От жары и запаха пыльных пальм отчаянно хотелось пить, но остановиться и купить бутылку газировки я не могла себе позволить. Он шел слишком быстро, лавируя в потной гомонящей толпе, отвлечешься на миг – и все. Потеряешь. А мне непременно, обязательно надо его догнать!
Я почти догнала, уже почти окликнула его, и тут по закону подлости меня толкнул какой-то узкоглазый мерзавец, шпилька попала в трещину асфальта и сломалась. Обругав китайца, шпильку, жару, пробегающего мимо негра-качка и заодно себя, дуру, я стащила босоножки и побежала дальше босиком, всерьез раздумывая, не запустить ли негодной обувкой в шикарную мужскую задницу в десятке шагов впереди. Обтянутая голубой джинсой, задница так и провоцировала сделать с ней что-нибудь доброе и вечное. Хотя бы пнуть. А какого черта мерзавец топает и топает, не обернувшись ни разу?
– Да стой ты, черт тебя подери! – крикнула я ему вслед.
Он притормозил, обернулся, одарил меня недоуменным поднятием брови и кривой ухмылкой. И, скотина такая, шагнул в какую-то дверь. Само собой, дверь тут же за ним закрылась.
– Скотина натурале!.. – выдохнула я и сделала последний рывок, к этой самой двери.
– Вы куда, мисс? – попытался остановить меня парнишка-латинос в попугайском пончо. – Мы еще не открылись!
– Смотри не потеряй! – я сунула ему в руки свои босоножки и, пока он офигевал, просочилась внутрь и замерла на пороге, привыкая к полумраку.
Кажется, насчет «не открылись» парнишка не соврал. Во всем баре был лишь один человек, и сейчас он сидел у стойки на высоком табурете, качал на пальце свой белый стетсон и разглядывал меня. Сверху вниз. Когда его взгляд добрался до босых ног, он рассмеялся – от этого смеха потеплело в животе и пересохло в горле – и поманил меня.
Неплохо для начала.
Я подошла вплотную, отвела в сторону руку со стетсоном, отметив, какая горячая у него кожа, и улыбнулась, глядя ему прямо в глаза.
– Хочешь выпить, детка? – его голос звучал именно так, как надо: низко, хрипловато и тягуче, как выдержанное вино. Он сам чуть склонился ко мне, так что явственно почувствовался запах лайма, кофе и мужского пота, терпкий и соленый.
– Я хочу, чтобы ты спел для меня, – сказала ему почти в губы, машинально облизнулась – запах, этот запах лайма!
– Резвая птичка. – Он провел ладонью по моей щеке, приподнял пальцем подбородок. – Что мне за это будет?
– Слава? – Я потерлась о его ладонь щекой и с удовольствием почувствовала мужскую руку на своем бедре.
Он хмыкнул, притянул меня к себе и поцеловал, именно так как надо – властно, но в то же время нежно, и этот запах лайма и кофе…
– Просыпайся, детка, – велел он на чистом русском языке и почему-то голосом Тошки. – Нам завтрак принесли.
И, разумеется, растворился в безжалостном дневном свете и гудении самолетных двигателей.
– Тоха, я тебя ненавижу, – простонала я, пытаясь натянуть плед на голову. – Ну и спи дальше, я сам выпью весь кофе и твои круассаны съем, – отвратительно довольно сообщил Тоха, накинул на меня край пледа и обратился к стюардессе: – Давайте сюда, мисс.
В том, что с Тошки станется сожрать мой завтрак, я не сомневалась ни секунды. Так что пришлось вылезать из-под пледа, продирать глаза, умываться в крохотной санитарной кабинке и спасать свой завтрак из загребущих лап вечно голодного гения.
– А теперь рассказывай, товарищ Штирлиц, как мой сценарий оказался у Тома и Джерри.
Вчера расспросить Тошку я просто не успела. Надо было срочно оформлять мне билет в ЛА, кидать в чемодан шмотки, просить подружку присмотреть за квартирой и быстро-быстро ехать в Шереметьево. Хорошо хоть виза не требовалась – у меня двойное гражданство. Тошка даже к маме заглянул всего минут на десять, только показаться – и сразу ко мне. Его отпустили со спектакля всего на несколько дней, смотаться за мной…
– Если бы кто-то держал телефон включенным и вовремя просматривал почту, мне не пришлось бы носиться бешеной колбасой между континентами, – буркнул Тошка и упер у меня шоколадку в качестве моральной компенсации. – Ладно, слушай, как было дело.
История оказалась дурацкой, дальше некуда, как раз в Тошкином духе.
Приехали они с труппой в ЛА, и его бывший (тут я понимающе хмыкнула: Тоха был влюблен всегда, и всегда насмерть, вот только объекты менялись максимум через три месяца) привел его на вечеринку. Мол, все свои, музыкальная тусовка, ля-ля-тополя. Праздновали день рождения Тома Хъеденберга. Все упились, перезнакомились и снова упились – все как положено. Ну и Тоха влюбился, он же не мог пропустить такую оказию. Раз влюбился, решил порадовать свой новый идеал. А что может порадовать режиссера-маньяка больше, чем новый мюзикл? Правильно, только издевательство над старым.
