Дан явился к Рудавину в половине одиннадцатого. Петр явно не ожидал этого. Еще бы: все шло как по маслу. Если Дан попадал к женщине вечером, то выходил от нее не раньше чем утром.

О препятствии, в лице деда, Петр слушал раздраженно. Время шло, Людмила в любой момент могла начать свою игру. А ему очень хотелось знать, что это будет за игра или, по крайней мере, какой будет ее следующий шаг.

Петр порылся в деле Стаси и выудил несколько бумаг, касающихся ее отца.

– Да, действительно, – улыбнулся он. – То есть я хотел сказать – в принципе такое возможно. Только вот особой радости по этому поводу она вроде бы испытывать не должна.

Он сунул Дану отчет агента, занимавшегося разработкой Дмитрия.

– Когда ее бабку парализовало, дед бросил ее вместе с пятнадцатилетним сыном на произвол судьбы и скрылся где-то на севере. Вестей от него до настоящего момента не было. Видно совсем плохи дела, раз подался к сыну.

– Бомж он, – отмахнулся Дан. – Вот и все дела. И похоже, в ближайшие сто лет он от нее уходить не соберется.

В отличие от Дана у Петра не было времени ждать, пока старик внучке надоест и та выгонит его в шею.

– Я сейчас…

Он вышел за дверь, а Дан тем временем бегло просмотрел рабочие бумаги на столе шефа. Среди разносортных, глупых бумажек его привлекла одна – характеристика на Данилова Игоря Николаевича. И что пишут про него серые кардиналы? Ну такой он, допустим, и такой, и растакой. Ишь как выражаются: «контролю полностью не поддается, см. неучтенный психологический фактор: врожденное уродство». Дан едва сдержался, чтобы не смять бумагу…

Отец с матерью ждали его рождения пятнадцать лет. Отец был характерным актером, играл все, начиная от бабы-яги на детском утреннике в Новый год, и заканчивая князем Мышкиным из «Идиота» Достоевского. Мать была красавицей и умницей, часами могла цитировать Ахматову и Бродского. Поклонников у нее было много. Она выбирала, до кого из них снизойти, кого осчастливить, чьими генами воспользоваться, чтобы увековечить себя в потомках. Отец был профессиональным актёром, и роль потенциального мужа удалась ему лучше, чем другим. Красавица отдала ему руку и сердце, но за многие годы брака отец так и не избавился от роли просителя. Мать смотрела на него сверху вниз.

Идея поскорее обзавестись красивыми детьми исходила от нее. Отец же лишь радовался участию в процессе. Три года прошли в безуспешных попытках и бесплодном ожидании. Мать успела защитить диссертацию и преподавала филологию в университете. Отец снялся в эпизодической роли у самого Михалкова. Так, мелькнул на заднем плане. Но ведь у Михалкова даже на заднем плане просто так не мелькают. Было чем гордиться. Фильм демонстрировали знакомым и родственникам. Отрывки из диссертации матери опубликовали в немецком журнале. Журнал демонстрировали сразу после фильма. В семье был достаток, у семьи был успех, не было только детей. Но родители были упорны…

Они были современными людьми, а потому не хотели и не могли уступать природе, отчего-то отказывающейся воспроизвести их маленькую копию. Причитания своих родителей о том, что не дал Бог детей, значит, судьба такая, считали старческим маразмом. Они были убежденными материалистами, а потому в Бога не верили, а верили в прогрессивную медицинскую науку. Таблетки и инъекции принимали пригоршнями и вкалывали литрами. В результате родился он – Дан. Родился как знамение победы науки над природой. Таблеток – над естеством. Врачей – над Богом.

В зрелые уже годы он часто размышлял над тем, какое лицо должно было быть у такой победы? И понимал – именно то, с которым он родился.

