Я распахнул дверь, и в ту же секунду канарейка в клетке зачирикала гимн. За дверью стоял ответ на мой вопрос. Я это понял сразу, взял себя в руки и решил, что не упущу своего шанса.
— Как там моя девочка? — спросила Ольга Владимировна.
— Вроде бы нормально, — ответил я. — Видел ее пару дней назад.
— Вообще-то я о Кларе.
— О ком?
— О канарейке.
— Жива, — ответил я бодро. — Будет рада с вами встретиться.
Но настроение у Ольги Владимировны было совсем не радостное. Она прошла на кухню, села у стола и грустно посмотрела на меня. Я тут же выставил из запасников швейцарский шоколад и уже стоял у кофемашины, судорожно нажимая кнопочки.
— Эспрессо? Капучино? Латте?
— А что пьют в такое время? — кивнула она на сумеречное окно.
— Латте, скорее всего. Там много молока, оно нейтрализует кофеин. А хотите без кофеина?
— Нет, — ответила она, немного подумав, — пусть все будет по-настоящему. С кофеином. Тем более я не очень доверяю этим новым технологиям. Что они сидят там и из каждого кофейного зернышка кофеин вытягивают?
— Действительно, — согласился я. — Его ж еще найти в зернышке нужно!
— Вы сегодня веселый, — заметила Ольга Владимировна. — А вот я что-то совсем сдала.
— Как ваши гастроли? По-моему, вы должны были вернуться не…
— Ах, — отмахнулась она. — Гастроли не заладились. В трех городах мы отыграли, а по остальным — не вышло. С чем-то там они промахнулись, рекламу не успели дать, в общем — обычное дело… Перенесли на два месяца. Я, разумеется, понимаю, что вы не очень рады моему возвращению…
— А вот тут вы глубоко ошибаетесь! Я только о вас и думал.
Ольга Владимировна приосанилась на стуле и официальным тоном осведомилась:
— Зачем же я вам понадобилась?
— Вы не поверите, но мне очень нужно узнать, чем кончилась та история, которую вы мне рассказали.
Она снова расслабленно откинулась на спинку кресла и пожала плечами.
— Любопытство разыгралось?
— Вопрос жизни и смерти, — ответил я, подавая ей кофе.
Она поднесла к губам высокий стакан, попробовала длинной ложечкой пену, отпила, закатила глаза:
— Божественно. Там научились?
— Да.
— Ева говорила мне, что вы где только не побывали…
Ева говорила? Да я вообще никому не рассказывал, что выезжал дальше Осиновой Рощи. Даже Кире я рассказал туманную версию моего детства. А может быть Кира… Я лихорадочно стал прикидывать, где и когда Кира мог столкнуться с Евой и рассказать ей…
— Вы не беспокойтесь, она мало мне рассказывает. Так зачем вам моя история? Я очнулся.
— Не идет из головы. Только о ней и думаю.
— Вы это об истории?
— А о чем же еще?
Странный диалог у нас выходил. То ли она говорила намеками, которые мне не под силу было разгадать. То ли была ясновидящей, что уже как-то, согласитесь, слишком для одной моей бедной головы. Но разговаривали мы с ней как будто на двух уровнях. О чем-то, о чем можно, — об истории. И о чем-то, о чем нельзя, — о Еве.
— А вы уверены, что, если я расскажу вам эту историю до конца, вы сможете легко выбросить ее из головы?
— Наверно, нет, — честно признался я. — Но надеюсь, что смогу сделать из нее кое-какие выводы.
Она вздохнула.
— Попробуйте. Лично я так и не смогла никаких выводов для себя сделать. Может быть, это и самое печальное. Я так и не смогла принять все то, что произошло. Что ее не стало. Будто половины меня не стало. Мы ведь с ней были — не разлей вода.
Правда, в самое первое время, когда она стала встречаться с Яшкой, мы отдалились. Она ничего мне не рассказывала. Практически совсем ничего. А мне было так одиноко, так тоскливо, как будто меня бросили. Собственно, она меня и бросила. Я знала, что существует любовь, что когда-нибудь у меня и у нее появится какой-нибудь парень. И что я представляла себе? Что мы все вместе будем ходить в кино или в парк, кататься на лодках, что будем ездить на Невский шумной компанией. Мне именно так и представлялось все: красивые молодые люди, два парня и две девушки, чуть ли не взявшись за руки, идут по улице, смеются. Счастливое, лучезарное взрослое завтра.
