– И как, тебе понравился самый дорогой минет в истории Нью-Йорка?

– О да. Это было незабываемо.

Судя по довольнейшей морде милорда – да. Незабываемо. Я даже немножко приревновала. А Кей, паразит этакий, тихо засмеялся и положил мою ладонь себе на живот. Голый, изумительно рельефный, покрытый светло-золотистым пушком, ниже пупка превращающимся в узкую дорожку вниз. Чертовски красивый живот. И чертовски красивый, с розовой головкой и выступающими венами, член. В чем-то я понимаю Бонни: он даже на вид шелковый и вкусный.

А у меня от таких сказок на ночь обострение мартовского кошкизма.

– На премьере в директорской ложе? Ты, лорд Ирвин Роберт Говард, воплощенная благопристойность? Не верю, – в знак глубочайшего недоверия я лизнула нежную головку.

Кей рвано выдохнул, но расслабленной позы с заложенными за голову руками не изменил.

– Моя леди меня катастрофически недооценивает. Надо это исправить.

Не то чтобы я недооценивала Кея, но мне было ужасно интересно, как именно милорд собирается это дело исправлять. И я не разочаровалась. Вот ни разу за эту прекрасную, безумную предпремьерную неделю. У меня даже получилось почти не думать о Бонни – то есть о том, почему он не отвечает на мои звонки и смс-ки, почему ни разу не пришел к нам – к себе! – домой, и почему в тот единственный раз, когда мы практически столкнулись у служебного входа в театр, не заметил меня в упор. Можно было, конечно, списать на журналистов, которые его окружили и засыпали вопросами – но я точно знала, что он меня увидел. И точно знала, что он просто не захотел меня узнать. Помахать рукой и сказать: «Хай, Роуз», – не так уж трудно, даже если под носом десяток микрофонов. Хотя бы улыбнуться и кивнуть. Но…

И черт с ним.

Я тогда просто развернулась и ушла. И в оставшиеся до предпоказа четыре дня больше не звонила, не писала смс-сок и не упоминала о нем в разговорах с Кеем. Нам было о чем поговорить и без Бонни, тем более Кей внезапно сделал мне чудесный подарок: три дня в Париже. У него были там какие-то важные переговоры, всего-то на полдня, а потом мы ходили в Лувр, поднимались на Эйфелеву башню, катались на трамвайчике по Сене и вообще вели себя, как обыкновенные туристы. То есть как очень влюбленные и совершенно безбашенные туристы. И репутацию «воплощенной благопристойности» Кей порушил напрочь, один только вечер в парижской Гранд Опера чего стоил…

Я даже не помню толком, что давали. Вроде Россини, а может, Пуччини, а то и вовсе Верди. Короче, какую-то не самую известную итальянщину. Пошли мы туда с деловыми партнерами Кея, кстати, одного из них звали Олафсоном – уж не тот ли самый датчанин? Вполне возможно, держались они как старые знакомые. Не друзья, нет. Кей был донельзя официален и аристократичен, в точности как некий милорд Спонсор… честно говоря, я и забыла, каким он бывает рафинированным снобом! Но не в этом суть. А в том, что я тоже изображала леди. Умею, практикую, хоть и не особо люблю. Не любила. Потому что рядом с Кеем это совсем, совсем другое дело! Подниматься под руку с милордом Говардом по знаменитой лестнице Гранд Опера, ловить на себе восхищенные и завистливые взгляды – о да, что-то в этом есть. И самое особенное «что-то» – в восхищенном взгляде самого Кея и едва слышном шепоте: «Ты великолепна, моя леди».

А еще мне было чертовски приятно, что меня представили как мисс Тай Роу – не «талантливый писатель» и прочие рекламные заморочки, а только по имени. И этого имени оказалось достаточно для узнавания. Чертовски приятно и чертовски непривычно. Я – не просто спутница лорда Говарда (или гения Кобылевского, не суть), а интересна сама по себе.

Так что начало вечера – в роскошном старинном фойе, перед спектаклем, – получилось очень даже милым. Немного разговоров об искусстве, немного шампанского в честь какой-то очередной изящной махинации, несколько подписанных мной программок. Где-то в глубине души я безумно смущалась внимания и боялась, что меня приняли за кого-то другого. Глупость, я знала, и старалась эту глупость не показывать. А Кей посмеивался и называл меня скромным гением.

