— Так, а где Сонька?

Не знаю, чего ей опять далась Соня. Переложила что-то не туда или волосы оставила в расческе?

— Где она? Ее нет у тебя?

— Нет, я один.

— Скажи ей, что когда она спит, у нее сиськи из ночной сорочки ночью вываливаются. А у тебя отец встает, шатается ночью по квартире. То попить, то пожрать. И двери постоянно настежь. Что это за порнофильмы такие мы на старости лет должны тут смотреть?

— Не должны. Не смотрите. Отец встает попить или поесть, а ты чего тогда встаешь?

— На вас посмотреть!

— Вы что, в приборах ночного видения ходите?

— Свет в открытую дверь, между прочим, бьет.

— Мы не закрываем потому, что душно.

— Душно? Купите коттедж на берегу Финского залива и лежите там хоть до посинения. И сколько раз говорить? Ничего в моем доме не переставлять без разрешения! Пусть у тетки свои порядки наводит! Тряпку сколько раз говорила на раковине не комкать! Неужели трудно? Неужели руки отсохнут расправить, чтобы она не заванивалась?

Глеб налил чаю, прошел к себе, прикрыл дверь и подставил звенящего Будду. Через три глотка чая Будда предусмотрительно звякнул.

— Ну что опять? — Он быстро повернулся. — Выйди!

Дверь с силой захлопнулась.

— Старикам позвони! — крикнула мать. — Просили приехать за дарами природы! Опять я все должна напоминать. Никто, кроме меня, не хочет ничего делать…

«Дары природы» — так когда-то назывался магазинчик в их районе.

— Я все равно не слышу, когда работает фен, — передразнил ее Глеб. — Я не ездабелен в эти выходные.

Это означало, что свои интересы, свои дела опять придется откладывать, садиться, ехать, забирать, привозить. Ненужная суета, опять знаки, что все, как у людей, что эти дают, эти берут, все крутится, и, стало быть, все обо всех заботятся. Фальшь, за которой давно нет самих людей, а есть только ритуальные игры и сценические отношения. Изображение внимания, изображение щедрости, изображение понимания, любви, интереса к друг к другу.

Разреши людям не делать то, что они не хотят, они перестанут делать девяносто процентов из того, что делают. Вздохнут, освободят время, начнут делать наконец-то то, что их действительно интересует. Некоторые потеряются, придут в отчаяние, так как за этой кишащей суетой, чужими проблемами — ничем не заполненная, нераспознанная пустота и псевдоответственность с умением угождать любым интересам, кроме собственных. Свои кажутся эгоистичными для любителей думать о других. И потом страх… Суета, как шариковый наполнитель антистресс в мягких игрушках, помогает не быть одиноким. Она сжирает грандиозное количество энергии, которой не остается на внутреннюю работу. В тоталитарно воспитанные головы плотно утрамбованы функциональные обязанности исполнительного и нетребовательного зомби, с вросшими ногтями на больших пальцах ног, мешающими двигаться дальше.

Когда пробуешь впервые на ощупь свое «не такой, как все», кажется, что теряется единство, идентификация, опора, рвется связующая пуповина с поколениями, со всем человечеством. Это признание впервые, пусть мельком, позволяет вдруг осознать всю ничтожность понятия «одиночество», которое перестает существовать, как только ты перешагиваешь его в своих робких попытках явиться перед всеми тем, кем ты задуман, самим собой. Как чутко спохватывается и выползает охрана — страх, с его задачей загнать птичку назад, в золотую грудную клетку, где сытно и тепло. Пока ты не почувствовал, что свободен и что вокруг ходят такие же, только пока еще ослепленные, Творцы и Мефистофели.

— Давно пора купить какую-нибудь колымагу. Когда ты хоть денег каких-нибудь заработаешь?

Глеб порылся по карманам, силясь понять сухой остаток наличности.

— Зачем ты на права тогда сдавал?

Пауза. Звон посуды на кухне, стук ножа о разделочную доску, перезвон ложек и вилок в стаканчике для сушки, шум воды, ударяющейся в нержавеющую раковину.

— Поговорил бы с отцом, может быть, хоть вскладчину бы что-то взяли, на дачу ящики с рассадой возить!

Аккомпанемент дверей шкафчиков, ноющих, словно больные в стационаре, перемежается звоном крышек кастрюль, — примкнувшая к хоспису церквушка, стоящая на берегу бурной реки, льющейся из-под крана.

