1

Меня зовут Мадам. И мне страшно нравится это имя. Вы застали меня в маленьком нелепом кафе со смешным названием «Колобок». Если вы где-то рядом, то сообщаю вам, что очаровательная женщина за столиком справа от окна — это я. А мужчина напротив — мой собственный муж. Да-да, вот этот, похожий на молодого Бельмондо, а следовательно, на всех пройдох-героев, которых тот когда-либо сыграл. Он даже не смотрит в мою сторону и всем своим видом показывает, насколько ему муторно сидеть тут и ждать, когда я наконец проглочу остатки пирожка с яблочной начинкой. Он озирается по сторонам, он демонстративно разглядывает официанток, он не стесняясь зевает во весь рот, а я все никак не могу осилить пирожок, потому что тот встал мне поперек горла. Его зовут Джек. Хотя когда мы встретились впервые, он был просто Женей. Но, как говорится, — время идет, все меняется…

О чем, интересно, он сейчас думает? Может быть, об этой девчонке, что сидит за кассой и шелохнуться не смеет под его взглядом? Вряд ли. Скорее всего — о деньгах. Это лейтмотив всех его рассуждений и переживаний. Говорить с ним нет никакого желания. В последнее время он способен произносить только три фразы: «Мадам, как ты пуста. Мадам, какие пошлости ты говоришь. Неужели, Мадам, ты совсем ничего не чувствуешь?» Пирожок наконец съеден, и теперь я пью противную колу с неимоверным количеством льда. Он смотрит на часы, всем своим видом показывая, что торопится, что ему нужно заниматься делами. «В конце концов, Мадам, это ведь наши общие дела!» Как будто могло быть иначе… Интересно, чем бы он занимался, если бы я была обыкновенной женщиной, каких сотни? Пожалуй, тогда он никуда бы и не торопился. Но я не обыкновенная женщина, я — Мадам! Ах да, вы ведь даже не догадываетесь…

Скрытые мои таланты обнаружились три года назад. Выяснилось, что Мадам способна оказывать на человечество поразительное воздействие. Каким образом? Сама до конца не понимаю. С виду я обычная женщина, но… Ладно, не буду скромничать. Тело Мадам выверено по особой божественной мерке, движения размерены уникальным внутренним ритмом, который, нужно сказать, я способна генерировать по собственному желанию. Одним словом, если бы Мадам жила во времена древних греков, именно из-за нее разгорелась бы Троянская война, на месте Клеопатры она бы успешно правила половиной мира, в более поздние времена именовалась бы Помпадур, а в условиях современности выполняет скромную роль фотомодели. Правда, модели номер один, получающей баснословные гонорары и приглашения на съемки со всех концов света. Жене в этом отводится безусловно самая «важная» роль — считать доходы и выбирать контракты. Убийственно трудно, согласитесь?

Конечно, вы меня видели не раз и прекрасно помните. Не могу сказать, в каких рекламах я снялась, потому что это коммерческая тайна. Но вы и сами догадаетесь. Помните ту дурацкую рекламу, на которой мелькнула женская рука, поглаживающая заварочный чайник? Рука как рука, чайник как чайник, но у вас, могу поспорить, появился неутолимый зуд немедленно бежать в магазин и прикупить именно эту марку чая. Вспомнили? Вы ведь сбегали тогда, могу поспорить. Не утерпели до завтрашнего дня. Заварили сразу же, как только переступили порог квартиры, пили обжигающе горячим… Откуда я это знаю? Первая же реклама, где снялась даже не вся Мадам, а только ее точеная маленькая кисть, моментально подняла продажу того самого дурацкого чая на тысячу процентов. На тысячу, понимаете ли вы это? Не на сто, не на двести — ровно на тысячу.

У директора компании на радостях случился легкий сердечный приступ, но так сразу никто не понял, что именно произошло. Мадам вместе с продюсером-мужем тогда выгнали взашей, пригласили модную молоденькую актриску и сняли вторую серию рекламы — эффект оказался нулевым. Пока директор приходил в себя, пил валидол вперемешку с армянским коньяком, мы с Женей уже снова стояли на съемочной площадке, но теперь не в Москве, а в Санкт-Петербурге, и я нежно обнимала отвратительно пахнущую резиновую шину. На следующий день шины с петербургского склада были распроданы все до одной, а муж перестал кидаться к телефону, почувствовав, что весь мир с этого дня у нас в кармане. Было несколько человек, участвовавших в обеих наших съемках, именно от них и пополз слух о баснословных способностях Мадам. Пока большие рекламные боссы складывали два и два, в сотый раз просматривая в уютных личных кинозалах рекламные ролики с Мадам, Женя начал действовать.

Он остановил свой выбор на небольшой американской конторе и заключил договор на самостоятельное создание рекламы. Он не просил гонорара, — нет. Он был скромен. Он попросил один процент, всего лишь один, да и то в том случае, если оборот продаж рекламируемого товара увеличится в пять раз. Ему отвечали сначала, что это — глупость, но он стоял на своем, повторяя, что хочет только одного — чтобы эта глупость значилась в документах и была сплошь покрыта их гербовыми печатями.

