День матери
1. Мамин сын
* * *
Когда Гарри Поттеру исполнилось 11 лет, он выехал из кладовки, в которой жил. Мне исполнилось 12, я решил в кладовку въехать. С Гарри Поттером все понятно – он получил письмо из Хогвартса и уехал навстречу приключениям. Я письма из Хогвартса не получил. Вместо письма у меня была тетрадь, в которой я нарисовал план своей будущей комнаты. Мама заявила мне, что только некрепкий умом человек ходит в школу в свой день рождения. День рождения – это такой персональный выходной. Поэтому, вместо того чтобы идти в школу, я все утро рисовал план комнаты, которую думал создать из кладовки.
Настроение у меня решительное. Я решительно дергаю в сторону раздвижную дверцу, ведущую в кладовку. Ничего не происходит. Дергаю снова. Дверца отодвигается с третьего раза. Я сразу понимаю, что никакой комнаты у меня не будет. Потому что в кладовке вещи. Вещи есть во всех кладовках, но наша кладовка целиком состоит из одного плотно утрамбованного ряда вещей. Я даже не могу туда войти – так и стою между коридором и кладовкой на узком порожке. Пизанские башни обувных коробок. Старые куртки, пальто и плащи-дождевики. Лыжи. Полтора велосипеда. Мамины вещи. Папины вещи. Одна треть кладовки занята ящиками книг моего отца. Книга одна и та же, просто экземпляров много. Ухитряюсь вытянуть одну книгу из коробки.
С фотографии на обложке на меня смотрит симпатичный человек сорока лет; взгляд у него лукавый, нос с горбинкой. У нас с отцом одинаковые прически – вернее, одинаковый вихор на голове. Втискиваю книгу обратно, ближайшая башня из обувных коробок начинает угрожающе покачиваться. Поспешно покидаю кладовку, пока башня не надумала обрушиться.
Однажды мама решила выкинуть папины вещи. Она собрала их в огромные мусорные пакеты и отнесла на помойку во дворе. Какое-то время мы с ней смотрели на помойку из окна, потом она принесла их обратно, запихала в кладовку и сказала, что не будет со мной это обсуждать. Потом мама ходила за мной по квартире и все повторяла, что не будет со мной это обсуждать, пока мы наконец это не обсудили.
Возвращаюсь в нашу комнату.
– Ага, – говорит мама, – время получать подарки.
О своем паломничестве в кладовку я ей ничего не сказал. Все равно затея провалилась.
Мама вручает мне свитер. Он упакован в подарочную бумагу, но я все равно уже знаю, что это свитер. Мама всегда дарит мне свитера собственного производства. Так же мама вяжет свитера и себе. Они выходят у нее большие, бесформенные и яркие, похожие на шерстяные спальные мешки с дырками для рук и ног. Но все же свитера у мамы выходят немного лучше, чем кофты, потому что в случае с кофтами ей никогда не удается ровно пришить пуговицы. Выкройки она не признает. Однажды, попытавшись сделать капюшон, мама связала что-то вроде кармашка для горба.
Я благодарю маму за свитер. Надеваю его. Воротник, даже если его отвернуть, оканчивается где-то на уровне ушей – вампиров можно больше не бояться. Но я все равно снова сердечно благодарю маму. Мама благодарит меня за то, что я у нее есть. Так мы некоторое время друг друга благодарим, проникаясь моментом все больше и больше. В конце концов доходим до воспоминаний о моем появлении на свет. Я знаю эту историю наизусть: так часто мама мне ее пересказывает. История больше напоминает детский ужастик.
Получился я случайно. Мама никак не должна была забеременеть, но почему-то забеременела.
Мама говорит, ей было двадцать лет, она училась в институте, жила с бабушкой, которая болела и очень не любила маминого ухажера – папу…
– И самое логичное было бы сделать аборт, – продолжаю я.
– И тогда я решила сделать аборт, – кивает мама.
Но папа решил, что аборт – это убийство, и стал убеждать маму не брать грех на душу. Мама согласилась. Прошло какое-то время, и папа решил, что жениться на маме не хочет, а ребенок – это мамины проблемы, но уж никак не его. Он сказал об этом маме, они поспорили, потом поссорились, потом не разговаривали, и мама пришла к выводу, что все-таки надо делать аборт. Но папа снова передумал.
– Папа пришел к тебе и со слезами на глазах уговаривал оставить ребенка, – говорю я.
Потом они снова ссорились и никак не могли прийти к общему знаменателю. Потом мама и папа сошлись на мысли, что нерешение проблемы, в сущности, тоже ее решение, и какое-то время не думали об аборте. Потом снова поссорились. А потом уже было поздно делать аборт. Так появился я. Мама выбрала для меня самое красивое, на ее взгляд, имя с характером и историей.
– Меня назвали Иннокентием, – говорю я, и мама с гордостью кивает.
Свитер чесучий, особенно в районе горла.
– Мне надо собраться, – говорит мама, и я удаляюсь из комнаты.
Иду на кухню. Достаю из холодильника нашу тарелку с гренками, чтобы разогреть, ставлю на стол. Входит Лариса Дмитриевна, она снимает у нас комнату, – старуха довольно странная, имеющая привычку есть наши продукты. Мне жалко гренок, поэтому, здороваясь с ней, я стараюсь прикрыть их своим телом.
Лариса Дмитриевна настроена воинственно. Ей хочется кого-нибудь обругать, у нее раздуваются ноздри и чуть подрагивает нижняя губа. От этого кажется, что она очень голодна и готова съесть все, что увидит. Я волнуюсь за гренки. Лариса Дмитриевна надевает очки с привязанной к дужкам веревочкой, чтобы носить их на груди, как ожерелье, и не терять, и начинает издалека. Сначала она ругает Эдика, еще одного нашего жильца. Эдик – наркоман. Лариса Дмитриевна, правда, не вполне понимает, что он наркоман, поэтому ругает Эдика за то, что он бездельник.
Наркотики занимают у Эдика все время, и у него совершенно нет возможности совмещать их с работой, но я не решаюсь объяснить это Ларисе Дмитриевне.
Не переставая ругаться, она берет тарелку и ножик с вилкой. Добравшись до мамы, она ругает ее за то, что мама поздно встает, толком нигде не работает (тут Лариса Дмитриевна снова вспоминает об Эдике и немного отвлекается), не занимается моим воспитанием и состоит в непонятных отношениях с моим папой, который то живет тут, то не живет, и это, конечно, тоже безобразие.
Лариса Дмитриевна уже помыла руки и сидит за столом. Дойдя наконец до меня и обругав за неопрятный вид вкупе с тупостью и потерянностью молодого поколения вообще, Лариса Дмитриевна умолкает и смотрит укоризненно: мол, я собираюсь обедать, не смотри мне в рот. Я в последний раз окидываю взглядом гренки и желаю Ларисе Дмитриевне приятного аппетита.
В коридоре меня ловит Эдик. Он интересуется, где сейчас находится Лариса Дмитриевна, выясняет, что она на кухне, и вздыхает – ему бы тоже надо наведаться на кухню, но пока там Лариса Дмитриевна, ему этого никак не сделать. Эдик похож на очень худого и длинного дядюшку Ау. Раз не получилось с походом на кухню, Эдик пробует одолжить у нас с мамой денег. Я категорически ему отказываю, проявляя всю твердость, на какую способен. Поясняю Эдику, что он и так уже не платит нам за свою комнату, причем довольно долго.
На самом деле не платит он легально, то есть мама в курсе и не против. Дело в том, что Эдик несколько лет подряд непрерывно занимается мучительным духовным поиском и параллельно – неопределенным видом искусства. Мама, видя в Эдике родственную душу, искренне его жалеет, считая, что два работника творческого труда, живущие под одной крышей, должны непременно помогать друг другу. Услышав вежливый, но твердый отказ, Эдик на меня обижается. Он говорит, что во мне очень много негативной энергии, и удаляется в свою комнату. Я стучу в нашу комнату; стучу, потому что вдруг мама еще одевается. Оказывается, что в одевании она совершенно не продвинулась, – она просто вывалила большую часть своей одежды из шкафа на кровать и частично на пол и стоит теперь перед этой кучей свитеров, платков, напоминающих юбки, и юбок, напоминающих платки, с крайне недовольным видом.
– Кеша, – говорит мама, – никуда я не пойду.
Она поворачивает голову влево, наклоняет ее и тянет пальцами за образовавшийся маленький второй подбородок.
– Я урод, – говорит мама.
