Взрослея и мужая, Глеб силился понять, докопаться до первопричины, что является первоосновой, закладкой жизненных ситуаций, которые каждый человек проживает, оставаясь зависимым и несвободным. Что называется попросту — судьба. Когда им с Романом, его однокурсником, пришла в голову идея подробно исследовать матричную структуру базовой амниотической вселенной на собственном опыте, переживая уже во взрослом возрасте погружение в союз с материнским чревом, они без проволочек стали заниматься исследованием темы.

— Следуя этому принципу, — рассказывали они еще одному приятелю, которого настойчиво привлекали в группу, — тело должно точь-в-точь вспомнить и воспроизвести, выводя на психологический и эмоциональный план, все те переживания, которые оно несет в себе все эти годы. Мы обратимся к перинатальным матрицам. У нас будет собственная группа, которая посвятит себя этим исследованиям и анализу.

Приятель был настроен скептически, и в полемике проходили часы напролет.

— После моих болезненных и довольно бесплотных попыток найти ключ к источнику своих проблем, а точнее, той кармической записи, которую каждый несет и реализует последовательно, мы задумали эксперимент, основывающийся в том числе и на телесно ориентированных практиках. Ожидая, что он должен нам помочь проникнуть в тайны собственного микрокосма, — пояснял Глеб.

Он пропадал, Соня нервничала.

— Ты же знаешь, что я жду твоего звонка, — упрекала его она. — И не звонишь. Что это? Как это трактовать?

— Я не знал, что ты ждешь звонка.

— Чушь. Знал. Что, ты вообще теперь не будешь мне звонить? Я все с тобой проговариваю, разжевываю, кладу в рот. Я как доктор, наблюдающий пациента, который всегда хочет видеть положительную динамику лечения. Для этого мне и нужны звонки. Но если больной не звонит, если нет положительной динамики, таких больных оставляют в покое.

— Да? Я думал, есть клятва Гиппопотама вообще-то. Или этот доктор ее не давал?

— Давал, но не всем.

— Ты же знаешь, чем я сейчас увлечен. Мы готовим группу для недельного тренинга.

— Может, лучше сразу к психиатру?

— Обещаю, что подумаю об этом.

— Когда ты говоришь в таком тоне и трясешь головой, мне хочется влепить тебе подзатыльник.

— Скажи мне наконец знаешь что? Почему ты продолжаешь наши отношения? Такие путаные, неестественные отношения? Терпишь все это? Зачем? Что тебя держит?

Она помолчала какое-то время, обдумывая ответ. Он предугадывал, каким он будет. Наверняка любимым всеми женщинами мира: «Не знаю». Но она не оправдала ожиданий, что было для нее вполне нормально, видимо, все-таки являясь женщиной войны.

— Все просто, я думала, ты и так знаешь. Когда ты повернулся ко мне, я заметила, что мой лоб находится на уровне твоего кадыка, а глаза смотрят в ямочку под ним. Там с боков такое место есть, называется «ручки от чемодана». — Она дотронулась до своих ключиц.

— И?

— И мне стало ясно, что если я сейчас положу руки тебе на плечи — это будет удобно.

Софья замолчала и смотрела на него прямо, не мигая, уперев взгляд куда-то в область третьего глаза.

— И все?

— Все! — подтвердила она, сохраняя невозмутимый тон и серьезность, без намека на раздражение.

— Все? — переспросил Глеб.

— Ты просто не понимаешь, — добавила она, — мне был нужен удобный мужчина.

— Удобный? — Он не верил своим ушам. — Но ты же терпеть не можешь запах алкоголя…

— Я ведь сказала удобный, а не непьющий, — заключила она.

— А я думал…

— А ты мне знаешь что тогда скажи, — обратилась к нему она, закусив губу. — Почему ты так вцепился в меня?

— Из-за глаз!

— Тебе так понравились мои глаза?

— Нет, просто у меня зрение плохое. А если серьезно, то женщина может понравиться мужчине пластикой, нервной системой, талантом, наконец. А ты… Ты самый проникновенный, тонко чувствующий пластический творец. Ты богиня. Низвергнутая и скучающая по иным мирам. Я тебя увидел такой тогда в самый первый раз. В каждой женщине, а в тебе в особенности, присутствует своя доза окиси этилена — основной взрывчатый компонент бомбы… А помнишь, какую ты мне подарила валентинку однажды? Таких больше никто не получил в Петербурге. Я уверен.

Это была самая необычная валентинка в его жизни. На листочке, который крепится на липком слое ежедневной прокладки, было написано: «Из преисподни. С любовью».

Бердышев привлек ее к себе и с жаром стиснул в дрожащих объятиях.

— Ну что ты делаешь? — завопила она.

— Что делаю? — Он разжал руки.

— Ты стер мне свитером брови. Сколько раз просила! Сколько раз говорила!

— О господи, Соня! Расслабься. — Он аккуратно еще раз крепко обнял ее, так, как не отпускают от себя единственное и дорогое, всегда являющееся надуманным, часто мимолетным именно в образах, но вот на некоторое время вдруг становящееся осязаемым настолько, что протяни руку — и оно телесно, тепло и сердцебиенно, как любила говорить Соня.

Она покорно обмякла, стала податливой, как благодарный за долгое терзание разогретый в руках материал. Это было волшебно. Наступила минута блаженной тишины, когда разговоры стали лишними и слова потерялись в вечности. Через минуту бледные неживые губы разомкнулись и стали наливаться прозрачным цветом. Целовать их было вырвавшимся на свободу сладостным удовольствием, но он в этот момент, естественно, не формулировал свои ощущения, а отдался поглощающему его процессу «соития страстотерпца с великомученицей».

— Опять ноги не побрила?

— До ног руки не доходили.

Он протянул ей презерватив под второй концерт Сергея Рахманинова, часть два Adagio sostenuto в исполнении Рихтера в пятьдесят девятом году. На тумбе горела толстая оплывающая свечка, а за окном, словно споря, кто продержится дольше, пылал ярко малиновый закат. С каким-то отчаянием оба погрузились в состояние, когда двое почти не разговаривают.

— Ты опять не…?

— А вы хотели причинить мне удовольствие?

— Да, хотела… Мне тут пришла в голову одна мысль, — продолжила, подумав, она, — сейчас очень коротко сформулирую причину того, что является показателем нашей чужеродности, нашей иллюзии, что мы родные, что мы вместе, а на самом деле твоего недоверия, твоего нежелания быть вместе и моего болезненного согласия поступать с собой подобным образом. Знаешь, что это?

