Письма и цветы. Каждое утро, в девять, и каждый вечер, в восемь.
Цветы пахли отчаянием, и я просила Керри их выкидывать.
Письма… письма жгли мне пальцы, и я перестала их трогать.
Кей делал вид, что его это не касается, и еще три вечера устраивал мне сеансы психотерапии. Помогло. К концу недели я уже не плакала, глядя, как записки сгорают в камине. И почти готова была взять одну из них… или набрать номер… Почти. Потому что не знала, что сказать.
Извини, но я не хочу любить тебя?
Перестань мне писать, потому что я не могу себе позволить снова рисковать?
Просто забудь меня, потому что я трусливая дура и не готова поверить тебе?
Глупо, ужасно глупо. Особенно глупо было каждый раз по возвращении домой прислушиваться: не раздастся ли голос Бонни? Его шаги? Может, на вешалке появится джинсовая куртка, пахнущая «Кензо»? Или корзина роз будет не на столе, а в его руках?
Как цветущие ветки, рассыпавшиеся по полу бунгало в «Тихой гавани» сто тысяч лет назад.
Боже мой, почему я такая дура? Чего я хочу на самом деле? Почему мне до истерики страшно встретиться с Бонни лицом к лицу и выяснить, наконец – кому предназначены цветы и письма, мадонне, мисс Кофи или девушке лучшего друга? Или – мне? Вдруг – мне?..
И тогда мне будет ужасно стыдно, потому что я не доверяла ему, оттолкнула его, не отвечала ему…
Нет. Не могу об этом думать. Почему все так сложно? Вот если бы это был любовный роман, Бонни бы подкараулил меня у дверей, шагнул бы ко мне, сказал: «Ti amo, Madonna», – и мое сердце бы замерло, пропустило удар и растаяло. Не было бы ни страха, ни стыда, ни сомнений. Я бы точно знала, что люблю и любима, что мы поженимся и нарожаем кучу детишек, и будет у нас все ми-ми-ми и у-ня-ня.
Черт. Адреналиновый наркоман Бонни превратится в милого влюбленного, воркующего аки голубок? Разумеется, только так.
Больной на всю голову режиссер Джерри ради встречи со мной отменит репетицию и вместо премьеры увезет меня в закат? Ну конечно же!
Стерильный хастлер заделает мне пяток детишек и станет примерным (моногамным) супругом? Как же иначе! Ведь это закон жанра!
Черт. Кого же я люблю на самом деле? Бонни Джеральда, гениальную шлюху, или Бенито Кастельеро, возвышенно страдающий образ из моего романа? Или я люблю свою мечту об изумительном голосе, о великом артисте? Но ведь совершенно точно не парнокопытное хамло, матерящееся на репетициях и трахающее девиц в «Зажигалке»?
Пытаясь решить головоломку, я целую неделю (если точнее, то восемь дней, не считая проведенных с Кеем в море выходных) шаталась по Манхеттену, забредала в случайные кафешки или пабы, скармливала наглым чайкам гамбургеры из прибрежных забегаловок, медитировала под дубами в Центральном парке и слепо зависала перед случайными афишами.
Бонни. Лихорадка и наваждение. Я дописала роман, я должна была переболеть и освободиться! Но Бонни улыбался мне с афиши, дразнил и насмехался.
Очаровательный цыган Эсмеральдо украл мой покой. Прелестно. Прямо слоган для обложки дешевого бульварного чтива! Господи, когда я уже смогу смотреть на эти проклятые афиши и не чувствовать обжигающие губы на своей коже, не слышать чуть терпкого запаха его тела, не дрожать от безнадежного желания коснуться его…
– Мисс, с вами все в порядке? – наверное, двадцатый полицейский за сегодня.
– Спасибо, я просто задумалась, – старательно улыбаюсь рыжему и конопатому здоровяку в форме.
– Вам помочь? Вызвать вам такси? – добрый парень не отстает. Не верит моей улыбке? Правильно делает. Я сама ей не верю.
