Утром я долго лежал, боясь открыть глаза. Из кухни доносилось похрапывание Киры. Ева пристроилась в кресле, напротив меня, завернувшись в плед. Как только я поднял голову, она открыла глаза.

— Привет, — сказал я.

— Доброе утро, — ответила она. — Я и не заметила, как уснула.

— Это так удивительно, что ты здесь, — сказал я.

И чуть ли не в ужасе добавил, заметив, что она встает с кресла:

— Не уходи!

Она внимательно посмотрела на меня и серьезно сказала:

— Я не уйду. Я только умоюсь… А потом нам нужно поговорить.

Она скрылась в ванной, которую ей наверняка еще вчера показал Кира, и, пока я слышал плеск воды, мне грезились страшные глупости. Нет, совсем не о том, как я срываю с нее одежду, например. Мне грезилось, что мне много лет, очень много лет, сорок, например, или пятьдесят. И она моя жена. И утром она проснулась и пошла умываться. А я тут сижу как дурак и счастлив как дурак. Она появилась не скоро, вошла, посмотрела на меня и сказала:

— Если честно, я не знаю, с чего начать.

— Все равно, — заверил я. — Это всего-то — начало. Все равно.

— Может быть, это глупость, но я хотела спросить… Господи, да как же это спросить?

— ??

— Ты веришь в эту историю?

— В каком-то смысле, — улыбнулся я.

Мне почему-то показалось, что она спрашивала о нас, о нас с ней, а не о нашей предстоящей кончине.

Но Ева спросила:

— Ты веришь, что мы умрем?

— Верил. Пока ты не пришла.

— А что изменилось?

— Перестал об этом думать.

— Значит, ты тоже все время об этом думаешь? Знаешь, я в последнюю неделю совсем не могу спать. Потому и пришла вчера, наудачу. Поговорить. С ключами-то у меня все в полном порядке. А у вас тут посиделки… Но зато твой друг рассказал мне еще одну версию этой истории. Но, насколько я поняла, он ничего не знает?

— Да, сложно таким поделиться. Я сказал ему, что пишу фантастический роман. Он увлекается. Может быть, подскажет выход.

— Подсказал?

— Предложил сдаться.

Ее глаза впились в меня, словно пытались просветить насквозь. Некоторое время она ощупывала меня взглядом с головы до ног, а потом сказала:

— Как странно, я столько книг перечитала за это время и по астрологии, и по магии всякой, карты астрологические для каждого составила. Но такой простой выход ни разу не пришел мне в голову. Как странно… Я подумаю.

— О чем? Сдаться предложили мне.

— Тебе?

Она, вероятно, оценила, как это могло бы выглядеть и в чем выражаться.

— Hy да, конечно, тебе. Смешно. То есть совсем не смешно, но выход все-таки… Просто сделаем вид, что ничего и не было.

— Ева, — уточнил я. — Но ведь ничего и не было.

Она как-то странно посмотрела на меня. Но я уже стал привыкать к ее странным взглядам. Они мне нравились.

— Пусть так, — сказала она, опустив глаза. — Так даже и лучше. И ничего не будет.

Я рассмеялся. Она взглянула удивленно.

— Нет, это я от такого выбора. Мне еще ни разу не выпадало такого выбора: либо любовь и смерть, либо живи, сколько влезет, но — с нелюбимой.

Она покраснела. Похоже, мое откровение было равносильно признанию в любви. Но ведь — на войне как на войне. Чего уж тут ходить вокруг да около, когда смерть, можно сказать, на пороге?

— Ты что, не любишь ее? — с запинкой спросила Ева.

Я отрицательно покачал головой.

— Но ведь у вас с ней… ты к ней…

— Послушай, в моей жизни Инг было много, огорчу тебя сразу. Я не воспитывался в картезианском монастыре близ Гренобля, а вел светскую студенческую жизнь со всеми вытекающими заблуждениями. Мне никто не говорил, что однажды я встречу тебя, не то я, наверно, задумался бы. Меня не предупредили, что в жизни случается нечто иное, чем множество Инг. Понимаешь? Я был не в курсе. И даже когда я увидел тебя в первый раз, когда ты пришла ко мне с запиской, помнишь, я даже не понял, что это меня так током дернуло, и, даже когда понял, я не знал и никто меня не предупредил, что я могу надеяться на некоторую порцию твоего внимания. Мне казалось, что ты испытываешь ко мне неприязнь… И если бы не дневник этой сумасшедшей…

— Ты это все серьезно?