Он сделал движение головой в знак согласия. Она стала щупать что-то рукой справа от себя на полу и подняла вверх изделие из латекса, вынутое из упаковки Contex Romantic.

— Не понимать друг друга страшно, как думаешь? Не понимать и обнимать, — тихо озвучила она жест и напела: — «Стоят девчонки, стоят в сторонке и Contex в руках теребят». Прими решение, прошу тебя. Я знаю, что ты не станешь другим. Даже если бы очень хотел, не станешь. Со мной не станешь, понимаешь? Иногда стать другим для человека, который рядом, просто уже невозможно. Знаешь, нас бабушка жить к себе звала. Когда мы приезжали в последний раз. И я тогда, признаюсь, задумалась, не так ли все невозможно, не сами ли мы ограничиваем себя, не считая нужным использовать имеющиеся возможности. — Она бросила презерватив на пол.

— Звала жить? Зачем?

— Здесь слишком много слов, которые я не могу, увы, произнести. Я не имею права произносить их. Не даю себе этого права. Не хочу им обладать. Это же очевидно, как то, что земля вертится, будучи круглой, как то, что когда-то была Лавразия и Гондвана и между ними Тесис, о которых ты сам мне рассказывал. И вдруг понимаешь, что все изменилось вместе с этой Землей. И на самом деле ее давно не существует, а только лишь ты, как преемник, нашпигована осколками этой ушедшей под воду земли, стрелами социального, выпущенными тысячами предков назад, напоминающими о себе в каждом твоем движении, в каждой точке невозвращения, в каждом шаге по выбранному маршруту. И опыт предков, вдруг понимаешь, стал только вреден, осел в тебе, как свинцовый осадок, как тяжелые отравляющие металлы. Меня разрывало все эти годы рядом с тобой, рвало на части. Я все время готова была отказаться от тебя, потому что меня не устраивало все то, что других женщин на этой земле тоже не устроило бы, но оказалось, что проще поверить в то, что я не женщина, или я женщина не отсюда. Для меня все эти принципы миллионов ничего не означают. Я иду своим путем, которым никто еще не шел из шести миллиардов семиста миллионов человек. Ни один из них не прожил со мной даже сходных десяти минут, так могу ли я доверить свою жизнь их кальке? Ни один мужчина и ни одна женщина в конечном итоге не созданы друг для друга, все мы — тренировочные станки. Как бы ни менялся мир, он не может расщепить сущность более чем на два пола. Это физически невозможно, полутона проникают и сюда, но суть остается незамутненной. Нас кто-то обманул даже в этом. Сначала разделил и разобщил расы, опрокинув точки, соединяющие их конусом в самый центр. Постепенно они начали смешиваться, а пол — стираться. Не для того ли, чтобы мы поняли, что расы — не важно, пол — бессмысленно. Что надо смотреть сквозь это. Если посмотреть на нас сверху — мы биомасса, сплошная цветная и общая, как сливочно-шоколадный крем с разводами в банке. Мы все — один человек. Мне кажется, что мы тут как пауки, за которыми наблюдают. И тем не менее мелкая нужда бытия, как мел при побелке потолков, разъедает глаза. Я не могу больше часами слушать тебя по телефону, как ты шуршишь там чем-то, гремишь посудой, варишь, возишься со стиральной машиной, ку-ку это асечное, звонки — все надоело. Все. Точка.

Глеб неожиданно понял для себя значение выражения «выпасть в осадок» на всех уровнях его природы — физическом, химическом, биологическом, психическом. Распасться на мелкую дисперсную взвесь и закружить намокшей россыпью, удивляясь внезапно изменившейся среде, осесть на дно, и водная женская субстанция, ее вечный символ инь, совершенно свободно обволокла всего его собой и прижала. И ему против воли на удивление стало уютно и покойно, словно только этого он и ждал. Так незаметно в нем проявлялась привычная тяга к женской авторитарности, свойственной и наблюдаемой у его матери. Обманчивой авторитарности, той, за которой прячется уязвимая женская нежность.

Он вспомнил, как однажды уже стоял перед ней рано утром, окровавленный, и держал в руках свое сердце. Его маленький, оригинальный, театрализованно оформленный подарок на день святого Валентина. Она открыла дверь и упала в обморок, обведя его взглядом. Ему ошибочно казалось, что она стойкая, сильная. В тщетных попытках доказать ей, что он любит ее хрупкой, слабой, ранимой. Он понял, что перегнул палку, выбросил сердце и подскочил, перемазав ее в крови. Аллегория была неудачной. Купленное на рынке свиное сердце валялось на лестнице, в пыли. Тут же за лифтом стоял пакет с цветами и подарком. Глеб попросил прощения, сожалея о неудачном сюрпризе. Она собралась с силами, поднялась на один локоть, звезданула его по щеке, попав по уху, и на выдохе откинулась на подушку, как Констанция Буонасье.

— Сонь, — произнес Глеб тихо. В трубке стояла тишина. — Я подумал… и считаю, что ты права. В общем, нам действительно стоит расстаться.

Соня сделала шумный выдох.

— Только не проси забыть тебя, это невозможно, — сказал он.

— Я не хочу пинг-понг, у меня хватит духу выкинуть ракетку и порвать сетку. Мы не сможем быть друг для друга трупами в шкафах, с которыми можно время от времени сексоваться.

Они не раз переживали расставания и встречи, переосмысливая все заново, с новой силой безжалостно расковыривая болезненное старое, бросая трубки или сжимая браслетами из пальцев запястья, выкрикивая разъедающие гадости в лицо, заглушая криками скрежет зубов, поднимая вверх то, что залегло когда-то на самое дно и тихонько разлагалось.

Задыхаясь от правды, бросали ее в горячке в дорогое лицо, не жалея ни себя, ни времени, полагая, что наконец-то явился тот, кто должен выслушать все, что накипело внутри за все эти годы, тот, кому не стыдно и не страшно открыть свою огромную, как мир, и страшную, как война, тайну. Соня считала своим долгом изживать в нем закоренелые, огрубевшие комплексы, он пытался размягчить, расшевелить ее женственность. Но только потом, гораздо позже, они осознали, что являлись безжалостными учителями друг для друга.