Через неделю Мадам пришлось несколько раз босиком обойти вокруг новенькой блестящей «ауди». В заключение ее розовые пяточки мелькнули на капоте, и наша с Женей жизнь переменилась раз и навсегда. Мы едва успевали благоустраивать наш быт и обновлять гардероб, вихрем взлетев по лестнице материального благополучия. Все произошло так быстро, что мы и не почувствовали перемен… А ведь мы переменились! Особенно — он!

У него звонит телефон. Терпеть не могу эту слащавую мелодию. Он достает трубку, сердито смотрит на меня, потом радостно улыбается не мне, — трубке. Ах, это Кларисса…

— Это Кларисса? — спрашиваю я, удивленно приподняв брови.

Он машет на меня рукой, сурово хмурится и снова улыбается трубке. Конечно, Кларисса, кто же еще?

Кларисса — моя лучшая подруга. Так считает он. Вообще-то у меня много подруг и друзей. Но все они друзья Мадам, тогда как Кларисса ходила в моих подругах со времен моего золотого детства. Лучшая — так лучшая, Мадам не любит вступать в споры и не видит резона возражать. Бедная Кларисса — маленькая толстушка с бледно-фиолетовыми глазками. Ямочки на щеках и подбородке делают ее трогательной. И это все ее достоинства. Кларисса — старая дева без затей и потуг прервать свое затянувшееся девичество. Поэтому, наверно, ей ничего не остается, как читать с утра до ночи книги, а потом с жаром пересказывать их моему мужу.

«Она так тонко разбирается в поэзии», — говорит Женя. Еще бы! Лет пять тому назад она мне как-то читала стишок собственного производства. Что-то такое там было про мужской торс, к которому ее героиня прижимается и стонет, сгорая от страсти. «Ее героиня», — разумеется, сильно сказано. Конечно же, героиня — это и есть сама Кларисса, плохо разбирающаяся в мужских торсах, практически никак не разбирающаяся… Мадам так хохотала тогда! А потом еще долго успокаивала хнычущую Клариссу… «Нет, я не хотела тебя обидеть. Нет, я не нарочно! Ты ведь знаешь, Мадам и мухи не обидит…» Мадам не умеет притворяться. Если ей смешно — она смеется. Стоит только подумать о маленькой Клариссе, прижимающей к своей переспелой груди по ночам вместо мужского торса подушку со сбившейся наволочкой, из которой лезет серое перо, и сгорающей от страсти, да еще со стонами в стихах, как снова разбирает смех. Но Мадам поклялась ей, что больше никогда не будет смеяться…

— Кларисса просит тебя заехать, — вежливо объявляет мне Женя и еще более вежливо обнадеживает трубку: — Прекрасно, я завезу ее по дороге.

— Разве тебе не в другую сторону? — спрашиваю я, допивая колу.

— Всегда рад услужить любимой женушке, — сообщает мне он, скривив рот.

Мужчина, решающий за женщину, что ей надлежит делать, — самоубийца. Поэтому я с сожалением смотрю на мужа, словно он стоит на карнизе девятого этажа. Если мужчина взялся поучать женщину — тушите свет, он проиграл, еще не раскрыв рта. Женщина ему мило улыбнется, сделает по-своему, но слушать с этой минуты перестанет раз и навсегда. Даже если это обычная женщина, а вовсе не Мадам.

До сих пор, знаете ли, попадаются типчики, изначально считающие себя, э-э-э, как бы это помягче сказать? Разумнее, что ли. Они уже стоят на ступень выше и разговаривают со слабой (как им кажется) половиной человечества немного свысока. Женщины для них — что дети: непременно следует воспитывать и обуздывать. Непревзойденные тупицы: их удел — грандиозно-ветвистые рога, тяжести которых они даже не почувствуют.

— Разве тебе не доставит удовольствия навестить лучшую подругу? — примирительно спрашивает Женя, с облегчением вздыхая, отметив, что Мадам поставила пустой стаканчик на стол.

— Конечно, — говорю я ему почти радостно.

Милый, милый муж. Он только и делает, что думает о том, как бы доставить своей жене удовольствие. Ну нет у него в жизни другого занятия…

Мы трясемся по ухабам Кондратьевского проспекта. Кларисса живет у птичьего рынка в малюсенькой двухкомнатной квартирке, которую делит с умопомрачительной старушенцией. Добрую часть ее жизни занимают распри с соседкой по поводу совместного ведения коммунального хозяйства. Я знаю, первые слова Клариссы и на этот раз будут непременно о ней. Бабулька же, надо сказать, потрясающая стерва. И как только она умудрилась дожить до семидесяти лет с таким характером, когда каждое произнесенное ею слово вызывает у всех желание стукнуть ее как следует по голове. У всех, только не у Мадам. Ее старушенция обожает как родную дочь и часто, когда Клариссы не оказывается дома (а так случается почти всегда, если она зовет кого-нибудь в гости), бабулька зазывает Мадам к себе и, словно фильм ужасов, пересказывает интимные подробности бытовой жизни Клариссы. Мадам больше любит слушать старуху. Потому что бабулька вещает весело, совсем как радио, тогда как Кларисса начисто лишена чувства юмора.