Я уверяю маму, что это неправда. Это действительно неправда. У мамы очень доброе лицо, она стройная и высокая, и еще у нее очень красивые рыжие волосы; они вьются и занимают много пространства – целая копна.
Мама рассеянно кивает, она меня уже не слушает и озабочена чем-то другим.
– Принтер, – говорит она. – То ли краска кончилась, то ли еще что. Надо распечатать новые стихи, Лене показать.
Леня – это Леонид. Мой отец. Мы должны встретиться с ним и вместе пойти праздновать мой день рождения в Макдоналдс. Я не знаю, почему оба моих родителя решили, что надо идти именно в Макдоналдс. Видимо, им показалось, что любой двенадцатилетний ребенок должен любить подобные вещи. Я решил не заострять на этом внимание, главное, что должен был прийти папа, которого мы не видели уже больше полугода, а где с ним встретиться – не так уж это и важно.
– Можно распечатать стихи в копи-центре, – говорю я, начиная волноваться по поводу того, что мы и вправду можем в итоге никуда не пойти. – Ты очень красивая, – поспешно добавляю я.
Мама все так же рассеянно кивает. Я понимаю, что опасность миновала.
В конце концов мы все же оказываемся в Макдоналдсе с распечатанной для папы новой подборкой стихов. Мама сидит за столиком, погруженная в стихи, шевелит губами – перечитывает. За соседним столиком парень пытается укусить гамбургер, но гамбургер многоэтажный, а парень сидит с девушкой, которая аккуратно берет по одному ломтику картошки из коробочки и не менее аккуратно макает ломтики в кетчуп. Парень в трудном положении. Он удручающе смотрит на гамбургер и откладывает его в сторону.
Папа приходит не один. Он с девушкой. Девушку зовут Рита. Она хихикает и держит папу за руку, даже когда они садятся к нам за столик. Я стараюсь не смотреть на маму, но, и не глядя на нее, знаю – мама в ярости. Еле слышно пробормотав «здравствуйте», мама надолго замолкает. Папа не понимает, что он зря привел с собой Риту. У него хорошее настроение, он наливает в стаканы с кока-колой коньяк, который достает из внутреннего кармана куртки, и поздравляет меня с днем рождения. Рита присоединяется к поздравлению, ко мне она обращается как к совсем маленькому мальчику, думает, видимо, что мне лет пять.
– Что тебе подарили, детка? – спрашивает она.
Я уныло показываю пальцем на свитер, который на мне надет. Свитер у меня ярко-красный, как нос клоуна Роналда на плакате над нашими головами. Тут папа понимает, что подарка для меня у него нет. Он разыгрывает целое представление – наклоняется под стол, как будто он роется в своем портфеле и все никак не может вытащить подарок. Но мне с моего места отлично видно, что в портфеле ничего подходящего он найти не может. В конце концов папа вытаскивает из портфеля несколько экземпляров своей книги. Той самой, что занимает у нас дома треть кладовки. Берет одну из них в руки и протягивает мне, лучезарно улыбаясь. Молчание мамы становится угрожающе громким.
– Ленечка, ты книгу-то подпиши! – говорит Рита.
Рита явно глупая.
Папа подписывает мне книгу. Я благодарю его. Мы молчим. Папа пьет колу с коньяком и говорит как ни в чем не бывало, что Рита учится в колледже на скульптора.
– Угум, – мычу я.
Получается, Рита ненамного старше меня. Выясняется, что папа живет с Ритой.
Покончив с описанием их с папой совместного житья, Рита переходит к рассказу о том, как они с папой познакомились, но тут я понимаю, что надо что-то с этим всем делать. Потому что мама смотрит на папу так, как будто собирается затолкать ему в горло несколько оставшихся экземпляров книг, лежащих на столе. Она смотрит то на папу, то на книги. В Ритину сторону она даже не смотрит и только морщится каждый раз, когда Рита произносит какие-либо слова.
– Ой, – громко говорю я, перебивая Риту.
Рита замолкает и с удивлением смотрит на меня.
Дальше мне срочно нужно что-то придумать.
Я пытаюсь импровизировать.
– Мне… нам… в смысле, я, – неуверенно плету я. Тут меня осеняет. – Дедушка, – восклицаю я, – к нам вечером должен приехать дедушка! Нам пора.
У меня и вправду есть дедушка, мамин отец. Моего отца он терпеть не может и никогда с ним не видится, поэтому моя ложь получается вполне логичной. Дедушка, правда, не видится и с мамой, но об этом я умалчиваю.
Дальше все следует делать очень быстро. Я вскакиваю и застегиваю куртку. Свитер попадает в молнию, и ее заедает. Рита хлопает глазами. Мама стоит рядом и яростно молчит, выпрямляя спину еще больше, хотя осанка у нее и так неестественная.
– До свидания, – бормочу я и, глядя, как Рита все еще держит папу за руку под столом, тоже беру маму за руку.
Мама никак не реагирует и продолжает в упор смотреть на отца. Сдвинуть ее с места получается не сразу, приходится дернуть за руку и сделать шаг вперед.
Дома мама ложится на кровать и плачет. При этом она лежит на кровати навзничь. Плачет она совершенно беззвучно. На это очень страшно смотреть, поэтому я ухожу на кухню, прихватив с собой учебники. На кухне сидит Эдик. На носу у него очки Ларисы Дмитриевны, отчего вид у Эдика совсем уж безумный.
Эдик протягивает очки мне.
– Брат, зацени, – заплетающимся языком говорит Эдик, – как все меняется, если одеть очки!
– Надеть, – грустно поправляю я.
– Что надеть? – не понимает Эдик.
Я забираю у Эдика очки и, не вдаваясь в объяснения, несу их Ларисе Дмитриевне.
Просыпаюсь я оттого, что мама склонилась над моим креслом-кроватью и осторожно трясет меня за плечо.
– Кеш, Кеша… – шепотом говорит она. – Кеша, ты не спишь?
– Нет, – отвечаю я на всякий случай тоже шепотом.
Веки у мамы припухли и покраснели.
– Раз ты все равно не спишь, пойдем пройдемся? – спрашивает мама. – Снег идет.
Я смотрю на окно. В треугольнике света от фонаря и вправду идет снег. Я смотрю на будильник на полу. Часы показывают полтретьего ночи.
Мама шумно сморкается в носовой платок. Я встаю, чтобы одеться и идти гулять. Так заканчивается мой двенадцатый день рождения.
* * *
В школе меня называют дебилом. Мой одноклассник Володя ко мне так и обращается: «Привет, дебил!» Мы встречаемся с ним в гардеробе, где я стараюсь как можно незаметнее стянуть с себя свежеподаренный алый свитер и запихать его в рукав куртки. Остаюсь в футболке, плечо тут же покрывается пупырышками, – холодно же. Володя от восторга теряет дар речи. Не могу не признать, что все это действительно глупо, и у Володи есть повод называть меня дебилом. Но заставить себя пойти в класс в свитере я просто не могу; дело в том, что одного ярко-красного цвета маме было мало. Она хотела сделать очень красивый свитер, поэтому попыталась вывязать на нем узор. Здоровенную белую картофелину с пуговицами и зигзагом у вершины мама охарактеризовала как «улыбающегося снеговика». Я не сержусь на маму, я понимаю, что она хотела как лучше. Но Володе ведь этого не объяснишь.
Мы с Володей поднимаемся по лестнице в класс. Он молчит, но я не сомневаюсь, что про свитер теперь все равно узнают все. Такой уж Володя человек – общительный.
Наша классная руководительница Любовь Михайловна начинает урок с решения организационных вопросов.
– Кто еще не сдал деньги на Пушкинские Горы, поднимите руку! – С беспокойством говорит она.
Я осторожно тяну руку вверх. Оказывается, я один не сдал деньги.
– Ну, Кеша, ну… – качает головой Любовь Михайловна.
– А у них нет денег, – радостно догадывается Володя.
Любовь Михайловна искренне расстраивается. Она совсем недавно закончила пединститут, и огонь в ее сердце еще не погас.
– Кешенька, это правда? – участливо спрашивает она.
Я неопределенно мычу в ответ. По моему мычанию непонятно, что я сказал, – да или нет. Володя приходит в восторг, а вот Любови Михайловне мой ответ совсем не нравится. Она кусает губы, и ее взгляд, устремленный на мою тоненькую, едва ли не просвечивающую футболку, полон сочувствия. Я очень некстати чихаю. Мое чихание служит последней каплей, и сочувствие Любови Михайловны достигает апогея. Она возвращается к своему столу и говорит:
– Ребята, вы ведь хотите, чтобы Кеша поехал с нами в Пушкинские Горы?