Я, в порыве вдохновения, сказал так много слов, что трудно было восстановить их последовательность в памяти и невозможно проанализировать какие из них можно считать серьезными, а какие — нет. Поэтому на всякий случай я ответил коротко:

— Да.

— Теперь я уже совсем ничего не понимаю, — сообщила мне Ева. — Творится что-то странное…

Тут на кухне послышался тактичный кашель Киры. Потом кофемашина занялась дроблением зерен лучшей итальянской обжарки.

— Доброе утро, — крикнул нам Кира с кухни. — Я уже готов к приему гостей, так что можете перебираться ко мне.

— Ева, — улыбнулся Кира, когда мы вошли и пристроились в разных углах. — Тебе тоже нравится его сюжет?

— Не то чтобы очень.

Я разливал кофе, а Кира, обычно молчаливый и самодостаточный, принялся развлекать гостью.

— Вообще-то я человек трезвомыслящий, — сказал он. — Даже как-то, знаешь, слишком. Поэтому, наверно, очень люблю фантастику. Мне доставляет удовольствие, когда автор погружает меня в иллюзию. Я ведь лишен иллюзий напрочь, ты, Ева, даже представить себе не можешь… Кстати, а у тебя есть подруга?

Ну да это подождет. Вот, например, у меня нет иллюзий по отношению к женщинам. Я тебя вчера встретил и сразу понял, что нужен тебе Роман. Ну не роман со мной, а Роман, который так и не проснулся. А другой бы на моем месте, между прочим, за тобой бы не преминул приударить. А я, как человек начисто лишенный иллюзий, заметьте, не стал заниматься этой ерундой, потому что сразу понял, что дело это гиблое.

Ева улыбнулась.

— А с Романом ты дружишь тоже на почве здравомыслия? — спросила она недоверчиво.

— Нет-нет. Зачем же? Сходятся, как известно, противоположности. Зачем мне дружить с человеком, который мыслит как я? Чем он может мне помочь, чему научить? Мне с Ромой как раз потому интересно, что он — из другого теста. В его голове происходят совсем иные бродильные процессы. Мистика, романтика там всякая. Мне это страшно нравится. Только — не дано. Поэтому наслаждаюсь чужим.

— Ну а как тебе его… сюжет?

— Интересно.

— А если бы это случилось с тобой, в реальной жизни?

Кира покачал головой:

— Боже упаси.

— Это не сюжет, Кира, — вступил в разговор я. — Это реальность. Мне попал в руки дневник, где черным по белому расписано мое прошлое, настоящее и будущее… А в доказательство этого в хронологическом порядке и идеальной топографии перечислены все шрамы, которые я заработал на своем коротком веку. Сначала я решил, что это — мистификация, розыгрыш.

Кира заерзал на стуле.

— Ром, скажи мне, положив руку на сердце, ты веришь в то, что реинкарнация с сохранением памяти возможна? Что человек может сознательно перейти из одной жизни в другую, сохранив воспоминания?

— Ну ведь есть тому доказательства. Время от времени рождаются дети, особенно в Индии это распространено, которые узнают места, где жили в своей прошлой жизни, встречают в этих местах глубоких стариков, называют их по имени, узнают, хотя ни разу до того с ними не встречались. Читал, наверно?

— Читал. В газетах. В рубрике «очевидное-невероятное». Не читал отчетов ученых об этих явлениях. Не читал никогда что с этими чудо-детьми дальше происходит, как они с этим дальше живут? Зато читал еще кучу подобных историй. И всегда считал, что это — желтая пресса. Та самая, которой нет дела до реальной жизни и которая лишь разжигает фантазию и воображение тех, у кого они плохо развиты.

Он посмотрел на Еву и постарался объяснить.

— У меня есть брат. Он старше меня на десять лет. Когда мне исполнилось пять, ему стукнуло пятнадцать, и он увлекся фокусами. Он и сейчас этим занимается, я привык. Так вот, когда я был совсем маленьким, он показывал мне фокусы каждый день, и я верил, что жизнь — сплошная череда чудес. Что в нашей кастрюле водятся монеты, а карты летают в воздухе только потому, что он их об этом попросил. Но время берет свое. Я рос и все отрочество и юность потом удрученно узнавал подноготную этих чудес. Вы зря смеетесь, Ева. Если бы вы наблюдали за репетициями моего брата, поверьте, ничего святого в жизни для вас бы не осталось. Никаких иллюзий! Никакой веры в чудо! Только ловкость рук, человеческая психология и маленькие секреты.