Я посылаю мужу воздушный поцелуй, а он все не уезжает, надеясь убедиться, что я действительно войду в зловонный подъезд Клариссы, а не сверну в проходной дворик под арку и не удеру к другим своим лучшим подружкам поднимать настроение, которое он мне так беспощадно испортил. В подъезде, зажимая нос итальянским батистовым платочком, чтобы не задохнуться от зловония, я вынимаю из сумочки телефон и, косясь в окошко на лестничной клетке (ведь стоит до сих пор, пялится из машины!), набираю номер Алки и задушенно шепчу:

— Забери меня.

— Откуда?

Алка как всегда лаконична и понимает с полуслова. Говорит тоже задушенно, значит, недавно проснулась: работа у нее нервная и по большей части — ночная.

— От Клариссы.

— Через пару минут, держись, — обещает Алка, и я уже слышу шелест шелкового халата и чавканье меховых тапочек.

Конечно, она еще выпьет чашечку кофе и пара минут обернутся тремя четвертями часа, но она обязательно приедет, потому что терпеть не может Клариссу и возмущается ее притязаниями на мою душу.

Вздохнув, я сунула телефон обратно в сумку и уронила платок на ступеньки. Хороший был платочек, последний в упаковке. Но не поднимать же… «Прощай, платочек, — говорю я ему. — Мадам будет вспоминать тебя время от времени…»

В этот момент дверь Клариссы открывается и она обдает меня сиянием своих сиреневатых глаз.

— Здравствуй, Леночка.

Мадам терпеть не может, когда ее зовут по имени. Я подставляю щеку Клариссе, мысленно подгоняя Алку — ее кофеварку и потрепанный джип.

— Я так рада тебя видеть…

Мы не виделись пару месяцев. Но что такое пара месяцев для Клариссы, у которой ничего никогда не меняется? Та же неуютная комната, где вместо обоев по стенам стеллажи с пропылившимися книгами; та же репродукция на двери — Леда и божественный лебедь в момент совокупления; та же узкая кровать в углу, на которой при всем желании, кроме Клариссы, никто бы больше не уместился — не то что мужчина, даже карлик; тот же столик… Стоп! Мадам уже не помнит, когда в последний раз видела этот столик. Обычно он завален журналами, книгами и стихами Клариссы так, что скорее похож на груду макулатуры. Но сегодня столик пуст, почти чист и накрыт к чаю. Похоже, лучшая подруга действительно ждала Мадам: не ушла по рассеянности в библиотеку, позабыв о своем приглашении, не спустилась поболтать к соседке этажом ниже. Мысль о заговоре Клариссы с любимым мужем посетила меня в тот самый миг, когда я увидела столик, а укрепиться в этом подозрении помогла сама Кларисса — вид у нее был виноватый, но решительный.

— Как ты? — спросила Кларисса, присаживаясь на потертый пуфик и указывая Мадам на единственный колченогий стул.

— Старею. Пора на свалку…

Мадам не любит хитрить. И еще больше не любит, когда хитрят с нею. Если Кларисса с Женей сговорились, то следует сразу заставить ее выложить все карты. Иначе появится Алка, а Мадам все-таки прелюбопытно узнать, какими же функциями наделил любезный муж любимую подругу.

— Ну что ты, Мадам! — все-таки вспомнила о моей нелюбви к «Леночке» Кларисса. — По сравнению со мной ты…

Мадам никогда не перебивает людей, делающих ей комплименты. Помнится, однажды, на съемках в Торонто, я даже пропустила обед, потому что продюсер рекламного ролика никак не мог остановиться, выражая Мадам свои чувства.

— Так считает Джек, — говорю я, глядя Клариссе в глаза, когда та закончила то ли хвалить меня, то ли ругать себя.

— Он вовсе не о том… — сразу же выдала себя Кларисса, и ее сиреневые глазки загорелись легкой досадой. — Мадам, не буду ходить вокруг да около, Женя рассказал мне о своих планах.

— У него появились планы? — Я добавила в свой тон изрядную порцию яда, чтобы Кларисса прекратила наконец разыгрывать из себя учительницу начальной школы для умственно отсталых детей.

— У вас, — с готовностью поправилась Кларисса, — конечно, у вас. Я так сказала только оттого, что думала — ты не разделяешь его идею.

Да, совсем позабыла: мой муж — генератор идей. Все, что высказывает он, есть гениальная идея уже по определению; все, что исходит из чужих уст, — ничего не значащие пустые слова.

— Ты имеешь в виду приглашение сниматься в кино и гениальный сценарий, который он подсовывает каждый день мне чуть ли не под подушку?