Класс в глупом положении: конечно, никто не хочет, чтобы я ехал, но сказать об этом Любови Михайловне нельзя.
Я один из всего класса сижу без соседа по парте.
– Ребята, я думаю, было бы здорово, если бы мы все вместе скинулись Кеше на билет! – говорит Любовь Михайловна. – Чтобы поехать дружно, всем коллективом!
Она страшно довольна, что она все здорово придумала.
Я не понимаю, как можно быть такой глупой. Любовь Михайловна уже готова принять молчание класса за согласие, и надо срочно принимать меры. Я вскакиваю.
– Любовь Михххлына, – говорю я, – у нас есть деньги.
Все мои силы ушли на то, чтобы это произнести, поэтому остаток моей речи звучит совсем уже как-то задушенно.
– Яихдомазабыл, – бормочу я.
Любовь Михайловна укоризненно качает головой. «Ты – дебил», – читаю я в ее глазах, но вслух она ничего не говорит и начинает вести урок.
Володя тыкает мне ручкой в спину.
– Что? – говорю я.
– Ты, нищеброд, получишь на перемене, – радостно говорит Володя.
Я киваю. Поворачиваюсь и открываю тетрадь. Смотрю на план комнаты-кладовки и начинаю считать на обратной стороне рисунка. Я рисую два столбика. В один столбик я пишу:
– еда
– коммунальные услуги
– проезд
– мамины антидепрессанты
В другом столбике я пишу: «Деньги за комнату Ларисы Дмитриевны». Потом подписываю цифры в оба столбика и понимаю, что на экскурсию в Пушкинские Горы денег никак не остается.
Дома я застаю маму сидящей на стуле в своей любимой позе – подтянув ноги к животу, с ненавистью смотрящей в мерцающий экран компьютера. Верхний свет она не включила, а за окном уже успело стемнеть.
– А, это ты, – говорит мама и снова поворачивается к экрану.
– Привет, мамочка, – говорю я. – Ты давно встала? Как дела?
– Я получила премию имени Бориса Рыжего, – отвечает мама так, как будто она не выиграла премию, а получила повестку в суд. – Да, – неопределенно говорит она, снова поворачивается к компьютеру и начинает яростно стучать по нашей старой клавиатуре.
– А что это ты пишешь? – спрашиваю я, подходя ближе и вставая у нее за спиной.
– Отказ, конечно, – говорит мама так, как будто я спросил какую-то невероятную глупость.
Я кусаю нижнюю губу.
– А что дает эта премия? – спрашиваю я.
– Ну что, что. Диплом, публикацию в их альманахе, деньги там какие-то, – сердито отвечает мама.
Денежная премия. Здравствуйте, Пушкинские Горы!
– Как будто мне нужна премия там, где в жюри сидел твой папаша! – с презрением бросает мама.
Прощайте, Пушкинские Горы.
* * *
Я сижу на скамейке в коридоре музея и листаю учебник по английскому. Делать задания мне не хочется, встаю и заглядываю в зал, из которого доносится голос мамы. В зале за дверью мама читает стихи перед слушателями. Манера речи у нее быстрая, с нервными нотками, и какая-то своя интонация, – мама читает совсем не так, как принято декламировать.
Меня кто-то трогает за плечо, я вздрагиваю и случайно хлопаю дверью. Передо мной стоит девочка лет четырнадцати.
– Извините, – говорит она. – Я от группы отстала, а что там, в зале?
– Стихи, – говорю я.
Девочка смотрит на меня с непониманием.
– Чтения, – поясняю я.
Девочка смотрит с непониманием.
– Это в каком, – переспрашивает она, – смысле стихи читают? Вслух?
Мы с ней прислушиваемся к голосу за дверью. Я киваю.
– А кто читает? – спрашивает она.
– Елизавета Белых, – говорю я, не уточняя, что это моя мама.
– А она поэт, да? – уточняет девочка.
Я киваю.
– А ты ее знаешь? – спрашивает она.
Я еще не успел подумать, а уже неожиданно для себя качаю головой. Я почему-то не хочу, чтобы девочка знала о моей маме.
– Никогда не была на чтении стихов! Даже не думала, что люди собираются и вслух их читают, – просто рассказывает она. – Кстати, я Женя.
– Иннокентий, – бормочу я и втягиваю голову в плечи, ожидая, что девочка будет смеяться.
Но она не смеется. Она садится на скамейку и берет в руки учебник.
– О, у нас такой же был! Это твой, да?
Я снова киваю.
– Я тут пока совсем никого не знаю, – рассказывает Женя. – Мы сразу после Нового года переехали. Слушай, а в какую школу ты ходишь?
Она болтает и болтает, и я с опаской кошусь на закрытую дверь, – чтения могут кончиться, и тогда выяснится, что на самом деле я знаю поэта Лизу Белых лучше, чем иногда хотелось бы.
Тут Женю окликает дама в меховом жилете, появившаяся в конце коридора.
– О, это мама моя, – говорит Женя и неожиданно предлагает обменяться номерами мобильников.
– У меня нет телефона, – бормочу я.
Я уверен, что теперь-то она точно поймет, что я дебил. Но нет.
– Ну давай домашний, – говорит она, – а свой я напишу тебе где-нибудь, ну давай хоть на учебнике.
Пока Женя пишет номер, ее мать подходит к нам. Она старше моей матери, ей уже явно за сорок, она красиво подстрижена и ярко накрашена. Жилет только у нее смешной – как будто из каких-то меховых хвостиков сделанный.
– Мам, это Иннокентий, – говорит Женя. – А там – поэтические чтения! – Она указывает на закрытую дверь.
Из-за двери раздаются аплодисменты. Сейчас люди начнут выходить, и встреча с моей мамой неизбежна. Я делаю вид, что собираюсь уходить, и вместе с Женей и ее мамой беру в гардеробе куртку. Получается все глупо – мы вместе выходим на улицу. Мы доходим до машины Жениной мамы и наконец прощаемся. Я смотрю, как они отъезжают, и не решаюсь сразу вернуться в музей. Женя машет мне рукой.
Бегом возвращаюсь обратно в зал на втором этаже. Мама обнаруживается сидящей на заднем ряду, она подписывает книги. У нее усталый и несчастный вид. В зале шумно, накрывают столы. Мы не остаемся на фуршет. По дороге к метро мама молчит и хмурится. Снежинки ложатся на волосы, торчащие из-под шапки. Я тоже молчу.
Так мы и идем, и мама неожиданно говорит:
– Давай купим тебе мороженое. – Она говорит это как утверждение. Заходим в магазин, покупаем. – Спасибо, что сходил со мной, – говорит мама. – Я боялась… что Леня придет.
Она немного успокаивается и говорит со мной так, как будто я ее подружка. Хотя подруг у мамы нет. Есть только я.
Мы стоим у входа в метро, чтобы я успел доесть. В метро с едой нельзя. Я не хочу есть, но выкидывать неудобно, потому что мама в упор смотрит на меня.
– Я вернула Чернышову его рукопись. Не могу это редактировать, – говорит она.
– Почему? – спрашиваю я.
– Потому что он графоман, – безапелляционно резюмирует мама. – Я ему так и сказала.
Периодически мама предпринимает попытки работать редактором, но обычно эти начинания не заканчиваются успехом.
Как-то она пыталась работать в книжном магазине, но вместо нормальной работы у нее почему-то постоянно выходили скандалы с покупателями, которые все как на подбор оказывались хамами и не могли внятно объяснить, что именно им нужно. Мама пыталась рекомендовать им действительно качественную, по ее мнению, литературу, но покупатели почему-то отличались редкостным упрямством и ограниченностью мышления.
Если скандалы еще терпели, то после истории с презентацией книги одного популярного сетевого автора, издавшего несколько сборников матерных частушек (мама тогда пришла в ярость и пыталась саботировать работу всего отдела, устроив забастовку), терпению администратора пришел конец, и маму уволили.
Я замерз и хочу скорее в метро, поэтому пытаюсь как можно быстрее есть мороженое, а от него мне становится еще холоднее. Наконец с ним покончено, и мы заходим внутрь.
* * *
Сразу после звонка я стараюсь как можно быстрее и незаметнее выскользнуть из класса, не попавшись ни Володе, ни Любови Михайловне. Чуть ли не бегу по коридору, но меня останавливает группа старшеклассников.
