество неизвестно когда будет.

После этого они в поисках документов перерыли все вещи в разрушенном доме, но смогли найти паспорт только хозяйки. Надев на всякий случай на Лузгину наручники, они затолкали ее в машину и спросили:

— А куда ее? К нам или к вам?

— Везите к нам, — Ольга на секунду задумалась и добавила. — Только Анну Сергеевну предупредите, чтобы ее поместили в отдельную палату и дали что-нибудь успокоительное. А я приду, и будем разбираться дальше.

— Оля, мы с тобой здесь уже давно крутимся, наверняка примелькались, — оглянувшись вокруг, сказал Черепанов. — Давай поедем вместе с ними от беды подальше.

— А собака? Я ее здесь не брошу.

— Да берите с собой свою собаку, — крикнул военный, сидевший за рулем. — Мы в последнее время и не такое возим. Поторапливайтесь, нужно сматываться отсюда.

И словно в подтверждение его слов, на противоположном конце поля раздался громкий хлопок, а затем характерный «шелест» пролетающей у них над головой мины, которая разорвалась ближе к центру поселка.

— По многоэтажкам бьют, — ни к кому не обращаясь, сказал водитель и надавил на педаль газа.

Приехав в больницу, Ольга сразу же начала заниматься Лузгиной, а Черепанов пошел «устраивать» на новое место жительства Найду, именно так решила назвать привезенную ими собаку Ольга. Хотя, что ее было устраивать? Не успел он повернуть за угол больницы, как она рванулась в сторону своих сородичей, которые ютились возле больших труб районной котельной. Кроме обычных дворняжек здесь нашли приют и домашние любимцы, которых бросили их хозяева, в спешке уезжая из города. Самое поразительное было в том, что все эти боксеры, овчарки, лабрадоры и болонки мирно уживались на небольшом пятачке асфальта, который снизу прогревался трубами с горячей водой. Несмотря на начавшиеся в городе перебои с продуктами, многие жители микрорайона подкармливали этих животных, кто чем мог.

До вечера еще было далеко, и Черепанов решил заняться делом, которое поручила ему Сергеевна, узнав, что у него есть машина — снабжение больницы водой. Из кранов в квартирах горожан она перестала течь сразу же после начала военных действий. По этому поводу ходили разные слухи. И что это фашисты специально перекрыли ее подачу на непокорную территорию, и что повредило взрывом трубопровод, и даже что вода в канале «Днепр-Донбасс» отравлена «украми». Но на самом деле, думал Иван, остановились насосы, которые качали эту самую воду и которые не могли работать без электричества. Восстановят электричество — появится и вода. Только вот когда это будет?

Обстрелы города артиллерией ВСУ становились все ожесточенней и не прекращались ни днем, ни ночью. Правительственные войска во что бы то ни стало стремились замкнуть кольцо вокруг города, в котором, по их мнению, остались одни сепаратисты и «ватники», так в Украине начали называть население Донбасса. Мол, у них вместо мозгов одна вата. Но у этих «ватников» оказалась хорошая память. Они хорошо помнили, кто громче всех во время последней войны кричал «москаляку на гиляку», «москалив на ножи», и какие у этих патриотов были эмблемы. Это Европа удивилась, увидев на шевронах украинских добровольческих батальонов символы гитлеровских батальонов СС, а Донбасс нет. Каратели — они и есть каратели. Что тогда, что сейчас. Именно жестокость, с которой вели себя бойцы этих так называемых «добробатов» по отношению к мирным жителям Донбасса, заставила многих из них взять в руки оружие и стать на защиту своей земли от распоясавшихся бандитов.

Воду Черепанов набирал в одной из маленьких криниц — так местные жители называли родники с кристально чистой водой, которые выходили на поверхность некоторых степных балок. К счастью горожан, несколько таких криничек оказались на окраинах города. Чем ближе Черепанов подъезжал к роднику, тем чаще ему навстречу стали попадаться люди с тележками и велосипедами, к которым были прикреплены бидоны и большие фляги. В ведрах или так называемых «флакушках» из-под магазинной воды переносили воду только пожилые люди. У Ивана сердце сжималось, когда он видел скрюченную почти до земли старушку, которая еле переставляя ноги, несла бутылку с двумя литрами воды. На сколько ей этой воды хватит? На день? Два? А потом опять сюда. И это если не будут стрелять.

Черепанов старался приезжать сюда к концу дня. Для нужд больницы ему нужно было набрать много воды, и он не хотел мешать тем, кто приходил сюда с одним ведром. Вот и сейчас, оставив машину в стороне, Иван взял один из алюминиевых бидонов, на котором красовалась надпись «Пищеблок», и стал спускаться к роднику. Здесь он застал человек семь горожан, которые набирали воду и делились друг с другом последними новостями.

— Это ж надо, — удивлялся пожилой мужчина. — Одному нашему снаряд пробил крышу, упал на кровать и не взорвался. А он в это время в соседней комнате очки свои искал. Вот повезло, так повезло! Про таких говорят — под Богом ходят.

— Вы меня послушайте, — подхватила тему одна из женщин. — Мне соседка рассказывала, у нее сын в ополчении воюет. Так однажды после артиллерийского обстрела вылезли они из землянки, в которой ховались, смотрят, а рядом из земли большущий снаряд торчит. Подождали они, пока он маленько остыл, и раскрутили его. А там в середке записка. Значит, так мол и так, пишет вам такой же, как и вы, рабочий из Харькова, я на вашей стороне и хочу помочь вам, чем могу. Осмотрели они этот снаряд, а он поломанный.

— А правду говорят, что на проходной центрального хлебозавода хлеб начали раздавать бесплатно? — вмешалась в разговор женщина, которая пришла за водой с маленькой девочкой.

— Так-то оно так, — ответил ей бойкий дед, одетый в белую сорочку и костюм при галстуке. — Только, милая, туда еще добраться надо. Я вон вчера, старый дурак, сунулся туда среди дня, так еле ноги унес. Так шандарахнули по этой пекарне, что люди от нее врассыпную, как горох, покатились. Наверное, кто-то из местных и наводит.

— А вы что, не знаете? — опять подал голос первый мужчина. — На днях тут задержали одну девку и пацана. Они по городу ходили и специальные маячки на стены вешали. Это приборы такие маленькие, которые сигналы подавали, куда стрелять. Говорят, расстреляли этих паскуд на месте.

Вода из родника била с глубины, и в том месте, где она выходила на поверхность, образовалось небольшое озерцо. Окружив его со всех сторон, люди набирали воду одновременно, не мешая друг другу. Пристроившись со своим бидоном у самого края, Иван сначала набрал полную кружку воды и выпил ее маленькими глотками. Ему вспомнилось, как в детстве он вместе со своими родителями ходил в лес. Обычно это было весной, когда трава в лесу была ему по колено, а цветы полыхали таким разноцветьем красок, что рябило в глазах. В глубокой балке, на склонах которой и рос тот памятный лес, среди огромных гранитных глыб тоненькой струйкой бил родник. Маленький Иван подставлял свои ладошки и пил из них прозрачную и очень холодную воду. А потом мама набирала ее в стеклянную банку и осторожно несла домой, чтобы приготовить необычайно вкусный чай.

— А вы, случайно, не из нашей больницы будете? — отвлек его от воспоминаний голос бойкого деда.

— Да, оттуда, а что?

— Не подскажете, зубник там сейчас работает? Ну, тот, который протезы делает.

Черепанов не успел ответить, как в их разговор вмешалась одна из женщин:

— Нет, ну вы посмотрите на этого старого пердуна — вчера чуть голову не потерял, а сегодня новые зубы ему подавай.

Вокруг все рассмеялись, но дед оставался серьезным и, подождав, когда утихнет смех, сказал:

— Вот вы зубоскалите, а мне, между прочим, в этом году уже семьдесят четыре будет. Вот и посчитайте — в сорок третьем году, когда я родился, самая война была. Фашист на Дону и Кубани хозяйничал, а мои родители про меня думали. А если бы они в победу не верили, разве бы я на свет появился?

Но бойкая на язык женщина не унималась.

— То-то я смотрю, вырядился ты, как будто у нас завтра парад победы. Костюм, рубашка, галстук. Вот еще зубы вставишь, и полный порядок будет.

Дед набрал свою пластмассовую емкость, выпрямился, поправил сбившийся набок галстук и сказал:

— Дура ты, Надька, у меня и сейчас полный порядок. Женюсь я. Вот пришел за водичкой, чтобы было, чем после гостей посуду помыть. А если меня разозлить, так я еще и детей со своей Настюхой настрогаю.

В больницу Иван вернулся вовремя. По городу ударила тяжелая артиллерия, и грохот разрывов постепенно приближался к их району. Загнав машину в просторный гараж, он поспешил в вестибюль, где столкнулся с Ольгой.

— Вернулся, родненький, а я уже места себе не нахожу.

Она без стеснения обняла Черепанова и поцеловала его в губы. Раньше, еще до войны, когда они шли по улице рядом, Ольга не позволяла Ивану даже взять ее под руку, а если он приглашал ее в ресторан, то она всегда выбирала место за столиком подальше от людей, предпочитая спрятаться за какими-нибудь пальмами или аквариумами. Но Ивану такие изменения в любимой им женщине были приятны. Рассмеявшись, он спросил:

— И куда делась моя стеснительная Оля, которая на людях не хотела принимать даже букет цветов?

Но Ольга его шутливый тон не поддержала. Вновь не обращая внимания на снующих мимо больных и медперсонал, он положила руки на плечи Ивану и посмотрела ему в глаза.

— Потому что я, Ваня, только сейчас поняла, как я тебя люблю. И что счастье, Ваня, это такое… это такое… Ну, вот как сейчас. Оказывается, родненький, счастье — это всего лишь мгновение. Счастлив тот, кто умеет эти мгновения чувствовать.

Черепанов не успел ей ничего ответить — мощный взрыв ударил по ушам и заставил задрожать все здание. Так, полуобняв друг друга за плечи, они и побежали к ступенькам, ведущим в подвал.

Внизу разрывы снарядов звучали приглушенно, но содрогание мощных блоков фундамента говорило о том, что наверху сейчас творится сущий ад. Обитателям подвала во время обстрелов ничего не оставалось, как только угадывать, куда прилетел очередной снаряд. После очередного такого угадывания кто-то облегченно вздыхал — значит, снаряд разорвался далеко от его дома, а кто-то, наоборот, закрывал лицо руками, а потом долго сидел на своей кровати, представляя картину, которую он увидит, когда придет на родную улицу.

— Иван Сергеевич, неужто гаубицы по нам колотят? — спросил у Черепанова Федорович.

Старик шамкал беззубым ртом, то и дело поворачивая свою лысую голову с торчащими ушами в ту сторону, где раздавался взрыв. Полуслепой и полуглухой старик лежал в подвале с самого начала войны. Он был стар настолько, что присматривающий за ним правнук даже точно не знал, сколько ему лет. Попав в очередной раз в больницу из-за обострения какой-то из своих многочисленных болячек, Федорович так домой и не вернулся. Игорек, правнук деда, шепнул Черепанову, что и возвращаться уже некуда — многоквартирный шахтный барак, в котором жил ветеран Великой Отечественной войны, сгорел недели две назад.

— Похоже, Федорович, дальнобойная по нам работает, — ответил Иван, присаживаясь на краешек кровати старика.

— Дальнобойная, говоришь? Это хорошо, — прошамкал дед.

— Что ж хорошего, дедушка? — удивился Игорек, который прислушивался к их разговору.

— А то, внучек, что дальнобойщики никогда прицельно не бьют. Эти гавнюки всегда мажут. Вот я помню, когда мы Вислу форсировали…

Узнать, что случилось во время форсирования польской реки, им так не удалось — Федорович замолчал и, как это с ним часто в последнее время бывало, заснул на полуслове.

Иван осмотрелся. Во время таких обстрелов в подвале собирались не только все, кто находился в это время в больнице, но и те немногие жители, которые еще оставались в близлежащих домах. На кроватях лежали только старики и больные, все остальные сидели рядом друг с другом, поставив на колени свои сумки с документами или прижимая к груди детей.

