«В последний раз я видела ее одиннадцать лет назад, 14 марта 1968 года. Я, помню, подарила ей — был день ее рождения — самые дорогие духи и большой букет цветов; обычно мы делали более скромные подарки. При воспоминании об этих духах сегодня почему-то особенно стыдно…»(из письма Елены Константиновны Рощиной).
1
14 марта 1968 года в доме у Пелагеи Георгиевны Федорович было по-именинному шумно и весело — собрались почти тридцатилетние мужчины и женщины, которых она когда-то учила читать и любить Пушкина, Лермонтова, Л. Толстого, Чехова.
За столом беспрерывно шутили: школьные воспоминания, даже, казалось бы, и не дающие повода для буйного веселья, — получение двоек, неудачное сочинение, переэкзаменовка, — были теперь источником неуемного ликования, может быть, потому, что почти у всех, кто сидел рядом со старой учительницей, жизнь складывалась более или менее удачно. За плечами остались университеты, институты, техникумы, увлекала работа, радовала жизнь, молодая семья или ожидание ее…
Пелагея Георгиевна ушла на пенсию одиннадцать лет назад, но не только в дни рождения в ее доме толпилась молодежь. Казалось, молодые остались в ее жизни навсегда: она помогала им при поступлении в институты, потом при выборе работы и даже иногда (хотя избегала этого) при выборе семьи.
Лена Рощина веселилась с остальными и даже, пожалуй, чуть больше, чем «мальчики и девочки», собравшиеся в этот день у старой учительницы, чтобы поздравить ее с шестидесятидевятилетием. Все немножко выпили, языки развязались, и одна из «девочек» (двадцатисемилетних!) в разгар веселья обратилась к Лене через весь стол:
— Как изменилась ты за последнее время, неузнаваемая стала… Такая красивая, посмотрите!
И все посмотрели на Лену доброжелательно и серьезно, да и в реплике девушки, восхитившейся переменой в облике подруги, не было ни капли иронии, а лишь искреннее восхищение. Сама атмосфера дома Пелагеи Георгиевны, сам стиль ее отношений с людьми располагал куда больше к доброжелательству и даже восхищению, чем к иронии.
Лена вдруг быстро поднялась, будто в непринужденном застолье забыла о неотложном деле и теперь вдруг вспомнила о нем, тревожно, быстро подошла к старой учительнице, поцеловала ее нежно, попрощалась и ушла.
Кто-то поднял новый тост…
Пелагея Георгиевна ожидала, что Лена наутро позвонит; в последние одиннадцать лет — с той минуты, когда она увидела ее, бедно одетую, нескладную, какую-то потаенную и бесконечно несчастную девочку, — не было, пожалуй, дня, чтобы они не общались: если не в классе или у нее, Пелагеи Георгиевны, дома, что на подмосковной даче или на берегу Черного моря, куда учительница все чаще летом уезжала с ней, с Леной.
Но Лена не позвонила наутро после именинных торжеств. И вечером она не позвонила. И через два дня… и через неделю… и через месяц… и через полгода…
Пелагее Георгиевне стало страшно. Ей стало страшно не потому, что она допускала мысль о несчастье. У нее было достаточно источников информации, по которым поступали о Лене самые нетревожные вести.
Страшно ей стало потому, что показалось: была напрасной вся та многолетняя работа по лепке человеческой души, по созиданию в Лене человеческих начал — работа, без которой Пелагея Георгиевна не мыслила педагогического труда, все, все было напрасным, если она, любимейшая из любимых, о ком думалось в бессонные ночи, кому была отдана половина души, так странно, так легко и таинственно ушла навсегда. И, может быть, — надо бесстрашно подумать! — и вся ее почти полувековая учительская деятельность заслуживает куда более скромных оценок, чем доводилось слышать в последние десятилетия.
Все, все было напрасно, думала она с тем максимализмом, который всю жизнь отличал ее нравственные суждения, все было напрасно, если эта девочка подарила ей дорогие духи, поцеловала и ушла.
Ушла навсегда.