– Э, Вяземский! – говорит Костя Спиваков из 11 «А». – Прикол, мы батю твоего по литературе щас проходим!
– Класс, – говорю я и бегу дальше.
Женин дом находится на Крестовском острове, прямо в парке, и я долго блуждаю, сверяюсь с бумажкой, на которой записан адрес. Оказавшись у нее дома, я очень стесняюсь, особенно после того, как Женина мама сообщает, что скоро ужин.
Готовит моя мама или нет – зависит от ее состояния. После моего дня рождения ей становится все хуже и хуже, поэтому она часто не придает еде никакого значения, а мне неудобно напоминать.
В прихожей у Жени висит портрет Николая Второго в тяжелой позолоченной раме. Женя ведет меня в свою комнату. Я ожидаю увидеть в комнате что-то такое же помпезное и позолоченное, но стены Жениной комнаты покрывают коллажи из фотографий. На стеллаже целая полка с фотоаппаратами. Я изучаю фотографии – пейзажи и городские зарисовки перемешаны со сценами из жизни, смешными портретами, фотографиями незнакомых людей на улице.
– Люблю фотографию, – поясняет Женя, садясь за стол и включая ноутбук. Она хочет добавить меня в друзья «ВКонтакте».
Выяснив, что страницы «ВКонтакте» у меня нет, Женя предлагает мне создать страницу. Для этого нужно заполнить анкету, где следует указать не только возраст, семейное положение и место учебы или работы, но и вещи, вызвавшие у меня затруднение:
– мировоззрение
– деятельность
– интересы
– любимая музыка
– любимые фильмы
– любимые книги
– о себе
Я печально ковыряю пальцем пуговичный глаз плюшевого слоника, обнаруженного мною на Женином диване. Я получаюсь каким-то скучным человеком: мировоззрения у меня нет, общаюсь я в основном только с мамой и Эдиком. Как рассказать что-то о себе, не упоминая, что я сын известной поэтессы Лизы Белых и еще более известного Леонида Вяземского, для меня загадка. В кино я не разбираюсь, читаю мало, музыку слушаю, только когда мы с мамой ходим время от времени на квартирники ее знакомых. Женя ждет ответа.
– Феллини, Бергман, Кубрик, Шукшин, Тарковский, – перечисляю я, пытаясь припомнить все, что любит моя мать. На самом деле я даже не знаю названия фильмов, которые все эти режиссеры наснимали. Зато я вижу в глазах Жени уважение, и меня несет дальше.
– Музыка? Фьюжн! – со значением говорю я.
– Это группа? – уточняет Женя.
– Это джаз, – говорю я и делаю поистине дирижерский жест, скопированный у папы.
– Бродский, Булгаков, Сартр, Сэлинджер, Достоевский!
Книги этих авторов и вправду есть у нас дома. У нас полкомнаты книгами завалено. Но я их не читаю.
Когда Женя слышит фамилию «Сартр», она радостно подхватывает:
– А, да-да, человек осужден быть свободным! Мне тоже он очень нравится.
Тут я останавливаюсь, не решаясь развивать эту тему дальше. После такого и не скажешь ведь, что моя любимая книга – это все семь томов «Гарри Поттера».
Покончив с анкетой, мы фотографируем меня на цифровой фотоаппарат, и Женя сразу загружает фотографию на сайт.
– Теперь мы официально друзья, – говорит она.
Мы смотрим фотографии на Жениной странице, она рассказывает о своих друзьях, оставшихся в Москве. Я удивляюсь, как у нее выходит так легко говорить с незнакомым ей человеком, – как будто мы давно знакомы, просто долго не виделись и теперь наконец встретились.
Женина мама входит без стука, смотрит, чем мы занимаемся, и говорит, что Женин отец не успеет к ужину и что мы можем идти за стол без него.
Я стараюсь есть молча, но Женина мама оказывается такой же говорливой, как и сама Женя, – ей все интересно, особенно ее интересует, чем занимаются мои родители. Я не могу придумать с ходу ничего правдоподобного, при этом и Женя, и ее мать смотрят на меня с таким искренним интересом и участием, что наврать что-либо тоже как-то некрасиво.
– Они… поэты, – наконец сознаюсь я.
Но такой ответ влечет за собой массу вопросов.
Окончание ужина не приносит облегчения, – потому что за ужином следует чай. Более того, поскольку время уже вечернее, Женина мама везет меня домой на машине. Она замечательно умеет следить за дорогой и расспрашивать одновременно.
– Детям в твоем возрасте не следует ходить по городу одним поздно вечером, – поучительно говорит она.
Я хочу у нее спросить, что же тогда следует делать, когда время – начало одиннадцатого вечера, а тебе звонят знакомые и сообщают, что папа пришел к ним в гости, напился и начал драться, поэтому они его связали, оставили одного в комнате и теперь вежливо просят его забрать. Но я решил промолчать.
Дома мама лежит на кровати навзничь. Я подозреваю, что с тех пор, как я ушел утром в школу, она не вставала.
* * *
Весна в этом году приходит рано. Куда ни посмотри – вокруг коричневая снежная каша, но даже эта каша имеет приятную наружность, когда светит солнце. Женя стоит у пыльной витрины и смотрит на улицу через объектив своего фотоаппарата и через стекло витрины. По проспекту идут люди, в большей массе своей решившие, что, раз весна, пора раздеваться. Один человек идет в пуховой куртке, а другой рядом с ним – в джинсовом пиджаке. Женя тоже замечает это несоответствие и фотографирует их. Садится за столик и начинает говорить. Когда она говорит, я не очень ее слушаю, потому что я смотрю на ее свитер – безо всяких снеговиков, с красивым скандинавским узором. Свитер ей очень идет. И вообще она – красивая.
До меня долетают только отдельные слова: «займемся», «кино».
– Что-что? – переспрашиваю я.
Женя повторяет конец своей последней фразы. Из контекста я делаю вывод о том, что она хочет пойти в кино, когда мы допьем чай.
Женя, как я заметил, вообще любит пить чай. И говорить.
Незаметно для нее я вынимаю из рюкзака кошелек и проверяю его на наличие денег. Я делаю это под столом, скосив глаза вниз. Обнаруживаю там две бумажки по десять рублей и проездной.
– Хмф, – говорю я.
Женя внимательно смотрит на меня, и я понимаю, что сейчас придется что-то врать. Сначала я думаю сказать ей о том, что ничего стоящего в последнее время в прокат не выходит, потому что время сейчас такое, – плохо все с отечественным кино у нас на данный момент. А западное – одна тупость и пошлость. По крайней мере, моя мама ответила бы именно так.
Но так говорить очень глупо. Вместо этого я выдаю пассаж о том, какая редкость для Питера такая солнечная погода, какая случилась сегодня. Вворачиваю, что Жене как фотографу просто грешно такой момент пропускать, и гораздо лучше было бы прогуляться, чем сидеть в темном кинотеатре. В последнее время врать мне приходится все чаще и чаще. Наивная Женя верит мне и радуется, что я такой хороший, хочу показать ей город.
Мы очень славно гуляем, и я уже думаю, что день прошел хорошо. Оба одновременно замечаем, как по всей набережной зажигаются фонари. Это здорово – делить такие моменты с кем-то, хотя это и мелочи.
Рано я радуюсь. Из всех сквериков в центре нас угораздило выбрать именно тот, в котором обнаруживается мой отец. Он сидит на скамейке, нахохлившись, и совершенно ничего не соображает. Потому что пьяный совсем.
– О, Кешш! – говорит папа.
И снова я не успеваю подумать, а уже прохожу мимо, опустив голову. Папа делает попытку встать, но у него не получается. Он что-то говорит нам вслед.
– Это кто? – спрашивает Женя.
Резко пожимаю плечами. Мне жарко, и сердце бьется часто.
– Почему он назвал тебя по имени? – продолжает недоумевать Женя.
– Обознался, – бормочу я и фальшивым голосом начинаю бодро рассказывать о нашей классной руководительнице, о том, что мы зовем ее Любочкой, и не слушаю сам себя, пока говорю.
Дома я застаю Ларису Дмитриевну в коридоре в тот момент, когда она пытается сесть на корточки перед дверью в комнату Эдика. В руках у нее ящичек с рассадой. Она оставляет ящичек возле двери, выпрямляется и с царственным видом проплывает на кухню. От удивления я иду за ней.
– Да, – говорит Лариса Дмитриевна так, как будто это все объясняет.
Я не понимаю.
– А Эдик-то наш! – поясняет она.
