Утро началось с запаха кофе и звона колокольчика. Знакомого с детства козьего колокольчика. Почему-то звенело прямо под ухом, а еще рядом ворочалось и сопело.
Открывать глаза не хотелось, вставать – тоже, а хотелось еще поспать часов двенадцать. Или двадцать. Но колокольчик зазвенел особенно сердито, и кто-то дернул Бонни за волосы.
– Кей, твой английский юмор!.. – прошипела Роза и дернула его за волосы снова. Колокольчик снова зазвенел.
Неподалеку раздался шелест газеты и тихий смешок.
А Бонни проснулся окончательно и вспомнил вчерашний вечер. В подробностях. И порадовался, что смуглые сицилийцы не краснеют, даже когда им очень стыдно за свою дурь.
– Утра, синьор Agnellino (ягненок), – неподражаемо светским тоном поздоровался Кей и позвенел кофейной ложечкой.
– Утра, il pastore grandioso, – отозвался Бонни.
Роза хихикнула и поцеловала Бонни в щеку. Хорошо хоть не обозвала бараном, а ведь могла. Поводов он дал выше головы. Придурок, как есть придурок.
Ну и ладно. Зато счастливый придурок.
Схватив Розу в охапку, он опрокинул ее на себя и поцеловал под звон колокольчика и смех Кея. И только потом открыл глаза и помог ей выпутать из волос – своих и ее, кто-то не поленился навязать морских узлов – желтую ленточку. Так как ленточка, даже с колокольчиком, летала плохо, то он запустил в английского юмориста подушкой.
– Горазды вы дрыхнуть, – хмыкнул Кей, поймав подушку на лету и даже не уронив свою драгоценную «Время-Деньги». – Могу я надеяться, что до послезавтрашнего вечера вы не найдете очередного невероятно серьезного повода для ссоры? Или взять вас с собой в Ватикан?
Бросив подушкой обратно в Бонни, он невозмутимо оправил белоснежные манжеты, стряхнул невидимую пылинку с лацкана светло-серого пиджака и налил себе еще кофе из серебряного кофейника.
– Мы будем вести себя хорошо, папочка, – пропела Розетта непередаваемо ядовитым голосом и потерлась щекой о грудь Бонни. – Chestnoe pionerskoe!
– Ну-ну, – скептически изогнув бровь, Кей продолжил распитие кофе.
Вставать по-прежнему было лень. Розетта уютно устроилась на нем, мягкая и растрепанная со сна, Кей мирно шелестел газетой, с кухни доносились отзвуки радио и металлический посудный стук. За окном светило солнце.
Прекрасное утро.
Самое подходящее утро для того, чтобы не откладывать на завтра то, что надо было сделать давным-давно.
– Розетта? – тихо позвал Бонни и, дождавшись ленивого шевеления, продолжил: – Ты вчера мне кое-что сказала…
– Ага, – так же лениво отозвалась она. – Я тебе много чего вчера сказала.
– Я вел себя как последняя скотина. Потому что дурак. Ты простишь меня?
– Ну, если ты хорошо попросишь… – она игриво погладила его по бедру.
Бонни зажмурился и невольно улыбнулся.
– Я очень хорошо попрошу. Chestnoe pionerskoe! – он не слишком хорошо понимал, причем тут первопроходцы, но звучало хорошо. Роза хихикнула, но Бонни не поддался. Кое-что надо сказать вслух. Просто потому что надо. – Мне жаль, что я обидел тебя. И в «Зажигалке», и вчера…
– И у синьора «Пьетро», и еще раньше в «Зажигалке», – насмешливо добавила Розетта.
Кажется, Бонни начал понимать, почему Кей так нежно зовет ее Колючкой.
– И когда ты только пришла к нам на кастинг, – со вздохом добавил он. – У меня отвратительный характер, но…
– Kozlogenyj, – она тоже вздохнула, а Кей, зараза этакая, тихонько хрюкнул в свою газету.
– Опять ты надо мной смеешься.
– Ты такой самокритичный!.. – она хрюкнула в тон Кею и, наконец, рассмеялась. – Ты, ты… такой… гений!
– Такой, ага, – Бонни обнял ее крепче, чтобы от смеха не свалилась с кровати. – Зато тебе со мной не скучно.
– Ой, не скучно… – в последний раз всхлипнув, она поднялась над ним, опершись на локти, и глянула серьезно. – Бонни, я не хочу повторения. Мне было слишком больно. Не знаю, какого черта ты сбежал и две недели делал вид, что знать меня не знаешь, но если еще раз… Короче, выпорю так, что неделю сидеть не сможешь. Ты меня понял, Сицилия? – Она сгребла его за волосы, сжала, приблизила горящие глаза.
Ослепительная волна желания родилась в паху, захлестнула с головой, вышибая все мысли из головы… мысли? Там были какие-то мысли? К черту!
– Да, мадонна, – он обнял ее ладонями за бедра, подвигая выше.
– А если застану тебя с очередной сучкой… – она сжала его волосы сильнее, так, что Бонни не смог сдержать стона.
– Не застанешь… – он рывком вошел в нее, перекатил на спину, выдохнул ей в шею: – Мадонна!
– Больной… ублюдок! – ответила она, обхватывая его ногами и впиваясь ногтями ему в задницу, и подалась навстречу. – Ты мой, слышишь?
– Твой… – двигаться в ней, горячей и тесной, было безумно хорошо и правильно, а под взглядом Кея, отложившего свою газету, и вовсе… – Твой, мадонна.
Она сжалась вокруг него, жалобно застонала, потянула его за волосы – и его мир, сузившись до единственной пылающей точки, взорвался, выплеснулся в сладкую невесомость. В нее. В самую прекрасную женщину на свете.
