Солнце, общественный транспорт и Голливуд подействовали не хуже, чем холодный душ. Я пялилась по сторонам, едва не заблудилась на студии, потом меня чуть не задавили камерой на рельсах… в общем, всякие дурацкие мысли из головы вылетели. Ну и сегодня же снимают мой буктрейлер! Мой! Первый! Это же с ума сойти как круто!

«С-ума-сойти-как-круто» стало моей мантрой на все утро. Я ни черта не понимала в съемочном процессе, только ловила отдельные знакомые слова и наслаждалась совершенно новыми впечатлениями. Это я тоже опишу в романе! Обязательно!

Видимо, обилие новых впечатлений и было причиной моей невнимательности. Потому что от бархатного «Роуз, не желаете ли кофе» я подпрыгнула и едва не вышибла бумажные стаканчики из рук… ну разумеется, милорда Говарда.

Милый, замечательный, нормальный Ирвин! Прекрасный и заботливый!

– Я так рада вас видеть!

Вашу консервативную стрижку, вашу элегантную рубашку-поло, ваши золотые часы за черт-знает-сколько-бабок, ваш аристократический профиль… милорд, вы – совершенство, и вы так не похожи на одного больного ублюдка!

Только стаканчики с кофе помешали мне немедленно броситься Ирвину на шею.

Милорд просиял. А я взяла свой кофе, коснувшись его пальцев, скромно потупилась… ну а что? Милорду нравится играть, так поиграем немножко.

По моим волосам скользнуло горячее дыхание:

– Вы смотрите на съемки, как на чудо. Я завидую.

Я пожала плечами и отпила кофе. Чудо же и есть! Всего несколько кадров с совершенно незнакомыми людьми, да я толком и не поняла, что именно снимали! Догадывалась только по костюмам – конкистадоры, моряки, индейцы… Все на фоне зеленого задника, то есть декорации будут наложены потом. Простая, суровая и экономичная технология. А может быть, сложная, кто ее разберет. Неважно! Главное – это будет красиво. И это будет мой буктрейлер!

– Пойдемте наверх. Оттуда лучше видно. – Ирвин кивнул на какую-то металлическую конструкцию с узкой лесенкой.

Отказываться я не стала. Балкон так балкон. И с большим удовольствием посмотрела на чудо сверху, послушала объяснения Ирвина… чтобы я лучше слышала, меня обняли со спины, так что было удобно откинуть голову на мощное и надежное мужское плечо.

Да. Именно то, что мне надо!

Я даже потерлась о надежное плечо щекой. И совершенно не возражала, когда меня поцеловали.

В первый миг было странно – совсем другой вкус, запах… чужой вкус и запах!.. но уверенная ладонь легла мне на затылок, вторая поддержала под спину – и я расслабилась. Изумительный поцелуй. Нежный. Горячий. И целуют – меня, а не…

Не думать о Бонни. Не вспоминать о Бонни. Не говорить… вообще слова – лишние.

Если бы Ирвину пришло в голову трахнуть меня прямо на студии, во время съемок, я бы не возражала. Даже, может быть, обрадовалась сумасбродству. Но он был слишком лорд, а я… я научусь это ценить.

Я отстранилась первой. С трудом, с большим трудом! И тихо попросила:

– Давай посмотрим еще? Я первый раз на студии. – Чуть склонила голову набок, чтобы коснуться щекой его ладони. Теплой. Сильной. Настоящей мужской ладони. Господи, как же я соскучилась по этому ощущению!

Ирвин ответил не сразу, несколько секунд смотрел на меня – жадным, истинно мужским взглядом, от которого ноги тяжелеют, в животе становится горячо и кружится голова.

Да. Смотри на меня так. Смотри на меня!

Он смотрел. На студии, пока перед зеленым экраном танцевал Бонни – в руках Ирвина мне было все равно, кто там танцует и кого целует перед камерой. На стоянке около студии, открывая передо мной дверцу белого «Бентли» – кофе из бумажных стаканчиков был недостаточно хорош, а шума слишком много, чтобы мы могли говорить о русской литературе. На борту катера, который вез нас на яхту – к обещанной чашечке чая. Но больше не целовал. Ни разу. Только смотрел и легко касался моей руки. Изредка.

– Признайся, Ирвин, это тоже съемки фильма? – спросила я, когда моряк в белоснежном кителе протянул мне соломенную шляпку с широкими полями. Разумеется, я ее надела, солнечный удар в мои планы не входил.

– Ни одной камеры в радиусе полумили. Клянусь святым Диснеем! – рассмеялся Ирвин, помогая мне зайти на борт катера.

Обед ждал нас на палубе яхты. Парусной! Настоящей парусной яхты! Я такие только издали видела и безумно завидовала счастливчикам, которые на подобном чуде катаются. Ирвин проводил меня к столику, усадил в ротанговое кресло с шелковой подушечкой.

– Ужасно жаль, что ты не смогла прилететь в Милан. Андреа тебя ждал.