«…При воспоминании об этих духах сегодня почему-то особенно стыдно…
Но дело не в этом. Я несогласна с названием вашей статьи „Полчаса перед сном“ [1] . Это, конечно, мое сугубо личное несогласие. Я бы ее назвала „Две трети суток“, потому что две трети суток думаю с благодарностью о человеке, который создал меня, сотворил, вдохнул интерес; к жизни, веру в себя, воспитал чувство человеческого достоинства. Я думаю об этом человеке, о моей учительнице; Пелагее Георгиевне Федорович, беспрерывно, но ведь согласитесь — это недеятельная память, а я хочу деятельной памяти, деятельного добра. Ежедневно решаю: сегодня неожиданно, даже не позвонив по телефону, поеду к ней — и боюсь. Боюсь, что ее восьмидесятилетнее сердце не выдержит этого потрясения, и — скрывать нечего — боюсь, что она с ее бескомпромиссностью, суровостью, с ее странной человечностью, которая иногда напоминала мне горошину под двадцатью перинами (помните волшебную историю Андерсена!), выгонит меня. Раньше я не всегда могла ощутить эту горошину, а сегодня я и под тысячью перин почувствую ее…
…Почему же я думаю о ней сегодня две трети суток? Перенесемся в суровые 1945–1949 годы. В сорок девятом я пошла в первый класс. Бедная, несытая, до странности застенчивая и до смешного деликатная. Отец погиб в 1941-м, запомнила его только по портретам. Мать работала телефонисткой, зарплаты не хватало. У нее были силы только на то, чтобы утолить голод моего тела, а голод души оставался неутоленным на долгие-долгие годы, вплоть до того дня, когда в восьмом классе к нам явилась новая учительница литературы Пелагея Георгиевна Федорович.
Жизнь моя изменилась неузнаваемо. Сила обаяния этого человека покоряла меня все больше и больше, я стала ее помощницей в классе, ее опорой и, хотя она искуснейше это скрывала, ее любимицей.
Она ходила с нами в театры, музеи, на выставки, в консерваторию и в самой школе устраивала вечера, посвященные ее и нашим любимым писателям. Пожалуй, с вечера, посвященного Пушкину, и началось наше тесное общение. Я на этом вечере читала „от автора“, а когда мы возвращались из школы, помогала Пелагее Георгиевне нести тяжелый, пудовый портфель; она позвала меня к себе в дом выпить чаю.
Она помогала мне после школы поступить в университет, она помогла мне стать человеком…
Почему же наступило это 14 марта 1968 года? Если бы кто-нибудь помог мне это понять! Если бы кто-нибудь помог мне опять стать ей родным человеком, хотя бы для того, чтобы подать стакан воды, когда она больна».
Видимо, для того чтобы я не решил, что автор письма что-то выдумывает, так сказать, сочиняет «роман собственной жизни», для того чтобы убедить меня в подлинности этой истории и в подлинности ее сегодняшней душевной, боли, Елена Константиновна Рощина (ей теперь тридцать восемь лет) «оснастила» письмо рядом документов — страницами из дневников, которые она вела в годы наибольшей близости с Пелагеей Георгиевной, старыми письмами к учительнице.
Передо мной развернулся настоящий роман. В XVIII веке и в начале XIX подобные романы назывались «педагогическими», или «романами воспитания».
«Педагогические романы» в великой литературе редкость, в повседневности же мы сталкиваемся с ними ежедневно, часто не замечая их и не оценивая по достоинству. «Педагогическим романом» были отношения Елены Рощиной и Пелагеи Георгиевны Федорович.
И как в любом романе в нем были тайны. Роман без тайн — не роман!
Меня особенно волновала одна тайна, а точнее — две (вторую я не именую как самостоятельную, ибо она «дочерняя»).
Меня волновала тайна их разрыва и тайна той тоски по соединению, которой так искренне дышало обращенное ко мне письмо Елены Константиновны Рощиной.