Обычный такой финал — она выгребает его вещи из своего шкафа и трамбует их в первый попавшийся под руку пакет. Он вываливает из своего шкафа ее вещи на пол, чтобы выгнать к чертовой бабушке. Сколько их уже было, этих финалов! «Надоела! В горле от нее першит!» Она пакует его пожитки, выставляя в коридоре за дверь и звонко хлопнув ею. Вдогонку летят из окна его тапки. Он запирает ее в комнате, чтобы перебесилась. Она выплескивает в лицо остатки сладкого чая с бергамотом. Он открывает ей дверь и делает пригласительный жест проследовать в неизвестность. На голову из дверного косяка сыплется от глухого удара штукатурка.

Потом она плачет, он обнимает ее за плечи и прижимает к себе, она — маленького роста, и ее заложенный красный нос упирается ему в под мышку.

— Зачем мы издеваемся над собой?

Она просит у него прощения. Он приносит ей свои извинения. Она обнимает его. Он вдыхает, склонившись, знакомый, приятный запах ее волос.

— Пахнет, — говорит он.

— Чем?

— Тобой.

— А разве не туалетной водой или шампунем?

— Нет. Просто туалетом.

Но сегодня все это оказалось в прошлом. Сегодня для них наступил какой-то другой этап. Они решили, что финальная черта подведена.

— Дисконт дизажио.

* * *

Глеб с удвоенной силой отдался работе. Теоретическая база складывалась из того, что раз все собравшиеся в группе родились от разных матерей и отцов и имеют совершенно разную информационную структуру, но судьба свела их вместе, объединив в одну экспериментальную группу, значит, есть основания считать источник проблем общим. Каждый, несомненно, пришел в этот мир со своей конкретной задачей, и группа — только повод считать их схожими, на деле столкновения происходят в индивидуальном порядке со своими конкретными переживаниями. Они назвали себя «небесниками», так как понятие земляк имеет только общие географические корни конкретного нахождения физического тела в какой-то точке со всеми принадлежащими этой географии особенностями политических, социальных, культурных и прочих характеристик, включающих ментальный план. Но небесники предпочли теснее сомкнуть границы ареала и метафизики, чтобы рассматривать тело как носитель зашифрованного в мышцах кода, сохраненного и диктующего всем последующим переживаниям определенный набор реакций, как руководство, написанное для пользователя. Их задачей стало извлечение из телесной памяти, хранящей миллионы записей, корней того, что сегодня реально мешало жить. Снятие мышечных блоков и зажимов как бы от обратного обещало проработать по цепочке и психологические травмы.

В этой связи можно назвать массажистов, разбивающих следствие в телесном зажиме, кармическими коршунами. Они не меняют сути структуры сознания, но как бы дают отсрочку и облегчают «физический накопитель». Они — санитары тела.

Решение некоторых простейших вопросов может растянуться у одних на весь отрезок жизни, у других — на сотни часов практик у консультирующего психолога или психотерапевта. Глеб и небольшая группа друзей-энтузиастов и знакомых, исследующих психотерапевтические практики, решили погрузиться в состояние, когда тело вспомнило бы все три отрезка времени, равных трем триместрам внутриутробного развития, включая роды, а также последующую социализацию, используя в том числе холотропное дыхание, технику, основанную на идее психоанализа и вызывающую измененное состояние сознания, аналог йоговской пранаямы.

Специфическое глубокое и частое дыхание в течение часа без контроля психотерапевта проводить нельзя. Спазмы горла, потеря контроля над ситуацией, страхи, головокружения и боль могут быть сильными и грозить последствиями, но под руководством опытного специалиста открывают двери в мир личной тайны, приглашают в сонное царство полумертвых травмирующих ситуаций, обволакивающее, терзающее и отпускающее на выходе. Это дверь, ведущая в подсознание. И те, кто открывают эти двери, называются холонавтами.

Этот телесный и психологический эксперимент в чистом виде обещал продемонстрировать все пережитые ранее реакции. Они просто сработают также, повторятся, как это было когда-то. Курировали группу два модератора женского и мужского пола из числа опытных психотерапевтов.

В первый день модераторы приглушили свет, включили музыку космических пространственных звуков, записей электромагнитных голосов планет Солнечной системы и их спутников, сделанных «Вояджерами» НАСА. Одногруппники после короткого знакомства и мини-презентации, закружились босиком по залу в одежде, не стесняющей движений. Это был танец планет в актовом зале Великого Космоса. Планеты свободны, их глаза закрыты повязками, ведь у планет нет глаз, они спокойно летают, дружелюбно касаясь друг друга. Звуки планет напоминали пение людей и птиц, гигантских тибетских чаш, шум ветра и волн, крики дельфинов и казались очень знакомыми, земными.

Мир предстал перед Глебом во всем великолепии, не имеющем размеров, щедрым, любящим, и планеты-люди, которые встречались на его пути, когда он касался их, были спокойны, дружелюбны и любвеобильны, как и он сам. За время «полетов» по залу с разной скоростью и хаотичной направленностью никто не причинил другому ни малейшего неудобства.

— Почему вы выбрали именно эти звуки? Они меня раздражают. — Это был Иван. Протеже Ромы. Сначала он отошел в сторону и сел, облокотившись о стену, а потом встал и вышел.

Модераторы закончили первый этап погружения и объяснили, что, несмотря на то что космическое пространство и является виртуальным вакуумом, в нем присутствуют вибрации — колебания. Сложные взаимодействия электрически заряженных частиц солнечного ветра, магнитосфер планет, их колец, спутников создают своеобразные вибрационные ландшафты, в которых плавают наши «космонавты». Дополнительно обработанные частотами, присущими состояниям волновой активности головного мозга, звуки способны, как оказалось, ввести человека в измененное состояние сознания. Это отчего-то слишком обеспокоило Ивана, и он выбыл из числа группы на подготовительном, самом начальном этапе. Его заменили только на второй день. В группу пришел Алексей. Состав из семи человек планировал работать в среднем по шестнадцать часов в сутки, прерываясь на обед, ужин и семичасовой сон, на протяжении семи дней — с понедельника по воскресенье. Число участников символизировало семилетний цикл жизни человека, семь архангелов, число добродетелей и грехов Аврелия Клемента в «Психомахии».

— Семь получается при сложении трех и четырех. Три — символ неба и души, а четыре — земли и тела, — комментировала модератор Татьяна.

— Расскажите, что вы чувствовали. Глеб, запиши пережитое в виде ретроспекции, это понадобится нам в дальнейшем.

— Я один буду писать?