И выразительно посмотрел на мою шляпку. Теперь я рассмеялась:

– Твоя предусмотрительность поражает меня в самое сердце!

Ну да. Как-то так получилось, что в устах Ирвина «you» приобрело доверительно-интимную окраску. А я… а что я? Отказываться от милорда, когда предлагают в третий раз, как минимум глупо. Тем более что сегодня никаких базарных торгов, одна сплошная сказка. Что-то такое про Золушку и нефтяного короля.

– Кстати, тебе просили кое-что передать. – Он протянул коробочку с диском. Вместо обложки был лист бумаги с рукописными каракулями, всего одной строчкой.

«Автору «Ты вернешься» мое восхищение», по-итальянски. И размашистый автограф: Андреа Бочелли.

Я чуть не расплакалась. Честно. Даже сказать ничего не смогла, комок в горле мешал. И чувствовала себя девчонкой на просмотре душещипательного фильма от Диснея. Подняв глаза на Ирвина, спросила только:

– Откуда?.. – в это слово уместилось и «откуда он узнал о моем романе?», и «как он сумел его прочитать, он же слепой?», и «почему ты точно знаешь, о чем я мечтаю, если даже я сама не осмеливаюсь себе в этом признаться?»

– Аудиокнига на английском. – В его глазах плясали самодовольные черти. Плясали и фейерверки запускали, иначе откуда в камне цвета Тауэра эти золотистые искорки? – Она еще не вышла, но это такие мелочи.

О да, сущие мелочи. Всего-то сделать аудиокнигу по моему роману и дать ее послушать оперному кумиру. Ерунда какая! Конечно, если ты – нефтяной король. Или сказочный принц. Или у тебя хорошая память, ясная цель и опыт многих поколений соблазнителей. А вообще это неважно. Когда соблазняют с таким блеском и тактом, только совсем дура будет «не такая, жду трамвая».

– Ирвин… спасибо.

Надо было, наверное, сказать что-то еще, обещающее и игривое, но у меня не получилось. Слова куда-то делись. Просто это все было настолько сказочно, и… никто, никогда не дарил мне таких подарков. Не в смысле дорогих, на цацки для супруги Кобылевский не скупился. А в смысле теплых. С кусочком души. Почти осколок сердца с гравировкой «Роуз от Ирвина».

И нет, я не буду плакать.

– Мне нравится, как ты произносишь мое имя. – Его голос был мягок, почти нежен. – Ни у кого другого не получается так… – он чуть улыбнулся, – так нежно.

И нет, я не влюблюсь в тебя. Хватит с меня разочарований. Просто один сказочный день и одна сказочная ночь, без обманутых надежд и разбитых сердец. Осколочка «Ирвину от Роуз» в вашей коллекции не будет, милорд.

– Это потому что я русская, – я улыбнулась непринужденно. – Видимо, ваша семейная традиция как-то связана с особенностями русского произношения.

– Несомненно. – Ирвин откинулся на спинку своего кресла, и напряжение чуток отпустило. – По легенде, мой прадед…

Историю о прадеде и танцовщице из балета Дягилева он рассказал с изумительным артистизмом. Немножко о семье, самую малость о себе – словно приоткрыл тайную дверцу в странный, незнакомый мир, где лорды и миллиардеры бывают просто детьми…

Где-то между Дягилевым и Стивеном Кингом подошел стюард, тихо сообщил, что милорду звонят из совета директоров. Милорд отмахнулся: завтра. Все дела – завтра. Так о короле триллеров…

Мне в который раз подумалось, что мировой кинематограф много потерял с его отсутствием на экранах. Зато, много приобрел с присутствием его кошелька и любви к искусству. Но не суть. Я целый час наслаждалась обедом и беседой. На самом деле редко удается поговорить не просто с человеком умным, образованным и умеющим играть словами, но и человеком, желающим слушать не только себя. Мне никогда не приходилось жаловаться на низкий интеллектуальный уровень своего окружения, все же люди искусства, да и журналисты старой школы. Одно но: все они предпочитали рассуждать о собственной гениальности, о своем месте в мировом искусстве и своих прорывах, всплесках, озарениях и прочая, прочая. В их рассуждениях было безумно много интересного, и на родительских посиделках с друзьями я всегда сидела, растопырив ушки, но эгоцентризм-то не спрячешь. Не того размера шило, чтоб его в мешок. Ну а в компании друзей Кобылевского мое мнение и мое место в искусстве не обсуждалось в принципе, ибо такового не существует в природе.

А тут… не лесть, нет. Всего лишь – внимание. Ко мне.

Ирвин не просто смотрел, он видел меня. В отличие от.

После обеда мы танцевали под старый джаз: может быть, для кого-то старый джаз – это снобизм, а для меня – любовь с детства. Я танцевала под песни Френка Синатры с папой, когда мне было три. И сейчас – с Ирвином, под сенью парусов, ввиду пропыленного и продымленного Лос-Анджелеса. Серое марево над городом дрожало и текло, словно мираж в пустыне.