— Для чего мне машина?! Для рассады?

— Совести ни грамма! Лентяй ты, лодырь и хамло, каких мало.

Вот чего навалом, так это как раз совести! Диалектика в чистом виде: чем больше совести, тем меньше денег.

Глеб нашел трубку, набрал деревню, где базируются старики. Оба мобильных были выключены, пришлось дозваниваться на стационарный.

— Алло! Бабуля?

— Бабуля? Кто это? Скотина какая!

— Алло! Я туда попал? — На том конце послышался треск, раздавались голоса.

— Нет, ты, корешок, попал не туда. Тебя что, послать куда надо? — спокойно произнес мужской голос.

Глеб извинился, нажал отмену вызова и набрал номер еще раз. В это время кто-то позвонил снизу в домофон. Мать со словами «это ко мне» пошла открывать. Наконец бабушка взяла в деревне «городской»:

— Привет от старых штиблет! Кто приедет на этих выходных — ты или отец твой?

— Сын его приедет, привет! Один его знакомый сын.

— Пусть твоя деловая мать срядит тебе плотную сумку под банки, ту, что она мне еще с прошлого раза не вернула. О’кей?

— О’кей, дорогая бабушка.

Чувствовалось влияние Светочки, двоюродной сестры, которая гостит каждое лето на даче.

Надоедливые банки преисполнены символизма любви по самые гагашары, не знающего, как еще проявиться заботой старшего поколения о потомках. Их производство и раздача — часть великой русской традиции сделать великое «хорошо» и быть помянутым в голодный год. Банки — любовь, нагрузить банками — поделиться любовью, не закатывать, не делиться ими — равнодушие. И приходится банки брать. Потому что не брать их — не уважать и не принимать любовь, а брать — благодарить и принимать ее. Закатанные банки — мощный материализованный поток советской энергетики.

— А у нас плитка отвалилась у раковины. И пол в кухне прогнил. Надо бы сделать, дед опять занемог.

Внук пообещал обязательно посмотреть и повесил трубку. В это время из коридора доносился женский щебет. Зашла какая-то знакомая и быстро заполнила все воздушное пространство чем-то душным.

— Нина Риччи, — пояснила гостья марку этой приторной вони.

Глеб вежливо поздоровался. Снимая ботинки, она зыркнула на него исподлобья и бросила «приветик», не разгибаясь.

— Ольга. — Она смотрела из своего неудобного положения, не делая даже попытки придержать глубокий разрез кофточки на груди. И тут же добавила: — Ольга Пална, — протянув загорелую, мягкую на ощупь руку.

Ему показалось, что она чуть смутилась, но, возможно, это ее визитная карточка. Глеб заверил, что ему, безусловно, а как же иначе, тоже очень приятно их знакомство.

Глеб вежливо пододвинул ей пуфик, Пална им незамедлительно воспользовалась, вонзила благодарный взгляд в Глеба, обдала внутренним жаром и проследовала в кухню, прихватив с собой сумку и пакет.

Она казалась гораздо моложе матери.

— Оль, ну давай рассказывай, как ты, что ты. Как твое новое место работы?

— Место хорошее. Коллектив, как обычно, — Восьмое марта. Сейчас расскажу.

— Мы посплетничаем. — И они прикрыли дверь.

Женщины не любят сплетничать так, чтобы их совсем никто не слышал, поэтому дверь через некоторое время немного, как бы сама собой, отворилась:

— Нет, простите, но на что он такой нужен? Я, знаешь ли, не то чтобы намерена приращать капитал покойного Михаил Васильевича, пусть земля ему будет пухом, но и разбазаривать нет желания, вспоминая, как он мне достался. А этот загнутый как Риголетто… Да я не знаю, сколько у него должно быть денег, чтобы я его разогнула и прошлась с ним в обществе под ручку, намекая о связи с трагическим лицом Мельпомены. Ты вот говоришь, что мы не знаем, какие мы. А я знаю. Я о себе узнаю из оценок других людей и не хочу узнавать о себе всякого рода чушь, что я промотала целое состояние. Максимум, на что я согласна, так это на бартер. Михаил Васильевич не простил бы мне иного. Он, конечно, знал, что я не буду одна, всегда знал, что уйдет первым, все-таки разница в возрасте… и много болел в последние годы. Прекрасный человек был! Ни упреков, ни ссор, ни желчи никогда я от него не наблюдала. Вот она — любовь благородного человека! А это все похотливые импотенты, пристраивающиеся к тепленькому, к чужой артерии, терпеливо ждущие, когда закапает. Я таких избегаю. Миша всегда мне говорил: «Оля, ты святая женщина. Будь святой и для других. Люби людей». Когда я в первый раз сэкономила ему на одной выгодной сделке мимоходом десять тысяч долларов, так он сказал мне: «Какая ты молодец, что ты всех объегорила». А я про себя и думаю: так тебя, дурака, первого.