Дети в этом подвале — особый случай. Прижимаясь к своим мамам и испуганно озираясь по сторонам, малыши свято верили в то, что на улице гремит гром и сверкают молнии. Но никто из малышей в это время не мог заснуть. Наверное, общее состояние тревоги и страха, которое витало под сводами подвала, каким-то образом передавалось и им. Сложнее было с детворой постарше, с теми, которых сказочками о дожде и громе уже не обманешь. Стены подвала надоедали им уже через сутки, и их любознательные натуры рвались на улицу. Чтобы хоть чем-то занять ребят, в подвал принесли игрушки и книги, но взрослые заметили, что детворе и не играется, и не читается. Единственное, что увлекало их — это рисование. Стены подвала были увешаны рисунками детей. Чаще всего они рисовали себя и своих родных, что было и не удивительно. Удивительно было другое — в их рисунках хозяйничала война. В небе рядом с привычным солнышком кружились самолеты, от которых вниз шли черные точки — бомбы; на улицах, среди цветов и деревьев, угадывался силуэт танка, а большинство домов были без крыш, окон и дверей. Очень часто дети рисовали своих отцов и братьев, в руках которых были автоматы или знамена. Многие из таких рисунков были подписаны печатными буквами: «Папочка, я тебя люблю», «Мой папа солдат». Но Черепанова больше всего поразил один рисунок, который нарисовал, скорее всего, мальчишка. В верхнем углу был нарисован маленький человечек с большим автоматом, а все оставшееся место на листе заняли два слова: «Папа» и «Победа».

Иван не любил находиться в подвале ночью. Обычно он спускался сюда, когда его обитатели уже спали, и уходил рано утром. Вот и сейчас, оглянувшись вокруг, он почувствовал себя неуютно. Вокруг него были одни старики, женщины и дети. Мужчин было мало. Да и что это были за мужчины? Сторож Виктор на костылях да несколько его друзей, при взгляде на которых вспоминалась фраза военных врачей: «К строевой службе не пригоден». Словно прочитав его мысли, Ольга, которая занималась тем, что при свете фонаря штопала рукав его куртки, как-то странно посмотрела на него.

— Ваня, я давно хотела у тебя спросить… Вот скажи, за что они нас ненавидят?

В это время один из снарядов разорвался так близко, что стены и потолок подвала заходили ходуном. Иван от неожиданности даже присел. Ольга со слезами на глазах отложила в сторону куртку и с обидой в голосе сказала:

— Они нас здесь убивают, а ты им помогаешь. Посмотри вокруг, Ваня. Это город, в котором ты вырос. Это люди, с которыми ты еще полгода назад встречался на его улицах, а это дети, среди которых мог быть и мой Алеша и наш с тобой ребенок. А они снарядами!

Черепанов тяжело опустился на кровать и, обняв плачущую Ольгу, уткнулся в ее волосы.

— Родненький, пообещай мне, что ты больше никогда не будешь им помогать. Пообещай, что ты вернешься домой. Обещаешь?

Иван ничего ей не ответил и сидел, уткнувшись в ее волосы, пока Ольга не успокоилась и не уснула.

Артиллерия ВСУ не умолкала всю ночь. Подвал угомонился и заснул ближе к утру, когда разрывы снарядов стали раздаваться все дальше и дальше от больницы. Черепанов открыл глаза, почувствовав, что затекло плечо, на котором спала Ольга. Неловко пошевелившись, он разбудил и ее.

— Что, родненький, пора?

— Нет, рано еще совсем, поспи немного, — шепотом ответил ей Иван и встал. — Я пойду наверх, к Виктору, покурю.

На своем привычном месте — у окна вестибюля, сторожа не оказалось. Иван увидел его ковыляющим в сторону больницы по улице, которая вела к микрорайону.

— Да, братка, нам сегодня ночью повезло — все полетело на Старый поселок.

Старым поселком местные жители называли район, расположенный недалеко от больницы. Виктор тяжело поднялся на крыльцо и, усевшись на свое место, отставил костыли в сторону.

— Там еще пожарники работают, но скоро начнут разбирать завалы. «Скорые» уже туда помчались, нашим работы прибавится.

Словно услышав его слова, в вестибюле показалась Сергеевна и начмед больницы. Между собой они обсуждали, где размещать новых раненых и кого из сестричек направить в помощь травматологам и хирургам. Минут через десять засуетились санитарки, из подвала к выходу потянулись жители близлежащих домов. Те из них, кто оставался в больнице, несли в руках закопченные чайники и маленькие кастрюльки. Чтобы хоть изредка накормить детей горячим, женщины разжигали во дворе больницы костры и готовили на них каши и супы, кипятили воду для чая. Вскоре запах горячей пищи распространился по всему двору, и Черепанов вспомнил, что вчера они с Ольгой не успели и поужинать.

Чай и бутерброды они доедали уже, как говориться, на ходу. Узнав, что от ночного обстрела больше всего пострадал Старый поселок, Ольга заволновалась:

— Ну вот, я как чувствовала, что будет беда. Там живет Юрий Васильевич, мой старый знакомый. Дети уехали, а он остался присматривать за жильем и в последнее время жаловался на боли в сердце. Я уже и лекарства приготовила, хотела еще вчера к нему зайти, но провозилась с этой Лузгиной.

Отпросившись у Сергеевны на полчасика, она с Иваном поехала в сторону Старого поселка. На этот раз основной удар артиллерии ВСУ приняли на себя многоэтажки. Особенно пострадали верхние этажи. В стенах некоторых домов зияли огромные дыры, целых стекол в окнах квартир не осталось на многие километры вокруг. Больше всего машин и людей было возле дома, один подъезд которого был разрушен, начиная от девятого этажа и до самого низа. Глазам открывалась жуткая картина — одна половина дома просто рухнула вниз, а вторая повисла в воздухе. В квартире на пятом этаже уцелела приготовленная ко сну детская кроватка, над которой медленно кружились пластмассовые бабочки и птички; на кухне другой квартиры стоял холодильник с приоткрытой дверцей и вентилятор, лопасти которого потихоньку вращались от сквозняка. Казалось, что сейчас откроются двери, и жильцы этих квартир вернуться к себе домой, что они вышли в соседнюю комнату, что они где-то рядом.

— Слушай, мужик, — раздавшийся рядом голос пожарника заставил Черепанова вздрогнуть. — Ты бы отогнал отсюда свою машину подальше, нам и без твоей тачки здесь не развернуться.

Ольга, схватив свою сумку с лекарствами, хлопнула дверцей и помчалась к уцелевшему подъезду, а Черепанову пришлось минут пять искать место, чтобы поставить машину. Вернувшись к разрушенному дому, он огляделся, но Ольги нигде не было видно. Заметив белые халаты медиков, Иван двинулся в их сторону, рассчитывая найти ее рядом с ними. В это время раздались какие-то крики со стороны разрушенного дома. Кричали спасатели, которые разбирали завалы из битого кирпича и бетона. Они руками показывали куда-то вверх и один за одним покидали зону разрушения. «Трещина, трещина», — эхом прокатилось по толпе зевак, наблюдавших за ходом спасательных работ. Посмотрев в ту сторону, куда указывали спасатели, Иван увидел трещину на уцелевшей стене дома, которая примыкала к обвалившемуся подъезду. Она стремительно увеличивалась, и через какое-то мгновение стало видно, как стена по всей высоте дома стала отходить в сторону.

Что произошло потом, Иван помнит, как при замедленной киносъемке. Сначала осела и исчезла в клубах пыли стена соседнего подъезда. Потом начали рушиться перекрытия между квартирами. Они складывались одно на другое, как карточный домик, прессуя между собой железную арматуру, мебель, бытовую технику. Нехорошее предчувствие холодной рукой сдавило горло Ивана. Еще не веря этому, он безумным взглядом посмотрел вокруг себя и закричал:

— Ооооля!

* * *

Ее нашли быстро. Судя по всему, друг, которому бросилась помогать Ольга, жил на верхних этажах. Узнав, что в рухнувшей части дома могла находиться женщина, спасатели начали разбирать завал, не дожидаясь, пока осядет огромное облако пыли.

Она лежала у самого края. Ноги и вся нижняя часть туловища были придавлены потолочной плитой, а из разбитой головы сочилась кровь. Поняв, что освободить тело Ольги быстро не удастся, Черепанов подложил ей под голову куртку и стал лить на ее лицо воду.

— Дыши, Оля! Слышишь, дыши!

И словно услышав его, женщина сделала глубокий вдох и, открыв глаза, попыталась что-то сказать. Иван наклонился ниже.

— Ваня, родненький, не уходи…

 

Глава 7. Билет домой

Иван все делал не спеша. Сначала собрал оставшиеся еще с прошлой осени листья, потом обрезал сухие ветки на растущих рядом деревьях, подравнял покосившуюся лавочку и только после этого начал красить оградку. Это занятие заняло у него гораздо больше времени, чем он предполагал. Солнце уже перевалило за полдень, а он все возился с покраской. «Ничего, — успокаивал он сам себя, старательно работая кисточкой. — Покраска и мусор — это мелочь. У других работы больше будет». Наконец, сделав последний мазок, он вытер руки, присел на лавочку и огляделся вокруг.

Раньше он всегда находил время, чтобы два-три раза в год навестить могилки своих родителей. Причем старался сделать это всегда в будний день — чтобы людей на кладбище было поменьше. И никогда не приезжал сюда в поминальные дни, когда здесь собирались сотни подвыпивших людей, и территория кладбища начинала напоминать ему первомайскую демонстрацию на городской площади.

Неизвестно, когда бы он смог сюда еще выбраться, но ползущие по городу слухи о том, что недавние обстрелы разрушили городское кладбище, заставили Ивана отложить все дела и приехать. Прежде всего, его поразила сама площадь кладбища, которая за эти два года увеличилась чуть ли не вдвое. Кресты крайних могил с одной стороны уже заглядывали в окна городских домов, с другой — упирались в шахтный террикон, а на самой окраине вытянулся неровный ряд могильных холмиков, на многих из которых не было даже простеньких крестов. Здесь хоронили людей, которые погибли после первых обстрелов города. Многие могилы так и остались безымянными.

Война пришла и к умершим. Несколько залпов артиллерии пришлось по самому центру кладбища. Взрывы были настолько мощными, что десятки могильных плит разбросало по сторонам, как пушинки, а сами памятники и кресты посекло осколками. На одном из них была высечена фотография солдата, который, судя по датам, погиб в Афганистане еще в далекие восьмидесятые. Осколок пробил памятник как раз по центру, и со стороны казалось, что грудь солдата пробита навылет. «А говорят, что люди дважды не умирают», — Иван тяжело вздохнул и стал собирать инструмент.

С любопытством оглядываясь по сторонам, он направился к центральной аллее, где недалеко от сторожки оставил свой автомобиль. Был будний день, и людей на кладбище было немного. Все они тихонько возились у могил своих близких, приводя их в порядок накануне большого церковного праздника. Иван уже подходил к выходу, когда чуть в стороне увидел одинокую фигуру старика, неподвижно сидевшего возле небольшого памятника из серого гранита. Что-то в его облике показалось Черепанову знакомым. Стараясь не привлекать к себе внимания, он подошел ближе. С фотографии памятника, у которого сидел старик, на него смотрела улыбающаяся Галина Петровна — мама Виталия Заборского.

— Здравствуйте, Василий Матвеевич, — поздоровался Иван, присаживаясь рядом с отцом своего друга. — А я, товарищ генерал, думал, что вы все-таки уехали из города.

— Я, Ваня, своих решений не меняю, — старик сердито посмотрел на Черепанова. — Да и куда мне ехать? Все, что у меня есть, находится в этом городе.

С этими словами старик посмотрел на фотографию своей жены и с грустью добавил:

— А если меня кто-то и ждет, так это только она…

— Ну, зачем вы так, Василий Матвеевич, — захотел поддержать генерала Черепанов. — У вас столько друзей, учеников. Они вас все уважают и помнят. Ну, и потом, у вас есть сын. Неплохой, должен я вам сказать, парень. А, кстати, как у него дела?

Старик долго молчал, а потом, как будто собравшись с силами, заговорил:

— Друзья, говоришь? Одни, когда им звонишь, просто не отвечают. Другие очень заняты, а третьи стали вдруг такими свидомыми, что с «ватником» из Луганска даже и разговаривать не желают.

Бывший генерал со злостью выругался, а потом, словно спохватившись, виновато посмотрел на фотографию жены, сказал:

— Прости меня, Господи, грешника старого.