— Не волнуйся за остальных. Все получат свои задания.

— Хорошо. Произвольное изложение? Четко вряд ли получится, только реминисценция.

— Да, как ты чувствуешь, так и пиши.

Прежде всего необходимо было, чтобы пара, ставшая моими родителями, познакомилась, осуществила акт любви и зачала всего одну клетку — меня, и я поместился между ног у моей новой матери. В группе ею стал Валера. Четверо младенцев, в числе которых был я, были зачаты и покоились в недрах наших мам, раскачивающих нас своими бедрами. Жизнь зародилась, обретая физические параметры. Началась первая фаза перинатальной матрицы, близкой к идеальной, но на практике оказывающейся подвергнутой массе факторов физического, химического и биологического воздействия. Валера заботливо обхватил руками меня, прикорнувшего кое-как у его живота.

Первая фаза, когда я только зарождался, познакомила меня с Великим Космосом, со всей могущественной Вселенной, которая подарила мне возможность изменить свою чувственность, точнее обрести ее посредством физического тела и помещения меня в другой пространственно-временной континуум. Мне выделили тело, подобранное специально для меня. Мне выделили родителей, расу, страну, город. И большой Космос сократился до специфической формы малого, напоминающего собой матрешку.

Каждый из нас был добровольцем в этом эксперименте по самопознанию в работе с памятью тела, в воскрешении картин пережитого, отложившихся на психическом уровне глубинным воспоминанием, как кинолента, пропущенная через проектор, отображает на экране отснятые ранее материалы. Нашей целью стало знакомство с перинатальной матрицей, проживание жизни от зарождения до сегодняшнего дня.

То, что мы стали эукариотной клеткой, всеми было воспринято нормально. Мы получили в награду деление и стали расти. Каждый из нас был снабжен ядром, важнейшим органоидом, расположенным в цитоплазме, где находились молекулы ДНК, спирально закрученные вокруг белков — гистонов и перетянутых центромерой. Зависимость между кодонами и аминокислотами стала первой зависимостью, в которой мы не имели выбора, первым предопределением. Итак, деление клеток не было воспринято как угроза, оно обещало развитие и жизнь, о которой никто из нас даже не мог догадываться. Все, что с нами происходило, выглядело очень естественно и гармонично. Мы были довольны тем, что происходит. Включился метаболизм для обеспечения клеток строительным материалом и энергией.

Мы безгранично доверяли процессу жизни и тому мудрому ее управляющему, который был везде и нигде одновременно. Сейчас его роль играли модераторы. Теперь я знаю, что будет там, когда мы умрем. Ничего из того, что мы себе тут навоображали. Там нас ждет новый нефизический поток.

Так началась моя первая фаза матрицы, первый эмирический паттерн и вторая зависимость — я стал целиком зависим от женщины. Меня усадили между ее ног, и она стала покачиваться. Когда женщина осознала, что я нахожусь внутри ее, я почувствовал ее беспокойство, потом радость, перемежающуюся сигналами тревоги. Первая фаза паттерна не скажу, что доставила мне массу сплошных удовольствий. Моя будущая мать часто нервничала, из чего я сделал выводы, что в первом триместре беременности родители разрешали для себя массу вопросов относительно меня. Решение, в конце концов, было принято в мою пользу, и все постепенно успокоилось. Безмятежность сменялась ощущением размытия пространственных границ. Я плавал рыбкой в мировом океане добра и спокойствия.

Во втором триместре меня подстерегал внезапный удар. Плацента, скорее всего, не могла целиком погасить адреналин и с каждым паттерном становилась все менее функционально безопасной. Меня тошнило, мотало из стороны в сторону. Меня преследовали образы враждебной природы: грязные, мутные потоки с плавающей на поверхности отравленной живностью, сильнейший разрушительный шторм, взрывы, агрессивные краски и витающие рядом демонические образы. Мой пульс учащался, у меня болела голова. Все эти симптомы присутствуют в моей жизни. Голова у меня действительно начинает болеть к середине дня. Разболелся травмированный нос.

Как только матери становилось легче, я погружался в безмятежное состояние. Мне рисовались прекрасные пейзажи умиротворенной природы: спокойная река в обрамлении пышной растительности, легкий ветерок, солнечный день, душистое цветение трав и райское пение птиц. Позже я выяснил у матери, что в это время она сильно болела. Она была удивлена моими расспросами, но я не посвящал ее в тонкости исследований из соображения безопасности и предчувствия оказаться вновь непонятым. Раз уж случилось так, что я однажды был не понят, впредь я научился осторожности и стал чаще, чем ранее, оставаться погруженным в себя. Только позднее я понял, что действовать надо от противного, потому что моя закрытость притянула к себе массу ситуаций, настойчиво рекомендующих мне закрыться еще больше, и каждый раз именно так я и поступал, не подозревая, что секрет выхода из проблемы прост.

Периодически меня потряхивало от вибраций матери. Валерке, видимо, было неудобно держать меня, он елозил и реально мешал мне. В это время мне казалось, что море, в котором я качаюсь на волнах, становилось нервным, напряженным, враждебным. Картины прекрасной, буйно цветущей природы сменялись ощущением пребывания в невесомости, полетом в космосе, видением Царства Небесного. Нам объясняли, что так работают архетипы и отображения из коллективной памяти, что каждый из нас нес в себе, как потомок многочисленных предков. Надо сказать очень удачливых, раз их ветвь дожила до сегодняшнего дня. Периодически я был счастлив и любил весь мир. Передо мной проносились видения Десяти небес Рая, описанные Данте — от Луны до Розы в картинах Доре.

После того как я познакомился с первой матрицей, мы поменялись местами с Валерой. То же же самое сделали другие пары. Я проделал с ним те же манипуляции, рекомендованные модераторами: любил и тепло относился к нему все время его первого матричного погружения, но он постоянно дергался и доставлял мне массу неудобств.

Он рассказывал, что явно застрял в первом триместре, так как это был сущий кошмар. Его постоянно преследовали картины войн, апокалипсиса и катастроф, свалок, разорений, убийств. Его вырвало. Ликвидировать последствия можно было только после полного окончания сеанса. Он бился в истерике так, что я еле сдерживал его. Как оказалось позднее, его мать пыталась вытравить плод. Пристав к ней с расспросами, требуя немедленного ответа, описывая свои и даже ее собственные ощущения, он добился ее признания. Валера пришел в группу проработать постоянную тягу к самоубийству. Две попытки закончились неудачей (удачей).