Кларисса смотрит на меня молча, улыбаясь, словно мать на родное дитя, догадавшееся не пачкать штанишки, а попроситься на горшок. Я улыбаюсь ей в ответ также тепло и искренне. Мадам не любит расстраивать людей, не соответствуя их ожиданиям. К чему? Их жизнь и так полна горестей и страданий. Мадам стремится дать каждому то, чего от нее хотят. Мадам называет это «всем сестрам — по серьгам». Кларисса хочет ее в чем-то убедить? Пожалуйста! Вот она перед ней: добрая Мадам, внимательная к чужому мнению Мадам, покладистая Мадам. Все равно сейчас нагрянет Алка…

— Знаешь, если честно, — говорит Кларисса и доверительно трогает меня за локоть, — я бы с ума сошла от радости, если бы ты согласилась сниматься. Подожди. — Она резко предупредила мой возможный ответ и театрально зажмурилась: — Я часто представляю: большой кинозал, премьера, я сижу в первом ряду и плачу так, что никакого удержу…

— Тебе хочется поплакать? — спрашивает добрая Мадам.

— Мне хочется увидеть тебя в кино. — От досады на мою недогадливость Кларисса легонько хлопает меня ладонью по руке. (Жест, как ей кажется, разрешенный только среди самых близких людей…) — Я бы с ума сошла от радости. Да и не только я, ты ведь знаешь! Кстати, о чем этот сценарий?

Совсем за дуру держит. Поди уже дважды прочитала и нарыдалась в подушку. К тому же прекрасно знает, что я не желаю его читать.

— Да как-то все не удосужусь…

— Мадам — Кларисса качает головой, — обещай мне, что прочтешь и непременно мне расскажешь. Ты ведь не откажешься от роли?

Не желая отвечать (Мадам никогда никого не обманывает), я мечтательно улыбаюсь и созерцаю облупившийся потолок. Вот привязались-то! Сначала Женька, теперь еще и она. Мадам затягивает повисшую паузу — и тут из коридора доносится вопль полоумной старушенции, отчего Кларисса хватается за голову и меняется в лице. Вопль, так некстати ворвавшийся в комнату, обрушивает атмосферу доверительной беседы, которую так кропотливо создавала моя лучшая подруга все это время. Кларисса бросается к двери, Мадам смотрит на часы: Алка действительно торопилась. Мадам не сомневается: только Алка могла бы за считанные мгновения довести старуху до инфаркта…

Мадам в последний раз оглядывает комнату, так тщательно подготовленную к ее приходу. Что, интересно, еще из декораций предполагалось пустить в ход? Где то самое ружье, которое должно было выстрелить в третьем акте? Я обхожу все углы, присматриваясь к вещам. Это не то, это тоже не то, это тоже… Хотя постой-ка! Где это видано, чтобы Кларисса читала бульварную прессу? Она же ее на дух не переносит! Статейка отчеркнута красным карандашом. Нет, у Клариссы определенно замашки учительницы младших классов. А… Ух ты! Ничего себе! А я и не знала! Как она умерла? Ха-ха-как… ха-ха…

— Лена… — Бедная Кларисса умоляюще смотрит на меня, а я сквозь нее на Алку. — Лена, тут… — Она безнадежно разводит руками.

— Привет, — бодро говорит Алка. — Ехала мимо, позвонили на трубку. У тебя какие-то пробы? Я не поняла, но на всякий случай решила заехать. Вперед?

Мадам делает скорбное лицо, подходит к расстроенной Клариссе, нежно берет ее за локоть и целует в щеку. Добрая Мадам, ласковая Мадам.

— Извини, — говорю я проникновенно. — Все эта работа! Действительно, пора задуматься…

Кларисса вздрагивает, млеет и омывает меня сиреневым взглядом. Это ты хотела услышать, родная моя? На, пожалуйста. Кларисса кивает головой много раз с видом заговорщицы, посматривая на Алку с чувством превосходства.

— Подумай об этом, — говорит она тоном гуру, без всякой просьбы в голосе.

На лестничной клетке мы расстаемся. Платка моего на ступеньках уже нет, подфартило кому-то. Алка бежит вниз как ненормальная и уверена — не дышит. Она в такие места заходит исключительно по просьбе Мадам или за большие деньги.

Когда я спускаюсь вниз, Алка уже сидит за рулем. Говорит она всегда быстро и отрывисто:

— Чик, Мадам, кадрик: «Лена!!!»

Алка корчит убийственно страшную рожу, глаза у нее буквально выпрыгивают из орбит, язык свешивается набок, как у собаки. (Старичок, в этот самый момент поравнявшийся с нашей машиной, останавливается как вкопанный и с ужасом наблюдает за Алкой, которая изображает реакцию Клариссы на свое появление.)

