— А Инга-то здесь при чем? — рассмеялся я. — За рулем была совсем не она…

— Не она, — подтвердил Кира. — Она в своем, мерседесе, так угрожающе наехала на мужика, что тот от страха — не дай бог столкнуться с этой штучкой! — сдал назад, и ты оказался под колесами.

— Ты это видел? — спросил я.

— Видел. Своими глазами. И когда ты упал, то у меня просто сердце остановилось. Я думал, ты… Но ты был без сознания. Я помог водителю погрузить тебя в машину и отвезти в больницу. А сам побежал к твоим грузчикам. Так что, когда ты мне позвонил, мы уже заканчивали грузить. Да что ты на меня так смотришь? Не веришь мне?

— Я уже не знаю, чему верить. Я ничего не понимаю. Зачем ей было меня убивать тогда? Что я ей тогда плохого сделал? Она что, решила выместить на мне обиду за предыдущие два жизни? Я Еву тогда еще в глаза не видел!

— Ты с ума сошел? — спросил Кира. — Ты зачем переезжать собрался?

— Давно собирался.

— Ты два года собирался, никак собраться не мог, а тут за неделю все вещи упаковал. Помнишь?

— Конечно, помню. Ну и что? Я долго собирался переезжать, ну и в конце концов собрался. А что вещи собрал быстро — так чего тянуть?

Кира застонал, схватился за голову и обвел взглядом присутствующих.

— Нет, вы что-нибудь подобное слышали? Может, пусть она его пристрелит, мне уже не жалко!

В комнате что-то происходило. Все смотрели на меня с сомнением, даже Ева старалась не встречаться со мной взглядом. Похоже, она просто не знала куда спрятаться.

— Ева, — попросил я. — Ну скажи ему, что я говорю чистую правду. Ну вспомни, мы в первый раз встретились, когда ты пришла за ключами, которые твоя мама собиралась оставить у меня. А у меня их не было, помнишь?

В комнате теперь воцарилась полная тишина. Кира смотрел на меня как на отъявленного негодяя, Екатерина Дмитриевна щурилась как-то особенно беззащитно, а Ева, ответ которой только и мог вернуть доверие этих людей ко мне, почему-то с ответом не торопилась. Она просто застыла. Превратилась в мраморное изваяние. А глаза у нее подозрительно блестели.

— Ева, — позвал я уже не так уверенно. — Скажи… Что-нибудь уже скажи, а то я сойду с ума.

— Я не понимаю, чего ты добиваешься? — спросила она и, обратившись к остальным, прибавила: — Мне нужно выйти, разрешите?

— Конечно, милая, — отозвалась тут же Екатерина Дмитриевна, — я вас провожу. Обернувшись, она посмотрела на меня и покачала головой.

— Ну ты и… — Кира даже не захотел тратить на меня сильного словца.

— Послушай, — сказал я. — Я уже совсем ничего не понимаю. Может быть, день был слишком необычный. Но я говорю то, что знаю наверняка: я не был знаком с Евой до переезда. Богом клянусь!

— Ты ее больше не любишь? — осторожно спросил Кира.

Я усмехнулся:

— Кира, ты говоришь так, будто она моя жена и за плечами у нас двадцать лет брака. Что значит больше? Я себе-то не могу ответить на вопрос, когда я понял что к ней испытываю. Вчера, или неделю назад, или с самого начала, когда она пришла за ключами.

Кира нахмурился.

— Я к тебе приходил помогать книги упаковывать?

— Да.

— Помнишь, что ты делал?

— Книги упаковывал! — повысил я голос.

Кира покачал головой:

— Ты пел.

— Пел?

— Что, и этого не помнишь? Пел, скакал по квартире как чумовой и время от времени смеялся. Может, тебя Инга чем опоила, что тебе память отшибло?

— Точно, — наконец сообразил я. — Мне же отшибло. В больнице, помнишь? Они же мне рентген делали там, все такое.

И тут я заметил, что Кира, наконец, задумался. Он еще совсем чуть-чуть только задумался. Но тем самым одним маленьким шажком чуть-чуть перешел на мою сторону. И еще я понял по его лицу, что ему очень хочется перейти на мою сторону, потому что он уже столько лет на моей стороне, а тут…

— Точно, брат, я и забыл совсем. Так ты не прикидываешься?