Что я всем этим хочу сказать?

Прежде всего — смотрите на материальное. Вот дневник, к примеру. Не таскала же она его с собой. А? Или вот еще, я, конечно, не помню точно всех деталей, но ты упоминал о том, что во второй жизни у нее бы муж. Так?

— Был.

— Ему сейчас за шестьдесят должно быть…

— Проверим? — спросил я. — А вдруг это что-то прояснит? Кажется, я знаю, кто нам может помочь…

Я помнил, как Ольга Владимировна рассказывала, что даже адрес той женщины узнала и хотела с ней поговорить после смерти Анны. Но Кира понял меня на свой лад.

— Да я же не отказываюсь помочь. Я даже больше вам скажу — вам от меня теперь не отвертеться, пока все не разрешится.

— А что? — улыбнулась Ева. — Втроем не так страшно выглядеть идиотами. И на случай, если он решит спустить нас с лестницы, представительность Кирилла будет весьма кстати.

Я сделал для всех кофе, и мы пили его молча. Каждый думал о чем-то своем.

Не знаю, о чем думала Ева, но Кира наверняка думал о том, каким чудесным образом он вляпался в чужую историю и кто дернул его за язык предложить свою помощь и участие. А я испытывал странное возбуждение и одновременно разочарование. Так, разгадывая загадки, кто-то из детей может предложить залезть в конец книги и прочесть разгадку того, что так долго не удается решить. И сразу же возникает всеобщее возбуждение от того, что так все просто и сейчас все выяснится, но и разочарование тоже от того, что покров неопределенности, тайны, невозможности разгадки сейчас будет снят и все закончится.

Еще я пытался думать так же как Кира — здраво. Допустим, никакого перемещения во времени не существует… На этом месте я рассмеялся вслух, и Ева с Кирой посмотрели на меня.

— Нет-нет, — покачала я головой. — Это я о своем. Что-то у меня с логикой.

И снова принялся думать. На этот раз как человек совершенно нормальный. Перемещения во времени не существует. Это известно каждому ребенку. Это известно всем. Я единственный человек в мире, который усомнился в этом в последнее время. Я — не в счет. Если нет никакого перемещения, то что за странный дневник я читал?

Счесть его бредом умалишенной, как я поначалу и решил, не представлялось возможным по нескольким причинам. Если такую ерунду, как дата начала истории — первое марта, — можно смело отмести, назвав совпадением, розыгрышем или трюком, то оставались еще мои шрамы и история, которую поведала мне Ольга Владимировна. Сейчас все казалось мне подстроенным. Ведь все это время я замечал совпадения, а мог бы сосредоточиться на различиях. И тогда бы увидел все в ином свете.

Ведь, когда мы читаем книги или смотрим фильмы и оказывается, что герой родился с нами в один месяц и день, а случается, наверно, что даже в один год, мы не считаем, что между нами возникает какая-то кармическая неразрывная связь. Мы считаем, что это забавное совпадение, не более. Что же случилось со мной, что я, человек неглупый, с высшим образованием, пусть даже и гуманитарным, без пяти минут кандидат наук, без десяти минут научный работник, поверил вдруг, что чудеса случаются? Почему же…

Я посмотрел на Еву и понял, почему. Потому что чудеса действительно случаются. Вот ведь Ева сидит у меня на кухне и пьет маленькими глотками кофе. И мне не нужно объяснять себе — что она тут делает. Она здесь, потому что она здесь и должна быть. Потому что нас с ней что-то связывает. И если это не наши отношения с ней во всех предыдущих жизнях, тогда — что же?

Она вот снилась мне почти каждый день, она проходила мимо, не смотрела на меня, здороваясь, а я-то знал, что Ева — моя. Откуда я это знал, если не существует кармы и всех этих наших с ней романов в других жизнях? Тут я вспомнил про собственный портрет, который нашел в комнате Евы, и спросил:

— А ты нарисовала меня по памяти?

Кира посмотрел на меня как доктор, которому очень хочется измерить больному температуру. И Ева тоже смотрела на меня странно.

— Нет, — ответила она. — У меня плохая зрительная память.

— А как тогда?

— Вот и я не понимаю, — ответила Ева, сверля меня взглядом.

То ли она не хотела обсуждать это при Кире, то ли сердилась на то, что я нагло проник в ее комнату, а теперь вместо извинений пытаюсь еще что-то выспросить о подсмотренном там.