Затем разговор стал неразборчив. И вновь доносилось только обрывочное:

— А он мне и говорит, ты что, опять готовила без трусов?

Смех Ольги.

— Как это?

— Это шутки у него такие плоские. Волосину нашел в тарелке.

— Что это у тебя за комплект такой?

— Натуралиш-минералиш.

— Топаз?

— Аквамарин.

— И говорит мне: «Сядь ближа, стихи ваши знаю, хачу сказат. Яваз лубил, лубоф ишо быт можа…» По-русски говорит коряво, но знает Пушкина, видишь ли, читает наизусть. Очень трогательный. Но внешне такой, ты знаешь… никакой. Слушай, а зачем тебе этот вьюн? Он энергию крадет, смотри, как разросся. Жирный какой вампир! Кровь твою пьет.

— Тут и без вьюна куча желающих.

…В кухне действительно висит огромный, откормленный удобрениями плющ. Его длинные отростки опутали угол и потолок над столом, как паутина, придавая жилищу некоторое сходство с палисадником.

— И еще над столом висит! — возмутилась Пална.

Глеб, слушая исподволь их разговор, никак не мог понять, чего ей дался этот цветок. Наверное, не по фэн-шую. В последнее время фэн-шуй стал настоящим помешательством женщин. Большинство из них, с кем он общался, хоть раз да упоминали это словцо.

— Выкини ты его, — шумно прихлебнула она чай из чашки.

— Да иди ты, — отнекивалась мать. — Все в доме зеленуха. Смолим втроем, как паровозы…

— Он над столом-то не случайно такой мясистый. Все, что вы едите, он вместо вас ест, — заключила Пална. — Длинный, как солитер!

Это была полная чушь. Чего-чего, а за его родителей цветы у них в доме не ели. Оба имели хороший аппетит с рождения, когда этого плюща и в помине еще не было. Мать сочла последнюю фразу, видимо, за комплимент и вяло согласилась сгубить растение. Глеб решил, что позднее промоет ей мозги на свой копыл, но потом, как и водится, позабыл об этой визитерше и об их разговоре. И в один день плющ с кухни исчез.

Звякнули рюмки. Дамы судачили о своих женских делах, он лишь изредка вслушивался в их громкий разговор и воспринимал болтовню как чириканье двух неугомонных канареек.

— Я не набиваю себе цену и лавры девственности навешивать не собираюсь, но у меня в одно только лицо вложена однокомнатная квартира.

— Ты помолодела невероятно. Выглядишь лет на тридцать, не больше. Что ты сделала?

— Да куча всякой всячины.

Ольга перечислила какие-то мудреные названия.

— Развлечение не из общедоступных, скажу я тебе.

— Но результат какой! — восхищалась Вероника. — Результат потрясающий!

— Посмотри лучше, какая чудная теперь носогубка. Это же прелесть что такое! Ты помнишь, что это было?

На ее лице действительно не было ни одной морщины, оно было гладким и ровным, сочным, словно наполненным свежестью изнутри. Мимические складки и крупные морщины совершенно разгладились.

— И за здоровый цвет кожи, Верон, приходится расплачиваться самыми разными болезнями. У меня просто хорошая косметичка. Если хочешь, познакомлю. Можно ведь и не в самом пафосном месте достичь хороших результатов. Главное — руки.

Она покопалась в сумочке и извлекла визитку, на которой было написано «Носова Алиса Владимировна, врач-косметолог» с перечислением множества регалий и логотипом известной в городе клиники.

— Стажировалась в Бельгии, во Франции, в Швейцарии, Италии. Очень грамотный специалист, следит за всеми последними разработками.

— Сколько хотя бы приблизительно надо на все это денег?

Ольга понизила голос и назвала сумму.