Привезя в палату рожениц детей в специальной большой тележке, медсестра принялась профессионально сладко улыбаться молодым мамашам, раздавая одинаково линялые сверточки. Родственники рожениц уже отдали ей должное в виде положенных тортов, цветов и шампанского. Поэтому на сюсюканье она не скупилась. А вот матери Дана сверточек подала молча, пряча глаза. Мать, с нетерпением ожидавшая встречи с долгожданным ангелом души своей, растерянно заглядывала в пакетик и робко улыбалась. Там, крепко зажмурившись, спал крохотный уродец, каких она никогда в жизни не видела. Тонкий нос был настолько длинным и крючковатым, что краешком задевал нижнюю губу. Левая щека со скулой и ухом составляли сплошное кожистое месиво. «Это, может быть, пройдет», – словно оправдываясь, прошептала медсестра. «Конечно», – спокойно сказала мать. «Все хорошо», – добавила она притихшим женщинам, не понимающим, что случилось. И все бы поверили, что хорошо, если бы слезы не катились у нее из-под ресниц. Однако мать была не только красивой, но и мужественной женщиной. Недаром она пятнадцать лет боролась против природы и Бога и одержала победу. Она прижала сверток к груди, сочившейся теплым молоком. Но не поцеловала Дана, как собиралась сначала.

Покормив сына в первый раз и устав от прицельного обстрела семи пар глаз своих соседок, она вышла в коридор. А в палате между двадцатилетними девчонками разгорелся спор – негритенка пригуляла тетенька или еще кого. Самая досужая побежала в детскую, упросила медсестру глянуть на свое сокровище, и потихоньку осмотрела остальных детей. «Лучше б негритенка», – с неподдельным ужасом рассказывала она товаркам, вернувшись. И некрасивые прыщавые товарки, услышав об уродце, аж засветились. Всю жизнь им вдалбливали их некрасивые мамаши: «В красоте счастья мало». И прибавляли: «Зато здорового родила!».

С самого детства Дан чувствовал себя инопланетянином. Смотрел в зеркало и понимал – произошла ошибка. Его место на другой планете, среди таких же, как он. Позже «Марсианские хроники» станут его настольной книгой. С детства он усвоил, что все незнакомые люди – его заклятые враги. Те, кто знал его давно, привыкли к его уродству и уже почти не обращали на это внимания. Но с приходом новых людей каждый раз повторялась бесстыдная процедура рассматривания его носа и щеки. Дан знал, незнакомец сначала испугается, а уж потом – разозлится. Непременно разозлится и станет сыпать обидными шутками, беспощадными прозвищами и непристойными ругательствами. Так получалось всегда.

Весь мир пугался маленького уродца, а потом злился на него за свой испуг. Лишь мама вела себя как ни в чем не бывало. «Мой Щелкунчик», – называла она его нежно и делала вид, что он ничем не отличается от других детей. Папа поддакивал, папа виновато смотрел на маму. Мама была красавицей. Кто бы посмел обвинить ее в том, что случилось с их сыном?

Родители, пятнадцать лет отчаянно выполнявшие свои супружеские обязанности в любое время, когда это было угодно науке, с появлением на свет Дана сразу же охладели друг к другу и к обязанностям, приведшим к столь плачевному результату. Вместе с любовью физической между ними угасли и некогда нежная дружба, и взаимопонимание, и доверие, и прочие человеческие чувства. Но брак не распался. Напротив, он сделался нерушимым. Родителей насмерть спаяло общее горе и чувство вины. Но опять-таки не перед Богом, а перед медицинской наукой за неудавшийся эксперимент.

После рождения Дана удача упорхнула из дома. Отец тихо спивался. Из второго состава в театре он как-то незаметно перешел в третий, а потом и вовсе в «четвертый» – подметать сцену. Пил он молча и горько. А иногда, раскиснув, смотрел на сына и приговаривал: «Если бы они видели, нет, если бы они только могли видеть, какие у тебя глаза! Удивительные у тебя глаза – необычайно красивые у тебя глаза». Дан подходил к зеркалу, прикрывал одной рукой нижнюю часть лица, другой – верхнюю и часами смотрел на то, что оставалось. Он мог бы быть очень красивым. Почти таким же красивым, как его мать.