– Все в порядке, офицер, – настаиваю я и понимаю, что застыла столбом на пешеходном переходе. По счастью, на тротуаре. Напротив меня – театр. Очередной бродвейский театр. Именно в нем сейчас репетируют мой мюзикл: вывеска зазывает на премьеру. Скоро, совсем скоро. – Не подскажите, когда премьера спектакля, я не очень хорошо вижу цифры.
Я лукавлю, но полицейский ведется. Теперь у него есть вполне внятное оправдание моему торчанию на перекрестке. Он читает даты, еще раз спрашивает, не нужна ли мне помощь, но я уже не слушаю его, захваченная новой идеей.
Я знаю, как мне излечиться. Кей прав, надо просто посмотреть своему страху в лицо.
Мне нужно увидеть Бонни. Настоящего, живого Бонни в естественной среде обитания. На репетиции. И все тут же встанет на свои места!
– Спасибо, офицер, вы мне очень помогли! – моя улыбка искренна, его – тоже. Он был рад помочь мисс. По глазам видно, если б не американский феминизм, когда за открытую перед дамой дверь могут подать в суд «за домогательства», спросил бы номер телефона или сразу бы пригласил пропустить по кружечке светлого после дежурства.
Еще одно спасибо Кею (и Бонни, будем уж честны!). Я научилась видеть, когда нравлюсь мужчинам. Научилась верить в то, что вообще могу кому-то нравиться. Это уже очень много, не так ли?
А теперь – не трусить. Я могу просто зайти и посмотреть, меня никто не остановит. Люси предупредила охрану, что может явиться автор сценария. На всякий случай. Мало ли, я решу навестить дурдом.
Милая, предусмотрительная Люси.
Вежливая, предупредительная охрана.
Незнакомые коридоры, незнакомый техник в форменной тужурке. Где выход в зал? Да здесь, мисс, поверните налево и увидите дверь, там написано… до скольких? Не знаю, мисс, мой рабочий день заканчивается в семь, но они все еще репетируют. Нет, не смотрел, не люблю это все… в смысле, почему работаю тут? Нормальная работа, платят неплохо, а чем они тут занимаются, не мое дело. Не за что, мисс.
Снова коридоры, темное фойе, дверь… заперто. И здесь. И там. Наконец, я нахожу отпертую дверь в зрительный зал – бельэтаж, левая сторона, почти над самой сценой. Открываю ее осторожно, чтобы не скрипнула, и так же осторожно делаю шаг внутрь – или, наоборот, наружу. В открытый космос. В сотворение мира.
С детства обожаю театральные репетиции. Иногда Тошкина мать брала нас с собой в Малый, где играла третьего лебедя в четвертом ряду. И мы сидели мышками в директорской ложе, впитывая таинственную, полную чудес и приключений атмосферу дневного театра. Мы не слишком вслушивались в ругань режиссера и осветителей, в разговоры за сценой – о детских колготках и выборах в мэрию. Мы представляли себя там, на сцене, то Ромео и Джульеттой, то Сирано и Роксаной.
Сейчас Тошка был капитаном Фебюсом.
А я – автором сценария.
Как странно иногда поворачивается жизнь! Я мечтала, чтобы он признавался мне в любви, стоя под балконом, а я бы протягивала к нему руки и отвечала: да, мой Ромео.
Я на балконе. Тошка – внизу. Париж в декорациях. Оркестр играет проникновенную мелодию, скрипки плачут внадрыв, и Тошка падает с кинжалом в спине… Но я смотрю не на него. Мой взгляд прикипел к Бонни, я не могу оторваться, я заворожена…
– Стоп, стоп! – оборванная сердитым режиссерским криком, мелодия расползается нестройными скрипами и визгами, затихает. – Ансамбль, это никуда не годится! Джерри, какого черта, что они делают?!