И смотрит на меня со значением. Мол, ну ты, Кеша, в курсе. А я не в курсе, поэтому так и стою, уставившись на нее. Эдика она обычно ругает на чем свет стоит. Заочно, потому что их обоюдная нелюбовь так велика, что они стараются не сталкиваться и даже на кухню ходят по очереди.
– Молодец наш Эдик, – говорит Лариса Дмитриевна. – Нашел себе хорошее и полезное дело.
Оказывается, накануне вечером Лариса Дмитриевна, пребывая в плохом расположении духа, выловила Эдика в коридоре, перерезала пути к отступлению, после чего долго и грозно вопрошала, чем именно он занимается. Застигнутый врасплох и не целиком еще отошедший от трипа Эдик с перепугу выдавил честное: «Выращиваю…»
На то, чтобы уточнить, что именно он выращивает, сил у Эдика уже не оставалось, поэтому Лариса Дмитриевна сделала не вполне верный вывод о том, что Эдик заинтересовался таким хорошим и полезным делом, как садоводство. Подобно нашей классной руководительнице, живя в своем, лучшем мире, где все друг другу помогают и переживают друг за друга, Лариса Дмитриевна приняла решение всячески поддерживать Эдиково здоровое начинание, надавала ему кучу полезных советов и даже обещала взять его весной на дачу, оставшуюся от покойного мужа-профессора.
– А что это у тебя в пакете? Пирожки? – с интересом спрашивает Лариса Дмитриевна.
Мне приходится признаться, что да, пирожки. Действительно, два пирожка – маме и мне.
– С творогом! Вкусные, – резюмирует Лариса Дмитриевна, откусывая половину первого пирожка.
Я вздыхаю и протягиваю ей второй.
* * *
Я стою в маленькой каморке, гордо именуемой офисом. За столом сидит толстый дядька, который всем своим видом показывает, что он хозяин этого офиса. У него есть стакан с ручками и карандашами, пепельница, папка с бумагами и мобильник. Все это разложено на столе по прямой линии в порядке уменьшения. Больше ничего на столе нет.
– А лет-то тебе сколько? – спрашивает он.
Я совсем уже заврался. Теперь вот я вру, что чуть ли не на днях четырнадцать будет.
Он кивает и продолжает делать вид, что он очень крупный начальник. Снова кивает и говорит, что я могу приступить с сегодняшнего дня. Я выхожу на улицу в костюме большой желтой курицы в красном фартуке. Мои глаза смотрят на мир через приоткрытый куриный клюв, а руки торчат из дырок в желтом курином животе. Вид у меня просто зверский. Я – страшилище, которое держит в руках пачку листовок с надписью: «Ресторан „Цыпа-Цыпа“». Светит солнце.
* * *
– Ты сегодня вообще вставала? – спрашиваю я.
Мама внимательно изучает трещины на потолке и слегка качает головой. Она расстроена, и я расстроен оттого, что расстроена она. Я кусаю нижнюю губу и думаю, что сказать.
– Был у меня одноклассник, – неожиданно произносит она. – Паша. Павел Владимирович. Так меня любил, не за стихи, – просто. Искал меня потом, уже когда ты родился. Замуж звал. Почему все так жестоко? – спрашивает она, глядя мне в глаза.
Мне становится страшно от этого взгляда.
В дверь звонят. Я вижу в глазок незнакомого мужика двухметрового роста, вид у него самый решительный.
– Вам кого? – спрашиваю я, не открывая на всякий случай дверь.
– Лизавета Белых здесь живет? – спрашивает он.
– Ну, да, – признаю я.
– Мне ее надо.
– Зачем?
– По делу.
– По какому?
Мужик, видимо, думает, что я издеваюсь, и начинает сердиться.
– По поводу собаки.
– У нас нет собаки.
– У меня зато есть! И ее муж мою собаку травмировал! Теперь нужны деньги на лечение!
– У нее нет мужа.
– Так, мальчик, позови немедленно Лизавету Белых!
Лариса Дмитриевна, хоть и пожилая, а слух у нее отменный. Она уже тут как тут, стоит рядом со мной и негодует.
– Открой дверь! – возмущается она.
Таким образом мужик все же прорывается в нашу квартиру. Лариса Дмитриевна заинтересованно смотрит на него.
– Ее нет дома, – говорю я.
В этот же момент мама подает голос из комнаты:
– Кеш, кто там?
– А это не она! – поспешно говорю я.
Какой же я все-таки врун.
Выясняется, что папа, пребывая последнее время в глубоком запое, при помощи друзей оказался накануне вечером у лифта в подъезде, где жила Рита. Заботливые друзья прислонили папу к лифту и ушли по своим делам. Папа поднатужился, нажал кнопку вызова, но, когда лифт открылся, силы покинули папу, и он упал. Половина папы оказалась в кабине лифта, половина – в подъезде.
В таком положении он и заснул. Проснулся папа рано, оттого что сосед по лестничной клетке, который теперь стоял перед нами, возвращался со своей собакой с утренней прогулки. Высказав все, что он думал о моем отце, и понимая, что в лифт ему не зайти, сосед стал подниматься по лестнице. Собака шла за ним и радостно виляла хвостом, – именно хвост и привлек папино внимание. Прикинув, что подняться на пятый этаж самостоятельно вряд ли получится, папа ухватил собаку за задние лапы и скомандовал:
– Вези, Полкан!
Сосед тянул собаку вверх, а папа вниз. Собака визжала, папа сопел, сосед орал на папу. Кончилось все тем, что сосед упал с лестницы, затем, с трудом отцепив сильные папины руки от задних лап собаки, отвесил папе затрещину, на руках донес собаку до своей квартиры, а потом пошел к Рите с требованием принять меры, а также выплатить ему деньги «на лечение собаки».
Рита деньги платить отказалась и послала соседа сначала в баню, а потом к папиной «жене Лизе». Я очень испугался, что мама сейчас выйдет к нам и все это расстроит ее еще больше. Поэтому моя первая зарплата за работу курицей перекочевала в карман возмущенного Ритиного соседа. Хотя я уверен – с его собакой все в порядке.
* * *
На работе мне скучно, и от нечего делать я тихонько читаю вслух мамины стихи. Я знаю их наизусть. Параллельно я раздаю листовки. Мимо проходит пожилая дама.
говорю я и протягиваю ей листовку.
Она отскакивает от меня, как от сумасшедшего, и даже оглядывается, сжимая листовку в руках.
Я так забываюсь, представляя себе то, что описывается в стихе, что не сразу понимаю, что передо мной стоит Женя с двумя незнакомыми девочками.
Я испуганно замолкаю.
– А дальше? – просит Женя. Она меня не узнает.
заканчиваю я, стараясь говорить басом. Женины подружки хихикают, но Жене стих явно понравился.
– А кто автор? – спрашивает она.
– Не помню… забыл, – машу я.
– Видишь – здесь все стихи читают, – обращается Женя к подружке. – Курочка, а можно с тобой сфотографироваться? – Это уже мне.
Я пытаюсь кивнуть, куриная голова-каска заваливается вперед и чуть не слетает с меня. Женя просит прохожего нас сфотографировать, и девочки обступают меня со всех сторон.
Они всё смеются и смеются и идут себе дальше, а я остаюсь стоять со своими листовками, в дурацком костюме и глубокой задумчивости по поводу того, почему у меня в жизни все так глупо происходит?
* * *
Я варю сосиски под руководством Ларисы Дмитриевны. Она сидит за столом у меня за спиной. Я уже смирился с тем, что хитрая старуха ест нашу с мамой еду, и теперь мы с ней устраиваем что-то вроде обычного человеческого обеда. Пока вода закипает, Лариса Дмитриевна рассказывает о своем муже-профессоре, который умер почти десять лет назад. И о том, что у них не было детей. И о том, что у них с мужем осталась двухкомнатная квартира с балконом и высокими потолками почти в три метра, но она эту квартиру сдает и на вырученные деньги снимает комнату у нас, а на оставшиеся покупает себе еду и лекарства. Насчет еды – это, конечно, неправда, но я молчу.
– Чего, мамашка твоя болеет? – спрашивает Лариса Дмитриевна.
Я киваю. В последнее время мама совсем перестала что-либо делать, в том числе есть и выходить из комнаты.
Хлопает входная дверь. Это Эдик. Он прямо в одежде проходит к нам на кухню. Настроение у него отличное, он побрился и выглядит не таким удивленным и ничего не соображающим, как обычно. Эдик достает из нагрудного кармана небольшую пачку денег – купюры по тысяче и пятисот рублей – и протягивает их Ларисе Дмитриевне.