Ева ушла домой, узнавать необходимый нам адрес. Мы с Кирой оделись и, пикируясь на счет того, как нас встретит совершенно незнакомый человек, к которому мы с утра нагрянем с вопросами мистического характера, решили покурить на лестничной клетке. Я открыл дверь и столкнулся с Ингой.

— Привет, — улыбнулась она. — Ты уходишь?

Минуту назад мне казалось, что все наши страхи — детская забава, так, от воспаления нервов, от переутомления влюбленности. Еще минуту назад я готов был самой смерти бесстрашно смотреть в глаза. Смерти — да, но не Инге. Я не успел ничего ответить, как раздались шаги, и на лестнице появилась Ева. Она ничуть не смутилась. Взяла под руку Киру и сказала:

— Нас необязательно провожать, мы дорогу знаем.

Инга внимательно посмотрела на Еву. Потом — на меня, подняв бровь.

— Так мне с вами… — начал мямлить я.

— Мы справимся, — пообещала Ева. — Ты нас недооцениваешь.

И потащила Киру вниз.

Я остался.

Лучше бы я остался наедине со смертью.

Нет, вру.

Но лучше бы я пошел с ними, это точно. Инга была серьезна как никогда. Она, собственно, никогда и не была раньше серьезной. Лишь раз я заметил в ней некоторую жесткость, когда она позвала меня в теплые края. Но тут на ее месте некоторые бы обиделись не на шутку. А она лишь стала чуть серьезнее. Вам когда-нибудь хотелось открывать глаза женщине на то, что все ваши поцелуи и прочие телячьи нежности на самом деле пшик, и только? Так — зов природы. Без участия мозга и сердца. Мне, например, никогда не хотелось. Но я подсознательно чувствовал, что Инга пришла не просто так. Сейчас она возьмет меня за горло, и я буду вынужден ей либо врать, что, боюсь, у меня сегодня получится совсем не так убедительно, как обычно, либо сказать правду, на что у меня сегодня совсем не было сил.

— Как ты? — спросила Инга, и я усмехнулся.

— Смеешься?

— Нет, просто контекст насмешил. Ты спрашиваешь меня так, будто я в одиночке сижу, приговоренный к смерти…

— Что-то вроде этого, — ответила она и тоже улыбнулась. — Что скажешь?

— По поводу?

Я понимал, что тянуть время бесконечно мне не удастся, но мне было так не по себе, как будто и не было ночных бдений с реалистом Кирой, не было выводов относительно невозможности чудес и страхов из потустороннего. Я теперь вот смотрел на нее, и мне казалось, что все бывает. Самые невозможные вещи случаются на свете. Чудеса. Только почему-то от этих чудес веет могильным холодом. А я всегда был уверен, что чудо должно вызывать восторг.

— По поводу того, что нас ждет.

Все происходило как во сне. Реальность двоилась. Если представить, что нет никакого дневника, то она спрашивает как покинутая женщина, еще не знающая, что она покинута, и покинута самым жестоким образом — не ради другой, которая будет тоже покинута, а ради единственной, которую я буду любить всегда.

Но другая реальность, та, в которой существовал дневник и два круга нашей заколдованной жизни уже были сделаны и к концу подходил третий круг, превращала наш разговор в кошмарный сон. Который все снится и снится и медленно перетекает в смерть. Будто кома. Я помнил соседку, где-то в Голландии, видел ее лишь однажды. Это была розовая старушка с сиреневой головой, она улыбалась нам со своего порога и помахала даже, когда мы принялись вносить в дом вещи. А на следующий день с ней случился удар, и она впала в кому. И это длилось несколько недель, а потом она тихо умерла.

Может быть, заколдованный круг привел меня к последней фазе. Вот сейчас мы поговорим, все выясним, и начнется отсчет. И где-то кто-то спустит курок, только для того, чтобы пуля судьбы нагнала меня в самый неподходящий момент. Курок будет спущен, и я каждый день, который мне остался, буду чувствовать, что смерть моя уже в пути. И виной всему здесь и сейчас для меня была Инга. Она пришла для того, чтобы где-то там спустили курок. А мне так не хотелось…

— Ты прочел дневник, я знаю, — сказала она, не глядя на меня.

Повернулась к окну, встав ко мне вполоборота.

— Я так долго шла за тобой. Целую вечность. А ты снова совершаешь ту же ошибку.