Алка все измеряет в кадриках. Ее первый любовник был фотографом, поэтому, наверно, так въелись в ее сущность эти треклятые кадрики. «Знаешь, Мадам, как хорошо там было? Чик, кадрик: я в красном бикини ползу по пляжу…» Так и хранит свои кадрики в памяти. Ей удобно, а Мадам все равно. Хотя нет, не все равно: Алка забавная, с ней просто и весело. И кадрики ее забавные. Это вам не вечно тоскливая заумная Кларисса.

— Ты слышала про Соболеву? — Перед глазами Мадам все еще стоит яркий заголовок бульварной газетенки: «Смертельная бледность».

— Мадам интересуется соперницами? — Алка бросает на меня быстрый взгляд, выжимая сцепление. — Это что, плоды общения склариссохвостыми?

— Статейку обнаружила, — морщусь я.

— Ты стала читать газеты? — От удивления Алка напрочь оставляет попытки завести машину. — Мадам, что случилось?

— Соболева умерла, — чувствую себя полной дурой, но все еще пытаюсь что-то ей объяснить.

— Мадам! — Алка поворачивается ко мне. — Я здесь ни при чем, ты же знаешь…

— Знаю.

— Так в чем проблема? Ее нет, мы есть. Нам повезло больше. Куда рванем?

— Давай в клуб. Я пережила тяжелое утро.

— Давай.

Алка никогда не возражает. И это в ней мне нравится больше всего. К тому же мы с ней очень похожи. Она тоже профессионал высокого класса, только на другом поприще. Пользуется славой в определенных кругах, но мало кто знает ее в лицо (как и меня). Да и гонорары у нее, может быть, лишь чуть-чуть уступают моим. Но есть у нас и существенное различие — она «холостяк» и очень сочувствует мне по поводу моей несвободы.

В ее внешности нет ничего такого особенного, чтобы, как говорят, «увидел — закачался».

Напротив, она обыкновенная (с виду) маленькая блондинка (крашеная) с фигуркой, как у тринадцатилетнего подростка. Но вот энергия — бешеная. Заводится с полоборота. Включается легким касанием руки, к сексу относится как к базовой потребности организма, которую оставить неудовлетворенной — смерти подобно. А потребности у нее эти — о-хо-хо! Все это ощущается мужчинами на расстоянии до одного километра. Когда в клубе Алка раскрывает рот и начинает частить про свои кадрики, мужчины за соседними столами тихо поскуливают и нервно стаскивают с пальцев обручальные кольца.

У Алки есть профессиональное прозвище: Алка-пистолет. Она киллер. Но это — строго между нами. Даже наши клубные друзья — Микки и Ники — не знают об этом…

***

Кларисса задергивает шторы и кусает губы. Говорили, торопятся, а сами сидят в машине. Мерзавка эта Алка. И как только Лена ее терпит? Кларисса садится к столику, наливает чай, потом резко встает, чуть не опрокидывая шаткий столик, подходит к подоконнику, смотрит на газетку и обхватывает голову руками. «Господи, — шепчет она, — я такая рассеянная…» Кларисса берет стул, лезет под самый потолок и впихивает газету между толстыми томами «Всемирной литературы». Снова усаживается за столик, но, вытирая испарину, не прикасается к своей чашке, а бессмысленно смотрит в пространство…

***

Газета «Женские шалости» от 15 февраля 2001 года. Сверху яркие разноцветные заголовки: «Морщинам — бой!»; «Растяни молодость на восемьдесят пять лет: пищевые биологические добавки из бивня мамонта (распродажа)»: «Секрет идеальной фигуры Уитни Хаггенс: информация из первых рук»; «Смертельная бледность». Чуть ниже цветная фотография красивой молодой девушки, лежащей на простыне сложив на груди руки. В лице ее — ни кровинки. Подпись: «Элеонора Соболева доверилась гирудам!»

«Вам приходилось когда-нибудь слышать о том, что такое гирудотерапия? Если нет, то вы уж наверняка никогда не прибегнете к этому модному методу после прочтения нашей статьи. Гирудотерапия — это метод, при котором различные проблемы вашего здоровья решаются с помощью маленьких кровососущих тварей, именуемых в просторечии пиявками. Они действительно помогают людям избавиться от тысячихворей, но могут стать и причиной ужасной трагедии, такой, например, какая произошла с нашей знаменитой фотомоделью Э. Соболевой.

Всем известно, что значительную часть времени фотомодели проводят в салонах красоты. Массаж, маникюр, прическа — все это для них не просто прихоть или каприз, а профессиональная необходимость. Соболева еще совсем недавно заявила в одном из интервью, что салон красоты на Каменноостровском проспекте для нее «что дом родной». И нужно же было случиться так, что ровно через две недели после этого ее настигла такая нелепая смерть. И где? Именно в «родном доме».