Ивана больше удивили не слова старика о его бывших друзьях. Эка невидаль — предательство, кого сейчас этим удивишь? Его удивило то, что он вдруг вспомнил Бога. Уж кто-кто, но только не генерал Заборский! «Да, постарел наш «железный Феликс», — подумал он, а вслух сказал:

— Не расстраивайтесь, Василий Матвеевич, значит, вы звонили не друзьям, а просто знакомым. Так, а что Виталий? Я его в этой суматохе что-то потерял из виду. Как он? Где?

— В плену он, Ваня. Вот уже третий месяц, как в плену, — голос старика дрогнул, а на глазах появились слезы. Чтобы их скрыть, генерал приподнялся и начал поправлять цветы, которые, по-видимому, он же и принес накануне.

Немного успокоившись, Василий Матвеевич рассказал Черепанову, что Виталий все это время служил в армии ЛНР, когда выдавалась свободная минутка, приезжал к нему в гости. А не так давно вместо сына приехал его командир, который и рассказал, что во время ночного боя Виталий был ранен. Вынести его им не удалось.

— Сначала он находился в Днепропетровске, там его подлечили и переправили в киевский следственный изолятор СБУ. И тут, Ваня, понимаешь, какое дело, — старик успокоился и продолжал свой рассказ уже спокойным голосом. — Через месяц-полтора следствие по его делу закончится, и состоится суд. Если я к тому времени не добьюсь, чтобы его включили в группу задержанных, которые подлежат обмену — парню хана. Ему светит от десяти до пятнадцати лет. А после вынесения приговора ни о каком обмене речи быть не может. Вот такие дела, Ваня. Чувствую, что могу и не успеть.

— Конечно, не успеет, — голос Святенко, которому Черепанов позвонил, еще будучи на кладбище, был категоричным. — Вы, Иван Сергеевич, даже не представляете, сколько времени занимает согласование таких списков. В лучшем случае месяца через три-четыре имя вашего товарища только попадет в поле зрения комиссии, которая занимается этим вопросом. О дальнейшей процедуре и говорить не буду. Одним словом — долго. Да и не один он такой…

В последних словах священника одновременно прозвучала досада и злость. Он на какое-то время замолчал, а потом продолжил:

— Ваня, вы меня слышите? Есть тут у меня одна зацепка… Проблему с вашим другом нужно решать другим, скажем так — нетрадиционным способом, а значит, вам и карты в руки. Я сейчас в Киеве, приезжайте. Помогу, чем смогу.

Закончив разговор, Черепанов на минуту задумался. Все это время отец Виталия не сводил с него глаз и прислушивался к каждому его слову. В глазах старика появилась надежда, и, словно боясь ее спугнуть, как прилетевшую на подоконник птицу, он смотрел на Ивана, затаив дыхание.

— Василий Матвеевич, я обещать вам сейчас ничего не буду, — при этих словах Черепанова плечи старика опять поникли, а голова опустилась на грудь. — Но я завтра же выеду в Киев, а там посмотрим, что можно будет сделать. Поверьте, все, что будет от меня зависеть — я сделаю.

Иван сдержал свое слово. Уже ближе к ночи следующего дня он входил в офис волонтерской организации, где его встретил Святенко. В своей серой рясе и с крестом на шее он выглядел инородным телом среди молодых ребят в камуфляжной форме. В последнее время носить такую одежду стало модным. В нее одевались все, кому не лень — от депутатов до сторожей овощных баз. И если раньше в шкафах власть имущих рядом с костюмом от Brioni висели спортивная форма для игры в футбол или теннис, то сейчас наряду с ними появился натовский камуфляж с нашивками одного из добровольческих батальонов. Выполняя поручения Святенко, Черепанов принципиально не надевал военную форму. В своих потертых джинсах, футболке и легкой курточке он был похож на моложавого пенсионера, который собрался выехать отдохнуть на природу.

— Смотрите, Ваня, что мы имеем, — сразу же перешел к делу священник. — Ближайший обмен должен состояться месяца через полтора. Если к этому времени дело вашего друга уйдет в суд — помочь ему сможет только один Всевышний. Значит, какой вывод? Правильно — нужно сделать все возможное, чтобы следствие по его делу продолжалось как можно дольше.

Черепанов, который до этого внимательно слушал священника, удивленно спросил у него:

— Минуточку, Сергей Александрович, вы говорите так, как будто это в наших силах. Я пока не следователь, а вы не генеральный прокурор. Как можно затянуть дело подследственного, который обвиняется в сепаратизме, терроризме и еще в десяти, как минимум, измах?

— Не горячитесь, Иван Сергеевич, как говорится, все на этом свете уже когда-то было. — священник наклонился в сторону Черепанова и тихо продолжил. — Нужно поменять следователя, который ведет дело Заборского. Тогда, в соответствии с уголовно-процессуальным кодексом, срок следственных действий будет продолжен автоматически. Если вы сможете это сделать, то имя вашего друга будет сразу же включено в список лиц, подлежащих обмену.

Святенко продолжал еще говорить, а Иван уже думал, как осуществить предложенный ему план.

— Я, кажется, знаю, кто мне в этом сможет помочь.

Он посмотрел на часы. «Почти одиннадцать. Поздновато, но ходят слухи, что в столице раньше двух никто спать не ложиться. Да и выбора у меня нет». С этим мыслями Черепанов набрал номер телефона человека, которого по пустякам он старался не беспокоить.

— Яузе. Слушаю вас, — раздался в трубке слегка приглушенный голос старого знакомого.

С Робертом Карловичем Яузе Черепанов познакомился в середине девяностых. Он, тогда еще начинающий тележурналист, решил попробовать свои силы в большой политике. Ему казалось, что при той поддержке, которая у него была в области, стать депутатом Верховного Совета Украины — проще простого. Самое удивительное, но Черепанов прошел во второй тур голосования, где собрались только одни «тяжеловесы» областного уровня. Одним из них был Роберт Карлович Яузе — директор крупного предприятия, от работы которого во многом зависел бюджет не только Луганска, но и всей области. Он принадлежал к числу руководителей, которых в народе называли «красными директорами». Своих прокоммунистических взглядов Яузе никогда не скрывал — большая доля доходов холдинга, которым он руководил, уходила на строительство и ремонт больниц, детских садиков, жилья для рабочих. Пользуясь огромным доверием у местного населения, Роберт Карлович был уверен, что мандат депутата Верховного Совета у него в кармане. И тут на его пути появился некий Черепанов. Иван хорошо помнит тот разговор, который состоялся между ними.

— Иван Сергеевич, — сказал ему тогда Яузе, по привычке расхаживая по ковровой дорожке своего кабинета. — Программы, с которыми мы идем с вами на выборы, практически одинаковы — они направлены на улучшение благосостояния жителей нашего региона. Но давайте рассуждать здраво — у кого, в случае победы на выборах, больше возможностей воплотить эту программу в жизнь? Простите за каламбур, но, обойдя меня в день голосования, в дальнейшем вам без меня не обойтись. Если вы действительно хотите что-то сделать для луганчан — давайте объединим наши усилия.

И Черепанов поверил «красному директору». Он снял свою кандидатуру с участия во втором туре голосования и, более того, усилия своей телерадиокомпании направил на поддержку Яузе. С тех пор прошло много лет, Роберт Карлович выиграл не только те выборы — со временем он стал «бессменным» членом Верховной Рады, одним из ее старейших, в прямом и переносном смысле, депутатов.

Все это время Иван ни разу не обращался к нему ни с какими просьбами, но личный номер Яузе из памяти телефона не удалял. На всякий случай, назвав себя, Черепанов начал объяснять старому знакомому суть своей проблемы, но тот перебил его:

— Иван Сергеевич, я так понял — вы в Киеве? Запоминайте адрес и приезжайте прямо сейчас, я предупрежу охрану.

Несмотря на поздний час все окна в доме, к которому подъехал Черепанов и в котором жил Роберт Карлович Яузе, сверкали, как рождественская елка. Удивительно, но встретивший гостя охранник провел его не в дом, а в застекленную летнюю беседку. Хозяин дома в белоснежной сорочке и галстуке сидел в мягком кресле и читал какую-то книгу.

— Проходите, Иван Сергеевич, рад вас видеть в добром здравии, — Яузе встал и, протягивая руку Черепанову, сделал несколько шагов навстречу. Махнув рукой в сторону дома и как бы оправдываясь, продолжил:

— Там у меня гости веселятся, а я, видите ли, в последнее время что-то быстро уставать начал от шумных компаний.

«Еще бы, — подумал Иван, — это на восьмидесятом-то десятке!». Он отказался от предложенного хозяином ужина — ему хотелось быстрее перейти к разговору о Заборском. Попросив кофе и разрешения закурить, Иван присел в кресло напротив Яузе.

— А я, Иван Сергеевич, недавно бросил это дело, — показывая на пачку сигарет, с сожалением произнес он. — Но вы курите-курите — мне сейчас приятно видеть, как это делают другие. А заодно расскажите мне, голубчик, что там у нас делается в родном Луганске? Это правда, что люди там голодают и нет питьевой воды?

Как бы этого и не хотелось Черепанову, но больше часа ему пришлось отвечать на вопросы Яузе. Только удовлетворив свое любопытство, так сказать, из «первых уст», Роберт Карлович спросил:

— А какого такого Заборского вы упоминали по телефону? Я надеюсь, не нашего генерала?

— Нет, с Василием Матвеевичем все в порядке. Проблемы у его сына — Виталия.

Черепанов вкратце рассказал о том, что произошло с его другом и как он думает ему помочь.

— Одним словом, Роберт Карлович, мне нужен выход на следственное управление СБУ.

Казалось, его просьба не произвела на хозяина никакого впечатления — он как сидел с полузакрытыми глазами, так и продолжал сидеть еще минуты три. Черепанов, понимая, что Яузе молчит не просто так, а прокручивает в уме возможные варианты решения его проблемы, терпеливо ждал его вердикта.

— Значит, сделаем так, — тоном не терпящего возражений человека сказал Яузе. — Вы, Иван Сергеевич, сейчас пойдете спать — места в моем доме всем хватит. А утречком я сведу вас с одним человеком… Он по таким вопросам, как у вас, можно сказать, виртуоз. Только у меня есть одно условие — мое имя при решении этого вопроса в дальнейшем упоминаться не должно. А то еще на старости лет в пособники сепаратистов запишут, у нас это сейчас быстро делается.

С «виртуозом своего дела» Черепанов встретился за завтраком, на который его пригласил хозяин дома, позвонив по внутреннему телефону. Стол был накрыт все в той же летней беседке. К завтраку Яузе вышел в черном костюме, на лацкане которого поблескивал депутатский значок. Он был не один.

— Знакомьтесь, Иван Сергеевич, — хозяин дома указал рукой на своего спутника. — Это Олег Игоревич Астахов — выдающийся, должен я вам сказать, адвокат и специалист в области украинской юриспруденции. Вы уж мне, старому человеку, поверьте на слово.

— Мне Роберт Карлович в общих чертах обрисовал ту проблему, которую предстоит нам решить, — сказал Астахов, пожимая Черепанову руку.

— Не нам, а вам, — перебил его Яузе и рассмеялся собственной шутке. — Вы, молодежь, завтракайте без меня. Я вашим разговорам мешать не буду. Да и дела, знаете, дела…

«Хитрый лис, — подумал Иван, провожая взглядом удаляющегося к машине хозяина дома. — Даже при разговоре на «скользкую» тему присутствовать не хочет. Ну, да Бог с ним».

Астахов оказался словоохотливым молодым человеком. С аппетитом поглощая все, что было на столе, он с интересом расспрашивал Черепанова о ситуации в зоне АТО. Уже где-то к десятой минуте их разговора Иван понял, что адвоката больше интересует не конкретная обстановка, сложившаяся в Донбассе, а его отношение к этим событиям. За, казалось, безобидными вопросами Астахова скрывался конкретный интерес к персоне Черепанова. Может ли в зоне АТО развиваться бизнес? А где зарегистрирована его фирма? С какими программами выходит в эфир его телерадиокомпания? Как ему удается свободно перемещаться по всей территории Украины?

«А ты, товарищ Астахов, судя по всему, специалист широкого профиля, — сделал для себя вывод Черепанов, с увлечением рассказывая адвокату о всех сложностях ведения бизнеса в зоне АТО. — Таких, как ты, раньше только в конторе глубокого бурения готовили» .