– Вам! За оказание помощи и поддержки! – говорит он.
Мы с Ларисой Дмитриевной недоумеваем: какая-такая помощь?
– За удобрения. И советы. Ну, рассада класс пошла! – поясняет Эдик. – Все продал. Это – деньги!
Он поворачивается ко мне и протягивает вторую пачку, перетянутую резиночкой.
– За комнату! На! – говорит он.
Лариса Дмитриевна убирает деньги в кармашек халата дрожащими руками.
– Эдинька, покушай с нами, – говорит она.
Эдик сияет так, как будто он супергерой и только что спас кучу невинных жизней. Он садится за стол с видом именинника, которому сейчас будут вручать подарки. Лариса Дмитриевна велит ему помыть руки.
* * *
Мы с Женей стоим перед витриной «Евросети» и смотрим на мобильные телефоны. Мне неудобно смотреть на витрину, так как в руках у меня два больших букета цветов.
– Смотри, вот этот вот! Там вай-фай есть, сможешь «ВКонтакте» сидеть! – советует Женя.
Мне толком не видно, на какой именно телефон показывает Женя, – букеты мешают обзору. Я решаюсь. Протягиваю один букет ей.
– Вот, – говорю я, – это тебе. Спасибо тебе за то, что ты есть.
У меня все как всегда вышло глупо – поскольку появились деньги, я решил купить Жене и маме цветов. Но так как после школы я должен был работать курицей, купить цветы заранее, до встречи с Женей, я не успел. Пришлось покупать прямо при ней. А потом как-то глупо уже было дарить.
Женя почему-то смущена. Оказывается, ей еще никто никогда не дарил цветы.
Я захожу в магазин. Я настроен решительно.
* * *
Посреди улицы стоит огромная желтая курица, из глубин куриного живота доносится звук «динь-динь-динь-динь». Это звонит мой новый мобильный в кармане. Курица запускает руку себе в горло и вытаскивает оттуда телефон. Зрелище не для слабонервных.
– Мам, я же просил. Я на работе, – начинаю я. – Мам, что случилось? Успокойся, все в поря… Звонит в дверь? Не открывай! Позови Эдика!! Его нет?! Я щас буду! Мам, успокойся!!
Огромная желтая курица бежит по улице. Вбегает во двор. Дергает дверь в подъезд, дверь не открывается, потому что курица ввела не тот код в домофоне. Курица в панике.
Возвращающийся с прогулки Эдик тоже хотел зайти в подъезд. Эдик видит курицу и застывает в недоумении.
– Жесть, – говорит Эдик.
Зажмуривается. Открывает глаза. Все тот же родной двор и желтая курица приплясывает перед дверью.
– Надо завязывать… – задумчиво говорит Эдик, обращаясь к самому себе.
В костюме я не влезаю в лифт, поэтому бегу на наш этаж по лестнице. В костюме это очень тяжело. Еще не добежав до квартиры, я слышу настойчивые звонки в дверь, сердитые возгласы:
– Ну откройте, нууу!
Перед дверью в нашу квартиру стоит Рита.
– Здравствуйте, – говорю я.
Рита пугается курицы и продолжает жать на звонок.
Еще больше пугается Эдик, который приехал на лифте и обнаружил, что курица, мало того что не является его галлюцинацией, так еще и стоит перед дверью его квартиры и, видимо, собирается в нее войти. Эдик на всякий случай нажимает на кнопку «один» и едет обратно на первый этаж.
– Это я, – говорю я.
Рита смотрит на меня и жмет, и жмет на звонок.
– Это я, Кеша, – говорю я. – Перестаньте.
– Что перестаньте?
– Звонить.
Наконец я догадываюсь снять куриную голову. Рита перестает звонить в дверь.
– Я хочу поговорить с твоей мамой, – говорит она.
– Понятно, – говорю я.
– Она не открывает, – говорит Рита.
– Ну да, – говорю я.
– Но она же дома!
Я киваю.
Рита хватает меня за руку.
– Пожалуйста! Я в отчаянье! – говорит она.
У нее раскрасневшееся заплаканное лицо. Мне становится жаль Риту.
– Подождите здесь, – прошу я.
Рита шмыгает носом.
Я поспешно закрываю за собой дверь. В коридоре на полу сидит мама и плачет.
– Что ей нужно? – слабым голосом спрашивает она.
– Поговорить хочет, – честно отвечаю я.
– Я не могу, – плачет мама.
Я киваю.
– Мам, иди в комнату, – говорю я.
– Не хочу, чтобы она здесь была, – всхлипывает мама.
Я помогаю маме подняться. Это получается с трудом, так как костюм курицы мне очень мешает. Отвожу маму, она ложится на кровать и прячет лицо в подушку. Снимаю костюм, иду на кухню, приношу маме воды и беру со стола феназепам.
– Мам, выпей, – говорю я.
Она не реагирует. Оставляю таблетки с водой на тумбочке и иду обратно на лестницу. Рита сидит на подоконнике и курит.
– Что вы хотели? – спрашиваю я.
– Почему Лиза не хочет со мной говорить? – не понимает Рита. – Она меня ненавидит? Что я ей сделала?
Мне в который раз становится стыдно за маму. А еще обидно, что я снова решаю ее проблемы. И с работы меня, скорее всего, теперь уволят. Смотрю на Риту. Озвучив мысль о том, что мама, по ее мнению, ее ненавидит, она снова начала всхлипывать. Так мы и стоим: одна женщина плачет снаружи, другая – внутри, а посередине я с костюмом курицы в руках. Глубоко вздыхаю и беру себя в руки.
– Мама болеет. Она вас не-не-ненавидит, – медленно проговариваю я.
– Но мне надо с ней поговорить!
Я вздыхаю.
– Ну так поговорите со мной. Пойдемте, мне нужно вернуть костюм, – говорю я.
Рита сейчас кажется совсем не взрослой. Как будто мы ровесники или она даже младше меня. Младше Жени.
– Не плачь, – прибавляю я.
Рита кивает, и мы спускаемся по лестнице в молчании.
Посреди двора стоит Эдик.
– Ты ее видел? – с волнением спрашивает он.
– Кого?
– Курицу…
– Нет.
Эдик с удивлением смотрит на нас, не замечая, что у меня в руках костюм курицы. У меня нет времени – у меня Рита, которая снова собирается плакать, и надо отнести костюм.
По дороге Рита рассказывает мне то, что я, собственно, и так прекрасно знаю, – что жить она так больше не может. Что Леня занимает собой все внешнее и внутреннее пространство, что в голове у него какие-то великие идеи, работать он не может и не хочет и объясняет это тем, что он поэт уровня Пастернака и никак не меньше.
Я иду молча и вспоминаю, как однажды, пару лет назад, папа явился к нам домой со светящимися глазами, крепко обнял маму, и они ушли в нашу комнату, а я остался стоять в коридоре. Я тогда был еще молод и глуп и решил, что все – вот оно счастье, теперь заживем.
Не прошло и получаса, как мама пулей вылетела из комнаты вся в слезах и выгнала папу. Оказывается, он пришел затем, чтобы показать ей новое стихотворение, потому что «только она, как самый близкий и дорогой его сердцу человек, способна понять величие этого стихотворения».
– Рита, – говорю я, когда мы останавливаемся у офиса ресторана «Цыпа-цыпа», – иди домой. Все будет хорошо.
Рита крепко обнимает меня на прощанье, потому что она глупая и не понимает, что, конечно же, хорошо уже ничего не будет. Потом я захожу в офис, и меня увольняют.
* * *
Поскольку Эдик отдал нам деньги за комнату, я теперь могу поехать на экскурсию в Пушкинские Горы, чем несказанно радую Любовь Михайловну и огорчаю Володю.
– Украл, что ли? – шепчет он мне в спину.
Я не реагирую. А зачем? У меня есть Женя, и сегодня после школы я пойду с ней гулять. Но все выходит опять совсем не так, как было мною задумано. Придя домой, я обнаруживаю на кухне сразу троих – маму, Ларису Дмитриевну и… Женю. Они пьют чай и ведут светскую беседу. Женя прижимает к груди сборники маминых стихов. Я в ужасе.
А все потому, что свежекупленный свой мобильный телефон, это чудо современной техники, я неосторожно оставил дома, отправившись утром в школу. А Жене захотелось со мной поговорить. Женя позвонила. Мама в это время лежала на кровати и изучала трещинки на потолке.
– Алло, – сказала мама.
– Кеша? – спросила Женя.