– Пожалуй, я начинаю верить в ваше примерное поведение, – прозвучало совсем рядом, матрас прогнулся, на затылок легла тяжелая рука… И робкие, едва проснувшиеся мысли снова покинули голову Бонни: у него опять нашлось куда более приятное и полезное занятие, чем думать.
***
– Том!
Нет ответа.
– Том, твою мать!
Нет ответа.
Бонни чувствовал себя тетушкой Полли, которую какой-то черт занес в закулисные лабиринты. Артисты, охрана и рабочие сцены косились на него с недоумением, но молчали и не решались заступить дорогу. И правильно. Целее будут.
– Где этот яйцекладущий утконос? Том, я тебя все равно найду! Том!
Недоделанный спаситель Отечества нашелся в кабинете администратора. То есть в сортире при кабинете администратора. Когда Бонни заглянул – Фил, что-то просматривающий на экране ноутбука, кивнул на запертую дверь и гадостно ухмыльнулся.
– Ты, кот шелудивый, собираешься там сидеть до конца спектакля?
Из-за двери послышалось невнятно-возмущенное бухтение. Скрип. Вздох. Снова бухтение. И тишина. Видимо, Том решил прикинуться туалетным ершиком.
Бонни вежливо постучал в дверь. Еще раз постучал, сильнее.
– Том, дверь долго не продержится, – прокомментировал Фил.
– Она крепкая, – на удивление членораздельно отозвались из сортира.
Бонни молча ее пнул. Дверь затрещала, но устояла.
– Фил, убери его! Он меня убьет! – пожаловались из сортира.
– Не могу, Том, – со слоновьей дозой сочувствия отозвался Фил. – Мой контракт запрещает вмешиваться в творческий процесс.
– Это не творческий… Фил! – после второго пинка и треска в мяуканье появились панические нотки. – Я хотел как лучше! Перестань!
– Выходи, Томми. Тогда я, быть может, не стану тебя убивать.
– Обещаешь?
– Слово сицилийца, Томми.
В сортире зашуршало, хлюпнуло (носом), потопталось. И, наконец, отперло дверь.
Бонни терпеливо ждал, хотя кулаки чесались врезать Тому сию секунду, а следом притопить в унитазе. Самое подходящее место для дерьма, которое у кота шелудивого вместо мозгов!
– Ты обещал, – на морде Тома была написана вся скорбь еврейского народа.
– Ага, – сказал Бонни и засветил придурку под дых.
Том согнулся пополам, хватая воздух. Бонни добавил сверху, по шее, и свалил его на пол. Слегка попинал. Всерьез бить рыжее недоразумение нельзя, и в самом деле помрет же. От разочарования в жизни.
Пока недоразумение жалобно поскуливало, прикрывая ладонями голову, Бонни сел на стол, отпил минералки из Филовой бутылки, заглянул в его ноут – и ничего интересного там не нашел, одни цифры и графики. Том продолжал скулить и вздрагивать, как будто его все еще пинали.
– Переигрываешь, Томми.
Рыжий вздрогнул, выглянул из-за ладоней. Поняв, что его больше не пинают, скорчил трагическую морду и сел не полу. Бедненький, маленький сиротка, хоть сейчас в фильм по Диккенсу с коронной фразой «не бейте, дяденька».
– Ты неблагодарная скотина, – убедившись, что бить его не будут, сиротинушка обнаглел. Даже плечи расправил и брови нахмурил. – Я ради тебя! А ты! А я! О тебе же заботился!.. Как ты мог!
– Мог еще и по хлебалу, Томми.
Рыжий заткнулся, только зыркнул обиженно. Вот как этому великовозрастному младенцу объяснить, что не надо заботиться о друзьях в меру своего кривого разумения?
Правильно. Никак.
– Из-за тебя, дебила, я чуть не потерял любимую девушку! Она не выйдет за меня! Ты хоть это понимаешь, идиот? Что если бы ты не тянул ручонки к моему телефону, сейчас она была бы моей невестой, а не будущей леди Говард! Я тебя просил обо мне заботиться, мать твою? Я тебя просил за меня решать, чьи звонки мне надо видеть, а чьи – нет?!
Бонни опомнился, только когда кто-то оттащил его от скулящего Тома и выплеснул в лицо воду.
– Утихни, – велел Фил, подавая ему салфетку. – Сам потом жалеть будешь.
– Не буду, Фил. Все, больше я с этим придурком дела не имею. Хватит с меня.
– Это с меня хватит! – Том вскочил, гневно сверкая заплывающим глазом. – Никогда больше! Ни за что!.. Я тебе… для тебя… Все! Адью!
Снеся ни в чем не повинный стул и едва не набив шишку о дверной косяк, Том выскочил прочь. А Бонни, утершись салфеткой, допил минералку и вернул пустую бутылку Филу. Тот покачал головой:
– Придурки. Нельзя это было сделать не перед премьерой?
– Нельзя. Сколько там?
– Без десяти. Давай, двигай одеваться, герой-любовник.
– Нормально, успею. Кстати, предупреди там, чтобы мисс Роу пропустили за сцену.
Фил закрыл ладонью лицо и проворчал что-то матерное по-русски, уже Бонни вслед.
Десять минут – чтобы загримироваться, одеться и выйти на сцену. Нормально. Сегодня он сыграет лучше, чем вчера. Потому что сегодня он будет петь для нее, только для нее – как обещал. А после спектакля она придет к нему в гримерку, и…
Пока над ним спешно трудились костюмеры и гримерша, Бонни улыбался. Сегодня – прекрасный день. Самый лучший день в его жизни.
Шоу продолжается!