Я и подумать не могла, что любовь — это тайна. Тайна, которую можно разделить только с одним человеком, никогда — с двумя. Ее даже поведать второму невозможно. Потому что, когда прошла первая пора этой великой тайны, и она потихоньку стала мне о нем хоть что-то говорить, я поняла — не поделится она со мной ничем. Что-то есть у них там такое. Чем она не может поделиться, даже если бы очень захотела.
Что она мне говорила? Ничего не значащие вещи. Он сегодня сказал… Мы сегодня видели… А знаешь, оказывается, мужчины думают совсем иначе. Ничего интересного, ничего такого, что объяснило бы туман в ее глазах, эту их невозможную поволоку, которой раньше я не замечала, эту ее новую медлительность, выпрямленную спину, взрослый рот. Этот ее пропавший ко мне интерес. Снисходительные улыбки.
Самое интересное я узнавала не от нее. От кого угодно, только не от нее. Об этом шептались девчонки у нас в классе, об этом говорили соседки у ее подъезда, об этом говорили и мальчишки за школой, осторожно передавая друг другу сигаретку. Они встречались каждый день. Ходили по улицам рука об руку. Целовались в парке на их скамейке, которую никто не смел занимать. Он провожал ее до дома. Почти до дома. Никогда не подходил к самому дому. Не хотел, чтобы его видели соседи. Так, по крайней мере, и говорили соседи. Может быть, не хотел расстраивать ее мать. Она ведь странная была, мало ли что… Да и он — не подарок для матери. Такой парень для любой матери — несчастье.
И вот однажды, когда первый туман ее глаз стал постепенно рассеиваться. Не в том смысле, что она его разлюбила. А привыкла просто к своей любви — ко всему на свете привыкаешь. И так быстро привыкаешь, что не успеваешь опомниться… Глядь, а ты, оказывается, уже привык. И уже трудно от этого избавиться. И не хочется. Даже если привык совсем не к тому, совсем к чему-то нехорошему…
В один прекрасный день, когда мы с ней возвращались из школы, нас догнал какой-то мальчишка. Да, собственно, не какой-то, а один из тех, которые больше всего крови нам испортили в свое время. Даже фамилию его до сих пор помню — Баринов. Хотя и учился он в другом классе, хотя позабывала фамилии одноклассников, его помню — Баринов.
Так вот, подскакивает он к нам и начинает приставать как-то противно и нагло. Мы давно от такого отвыкли. Вся школа к нам — с почтением, хулиганы самые отъявленные расступаются и здороваются. А тут — на тебе, нахал совершенно безмозглый и как-то не очень понимающий опасность своего положения. Потому что с другой стороны улицы эти его приставания кое-кто заметил, какой-то взрослый парень, похоже, приятель Яшки или уж, по крайней мере, его знакомый и, покачав головой, уже направляется к нам. И сейчас дурачку Баринову придется удирать как последнему…
Но тут Баринов возьми да и ляпни:
— Да ладно Яшкой-то своим всех пугать. Не одна ты у него!
— Дурак, — вмешиваюсь я, видя, как она побледнела. — Ты хоть посмотри на ту сторону…
Яшкин товарищ уже на полпути к нам, и Баринов уже вертится не так близко, отступая, но все равно не сдается и продолжает.
— Не одна, и не главная. Есть у него настоящая, взрослая совсем.
И уже на бегу, удирая, добавляет:
— Любовь крутят каждую пятницу…
И — ну бежать. Товарищ Яшкин подошел, спросил:
— Все в порядке, девчонки?
Она только головой кивнула.
— Спасибо, — ответила я. — Дурак какой-то пристал. Да, Ань?
А она все кивает и кивает.
Я решила ее до дома проводить, напросилась к ней. Всю дорогу ей говорила, мол, глупости все это, не слушай, поссорить он вас хочет, приемчик-то известный.
А она кивает, кивает, а потом все одно и то же спрашивает:
— Да как же все это быть может? Он ведь со мной всегда. Не может же он так со мной…
— Да наговаривает он, точно поссорить хочет…
Довела ее до двери, звоню, а никто у них не отвечает. Я все звонила и звонила, пока она мне не сказала, что у нее ключи. Потому что мать ее на обследование какое-то легла. Ну это я знаю, ее обследования. У странных, у них всегда обострения весенние и осенние. Мне Анна сама объясняла как-то. Так что в первый день весны мамочка ее в больничку-то и отправилась, доктора ей так прописали, чтобы не доводить до обострения.
