Первую половину своей жизни – тридцать пять лет – Николай Иванович прожил как все нормальные люди. У него были жена и сын. И все было как у людей. Он любил жену и любил сына. Правда, никогда не задумывался – насколько сильно. Особых помех на своем жизненном пути он не помнил вовсе. Оттого, наверно, что всегда знал свой шесток и не замахивался на большее, жил осторожно и неторопливо.

Когда жену сбила машина и она превратилась в беспомощного инвалида, Николай долго не мог понять, что его жизнь, похожая теперь на кошмар, никогда больше не станет прежней. Жена не встанет, не принесет ему чаю, не рассмеется весело, как бывало, не будет ждать с обедом к его возвращению с работы. Теперь она всегда будет сидеть в своем кресле и смотреть на него так, словно просит прощения, но ничего не может поделать. Это было первое препятствие в его жизни, и он не смог преодолеть его.

Долгими бессонными ночами он изводил себя мыслями о том, что так будет всегда. Он пленник искалеченной женщины и остаток жизни проведет, обслуживая ее. Эта мысль вызывала у него такой ужас, что он каждый день напивался до полной потери сознания. Это были маленькие репетиции побега. Он убегал в алкогольный туман.

Однако пить ему, не привыкшему к спиртному, было невыносимо трудно. К тому же, проспавшись и с трудом сообразив, где находится и что происходит вокруг, он снова попадал в замкнутый круг собственных страданий. Из обычного человека он очень быстро превратился в самого несчастного на свете. О страданиях жены, и тем более сына, он ни разу не подумал. Главное, что страдал он! Разве они умеют страдать?

Сын раздражал его все больше и больше. Словно он уже дал себе клятву посвятить жизнь больной матери и поглядывал на отца так, будто приглашал его сделать то же самое. Дима старательно учил уроки, бегал по магазинам и аптекам, драил судно без всякого отвращения. И безмолвно умолял отца последовать его примеру.

Страдания Николая оборвались через два месяца, когда он наконец решился на первый в своей жизни побег. Побег от действительности. Мысль о том, что можно уехать куда-нибудь подальше, позабыть обо всем и все начать сначала, прочно овладела его надорванным страданием сердцем. И он бежал!

Правда, бежал не в прямом смысле – сверкая пятками или, скажем, не вернувшись однажды с работы. Он действовал решительно, быстро, но весьма обдуманно. Не оставлять же ей одной все нажитое добро! В один прекрасный день, не глядя в сторону жены, он быстро, но аккуратно сложил в чемоданы свои вещи. Забрал ровно половину кастрюлей и тарелок, вилок и чашек. Из двух занавесок, висевших в столовой, забрал одну.

Жена не сводила с него глаз. Боковым зрением он видел, как она сидит посреди комнаты, глупо улыбаясь, в надежде, что все это – розыгрыш. Николай собирался закрыть дверь осторожно, но дверь потянул сквозняк, она вырвалась из его рук и грохнула так, что посыпалась штукатурка с потолка. Николай вздрогнул и поморщился. Из-за двери слышался громкий крик жены и Димкины причитания: «Мамочка, успокойся, он вернется, вернется…» Николай быстро побежал по ступенькам вниз…

Поначалу побег принес ему чувство невероятного облегчения. Но вскоре, когда весть о его поступке облетела знакомых, он понял, что никто не понимает его страданий, никто не одобряет принятого решения. Даже ближайшие друзья теперь подавали ему руку словно нехотя. И тогда он совершил второй побег – уехал в другой город.

Новая жизнь началась и протекала совсем не так, как ему представлялось. Совершая побег, он считал, что всего-навсего бежит из одной жизни в другую. Но остановиться ему больше суждено не было. Вся последующая жизнь обернулась сплошным бегом по кругу.

Завербовался на север и, поддавшись чарам местной обольстительницы – буфетчицы Глаши, он, сам не понимая как, связался с бандитами, промышляющими на золотых приисках. Через год, осознав наконец, что творит, Николай снова подался в бега. Но теперь по его следу гнались и бывшие приятели, и милиция, и забрюхатевшая буфетчица Глаша.

Он переезжал из одного северного города в другой, жил случайными заработками. Несколько лет скитаний превратили Николая в отменного знатока человеческих душ. Если зависишь от других людей, поневоле научишься понимать их с полуслова, а то и вовсе без слов. После нескольких увесистых оплеух станешь догадываться, кто отнесется к тебе сочувственно, накормит и обогреет, а к кому лучше не соваться вовсе. После нескольких неудачных экспериментов поймешь, какую байку рассказать доброй старушке, какую – придурковатому мужику, а какую – неказистой, но совсем неглупой бабенке. Старушке лучше про смерть родителей от руки душегубов, мужику – про жену-стерву, а бабенке – про невыносимое свое одиночество.

Жизнь Николая плавно перетекала из одного дома, где удалось зацепиться на некоторое время, – в другой, из одного города – в другой. Он превратился в бродягу, забывшего, кем он был, и не понимающего, кем он стал. А думающего только о том, как бы втереться в местную компанию пьянчуг, чтобы у какого-нибудь пропащего забулдыги, не успевшего пропить комнату в коммунальной квартире, переночевать, вымыть шею и стащить что-нибудь из холодильника, урчащего в общей кухне.