После небольшого перерыва мы приступили к следующему этапу. Я вступил в фазу перинатальной матрицы, когда перевернулся вниз головой. Начало схваток — сигнал на уровне гормонов, который посылаешь матери, что готов на выход, но если бы я знал, что меня ожидает, то вряд ли бы старался это делать. Третий триместр принес много новых переживаний. Мне было тесно, сверху что-то постоянно давило, затекали ноги и руки, приходилось часто менять позу, которая все никак не могла стать удобной. Меня начали пугать предчувствия. Буквально в крови появилось что-то химическое, что сообщало мне о предстоящем уходе, изгнании.

Надежда, что меня оставят в покое, окончательно растворилась. Внезапно на меня упал сверху огромный спрут и начал душить. Начались маточные спазмы и землетрясение, когда люди хватают все, что им дорого, и в несколько минут покидают жилище. Воздух, который был водой, внезапно ушел. Я начал задыхаться и кинулся на выход. Дверь была заперта. У меня началась паника, я закружился в своей тесноте, сердце от страха клокотало и захлебывалось, начались головные боли. Вспомнилось, что в детстве, когда я застрял в лифте, все это тоже было мной пережито. Пережито тогда, когда я заболевал, когда меня душили кашель и рвота. Скажу сразу, что мы не употребляли ни ЛСД, ни других химических препаратов. Для того чтобы картинка переживаний была яркой и более выпуклой, мы использовали нечто другое, о чем я не могу писать в отчете.

Итак, модераторы предварительно соорудили родовой канал из тел участников группы. Я стоял у самого его начала и видел вход в туннель, который словно поглощал меня. Меня гнало в опасный лабиринт, спроектированный Дедалом для Астерия, я все равно что становился на путь паломника в лабиринте Шартра. Я осознал третью зависимость — зависимость от обстоятельств. Другого выхода действительно не было. Ни одного, кроме этого, который мне даже не предлагали — меня гнали в него, как пастух гонит отару в загон. Я рассмеялся в агонии этой злой шутке, совершенной надо мной и всеми нами. Так вот как, оказывается, они принимали меня здесь! Жизнь и смерть неожиданно перестали существовать. Что-то подсказывало мне, что с лазанием по туннелям я уже знаком и проделываю этот путь не в первый раз, в физический мир и обратно. Значит, неслось у меня в голове, все повторяется, значит, именно этого и стоит ожидать и при прохождении туннеля в обратную сторону, при покидании физического тела. Голову сдавливало с невероятной силой.

Схватки продолжились, меня начало потихоньку втягивать, засасывать в его приоткрывающееся отверстие, в действительности же меня просто подталкивали, чтобы я не терял времени других своих товарищей, так как канал был один на всех. Я решился и начал энергичное движение. Победа! Я могу принимать решения и осуществлять их, неслось в голове. Пока мои собратья в группе ждали меня у открывшегося входа, из которого бил свет и где мелькала модератор Татьяна, я усиленно работал руками и ногами, двигаясь к выходу с мыслью, что я легко отделаюсь от этой неприятности и мы еще посмотрим, кто кого. После первых двух кругов матрицы я, будучи беззубым, взмыленным младенцем, лезущим наружу, был уверен, что достаточно умудрен пережитым опытом, все еще жив, да-да, бодр и уже почти стар. Перед глазами проносились сюжеты мифологических картин: то я — Геракл, иду по саду Гесперид с целью похищения золотых яблок, на меня накидывается дракон Ладон, то я Тезей. В то же время я постоянно чувствовал, что во всей этой истории не один, что чувствую свою мать, с которой все еще связан пуповиной.

Саша, например, рассказала потом, что она все это время — от начала схваток и до рождения — была просто катастрофически одинокой, связь с матерью была у нее совершенно потеряна, скорее всего, ее блокировали обезболивающие препараты. Она постоянно ощущала горечь во рту, и у нее началось повышенное слюноотделение. Она «родилась» с высунутым наружу языком. На нее было страшно смотреть. Видимо, у нее была асфиксия. В это время связь с плодом прерывается, он погружается в собственные страхи один на один. Ребенок рождается с чувством тотальной безысходности, непринятия себя миром и ненавистью к нему за сверходиночество. «Темнокрылое одиночество нависло, как у Диккенса», — произнесла шепотом Саша, долго не прекращая плакать, и призналась, что живет с этим всю жизнь.

Я же продолжал продвижение по каналу и чувствовал себя героем вестернов, Клином Иствудом, Уильямом Хартом, Гарри Купером. Я въезжал в городок Карлтон на своем верном коне. Шляпа, звезда шерифа, трапперы, молодые красотки, скалистые горы, и раскаленный солнцем воздух, кольт, винчестер, теплый после стрельбы «смит-и-вессон», мастерское ограбление идущего на полном ходу поезда с золотом, долгожданная вечерняя прохлада со стаканчиком виски в салуне, довольный, я насвистываю «Cattle Call». Опять не подозревая, что «Перспектива — нуль», как говаривал стрелок Вин из «Великолепной семерки», герой Джона Стерджеса.

Вдруг где-то на середине пути, сверху, снаружи канала внезапно попадали модераторы и начали давить, выгоняя плод, как это делают опытные акушерки. Они явно мне мешали. В агонии я почувствовал, что будто бы обмотался пуповиной, и понял, что мне нечем дышать, начал хватать ртом воздух, в ушах стоял страшный шум, кровь забилась в висках с невыносимым гулом и хрустом, от которого, казалось, лопались вены.

Таким образом, третья матрица представилась мне так называемым выбором без выбора, в котором ты силишься принять единственно верное решение, исходя только из инстинктов самосохранения. Я почти не различал ободряющий, притягивающий мое внимание свет и перестал двигаться на него. Как насекомое, протолкнувшееся в лабиринт, его первую половину я проскочил чудом, почти налегке. Радость и эйфория, захлестывающие меня вначале, сменились тотальным бессилием и апатией. Я был обманут, что выход найден и путь легок.