Выпив кофе со сливками, адвокат встал и шагнул на прилегающую к беседке лужайку. Повернувшись к Ивану, он махнул ему рукой, и только когда они отошли от дома на приличное расстояние, заговорил:

— Рокировка следователей в деле вашего друга будет стоить 25 тысяч долларов. Я начну решать ваш вопрос сегодня же. Когда вы сможете передать мне деньги?

Вопрос Астахова застал Ивана врасплох. «Неужели все так просто?» — подумал он, лихорадочно соображая, где найти необходимую сумму. Черепанов не считал себя бедным человеком, но и к «богатым мира сего» себя не относил. Понимая, что деньги нужны срочно, он пытался вспомнить, какая сумма лежит на его личном счету в банке. «Тысяч пять-шесть американских денег должно быть. А где взять остальные?» Засунув руку в карман, он нащупал брелок от своего фольксвагена.

— Деньги будут, где и когда я смогу их вам передать?

— Ну, что вы, Иван Сергеевич, — рассмеялся Астахов. — Кто же в наше время с такой суммой гуляет по городу? Я на ваш телефон сброшу счет в банке, который находится на лазурном берегу очень красивого города. Только вы с этим не затягивайте, пожалуйста. Как говорил дядюшка Форд: «Ничто так не повышает производительность труда, как вовремя выданная зарплата».

Попрощавшись, адвокат направился в сторону площадки, где стояло несколько автомобилей.

— Да, чуть не забыл, — Астахов остановился у фонтана и повернулся в сторону Ивана. — Чтобы вы были уверены, что все прошло по плану и рокировка следователей состоялась, вам об этом по телефону сообщит сам Виталий.

«Любой каприз за ваши деньги», — усмехнулся Иван, но вслух ничего не сказал.

Весь день он потратил на продажу своей машины и беганину по банкам. И если с первым делом он справился довольно быстро — перекупщики за предложенную им цену вмиг выкупили его относительно новый фольксваген, то с банковской системой Украины пришлось побороться. Правильно люди говорят: «Деньги в банк отдать легко — забрать трудно». Он догадывался, что это будет непросто, но чтобы настолько… После трех часов изматывающих переговоров с управляющим персоналом банка он понял, что своих денег в ближайшее время ему не видать. «Ну, что ж, придется просить оставшуюся сумму у Яузе», — с этими мыслям уставший Черепанов присел за столик в операционном зале банка.

— Что, брат, воюешь за свои «нажитые непосильным трудом» капиталы? — раздался над его ухом незнакомый голос. Резко повернувшись, Черепанов хотел уже послать подвернувшегося под плохое настроение любопытного «братишку», но, увидев перед собой солидного, одетого в костюм-тройку и дорогую сорочку мужчину, сдержался.

— А хотите, я дам совет, как решить все ваши финансовые проблемы в этом уважаемом учреждении? — мужчина говорил ненавязчиво, и как бы ни к кому конкретно не обращаясь. — Только это будет стоить денег. В вашем случае это будет десять процентов от суммы вклада, который вы получите ровно через час.

«Боже, в какой стране мы живем!?» — подумал Иван, понимая, что другого способа получить свои деньги у него просто нет.

Ближе к вечеру, перечислив на указанный Астаховым счет деньги, Черепанов сел в маршрутку и направился в пригород Киева, где находился особняк Яузе. У него не было другого выхода. В столицу он приехал, что называется, «налегке», а после сегодняшнего дня остался вообще без копейки в кармане. Рассчитавшись со своим «консультантом» в банке, Черепанов положил в бумажник что-то около трехсот долларов. «Дней на пять в Киеве и на билет до Лугани хватит, а там видно будет. Живы будем — не помрем», — вспомнил Черепанов любимую поговорку своего отца. Он с любопытством смотрел в окно маршрутки, пытаясь вспомнить, когда в последний раз пользовался общественным транспортом.

За окном мелькали красивые современные дома с большими приусадебными участками — мода жить за городом коснулась и украинцев. Понятное дело — не всех. Вот за окном мелькнул пожилой мужчина, который усердно нажимал на педали старенького велосипеда, к раме которого была привязана коса. А вот две пожилые женщины, не обращая никакого внимания на проносившиеся мимо машины, пытались перевести через дорогу испуганную корову. Стайка детворы со школьными ранцами за плечами возвращалась из школы. Еще вчера все они жили в селе и в Киев ездили только раз в неделю за продуктами. А сегодня стали частью этого города. Ветер перемен ворвался в их жизнь буквально за считанные годы. Вместо разбитой брусчатки появился чуть ли не немецкий автобан, вместо скрипучих телег — мерседесы и лексусы. Там, где раньше был выгон для коров — вырос шестиметровый забор, за которым спрятался домик бывшего президента, правее — усадьба нынешнего премьера, левее — почти дворец известного в стране борца за социальную справедливость и всеобщее равенство. Так, размышляя о превратностях судьбы, незаметно для себя Черепанов добрался к дому бессменного лидера шахтерского края Яузе.

«Роберт Карлович просил вас зайти, как только вы вернетесь, — передал просьбу хозяина один из его охранников. — Он ждет вас в кабинете». Но перед тем, как идти к своему старому знакомому, Иван решил все-таки принять душ — после сегодняшних приключений в банке и поездки в переполненной маршрутке это было как нельзя кстати.

В кабинет Яузе он вошел с еще мокрыми волосами. Бросив взгляд в его сторону, Роберт Карлович попросил немного подождать — он просматривал какие-то документы, подписывая одни и откладывая на край стола другие. Черепанов с интересом огляделся. В кабинете было много альбомов — большая часть из них была в глянцевых подарочных обложках, и только на одной полке Иван заметил с десяток книг с потрескавшимися корешками и пожелтевшими от времени страницами. Это были издания по технической механике и технологии машиностроения, которые напоминали, что их хозяин был когда-то инженером-конструктором. И, как говорят его сверстники — толковым инженером. А теперь рядом с этими книгами висел портрет Яузе в полный рост, на котором он был изображен со всеми своими регалиями. В глаза Ивану бросились две золотые звезды — одна Героя Украины, другая — Героя Труда.

— Что, Иван Сергеевич, считаешь мои побрякушки? — Яузе подошел и стал за спиной Черепанова. — Да, было время… Вы можете мне не поверить, но самые счастливые годы моей жизни были там — в далеких семидесятых, когда я работал в конструкторском бюро завода. А самой большой наградой для меня был мой завод, первый кирпич в фундамент которого закладывал именно я. Кстати, как он там?

Яузе интересовался судьбой предприятия, но его вопрос прозвучал так, как будто речь шла о живом человеке.

— Плохо, Роберт Карлович, — честно признался Черепанов. — Из России заказы прекратились, а из обещанной Европы и не начинались. Сначала ваши заводчане перешли на четырехдневный график работы, потом на двух, ну, а последние полгода проходная и вовсе стоит закрытая.

Какое-то время Яузе стоял за спиной Ивана, не проронив ни слова. Затем Черепанов услышал шаркающие шаги. Повернувшись, он увидел перед собой старого человека, который, взявшись рукой за левую половину груди, тяжело опустился в кресло.

— Суки безмозглые, просрали страну, — выдавил он из себя. — И эта сволочь, как последняя крыса, спрятался в своей норе и смотрит, как теперь здесь народ кровью харкает.

Достав из внутреннего кармана маленькую таблетку, Роберт Карлович положил ее под язык и закрыл глаза.

— Вам плохо? Может лучше врача пригласить? — предложил Иван, уже пожалев, что рассказал старику о судьбе его завода.

В ответ Яузе качнул головой, откинулся на спинку кресла и, открыв глаза, грустно улыбнулся:

— К сожалению, Иван Сергеевич, старость не сможет вылечить ни один врач. Ну, да хватит об этом, давайте лучше поговорим о вас.

Черепанов удивленно вскинул брови, а Яузе продолжил:

— Мы друг друга знаем давно, и хоть вы на какое-то время выпали из моего поля зрения, я рад видеть вас таким же, как и двадцать лет назад — дерзким, решительным и уверенным в себе человеком. Мне такие люди нужны — пойдете ко мне в помощники?

Иван не ожидал такого продолжения разговора, но своего удивления ничем не выдал. Присев напротив Яузе, спросил:

— Ну, и в чем же я буду вам помогать?

— Вы, Иван Сергеевич, знаете, как меня за глаза называют в парламенте? — видно было, что приступ прошел, и в голосе Роберта Карловича вновь появились властные нотки. — Старый лис. Я не обижаюсь, потому что так оно и есть. Событие только назревает, а я уже об этом знаю. И вот что я вам скажу — война в Донбассе уже закончилась. Эти перестрелки, о которых нам сообщают из телевизора каждый день, не что иное, как пар, который нужно периодически выпускать как с одной стороны конфликта, так и с другой. А как вы хотели? Дать мужикам в руки оружие, посадить их на долгие месяцы в окопы друг напротив друга и думать, что они ни разу не выстрелят? Как бы не так! Законы природы еще никто не смог отменить. Но я отвлекся…

Роберт Карлович встал и, обойдя большой письменный стол, остановился напротив Ивана.

— Хотят они этого или не хотят, но Штаты заставят их провести в Донбассе выборы. И чует мое сердце, это должно произойти в самое ближайшее время. И вот я подумал, Иван Сергеевич, а почему бы мне, как в старые добрые времена, не выставить свою кандидатуру от моего родного округа в Луганске? Думаю, что народ меня еще там не забыл.

Яузе бросил испытывающий взгляд в сторону Ивана, но тот продолжал сидеть с непроницаемым лицом.

— Умные люди только думают о предстоящих выборах, а мудрые — уже начали избирательную кампанию. Короче, Иван Сергеевич, я предлагаю вам, как в старые добрые времена, стать в Луганске моим доверенным. Ситуацию там вы знаете не понаслышке, авторитетом пользуетесь как на одной стороне, так и на другой. Вам и карты в руки. Скажу больше — я уже старый человек, еще годик-другой и пойду, как у нас говорится, на заслуженный отдых. Но помирать в обозримом будущем я не собираюсь, и мне будет нужен свой человек в Раде. Вот вы и будете таким человеком. Что скажете?

Иван с трудом выдержал взгляд «старого лиса». Предложение было настолько неожиданным, что вначале он даже растерялся. «Ну, что же ты, Ваня? Соглашайся. Ты же сам этого когда-то хотел», — промелькнуло у него в голове. Усмехнувшись своим мыслям, ответил:

— Спасибо, Роберт Карлович, за доверие, но предложение настолько неожиданное, что мне нужно подумать.

Ответ Ивана явно не понравился Яузе — не привык Роберт Карлович, чтобы ему хоть в чем-то отказывали.

— Ну, что же, Иван Сергеевич, я вас услышал, — хозяин кабинета вернулся в свое кресло и снова уткнулся в бумаги, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

Следующий день прошел в ожидании новостей от Виталия. По привычке встав рано, Иван решил немного размяться. Всегда друживший со спортом, он уже и забыл, когда делал это в последний раз. Выйдя на ступеньки дома, он с удовольствием сделал глубокий вдох и побежал в сторону видневшейся невдалеке глади озера.

Помещение, в котором проживал «избранник Донбасса», домом выглядело только со стороны. Спроектированное специалистом, наверняка знакомым с японской архитектурой, здание состояло из нескольких комплексов, плавно переходящих друг в друга. И никаких так горячо любимых в последнее время этажей, колонн и башенок. Поэтому тот, кто смотрит на такой дом со стороны — видит только его небольшую часть, в то время как остальные сотни квадратных метров искусно спрятаны от посторонних глаз.

Роберта Карловича Иван заметил еще издалека — тот не спеша плыл к берегу, где его ожидал один из охранников с полотенцем и халатом в руках. «Во дед дает», — с завистью подумал Иван и, чтобы не беспокоить старика, свернул на ближайшую тропинку.

Как Иван ни старался об этом не думать, но мысли вновь и вновь возвращались ко вчерашнему разговору с Яузе. Какая-то недосказанность, оставшаяся между ними, не давала ему покоя. Он прекрасно понимал, что «старый лис» его просьбу подумать над предложением работать в одной команде воспринял как отказ. И чем больше Иван об этом думал, тем больше понимал, что, в общем-то, так оно и есть. Он не мог этого объяснить, но события последних двух лет заставили его задуматься над многими раньше казавшимися обыденными и простыми вещами: где твой дом? кого ты хочешь видеть рядом с собой? чем в этой жизни ты хочешь заниматься? «Старею, наверное», — нашел самое простое объяснение всем своим сомнениям Черепанов.