Косметолог — женщина со стажем и опытом — уверяет, что оставила Элеонору отдыхать на кушетке после массажа и вышла поговорить с клиенткой, которая интересовалась различными аппаратными процедурами. Их разговор затянулся на добрые полчаса, а когда она вернулась в свой кабинет, то глазам ее открылось чудовищное зрелище. Соболева по-прежнему лежала на кушетке, но была теперь бледнее простыни, а на ее теле извивалась добрая сотня маленьких черных пиявок. Каким-то образом все они за столь короткое время переместились из аквариума, стоящего в шкафу, на тело девушки Женщина попыталась смахнуть маленьких кровопийц с тела Соболевой, но, не имея навыка обращения с пиявками, ничего не смогла сделать до приезда «скорой помощи». Ожидание неотложки не пошло девушке на пользу. Прибавьте к этому плохую сворачиваемость крови и… через несколько часов Соболевой не стало.

Вопрос о том, трагическая ли случайность или чей-то злой расчетливый умысел привел к гибели известной фотомодели, остается открытым… Гирудотерапевт уверяет, что Соболева не однажды интересовалась у него, возможно ли с помощью пиявок приобрести столь модную нынче бледность, и он рассказал ей о том, как выращивают и ставят пиявок и сколько пользы они приносят человеческому организму. Девушка явно заинтересовалась его рассказом и вполне могла самостоятельно решиться на эксперимент, оказавшийся для нее роковым…»

***

Я смотрю на нее и в который раз спрашиваю себя: за какие грехи Бог послал мне тяжелейшее испытание в виде любви к Мадам? Что такого натворил я, каких долгов перед ангелами наделали мои предки, что мне приходится расплачиваться за них столь жутким образом? Сейчас она обыкновенная девчонка. Вот сидит и чуть ли не пальчики облизывает, доедая свой любимый пирожок. Нежность подступает к горлу, но я принуждаю себя зевать и смотреть в окно, потому что знаю — эта нежность не имеет объекта. Женщина, сидящая передо мной, может изобразить что угодно, на самом же деле она — чудовище…

День, когда мы с ней встретились, я помню до мелочей…

Это был один из самых заунывных осенних дней. Под ногами грязь и лужи, величиной с озера. Сверху моросящий дождь и беспросветно-серая пелена неба. Ветер, как выражаются синоптики, порывами, и порывы эти пронизывали до костей.

Я шел по Ярославскому проспекту, стараясь не попасть в какую-нибудь яму, и удивлялся, кому пришло в голову назвать эту улочку проспектом. Рядом, на Энгельса, действительно шумел город, а здесь стояли трехэтажные коттеджи, напоминавшие пригороды Санкт-Петербурга начала двадцатого века. Возможно весной, когда зацветет сирень, или зимой, когда повсюду будут развешаны снежные кружева, это место и будет выглядеть восхитительно, но пасмурной серой осенью, когда вокруг валялись почерневшие трупы листьев, проспект навевал тоскливые мысли о потустороннем.

Я был раздражен какими-то мелочами: неисправная зажигалка — раз, ветер, когда не удается прикурить ни с первого, ни с десятого раза, как ты ни вертись, — два, да еще девушка, шедшая на несколько метров впереди, — три. Ужасно она мне не понравилась. Плащишко серый, как осеннее небо, конский хвост на голове. И потом, чего ради, спрашивается, напяливать трехметровые каблуки, когда ходить на них не умеешь?! Она уже два или три раза споткнулась, а я, глядя на нее, сломал две спички, и теперь у меня оставалась одна — последняя.

Раздражение достигло предела. Мерзкая погода, отвратительная улица, противная девушка и только одна спичка. Я расстегнул куртку, чтобы загородиться от ветра, и зажег-таки последнюю спичку, а тут эта дура впереди снова покачнулась на каблуках, споткнулась и остановилась. Сейчас прикурю, догоню ее и скажу, какая она идиотка. Хотя вряд ли отважусь сказать, зато обдам презрительным взглядом, это уж непременно. Я прикурил, затянулся от души, поднял глаза и… выронил сигарету.

Вы бы видели, как она шла! Я подумал, что схожу с ума… Описать это невозможно. Сказать шла плавно, покачивая бедрами, — вздор и ерунда. Она шла так, что у меня по спине побежали мурашки. Осень сгинула, вокруг бушевал ярый май, ее волосы светились янтарем, унылый проспект превратился в праздничные Елисейские поля. Мне потребовалось время, чтобы осознать: перемена произошла во мне, а источник — она.

Я посмотрел по сторонам. Метрах в десяти от меня стоял пожилой мужчина с черной таксой на поводке и провожал ее таким пронзительным взглядом, словно ему было двадцать, а не шестьдесят. Я догнал ее и шел некоторое время след в след, не зная, как подступиться. Она почувствовала, обернулась и улыбнулась мне. Я сказал: «Мадам, разрешите узнать ваше имя…» Она рассмеялась. И меня не стало. Я растворился в волнах той магии, которую она излучала. И с тех пор мне часто снится один и тот же сон: она оборачивается и улыбается. Невозможный сон, я каждый раз просыпаюсь в изнеможении от счастья…