Я вечером переживала за нее, как она там одна с такими новостями… Но назавтра она в школу пришла как ни в чем не бывало. То есть о вчерашнем — ни слова. И светится будто вся.
Я бы никогда и не узнала, что произошло, если бы не случай. В конце месяца зашли мы к ней по дороге из школы. Посидели немного, чаю выпили. Поговорили о том, что скоро мать ее должна из больницы выйти. Я ее на ужин к нам звала. Потом домой собиралась и в туалет забежала на минутку перед уходом, когда в дверь позвонили. Наверно, она бы мне никогда не рассказала, если б так не случилось, что я все сама слышала и видела, потому как подглядывала в щелку, не утерпела.
Вошла женщина. Молодая, красивая, высокая. Огляделась сначала, а потом только на Анну взглянула, будто только что заметила. Сначала все поверх ее головы глядела.
— Мать дома? — спросила она.
— В больнице, — ответила Анна.
— Вот и хорошо, — улыбнулась та. — Поговорим?
Так сказала, что я даже струхнула там, прячась. А Анна молчала. Она мне потом говорила, что сразу поняла, кто эта женщина.
— Знаешь милая, — сказала ей женщина, — мы с моим любовником поспорили, сумеет он тебя в себя влюбить или нет. Я сказала, что вряд ли, девочка ты больно правильная и порядочная, а он утверждал, что на счет три будешь за ним бегать. Тебе назвать его имя?
Она ждала ответа, но Анна молчала.
— Скоро, знаешь ли, зарплата, рассчитаться нужно. А поспорили на сто рублей. Деньги, согласись, приличные. Может, поможешь, подыграешь? Гони его в шею. Самой не так стыдно будет, когда он тебя бросит. Все будут говорить, что ты сама его бросила. Репутацию сохранишь. А я — свои денежки. Ты уж извини, что так получилось, но я не думала, что ты на такую дешевую приманку так глупо клюнешь. Мы с ним как встречаемся, все косточки тебе перемыли, я все поверить не могла, так он мне такие подробности выкладывает про тебя, и про поцелуйчики там разные, и про скамейку вашу…
Мне странно это было слышать. Разговора-то и не было вовсе. Та все говорит, говорит. Потом паузу выдерживает, ждет ответа. А Анна молчит и молчит. Я как ее слова услышала, у меня душа в пятки ушла. Какой ужас! Она ведь верила ему, да что там верила — любила. И тут же еще страшная мысль подкатила к горлу вместе с тошнотой: а что она сейчас чувствует? Почему молчит? Может быть, взгляд ее сделался стеклянным и отрешенным, каким был у ее матери? Может быть, она вот-вот в обморок упадет от услышанного или у нее разрыв сердца сделается?
В щелочку мне Анну было плохо видно. Только профиль. Застывший профиль, с подбородком, поднятым высоко вверх. Гостья-то была выше ростом. Зато женщину рассмотреть у меня было гораздо больше возможностей из своего укрытия. Но лучше бы у меня такой возможности не было. Женщина была красивой и взрослой. По-настоящему красивой. Духами пахла, кольца на пальцах, чулки, каблуки. Да и одета была модно, не то что мы, вечно вырастающие из своей школьной формы, которая была нам либо слишком длинна, так как покупалась «на вырост», либо коротка, потому как рано или поздно из нее вырастаешь. Сердце упало. Женщина не была Анне соперницей. Нет. Анна с ней ни в какое сравнение не шла. Как дворовой щенок по сравнению с холеной, породистой собакой.
Я представила, какая жизнь ждет нас в школе, если все эта история со спором выплывет наружу, и даже закрыла рот рукой, чтобы не застонать. Жизнь кончена и выхода нет. Мне захотелось выскочить, вцепиться этой женщине в волосы и растрепать прическу до того, как она отшвырнет меня как котенка, в чем я ни минуты не сомневалась. Сделать хоть что-нибудь…
Но тут заговорила Анна. И ее голос поразил меня. В нем не было и следа тех интонаций, к которым я привыкла. В нем не было ни тени смущения, одна только уверенность. И эта уверенность потрясла меня.
— Когда вы вошли и начали говорить, я подумала, что вы ошиблись дверью, — так она начала с ней говорить.
Женщина усмехнулась, и хотела было ответить, но Анна не дала ей вставить слова:
— Но потом поняла, я о вас слышала. Мне говорили, что Яша прежде встречался с кем-то.