— Долларов? — ахнула Вероника.

— Евро конечно же. Это и реабилитационный период, и инвазивная поддержка в течение года. Согласись, это стоит того. У тебя ведь, даже на мой неискушенный взгляд, тут и ритидектомия, и блефаропластика. Как давно у тебя так нависает веко?

— Я уже, честно говоря, привыкла, думала, это нормально, а это что, так страшно? — Вероника Петровна потрогала верхнее веко и похлопала его безымянным пальцем. — Я мажу.

— Чем?

Вероника сходила в ванную комнату, принесла зеркало и веер туб.

— Экстракт петрушки? — Ольга подтянула губы, сложенные бантиком, к носу и в голос рассмеялась. — Можешь с таким же успехом втирать его в пятки.

Вероника вздохнула.

— У тебя даже румянец появился, — с завистью в голосе произнесла она, рассматривая себя в зеркало. — А я будто землицы наелась…

— Цвет освежается первым делом. Надо, кстати, купить румяна, не забыть, цвет цветом… А чтобы румяна были нормальными, они должны стоить от тысячи рублей… Захожу как-то к соседке своей Лидке, а в коридоре, представляешь, нога лежит в мужском ботинке и носке. Я как заору! А это Колькина. Он одноногий у нее. Старше дочери, но младше Лидки. Обеим жених. Параллельные миры. Бабы из них вытягивают себе черт знает что, и этот черт знает что дает им такое счастье, что не верится глазам. По вагонам побирается в костюме двадцать третьего февраля, а дома ей такой порядок навел, хозяйственный-прехозяйственный, сделал евроремонт своими руками. Но главное — Лидку любит до безумия. Не дай бог у той давление или даже просто голова разболится, на одной ноге бежит в аптеку. Только бы Лидочка не умирала. Где она его нашла, как пригрела, убей меня, ума не приложу, но счастлива, представить это невозможно, счастлива! Я в легком шоке. Мужик он, впрочем, действительно неплохой. Удивительно даже, как мало иным женщинам надо. Он, между прочим, младше ее на тринадцать лет. А тут рвешься во все стороны, и только короста толще и пропасть шире. И не завалить эту пропасть никаким Абрамовичем.

Глеб лежал на диване и читал книгу. Его стали раздражать их сплетни. Забегали неприятные колючие мурашки по затекшей руке. Разминая ее, вышел из комнаты, прошел в ванную, просто так включил воду и с минуту смотрел, как ржавый поток воды, закручиваясь по часовой стрелке, колышет в сливном отверстии застрявшие волосы и кусочек мыла.

— Тридцать три стукнуло, — понизив голос, произнесла мать, и он отчетливо понял, кого сейчас они примутся обсуждать до экологической чистоты и блеска костей.

Глеб громко хлопнул кухонной дверью, чтобы: а — не слушать больше их треп, б — дать понять, что он его все-таки слышит, и вернулся в исходное положение.

Гостья пукнула губами, выражая, очевидно, свое крайнее сочувствие подруге.

— У меня одна знакомая тоже никак не может женить сына, согласна уже на любую невестку. А у другой — трое взрослых, — представь себе! — и все трое одинокие, все при ней. Она им жратву с утра до вечера котлами наколбашивает. С оптового рынка таскает куриные ляжки мороженые, свиную шею коробками и готовит. Хлеба, как телятам, по три буханки на два дня. А у тебя один!

— Да тоже… сырок с ладонь толщиной на краюшку кладет…

— Чего они все ноют, мужиков у них нет? У меня у всех моих знакомых целые тучи парней непристроенных. Я вот им подбираю невест. — Что-то хлопнулось на стол и зашуршало. — Роются, как свиньи в желудях, в этих невестах.

— Есть у нас невеста, — отмахнулась Вероника. — Этого добра хватает, отбоя нет. Было бы желание… Сами можем такой гербарий накосить на заре и кому надо дать для альбома.

— А занимается-то чем, говоришь, сейчас?

— Все тем же. Преподаватель, блин, философии. Аспирант. Вечный. Но… поумнее, чем папаша, процентов на семьдесят, этого не отнять.