А потом оказалось, что компания слишком большая, и потому лож – две. Причем одна только для нас с Кеем (та, что прямо у сцены, над оркестровой ямой). У скромного гения, то есть меня, такое тонкое и изысканное восприятие музыки, что слушать оперу гений может только в очень узком кругу самых близких людей. То есть милорда Говарда, ага. И, разумеется, я смущенно похлопала ресницами и вздохнула: ах, вы же понимаете, гений без придури – уже как-то и не гений.

Мое тонкое и изысканное восприятие музыки началось с увертюры, как и положено. Оркестр играл изумительно, и я даже пожалела, что не прочитала программку, пока в зале был свет. Но вот понять, что именно играет, я не успела. Ну, не та была опера, чтобы я узнала ее с первых тактов! И не та, чтобы я вообще обращала внимание на музыку, когда уверенные руки поднимают меня с кресла в первом ряду и бережно пересаживают на дальний диванчик – у самой стенки, куда не достает отсвет рампы и нечаянные взгляды. И в темноте раздается щелчок замка, запираемого изнутри.

– Не волнуйтесь, миледи, это похищение, – горячее, пахнущее шампанским и кофе дыхание щекочет мой висок, большая ладонь скользит по обнаженному плечу, пальцы ласкают ключицу.

– Вы негодяй, милорд! Ваши намерения!..

– Коварны и бесчестны, миледи.

Та же большая ладонь нежно ложится мне на губы, дыхание спускается ниже, ласкает скулу. Вслед за дыханием – прикосновение языка и губ, слегка прикушенная мочка уха. Коварный негодяй прокладывает дорожку поцелуями от уха по шее, по груди, сам опускается на колени между моих ног – ах, эти широкие летящие юбки, пособницы бесчестных соблазнителей! Мое сердце пытается выскочить из-за ребер, дыхание сбивается, и я пытаюсь оттолкнуть негодяя от своей груди – он уже успел добраться до сосков, прямо сквозь шелковый трикотаж платья. Он тихо смеется, и его рука, соскользнув с моего рта, уже тянет вниз замочек молнии на спине. Я выгибаюсь, позволяя стянуть платье вниз, обнажив мои груди – ах, эти платья, которые нужно носить без белья, пособники бесстыжих похитителей! Ах, эти бесстыжие похитители, которым совершенно плевать на все приличия!

– Если вы сейчас же не прекратите, коварный негодяй, я буду кричать! – мой шепот полон негодования, а пальцы зарылись в короткие пряди – разумеется, чтобы выразить всю глубину моего возмущения.

– Конечно, будете, миледи, – он прикусывает мой сосок и гладит ногу в чулке, снизу вверх. – Только тише, а то нам будет завидовать весь зал.

Чтобы не завидовал весь зал, мне пришлось зажать ладонью рот – потому что молчать совсем, когда коварный соблазнитель вылизывал меня между ног, было совершенно невозможно. Он делал это так медленно и томительно, так сладко и тягуче, что я готова была орать и требовать сейчас же, немедленно…

Но негодяй прервался на самом интересном месте, заставив меня прикусить собственные пальцы, чтобы сдержать разочарованный стон.

– Моя невинная голубка хочет чего-то еще? – он посмотрел на меня снизу вверх с выражением все того же аристократического снобизма, и облизнулся. В полутьме его глаза блестели, а мимика скорее угадывалась, но это было неважно. Он был по-прежнему полностью одет, в отличие от меня, и от этого я чувствовала себя еще большей бесстыдницей. Парижская опера, Верди, лирическая ария – и я, с задранной юбкой, без белья, моя нога в тончайшем телесного цвета чулке на плече милорда в смокинге и с розовым бутоном в петлице…

– Хочу. Продолжайте, милорд.

– Сейчас, миледи. Я совсем забыл, у меня есть для вас подарок… – светским тоном, с галантной прохладцей, действующей на меня сейчас, как прикосновения льда к разгоряченной коже.

Не вставая с колен и продолжая глядеть мне в глаза, он достал из кармана нечто… я не увидела, что именно, завороженная его обещающей, собственнической улыбкой, и вздрогнула, когда это нечто – прохладное, гладкое и округлое – оказалось внутри меня и завибрировало. И тут же – он кладет второй шарик себе в рот и тянется ко мне, лижет нижние губы, заталкивает второй шарик в меня языком…

Наверное, я все же застонала. Не знаю. Не помню. Мне показалось, что в зрительном зале вспыхнули все люстры, и случилось землетрясение – потому что кресло подо мной закачалось, провалилось куда-то, и единственной опорой остались сильные мужские руки, держащие меня за бедра. А потом… потом… он оказался во мне – огромный, горячий, твердый, вместе с чертовыми вибрирующими шариками, и он двигался во мне, вбивал в чертов диванчик, зажимая мне рот ладонью и шепча:

– Моя… леди… Благовоспитанность…

Ну и как в такой обстановке я могла разобрать, что за оперу дают нынче в Париже? Правильно, совершенно никак. По крайней мере, первый акт… черт, теперь при словах «первый акт» я всегда буду краснеть, да?