Падение отца мать приняла как неизбежное зло, как расплату. Ее тело заключало в себе только гены красоты и мужества. Ничего более. Происходящее с мужем она восприняла как признание им своей вины в случившемся и покаяние. Мужество заставляло ее творить для сына жизнь по собственному рецепту и окружать его этой жизнью вместо настоящей, шумящей рядом. «Тебя обидели? И кто же? Умственно неполноценный мальчик? Или тот – ущербный душой?» Она доказывала Дану, что он живет в мире неполноценных людей. «Посмотри, – говорила она часто, – все эти люди – жалкие уродцы. Только их уродство не увидеть глазами. У того мозги набекрень, с годами он превратится в жалкого пьяницу, в дряхлого, больного и полоумного человека. У этого – еще хуже – душа наперекосяк. Черная у него душа и гнилая. Как пить дать попадет в тюрьму и сгниет там на нарах. Ну а та, что сказала тебе вчера гадость? Знаешь, что у нее не в порядке? Психика. Нервы прикреплены не теми концами не к тем началам. Она кончит на панели. В лучшем случае выйдет замуж за такого же идиота, и он каждый вечер будет выколачивать из нее мозги».

Дану нравилось слушать мать. Он видел людей ее глазами. За красивыми лицами и телами таились страшные уродства. Уродство мира было куда страшнее маленького дефекта на его лице. Мама была его поводырем в уродливом мире. Мама была прекрасна, у нее не было ни малейшего изъяна – ни в душе, ни на теле. Даже малюсенькой родинки с неприятным волоском, даже случайного прыщика никогда не выскакивало на лице. Мама была совершенством. И она любила его, потому что он тоже был совершенен не своим лицом, нет, тем что оно скрывало.

Он обожал ее больше всех на свете. Это было легко, потому что всех на свете он ненавидел. «Мама, – спросил он как-то. – почему ты меня никогда не целовала?» Она улыбнулась, погладила его по голове: «Ты совсем большой!» – и хотела уйти. «Мама, – попросил тогда он, дрожа всем телом, – пожалуйста, мама, поцелуй меня». Она, его мужественная мама, повернулась к нему, склонилась над ним, взяла его лицо в свои руки и поцеловала в губы. Но перед тем, как прикоснуться губами к его губам, она зажмурилась, и он успел это заметить…

Девушки начали волновать его очень рано, лет в четырнадцать. Он не верил, что у него нет шансов. Он пытался понравиться. И снова мама утешала его, ставя диагнозы всему миру и предсказывая его обитательницам страшную участь. Но мамины утешения уже не действовали как прежде. Кровь закипала при виде завитка, выбившегося из тугой косы на затылке случайной прохожей. И он уже начинал понимать, что стройной обладательнице шикарной косы мамины предсказания и угрозы были нипочем.

В двадцать с ним произошла самая страшная вещь, которая может произойти с таким человеком, – он влюбился. Ее звали Лизой. Все заклинания мамы оказались бессильны. Мама сразу как-то постарела, щеки ее обвисли. Она смертельно устала от битвы с природой и Богом. Она не могла принять свой проигрыш и умерла, не болев ни одного дня, от инфаркта.

Ее смерти Дан даже не заметил. В его сердце вошла стрела безнадежной любви. Чем совершеннее становился мир, наливаясь любовью, как яблоко соком, тем уродливей казалось ему собственное отражение в зеркале.

Сочувствие отца было весьма своеобразным. Он протянул сыну мамину золотую брошь и, отводя глаза в сторону, сказал: «Вот. Ты, значит, сынок, продай и это… как его, сходи к девкам, которые за деньги…» Брошь сломалась у Дана в руке от ненависти к человечеству, которое оставляло его большой и прекрасной любви лишь такой способ утоления.

Через два дня сломанную брошь взяли в скупке как драгметалл. Денег оказалось мало для того, чтобы забыться в профессиональных женских объятиях. Тогда он решил напиться. Совсем как отец. В магазине было людно, мужчины то и дело толкались, задевали друг друга плечами, локтями. Только Дан шел как по зеленой улице. Его чурались даже здесь.

Он замешкался и не успел сказать продавщице, что именно ему нужно. Взял портвейн, который краснорожая дебелая тетка совала всем подряд. Домой идти не хотелось, поэтому он медленно шел куда глаза глядят. А по пятам за ним увязался мальчишка-студент, приметивший его еще у прилавка. Сначала читал Дану свои стихи, а потом, когда тот, выпив, расслабился и перестал смотреть на паренька загнанным зверем, предложил отправиться вместе с ним на вечеринку, где люди, по его словам, тяжело страдали без выпивки и денег. Вместе с доморощенным поэтом Дан снова зашел в магазин и оставил там все деньги, полученные взамен маминой брошки.