Вернувшись с пробежки и приняв душ, он решил разобрать вещи, которые вчера на авторынке в спешке забирал из машины. «И как это все помещалось в бардачке?» — спросил он сам себя, откладывая в сторону какие-то квитанции, солнцезащитные очки, карту автомобильных дорог, несколько начатых пачек сигарет, записную книжку, шариковые ручки. Среди всего этого «добра» он заметил старую потрепанную тетрадь. Это была реликвия его семьи. Именно эти слова сказал когда-то его отец, передавая ему дневник своего отца и деда Ивана — Павла Трофимовича Черепанова. Иван хорошо помнил, как иногда поздним вечером отец усаживался за стол, бережно перелистывал страницы и начинал читать ему, тогда еще совсем маленькому мальчишке, историю о паровозе, который мог превращаться в самолет, и о двух друзьях — дяде Артеме и дяде Иосифе. Сейчас Иван даже не мог вспомнить, как дневник деда мог оказаться в машине. «Наверное, когда наши уезжали в Харьков, забрал из офиса, а домой так и не донес», — подумал Черепанов, открывая тетрадь.

«12.12.1917 год. Второй день. После того, как делегаты очень бурно провели вчерашний день, страсти немного успокоились. Вопрос был вокруг того, что изначально это был съезд депутатов Донецкого и Криворожского бассейнов. А после прибытия делегатов Всеукраинского съезда из Киева всё смешалось. Договорились о том, что в первой половине дня будут решать вопросы области, а во второй половине — вопросы Украинского съезда. Меньшевики голосовали против. Меньшевики вообще были против всего, что вызывало у товарища Артёма бурю эмоций. Пока единственное, что удалось сделать — это избрать председателем областного Совета Магидова. Он хоть большевик. Прошлый был эсером. Фамилию даже вспоминать не буду».

Дневник деда Иван читал несколько раз: в юности, когда получил его от отца, и уже будучи журналистом. Думал даже сделать небольшую передачу — пусть все знают, какой у него был героический дед, с самим Артемом революцию делал. Но сегодня рассказ деда о событиях в Донбассе в далеком семнадцатом прозвучал для Ивана совершенно по-иному. Открыв дневник с первой страницы, он начал читать его еще раз.

Иван со слов родителей знал, как погиб его дед. Версию о случайной гибели Павла Трофимовича Черепанова в их семье никто всерьез не воспринимал. Вот и сейчас, прочитав запись, сделанную дедом за несколько часов до своей гибели, Черепанов надолго задумался. «Кто же виноват в смерти Артема? Троцкий, Сталин, Енукидзе — какая теперь разница? Все они одинаковые. Здесь важно другое — дед хорошо понимал, что его ожидает после того, как он расскажет сыну Артема всю правду о гибели его отца. Знал, но все равно пошел».

От этих мыслей его отвлек телефонный звонок. На экране телефона высветился чужой номер, но в трубке раздался хорошо знакомый ему голос Виталия Заборского:

— Иван Сергеевич, это вы? Здравствуйте. Мне сказали, что я могу с вами поговорить, — в этом месте голос друга дрогнул, и он на какое-то время замолчал.

— Да, Виталий, это я. Как у тебя дела? Что нового? — спросил Черепанов, хорошо понимая, что их разговор могут слышать и другие.

— Нового? Да много нового… Вот, например, сегодня я узнал, что у меня будет новый следователь. Это он, кстати, дал мне свой телефон и предложил позвонить вам. Я ожидал, что через пару недель будет суд, а теперь все возвращается на круги своя.

— «На круги своя» — это хорошо. Надеюсь, дружище, скоро увидимся.

Словно почувствовав, что их разговор подходит к концу, Заборский торопливо сказал:

— Иван Сергеевич, у меня будет к вам одна просьба. По телефону это долго рассказывать, — в этом месте Виталий сделал многозначительную паузу. — У меня вчера был адвокат. Пообещал, что все вам передаст. Выслушайте его и, если сможете — помогите.

В трубке послышался мужской голос, который просил Виталия заканчивать разговор, и сразу же раздались короткие гудки. Но это уже было и не важно — все, что нужно, Черепанов услышал. Астахов сдержал слово, и теперь у Виталия есть шанс попасть в список подлежащих обмену.

Астахов… Это он был вчера у Виталия. Но о чем просил его Заборский, и что он должен ему передать? Недолго думая, Черепанов набрал номер адвоката, и в это же время раздался стук в дверь. На пороге стоял Астахов.

— Вот за это меня и ценят клиенты — вы еще только собрались мне позвонить, а я уже здесь, — смеясь, произнес он, явно довольный произведенным эффектом.

В двух словах он рассказал о своей встрече с Виталием:

— Ваш друг держится молодцом. Если бы не ранение, вообще все было бы замечательно. А так еще немного прихрамывает. Хотя я лично считаю, что это ранение и спасло ему жизнь. Вы, наверное, знаете, что в плен он попал без сознания. Ну, а какое удовольствие бить бесчувственное тело? Так, пару раз ткнули штык-ножом, видят, что мясо, и отстали. Короче, я свое дело сделал, дальше списки, обмен — это вы уже без меня. Но тут вот какое дело. Виталий попросил кое-что вам передать.

Астахов достал из внутреннего кармана лист бумаги и протянул его Черепанову. Это был список, состоящий из двенадцати фамилий и имен, некоторые из которых были ему знакомы. Это были имена его коллег — журналистов, работающих в различных изданиях Луганщины. Несколько раз пробежавшись глазами по списку, Черепанов вопросительно посмотрел на адвоката.

— Ваш друг попал в плен к бойцам добровольческого батальона «Смерч». Они не сразу отправили его в госпиталь, какое-то время он провалялся в яме вместе с другими пленными. В основном это жители Донбасса, которые принимали самое активное участие в организации и проведении того самого референдума. Есть среди них и журналисты. Когда Заборского увозили в госпиталь, там было двенадцать человек. Сколько осталось сейчас — одному Богу известно. Их бьют и пытают каждый день. Особенно достается женщинам, сами понимаете — озверевшие мужики. Но их всех можно спасти. Для этого нужно выйти на Моджахеда, одного из командиров батальона, который занимается у них обменом военнопленных или заложников, не знаю, как правильно. Виталий знает, что вы в последнее время занимаетесь такими вопросами, и он просит вас, если это возможно, помочь этим людям.

— «Если это возможно», — хмыкнул Черепанов. — Он хотя бы представляет, сколько это будет стоить?

— Я уже навел справки, — многозначительно произнес Астахов. — Ни много ни мало, а двести тысяч долларов вынь да полож. И это, заметьте, оптом. Если выкупать по одному, будет гораздо дороже.

Услышав сумму выкупа, Черепанов присвистнул:

— Да они в своем уме? Откуда сейчас у людей такие деньги? Нужно позвонить одному человеку, может быть, с его помощью удастся решить этот вопрос другим способом.

Иван взял в руки телефон, но адвокат остановил его:

— Уж не Святу ли вы собрались звонить? Лучше этого не делать. Я знаю этого человека — он никогда не решает такие вопросы с помощью денег, а по-другому… Боюсь, тогда мы этих бедолаг вообще не увидим.

Удивляясь осведомленности адвоката, Черепанов задумался. «Можно, конечно, пропустить просьбу Виталия мимо ушей, но как потом смотреть ему в глаза? Да и самому тошно будет — знал, а ничего, чтобы помочь людям, не сделал. Но где взять такие деньги?».

— Думаете, где взять деньги? — словно прочитав его мысли, спросил Астахов. — Я могу вам подсказать. Хотите?

Кажется, ничего такого адвокат и не сказал, но Иван почувствовал, как в нем закипает злость: «Помощничек выискался… твою мать. На все руки мастер». Еле сдержавшись, чтобы не нагрубить, Черепанов промолчал и только вопросительно посмотрел на Астахова.

— Вы, Иван Сергеевич, являетесь соучредителем телерадиокомпании «Зенит», — с готовностью произнес адвокат. — И она вещает не где-нибудь, а на востоке Украины. Да, сегодня там идет война, но есть люди, которые уже сейчас думают о том, как Донбассу жить дальше. Само оборудование компании большой ценности не представляет, я надеюсь, вы это понимаете, а вот лицензия Национального совета, пусть даже на право вещания в региональном масштабе, может кое-кого заинтересовать. Тем более что переехав в Харьков, вы так и не смогли запустить работу канала в нужном режиме. Понятно, что в сложившихся экономических условиях на большие деньги рассчитывать не приходится, но на искомую вами сумму, я думаю, выйти можно.

— Где-то похожие речи о завтрашнем дне Донбассе я уже слышал. Причем не так давно и буквально в нескольких метрах отсюда, — усмехнулся Черепанов и вдруг подумал о том, что если бы не Виталий, то можно было бы подумать, что все происходящее — это хорошо спланированная акция по рейдерскому захвату его телерадиокомпании. — А как я буду знать, что деньги попадут в этот батальон и с заложниками все в порядке?

Задавая этот вопрос, Черепанов понял, что просьбу Виталия он все-таки выполнит.

— Об этом вы можете не волноваться, — ответил ему Астахов. — Люди, которые заинтересованы в этой сделке, проследят за этим. Не думаю, что кто-то в этой стране захочет их обмануть. Ну что, Иван Сергеевич, оформляем документы?

Нужно отдать должное адвокату — свое дело он знал хорошо. Уже на следующий день все необходимые формальности были соблюдены, и документы на право передачи доли Черепанова другому лицу подготовлены. Ускорило этот процесс то, что Иван как основатель компании владел контрольным пакетом акций, а значит, решающим голосом в совете директоров. Подписав документы у нотариуса, он сразу же позвонил своей секретарше и попросил ее сообщить новость о смене владельца всем сотрудникам компании, которые находились в это время в Харькове.

Затем он набрал номер Святенко и попытался рассказать ему, как обстоят дела с освобождением Заборского.

— Да, Ваня, я знаю, что вам удалось отсрочить передачу дела Виталия в суд, — перебил его священник. — Не волнуйтесь, его фамилия будет включена в список лиц, подлежащих обмену уже в ближайшее время. Хочется надеяться, что через месяц-полтора вы его сможете встретить живым и здоровым у себя в Луганске. Будете нужны — найду.

В трубке раздались короткие гудки. «Ну, и ладно», — подумал Иван, собиравшийся все-таки в общих чертах рассказать Святу об освобождении своих земляков из плена Моджахеда.

Но на этом «неделя сюрпризов», как ее назвал для себя Черепанов, не закончилась. Из Луганска позвонил Федорович — сторож, который присматривал за зданием его бывшей телерадиокомпании. Вчера вечером приезжали вооруженные люди с нашивками армии ЛНР, обыскали все здание, интересовались, куда подевалась аппаратура и где может находиться в настоящее время гражданин Черепанов.

— Говорят, Сергеич, что ты сотрудничаешь с СБУ и работаешь на ихнюю разведку, — докладывал сторож. — Я этих мудозвонов послал куда подальше, а они мне такой фингал поставили, что вторые сутки домой не хожу — ночую у кума.

Иван представил себе добродушную физиономию Федоровича с синяком под глазом и улыбнулся. Хотя чему тут улыбаться? Эти ребята просто так его разыскивать не будут. Значит, новым властям что-то от него нужно. Но что? Хорошо, если деньги — их у него уже нет, и это легко проверить. А если что-то другое?

«Хватит гадать, — сделал для себя вывод Иван. — Нужно и этот вопрос закрыть раз и навсегда».

Перед отъездом Черепанов решил попрощаться с хозяином, но Роберта Карловича дома не оказалось, чему Иван только обрадовался — не нужно будет фальшиво улыбаться и клясться в вечной дружбе и преданности. Уже через пару часов он сидел в микроавтобусе «Киев — Луганск» и вместе с другими пассажирами живо обсуждал наболевшую тему — успеют или не успеют они к утру добраться до украинского блокпоста, чтобы занять очередь из желающих попасть на территорию непризнанной республики. Незаметно для себя Иван задремал. Проснулся он, уже когда Киев остался далеко позади, а ночные сумерки надежно укрыли от посторонних глаз поля и лесочки, вольготно раскинувшиеся в украинской степи.