– Нет, это Лиза, – сказала мама.
– Понятно, – ответила Женя.
Они немного помолчали.
– А где Кеша? – осторожно спросила Женя.
– Точно не знаю, но скорее всего в школе, – задумчиво ответила мама.
– А вы, наверное, его мама? – догадалась Женя.
Мама кивнула, но по телефону это было не видно. Сообразив, что Женя не видит ее киваний, мама сказала «да». А потом она взяла и решила представиться: «Лизавета Мироновна Белых, член Российского Союза писателей».
И тут понеслось. Женя сначала никак не могла поверить, что та самая Лиза Белых и есть мама Кеши, потом она никак не могла подобрать слов, чтобы выразить, что именно дали ей в жизни эти прекрасные стихи, потом Женя уже перешла к тому, какой у нас в целом замечательный и творческий город.
– Заходи в гости, – просто сказала мама, продолжая изучать трещинки на потолке. – Я, в общем-то, совершенно ничем не занята.
Вот так это все и случилось.
Хуже того, мама пригласила в гости Жениных родителей, искренне радуясь тому, что у ее сына наконец-то появился друг. Я ковыряю заусеницы на пальцах и судорожно думаю, куда спрятать Эдика, как нейтрализовать Ларису Дмитриевну и как уговорить маму не рассказывать Жениным родителям всяческие подробности нашей жизни, а лучше – как не рассказывать вообще все.
– А когда можно к вам прийти? – спрашивает Женя.
Мама сосредоточенно смотрит на часы.
– Ну, например, сегодня, – говорит она.
* * *
Я впервые вижу Жениного папу. Это солидный, пузатый и очень добродушный на вид мужчина. Живо интересуется нашей жизнью, откашлявшись, признается, «что в молодости тоже пописывал стихи». Как я ни старался, вопросов из серии «какова она, жизнь богемы» избежать не удается. Женя то и дело вскакивает со стула и фотографирует. Женина мама старается быть милой и доброй, но я прекрасно вижу, что она подозревает нас в том, что мы подали не очень хорошо помытую посуду. Время идет, я поглядываю на часы и уже с облегчением понимаю, что скоро они поедут домой. Мама держится молодцом, подписывает книги. Она даже голову помыла для такого случая.
А потом я слышу звонок в дверь. На пороге стоит Леонид Вяземский, знаменитый русский поэт, лауреат множества престижный премий, стоит и качается из стороны в сторону, как длинный, слегка кривоватый метроном.
– Ллл, – говорит папа.
– Так, стоп! – говорит папа.
– Лллллиз-ааа! – говорит он.
Я кидаюсь к нему.
– Папа, умоляю тебя, только не сейчас, – шепчу я и понимаю, что у меня на глаза наворачиваются слезы. Но папа у меня очень сильный. И упорный. Так мы и вваливаемся в кухню – папа, передвигающийся от стенки до стенки, и я, как коала висящий у него на локте.
– Лиза, любовь моя! – причитает папа.
Тут координация движений его совсем уже подводит, и он падает на пол. Оказавшись на коленях, папа, видимо, решает, что раз уж он на коленях, то можно и перекреститься.
– Прости меня, Христа ради, Лиза, я тебя люблю, – крестится он.
Я в испуге оборачиваюсь на маму. Ее уже нет за столом, она стоит на коленях перед папой, который тоже стоит на коленях, и плачет навзрыд.
Это уже потом, когда я, боясь посмотреть в глаза Жене, провожаю ее вместе с родителями к машине, поднимаюсь в нашу проклятую квартиру, я останавливаюсь в коридоре. Стою в темноте под дверью в нашу комнату и не решаюсь войти. Я всей душой ненавижу стихи. Стихи – это болезнь. Стихи мешают жизни. Но, стоя в темном коридоре, не зная, куда себя деть, я шепчу мамино стихотворение:
2.
Мама
Первое мая – День весны и труда, кельтский праздник начала лета. Мои одноклассники сейчас в автобусе на пути к Пушкинским Горам. Лариса Дмитриевна и Эдик – на пути к той самой профессорской даче, о которой все наслышаны. А я дома один. Давно такого не было. Если вообще такое когда-либо случалось. Хожу по квартире, заложив руки за спину, как капитан дальнего плавания. Сижу на кухне. Открываю настежь все двери. Никого. Тишина.
Когда уже темнеет, звонит домашний телефон. Незнакомый мужской голос.
– Здесь живет Лиза Белых? – спрашивает.
– Здесь, но ее нет, – говорю я.
– А когда она будет? – настаивает голос. Голос в трубке хороший, располагающий к доверию.
– Ее еще долго не будет, – честно признаюсь я.
И это правда. После своего очередного триумфального возвращения папа продержался с неделю. Мама лежит в районной психиатрической больнице с очередным срывом. Я, как обычно, сказал, что за мной присмотрит дедушка. Дедушка, как обычно, за мной не присматривает. Навещать маму можно только раз в неделю. Вот так и получилось, что первый день весны и я дома один.
– Мальчик, с ней что-то случилось? – допытывается голос в трубке. – Послушай, я очень старый Лизин друг, меня зовут Павел Владимирович…
А! Мамин одноклассник!
– …я сейчас в командировке в Питере, очень хотел ее видеть…
– Очень приятно, Павел Владимирович. Я Иннокентий, Лизин сын, – говорю я. – Вы не думайте, с мамой все в порядке, просто она попала в аварию, небольшую такую аварию, и сейчас в больнице, но она скоро выйдет! – вру я. Меня несет. Мне очень не хочется выглядеть идиотом еще и перед Павлом Владимировичем.
Павел Владимирович дает мне номер своего мобильного и адрес гостиницы, где он остановился, несколько раз повторяет, что если нужна какая-либо помощь – деньгами или еще что-то, – чтобы я обязательно обращался. Говорит, что будет очень ждать моего звонка.
Повесив трубку, я долго стою на кухне и думаю, как бы было замечательно, если бы мама вышла за него замуж. Пора бы мне уже лечь спать. Но одному в квартире – страшно. Я обхожу всю нашу квартиру и включаю везде свет, везде-везде, даже в кладовке. Ложусь на свое верное кресло. Ворочаюсь. Решительно встаю и выключаю свет. Лежу в темноте, но так и не могу заснуть.
* * *
Женя рассматривает наши семейные фотографии. Их не так уж и много, все больше я маленький да поэтические выступления. Сегодня маму выписывают домой, и мы с Женей ждем ее возвращения. В квартире жарко, поэтому я открыл все окна, и теперь мы слышим шум улиц.
– Надо бы твоей маме жениха найти, – задумчиво тянет Женя.
– Какого жениха?
– Какого, какого – нормального!
Я уже так привык к Жене, что научился ей доверять. Я киваю. Говорю, что тоже так считаю. Потому что так жить просто нельзя. Только где же его возьмешь, этого нормального жениха, да еще и учитывая некоторые странности моей мамы?
Женя – человек двадцать первого века.
– Интернет! – говорит она. – Повесим заявление на сайте знакомств! Давай, давай, если не мы, то кто.
Женя толкает меня локтем в бок, и от ее прикосновения меня как будто током бьет. Странное чувство. Спорить с ней бесполезно, и мы, не медля, идем к нашему старенькому компьютеру, ждем минут пять, пока он загрузится, и пишем на Жениной стене «ВКонтакте» объявление следующего характера:
– Молодая, красивая поэтесса…
– Нет, не так, – говорю я. – Слово «поэтесса» всех нормальных сразу отпугнет.
Молодая, незамужняя, красивая женщина ищет порядочного мужчину для серьезных отношений.
– Добавь еще – порядочного, адекватного, непьющего и не поэта, – говорю я.
Женя качает головой – это уже явно перебор. Таких, по Жениному мнению, просто не бывает.
Оставляем под объявлением мой номер мобильного.
Я начинаю волноваться.
– А как мы маму-то заставим на свидание пойти? – спрашиваю я.
Женя считает, что проблемы надо решать по мере их поступления. Сначала нужно найти того, с кем идти на свидание, а потом уже думать – как дотащить до этого самого свидания мою маму.
– Еще можно высматривать дорогие машины и как бы понарошку кидаться под них, чтобы потом, когда тебя «собьют», с мамой твоей их знакомить. Я в одном фильме видела, – рассуждает Женя.
Я любуюсь Женей. В окно дует летний теплый ветер и шевелит ей челку. И почему-то снова в голову лезут стихи – и мамины, и папины, и бог знает чьи.