Первое действие закончилось как-то слишком быстро и неожиданно. На сцене вскрикнула сопрано, ударили литавры, и моя юбка опустилась вместе с занавесом. А когда зажегся свет – я увидела рядом с собой идеального, невозмутимого лорда. Даже розочка не потерялась. Даже крахмальный воротничок не измялся. Вот как он так может, а? Негодяй и мерзавец, однозначно. Мне-то пришлось спешно красить губы, по счастью, только губы.

Я так ему и сказала, мол, вы – коварный негодяй, милорд. На что они бережно поправили бретельку моего платья, скромно потупились и поцеловали мне руку…

– Всегда к вашим услугам, миледи. Может быть, шампанского?

– Непременно, милорд.

И только вставая с диванчика, я поняла, что подарок милорда так и остался внутри меня. Два гладких шарика, которые в любой момент могут завибрировать или, хуже того, упасть – если я позволю себе их не удерживать. Белья-то на мне нет.

– Вы сегодня особенно восхитительны, миледи Пристойность, – прохладно-светским тоном, вот только в глазах цвета Тауэрских камней пляшут совсем не благопристойные британские черти.

В антракте мы пили шампанское, снова беседовали об искусстве с деловыми партнерами и их супругами, и мне казалось, что все они точно знают, чем мы с Кеем только что занимались. И что на мне нет трусиков, а внутри меня – шарики, и мне приходится сжиматься, чтобы не уронить их на блестящий паркет парижской оперы. Не знаю, как я пережила этот бесконечный антракт, но к его концу я пылала и вздрагивала от каждого прикосновения – а милорд Невозмутимость то и дело дотрагивался до меня – словно бы невзначай, строго в рамках приличий. И так же случайно со звонком на второй акт (никакой двусмысленности – именно на тот самый акт!) нажал на кнопочку пульта управления. И внутри меня завибрировало, зажужжало, почти неслышно, наверняка совсем неслышно, но мне-то показалось, что услышали и увидели все!

В ложу меня пропустили первой, заперли дверь и, положив мне руки на плечи, отвели к барьеру, прижали спиной к себе. В поясницу явственно уперлось твердое и горячее.

– Красиво, не так ли?

– Вот так, значит, развлекаются настоящие аристократы… – я слегка потерлась задом о его пах и с удовлетворением отметила, как сбилось его дыхание.

– Освященная веками традиция, – хмыкнул Кей и сунул колено между моих ног, а следом и руку, благо, перила были на уровне моей талии, и задранную юбку никто бы не заметил. – Мокрая, нежная, – он провел пальцами вдоль пульсирующих желанием складочек и между ягодиц, надавил скользким пальцем и просунул его внутрь. – Моя леди.

На миг показалось, что он сейчас сунет в меня не только палец – прямо так, стоя в ложе бельэтажа, на виду полного зала (свет уже гас, но для пожилой дамы из ложи напротив мы были как на ладони). От этой мысли закружилась голова, а жаркий голод внизу живота стал нестерпимым. Стало одновременно и безумно стыдно, и весело, и… я поняла, что если он захочет взять меня так – я позволю, и плевать, что нас увидят…

Нас уже видят. Из соседней ложи понимающе улыбается герр Олафсен. Он сидит ближе всего к перегородке, и ему отлично видно, как Кей прижимается ко мне. Надеюсь, хотя бы задранной юбки не замечает. И моих пылающих щек тоже – из всего освещения осталась лишь подсветка оркестровой ямы, занавес поднимается.

Я не успеваю разглядеть, кто выходит на сцену. Не успеваю понять, все же Верди сегодня дают или Россини. Кей тянет меня назад, в спасительное уединение, усаживает на себя, коротко выдыхает – и я сжимаю его в себе, его и вибрирующие шарики…

Тот вечер изменил мое отношение к театру раз и навсегда. И к милым маленьким сюрпризам – тоже. Пожалуй, вскоре я отомщу милорду. Никак нельзя, чтобы коварный мерзавец и негодяй остался безнаказанным! А орудием моей мести послужат не шарики, но кое-что другое, не менее интересное. И разрази меня Призрак Оперы, если милорду Совершенство не понравится!