Я тоже немножко дрожала. Где-то глубоко внутри. И это была сладкая и томная дрожь предвкушения. Ирвин касался меня так бережно, словно я тоже была миражом. Его пальцы жгли мою спину, его дыхание – мой висок, и всем телом я чувствовала близость мощного, властного мужчины. Возбужденного мужчины. Достаточно сильного, чтобы держать свои желания в узде. Достаточно уверенного в себе, чтобы никуда не торопиться и наслаждаться каждой секундой прелюдии.

И только после второго танца он меня поцеловал. Сначала легко, едва касаясь губ, он пил мое дыхание – а я его. Запах, вкус, стук его сердца… и шум собственной крови в ушах, и ритмичный плеск волн о борт… Мне показалось, я кончу от одного поцелуя. Когда его язык проник мне в рот, а ладони легли на бедра, я застонала и вцепилась в его плечи. Сейчас мне было все равно – где мы, что будет дальше, да хоть апокалипсис! Я хотела его, сию секунду, всего – в себе, до упора, в ритме волн за бортом! А он раздвинул мои ноги коленом и чуть надавил на поясницу ладонью. Я послушно приникла к нему, оседлала его бедро, сжала – ощущая сквозь тонкий трикотаж трусиков всю шершавость джинсы, и шов, трущийся о самое нежное место… Голова кружилась, палуба качалась, сердце оглушительно грохотало… Язык Ирвина входил в мой рот, и в том же ритме двигались его руки, его бедра… мне в живот упирался сквозь два слоя джинсы горячий член, и я готова была кричать: возьми меня! Сейчас! Ирвин!..

– Ирвин… – уже ничего не соображая, всхлипнула я ему в рот.

А он стиснул мои бедра, подался вперед, прикусил мою губу – и меня затопила жаркая трепещущая волна…

Господи. Как же хорошо. Господи!..

– Мне безумно нравится, как ты произносишь мое имя, – жадно, хрипло, губы к губам. И безумно, невероятно довольно. – Моя прекрасная колючая Роза.

Мне подхватили на руки, – а кто-то врал, что Киммерийский стиль ему не идет! – отнесли в каюту, уложили на постель. Я протестующе застонала, когда Ирвин оторвался от меня, потянулась к нему – трогать, раздевать… Он тихо и низко заворчал, или засмеялся… такой звериный, хищный звук, отдающийся во всем теле дрожью и желанием. А я потерлась о его грудь щекой, потянула вверх его безупречно элегантную рубашку – наконец, попробовать его кожу на вкус, увидеть его, ощутить его своей кожей! И даже успела накрыть ладонью его член, пока через джинсу, но безумно, безумно горячо – он снова заворчал, как древний варвар, повалил меня обратно на постель, вжался бедрами и укусил в плечо…

И тут в дверь каюты постучали.

– На хер, – рявкнул милорд Конан, расстегивая свои джинсы.

Я пыталась справиться со своими, и мне было глубоко плевать, кто и зачем к нам ломится. Подождут!

– Сэр, простите, но это срочно! – придурок за дверью не расслышал.

Милорд повторил громче:

– На хер!

От такого рыка в лесу малина гнется… наверное… но вообще – с ума сойти как сексуально. Я даже задохнулась от судорожной волны, начавшейся между ног и окатившей меня всю. А милорд впился в мои губы, победил застежку моих джинсов, рванул их вниз – одной рукой, черт, как же неудобно, кто придумал эти дурацкие штаны!..

– Сэр, ваш отец умирает! – Еще удар в дверь, Ирвин замирает надо мной, его лицо искажено, в глазах туман. – Лорд Говард в реанимации, сэр! Акции упали на двести… на триста… Сэр!

В голосе того, за дверью – паника. В глазах Ирвина – желание, ярость… все больше ярости… и, разом, словно рубильник дернули – лицо каменеет.

– Мне жаль, Роуз.

Он невероятно нежно касается моих губ и отстраняется. Встает, застегивается, натягивает рубашку – английский лорд вернулся.

Я тоже встаю, поправляю джинсы, подбираю с пола свою мексиканскую тунику. Она немножко порвана, но это неважно.

– Мне тоже жаль, Ирвин. – Протягиваю к нему руку в инстинктивном порыве утешить, поддержать… и натыкаюсь на пустоту. Тихо повторяю: – Ирвин.

По каменному лицу пробегает мгновенная судорога. Но он слишком лорд, чтобы оправдываться. Или чтобы плакать. Никто не догадается, что он чувствует, по глазам цвета Тауэрских камней.

– Тебя отвезут домой. – Его голос ровен и холоден, как зимняя Темза. – Мы увидимся, когда я приведу дела в порядок.

Я киваю ему в спину: не дожидаясь ответа, он стремительно выходит из каюты. Распоряжается подать катер и подготовить самолет. Тут же кому-то звонит, требует отчета…

Идти за ним нет смысла, обижаться – глупо, плакать… я не буду плакать. У меня был этот сказочный день, и… может быть, Ирвин вспомнит обо мне. Потом.