* * *
На наше объявление откликается целый список разных мужчин. Но все это становится вдруг неважным – мы хороним Ларису Дмитриевну.
* * *
В самый разгар ужасного скандала звонит мой мобильный телефон. Это Павел Владимирович. Я выхожу на лестничную клетку, чтобы он не слышал воплей, доносящихся из нашей квартиры.
Дело в том, что перед смертью Лариса Дмитриевна составила завещание, в котором оставила свою квартиру (которую она сдавала) и дачу своего мужа-профессора Эдику. Хоронили мы Ларису Дмитриевну втроем – я, мама и Эдик. А уже после отпевания выяснилось, что у Ларисы Дмитриевны есть какие-то дальние-дальние родственники, которые пришли сейчас к нам и очень негодуют по поводу завещания. Они требуют, чтобы Эдик сдал анализы на наркотики, и грозятся полицией.
А Павел Владимирович как раз хотел в гости зайти. Я огорчаю его своим отказом. Обещаю встретиться с ним, как только мы выгоним родственников Ларисы Дмитриевны. Он грустно вздыхает, так грустно, что мне становится его жаль.
* * *
– Кеш, хочешь новое? – говорит мама.
Она сидит с ногами на стуле. Все двери нашей квартиры открыты настежь, ведь теперь мы живем одни – Ларисы Дмитриевны больше нет, а Эдик сидит за распространение и выращивание наркотиков.
Я киваю. И мама принимается читать. Она всегда читает так, как будто рассказывает о самом важном. Как будто мой отец стоит где-то в глубине комнаты и внимательно ее слушает, а она ищет его глазами:
Мама никогда не пишет обо мне. Она думает, что пишет о папе, но на самом деле пишет о себе. Я устал от ее стихов, от ее страхов, от ее мыслей. Я понимаю, что срочно хочу увидеть Женю – единственного нормального живого человека во всем этом вращающемся, как карусель, безумии.
Женя соглашается на встречу неохотно. По иронии судьбы она выбирает для встречи именно тот скверик, где зимой мы столкнулись с моим отцом. Но я так хочу ее видеть, что мне все равно. Мы обнимаемся при встрече, а потом она почему-то долго молчит. Я пытаюсь завязать разговор:
– Дружище, так давно не виделись с тобой, дружище, чем занималась это время?
– Да так, – неопределенно отвечает она.
– Пора бы поиски жениха для мамы продолжить… – как бы между прочим говорю я.
Женя не смотрит мне в глаза. Задумчиво жует нижнюю губу, это делает ее немного похожей на красивого и чуть-чуть грустного жирафа.
– Кеша, послушай, – начинает она.
И вот в зеленом цветущем скверике в самый разгар лета пропадает весь воздух и становится совсем нечем дышать. Я на всякий случай зажмуриваюсь, и ее голос звучит в темноте.
– Кеша, я уезжаю. Учиться. Не знала, как тебе сказать. Вот.
Я открываю глаза. Вот она, Женя, сидит рядом со мной, сгорбившись, на самом краю скамейки. Закрываю глаза – нет Жени.
До меня долетают только какие-то обрывки фраз.
– Кеш, ну не молчи. Просто… Родители… Англия… Школа искусств… Интернет… Можно переписываться…
Я снова открываю глаза. Хочу что-то сказать, но воздух не выталкивается из легких, голос получается такой сиплый, что я его не узнаю.
– Когда? – глухо говорю я.
Женя отворачивается.
– Завтра. Прости. Я просто не знала, как лучше сказать.
Женя уходит первая. Я дохожу до дома пешком, но вдруг понимаю, что не могу туда подняться, не могу видеть маму, не могу слушать ее стихи. Иду к метро, еду на другой конец города, иду по спальному району, поднимаюсь на шестой этаж. Дверь мне открывает старушка в застиранном халатике.
– Мальчик, тебе чего? – спрашивает она.
– А Леонид дома?
– Ленечка, к тебе какой-то мальчик! – Поворачивается ко мне. – Проходи, мальчик, вон там тапочки под комодом.
Моя бабушка провожает меня на маленькую грязную кухню, стыдясь, убирает со стола пустые бутылки. Шаркающими шагами выходит из кухни, оглядываясь на папу: мол, все ли в порядке? А, да, за столом сидит мой отец. Он курит. Я сажусь на табуретку напротив него, тянусь к его «Альянсу», он пожимает плечами. Затягиваюсь и тут же кашляю. Вкус просто отвратительный. Тушу сигарету о пепельницу, сделанную из жестяной банки из-под пива.
Мы молчим. Я молчу, молчит мой отец, молчит весь мир вокруг и внутри нас. Я не знаю, сколько мы так сидим, время теряет свой смысл. Я понимаю, что пора бы уже встать и уйти, но не нахожу в себе для этого сил. Мы сидим. Потом силы все-таки находятся, и я ухожу. Папа молча провожает меня до двери.
Домой я иду пешком. Медленно, потому что я не хочу туда идти. В кармане звонит телефон. Это Павел Владимирович. Я беру трубку, говорю «алле» и вдруг начинаю плакать.
* * *
Мы с Павлом Владимировичем сидим в кафе, передо мной стоит огромная кружка какао, сам Павел ничего не ест и не пьет. Он внимательно меня слушает, а я рассказываю ему все – о маме, о Жене, о Ларисе Дмитриевне, о Пушкинских Горах. Я уже не плачу, вернее, слезы еще текут, но они не оставляют белых полосок на щеках. Он слушает меня очень внимательно, не перебивая.
Потом я умолкаю. Некоторое время мы сидим и слушаем музыку в кафе, наблюдаем за людьми. Потом Павел Владимирович берет меня за руку, – у него очень сильное, крепкое рукопожатие.
– Иннокентий, послушай меня внимательно, – говорит он. – Я очень сильно люблю твою мать, вот уже пятнадцать лет. Я жизнь готов отдать за то, чтобы она была счастлива. Если есть хоть один шанс… как-то участвовать в вашей с мамой жизни. Если есть шанс – только скажи!
– Пойдемте к нам? Пойдемте прямо сейчас? – спрашиваю я.
Он какое-то время колеблется, потом машет рукой и весело кивает.
– А ничего, что время уже позднее? – спрашивает он.
– Нет, нет, сейчас, прямо сейчас…
* * *
– Мам, мама, у нас гости! – с порога кричу я. Оборачиваюсь к Павлу Владимировичу. – Ну что же вы, проходите, не стесняйтесь! Пойдемте на кухню, чай заварим!
Мама выходит из комнаты, завернувшись в большой пуховый платок. Она такая красивая с распущенными волосами.
Павел Владимирович, стесняясь, садится за стол. Когда входит мама, он, волнуясь, встает, чуть не опрокинув стоящую рядом табуретку.
– Мама, сюрприз!
Мама непонимающе смотрит на меня:
– Кеш, это что, шутка такая?
– Мама, мам, это Павел Владимирович, твой одноклассник, врач, он в командировку в Питер приехал…
Мама молчит.
– Мама, мамочка, ну не молчи, пожалуйста!
– Кеша, здесь никого нет.
Я оборачиваюсь к столу. На том месте, где только что сидел Павел, – пусто. Выбегаю в коридор – нет ни его ботинок, ни портфеля. Ноги становятся ватными. Я возвращаюсь на кухню. Мама крепко обнимает меня, кутает в свой платок.
– Все будет хорошо, Кеша, все будет хорошо.
Мы стоим так долго-долго, и я чувствую, что мы с мамой – единое существо, даже наши сердца бьются одинаково. Мы оба одинаково вздрагиваем от звонка в дверь.
На пороге стоит отец.
3.
Сын
Я поднимаюсь на последний – мансардный – этаж элитной московской многоэтажки. Я учусь в университете, но сейчас летние каникулы, и я приехал в Москву по одному очень важному делу. Стою перед дверью в квартиру, которая занимает собой весь этаж. На двери висит табличка: «Скука – великий грех, ибо скука порочна и нечестива». Тянусь к дверному звонку. Опускаю руку. Снова тянусь. Спускаюсь по лестнице шагом человека, которому некуда больше спешить, прощаюсь с консьержем и выхожу на залитый солнцем двор.
За дверью квартиры, в которую я так и не позвонил, Женя проявляет фотографии. На ее столе лежит потрепанный, весь в закладках, сборник стихов Лизы Белых, над компьютером – доска с кучей приклеенных к ней фотографий. На одной из них запечатлена она сама семь лет назад, в Петербурге, с подружками и человеком в костюме смешной желтой курицы, который декламирует стихи.