Вечеринка проходила в заброшенном доме, на языке присутствующих называвшемся «ночлежкой». Чествовали бородатого диссидента, разменявшего пятый десяток. Тот, правда, был уже не в состоянии принимать поздравления и мирно спал в прихожей на раскладушке, но это никого не смущало. Веселье продолжалось без него. Люди здесь были самые разные. Несколько чистеньких студентов, несколько девушек, одетых с иголочки, две старые проститутки и соседи именинника по ночлежке – кочегары с университетским прошлым и грузчики с уголовным прошлым.

Здесь никто не обратил внимания на клеймо уродства на его лице. Девушки подвинулись, чтобы он мог сесть между ними. Никто не разглядывал его исподтишка, никто не отводил испуганных глаз, смотрели весело и прямо.

Но Дан не поверил, что это и вправду так. И был готов к любым подвохам, к любым неожиданностям. Пил много. Знакомый студент только ему подливал вино не скупясь, помня о том, кто сегодня оплачивает музыку. Сосед слева заводил разговор о демократии, девица напротив – о своих духовных переживаниях. Дан отвечал им по очереди, невпопад, но это никого не смущало. Он был равным среди равных. И уже готов был поверить, когда заметил пристальный взгляд с другого конца стола.

Молодая женщина разглядывала его ничуть не смущаясь – равнодушно и холодно. Длинная сигарета в тонких пальцах с хищными кроваво-красными коготками медленно двигалась к алым губам. Женщина была необыкновенно красива. Все сразу же встало на свои места. Дан вспомнил, кто он на самом деле и чем отличается от всех этих людей. Он снова взглянул на молодую женщину, и ему показалось, что с кончиков ее пальцев капает кровь, и кровью перепачканы ее губы. И захотелось, чтобы так оно и было. Дан встал, медленно обогнул стол, присел на корточки возле женщины. Она ответила ему спокойным взглядом.

– Почему ты меня разглядываешь? – Ярость все-таки просочилась в его слова, как он ни пытался скрыть ее. – Ведь они все, – он обвел рукой стол, – они этого не делают.

– Они тебя жалеют, – ответила женщина, затягиваясь дымом сигареты.

– А ты? Разве тебе не жалко меня? – Он говорил с вызовом.

– Нет. – Она снова затянулась и прошла вечность, прежде чем она продолжила. – Если ты ходишь как дурак с таким лицом, это твои проблемы. Все это, – она поводила красным коготком вдоль его щеки, – легко убрать.

– Что? – Он ничего не понял, но почувствовал, что весь сегодняшний необыкновенный вечер был только прелюдией для чего-то важного, и это важное вот-вот произойдет.

– Небольшая косметическая операция, – продолжила женщина, – небольшие разрезы вот тут, – коготок уперся в его скулу, – тут, – больно ткнулся за ухом, – и тут, – она коснулась пальцами его подбородка. – Уж поверь врачу с приличным стажем. – Она протянула ему визитку.

Он ушел с вечеринки и долго бродил по ночному городу. Звезды сыпались на него со всех сторон, и он, смеясь, подставлял им ладони. Это была лучшая ночь в его жизни. Теперь он чувствовал, что его лицо и он – это не одно и то же. Его лицо теперь было лишь страшной маской, которую он может сбросить. Виновница его уродства – медицина – теперь становилась его спасительницей. Бог, в существование которого он чуть было не уверовал, снова проиграл вездесущей науке. Любовь, затаившаяся в сердце, обретала надежду. Большеглазая девушка Лиза обольстительно улыбалась ему из будущего.

Из больницы он вышел другим человеком. Кому-то могло показаться – обыкновенным, ему казалось – неотразимым. Он смотрел в зеркало, задыхаясь от восторга. Он не просто сделал операцию, он совершил прыжок в космическую бездну, достал недосягаемую звезду и вернулся на землю триумфатором.