— Умный мужчина — большая прелесть, согласна. С таким мужчиной интереснее в разы. Дурака окрутить много ума не надо, а вот умного… Это почти олимпийские игры. — Она хлопнула в ладошки. — Ну, раз есть невеста, так хорошо. Хотя… вот на эту бы я обратила самое что ни на есть пристальное внимание. — Она выложила три фотографии на стол. Портрет анфас, профиль, полный рост. — Двухкомнатная квартира, интеллигентная, обеспеченная семья, работает в банке, серьезная, без вредных привычек, без заскоков. По крайней мере, я ее знаю вот с таких. — Она отмерила от пола рост. — Девочка очень!

— Да? Может, конечно, она и из банка, но внешне, ты меня прости, лопоухий сурок в очках, ни больше ни меньше.

— Себе если выбирать, то, точно, никто не будет нравиться, — раздраженно заметила Ольга. — Очки снимет, лопоухость у нее не смертельная, почти charmant. Чего вам еще надо? Чтобы они женились или дефиле на Неве тут устраивать? Не понимаю!

— Да он у меня золотой для таких дефиле. Нутро какое! А тут что? Смотрит, как баран на новые ворота…

— И что вот этой крале из банка делать с этим вашим хорошим нутром? Котлеты на нем жарить? К больному месту прикладывать? У нее у самой нутро! Но к нему еще прилагаются квартира и насосный папа с собственным свечным заводиком по производству кирпича. Нельзя так, Верка, рассуждать, как ты это делаешь. Сколько уже можно хвалить и перехваливать собственное болото? Оно уже, извините, пересохло давно.

Воцарилась тишина. Только слышно было, как со стола сгребались фотографии.

— Все сразу не бывает. И море и по колено. Да и не все равно ли тебе, с какой он будет в кровать ложиться?

— Такие девки молодые и такие страшные, что же с ними в нашем возрасте будет?

Ольга криво ухмыльнулась.

— А ты не знаешь? Она страшная будет на двухпалубной яхте плавать в Тихом океане. Ты не переживай за нее, — посоветовала Пална. — А в шестьдесят у нее будет любовник моложе этого коньяка. — Она звонко постучала по коньячному бокалу вилкой. — Мне лично тоже старичье, перебивающее козлиный дух дорогой парфюмерией, чем дальше, тем все менее интересно. Это я так, на заметку сама себе. Мысли вслух, что называется.

Глеб вообразил яркий солнечный базарный день, себя, стоящего на четырех копытах посреди ярмарочной площади, и Палну, устремляющую ему в зубы вилку — раздвинуть ею мясистые губы.

— Глеб Владимирович, а Глеб Владимирыч, — звонко и громко крикнула гостья из кухни, он даже вздрогнул, — можно угоститься вашей сигареткой?

Глеб переоделся в джинсы и вышел. На столе французский коньяк VS и на скорую руку собранные закуски, чайные чашки, торт. Он достал лежащую на холодильнике пачку, вынул две сигареты, одну протянул Ольге Павловне. Щелкнул зажигалкой, огонь отразился в ее карих глазах. Она затянулась, выпустила широкий поток дыма, некрасиво и вульгарно раздвинув губы, поблагодарила и положила ногу на ногу. На лице матери выступила гиперемия. Так всегда бывает, когда она выпьет чего-то крепкого.

Глубокий вырез заложенной внахлест ткани на груди Ольги небрежно распахнут. Полная, налитая грудь украшена тремя золотыми цепочками, на одной поблескивает и подрагивает крестик. Юбка небрежно присобрана и оголяет просвечивающие под тонкими колготками острые коленки. От Палны веяло свободой, куражом и отталкивающей доступностью всего, что она демонстрировала, начиная с груди.

— А мы вот тут невесту вам подбираем, — подмигнула она, внимательно следя за его движениями.

— В честь какого этого праздника? — поинтересовался Глеб, опираясь на стол позади себя. Это внезапно очень в неважном свете обозначило его живот, и он тут же вернулся в исходное положение.

— Мать внуков хочет, — улыбнулась она лукаво. — Пора!

Он вопросительно посмотрел на мать. Она без слов пожала плечами, изогнув губы. Никаких внуков она никогда на его памяти не хотела.

— Ну, если мама решила, что пора, то кто же поспорит! — громко парировал Глеб. — По внукам, кстати, я ей мог бы и без невест перевыполнить план. Если весь вопрос только в цифрах.