— Не прежде, а…
— Прежде, — повторила Анна. — Потому что в последнее время вы не могли его видеть.
— Не могла, а — видела, как ни странно.
— Нет, — сказала Анна. — Он сказал, что больше с вами не встречался, и я знаю, он не лжет.
— Откуда же тебе знать, — в голосе женщины теперь все явственнее сквозило раздражение. — Ты ведь не следишь за ним…
— Конечно, нет. Просто он мне никогда не лжет. И он сказал мне, что встречался с вами в последний раз. И еще он сказал мне, что встречаться с вами больше не будет.
Они теперь стояли друг против друга напряженные до предела. Правда, пока они только разговаривали, перевес мог остаться за Анной, но, если бы, не приведи Боже, между ними завязалась потасовка, женщина непременно взяла бы над Анной верх. А мне так не хотелось этого. Наши побеждали врагов, я уже это нутром чувствовала.
Как она с ней говорила! И кто из них теперь королева, скажите на милость? Эта, со своими чулками-помадой-прической-красотой или Анна, со своей царственной уверенностью?
— А он не сказал тебе, с чего это вдруг…
— Все просто. Он не станет встречаться с вами потому, что ему это больше не нужно.
Я явственно видела, как у женщины дернулась бровь, как ее рука начала двигаться вверх. Она собиралась ударить Анну! Я спустила воду в унитазе и принялась грохотать задвижкой. Напустила на себя идиотский вид, вышла и уставилась на них:
— Здравствуйте! — Я не очень долго на них пялилась, но прошла в комнату и принялась, напевая, раскладывать учебники на столе. — Анна, я готова, ты скоро? — спросила я капризным тоном.
Голос у меня был тоненький от страха, как у овцы, которую ведут на бойню. Рука женщины остановилась в воздухе на полпути, и теперь в такой странной позе она показалась мне совсем не симпатичной, а даже жалкой.
— Спасибо, что зашли, — Анна двинулась ей навстречу, и женщина вынуждена была отступить. — Мама вернется из больницы в конце следующей недели, тогда и заходите.
Она просто вытолкала ее на лестничную клетку и стала закрывать дверь, когда та прошипела:
— Ты еще пожалеешь…
И столько яда было в этих словах, что захотелось открыть форточку и проветрить помещение, потому что дышать здесь было теперь не безопасно. Это Анна так сказала. Она открыла форточку. И еще — вымыла руки. Брезгливо стряхнула воду с них, вытерла. Поежилась.
— Она говорила неправду? — осторожно спросила я, когда она села рядом.
— Конечно, — ответила Анна.
— Я так струсила, — честно призналась я. — Ты себе не представляешь.
— Представляю, — ответила она. — Я вот сижу и думаю, а что, если бы не Баринов?
— А Баринов-то тут причем? — удивилась я, вспоминая его кривляния.
— Ты хочешь, чтобы я рассказала?
— Конечно, — ответила я, беря ее за руку. — Мы же всегда все рассказывали друг другу.
— Не всегда, — ответила она, улыбаясь. — С некоторых пор — не всегда.
— Ну если не хочешь, — я слегка надула губы: я такой героизм ради нее проявила, а она…
— Хочу. Я хочу тебе рассказать. Мне очень хочется рассказать, давно хотелось. А кому еще? Ты ведь моя самая близкая…
И она рассказала.
Вечером того дня, после слов Баринова, они как обычно встретились. Пошли гулять, несмотря на то что холодный выдался вечер. И она спросила его прямо:
— У тебя есть кто-то?
— У меня есть ты, — ответил он.
— Мне сказали, есть кто-то еще, — сказала она.
— В каком смысле? — спросил он.
— А я у тебя — в каком смысле?
Он задумался. Она ждала. Он подбирал слова.
— Тебе шестнадцать лет, — осторожно начала он.
— Мне скоро будет семнадцать.
— Ты учишься в школе.
— Я скоро закончу школу.
— Может быть, тогда и поговорим?
Ему не приходилось выступать в такой странной роли. В роли наставника молодой девушки, которая так мало смыслит в природе вещей. Особенно таких вещей, которые происходят между мужчинами и женщинами. Но он как-то с достоинством справился с этой ролью. Он очень осторожно подбирал слова, хотя она и догадывалась, что делает он это исключительно для нее, что в другом месте и в другой компании он бы все то же самое сказал быстрее и жестче. Но все-таки он сумел объяснить ей, чем отличаются друг от друга молоденькие школьницы и взрослые мужчины, о чем думают первые и на что рассчитывают вторые. Что мужчины не могут прожить без женщины, если они, конечно, настоящие мужчины.