— Я должен что-то вспомнить?

— А можешь? — Кира думал о чем-то своем, соображая, вероятно, что из моей потери памяти могло следовать.

Но если ему было что сообразить, то мне и думать было нечего. Я не помнил, чтобы пел, собирая вещи. Я вообще не помнил, чтобы я пел в последние несколько лет. А может — никогда?

— У тебя в новой квартире ставили счетчики на воду, помнишь?

— Вроде.

— И ты поехал мастеру открыть.

— Наверно, поехал.

— Ты это помнишь или нет? — рассердился Кира.

— Помню. Не то чтобы лицо мастера перед глазами стоит, но в принципе все помню.

— Счетчики поставили?

— Раз стоят — значит, поставили.

— И… — протянул Кира, приглашая меня продолжить.

— Что?

— И что было дальше?

— Домой вернулся. Все.

Кира достал из кармана куртки блокнот, полистал и сунул мне под нос.

— Читай! — приказал он.

— «Двадцатое декабря, 12–00», — прочел я. — «Они столкнулись в подъезде!!!» Кто это они?

— Ты и Инга.

— Не помню.

— Верю.

— Почему?

— Потому что она через пять минут уже поднялась к себе. День бы пасмурный, как обычно, и у нее в окнах загорелся свет.

— Ты на морозе прыгал, что ли?

— У вас очень приятное кафе напротив дома. Я там любимый клиент с бесконечным кредитом. Дальше читай.

— «Роман уходит домой. 23–35». Так поздно? Совсем не помню. Неужели так поздно счетчики ставили?

Кира молчал.

— Не могли, да? То есть я чем-то был занят, да?

Кира молчал, а я перешел на шепот и, оглядываясь на дверь, ведущую в соседнюю комнату, в которой скрылась Ева, спросил умирающим голосом:

— С Ингой я точно не был?

— Не был, — ответил Кира. — Ты правда совсем ничего не помнишь?

— Странно. Мастера помню, ну лицо, может, и не запомнил, но сумку его помню, красная была сумка, такая забавная. Помню, прощаясь, ему деньги отдавал. Сдачи не было, сто рублей на чай оставил. И за окном, точно помню, еще светло было. Слушай, мне кажется, он быстро все сделал, за час как будто.

За дверью послышались шаги, и на пороге появилась Ева.

— Я тоже хочу знать что у него такое с памятью, — сказала она Кире. — Пусть скажет правду. Мне уже все равно.

Мы с Кирой заговорили одновременно.

— Что значит все равно? — спросил я.

Мне совсем не понравилось это ее «все равно». Я не хотел быть ей «все равно».

— Да, кажется, он правду говорит, — покачал головой Кира. — Может, просто введем его в курс дела?

— Нет! — воскликнула Ева. Смутилась и тут же добавила:

— Позволь нам поговорить. Наедине. Там как раз Валентина Дмитриевна изнывает, ожидая услышать от тебя что-нибудь новенькое.

Кира поднял глаза к потолку. Поджал губы. Но все-таки поднялся и, выходя уже, повернулся к Еве:

— У нас мало времени, ты в курсе?

— Да-да, — смущенно ответила она.

Как только дверь за Кирой закрылась, я сказал Еве:

— В тот день, когда я переезжал, меня сбила машина. Переезд, собственно, лег на плечи Киры. Я потерял сознание. И очнулся только в больнице. Там была такая смешная врач-невролог. Девчонка-невролог, которая стремилась казаться значительнее и старше. Она сказала, что у меня локальная амнезия. Я тогда не то чтобы ей не поверил, но совсем не принял всерьез. Да и примеры у нее были дурацкие про коньки какие-то… Какие коньки!

— А что это значит? Амнезия — это вроде потеря памяти.

— Так и есть. Но поскольку я помнил вроде бы все про себя, и даже телефон Киры, а амнезия была локальная, то есть — незначительная, то я и плюнул на это. Подумаешь, мало ли что могло из головы вылететь. А она еще сказала, что у меня что-то вылетело из головы и все, что с этим было связано, тоже. Я действительно не понимаю, что вы все имеете в виду, когда говорите, что мы с тобой были знакомы, например. Или вот Кира говорит, что я пел и плясал, когда собирал вещи. Это может быть как-то связано?