Ивану повезло с попутчиками — все они ехали в Луганск, а это значит, что дремать можно было до самой конечной остановки — заезды в Харьков и Полтаву не предвиделись. Вместе с Иваном в салоне минивэна было восемь человек: трое молодых ребят в форме ВСУ, которые возвращались из отпуска; худенький парень с девушкой, спешившие на похороны родственника; пожилой мужчина, оформлявший в столице пенсию, и молодая женщина с двумя огромными сумками, доверху набитыми продуктами, бытовой химией и еще всякой мелочью.

Еще на автовокзале водитель микроавтобуса, с трудом заталкивая эти сумки в салон, высказал пассажирке сомнения в том, что ее с таким грузом пропустят в зону АТО:

— Вы что, женщина, не знаете правил? На человека не больше пятидесяти килограмм разрешают провозить, а у вас здесь все сто будут. Заберут или заставят выбросить на обочину. Не жалко?

— Не выбросят, — самоуверенным тоном заявила женщина. — Я это все таким же, как они, и везу. Меня там ребята должны встретить.

Что-то знакомое показалось Ивану в этой женщине. Наверняка он с ней где-то встречался. Так и не вспомнив, он забыл о своей попутчице, увлеченный разговорами с другими пассажирами. Глубокой ночью, когда под тихий шорох колес все задремали, Черепанов слышал, как она с кем-то разговаривала по телефону.

— Да нет же, это точно он. Я его и раньше по телевизору видела. Это наш местный олигарх.

Тогда Иван не обратил внимания на эти слова. А зря…

Они уже подъезжали к первому блокпосту украинской армии, когда водитель автобуса резко затормозил и выматерился так, что пенсионер, все это время тихо дремавший в своем углу, дернулся и свалился с сидения. Дорогу им перекрыл большой черный джип, из которого выскочило четверо автоматчиков в балаклавах. Двое из них ворвались в салон микроавтобуса и, не обращая внимания на других пассажиров, сразу бросились к Черепанову. Их действия были доведены до автоматизма — один из неизвестных навел ствол автомата на пассажиров, другой, ударив прикладом в лицо и разбив нос Ивану, попытался надеть на него наручники. В этот раз инстинкт самосохранения журналиста, который в последнее время часто выручал Черепанова, уступил место умениям и навыкам капитана воздушно-десантных войск. Где-то в глубине подсознания мелькнула фраза из учебно-тренировочного фильма, который он десятки раз смотрел в военном училище: «каждый прием завершай ударом», — его тело на доли секунд расслабилось, а потом…

Сначала из салона автобуса с переломанной в локтевом суставе рукой вывалился сам владелец наручников, затем вылетел его автомат, но уже без рожка с патронами. Метнув рожок в лицо второму нападающему, Черепанов подсечкой сбил его с ног и, оседлав сзади, привычно обхватил левой рукой подбородок противника, а правую положил ему на затылок. Скорее всего, он бы завершил этот прием «ударом» и скрутил бы шею нападавшему, но вмешались трое солдатиков-отпускников. Они как по команде навалились сзади на Черепанова и прижали его к грязному полу автобуса. Последнее, что он запомнил, так это мелькнувший перед глазами тяжелый армейский ботинок, который стремительно приближался к его лицу.

Иван с детства не любил соленого. Для него лучше, чтобы был «недосол», чем «пересол». Вкус соли… Вот что почувствовал Черепанов, когда с каждым ударом сердца к нему стало возвращаться сознание. Его рот был наполнен кровью, но выплюнуть ее он не мог из-за скотча, который был плотно прилеплен к разбитым губам. С трудом открыв глаза, Иван ничего не увидел — на его голову был натянут обычный, пропахший прелой картошкой и пылью мешок, из-за чего весь мир казался ему в сером тумане. Попытавшись пошевелиться, Черепанов не смог этого сделать — его руки и ноги были туго прихвачены к металлическому стулу, на котором он сидел.

— Парни, кажись, этот лось пришел в себя, — звонкий голос прозвучал где-то совсем рядом.

— Ты с ним, Павло, поаккуратней. Помнишь, что он сделал с нашими в автобусе?

Говоривший подошел к пленнику совсем близко — Черепанов почувствовал запах водки и дешевых сигарет.

— Ну что, Иван Сергеевич, оклемался?

Иван не ответил, пытаясь на слух определить, сколько человек находится рядом с ним. Разговаривали между собой двое, но слабые шорохи, доносившиеся с разных сторон, говорили о том, что в помещении находится еще два-три человека. Черепанов не сомневался в том, что его держат в какой-то большой комнате. Во-первых, при разговоре было слышно небольшое эхо, а во-вторых, по его телу то и дело пробегали легкие струйки воздуха, которые бывают только от сквозняков в закрытых помещениях. Иван не знал, зачем ему нужны все эти мелочи, но мозг бывшего капитана ВДВ работал как бы в автономном режиме, фиксируя каждую мелочь и реагируя даже на малейшее дуновение воздуха.

— Вижу, что оклемались, — говоривший снял с его головы мешок и Черепанов смог оглядеться.

Все правильно — заброшенный цех промзоны, которых в промышленных регионах Украины тысячи. Черный джип стоит чуть левее. В нем два бойца в камуфляже и еще один человек в гражданском. Из-за тонированных стекол можно различить только контуры фигур. Еще двое рядом с ним. Их лица спрятаны под балаклавами, в прорезь которых на Ивана смотрят колючие цепкие глаза. Так смотрят волки перед тем, как перекусить горло своей жертве.

Один из них сорвал с губ Ивана скотч и сразу же сделал шаг назад. «Боитесь, гады», — подумал Черепанов, внимательно контролируя все передвижения вокруг себя. Заговорил боец, стоявший перед ним:

— Иван Сергеевич, мы пригласили вас в гости, чтобы обсудить с вами вопросы гуманитарной помощи, которую, по нашим сведениям, вы готовы оказать украинской армии, в общем, и нашему батальону, в частности. Или мы ошибаемся?

Черепанов сплюнул сгусток крови и посмотрел на своего собеседника. Определить, к какому батальону он относится, было невозможно — ни одной нашивки на камуфляже не было. Но на внешней стороне его кисти Иван заметил татуировку — два перекрещенных меча над раскинувшим крылья филином. Знающему человеку этот символ говорил о многом. «Земляки встречают, значит, дома», — подумал Черепанов, а вслух сказал:

— Судя по методам получения гуманитарной помощи, вы к Красному Кресту или к гуманитарной миссии ООН никакого отношения не имеете. Или я ошибаюсь?

— Да уж куда нам до Красного Креста, — с готовностью ответил его собеседник. — Мы если и имеем какое отношение к кресту, так это к деревянному. И то, чтобы мы его тебе на могилке поставили — так это заслужить еще надо. Да и отдельная могилка имеет особую цену в нашем перечне услуг.

Довольный своей шуткой, он рассмеялся. В пустом помещении его смех разнесся гулким эхом, вспугнув сидящих под крышей голубей.

— Слышишь, Учитель, теряем время, — раздался со стороны джипа голос одного из бойцов.

— Значит так, Иван Сергеевич, — сразу перешел к делу его визави. — Нам известно, что в свое время ты тесно сотрудничал с местным боссом регионалов Ефремом. Приглашал к себе в студию, брал у него интервью, рассказывал всем, какой он хороший. А в мае четырнадцатого твоя телерадиокомпания громче всех кричала о референдуме. Но самое странное происходит последние полгода — кроме Луганска, твою физиономию засекли и в Донецке, и под Макеевкой. Как такое может быть? Ты, наверное, там свой человек? Иван Сергеевич, лучше будет, если ты нам все расскажешь сам.

Как ни странно, но, услышав высказанные в его адрес обвинения в сотрудничестве с сепаратистами, Черепанов немного успокоился. «Может быть, это все-таки служба безопасности Украины?» — подумал он.

— Я не знаю, кто вы, но давайте сделаем так, — Иван старался говорить как можно убедительней. — Я сейчас продиктую вам номер телефона, вы позвоните и вам объяснят, что я делал в Донецке и чем занимаюсь в последнее время в Луганске.

Неизвестный, которого его друзья называли Учителем, посмотрел на Ивана так, как обычно смотрят учителя на нерадивых и глупых учеников.

— Ну, что же, ты сам попросил позвонить. Это мы запросто. Да, Павло?

Он со смехом повернулся к одному из своих напарников, который постоянно находился за спиной пленника. Черепанов попытался повернуть голову, чтобы рассмотреть невидимого ему Павла, но в это время услышал какой-то знакомый звук — кто-то быстро крутил ручку ручной кофемолки. «Так это же…», — Иван догадался, что может издавать такой звук, но в это время острая боль пронзила все его тело. Возникнув где-то внизу, она огненным шаром поднялась к груди, мертвой хваткой сжала сердце и рванула еще выше, разорвав его мозг на тысячи маленьких и ярких кусочков.

Черепанов не знал, сколько времени он был без сознания, но, наверное, недолго. Открыв глаза, он увидел перед собой ухмыляющееся лицо Учителя:

— Мы, Иван Сергеевич, позвонили, но нам никто не ответил. Может, ты хочешь еще папе с мамой позвонить? Так это мы мигом. Да, Паша?

По всему было видно, что этим двоим такое общение с пленником доставляет особое наслаждение. Опустив глаза вниз, Черепанов увидел, что к ножкам металлического стула, на котором он сидел, подведены провода полевого армейского телефона, которые применялись в армии еще в шестидесятых годах. Стоит покрутить ручку маленького генератора на одном конце, а именно этот звук и слышал Черепанов, как выработанный переменный ток устремляется по проводам, чтобы найти выход полученной энергии. Иван где-то читал, что подобные приемы пыток применяли американцы во время войны во Вьетнаме.

«Теперь понятно, что это не эсбэушники, — начал прокручивать ситуацию Черепанов, немного отойдя от удара электрическим током. — Те, конечно, тоже не святые, но до такого еще не опустились». Все, что происходило в дальнейшем, только подтвердило его вывод. Учитель еще раз предложил ему написать явку с повинной в СБУ. Не получив от Ивана согласия, он натянул ему на голову полиэтиленовый мешок и затянул его у самого горла. Странно, но в тот момент, когда дышать уже было нечем, и сознание почти покинуло его затуманенный мозг, Иван подумал: а вот что лучше, удар током или пакет на голову? Словно прочитав его мысли, «телефонист» Паша, дождавшись, когда Черепанов сделает пару судорожных вдохов, крутанул ручку генератора.

Когда Иван в очередной раз пришел в себя, то почувствовал, что его руки и ноги свободны, а он сам сидит за столом, на котором разложены чистые листы бумаги и ручка. Напротив него сидел парень в гражданской одежде. «Скорее всего, тот, из джипа», — усилием воли Черепанов пытался сфокусировать свой взгляд на лице нового знакомого. Перед глазами все плыло, сердце бешено колотилось, а во рту вместо языка, который он прикусил во время одного из ударов током, он ощущал окровавленный кусок мяса. Перед глазами появился пластиковый стакан с водой, и где-то вдалеке раздался голос:

— Иван Сергеевич, вы же уже не мальчик, вам такие нагрузки противопоказаны. Еще час-полтора занятий с нашим Учителем, и сердце не выдержит. Я вообще удивляюсь, что вы еще дышите. Вот, выпейте водички.

Черепанов почувствовал, как его губ коснулся край стакана, и живительная влага наполнила рот. Ему сразу же стало легче дышать, в висках затихла пульсирующая боль, а сжавшееся комком сердце замерло где-то глубоко внутри него. Еще никогда Черепанов так остро не ощущал каждую клеточку, каждый сантиметр своего тела. С трудом подняв голову, он взглянул на собеседника.

Сидевшему по другую сторону стола парню было лет тридцать-тридцать пять. Гладко выбритый, в бежевой сорочке и модном узеньком галстуке он производил впечатление успешного менеджера какой-нибудь престижной компании. Дополняли это впечатление запах хорошей туалетной воды и очки в тонкой оправе. В длинных ухоженных пальцах парень крутил золотую зажигалку, то и дело закрывая и открывая крышку, которая при этом издавала характерный зипповский щелчок.