Ее голос звучал как музыка. У меня даже мелькнула мысль, что она репетировала эту сцену, тренировала интонации, чтоб, не дай бог, не прозвучало в ней обвинение, или раскаяние, или еще что, что может отпугнуть. Только глубина и нежность…

— В дневнике — не все. Не стоит думать, что я упрямо иду по твоему следу из одной жизни в другую. Ты считаешь, я не пыталась все изменить до сегодняшнего дня? Не пыталась отказаться от тебя, просто-напросто не попадаться на твоем пути? Да я отдала бы все на свете, если бы сумела сделать это. Но это невозможно. Изменить что-то самостоятельно нам не дано.

Хочешь, я расскажу тебе, как это страшно — идти сквозь время? Мне даже этого рассказать больше некому. В первый раз я была настолько одержима горем, что пустилась вслед за тобой не раздумывая. Но после второй… Во второй жизни горе уже не было таким непредсказуемо горьким. Все повторилось, и я поняла, что все повторится, проживи мы все хоть сто жизней… Если только мы не научимся исправлять свои ошибки.

Она обернулась ко мне, заглянула в глаза.

— Мы за что-то наказаны. Я — потому что теряю тебя все время и ничем не могу помочь. Ты… За что наказан ты? Может быть, когда-то ты совершил поступок, коором нет прощения? И теперь расплачиваешься за него? Но это не только расплата, это еще и урок. А ты не понимаешь этого урока, не совершаешь верного шага, поэтому умираешь снова и снова.

Ну что мне делать, если я только слабая женщина, которая хоть и любит тебя вот уже вечность, но никак не может помочь. Я не хочу, чтобы ты умирал. Я не вынесу этого больше. Я ведь не хотела уходить из второй жизни. Совсем не хотела. Горе горем, но ты ведь не знаешь, через что мне приходится проходить каждый раз, отыскивая путь в новую жизнь.

Инга теперь говорила низким голосом, в котором сквозила хрипотца истерики:

— Холод одиночества, пронизывающий тебя насквозь, боль одиночества, пропитывающая тебя. Только холод и боль, и кажется, что тебя сейчас разорвет на части. Но тела нет. Есть только вечный мрак, отчаяние, которому нет предела, и ужас. Там нет рассудка, ты — ничто… На такое испытание решиться дважды…

Она покачала головой.

— Я не хотела уходить. Горе было велико, но оно было меньше того ужаса, который мне предстояло пережить, если бы я решилась догнать тебя снова. Но когда тебя не стало, я не смогла больше спать. Потому что, как только я закрывал глаза, мне снился на разные лады один и тот же сон. Ты падаешь, ты снова умираешь, ты тонешь, ты горишь заживо, тебя сбивает машина… И тогда я решила догнать тебя еще раз и рассказать тебе обо всем. Предупредить. Чтобы ты тоже знал, вдруг ты сам поймешь, как вырваться из порочного круга. Я даже с ней говорила, и мне показалось, что она поняла меня, но… наверно только показалось.

— Ты говорила с Евой? — удивился я, ухватившись как тонущий за соломинку — за знакомое имя.

— Она не рассказала тебе? Странно. Хотя она все равно не услышала меня. Не захотела услышать.

— А что ты ей сказала?

— Да почти ничего. Дала прочесть дневник.

В голове у меня завертелись все мысли разом. Вспомнилась наша первая встреча с Евой. Когда я и нашел дневник. Я протягивал его ей, а она даже отступила назад и побледнела. А я все твердил: «Вы кое-что забыли. Эту вещь. Вы забыли. У меня. Это — ваше». И одновременно как-то разом получили разумное объяснение и астрологические карты у нее на столе, и многое другое. А может быть, это она попросила свою мать рассказать мне историю ее подруги? Сама-то Ева, наверно, слышала ее не раз. А потому сразу поверила во все, что написано в дневнике Инги. Потому что слышала одну из этих историй от собственной мамы.

За стеной раздались звуки Лунной сонаты.

Моя соседка учится в музыкальной школе или в училище уже, не помню, но мучит музыку часами как раз за стеной моей кухни. Поначалу мне такое соседство доставляло головную боль, и я даже подумывал о том, чтобы что-нибудь со стенкой сделать на предмет усиления звукоизоляции. Но затем понял, как мне повезло в том смысле, что играть девочка могла бы за стеной комнаты, где я работал и спал, и тогда уж мне пришлось бы несладко. Кстати, давно ее не было слышно. Уезжала, может быть. Вот теперь возьмется за Лунную сонату — что за радость. Еще бы играла, так нет — будто душит музыку, то сбивается некстати, то долбит и долбит один кусок…

— О чем ты задумался? — спросила Инга, касаясь моего плеча.