2
Хочу извиниться перед читателем за небольшое композиционное лукавство, которое заключается в том, что я покажу первой не автора письма (которую я увидел конечно же перед тем, как ехать к учительнице), а самое Пелагею Георгиевну Федорович.
Эта перестановка кажется мне целесообразной, потому что именно в личности старой учительницы, ее образе мыслей и укладе жизни забрезжили ответы на вопрос, который я, возможно, чересчур торжественно назвал тайной. Почему Елена тогда ушла, а сегодня хочет вернуться?
Пелагея Георгиевна ждала меня в назначенный час, и — не успел я позвонить — отворила. В первую секунду показалось мне, что это не она. И если бы не было твердо мне известно, что дочь ее (тоже Лена) давным-давно умерла, то подумал бы — дочь. Поразительно молодили ее, восьмидесятилетнюю, темное, почти парадное платье с белым кружевным воротничком, изящные, некомнатные туфли, вся осанка, чем-то напоминающая ермоловскую на известном серовском портрете.
Мы уселись в небольшой комнате — письменный стол, этажерки с книгами, репродукции картин по стенам, — в комнате, где царила почти стерильная чистота.
Я достал письмо.
— Вот, от Лены, от Елены Константиновны. Письмо, как я уже вам говорил, адресовано мне, но хотелось, чтобы и вы с ним познакомились. Письмо, в сущности, о вас.
— Лена, — как бы автоматически, совершенно безэмоционально повторила она. — Да, училась у меня в седьмом и восьмом классах много лет назад Лена.
Я положил перед ней письмо, вышел в соседнюю комнату, закурил.
Мне хотелось, чтобы сигарета тянулась как можно дольше, — письмо-то большое. Закурил вторую, потом третью…
Я тихо вошел в первую комнату и увидел обращенное ко мне, заплаканное восьмидесятилетнее лицо.
— Чего же она боится? Чего же она боится? — как бы обращаясь к себе, тихо повторяла Пелагея Георгиевна.
И опять посмотрела мне в лицо, сухо и твердо. Слезы мгновенно высохли, будто и не было их. И — заговорила обстоятельно, с чисто учительскими интонациями об уроках литературы в школе.
— В сущности, я учила их, — неожиданно улыбнулась, — только не рассказывайте методистам, а то они иногда педантами бывают… в сущности, я учила их на моих уроках двум вещам: созидать и понимать человеческие отношения. Лучшего, — она опять улыбнулась, — учебного материала, чем великая литература, чтобы научить этому невозможно трудному искусству, не было и нет. Разве что сама жизнь… Но ведь в жизни, пока научишься, сердце себе изранишь, а тут оно уже изранено — и будто бы твое родное, и все же не твое. Учись жить. И понимать тайны жизни.
Меня невольно удивило то, что она заговорила на самую животрепещущую для меня тему — о тайнах человеческих отношений, тайнах разрывов и соединений.
— Почему Татьяна играет такую «шутку» с Пушкиным — выходит замуж за нелюбимого пожилого генерала, а Наташа, чистая душа, до беспамятства увлекается пошлым Анатолем Курагиным? Внешне тут все нелогично, как и в самой жизни, когда совершается подобное. Но существует особая, скрытая логика человеческих отношений, тот таинственный механизм отталкиваний и сближений, который понимается иногда нами чересчур поздно. Мне и хотелось, чтобы мои воспитанники если и не овладели бы этим механизмом — дело, конечно, невозможное! — то хотя бы не забывали, что он существует, и реже отчаивались в жизни.
— Это вы посоветовали некогда Лене вести дневник?
— Лена вела дневник? — живо удивилась Пелагея Георгиевна. — Да что ж, не удивительно: она относилась к собственной душе все серьезнее и все заинтересованней. Когда мы познакомились, ей было шестнадцать лет, когда расстались — двадцать семь. Она была уже невестой. Я лишь из этого письма узнала о ее дальнейшей судьбе. Довольствовалась тем, что жива. Она жива. И я жива. Вот и хорошо. А почему не позвонила ей первая? Вам ведь известно, что говорят о нас, старых: навязчивые, покоя от них не найдешь. Но если бы мне было известно это, — она показала на письмо, развернутое на столе, — конечно бы, позвонила.