Вот Тоха и спел ему «Это не по-цыгански» из нашего «Нотр Не-Дама». Поет он хорошо, роль под него писана, так что Том впечатлился, прослезился и потребовал подать ему сюда этого гениального извращенца, то есть автора, то есть дайте ему сейчас же этот клавир, он его сию секунду ставить будет прямо тут!
Тусня была безумно пьяна (а Тоха еще и безумно влюблен и готов на все, чтоб трахнуть своего кумира) и с восторгом принялась за дело. Тоха распечатал ноты, которые мы с ним хранили на Гугл-доке, косой режиссер раздал листочки самым достойным (читай, косым), и понеслось. Что и куда унеслось – видели, ага.
На этом месте я сделала фейспалм, а Тоха – глазки брутального щеночка. У него отлично получается, но на меня давно не действует.
– Дальше была рождественская комедия, Ти. – Тоха мечтательно возвел сини очи к багажной полке и продекламировал: – Папарацци – вот та сила, что, желая зла, творит благо! – Заржал и пояснил: – Проспавшись, Том обнаружил в новостях культур-мультур собственную вдохновенную физию и торжественное обещание поставить феерический мюзикл, который посрамит и побьет, и вся такая чушь. Что за мюзикл, он помнил с трудом, так что пришлось будить меня, как свидетеля безобразия. Ну, я и напомнил. Даже нотки дал. Вот. Я молодец?
Я покивала, не в силах ни смеяться, ни плакать. Тоха… Тоха – это сила. Как два дебила. Нет, как целая толпа дебилов!
– Короче, пришел продюсер, я рассказал про знаменитого русского писателя Роу, ткнул в его книги на Амазоне, спел аллилуйю, и мистер Штосс решил тебя издавать в Америкосии. Типа ударная реклама мюзиклу. Ну а что? Переводить не надо, интеллектуально-откровенная проза нынче в тренде, чистая прибыль!
– Интересно, достанется ли мне что-то с этой прибыли?
– Достанется. Это серьезные ребята, ты не думай!
* * *
Город Ангелов встретил нас жарой, смогом и смуглым усатым таксистом. Я не сразу поняла, что он говорит по-английски, столько в его речи, больше похожей на бурлящий поток, было испанских, португальских, французских и черт знает еще каких слов, к тому же акцент! От такого акцента уши в трубочку свернутся!
Тоха ржал, свинская морда.
– Привыкнешь, тебе еще и понравится!
– Я не буду разговаривать на этом! – отрезала я.
Мне в самом деле приходилось туго. Я-то привыкла подстраиваться под выговор собеседника, и это легко проходило с англичанами и канадцами, при том, что мой родной английский – среднезападный. Папа родом из Бостона, мама из Москвы, и дома мы говорили на двух языках, а на каникулах у бабули с дедулей и в тех редких командировках, куда меня родители брали – разумеется, на английском. В школе меня, кстати, за мой бостонский выговор нещадно ругала англичанка. Мол, ужасное произношение, каша во рту! Так никто не говорит! Ругалась она ровно до тех пор, пока папа не пришел к ней выяснять, отчего это у дочери англо-американского журналиста двойка по английскому. Уж не знаю, что там ей папа напел, но свою пятерку автоматом я получила и на ее уроках спокойно читала книжки. Половину – на английском, кстати.
Чуть позже выяснилось, что мне легко даются языки романской группы. «Любое обезьянство, это наследственное», – смеялся папа. Так что в моем активе немножко испанского, капелька французского, чуточка немецкого и изрядно итальянского, который я учила ради музыки. Собственно, обезьянством мои таланты и ограничиваются. Усидчивость, ответственность, работоспособность и стрессоустойчивость обошли меня стороной, как и таланты актерские, кулинарные, фортепианные, вокальные и все прочие. Кроме вдохновенного вранья, тоже наследственного и вполне себе обезьяньего. Родители оба журналисты, бабушки-дедушки из той же шайки-лейки. Честно, не понимаю, зачем меня отдали учиться музыке? Подумаешь, ребенок любил изображать оперную диву и пел песенки на садовских утренниках!
Мама мне как-то сказала, что просто не хотела, чтобы я шла по их с отцом стопам. Опасно. Музыка намного полезнее для здоровья! Я тогда не восприняла ее слова всерьез, мне было всего-то тринадцать. А в мои девятнадцать их не стало. Очередной конфликт на Ближнем Востоке, рядовая командировка… их тел не нашли. Какая-то бюрократическая тетка позвонила мне с идиотскими соболезнованиями и обещанием компенсации, но ее больше интересовало, чтобы я не вздумала подавать на телекомпанию в суд. Что-то они там не соблюли, какой-то бумажкой не прикрылись. Плевать мне было на телекомпанию, на компенсацию и на родительских коллег с их водкой, похлопываниями по плечу и пафосными речами на похоронах. На все было плевать. Я осталась одна, и никакие тосты и проникновенные статьи этого изменить не могли.