Каждый день, проведенный в больнице и до операции, и после нее – в бинтах, ему виделась одна и та же сцена – Лиза идет по улице, поднимает глаза и видит его. Смятение, восторг, слезы. Видение было немного смутным, мешал какой-то дурацкий образ царевны-лягушки, скинувшей свою шкурку. Этот образ ему совсем не нравился, но он беспрестанно присутствовал в его фантазиях, делая их немного нелепыми, немного смешными.

Лиза даже не улыбнулась, встретившись с ним. «О! – сказала она. – Как ты переменился!» И пошла дальше, думая о чем-то своем. Дан врос в землю и несколько минут не мог пошевелиться. Потом вынул из кармана маленькое ручное зеркальце, с которым теперь не расставался, и взглянул на свое отражение. На него растерянно смотрел молодой красавец. Тогда в сердце ударила ярость. Мамин голос отчетливо прозвучал в голове: «Стерва! Чего ты от нее хочешь?! Нарвется когда-нибудь, пристукнут. Ткнуть ножом под сердце, и спать спокойно».

Дан не удивился, что в материнских наставлениях появились незнакомые интонации и совсем уж незнакомые советы. Он медленно вздохнул, шумно выдохнул и пригасил свою ярость. Дан снова взглянул в зеркало. Губы его кривила злая усмешка, на щеке пролегла морщина. Он коснулся пальцами лица, разгладил морщину. Его лицо не должно участвовать в этом. Он шел домой, обдумывая свою месть в мельчайших подробностях.

В сердце скопилось слишком много яда, теперь материнский голос злословил в его голове почти ежедневно. Дан привык к нему, чувствовал себя не таким одиноким.

Как-то в середине мая, читая газету, в которую ему завернули бутылку, отец пьяно рассмеялся и, тыча пальцем в страницу, выдал с интонацией Дон-Кихота: «Однако, сколько яду!» Он все еще не утратил актерских замашек. Двадцать лет прошло с той роли, а Дон-Кихот все еще жил в его сердце, заставляя говорить своим голосом. Почти так же, как мать жила в сердце Дана и все время говорила, говорила…

Дан стал журналистом. Скопившемуся яду нашел применение в заказных политических статьях. Вскоре главный редактор взял его на особую заметку и стал использовать только там, где нужно было кого-то разгромить, уничтожить, высмеять. Для похвал, поздравлений с юбилеями, хвалебных рецензий и прочей чепухи талант Дана был абсолютно непригоден. А если он и писал нечто подобное, у читателя оставалось отчетливое впечатление, что юбиляра похвалили и облили грязью одновременно.

Дан быстро набирал уверенность в себе и известность. Однажды он подъехал к подъезду Лизы в новом «форде». Лиза шла с рынка, нагруженная сумками. Из одной некрасиво торчали хвостики свеклы, затхло пахнущей сырым подвалом. Она наконец была ему рада. Но Дан теперь хорошо знал, что это за радость. Появляется она у женщин только тогда, когда лучшие женихи уже потеряли свободу, а остальные потеряли интерес к женитьбе. Когда страшно вставать утром и смотреть на себя в зеркало: а вдруг ты уже старуха? Где гарантия, что одиночество не продлится всю жизнь?

Она позвала его на чай. Пожелтевшие чашки, дрянной чай. Он смог выпить только половину. Лиза говорила быстро, не давая ему вставить ни слова, и с каким-то отчаянием смотрела в его чашку. Словно вместе с напитком была отвергнута и она.

Дан взял ее прямо на кухне, так и не сказав ни единого слова, уложив на грязном полу, где повсюду валялась шелуха от семечек. Полузадушенная его телом, она прошептала: «Скоро мама вернется…» Это спасло ей жизнь в тот день. Он не знал, что Лиза жила с родителями. Но он заставил ее изрядно поволноваться, растянув время их близости до того самого момента, когда в двери лязгнул ключ. Едва успев запахнуть узкий халат, Лиза выскочила объясняться с матерью, а он осторожно выскользнул из квартиры. Вечером Дан отправил ей с курьером цветы. Маленький букетик дешевых роз. Большего она не заслужила. Его месть только начиналась. Статьи Дана стали мягче, яд нашел другое применение.