Ева улыбнулась, когда я рассказал про свои песни.

— Да, — ответила она, — наверно.

— Как?

— А вот так…

И тут она меня быстро поцеловала. И мне показалось, что я снова потерял сознание. Так взорвалось что-то в голове множеством красочных огней. И целая вселенная вдруг сорвалась с наезженной орбиты и бросилась куда-то вскачь, как девчонка. И мне все это было так знакомо. Я это знал! Я все это знал! Удивительно!

Ну какие-то восклицания метались в моей голове, какие-то лозунги невысказанные и, может быть, даже гимны, но я не обращал на них внимание, так они слились с вселенским гулом. Я, конечно, ее уже не отпускал. Но — о чудо! — она не очень-то и рвалась куда-то. То есть она совсем никуда не рвалась и даже ни капли не возражала, что я ее не отпускаю, а только крепче прижимаю к себе и, если все дальше пойдет в том же духе — непременно зацелую до смерти. Или оба мы растворимся в новой вселенной, которая устроила настоящий фейерверк в моей голове, проникая в кровь, растекаясь по всему телу.

Но она все-таки сделала над собой усилие — я просто чувствовал, что это для нее — усилие, она оторвалась от меня и шепотом сказала:

— Подожди…

И я открыл глаза. Я никогда раньше не закрывал глаза, когда целовался. Господи, никого никогда я не целовал. Так, чушь все это была и пародия. Я открыл глаза и упал в гостиную Киры, где она сидела под лампой, совсем как тогда, когда она стояла в лифте под лампой, а я все совал ей дневник Инги и говорил «Это ваше!». Над ней и тогда был нимб от этой простой электрической лампочки, как сейчас.

— Это уже было, да? — спросил я ее. — Я все это знаю. Я все это знал. Но не помнил. Теперь я понимаю, почему ты снилась мне каждую ночь. Совершенно посторонняя девчонка — каждую ночь. Совсем не приветливая девчонка — как только закрою глаза. Я думал, это у меня такое помешательство на почве твоего презрения.

— Да, все это уже было. И ты сказал, что за два дня соберешь вещи, и мы уже никогда не расстанемся. И ушел домой… поздно ночью.

— Да, когда пришла твоя мама. Мы с ней познакомились. О, боже! Она ж меня потом спрашивала: у вас с Евой роман? Я думал, она немного сумасшедшая.

— Ну когда все вокруг кажутся сумасшедшими, то просто необходимо обратиться к зеркалу, мне кажется.

— Но что толку? В моем случае — все бесполезно.

— Но почему ты мне ничего не рассказала, когда я все-таки переехал?

— Представь, пожалуйста. После этого безумного дня, который мы провели вместе, ты действительное переезжаешь. Но ко мне даже не заходишь. Более того, когда мы сталкиваемся на лестничной клетке, ты строго намекаешь мне, что мои попытки познакомиться с тобой — бессмысленны.

Я вспомнил нашу встречу, которую считал первой, и застонал. А потом расхохотался и объяснил:

— А меня так уязвило, каким тоном ты ответила «С тобой?!», будто я был последним человеком, с которым ты стала бы знакомиться. Я решил, что это такое высокомерие и безразличие полное.

— А представь, мне каково было? — заразилась моим смехом Ева. — Ты делал вид, что видишь меня впервые в жизни. Будто мы и вовсе не знакомы! Я решила, что ты просто захотел от меня отделаться. Правда, все то, что ты делал потом, очень было странно. Ты снова становился такой же, как тогда, когда мы познакомились. Когда ты стоял у меня в коридоре, ну когда пришел цветы поливать, помнишь, я думала, что ты… ну у тебя такие глаза были… как тогда, когда я в этом самом коридоре тебя провожала. Мне казалось, что ты вот-вот бросишься меня целовать.

— Мне тоже так казалось. Это какое-то наваждение было. Дежавю. Я чувствовал, но вспомнить не мог. Почему ты тогда меня не поцеловала? Я бы тогда же все и вспомнил. Все бы и выяснили.

— Я боялась, — ответила она.

— Да, да, ты, кажется, что-то такое говорила, что нельзя… Чего нельзя, почему нельзя?