Под злобный марш «The Indian» на мне лежало несколько человек, и мой радостный путь встретил каменистый обвал. Выход завалило. Маме на живот надавливают. Тужьтесь, мамочка! У ребенка пульс зашкаливает! Он же задохнется! Лошадь встает на дыбы и скидывает своего седока, я ранен, обессилен и изувечен, вокруг горла еще больше натянулась пуповина. Над моей головой парит в небе несколько хищных птиц. Но даже они не способны вселить в меня надежду добраться до цели. Я почти преодолел этот путь, и вот она — расплата за спешку. Этот урок я тоже вынес тогда из матрицы: «За спешку ты будешь жестоко наказан, ковбой». Я лежал у выхода и умирал. В голове только одна финальная мысль: «Все бесполезно, сдаюсь». Это была первая смерть Эго. А впереди был свет, но я со слезами на глазах лежал и умирал на дне туннеля, как герой, да, там меня встречают какие-то люди, шум, гам, меня ждут, они еще не знают о том, что я убит акушерами. Мой ад придушил меня. Я потерял контроль линейного времени и лежал не шевелясь. В голове проносились картины узников концентрационных лагерей и того, как меня, жалкую муху, жадно доедает злобный паук.

Это помогло осознать, почему я так легко хватаюсь за любые новые дела, но в процессе быстро остываю и бросаю их. Меня нащупали чьи-то руки, я предпринял вялую попытку пошевелиться. Вдруг стены вокруг меня расступились, откуда-то появился воздух для дыхания.

— Тужьтесь, мамаша! — кричали модераторы на родовой канал. Канал зашевелился, закряхтел, запищал, напрягся, заволновался. Кто-то гоготнул, но я слышал это только фоном.

Со мной происходили совершенно неописуемые события. Я осознал источник своей клаустрофобии. Мне казалось, что я уже умер. Звуки стали удаляться и выступали фоном. Третья матрица окончательно разъяснила мне мой пессимистический взгляд на жизнь. Я ощутил всю экзистенциальность своего одиночества, которое пронес по жизни до этого дня. Ощутил безнадежность своих попыток изменить что-то, отчаяние и беспросветную беспомощность перед лицом неизвестности, которую представлял для меня в этой матрице ход канала, моя жизненная линия, мой путь, моя стезя, представляющаяся мне неким театром абсурда, в который я попал, как в тюрьму, зашифрованный физическим телом. Третья матрица взвыла во мне смертельно раненным млекопитающим. Передо мной неслись картины идущих по горным вершинам, ссутуленных, съежившихся альпинистов, пронизываемых смертельным ветром, космические войны, схватка двух псов на импровизированном ринге, где одному перекусывают глотку, и сцена распятия Христа на Голгофе.

Цепкие пальцы нащупали мою руку и потянули. Медленно продвигаясь вперед, почти не совершая при этом попыток предпринять хоть что-то, я ознавал, что мои руки оказались на свету, но голова застряла… «Он синий, синий», — слышал я чей-то встревоженный шепот. Еще один рывок, голова в последний раз сжалась, и вдруг все кончилось. Я взлетел вверх, как птица, расправив крылья, хотя на самом деле я лежал у выхода из канала и на меня смотрели улыбающиеся лица моих коллег. Теперь я находился в полной уверенности, что нет случайности, что в этой программе даже фонетически встали на повтор те же слова и звуки, которые сопровождали тридцать три года назад мое появление на свет. Я действительно появился на свет.

— У нас мальчик! — завопили акушерки-модераторы. — Какой у нас славный мальчик, мамочка, — обращались они к распадающемуся на личности каналу.

Все хлопали в ладоши, но я был не с ними. Я плакал. Началась четвертая часть матрицы — так называемый импринтинг. Процессы импринтинга происходят очень быстро и являются абсолютно необратимыми. В это время оказаться рядом с мамой было моей самой ценной наградой за этот пройденный путь и все переживания. Мама! Меня ослепил и взволновал этот мир. Несмотря на то что он сильно сжимал и пугал меня, я все равно доверял ему. Я ощущал попутно нечто наподобие того, что чувствуют младенцы, когда им перерезают пуповину, — я перестал быть связан чем-то с моей матерью и зажил новым, самостоятельным организмом. Индивидом, как называл меня дед.

Ко мне подошла Саша, она села возле меня на колени, на ее глазах блестели слезы. Она прижала мою голову к своей груди и стала мерно покачиваться, не говоря ни слова. Мир ворвался в меня как никогда и оказался совсем другим, не таким, как я всегда воспринимал его раньше. Он словно очистился, и я увидел его настоящим. В нем было хорошо и безопасно. В нем была мама Саша, которая качала меня, крепко прижав одной рукой к себе, другой она приглаживала мою мокрую челку. Главное, я понял и ощутил, что меня здесь ждали. Модераторы, мои коллеги, друзья, кто-то сунул Саше детскую бутылочку с соской, там было молоко, и я начал жадно сосать. Да, мы играли по-настоящему. После этого я еще долго не мог отвязаться от мысли, что Саша — моя мама. Я так и проходил с этим чувством до конца эксперимента. Поглядывая на нее, даже звал ее мамой про себя.

Я молился, чтобы меня никто не видел! Обычное молоко казалось живой водой, чем-то божественным по вкусу, долгожданной вожделенной влагой иссушенного засухой путника, бредущего по пустыне. Я еще какое-то короткое время полежал, рассматривая потолок, медленно расправляя дыхательный аппарат. И меня призвали построиться в канал, работать. Другие тоже ожидали своей участи и жаждали погружений. Эта часть матрицы подарила мне, кроме всего прочего, понимание еще одной моей зависимости — зависимости от помощи, которая внезапно приходит извне, когда я уже никакой и не готов сопротивляться.

Я силился понять этот простой жизненный урок, который должен был усвоить еще младенцем. А в это время жизнь и смерть перестали существовать для меня как полярные понятия, я наконец-то родился на ином уровне, чем физический. Мне открылись глаза на многие тайны устройства нашего мира, в котором мы все пребываем. Затем, уже осмысливая происходящее, вдруг осознал, что перестал ощущать потребность определять смысл своего появления здесь, смысл существования. Он был очевиден! Его тайна заключалась в самом процессе. Я широко открытыми глазами впервые узрел жизнь такой, какой не видел ее до этого никогда, во всей ее красоте и полноте. Жизнь, предоставлявшую нам миллион возможностей, не принимаемую, не оцененную и проклинаемую нами. По моим щекам текли слезы счастья.