— Слышишь, — спросил я. — Какая чудная музыка…

Но тут первые аккорды оборвались, и соседка начала долбить последние несколько тактов, пытаясь вытрясти из них душу. Так что реверанса Инге не получилось. Получилась насмешка. Как и с нашими отношениями. Но она сделала вид, что музыка действительно прекрасная. Вот так мы с ней и могли бы жить вместе. Делая вид, что относимся друг к другу тепло. А что?

Нужно же проявлять какое-то сочувствие к людям. Какую-то эмпатию. Как говорится, давайте станем человечнее. Вы пожалеете меня, я пожалею вас — вот и состоялась дружба. Чего же еще? Скажете, это страшнее смерти? И соврете.

Ничего нет страшнее смерти.

Хотя есть, наверно. Противоестественная гибель горячо любимых близких людей. Но ведь это когда вы давно знакомы. Когда уже прожили столько и пережили, и вот вдруг случается страшное…

Но мы с Евой едва знакомы. Это не тот случай. Да, ничего лучше в моей жизни еще не было. Но кто сказал — что не будет? Может, через год я встречу другую…

Кто может знать, что с нами будет? Какие гарантии мы могли бы друг другу дать, если бы были предельно честны или рассуждали здраво, как Кира? Да никаких. Любовь — это как прыжок без страховки. От того, что нет никаких гарантий, и сладко. Кто знает…

— Я знаю, что стало бы с вами, если бы вы остались вместе, — сказала Инга.

«Может быть, она читает мои мысли?» — подумал я с тоской.

— Как ты можешь это знать? — спросил я. — Мы ведь, насколько я понимаю, еще ни разу не продвигались дальше критической точки.

— Те глубины, через которые я прошла, все-таки что-то меняют в человеке.

«Лучше бы меняли в его судьбе», — ответил я мысленно.

— Я стала видеть яснее. Не так, как ты, не так, как… все люди. Я научилась понимать без слов и чувствовать повороты судьбы. Сейчас я боюсь, что на нас снова надвигается неотвратимое. Но знаешь, что самое смешное? Ну, если хотя бы ради смеха представить, что вы с ней все-таки остались вместе, и мы все проскочили то, что ты называешь критической точкой, то не прошло бы и трех месяцев, а ты стал бы скучать. Через полгода ты уже не боялся бы признаться себе, что тебя постигло очередное разочарование. Собственно, ты человек, который не склонен долго очаровываться чем бы то ни было. И гуляка по сути. Ты ведь сам рассказывал. Это твоя сущность, куда ты от нее денешься? Мы с тобой и сошлись именно потому, что меня как нельзя, устраивает такая твоя сущность. Именно она мне и нравится, и именно рядом со мной, поэтому ты будешь счастлив и спокоен всю свою жизнь, которая должна быть долгой и радостной.

Лунная соната за стеной снова поползла дальше, сначала ужасно медленно, потом все разгоняясь, и наконец снова застопорилась и принялась крутиться в пяти тактах, как заезженная пластинка.

— Мы с тобой одной крови, одной масти, мы единое целое, мы гармоничное целое…

Я только качал головой в такт музыке, получалось — киваю. Инга села на подлокотник моего кресла и медленно ногтем стала водить по моей шее…

Нет, наверно, она делала так не раз. Наверняка даже не раз во время наших любовных игр. И тогда, скорее всего, мне это нравилось, но сейчас я чуть не подпрыгнул. Мне почудилось лезвие — холодное и острое, которое скользит по моей коже. И стоит мне попытаться пошевелиться…

Меня спас телефонный звонок. Звонила Анастасия Павловна. Она читала начало моей работы, которое я ей накануне отправил, и просила нет, просто требовала, чтобы я зачитал ей несколько кусков прямо сейчас. Это у нее был такой метод воспитательной работы — когда человек читал вслух, он сам, без ее подсказки, видел все ляпы и находил неточности, допущенные им, но не замеченные ранее. Я терпеть не мог эту ее манеру работы. Но сейчас, сейчас я готов был расцеловать ее в обе щеки, потому что смог отойти подальше от острого лезвия коготков Инги, мечущихся по моей шее. Я жестами показал Инге, что звонок серьезный и касается моей работы, принялся рыться в бумагах, беспорядочно разбросанных у меня на столе, а потом зачитывать куски работы моей обожаемой кураторше.