— Она ко мне приходила. Когда ты еще не переехал, — Ева как-то резко остановилась, и я понял, насколько ей неприятно вспоминать о моем романе с Ингой. — Она пришла ко мне, сунула дневник и сказала: если хочешь жить — прочти, Анна. Я тогда совсем ничего не понимала и попыталась ей объяснить, что меня зовут не Анна, а Ева и что она, вероятно, ошиблась. Но она и слушать не стала.

«Это сейчас ты — Ева, — сказала она. — А в прошлый раз была Анной».

Когда я все это прочитала… Мне даже поговорить об этом было не с кем.

— Ты ей сразу поверила?

— Да, сразу. Я ведь историю про погибшую подругу моей мамы слышала сотню раз. Сначала она рассказывала ее своим подругам, а я маленькая слушала. Потом, когда я подросла, рассказала и мне. Ее это всегда очень беспокоило. Такая любовь и такой конец. Она, может 6ыть, и замуж-то не вышла именно от страха, что вот так все может сложился. Это детский страх. Какой бы взрослой и разумной ты не стала, он никуда не уходит. Он всегда с тобой.

Потом она забрала дневник. А я стала думать. Мне казалось, я умная. Я сейчас придумаю какой-нибудь выход. Возилась с астрологическими картами, читала книги про инкарнацию. Самое смешное, что в таких книгах есть подробнейшее описание того, как сохранить память в следующей жизни о предыдущей. Как в кулинарных книгах — рецепты меню. Но мне и в голову не приходило, что кто-то однажды таким рецептом захочет воспользоваться.

— А представь, что она не одна такая.

— Не одна, ее ведь научил тот человек…

— Нет, я не об этом. Представь, что таких, как она, уже много. Сотни. Тысячи. Миллионы. Мне кажется, в таком мире жить жутковато. И как-то — бессмысленно, что ли. Все всё знают наперед. И зачем им это? В чем тогда смысл?

— Да, жизнь перестает быть чудом…

Когда в комнату осторожно заглянул Кира, а за ним появилась и Валентина Дмитриевна, мы с трудом сообразили, что находимся в гостях и о чем-то еще нужно говорить с окружающими. Единственное, о чем мы сейчас мечтали, остаться наедине и наговориться всласть. И никогда не расставаться. Потому что это теперь совершенно уже было невозможно.

— Мы вас прервем, — начала Валентина Дмитриевна. — Наш совет еще не окончен.

Мы посмотрели на нее как на учительницу, которая не услышала звонка на перемену или не захотела услышать и все еще продолжает объяснять неинтересную тему.

— Уже поздно, — начал я.

Влюбленные с реальными надеждами на взаимность становятся очень изобретательны…

— Может быть, продолжим завтра, а пока я бы проводил Еву домой…

— Домой? Но это исключено! — воскликнула она.

— Как это? — не поняла Ева.

— Вам нельзя домой. Она была у нас сегодня днем. Это самое главное, о чем мы хотели бы вам сказать.

— Зачем она приходила?

— Она приходила, чтобы оставить нам дневник. Пойдемте.

В соседней комнате Валентина Дмитриевна вместе с сестрой молча показали нам на шкатулку, стоящую на столе. Шкатулка была деревянная, почерневшая от времени. Я открыл ее и увидел дневник. И еще какие-то бумаги.

Первая была дарственной на квартиру Инги, две другие — доверенности на снятие денег с ее счетов в двух разных банках. Увидев сумму, я присвистнул.

— У нее ничего больше не осталось, — заметила Екатерина Дмитриевна. — Ей больше нечего терять. Значит, это конец.

— И вы, зная все, — Ева старательно подбирала слова. — Зная всю нашу историю, как вы могли это взять?!

— Ну кто же знал? Мы ведь думали — дневник. А бумаги обнаружили только потом и сразу же позвонили Кириллу, чтобы он рассекречивался.

— Дома была только я, — добавила Валентина Дмитриевна. — Вы ведь видите, как я передвигаюсь. Я бы ни за что не отпустила ее просто так, но она вошла, положила на стол шкатулку и попросила сохранить бумаги или передать эту миссию нашим детям. Я попросила ее выслушать меня, но она только покачала головой, повернулась и быстро направилась к выходу. А меня подвела техника, — обескураженно сказала она. — В самый неподходящий момент. Я, разволновавшись перепутала кнопки и нажала кнопку тормоза, вместо движения. Да так активно ее нажимала, что даже ноготь сломала. Никак понять не могла, что же за ерунда такая… А когда разобралась, дверь за ней закрылась с громким хлопком.