— Ну это физиология, понимаешь?
— А зачем тебе тогда я?
— Дурочка, — он обнял ее за плечи. — Ты для меня — все. Ты одна для меня — все. Вот когда ты вырастешь, мне совсем никто будет не нужен.
— А сейчас, значит, она тебе нужна?
— Они, — уточнил Яшка. — Чтобы тебе не разочаровывать после — они. Они бывают разными. Я их всех и не помню. Сами звонят. Я и не отказываюсь.
Анна взвесила где-то в самой глубине сердца понятия «она» и «они», и второе ей показалось менее весомым.
— Я не хочу их, — сказала Анна и остановилась.
— Hy я же объяснил…
— А когда я буду взрослой.
— Господи, конечно, никого из них не будет. Я даже когда с ними, только тебя вижу, только о тебе думаю. Прости, я, наверно, сказал лишнее.
Они стояли у ее дома.
— Проводи меня до двери, — попросила она.
— Я здесь постою, — отозвался он. — Соседи матери твоей расскажут. Зачем оно нам?
— Проводи, — сказала она упрямо.
И он довел ее до подъезда и поднялся к ней на этаж. Тут она проворно достала ключ, открыла входную дверь и потащила его в коридор.
— Ты что, — шепотом выдохнул он, давясь от смеха.
А она уже закрыла входную дверь. И они оказались в темном коридоре так близко, что поневоле потянулись друг к другу. Поцелуй получился длинным, она прильнула к нему всем телом.
— Ты что… — снова повторил он, но на этот раз без смеха и попытался отстранить ее. — Я пойду, твоя мать…
— Никого нет, — шепнула она ему на ухо. — Ее вчера в больницу забрали на месяц…
И снова длинный поцелуй. Он еще что-то пытался ей объяснить, но уже совсем неубедительно, он потерял голову не сразу, еще что-то повторял, мол, ты подумай, мол, я буду ждать тебя, сколько скажешь. Ага, говорила она, ты же не один будешь ждать, у тебя плохая компания.
На следующий день она едва не проспала в школу. Наспех одеваясь и расчесывая волосы, она смеялась и пела в ванной, а когда вышла и глаза ее блестели, он сказал ей только на прощание:
— Господи, и чего я тебя так люблю! — и обнял подушку, на которой она только что лежала.
Вот и все. Такая простая история любви. Школьница и хулиган.
Плохая компания, да. Но не настолько, чтобы все кончилось так, как оно кончилось. Я ведь, честно говоря, до сих пор не знаю, что он был за человек. Анна-то, та, конечно, сияла вся, говорила, что он честный. А слухи ходили разные. Говорили, что ворует. Вот, только чтобы что-то у кого-то украл — я не слышала. Говорили, что с убийцами знается. Ну так как не знаться? Мы тоже знались. У меня во дворе мальчик жил, так его отец по пьянке собутыльника зарезал. Вот был вчера дядя Вася, с которым мы все здоровались, а сегодня стал убийцей, с которым мы все знались. Может, и он как-то так? Hy не совсем бандит был, а где-то вокруг да около ходил. Подумаешь, собирались у них дома, что называется, «не те элементы», ну слушал он их рассказы, ну с работой у него как-то все не так выходило, не мог на работу ходить, за прогулы увольняли. Не интересно ему было. Зато летом уезжал куда-то в тайгу, строил там дома. Шабашил. Сейчас это называется предпринимательская жилка. А раньше смотрели косо… Все так меняется.