— Не пора ли нам, Иван Сергеевич, перейти к делу? — парень наклонился и придвинул к Черепанову ручку и бумагу. — Вот вам бумага, пишите. Бог с ней, с этой явкой с повинной, разве это главное? Мы знаем, что на ваше имя зарегистрирован автомобиль, а вы себе даже представить не можете, как украинская армия нуждается в хорошей технике. Кроме того, вы являетесь основным владельцем телерадиокомпании «Зенит». При этом стоимость вашей доли в ней составляет почти полмиллиона долларов. Сегодня все, даже пенсионеры, помогают нашим доблестным защитникам, а вы все как-то в стороне. Не хорошо это, Иван Сергеевич, не патриотично. Не хотите Родину защищать? Понимаем, возраст. Но давайте мы на ваши деньги купим самолет или, к примеру, танк построим. И большими буквами на броне напишем, что, мол, так и так, доблестным защитникам Отечества от Черепанова.

Иван попытался возразить, но его собеседник не дал ему этого сделать. Выставив перед собой руку, он сказал:

— И не спорьте со мной, уважаемый Иван Сергеевич. Поверьте, я потратил достаточно много времени, чтобы собрать на вас полное досье. Только вот встретиться нам постоянно что-то мешало. Ну, а сегодня просто удача, что наши дороги пересеклись. Вот вам паспортные данные одного человечка, которому вы сейчас и отпишите свое имущество. Договорились, Иван Сергеевич?

Сначала Черепанов хотел дотянуться до этого умника и просто сломать ему шею, но потом решил, что перед этим ручкой выколет ему оба глаза и вырвет язык. Видно, парень что-то такое заметил в его глазах — он с опаской отодвинулся от стола и посмотрел в сторону своих друзей, которые стояли рядом и были начеку. Взяв себя в руки, Иван, с трудом ворочая опухшим языком, произнес:

— Не получится у нас с танком и самолетом. У меня машины нет уже дня два — продал я ее, да и у телекомпании со вчерашнего дня новый хозяин — Яузе Роберт Карлович. Надеюсь, это имя вам хорошо знакомо. Обратитесь к нему. Может быть, он захочет что-нибудь построить с вашей помощью?

После этих слов парень на секунду задумался, а потом кивнул одному из своих напарников, и тот быстро скрылся в джипе. «Проверять будут, — подумал Иван. — Убедятся в том, что счета его пусты, а дальше что? Такой свидетель им ни к чему». Еще десять минут назад Черепанов мог рассчитывать на то, чтобы выйти из этой передряги живым, но появление перед ним молодого «бизнесмена» без балаклавы заставило его в этом усомниться. Если бы они собирались его оставлять в живых, то этот паренек не стал бы светить перед ним своей физиономией. А так… Самое странное заключалось в том, что, придя к такому выводу, Черепанов успокоился, и его мозг начал лихорадочно прокручивать варианты выхода из сложившейся ситуации.

«Когда на руках карты дрянь, то нужно блефовать. Если я все свое имущество продал, то где тогда деньги? Об этом они меня спросят в первую очередь. Не буду же я им рассказывать про друга, который в плену, о взяточниках в прокуратуре. Нет, здесь нужно дать им понять, что у меня на руках есть козырь. А козырем в этой игре станет Моджахед».

Приняв решение, Иван успокоился и с любопытством стал наблюдать за происходящим вокруг него. Не дождавшись быстрого ответа, его молодой собеседник достал из кармана до неприличия большой телефон и, привычно обхватив его длинными пальцами, застучал по клавиатуре. Так продолжалось несколько минут. После очередной порции информации, которую парень прочитал на мониторе, он озадаченно посмотрел на Ивана и быстрым шагом направился к джипу. «Пошел советоваться. А мне казалось, что за главного здесь именно он. Интересно, что он там вычитал?» В голове Черепанова вопросы проносились один за другим, но все они оставались без ответа. Когда из джипа показались его новые «друзья», он внутренне собрался — от того, какой вопрос ему сейчас зададут, зависела его жизнь.

— Иван Сергеевич, мы проверили ваши слова, и если судить по документам и счетам в банках, то вы нищий человек, — парень с любопытством, словно видел его в первый раз, посмотрел на Ивана. — Но тогда возникает закономерный вопрос — где деньги? При вас мы их не обнаружили, может быть, поделитесь секретом, где они?

Рассказ Черепанова о сделке с Моджахедом занял у него пару минут. И только в самом конце, как бы вскользь, он произнес ключевую для себя фразу:

— Все деньги ушли к Моджахеду. Теперь его ход. Он должен сообщить о месте и времени передачи заложников.

Черепанов не врал, ведь, получив деньги, Моджахед рано или поздно освободит пленных. Но Иван не назвал, кому должен сообщить Моджахед о подробностях обмена. Пусть думают, что ему. На этой маленькой детали и была построена схема, которая могла стоить ему жизни.

По всему было видно, что выплывшая вдруг фигура одного из командиров батальона «Смерч» не входила в планы бойцов, служивших в другом подразделении. Уже в самом начале своего рассказа Черепанов видел, как нахмурился Учитель, только услышав позывной «Моджахед», а стильный парнишка нервно поправил узел на своем галстуке и потянулся за сигаретами. «Я свой козырь предъявил, теперь ход за вами», — подумал Иван, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие.

Так и не докурив сигарету, парень встал и вновь направился в сторону джипа. Явно чем-то расстроенный Учитель направился за ним. «Неужели сработало?» — чтобы не спугнуть удачу, Иван боялся об этом даже думать. Он переключил свое внимание на еще совсем юного парнишку, которого Учитель называл Пашей, а Черепанов окрестил «телефонистом». Самое интересное было в том, что на протяжении всего разговора этот умелец так и не выпустил из рук своей «игрушки» — генератора тока полевого телефона. Всем своим видом он демонстрировал готовность крутануть ручку этого устройства в любой момент. «Надо, Паша, тебя хорошенько запомнить, — внимательно посмотрев на паренька, подумал Иван, — Если таких, как ты, вовремя не остановить — большая беда будет».

Вскоре дверца джипа отворилась, и высунувшийся из салона автомобиля Учитель крикнул своему помощнику:

— Слышь, Павло! Отведи этого за угол, пусть отольет, а потом засунь его к остальным. А ты иди, помоги.

Последние слова он бросил еще одному бойцу, который сразу же двинулся в их сторону.

Во дворе уже вовсю светило солнце. Судя по звукам моторов, доносившимся из-за забора, промзона, куда привезли пленника, находилась где-то недалеко от дороги. Черепанов на глаз прикинул расстояние до забора, но его высота и протянутая по краю «колючка» остановили его от безрассудного шага. Конвоиры вывели Черепанова на улицу, но сами к нему близко не приближались. Сняв автомат с предохранителя, «телефонист» направил ствол в сторону пленника и не спускал с него глаз, даже когда Иван за углом делал свое дело. Затем второй охранник, заведя его руки за спину, защелкнул на них наручники. Заклеив скотчем рот и натянув ему на голову все тот же мешок из-под картошки, они повели Черепанова в самый конец какого-то длинного коридора, где открыли скрипучую, судя по звукам — металлическую, дверь и втолкнули пленника в какое-то помещение. По инерции сделав несколько шагов, Иван споткнулся обо что-то мягкое и плашмя упал вперед, больно ударившись головой о бетонную стену.

Судя по всему, в этом каменном «мешке» он был не один. Его ноги упирались в чье-то не подававшее признаков жизни тело, а где-то совсем рядом раздавалось прерывистое дыхание. Поджав под себя ноги, Черепанов попытался сесть. Ему это удалось с третьей попытки. Но как он ни старался сбросить с головы мешок — эта вонючая тряпка к нему словно приросла. Покрутив еще какое-то время головой и поняв всю безнадежность своей затеи, Черепанов попытался сесть поудобней. Помня, где лежит тело и откуда несколько минут назад доносилось дыхание, он стал двигаться в противоположную сторону, пока не уперся в стену. Вытянув ноги, он прислонился спиной к ее холодной поверхности и с наслаждением закрыл глаза. По-видимому, он заснул. Во всяком случае, ему приснился сон, как из глубокого колодца он поднимает полное ведро прозрачной холодной воды и наклоняется над ним, чтобы сделать долгожданный глоток. Но в этот момент его кто-то зовет. Голос доносится откуда-то из-под земли. Черепанов, так и не сделав ни одного глотка, с сожалением отставляет в сторону ведро и заглядывает в манящую темноту колодца.

С ощущением жажды Иван проснулся. Заклеенный скотчем рот не позволял ему даже распухшим языком прикоснуться к разбитым губам. И в это время он услышал еле уловимый шепот. Голос раздавался от противоположной стены, где, по расчетам Черепанова, должен был находиться еще один пленник.

— Эй! Ты меня слышишь? — судя по всему, незнакомец шептал из последних сил.

Все, что смог Иван, так это только замычать в ответ. Из темноты долго ничего не было слышно, а затем еще тише, чем в первый раз, донеслось:

— Меня зовут Андрей… Кажется, я умираю. Там возле двери — Ольга. Может, еще жива? Вторые сутки не двигается и даже не стонет. Я ей ничем помочь не могу — у меня перебиты и ноги, и руки. Я не знаю, кто ты, но если выберешься отсюда, передай — Андрей из Авдеевки и Ольга из Новогродовки.

Иван замычал в ответ и попытался добраться до двери, чтобы хоть чем-то помочь несчастной. Скованными за спиной руками он нащупал тело женщины — оно было еще теплое, но пульс уже не прослушивался. Тогда Иван стал двигаться в ту сторону, откуда доносился шепот. Вскоре его колени ткнулись в тело Андрея. От прикосновения тот застонал, и Черепанов понял, что до него лучше не дотрагиваться. Он наклонился над мужчиной и через скотч попытался спросить, чем он может ему помочь, но смог выдавить из себя только нечленораздельные звуки. Наклонившись над Андреем, он долго прислушивался к его дыханию, надеясь услышать хотя бы шепот мужчины, но тот не издавал ни звука. Вернувшись на свое место, Черепанов устало закрыл глаза.

Он не знал, сколько прошло времени, но пришел в себя оттого, что кто-то сильным рывком оторвал его от пола и вытолкнул в коридор. Через грубую ткань мешковины пробивался желтый свет электрических лампочек, и Черепанов понял, что наступила ночь. Опять длинный коридор, похоже, опять заброшенный цех, но, к удивлению Ивана, его вывели на улицу.

Черепанов никогда не думал, что обычный одетый на голову и не снимаемый в течение суток мешок может быть изощренным орудием пыток. Он кожей чувствовал ночную прохладу летней ночи, но вдохнуть полной грудью не мог. Грязь и пыль, которой была пропитана мешковина, обволакивала его лицо плотной маской. Он мог не открывать веки — от этого резь в глазах становилась меньше, но не дышать он не мог. Черепанов в очередной раз закашлялся и сразу же получил удар прикладом между лопаток. Судя по тихо работающему двигателю, его подвели к автомобилю.

— Поднимай копыта, урод! — голоса конвоиров были незнакомы, но отношение к пленному не изменилось. Подхватив под руки, они затолкали Ивана в машину. Судя по высоте приступки, это была обычная «Газель». Бросив его на пол и уткнув лицом в пол, оба конвоира расположились на сидениях, поставив ноги в тяжелых ботинках на голову и спину Ивана.

— Еще ехать куда-то надо, — недовольно сказал один из бойцов. — Пристрелили бы здесь, и дело с концами. Места в отстойнике еще на всех хватит.

Выехав из промзоны, «Газель» какое-то время ехала по грунтовой дороге, а потом под ее колесами зашуршало асфальтовое покрытие. Черепанов понимал, что эта дорога может быть для него в один конец, но привычка фиксировать все детали сработала и здесь. Еще вчера, в первые часы своего ареста, он лихорадочно пытался сообразить, где может находиться эта промзона. Восстановив в памяти маршрут движения пассажирского автобуса и время нападения на него, Иван пришел к выводу, что он находится где-то между Сватово и Старобельском.