Мы познакомились тогда; хотя слов, которые были сказаны, не помню. Встречались каждый день, бродили по улицам, не замечая зимних холодов, а через два месяца поженились. Ее мама была так добра к нам, что уступила свою маленькую квартирку, переехав жить к сестре. Каждое утро я шел на работу, чтобы отсидеть положенные восемь часов, а потом летел к ней упиваться каждой минутой, каждым часом своей любви. Не скажу — нашей. Она никогда не теряла голову, даже когда еще не была Мадам. Всегда ровная, спокойная, терпеливая. Ее любимая фразочка «Всем сестрам по серьгам» порой причиняла мне страшную боль. А что, если и мне она точно так же, как другим, просто дает то, чего я от нее хочу? Мадам не любит споров… Мадам всегда плывет по течению…

Мадам была тем драгоценным камнем, который требует соответствующей оправы. Я видел ее в разноцветных шелках, в красивом спортивном автомобиле, бродящей по анфиладам комнат. Что я мог ей дать? Зарплату в четыре сотни плюс премиальные. Да и кто я был? Бывший десантник, ныне испытатель парашютов, ищущий приключений на свою голову. Меня завораживал риск, привлекала опасность: чем меньше шансов было не сломать себе шею, тем охотнее я ввязывался в проект. Но теперь, познакомившись с Мадам, я все чаще стал испытывать страх перед прыжками. Мне было что терять. Я нашел то, что искал. К чему же каждый день рисковать жизнью? И я перешел работать в отдел мальчиком на побегушках. Да и взяли-то за былые мои заслуги помощником помощника бухгалтера. Получать образование было поздно, ожидать, что с неба свалится денежная работенка, не приходилось.

Днем и ночью я ломал голову над тем, как сделать так, чтобы моя Леночка не провела остаток жизни в обшарпанной маленькой квартирке на Ярославском проспекте. Хотя ей, похоже, было абсолютно все равно. У нее никогда не было ни страстных желаний, ни сильных чувств. Она словно спала с самого детства и не собиралась просыпаться «Неужели ты совсем ничего не чувствуешь, Мадам?»

Я нашел выход не сразу. Как-то, получив неурочную премию, я купил фотоаппарат и отщелкал три пленки кряду, снимая мою ненаглядную девочку. Я просил ее: «Сделай весну!» — и она научилась понимать меня. Что-то неуловимо меняла в себе и начинала светиться. Фотоаппарат это свечение улавливал, и снимки, которые я принес на работу, произвели на моих коллег потрясающее впечатление. Трое назойливо стали набиваться к нам в гости, двое втянули животы и приосанились, молоденький практикант впал в прострацию.

Я все понял. Они чувствуют то же, что и я. Если выпустить Мадам на большую сцену… Страшно было даже представить себе, что тогда начнется! Успех будет потрясающим, но я могу потерять ее. Второе предположение было до того невыносимым, что я начисто отверг все свои планы разбогатеть за счет талантов жены и подумывал, как бы использовать собственные резервы.

Нужно сказать, что Леночка в принципе существо довольно неуклюжее. Она может споткнуться на ровном месте, часто бьет посуду и вообще не привлекает ничьего внимания, пока что-то не заставляет ее «включить режим свечения». Господи, не знаю, как она это делает, знаю только, что это оружие смертельное и поражает в самое сердце. До нашей встречи она, похоже, совсем не осознавала своего действия или почти совсем не пользовалась своим талантом. Но я же сам, как последний дурак, объяснил ей, что к чему. И вскоре Леночка вошла во вкус. Идем мы с ней, к примеру, по Невскому. И вдруг я замечаю, что прохожие смотрят на нас во все глаза, налетают друг на друга, открывают рты. Это она развлекается. Я, к сожалению, теперь не всегда чувствую, когда она начинает… Что начинает? Даже не знаю, как это назвать. (Недавно в Калифорнийском университете нам сказали, что Мадам генерирует какие-то особые волны, какой-то ритм, но даже тамошние профессора не сумели дать вразумительного ответа, каким образом этот ритм запечатлевают кино- и фотокамеры.)

То ли она стала шалить слишком часто, то ли я все-таки сдался своим мыслям относительно достойной оправы, но, в конце концов, отправился искать счастья в рекламном бизнесе. Первые же наши попытки оказались настолько успешными, что у меня голова пошла кругом. А Мадам даже бровью не повела. Она продолжала плыть по течению. Я тогда был настолько ослеплен любовью, что ни разу не задумался, что она за человек. Спроси я сам у себя, что она за человек, — и на ум приходила бархатистая кожа, безупречная талия и умопомрачительные бездны, в которые я летел во время наших любовных игр. Я не знал, что она за человек. (Или она и не была никаким человеком?)