Я делал озабоченное лицо, исправлял ошибки, спорил и с преувеличенной заинтересованностью отстаивал некоторые положения. Все это были мелочи, которые в принципе и яйца выеденного не стоили. На мгновение у меня мелькнула мысль, что Инга может счесть меня полным идиотом, и я ухватился за нее, старательно этакого идиота разыгрывая.

Но как я ни старался, она не уходила. Сидела в кресле и смотрела на меня. Через двадцать минут я уже понял, что она не уйдет. И с ужасом подумал о том, что мне все-таки придется что-то решать или делать выбор. Потому что она ждет. А время не ждет. И мне придется.

Положив трубку, я взглянул на нее и понял, что без ответа она не уйдет. Но и не любой ответ примет.

— Инга, — сказал я. — Обязательно подумаю об этом. Похоже, ты во многом права. Кстати, в какие именно теплые края ты хотела?

Я чувствовал себя предателем, но я это сказал. Кого я предавал? Да всех.

Себя, потому что ни в какие края не собирался, Еву, потому что строил планы с другой, пусть несуществующие, и Ингу, потому что врал ей снова.

— Готовишься к бегству? — спросила она улыбаясь.

И улыбка ее испугала меня. Она — поверила. Нет, это человек, который утверждает, что прожил три жизни?! Поверить в такую разводку? Неужели так хочется верить, что готова любой бред…

— А почему нет? — воодушевившись, продолжал врать я. — Кто сказал, что бегство — не выход? Так куда?

— Я бы предпочла Канары.

— Вот там-то я и не был, — сказал я.

— Та же Испания, — отозвалась она. — Только еще красивее и спокойнее. Океан. Ты видел океан?

— Три из четырех, — ответил я. — А поможет ли? Очень хочется жить.

— Хочется, значит, будешь, — шепнула она мне в ухо, снова устраиваясь рядом. Ее руки заскользили по моим плечам.

— Нужно бы немедленно заняться билетами, — сказал я потерянно.

Я даже представить не мог, как отделаться от ее ласк.

— Я заказала их давно, еще перед Новым годом.

Мне почудился просвет. То есть стоял в голове сплошной туман и вдруг — просвет, словно луч блеснул — солнца ли, освобождения или ложной надежды — не понял. Но уцепился. Мертвой хваткой. Как человек, находящийся в критическом положении. Как после кораблекрушения хватаются за небольшой кусок дерева в надежде, что он поможет удержаться на плаву.

Она все водила и водила руками по моей спине, и Кирино «сдаться» стучало в голове уже как тошнотворная данность, но я все-таки попытался.

— Инга, — сказал я тихо. — Я хочу посмотреть на эти билеты. Сейчас.

— Зачем?

— Hy чтобы понять, что все, что происходит между нами, — реальность, а не мистификация и не розыгрыш. Если ты действительно заказала билеты, значит точно знаешь и все остальное. Все, что нужно делать. Нам.

— Ты мне не веришь?

Она явно была в замешательстве, и мне пришлось усилить давление.

— Ты говоришь мне о таких вещах, в которые не поверил бы ни один нормальный человек. Понимаешь? У нормальных людей считается, что никто не может проходить сквозь время и проносить свои воспоминания из одной жизни в другую. Ты говоришь мне, что это так, и я тебе практически верю, почти на сто процентов верю, но в глубине моего сознания все еще не пал последний бастион материализма. Крошечное сомнение. Или безумие. Шепчущее, что все это — фокус. Развей его, и я поверю тебе безоглядно. Одно маленькое доказательство — против крошечного сомнения. Если ты купила билеты до Нового года, то, стало быть, все, что ты говоришь, — правда. И я пойду за тобой на край света.

— Пустишь меня к компьютеру? — спросила она.

Я развернул к ней свой ноутбук, она быстро вошла на сайт авиакомпании Lufthansa, ввела пароли, номер бронирования и с торжествующим видом развернула монитор ко мне.

Я облизнул губы. Два электронных билета действительно были оплачены двадцать пятого декабря. Вылет планировался на третье мая, то есть — через четыре дня. Но луч, прорвавшийся в отравленное пространство моей реальности, засветил ярче прежнего, потому что второй билет был выписан на мое имя.