«Поймите, для меня жизненно важно опять быть вместе с ней, с Пелагеей Георгиевной. Жизненно важно. А моя жизнь нужна моей дочке, ей девять с половиной лет. Она учится в третьем классе. Это очаровательное, хрупкое существо, но, к моему глубокому несчастью, больное, врачи не уверены в ее будущем. Хотя сейчас ей намного лучше и появилась надежда. Серьезная, обоснованная надежда. В минуту безысходного отчаяния я никогда бы не написала вам этого письма. Поймите меня: отчаяния нет и даже напротив, все складывается к лучшему…
Так кто же я сегодня? Я филолог. Окончила университет в 1964 году. Работаю на рубеже гуманитарных и технических наук и люблю мою работу. Я добилась определенных успехов, меня повышают в должностях, сейчас я заведую сектором в большом научно-исследовательском институте, сектор мой небольшой — семь человек. Нравственный микроклимат у нас чудесный — понимания и любви.
А в личной жизни? Что я такое наедине сама с собой? Счастлива или нет? Надеюсь ли на счастье? Да, надеюсь…
С мужем я разведена. Мы жили с ним семь лет. Классический срок, по мнению статистической службы. Мужа очень любила все семь лет и даже больше любила, когда уходила от него. Человек небесталанный, но страшно пил. Боролась с собой, страдала, но все-таки себя победила. Теперь не люблю… Теперь люблю не его (нашла в себе силы и запас чувств и на это). Люблю серьезно и строго. Мы живем пока в разных городах, но написали друг другу за год, наверное, больше писем, чем Дидро возлюбленной за всю жизнь (извините шутку, навеянную вашей последней книгой). Мы часто видимся, перекрываем поездами и самолетами относительно немалые расстояния, чтобы опять и опять удивиться самим себе.
Как видите, жизнь моя полна до краев, и в то же время она нищенски бедна, потому что сегодня в ней нет самого дорогого для меня человека, которого я увидела и поцеловала последний раз в 1968 году, одиннадцать лет назад».
Перед тем, как рассказать о моем разговоре с Еленой Константиновной Рощиной, которую, повторяю, я увидел раньше, чем Пелагею Георгиевну Федорович, хочу немного развить мысли Пелагеи Георгиевны о человеческих отношениях, ибо они имеют непосредственное касательство к тем двум тайнам, которые сейчас нас занимают.
Сегодня и в жизни, и в литературе мы углубляемся в основном в относительно неширокий и небогатый «набор отношений» (любовь родителей и детей, любовь мужчины и женщины, любовь человека к избранному делу…). Остальное — и люди, и дела — кажутся легко заменяемыми, может быть, из-за быстрого ритма жизни и беглости контактов.
Создается иллюзия легкой замены: человеком человека. Но ЧЕЛОВЕК, как известно, совершенно незаменяем, потому что человек УНИКАЛЕН.
Эта уникальность постигается обыкновенно после разлуки, после разрыва, через страдание. Само собой разумеется, что любой человек уникален. Но есть еще ТВОЙ УНИКАЛЬНЫЙ. И когда он уходит из жизни, все в ней обесцвечивается, хотя в отношениях с ним наступает пора, когда кажется, что он тебе больше не нужен, что он подавляет твою личность, что он лишает твою жизнь той окрыленности, без которой, особенно в молодости, нет жизни.
Это затмение наступает особенно часто в отношениях людей с огромной разницей в возрасте. Но у родителей и детей, при неизбежных ослаблениях духовных контактов, остаются традиционные формы общения на всю жизнь. А у героев «педагогического романа»?