Не дала скатиться в депрессию Манюня, все же от подруги-психолога бывает польза не только в поедании тортиков. Как-то ей удалось заставить меня устыдиться, собраться, взять себя в руки и не вылететь с дирижерско-хорового. К тому времени я перешла на третий курс Гнесинского училища и собиралась втихую бросить гиблое дело. Хоровое пение – не мое. И дирижирую я, как обезьяна хвостом. А преподавать музыку детям – да я скорее застрелюсь! Но мама хотела, чтобы я училась. Папа хотел, чтобы у меня был диплом. И лучше учиться хоть где-то, чем тупо лежать на диване и страдать!
Тем более что в Гнесинке учился и Тоха, тоже на третьем курсе, только на отделении мюзикла (оно же – музкомедия). А значит, я была под присмотром.
Очень мне этот присмотр помог, когда на меня положил глаз господин Кобылевский!
Данный прекрасный принц взял меня тепленькой на одном из концертов, где господа студенты изображали хор. Мероприятие было пафосное донельзя, сборная солянка в Доме Музыки, с приглашенными импортными звездами. За беседой с одной из импортных звезд меня и застукали. Звезда была та еще, английский скрипач чуть меня постарше, ни бельмеса по-русски, потерялся в толчее и суете, вот я ему и помогла найти гримерку и продюсера.
Господин Кобылевский, как я поняла сильно потом, разглядел во мне идеальную жену, она же бесплатный переводчик, секретарша и домработница. Мои красота и талант интересовали его в последнюю очередь, но мне он этого предусмотрительно не сказал. Умный мужик, чего уж там. Умный, красивый, вполне себе талантливый, но сволочь. Хотя нет. Талантливый, умный и красивый – по определению сволочь, это в генах прописано. Но тогда-то я была наивной одинокой девочкой, что есть дурой по определению.
Вспоминать противно, как я заглядывала ему в рот и пыталась соответствовать. Ладно бы ему, но там была еще и мама!..
Единственный раз после развода господин Кобылевский появился в моей квартире именно из-за мамы. Ему показалось, что некий малоприятный персонаж из моей новой книги на него похож, и его узнают, а раз узнают – подумают, что он знаком с автором низкопробной писанины, или еще догадаются про бывшую жену, и это будет позор, а у его мамы слабое сердце!.. Что я должна была сделать с его мамой и ее слабым сердцем, я так и не поняла. Может быть, как Гоголь, выкупить весь тираж и сжечь? Судя по градусу трагедии, именно этого от меня и ждали. Но дождались только Тошки, который прибежал на вопли из квартиры напротив (мы не только одногодки и одноклассники, но и соседи, а в тот период у Тошки очень удачно оказался перерыв между гастролями) и спустил господина Кобылевского с лестницы.
Видимо, господин Кобылевский решил, что рисковать своим здоровьем он никак не может, ведь у мамы сердце, так что больше лично не являлся. Так только, по телефону адвокатами пугал. И мамой. Мама была куда страшнее!
На этом месте я вздрогнула и очнулась. Образ Элеоноры Эдуардовны Кобылевской, идеальной матери и эталонной жены, стоял перед глазами так ярко, что затмевал собой усатое лицо нашего мексиканского таксиста, обращенное ко мне и радостно хохочущее. Я чуть было не сказала ему: «Смотрите на дорогу, уважаемый!» – с чистейшим произношением диктора Гостелерадио, которое Элеонора Эдуардовна почитала одной из первейших добродетелей правильной супруги, но вовремя опомнилась. Этак беднягу мексиканца кондратий хватит. Не стоит начинать завоевание Бродвея с разборок в полиции.
– Да ясен пень! – ответила я мексиканцу. Тот обрадовался еще больше, безошибочно поняв посыл, и ткнул пальцем в окно.
– Он говорит, отличное местечко, у него троюродная сестра тут горничной, – перевел Тоха.
– Сестра! – гордо повторил таксист и затараторил на своей тарабарской жути.
К собственному удивлению я обнаружила, что его понимаю. И даже уши не режет. Какие чудеса творит осознание собственной свободы!
– Да видит Дева Мария, – сказала я на чистейшем мексиканском, – как мы рады приехать в вашу прекрасную свободную страну!
От полноты чувств я поцеловала его в усы и вылезла, наконец, наружу.
К нам уже бежала необъятная дама знойной наружности, а за ней вприпрыжку – такой же знойный парнишка. Как оказалось, бежали они вовсе не к нам, а к своему кузену Мигелю, или как там его, я уже не расслышала, потому что пыталась успеть за Тохой к обсаженному олеандрами и чем-то еще тропическим подъезду. Скромная, не более трех звезд, гостиница сейчас казалась мне самым прекрасным местом на свете. Потому что там не было ни господина Кобылевского с его мамой, ни вездесущих японских туристов, не дававших толком спать в самолете, ни мистера Штосса с его головоломным контрактом. Зато там ждали меня ванна, ужин и чистая постель.