Но выходит, мы чего-то не знали о нем. Чего-то важного, может быть, и об этой стороне своей жизни он не говорил Анне до поры до времени. Ждал, когда подрастет. Вот только подрасти ей не довелось…
Развязка вышла простая. Ее совсем никто не ожидал. Кажется, только месяц или полтора с тех пор прошло, как у них такая вот взрослая любовь завязалась. Анна просто на крыльях летала. А за ней сияние такое золотое. Я его порой видела даже, я завидовала. Но не судьбе такой, нет. Любви. Я ведь настоящей-то никогда не встречала. Ни у своих родителей, ни потом. Что-то похожее, может, и промелькнуло в моей жизни, но я как-то не распознала, что ли, или поздно спохватилась. Не всем дается. Но, может, и нельзя, чтобы столько счастья сразу «в одни руки», в два сердца. Наверно, недопустимо, чтобы вот так люди были счастливы вместе, будто родились друг для друга. Да что тут рассуждать…
В общем, в один прекрасный день, рано утром часов в шесть, пока они свои золотые сны смотрели, раздался стук в дверь — резкий, требовательный, и крики за дверью, мол, откройте немедленно, милиция. Она пока в себя от сна пришла, головой на постели вертела, халатик нашаривала в полутьме нашей утренней, он уже оделся и сказал ей, что из окна выпрыгнет, а то неприятности всякие у нее могут быть, мало ли что. Второй этаж у нее в доме был невысокий совсем, пока он в окно свешивался, она халат накинула, пошла дверь открывать, милиционеры вбежали человека три или четыре, ее отталкивают в квартиру бегут. Яшка как раз прыгнул вниз и…
Она видела только, как один из милиционеров достал пистолет, прицелился. Она рванулась, повисла на его руке, но не успела, выстрел раздался чуть раньше, на одно мгновение только. Она повисла у него на руке и увидела, как Яшка падает. И сначала решила, что он споткнулся, и ждала, что вот сейчас встанет, побежит дальше. Но он не встал, а она смотрела на него зачарованно и все никак не могла выпустить руку милиционера, глядя в окно. Тот пытался ее оттолкнуть, но она вцепилась в его руку намертво. А Яшка так и не встал.
А ее куда-то повели, о чем-то спрашивали. Но она ни слова не сказала, обмякла только как-то вся, и взгляд сделался отсутствующим, совсем как у ее матери.
На допросы потом таскали и учителей, и одноклассников наших, и меня. Спрашивали какую-то ерунду. Знали ли мы, что они встречаются? Почему не сообщили куда следует? Я ужасно этих допросов боялась. Мать дома пила какие-то лекарства от сердца и причитала только, что меня теперь из школы выгонят, что никогда никуда на работу не устроюсь. И мне было страшно. Во-первых, я была все-таки маленькой девочкой, для которой убийство — это ужас. А мне еще говорили со всех сторон, что Яшка был не просто так парнем, а маньяком-убийцей, что на его счету много жертв. Бред какой-то… Но это я потом поняла, а пока они говорили, я только плакала.
Почему не сообщили куда следует? А я в слезы — и все. Когда по-настоящему плакала, когда актерствовала. Я тогда уже в драмкружке играла, и задатки были, вот и использовала их. В конце концов, меня на допросы таскать перестали. А Анну выпустили, и она вернулась домой. Но на время, как говорили. Пока не решат, что с ней делать. Мать ее признали недееспособной. Сама она была еще несовершеннолетней, не могли ей после суда вот так одной разрешить жить. Все повторяли, что девочка чудом смерти избежала и ее бы маньяк жизни лишил.
И главное — все поверили. И учителя, и мои родители, и соседи. А я — нет. Ну не был он маньяком. Я видела. А если и был, как мне в милиции миллион раз повторяли, то возможно ли, чтобы маньяки могли любить? Я все это время была где-то рядом с ними. Не участвовала, своими глазами не видела, только чуть-чуть коснулась, но поверить во всю эту чушь…
Когда Анну выпустили, мне дома строго-настрого запретили с ней видеться. Мать и кричала, и кулаком по столу отец бил, и плакали оба, уговаривая. И я им обещала, что не стану. Клялась чем можно, честное слово давала. И когда клялась и божилась, все равно знала тогда, что пойду к ней. Что не могу не пойти, что всю жизнь себя стану преступницей считать, если не пойду. Что умру просто, если не пойду…
Шла и чуть ли не молитву читала, чтобы не встретить никого. Чтобы никто не увидел, чтобы матери не донесли добрые люди. И встретила, конечно. Самую что ни на есть сплетницу во всей округе. Та глазенки и без того маленькие прищурила, носом подергала, будто принюхивается, и мимо прошла. Только у меня сомнений не осталось, что через полчаса моя маман с работы примчится, и хорошо бы, чтоб не к Анне сразу направилась меня искать…
Она сидела такая тихая, осунувшаяся, будто заболела смертельно. Я села рядом и заплакала. И она тоже заплакала. Значит, не совсем окаменела. И с ума не сошла как ее мать, о чем тоже поговаривали.
— Все не так, — сказала она глухо. — Все неправда.
— Я знаю, — ответила я. — Все неправда.