Это Том, если кто не догадался. Стучит ладонью по бортику оркестровой ямы, раздает ценные указания и страдает, страдает от общей бездарности, тупости и разгильдяйства.
– Что ты велел, то и делают! – орет в ответ Джерри. Костюмов пока нет, он в трико и извечной белой, насквозь промокшей майке-алкоголичке. Я не очень понимаю, о какой такой лестнице они спорят, и чем Тому не нравится сцена. Впрочем, я вообще плоховато понимаю, что происходит. С декорациями, на большой сцене, все выглядит совершенно иначе!
А главное, Джерри… Бонни… знакомое, родное парнокопытное хамло. Знакомый и родной итальянский мат. И мое сердце заходится от одного только звука его голоса. Больше всего на свете мне хочется позвать: Бонни, посмотри наверх! Но я молчу.
Тихо сажусь в кресло. Надвигаю бейсболку на глаза. Вряд ли он узнает меня, даже если посмотрит наверх. Да и не посмотрит. Мало ли любопытствующих тут бродит, на всех не насмотришься. К тому же зал затемнен, не совсем, как во время спектакля, а до сумерек. Слегка подсвечен режиссерский пульт, и полностью освещена сцена. Пока еще – равномерно, только первый этап притирки к декорациям.
Сейчас это все мало похоже на мюзикл. Больше на беспорядочную суету.
Том и Джерри, наконец, нашли виноватых.
– Подвиньте уже кто-нибудь эту лестницу! Да не туда! Тупицы… нет, это не вам! Левее! Чтоб вас!..
Оказывается, дирижер тоже умеет материться по-итальянски, даром что на вид – чистый скандинав. Но ему положено, все же итальянский – интернациональный язык музыки. И театра. И объяснений с рабочими сцены всех национальностей и вероисповеданий.
Минут через пять несчастная лестница оказывается на месте. В чем разница, я так и не поняла. Полметра влево, полметра вправо – выглядит совершенно одинаково. Однако, господа режиссеры довольны, господин дирижер стучит палочкой по пюпитру, оркестранты прекращают обсуждать последнюю игру Манчестер Юнайтед и летние цены в Марокко. Ансамбль отставляет бутылки минералки и с вялым любопытством поднимает взгляды на Тома.
– Выход газетчиков, – распоряжается Том.
– С семнадцатой цифры, – переводит для своих дирижер, дает ауфтакт…
– Стоп-стоп-стоп! – ровно через три такта машет рукой Джерри. – Совершенно не тот темп! Разве у вас написано «колыбельная»? Быстрее!
Дирижер дергает плечом, но не спорит.
– Семнадцатая цифра.
Вот теперь – нужный темп, лестница в правильном месте, ансамбль проснулся и не ломает ноги. Сцена идет. Я помню, как Джерри ставил ее, помню, сколько раз сам показывал каждую партию, каждое движение – ансамблю, Тошке, Мартину. А сейчас он сам танцует Эсмеральдо, и я снова смотрю на него, и прошу: обернись. Пожалуйста. Прямо сейчас, со сцены, увидь меня! Догадайся, что я здесь!..
И отшатываюсь от перил, едва он поворачивается в мою сторону и поднимает взгляд.
Услышал? Почувствовал?
Его лицо непроницаемо, словно стены Нотр Дама. Губы сжаты, плечи напряжены. Он смотрит вверх всего секунду… две… Почти на меня. Но не видит. Я знаю. Здесь слишком темно, а свет ему в глаза.
Две секунды. Ритм сцены сломан, Том опять стучит по деревяшке и возмущается, дирижер опять командует семнадцатую цифру. Бонни Джеральд кидает еще один короткий взгляд на левую сторону бельэтажа, в его глазах мелькает тоска, он резко разворачивается…
– Безмозглые каракатицы! – разносится по залу, – я вам костыли закажу, если вы не способны передвигаться по сцене на своих двоих!..
Сцена продолжается итальянским и английским матом на два голоса.