Саша — женщина со сходной проблемой Валеры. Ей никак не удавалось преодолеть странное желание суицида. Она не делала попыток, но когда каждый из нас ставил задачи и цели, с которыми пришел в группу, призналась, что эта навязчивая мысль постоянно следует за ней. Когда мы знакомились как планеты, Саша была моим последним знакомством, она обняла меня, и так мы тихо топтались на месте, крепко обхватив друг друга. Я понял, что она не отпускает меня. Я, таким образом, потерял возможность действовать свободно. Но я подчинился, она была очень нежной, к тому же едва доставала мне до плеча, уткнувшись в него носом. Я чувствовал, что она отдыхает, ей хорошо, и не хотел нарушить ее отдохновение. Один раз модераторы уже попытались растащить нас. За это время я опять приобрел несколько контактов, успев отметить приятность или, условно говоря, неприятность этих встреч, но вскоре Саша и я снова нашли друг друга и оставались вместе до того момента, как нам сняли повязки.

— Теперь, — сказала Татьяна планетам, — откройте глаза. Внимательно отнеситесь к этому первому этапу. — Перед вами ваша земная жизнь. Возможно, вы увидели сейчас что-то из нее. И может быть, даже кого-то, кого вы знаете или еще узнаете из тех, с кем вам пришлось или придется встретиться в реальности.

На полях дневника, не выпуская из своих рук руку Саши, вывел: «Софья». Я не видел Соню уже два месяца, но ни на мгновение не мог забыть о ней. Она приходила ко мне во снах. Саша не могла вытеснить ее. В какой-то момент я отчетливо понял: во что бы то ни стало я должен освободиться от Саши.

…Саша и Валера были извлечены на свет в результате кесарева сечения. Это подтвердил опыт прохождения родового канала. Мы называли их «кесарята». С нами в группе был один смешной парень Рома, на вид то добродушный и занятный, то злобный и раздраженный. Он пришел в группу проработать свою часто возникающую и мучавшую его агрессивность. Ему пришлось очень несладко. Позже он признался, что ему был поставлен диагноз шизофрения, еще ранее он был приговорен к трем годам лишения свободы, но пробыл в колонии всего год, потом условно освобожден. Мы не подозревали всего этого. Ему удавалось все это маскировать и скрывать от нас долгое время. Оказалось, что он типичный мультиплет с расщеплением Эго на альтеры.

Причиной происхождения мультиплетарной личности являются, как я выяснил позднее, сильные физические, эмоциональные или сексуальные издевательства над детьми в возрасте до пяти лет. Количество альтеров, на которое изначально расщепляется целостное Эго, определяется количеством таких травм. И если появляющиеся субличности подконтрольны внутреннему «я», то автономно существующие персональности — нет.

В канале с Ромой случились истерика и приступ эпилепсии. Мы вынуждены были прекратить опыт на некоторое время. Это свидетельствовало, по словам модераторов, о том, что первое расщепление произошло еще в родах. Картины описываемых им явлений во время переосмысления родов поражали нас своими «проходами» в иные реальности.

— Вы признаете, что замечали наличие других персональностей? — спросил его Леонид, второй модератор. Леонид, как психиатр, очень быстро нащупал проблему.

— Да, — признался Рома.

Он также подтвердил, что страдает потерей памяти, амнезией, провалами в «черные дыры», забывает происходившее с ним и пережитый опыт, на протяжении всей жизни испытывает состояние смятения, подавленности, страха, паники, внутренних конфликтов, нерешительности, суицидальную тягу. Модераторами было принято решение провести с ним сеанс гипноза прежде, чем продолжать работу дальше.

Теперь я понял, что Софья не случайно увлекала меня в свой мир, который напоминал мне ребус, где все было спрятано от меня, зашифровано, и она сама представлялась в нем настоящей Софьей Беловодовой, испорченной, надуманной, даже дерзкой, извращенной, но вызывающей отчего-то мой живой интерес. Больше всего на свете я хотел докопаться до того, какая она на самом деле, и вернуть ей эту ее потерянную природу. Уже и не помню, как, каким образом произошло то, что они все, сколько их там было в этой семье, сели мне на шею. Сели мягко, с любовью. Самой младшей из них было всего полтора года, когда я впервые стал их многодетным отцом.

Помню, как мы лежали с ней летом в парке на траве и женщины, болтающие невдалеке, сплетничали, глядя на нас, шептались: «А еще говорят, толстые бабы горячие… Вон смотри, как она его своими костями к земле прибила».

Тогда я не знал, насколько сильно сидел в ней ее невроз, почему она предпочла позерство и пряталась от мира, ничем ее на первый взгляд не обижающего. Она была ребенком, с самым повышенным тонусом в мире, с зажатыми кулаками, куда спрятаны даже большие пальцы, и ни за что на свете она не хотела их разжимать. Она была моим зеркалом. И, желая узнать и изменить ее, я на самом деле страстно желал прежде всего перемен в себе.

Мне казалось, что Соня готова была играть любые роли и бегала по этой отвратительной сцене как бешеная, лишь бы никто не увидел, что там у нее внутри на самом деле, что она думает, чем живет, о чем мечтает. Даже мечты она перепридумывала на те, что не имела на самом деле. Настоящие ее мечты оставались для меня секретом. Ее секретом было все, она сама была ходячий секрет. Мне казалось, что она запуталась, и я как благородный рыцарь пришел ее распутать, поцеловать и освободить. Я пришел подарить ей свободу и счастье своей убийственной любви. Могла ли она любить меня искренне за эту боль? Она любила, как могла. И счастье, что я смог разглядеть в ней все эти противоречия, которыми и сам обладаю вполне.

Анализируя собственное детство, я вдруг понял, что по переживаниям оно у нас общее, схожее, словно одно на двоих. Разве могли мы быть счастливы, два недоделанных уродца? Разве могли мы дать друг другу то, чего сами не имели с самого рождения? Тогда для меня это знание еще оставалось недоступным, а любовь кособокая, недоношенная и недоразвитая родилась, не спрашивая на то своего разрешения. У Ошо прочел: «Невозможно заставить себя любить изо всех сил. Но именно этим люди и занимаются, вот почему в мире отсутствует любовь». Мы без конца только и заняты тем, что пиаримся друг перед другом, и в этих презентациях замутняются, мутируют либо вовсе утрачиваются наши чувства.

Роман выбыл из группы. Нас осталось шесть человек. Следующим этапом вновь осмысляемого «развития» стало детство, тот самый важный отрезок, развивающий костяк, равный семилетнему циклу обновления, включающий грудничковый период, детский сад и первичную социализацию, как некий ввод в программу.