Я скоро ушла и бросилась домой. Все на часы смотрела, успею ли. Успела. В половине третьего была дома. А ровно через час пришла мама. Конечно, ей позвонили, и конечно, она отпросилась с работы. И конечно, чуть ли не бегом…
Только кричать на меня не стала. А села рядом со мной и долго гладила меня по голове, приговаривая — девочка моя единственная, девочка моя ненаглядная. И все голову мою к груди прижимала. Я сначала решила, что так, может, и лучше. Не кричит. Поговорим. Я ей расскажу, что все — неправда. Она, может, и поймет. Может, и поверит. Взглянула на нее, а она плачет, причитает, как же так получилось, как же так…
Я даже начала что-то лопотать, типа что Яшка не бандит, а совсем обычный парень, что ерунда это все, что про него говорят, а мама только все больше и больше плакала. А потом сказала, перебив меня, что очень за меня боялась, что соседка ей сказала, что видела, как я к Анне пошла. Мама с работы отпросилась и к Анне поехала. Хотела меня домой забрать. А там…
— Зарезали твою Аню, — причитала мать. — Дружок этого парня зарезал. Его тут же и поймали неподалеку. За домом, наверно, следили. Говорит, за друга отомстил…
— Как отомстил? За что? — спросила я, еще совсем не понимая, о чем она мне рассказывает, еще совсем до меня не дошел смысл ее слов.
— Говорят, она его милиции сдала…
— Неправда! И это тоже неправда, — тихо сказала я сама себе.
Мне теперь не с кем было обсуждать правду. Ее совсем не осталось. Она осталась только во мне, но никто в этой правде не нуждался. И потому, может быть, я до сих пор с ней живу, до сих пор она во мне — чужая правда, которая никому не нужна больше. Правда, от которой никому легче не станет, которая никого с того света не вернет.
— Как странно, — сказал я. — Почему же они ей-то отомстили? Он ведь с ней встречался, любил ее. Кому же пришло в голову, что она могла его…
— Не знаю. Все так ужасно было, кто бы мог подумать, когда мы эту игру затеяли, что у нее будет такой трагический конец. Родители после этой истории обменяли квартиру, и мы переехали. А когда я закончила школу, все уговаривали меня в Москву поступать или в какой другой город. Просили не оставаться здесь. Умоляли.
— И вы…
— И я поступила в Московский институт.
Раны молодости затягиваются быстро. Особенно когда жизнь вокруг постоянно меняется. Я стала студенткой. Потом влюбилась. И учиться успевала, мне нравилось, отличницей была. А вот с возрастом все чаще и чаще мне Анна снится. Особенно теперь, когда мы сюда переехали. И знаете, как вышло? Я ведь не специально в родные места вернулась. Мне квартиру в театре помогли в кредит оформить. Только выбора особого не было. Одна квартира — именно в этом доме.
Я когда узнала, почувствовала что-то мистическое. Снова вернуться на старое место, с которым связано так много. К добру ли? Но Ева, как только порог переступила, ни о чем другом больше слышать не хотела. А тут и вы еще появились. Ну какой выбор?
Мне лестно было слышать о том, что «я появился», но снова показалось, что она слишком преувеличивает наши с Евой отношения. То есть отсутствие отношений почему-то выдает за отношения. Может быть, они с Евой все время обо мне говорят? Собственно, странность моей собеседницы я воспринимал как странность и перечить ей не смел.
— А чего вы боитесь? Что здесь что-то может повториться?
— В самую точку. Поэтому я и решила с вами поближе познакомиться. Вы уж простите меня, поймите.
— Боже мой, но у нас с Евой нет никаких отношений! — осторожно сказал я.
— Hy разумеется. Вы не обязаны мне отчитываться. Может быть, у вас это называется и нет, а вот в мои годы подобные вещи считались уже значимыми. Хотя то, что вы отказываетесь от нее все время…
— Боже упаси, ни от чего я не отказываюсь, я просто не совсем понимаю…
— Ну хорошо, боюсь, еще Ева меня изругает, если узнает, так вы уж не выдавайте…
— Не выдам, — пообещал я. — Вы хотите, чтобы я вам рассказал о себе? Чтобы вы были твердо уверены, что я не бандит и не проходимец?
— Не то, — ответила она грустно. — Он ведь тоже был не бандит. И не проходимец. Это ведь все неправда.
— Тогда почему все так вышло?