— Я предлагаю вам переночевать у нас, — тут же предложил Кира. — Вдруг что-то придумается за ночь? Или на свежую голову — с утра? Утро, говорят, вечера мудренее.

— Нет, спасибо, — сказали мы с Евой практически одновременно.

— Моя мама будет беспокоиться.

— А я не вижу смысла прятаться.

Мы посмотрели друг на друга.

— Мы пойдем.

— Ты что, не понимаешь, что она не шутит? — удивился Кира. — Она все до копейки отдала нам. Вот, посмотри, и квартиру, и счета.

— Кстати, — съязвил я. — У нее шикарная машина. Как насчет нее?

Кира порылся в бумагах и задумчиво сказал:

— Действительно…

Я усмехнулся:

— Мы пойдем. Запремся дома на все замки и станем обдумывать ситуацию, обещаю.

Мы с Евой пятились к двери, и, если честно, все мои мысли были заняты тем, чтобы утащить ее к себе, когда мы вернемся, и как-то объяснить это ее маме. И разумеется, не для того, чтобы строить планы обороны или копаться в намерениях Инги. Сейчас мне казалось, что Инга — персонаж хоть и злой, но надуманный и нереальный, а возможности ее ограничены психологией обычного человека. Одно дело — доносы строчить, и совсем другое — своими руками лишить человека жизни. Я не был уверен, что она на такое способна.

По крайней мере она никогда еще этого не делала. Кто сказал, что в этот раз все будет по-другому?

Но почти у самой двери мы наткнулись на Екатерину Дмитриевну.

— Сейчас только половина девятого, — сказала она. — Время детское. А вы бежите. Нет, мы понимаем вас. Но у вас осталось совсем немного времени.

— Вот поэтому мы и хотим поскорее уйти. Времени совсем немного.

— Ну хотя бы прочтите дневник — что она там написала. Может быть, изложила сгоряча что собирается делать на этот раз.

— А вы? — спросил Ева.

— Мы не читали. Не подумайте, не от того, что дали ей слово. Да и все деньги, которые она нам оставила, мы передадим в благотворительный фонд для детей. Нам ничего не нужно. Мы не читали дневник от бессилия. Мы не сможем жить с этим, если узнаем что она написала, а потом все так и случится. Мы уже слишком старые люди, чтобы… Ах, — всплеснула она руками, — как мы бесполезны здесь.

— Ну что вы, — я взял ее руку и пожал ее. — Вы подарили мне Киру. У меня никогда не было друзей. Вы предостерегли меня. Что же еще?

— Еще мы решили так: как только она уйдет из жизни, мы сожжем дневник. А после нашей смерти Кира продаст квартиру, чтобы никогда больше не становиться участниками этой драмы. Может быть, и драма тогда пойдет по другому сценарию?

Возвращайтесь в комнату. Я сейчас принесу вам…

Мы неохотно вернулись. Настроение сразу как-то резко изменилось. Только что жизнь казалась бесконечно долгой, потому что было в ней главное, самое прекрасное главное, и впереди было практически — бессмертие. А тут… Снова зажало сердце в тиски, и я подумал, что в последнее время сердце, сжатое тисками безысходности, стало для меня привычным состоянием. Ни свободы, ни выбора — только замкнутый круг и последний шаг по этому замкнутому кругу. А про свободу выбор, это я, конечно, зря: была она, была. Свобода выбирать между тем, чего не хочется, и тем, чего совсем не хочется.

Дневник был все тот же. Только теперь я не относился к нему как к исторической ценности, а брезгливо листал страницы, не обращая внимания на то, что кусочки бумаги липнут к пальцам, как крылья бабочки. Если все сложится как обычно, то даже хорошо, что они решили его сжечь. Будет что-то вроде ритуала, перечеркивания прошлого. Я бы сам сжег свое прошлое. В двух поколениях. Если бы там не было моей Евы. Я бы сам сжег…