Все случилось позже, много позже. Девушку нашли в озере распухшую, с лицом, изменившимся до невообразимого уродства. Даже мать на похоронах отводила глаза от закрытого гроба. Дан напросился «проститься» с утопленницей. Он смотрел на могилу и вспоминал ее взгляд, ее возглас: «О! Как ты переменился!» Теперь он тоже шептал ей мысленно: «О! Как ты переменилась, любимая!» – и весь содрогался от еле сдерживаемого хохота, как две капли воды похожего на материнский. Или это мать веселилась в нем?

Лизу он задушил собственными руками. Весной, когда она, оставив записку матери (которую он предусмотрительно изъял и изорвал потом на мелкие клочки), приехала на дачу, стоявшую в запустении многие годы. Он даже не стал поить ее припасенным заранее вином. Ему хотелось видеть ужас в ее глазах, ничего кроме ужаса и раскаяния. Мать в этот день была особенно строга: «Ты должен проверить насколько она уродлива. Не так! Брось нож… а теперь сожми посильнее пальцы…» Но Лиза не была готова к торжественности минуты. Она строила страшные рожицы, гримасничала, а в конце концов, задохнувшись, и вовсе скорчила такую отвратительную мину, что он бросил ее в озеро без всякого сожаления…

Казалось, ему повезло необыкновенно. Его даже не пригласили для дачи показаний. Он не вызывал подозрений ни у кого. Даже матери Лизы, когда она перечисляла тех, кто мог бы оказаться виновником смерти дочери, не пришло в голову назвать его имя.

Но ему так хотелось поделиться хотя бы с кем-нибудь тем, что он сотворил! Мать была утомительно назойлива, и с нею они уже трижды перебрали все детали случившегося. Нужен был новый человек. А еще лучше – много людей. Людей, которые, как и он, будут восторгаться его преступлением. И он знал таких людей, тех самых, которые будут рукоплескать его преступлению. Пусть не открыто. Пусть в душе. Но с жадностью до дрожи выслушают, и сотню раз еще потом вспомнят, и десять раз перескажут знакомым и сослуживцам. Это были его читатели. Все те, кто ежедневно покупает их журнальчик в надежде убить вечер, смакуя чужую грязь и чужое уродство. Для этих людей он ежедневно подбирал городскую грязь. По принципу «чем хуже – тем лучше». Со страниц журнала они узнавали об омерзительных привычках какого-нибудь стареющего певца и тут же становились в очередь за билетами, чтобы поближе посмотреть на этого монстра. Дану их реакция была знакома и понятна. Мать еще в детстве объяснила ему, в чем тут дело. Все эти люди были уродами. Их уродство не было таким явным, как когда-то лицо самого Дана. Оно было укрыто от посторонних глаз, но сами-то они о нем знали. Каждый день им требовались доказательства того, что в мире есть люди еще уродливее, еще отвратительнее.

Дан писал для этих людей с упоением. Подлинное вдохновение водило его рукой, восторг переполнял душу. Он чувствовал себя богом в этом уродливом мире. Прекрасным богом…

Статья легла на стол главного редактора через неделю – вдохновенная и поэтичная. И это было его первой ошибкой. Вечером главный вызвал его к себе.

– Ты пишешь о гибели своей подруги? – спросил он.

– Да, – ответил Дан.

– Ты пишешь о смерти так, будто на свете нет ничего прекраснее ее гибели.

Дан улыбнулся. Было приятно вот так сразу встретить понимание.

– Не боишься, что эта статья заинтересует не только читателей, но и милицию?

Главный смотрел на Дана не отрываясь, и тот понял – этот человек знает. Он догадался! Он прочел подлинную историю между строк.

– Нельзя же быть таким откровенным. Написано прекрасно, однако…

Главный не только догадался, но и стал его сообщником. Он рассказал Дану о власти над людьми и о тех, кто может предоставить ему головокружительные полномочия. В этот день Дан шел домой только для того, чтобы собрать вещи. «Жизнь, – сгорая от волнения повторял он про себя, – эти люди могли выбрать для себя только это имя…» Встреча с организацией «Жизнь» стала вторым, после косметической операции… главным событием в его жизни.