Со временем он обрел свойственную бродягам циничность. Одной только искренностью не заставишь человека по доброй воле раскрыть кошелек или пустить на ночлег. Нужен подходец. А значит – холодный расчет и актерское мастерство. С годами людей, которые легче других попадутся на твой обман, чувствуешь за версту. Казалось бы, чем вон та кругломордая да краснощекая с одеревеневшим взглядом не подходит? Неужто не пожалеет, если поплакать про свою несчастливую молодость и одинокую душу? Поначалу Николай и к таким совался. Но очень скоро понял – слишком уж такие дуры здоровые. И жалость у них тоже здоровая – только к собакам и кошкам. Для тех – обязательно принесут что-нибудь из дома в баночке, а такого, как он, прогонят взашей, как к ним не подкатывайся.

Николай специализировался на искалеченных грубым бытом интеллигентках. Одиноких, конечно. Такие, собственно, не одинокими и не бывают. Зато понимали с полуслова, кивали и сморкались в платочек, стоило ему только завести речь о своей горькой судьбе и папе профессоре. Жалостливый рассказ в таких случаях прерывался у порога сердобольной тетеньки и на просьбу пустить на постой в связи с вышесказанным, интеллигентка отказать не могла и, испытывая страшную неловкость, накормив и нередко напоив вечного странника, стелила ему постель где-нибудь на полу в кухне с тараканами, чтобы провести бессонную ночь в собственной постели, прислушиваясь к шорохам, ежеминутно вздрагивая и судорожно натягивая одеяло по самый подбородок.

Приставать с некрасивыми предложениями к таким женщинам не стоило, это Николай тоже знал по опыту. Честь свою они берегли паче дворянских корней и интеллигентного образа. Зашел он к одной такой в комнату, спросить воды. В кране кончилась, а у нее на столе графин полный стоял. Только рот открыл, а она такой визг подняла, хоть всех святых выноси.

Интеллигентные старушки попадались и вовсе на диво. Привела одна такая его домой, пожалев. Задрипанная была бабулечка, в засаленном пальтишке с престарелой, почти лысой, норкой. А дом у нее оказался – хоромы. Хрусталя, ковров, картин разных – без счету. Холодильник открыла – там по триста граммов, правда, но зато всех продуктов на свете – на любой выбор и вкус. Внуков своих, рассказывала, на порог не пускает. Дочку свою, говорила, пять лет в глаза не видела. Все, говорила, смерти ее хотят. Бывает и так: родных – в шею, а первому проходимцу и оборванцу доверилась. Прожил у нее тогда Николай около месяца. Как на курорте. Полы она его, правда, натирать заставляла. А так – ничего: поила, кормила, денег не спрашивала. Когда уже все рассказала про окаянных своих родственников и начала повторяться, почему-то стала коситься на Николая недобро, – он и покинул ее, не дожидаясь скандала. Стянул пару шерстяных носков из нафталинового шкафа и доллар, красовавшийся за стеклом в буфете. Доллар на поверку оказался всего лишь ксерокопией, а носки рассыпались в пыль – до того были поедены молью.

Однажды, где-то под Оренбургом, посреди знойного лета, с Николаем произошла удивительная история. Шел он по улице, почувствовал, как кольнуло сердце, прикрыл глаза, а когда открыл их, уже глядел в белый потолок покосившегося деревенского госпиталя. Между тем, как он закрыл и открыл глаза, пролетело несколько часов. Инфаркт, сообщили врачи, явно не испытывая к нему ни малейшего сострадания. «Отбегался дедок», – весело расхохотался молодой псих с соседней койки.

Выписавшись из госпиталя, Николай чувствовал себя отяжелевшим и к скитаниям больше не способным. В отличие от настоящих бомжей у него всегда было определенное место жительства, куда он мог беспрепятственно вернуться. Сын, поди, уже взрослый. Сочинить для него историю про то, как сидел в тюрьме все эти годы под чужим именем без права переписки. Страшное что-нибудь придумать, чтобы поверил, пожалел и позаботился о нем на старости лет.

Розыски сына были долгими и трудными. Но мир не без добрых людей и не без разговорчивых. Димка давно перебрался в другую часть города. И таким домом обзавелся, что у Николая все сомнения отпали относительно дальнейшей своей судьбы. Позвонив, он собирался тут же, на крыльце, бухнуться сыну в ноги и начать предварительно вытверженную назубок историю о превратностях злой судьбы и тюремных вшах. Он даже ноги слегка согнул в коленках, чтобы падать было не высоко и не больно. Но в доме стояла полная тишина, и никто не торопился открывать и выслушивать его душераздирающую исповедь.

Николай просидел на крыльце до темноты, пока его не заметила соседка, выгуливающая французского бульдога. Ей-то и пришлось выслушать печальную историю, тут же перелицованную и лишенную даже намека на тюремное прошлое. Соседка выслушала спокойно, помощи не предложила, а посоветовала ехать на улицу Энгельса к Стасе, которая по всему доводилась старику родной внучкой.

Так дед очутился у Насти. Внучка оказалась у него странная – обрадовалась деду так, словно ждала его уже много лет. Никаких объяснений не потребовала, накормила, напоила, спать уложила. Вино, правда, оказалось у нее подозрительным. Но может быть, и не в вине дело, а в его возрасте и болезнях. Только-только деду стала мерещиться спокойная старость в кругу семьи, как снова нужно было куда-то бежать и от кого-то прятаться. Судя по лицу Насти, ее преследователи были людьми страшными, от которых можно ожидать чего угодно.

Дед растолкал Настю, когда в автобусе остались только они втроем.

– Кольцо! Приехали! Дальше-то что делать будем?

– Не знаю, – пролепетала Настя.

– Спать пора! – насупившись, сообщила Леночка и тут же сладко зевнула.

– Ах да, да, – спохватилась Настя. – Поедем к отцу. Его сейчас нет в городе, но ключи – у меня.

И она махнула рукой маршрутке, катившей вдоль тротуара.