Меня туго запеленали, крепко прижав руки к телу, так что невозможно было шевельнутся. Тело вспомнило, каково ему было тогда, и отозвалось странными эмоциями и недовольством. Не важно, взрослый ты или младенец, ограничение твоей свободы сковывает тебя совершенно одинаково, и оно приходит к тебе из самого младенчества, оно становится привычным. Тебя приучают, что находиться со связанными руками безопаснее и приятнее в конечном итоге, чем с развязанными. Свобода опасна, вот к чему начинает привыкать маленький человек. О тебе заботятся, про тебя все знают взрослые, знают лучше, чем ты сам. Ты ешь, пьешь и испражняешься по выдуманному ими расписанию, твои желания и просьбы пить игнорируются, как и твой отказ от пищи, которая тебе неприятна. Потому что ты не можешь знать, что тебе нужно. Никогда.

По очереди мы выступали в роли родителей и родственников, трясли погремушками перед лицом, заглядывали в глаза, в рот пихали соски, вонючую жидкую манную кашу из бутылок, сюсюкали, изображая адский паноптикум бездумного человеческого существования, отголоски никому не понятных ритуалов, вплоть до языческих, пели дикими голосами громко и тошнотворно, заглядывали друг другу «в коляски» и умилительно шепелявили. Я лежал запеленатый и старался проникнуть в суть происходящего. Взрослые казались мне либо животными, либо идиотами.

Оказаться в шкуре младенцев для всех без исключения участников группы было невероятно полезно. Саша, сама не так давно родившая, плакала над этим театром полумертвых душ, принимающих в своей мир только что родившееся создание с таким бесчеловечным ритуалом. Лешу рвало от каши. У Наташи после пеленания началась истерика, которую с трудом смогли остановить, оказывается, она имела склонность к клаустрофобии и ее корни, вполне возможно, именно отсюда и произрастали.

В детском саду начались новые извращения. Модераторы ставили нас на стул посреди зала и заставляли читать стишок без всякой подготовки. Любой. Но из-за внезапно возникшей скованности, неготовности, неожиданности все стихи, как назло, испарялись из головы. Кто-то краснел, кто-то бледнел, и каждый переживал заново то, что уже не по одному разу приходилось переживать в детском возрасте. Затем в центр зала выносили детские горшки и каждому предстояло снять штаны и пописать под вопли воспитателей и смех одногруппников. Кто-то улыбался, кто-то сидел угрюмый, переживая собственный позор и неловкость. Мне тридцать три года, и я сижу на корточках на маленьком горшке посреди большого зала, с опущенным в него петухом, в жалкой попытке пописать на глазах таких же взрослых, как и я, детей…

Каждое упражнение, связанное с телом, обнаруживало свои якоря, свои нити, ведущие в подсознание, особенно когда действия связаны с работой в паре. В паре, как это ни странно, каждому необходимо позаботиться именно о себе, найти для себя комфортные условия, свою комфортную зону. Если партнер будет ориентирован тоже на себя, пара только выигрывает: в итоге двое, связанные общим делом, пребывают в уютных для обоих условиях. Я ощутил, как это важно для жизни, для семьи, для любых коммуникаций, для дружбы. Получается, что все специальные подстройки под другого оказываются лишними и только вредят. Первоочередная забота о себе в паре приносит ощутимую пользу другому, как это ни странно. Открытия не поспевали за открытиями. Мой дневник заполнялся неразборчивым, эмоциональным почерком.

За семь дней интенсивных занятий чего мне только не довелось пережить. Я падал назад со стула и на пол плашмя, сохраняя в себе уверенность в чужой поддержке, веру в «добрые силы» и людей, которым предстояло доверять. Вся человеческая жизнь строится на процессе доверия. Меня растягивали за ноги и за руки над землей. И это свободное падение, этот фристайл научил, пусть и на короткое время, доверять процессу жизни, не бояться отдавать и терять, осознавать, что мое от меня на самом деле никуда не девается, что я мало чем обладаю на самом деле на этой земле и вместе с потерей не теряю свою идентичность. Банальная мудрость, которая пришла самостоятельно, проступила одновременно с кровью на коленях.

С Сашей, которая играла для меня роль Сони, мы ходили по канатам, брошенным на пол и знаменующим жизнь от первого до последнего вздоха. Сначала каждый шел своей дорогой, проходил свой «канатный путь». С открытыми глазами, затем с закрытыми, после — по изгибающимся канатным петлям. Затем канатные дороги пересеклись, мы брались за руки и проходили каждый свой путь, но уже держась вместе, двигаясь в одном направлении, как это и бывает в жизни — с толчками, напряжением, разрывами, нахождением друг друга, помощью, опорой, умением вовремя отпустить и подстраховать и постоянным, непрерывным движением вперед, туда, куда проложена кем-то едва ощутимая в темноте канатная дорога.

Я еще до конца не осознал всех извлеченных уроков из пережитого. Но мне стало легче, на короткое время я испытывал эйфорию, временами мне было страшно, больно и жутко. В игровой ситуации «палач-жертва» крепкий и спортивный Алексей, очень четко я понял это буквально с первых минут, выступил для меня в роли отца, когда избивал и доводил меня. Я забивался в угол, но он продолжал пинать меня, волочить по полу, и я вспомнил ту сцену из детства, когда отец таскал меня за шапку по коридору, ударяя об стены. Мне стало плохо. Кроличья шапка снова стала душить меня, въелась невидимыми веревками в горло, я выставил вперед подбородок и заплакал, в глазах потемнело. Тогда я ненавидел стоящего передо мной отца и клялся отомстить ему, когда вырасту, но вырос и забыл о данном самому обещании. И я исполнил его. Когда встал на шатающихся ногах, задыхаясь от ненависти и выпрямив спину. Он стоял передо мной, уверенный в себе, наглый, улыбающийся, с чувством превосходства, надменный, все еще по старой привычке пытающийся поучать меня, издеваться, подчинять меня своей воле, запугивать, унижать, уничтожать и даже замахнулся, как он это любил. И тут последовал очень мощный удар в солнечное сплетение, в который я вложил всю свою ненависть за эти годы. Он согнулся пополам, упал на колени, закричал что-то и застучал рукой по полу, а я с остервенением стал бить его ногами по животу и голове и наслаждался тем, что наконец-то могу постоять за себя.

Тут меня схватили за руки, стали оттаскивать, в глазах рассеялся мрак, и из него выступила вся сцена происходящего. Алексей, скорчившись, лежал на полу, группа наблюдала с оцепенением, модераторы держали меня под руки.