«Да какая теперь разница», — спокойно рассуждал Черепанов, вдыхая пыль ненавистного мешка. Смерти он не боялся. И не потому, что был таким смелым. Просто в его жизни было столько случаев, когда приходилось с этой жизнью прощаться, что всех и не припомнишь. «Если все время бояться, то как жить?» — часто вспоминал он слова прапорщика Гибайдулина, сказанные ему, тогда еще молоденькому лейтенанту, в одном из ущелий под Кандагаром. Поэтому решение для себя Иван принял простое — если сегодня и пришла ему пора умереть, то нужно умереть достойно. «Пусть только выведут из машины, — начал он в уме прикидывать план своих действий. — Их двое, плюс водитель. Ничего… Может убить не убью, но эти уроды запомнят меня на всю оставшуюся жизнь». Все, что произошло дальше, нарушило все его планы. Один из конвоиров наклонился и расстегнул на его запястьях наручники. Водитель газели притормозил, и Черепанова, как мешок с картошкой, выбросили из салона.

Он пришел в себя из-за холода. Лето летом, но утренняя роса, покрывшая его неподвижное тело, привела Черепанова в чувство. Первое, что он сделал, это содрал с себя вонючий мешок и вздохнул полной грудью. Раскинув по сторонам руки, он наслаждался чистым воздухом и звенящей тишиной, которая опустилась на него вместе с утренним туманом, укутала в зыбкие, еле слышимые звуки пения птиц, шума листвы на деревьях и ветра где-то высоко-высоко в небе.

Неизвестно, сколько бы он так еще пролежал, но шум двигателя на дороге окончательно заставил его прийти в себя. Сначала Иван сел, потом попытался встать. Ему удалось это сделать только со второй попытки — голова кружилась, а левая ключица реагировала на малейшее движение острой болью. «Идти могу — уже хорошо», — приободрил он себя и стал выбираться на дорогу, но, представив себе, как выглядит после почти двух суток с мешком на голове, поубавил свою прыть и решил не высовываться, тем более что рассвет только набирал свою силу, и на шоссе было пустынно. Вскоре он услышал шум моторов — из-за ближайшего поворота показалась колонна военных грузовиков. Проводив их взглядом из своего укрытия, Черепанов сразу определил, что движется она в сторону боевых действий — рессоры машин прогибались под тяжестью перевозимого груза, брезент, которым он был укрыт, еще не покрылся пылью проселочных дорог, и самое главное — мелькавшие в кабине лица солдат были сосредоточенные, но веселые. С таким настроением с войны не едут. «Значит, восток там», — проследив взглядом за удаляющейся колонной, сделал вывод Иван. И почти сразу же с той стороны послышался характерный звук двигателя мотоцикла. Старенький «Урал» с коляской протарахтел мимо Черепанова, увозя и своих пассажиров — двух мужиков с рыболовными снастями. «А эти едут на Краснооскольское водохранилище. И, скорее всего, они из Сватово», — сам заядлый рыбак, Черепанов хорошо знал, что «сватовские» предпочитают отдыхать на Осколе, который был к ним ближе, чем Донец. Чтобы не привлекать к себе лишнее внимание, Иван двинулся в сторону города проселочными дорогами.

В Сватово он знал только одного человека — Зину Румянцеву, которая работала в районном центре занятости и была внештатным корреспондентом его, теперь уже бывшей, телерадиокомпании. Вот к ней он и направился, моля Бога, чтобы девушка оказалась на месте. На этот раз ему повезло.

— Ой, что с вами, Иван Сергеевич? Почему не позвонили заранее? Вы к нам надолго? А где ваш автомобиль? Как там Виталька Заборский? А вы на чьей стороне? Правда, что от аэропорта ничего не осталось? Чаю хотите?

Этот шквал вопросов Зиночка произнесла на одном дыхании. Черепанов, хорошо зная эту манеру разговора своего внештатного корреспондента, ответил ей односложно:

— Да.

Уже через пару минут он сидел в уютном кабинете Зины, пил чай и ел бутерброды с колбасой и сыром. Удовлетворив любопытство девушки обтекаемыми фразами о непредвиденной ситуации и получив взамен необходимую на билет сумму денег, уже через час Черепанов был на автовокзале города.

Он еще не знал, что делать с навалившимися на него проблемами, но понимал, что в одиночку ему с ними не справиться. В родном городе его считают «укропом» и очень хотят его видеть, на этой стороне — он отъявленный сепаратист, которого оставили в покое только на время. Ни денег, ни документов… Черепанов тяжело вздохнул и занял очередь в билетную кассу, решив для себя, что нужно возвращаться в Киев. Там Святенко со своими волонтерами, Роберт Карлович, в конце концов.

Позади него стояла молодая женщина, крепко державшая за руку мальчишку лет пяти-шести. По всему было видно, что стояние в очереди малышу порядком надоело. Он крутился вокруг мамы, как юла, при этом его рот не закрывался ни на минуту — вопросы «почему» и «как» следовали один за другим. Когда прозвучал очередной вопрос мальчишки, Черепанов прислушался к их диалогу.

— Мама, а почему солнышко просыпается всегда в одной стороне?

— Потому что оно там живет, там его дом.

— А тогда почему оно ложится спать в другой стороне? Заблудилось?

— Мужчина, вы билет брать будете? — усиленный динамиком голос кассирши заставил Черепанова вздрогнуть. Он оглянулся вокруг, словно не понимая, как он здесь оказался, и, нагнувшись к окошку кассы, сказал:

— Да. Мне, пожалуйста, один билет… Домой…

7 мая 2016 года

Ссылки

[1] Рабочие завода Гельферих-Саде в Харькове.

[2] В. Корнилов. «Донецко-Криворожская республика. Расстрелянная мечта», с. 219.

[3] Харьковский электромеханический завод.

[4] 1 фунт = 0,454 кг.

[5] Шнифер — вор, специализирующийся на взломе касс и сейфов.

[6] Райзен — путешествие с воровской целью.

[7] «Старик» — один из псевдонимов Льва Троцкого.

[8] Сидор — мешок.

[9] Спровадить — выслать этапом в ссылку.

[10] Скамьёвщик — конокрад.

[11] Медведь — сейф.

[12] Мешок — тюрьма.

[13] Менять судьбу — бежать из заключения.

[14] Наседка — подсадной агент, стукач.

[15] Начкар — начальник караула.

[16] Бугор — бригадир.

[17] Грев — передача

[18] Фига — сыщик.

[19] Малява — записка.

[20] Сексот — секретный сотрудник.

[21] Иван Черепанов — неизменный герой романов, написанных автором этой книги в разные годы («Переход», 2009 г.; «Ударная волна», 2011 г; «Газовый контракт», 2013 г.; «Граффские наследники», 2014 г.; «Богдан Хмельницкий: искушение», 2015 г.; Проклятие Митридата», 2015 г.).

[22] Моджахеды — название участников вооруженных формирований, сражавшихся с советскими и правительственными войсками в Афганистане в ходе гражданской войны в этой стране (1979–1989 гг.).

[23] КГБ — Комитет Государственной Безопасности.

[24] НКВД — Народный Комиссариат Внутренних Дел.

[25] ГРУ — Главное разведывательное управление.

[26] КПП — Контрольно-пропускной пункт.

[27] БМД — Боевая машина десанта.

[28] Моджахедка (паколь) — мужской национальный головной убор пуштуна (Афганистан).

[29] Пуштуны (паштуны) — иранский народ, населяющий юго-восток, юг, юго-запад Афганистана и северо-запад Пакистана.

[30] Винтовка Драгунова — самозарядная снайперская винтовка Драгунова (СВД), разработана в 1958–1963 годах группой конструкторов под руководством Евгения Драгунова.

[31] Фугас — заряд взрывчатого вещества, закладываемый в земле или под водой, или на небольшой глубине и внезапно взрываемый для нанесения урона в живой силе и технике противника.

[32] Растяжка из гранат — одна или несколько противопехотных гранат, приведенных в боевую готовность с помощью натянутого шнура (лески, нити, веревки). Взрывается при соприкосновении живой силы противника с препятствием.

[33] Душман (дух) — противник, враг; название участников вооруженных формирований, сражавшихся с советскими и правительственными войсками в Афганистане в ходе гражданской войны в этой стране (1979–1989 гг.).

[34] «Зеленка» — слэнговое название, принятое в кругу военных и обозначающее участок местности, поросший густой растительностью (кустарником, деревьями, высокой травой).

[35] «Войска Дяди Васи» — Воздушно-десантные воска СССР (сокр. ВДВ). Названы «войсками дяди Васи» самими военнослужащими по имени командующего ВДВ в 1954–1976 гг генерала армии Василия Маргелова.

[36] ПЗРК — Переносной зенитно-ракетный комплекс.

[37] САУ — Самоходная артиллерийская установка.

[38] Ответка (сленг) — сокращенное название ответного огня артиллерии, который осуществляется, как правило, в ответ на действия артиллерии противника.

[39] Отрывок из песни «Через все времена», группа «Ария».

[40] АТО — антитеррористическая операция.

[41] ВСУ — Вооруженные Силы Украины.

[42] ФСБ — Федеральная Служба Безопасности (Россия).

[43] У сотрудников наружной службы наблюдения год трудового стажа приравнивается к двум.

[44] Каптерка — кладовая для вещей в казарме армейского подразделения (армейский сленг).

[45] РСЗУ «ГРАД» — ракетная система залпового огня калибром 122 мм, созданная на базе боевой машины БМ-21. Наиболее эффективна в случае применения по массовому скоплению живой силы противника, небронированной техники и других целей.

[46] «Василек» — автоматический миномет калибра 82 мм с кассетным способом заряжения, что позволяет в автоматическом режиме производить выстрел четырьмя минами.

[47] Тейп — единица организации нахских народов (ингушей, чеченов), в основу которой положен принцип территориального и племенного объединения.

[48] Национальный университет «Киево-Могилянская академия» (г. Киев).

[49] Отрывок из песни «А что нам надо». Автор и исполнитель Серьга (Сергей Галанин).

[50] Пономарь (от греч. рaramonaris) — «прислужник», «придверник», «привратник» — служитель православной Церкви, в обязанности которого входит звонить в колокола, петь на клиросе, прислуживать при богослужении.

[51] Антиминс — в православии шелковый или льняной плат четырехугольной формы, с вшитой в него частицей мощей какого-либо православного мученика, лежащий в алтаре на престоле. Является необходимой принадлежностью для совершения полной литургии, а также своеобразным документом, разрешающим совершение литургии.

[52] Омбудсмен (от швед. оmbudsmen — представитель) — должностное лицо, на которое возлагаются функции контроля соблюдения справедливости и интересов определенных гражданских групп в деятельности органов исполнительной власти и должностных лиц.

[53] Украинская Православная Церковь.

[54] Песня группы «Океан Эльзы» «Стена» (автор и исполнитель С. Вакарчук).

[55] Скуфейка (уменьшительное от «скуфья») — у православного духовенства остроконечная бархатная черная или фиолетовая мягкая шапочка.

[56] Украинская православная Церковь Киевского патриархата — канонически непризнанная православная церковь в Украине. Возникла в 1992 г. в результате действий митрополита Филарета, бывшего предстоятеля УПЦ Московского Патриархата и архиереев Украинской православной церкви, поддержанных руководством страны.

[57] Коногонка (устаревшее) — правильное название «светильник головной». Индивидуальный осветительный прибор, питающийся от аккумуляторных батарей, используемый шахтерами при подземных работах.

[58] Об этом, как и о многом другом, рассказывается в романе С. Богачева «Газовый контракт».

[59] Международный комитет Красного Креста (МККК) — независимая международная организация, основанная в 1863 г., предоставляющая защиту и оказывающая гуманитарную помощь пострадавшим в результате конфликтов и вооруженного насилия.

[60] ООН (Организация Объединенных Наций) — международная организация, основанная в 1945 г., целью которой является поддержка, укрепление мира и международной безопасности, а также развитие сотрудничества между государствами всего мира.

[61] ЛНР – Луганская Народная Республика.

[62] СБУ — Служба Безопасности Украины.

[63] Смотри книгу С. Богачева «Газовый контракт» (2013 г.)

[64] Контора глубокого бурения – идиоматическое название КГБ (Комитета Государственной Безопасности СССР).

[65] Балаклава — головной убор, закрывающий голову, лоб и лицо, оставляя небольшую прорезь для глаз и рта. Входит в амуницию лыжников, альпинистов и солдат войск специального назначения.

[66] ООН — Организация Объединенных Наций. Международная организация, основанная в 1945 г. В настоящее время ее членами является 193 государства.

Содержание