— Настоящий философ, — заключила Пална и рассмеялась, чуть запрокинув голову, приятным раскатистым, увлекающим за собой побегать в русском березовом лесу смехом. Тогда он еще не понял, что подбирать кому-то женихов Палне очень надо. Она заинтересована по-настоящему только в собственном поиске. У нее много любовников, но она знала, что все главные ее любовники еще ждут ее впереди. Всех их она называла просто «Кальве», по аналогии с вампиловскими Аликами в «Утиной охоте».

— Кто их будет содержать, эти цифры? Пушкин? У них вся философия между ног умещается, — ехидно заметила маман.

Ольга в свое время удачно обзавелась дряхлеющим надоедливым мужем, терпела все его занудства и сумасбродные выходки, не так давно он наконец-то преставился, и теперь фронт ее работ состоял в организации собственной личной жизни. Освободившись от обузы, она имела достаток и тяготела к развлечениям. Всяких никому даром не нужных дураков она с радостью пристраивала завалящим невестам, более-менее никчемных, которые возбуждались от ее пластической красоты, мудро держала в секс-друзьях и использовала по самым разнообразным надобностям — от перестановки мебели и починки сантехники до организации развлекательных мероприятий и поддержания базы блата. Постольку того, на кого позарилась бы сама Пална, пока не находилось, чем-то ее заинтересовавшего она, при некотором расположении, благосклонно записывала в фавориты. Ей очень нравилось бороться с мурашками, когда ей щекочут руки от запястий до плеч. В этих занятиях она готова была проводить дни напролет. Для ласк Пална и намечала себе нынче очередную жертву, отставив пока приевшуюся свору старых греховодников соскучиться и воспламениться с новой силой.

Глеб попрощался и вышел из квартиры. Ольга с интересом заглянула в его комнату, осмотрев ее с женским любопытством, пока Вероника отлучилась в туалет. Заметила на стене женский портрет, подошла поближе и вышла вон. Ее не отпугивала его внешность, наоборот, как женщина опытная, она различила в нем сдержанность чувств и знала, чего стоит весь этот скромный, не выплескивающийся через край фонтан. Во-первых, ей давно была известна его история, во-вторых, она смотрела не на лицо, а на фигуру, параллельно отметив, что он довольно чистоплотен. Однако этот женский портрет ее совсем чуть-чуть расстроил. Кто-то оценил его так же, как она…

А впрочем…

Вышла Вероника, Ольга засобиралась домой, расцеловались. Пална вынула из сумочки в качестве презента совершенно забытый флакончик духов, который был кем-то, кем — она уже забыла, подарен и ей не подошел. Вероника ахнула, поблагодарила, еще раз чмокнула щедрую, внимательную дарительницу в щеку, взяла коробочку и с мыслью: «Если дрянь, подарю Татьяне, у нее скоро день рождения», поставила на полку в прихожей.

— А это у Глеба как? Серьезно? — Оля показала на бордовые лаковые босоножки с каблуком в груде обуви, отметив, что такие вряд ли могут принадлежать Веронике.

— Мне, ты знаешь, наплевать! Взялась бы ты за него! Может, хоть толк с него будет. А так — не пришей, не пристегни. Не знаю я, чего он с этой Сонькой хороводится, жить они все равно не будут. Я их сюда не особо-то пускаю. Куда? Сами, как собаки на сене. А дома у нее тетка с таким характером, что не дай бог…

— Так ты в этом смысле? — Оля, сощурив глаза, посмотрела на нее, чуть улыбаясь.

— Мне бы его пристроить в надежные руки! Он у меня неплохой. Бестолочь — да, но добрый, воспитанный, стержень хороший. Уж зная, какое дерьмо его отец, так старалась воспитывать! С нормальной понимающей женщиной-то мы бы всегда нашли общий язык. Им-то что? А мы бы все и порешили. Они внутри-то дети хоть в три, хоть в тридцать три.

— Сделай звонок Алисе. Я договорюсь с ней, чтобы консультация была бесплатной. — Пална красивым пальцем сделала восклицательный знак и набросила стильную сумочку на плечо, меняя заодно и тему разговора.

— Ты моя золотая! Спасибо тебе!

— Ну, еще не за что.

Вероника действительно осталась довольна встречей. Хорошо провели вечер, плюс она ловко договорилась занять у Ольги необходимую ей сумму без процентов, пообещав непременно возвратить в течение года. С банками она связываться не желала. Теперь воплощение ее мечты будет зависеть только от встречи с Алисой Носовой.