А я, вытерев мокрые глаза и ругая себя за трусость, тихонько выскальзываю в фойе и набираю Люси:
– Ты еще на работе?
– Где ж еще. Встретимся?
– В фойе бельэтажа, левая сторона.
Люси фыркает и отключается. Через пять минут мы покидаем театр и идем по Бродвею, переливающемуся вечерними огнями.
– Зря ты его не окликнула, – говорит Люси, когда мы заканчиваем ужинать.
Я пожимаю плечами. Может быть и зря. А может быть, нет.
– Я хотела его услышать.
– Через неделю, не раньше, – Люси очень внимательно смотрит на меня. – Тебе самой это нужно. Поговори с ним. Хватит уже тянуть кота за яйца.
Я киваю.
– Ты права. Нам пора поговорить.
Люси уезжает на такси, а я иду домой пешком. Здесь совсем близко, а мне не помешает немного воздуха. Я решилась. И жить сразу стало проще. Сколько ж можно бояться!
Да. Я прочитаю его письмо, позвоню – и мы увидимся. Может быть, даже сегодня? Наверное, он только закончил репетицию…
У самого подъезда я понимаю, что бегу. Домой. К Бонни. Мне легко, мне наконец-то легко! Я хочу его видеть, сегодня, сейчас!.. Лифт несет меня вверх, и я смотрю на вечерний Нью-Йорк, зная, что где-то там – мой Бонни. И мне все равно, кого он любит: мадонну, мисс Кофи или девушку лучшего друга. Он любит меня, глупую трусливую дурочку. Но я больше не буду трусить. Хватит. Я просто возьму эти чертовы розы, прочитаю его записку и позвоню ему… сейчас, прямо сейчас!..
Я отпираю дверь своим ключом, включается свет в холле – и…
Ни цветов, ни письма. Столик пуст. И вешалка пуста, нет на ней джинсовой куртки с запахом «Кензо». И пиджака Кея нет.
Машинально смотрю на часы: девять двадцать вечера. Похоже, у Кея сегодня тяжелый день, обычно он к девяти уже дома.
Ладно. Наверное, у Бонни сегодня тоже тяжелый день. Но это не повод откладывать. Я решила – и я сделаю это. Прямо сейчас.
Скинув туфли и кивнув выглянувшей на звук Керри, я достаю телефон. Нахожу номер Бонни. Сто тридцать четыре вызова. Последний – сегодня днем. Ты очень настойчив, Бонни Джеральд. Ты не трусишь, как некоторые. И это хорошо.
Хорошо, что ты ждешь моего звонка.
Глубоко вздохнув для храбрости, я нажимаю «вызов», прикладываю смартфон к уху… и слышу:
– Абонент недоступен. Пожалуйста, перезвоните позднее.
Позднее?
Телефон чуть не выскальзывает из моих пальцев. И сердце падает. Я недоуменно смотрю вокруг, не понимая, кого спросить: как же так? Почему? Он же… он же всего час назад был на репетиции… он же звонил днем! И утром… утром принесли фиалки… Он же не мог передумать? Или мог? Если кто-то видел меня в театре и сказал ему – он мог обидеться… решить, что я не хочу его видеть…
Господи. Какая глупость! Несусветная глупость! Просто выключен телефон, потому что репетиция не закончилась. Или забыл включить после репетиции. Да мало ли! Я сама постоянно забываю его включить!..
– Мисс Ти, вы будете ужинать? – тихий вопрос Керри привел меня в чувство.
– Только апельсиновый фреш минут через пятнадцать. На террасу, пожалуйста.
– Ванна для вас готова, – с непроницаемым лицом сообщает Керри и беззвучно исчезает.
Как привидение.
А я, как еще одно привидение, бреду в ванную, стараясь не думать: почему? Почему именно сегодня он отключил телефон и не прислал записки? Ведь не может же быть, что я передержала паузу, и ему просто надоело биться в закрытую дверь?
Нет, прошу тебя, Боже, пусть это будет не так!