Инга с торжествующим видом смотрела на меня, даже не чувствуя подвоха.

— Инга, — спросил я вкрадчиво. — Ты, конечно, знала о том, что я появлюсь и до нашего знакомства первого марта, я это понимаю, разумеется, но как ты узнала мое имя, если я сюда еще даже не переехал?

Она застыла. И поняла, что совершила ошибку. Я только не знал какую и поможет ли мне эта ошибка избежать трагической развязки. Но уже надеялся, что в результате ее просчета мне не придется сдаваться на ее милость прямо сейчас, живьем, когда Ева в любой момент может вернуться и постучать в мою дверь. Я бы этого не перенес.

— А ты сам не понимаешь?

— Нет, — ответил я. — Совсем не понимаю. Более того, это не укладывается в рамки твоего дневника.

Она что-то просчитывала. Губы раскрывались, будто она хотела что-то сказать, и склеивались вновь в тонкую кривую. Что-то у нее не сходилось. Чего-то она не могла мне сказать. Не хотела.

— Я не смогу тебе этого объяснить, — она попыталась снова положить руки мне на плечи, но я встал и напустил на себя непреступный вид.

— Однако, — сказала я обиженно. — Не думал, что в такой момент между нами может оставаться какая-то недосказанность. Так все это, выходит, фокус? И я нащупал неожиданно для себя ту ниточку, за которую ты…

— Нет-нет, — поспешила она с ответом, но не с объяснениями. — Это не фокус. Что за мысль? Я просто не могу открыть тебе всего до конца сейчас…

— А когда ты сделаешь это? Потом? Когда будет поздно? Я хочу знать!

Благородное негодование — это именно то чувство, которое мне никогда не довелось испытать в жизни. Может быть, поэтому я разыгрывал его точно как в старых советских фильмах, где оно еще только и могло органично существовать, театрально размахивая руками и двигаясь по комнате так, чтобы оказаться от Инги на почтительном расстоянии и чтобы она снова не начала своих ласковых игр.

— Не сейчас, — пробормотала она. — Не сейчас.

— Нет, позволь…

Но тут зазвонил мой мобильник, и Кира по ту сторону эфирного пространства сбивчиво, запыхавшись, в нескольких сумбурных фразах поведал мне о том, что Евы с ним больше нет.

— Это сумасшествие какое-то, — кричал Кира в трубку. — Будто продолжается вчерашний вечер — такого не привидится в страшном сне. Все посходили с ума. Наверно, вирус. И этот тип, к которому мы пришли, похоже, пострадал больше остальных. Он не выпускает Еву, представь! Ты можешь помочь?

— Адрес, — крикнул я в трубку, — скажи адрес. Я еду.

Кира называл адрес, а я уже надевал пальто.

— Хорошо, не сейчас, — бросил я на ходу Инге. — Закончим позже, у меня срочное дело. Не терпит никаких…

…отлагательств, — договорил я уже в лифте, не слишком заботясь о том, что оставил ее в моем доме и не запер дверь.

Мне было все равно, что она подумает или сделает. Ева сейчас одна с каким-то психом, напугана до смерти, мне как-то разом стало не до Инги, не до ее игр и шарад.

Я бежал через двор к остановке, когда раздался выстрел. Вспорхнули голуби, солнце ударило мне в лицо.

И тут сознание мое словно раздвоилось. Я стоял посреди двора как ни в чем не бывало. И я, другой я, почувствовал взрывающий сердце огонь. Я падал, я лежал на тротуаре раскинув руки, я стоял и чувствовал боль, я понимал, что уже умирал так не однажды, я вспоминал…

В городе время от времени раздаются выстрелы. Город полон звуков, похожих на выстрелы. Мы устали прислушиваться. Мы не замечаем. Может быть, лопнула шина. Я обернулся. На меня слепо смотрели сотни окон, одинаково отражая солнечные лучи. Я не увидел Инги. Но был уверен, что она стоит сейчас в моей квартире у окна и смотрит мне в спину. И если бы час настал — ей бы ничто не помешало…

Она шла за мной сквозь ужас и мрак! Подумайте только! А я умирал. Каждый раз — умирал. В двадцать пять лет. Боже правый, я едва не пожалел ее!

Чтобы обрести связь с реальностью, я нащупал телефонную трубку в кармане, набрал номер Киры и не отрывал трубку от уха всю дорогу, заставляя его подробно рассказать мне о том, что произошло. Когда я до него добрался, то знал уже все в деталях.