3
— …Я окончила университет, — рассказывала мне Елена Константиновна, — и становилась самостоятельным человеком, а Пелагея Георгиевна, очевидно, ожидала, что я навсегда останусь милой нескладной девочкой. Я ее любила не меньше, а даже больше. Когда она болела и лежала — у нее больные сосуды, — я сидела рядом часами, ожидая, когда надо пойти в аптеку и подать лекарство. Мои самые высокие воспоминания в жизни, — она вдруг улыбнулась, точно открыв что-то новое в себе самой, — не медовый месяц с мужем и даже не рождение ребенка, а совместная жизнь с ней после окончания школы у нее на даче под Москвой или на берегу Черного моря, в Ботаническом Никитском саду. Она, конечно, все расходы брала на себя, ведь я из бедной семьи. Но дело не в этом: она настолько не жалела для меня души, настолько передавала мне себя самое, что я и внешне становилась на нее похожей, в нас видели мать и дочь.
Когда я окончила университет и пошла на работу в институт, там оказались интересные, веселые ребята, мои ровесники или немного старше меня. Они были художниками-оформителями, веселыми, озорными людьми. Мы много смеялись и шутили, мы могли с работы (институт был поблизости от зоопарка) уйти пораньше, убежать в зоопарк… иногда с бутылкой вина. Я жила в состоянии беспрерывного, почти безумного счастья. После тяжелого детства, после замечательной, но строгой школы… Однажды я рассказала Пелагее Георгиевне о наших весельях в зоопарке. Она ничего не ответила. Вернее, ответила, и этот ответ меня оледенил. Она ответила междометием: «Гм». «Гм» — и больше ничего.
Я увлеклась одним художником, потом разочаровалась в нем, потом увлеклась вторым, он пел мне серенады, мы ездили за город, однажды оказались в Архангельском, и там не было телефонов, чтобы позвонить Пелагее Георгиевне, а мы с ней говорили ежедневно. Наутро я к ней поехала и поняла по лицу, что она обижена моим вчерашним молчанием. Я не рассказала ей об Архангельском, боясь ее ледяного «гм».
Мне уже было двадцать семь лет. Все в жизни развертывалось у меня с каким-то опозданием… Потом человек, с которым я была в Архангельском, познакомил меня с моим будущим мужем, и я его полюбила. К тому времени я поняла одну замечательную и, как мне показалось тогда, ужасную особенность Пелагеи Георгиевны: ко всем нравственным нормам и устоям, на которых строится жизнь, она относилась с величайшей, даже трагической серьезностью, полностью исключающей иронию или поверхностное осмысление отношений и ситуаций. То, что стало для большинства не больше чем тривиальностью, для нее оставалось первооткрытием, истиной. Ее «гм» означало, по существу, целый монолог, не уступающий пушкинским или шекспировским, которые она нам когда-то читала, — монолог о путях истины и об отклонениях от этих путей.
Тогда, 14 марта 1968 года, я хотела пойти к ней с моим будущим мужем. И побоялась. Я шла к ней с чувством вины, и отсюда было обилие подарков, дорогих, не свойственных нашим отношениям.
Я ушла раньше остальных потому, что он меня ждал. А не вернулась к ней потому, что ощутила на лестнице ту радость освобождения, о которой даже не догадывалась.
4
По этой же лестнице в недавний апрельский день 1979 года медленно, как бы одолевая тяжко каждую ступень, поднималась через одиннадцать лет Елена Константиновна Рощина.
Остановилась на втором этаже, как после непомерно высокого восхождения, позвонила.
Пелагея Георгиевна никого не ждала в этот вечерний час и поэтому долго допрашивала перед тем, как открыть, кто это, а Елена Константиновна повторяла все тише и беспомощней:
— Откройте, пожалуйста… Я вас очень прошу…
Отворив, Пелагея Георгиевна не узнала в этой конечно же постаревшей женщине Елену. А когда узнала, не говоря ничего, быстро ушла из передней в комнату. Села за стол, закрыла ладонями лицо.
Елена Константиновна вошла вслед за ней, села напротив. Старая учительница отвела руки от лица и посмотрела на нее строго, тем незабываемым взглядом, каким смотрела когда-то на опоздавших на урок.
Потом улыбнулась, нежно, с еще не осознанной до конца радостью.
Быстро погасила улыбку и четко заговорила:
— Рассказывай, что с дочерью…