— Знаете, порой какой-нибудь образ попадает на самый краешек сознания. Вы когда вспоминаете что-нибудь, то уже не можете понять, было ли это на самом деле или приснилось вам в тех многочисленных снах, которые вы уже пересмотрели потом. Так вот на самом краешке моего сознания отразилось лицо женщины. Это была та самая женщина. Та, которая приходила к ней, незадолго до их смерти. Я видела ее в отделении, куда меня водили на допросы. На ней была форма. Не как у милиционеров. Прокурорская, может быть… И я вдруг поняла, кто бы это мог быть.
— Кто мог сдать его милиции?
— Да, конечно, она могла. Она ведь была там, с ними. Мне вдруг до одурения захотелось с ней поговорить. Не то чтобы спросить в лоб прямо: ты его сдала? Нет. Просто поговорить с ней о том, каким он был. Что он на самом деле говорил ей про Анну. Я даже тогда выследила ее как-то, до самого дома, в подъезд за ней зашла, квартиру запомнила, имя узнала. Вот только поговорить не успела. Мы как раз переехали. Да и экзамены выпускные… Столько времени прошло, а адрес ее на зубок помню, будто вчера выучила. Суздальский проспект, дом 56. Это такие маленькие двухэтажные коттеджи. Их немцы пленные строили.
И не поговорила. И столько лет промучилась потом из-за этого. А сейчас понимаю, не стала бы она меня слушать. С какой стати ей отвечать на мои вопросы? С какой стати в чем-то признаваться? Как вы думаете?
Глаза ее были влажными, как будто слезы недавно высохли. Но слезы-то высохли давно, может быть, больше с тех пор и плакать не получалось. Мне, наверно, стало бы ее очень жалко, так она на меня смотрела. Стало бы, не имей эта история ко мне ровно никакого отношения. А теперь эта история была про меня. И жалость была совсем неуместным чувством. Каким-то далеким, из обычного мира. А в том мире, где я теперь оказался, у меня осталось только одно чувство — страх. Страх перед тем, что со мной уже сделали. Что со мной смогли сделать. Смогли ведь, кто же помешает повторить все еще раз? Это называется судьба? Это то, что я всегда называл таким красивым словом? То есть моя судьба — умереть, едва прикоснувшись к счастью? И этого не изменить?
Есть ведь уже человек, который дважды пытался все изменить. Но у нее не получилось. Хотя она все знала наперед. Но вот теперь и я знаю, что с того? Сидеть и ждать, что же моя судьба собирается со мной сделать?
— Вы верите в судьбу? — спросил я Ольгу Владимировну.
Голос мой звучал жестко.
— Не знаю, — ответила она. — Раньше мне казалось, что всегда можно что-то изменить, что-то предпринять. Но я стала свидетелем таких событий, которые сделали меня фаталисткой. Мне кажется, все свершится по задуманному сценарию, хотим мы того или нет. Противиться бессмысленно. Можно только попытаться понять…
— И вы поняли, что случилось с вашей подругой?
— Нет, ничего не поняла. Ее случай — это просто взрыв, атомный взрыв, который прогремел в моей жизни, и я все время теперь оглядываюсь назад, на дымящуюся воронку. Никуда от нее не деться.
Она взглянула на часы и встала.
— Господи, только подумать. Я сижу у вас здесь уже почти час, говорю бог весть о чем, а вы настолько вежливы, что даже не напомните, что пора и честь знать.
Она грустно улыбнулась мне и потянулась за клеткой с канарейкой.
— Я помогу! — Слова мои прозвучали, вероятно, с огромным энтузиазмом, сам от себя такого не ожидал.
— Не стоит, — сказала она. — Клетка почти невесомая. А Евы все равно нет дома, разве вы не знаете?
— А где она? — спросил я как идиот.
Как будто я всегда знал, где была Ева, а вот именно теперь она позабыла поставить меня в известность о своем местопребывании.
— Они сегодня экзамен сдают, преподаватель уезжает, а он их всегда так задерживает…
Наверно, на моем лице проступили следы разочарования, которое я всеми силами пытался скрыть, потому что она спросила:
— Сказать ей, что вы заходили?
Я вспомнил все, что она мне сейчас рассказала, и подумал, что если мне и суждено так глупо умереть, то у меня и права какие-то есть в этой истории. У меня там еще в этой истории идиотской счастье запланировано. Той же судьбой, между прочим. Так почему бы не использовать свой шанс? А то не ровен час, в этой серии как-нибудь без счастья обойдется.
— Обязательно скажите, — ответил я. — Непременно.