Вот ее лучшая подруга Кларисса, та — да, та была человеком. Она могла бесконечно рассказывать о прочитанных книгах, излагать какие-то философские учения и доктрины, сыпать цитатами из стихов, и глаза у нее все время горели сиреневым огнем. Кларисса была живой, умной, страстной. Моя Леночка не шла с ней ни в какое сравнение. Если бы я встретил Клариссу тогда на Ярославском проспекте… Но, когда мы с ней познакомились, я уже любил Мадам. Не знаю до сих пор — может быть, безответно. А Кларисса тем временем безответно влюбилась в меня…

Третий рекламный ролик пролил для меня некоторый свет на душу Мадам. До этого мне было все равно, как зарабатывать деньги. Точнее, я не думал об этом. К тому же рекламный бизнес, даже с применением сверхъестественных способностей Мадам, казался мне вполне безобидным. Но после третьей нашей рекламы с «ауди» произошел странный случай.

В центр продажи автомобилей приползла восьмидесятилетняя старуха с клюшкой и заявила, что желает немедленно приобрести автомобиль. Над ней посмеялись и хотели вытолкать прочь, — больно уж вид у нее был засаленный. Но бабка упиралась, а потом и вовсе вырвалась и дрожащими руками достала из-за пазухи пачку новеньких хрустящих долларов.

Чтобы купить ненужную ей машину, которую рекламировала Мадам, она продала квартиру… Я целый день не мог прийти в себя и вечером рассказал о случившемся жене. Она хохотала до слез. И тут я понял, что совсем не знаю эту женщину. Я никогда не думал о том, какой она человек. В тот миг она показалась мне чудовищем: бездушным и жестоким. А в следующий миг я вновь был в полной ее власти, потому что звезды уже высыпали на небо и Мадам захотелось любви, и ее магические чары уже были разлиты по дому и дразнили медовым ароматом. Мои вечные цепи…

Но теперь, теперь все переменилось. Нам наступают на пятки. Скоро мы никому не будем нужны. Есть только одна возможность, но Мадам ничего не хочет слышать об этом… Я набираю номер Клариссы. Удалось ли ей уговорить Мадам?

— Нет! — Она в отчаянии. — Прости, Женечка, не получилось на этот раз. Но я… поверь, я сделаю все, что в моих силах. Это все Алка, и…

— Понимаю.

— Дай мне только еще один шанс. Я уговорю ее, — жарко твердит Кларисса, словно речь идет не о Мадам, а о нас с нею…

(Она делает это не для Мадам — для меня!)

— Да, Кларисса, если только…

— Что?

(Она даже дышать перестала…)

— Боюсь, ты можешь не согласиться.

— Я согласна на все, даже не спрашивая о чем речь, — говорит она, и торжественность этой клятвы меня несколько пугает.

— А если речь идет о твоей репутации?

Кларисса нервно смеется:

— Она в твоем полном распоряжении

 

2

Мы мчимся в клуб, и я искоса с благодарностью посматриваю на Алку. Умопомрачительная девушка! Алка начала свою карьеру лет в семнадцать, удрав из дома и бросив педагогический колледж, куда ее принудили поступить родители. Люди они были добросердечные и учли все на свете, кроме одного — Алкиного темперамента. «Сами такую народили, я не просилась», — оправдывалась она.

Пока ее сокурсницы, девочки со строгими взглядами, изучали психологию детского возраста, Алка активно изучала теорию и практику пикантных взаимоотношений между полами. Диплом педагога она не получила, но вот что касается второй науки, — нет таких дипломов, которые могли бы по достоинству отразить Алкины успехи и оценить мастерство.

Первый ее любовник, как я уже говорила, был фотографом. Именно ради него она сбежала из дома, прихватив с собой третью часть папочкиной зарплаты, обоснованно рассудив, что именно треть родители так и так потратили бы на нее. Фотограф был молод, пылок, и несколько дней напролет они не выходили из его квартиры, предаваясь любви, а в свободное время рассматривали его фотографии. (С тех пор Алкино восприятие жизни дробится на кадрики.)

Алка прямо на глазах из неопытной девочки превращалась в неугомонную любовницу, у которой напрочь отсутствуют чувства усталости и пресыщенности. В конце концов, фотограф утомился от избыточных нагрузок, а Алка только-только вошла во вкус тех незатейливых упражнений, уроки которых он ей преподал. Его интерес к ней таял, ее разгорался все ярче. Извечная песня. Через месяц он сбежал, а на следующий день оказалось, что квартира не его и что он не оплатил свое проживание за последний месяц. Владелица квартиры, вломившаяся ни свет ни заря после его побега, грозилась сдать Алку «куда следует», поэтому бедняжка была вынуждена оставить на столе папину зарплату и пойти куда глаза глядят.

Дойти ей посчастливилось лишь до первого фонаря, где ее, задыхаясь от бега трусцой, нагнал пожилой дядечка и пригласил в ресторан. Этот день кончился бы для нее весьма печально, если бы не стал началом ее карьеры. Дядечка напоил и накормил девушку в гостиничном ресторане, повел к себе в номер и предложил за некоторую сумму предаться с ним любви. Алка пожала плечами и сказала: «Почему бы нет?» Первые полчаса он держался молодцом и Алка даже подумывала о том, не остаться ли у него пожить, как вдруг дядечка страшно захрипел, пискнул что-то неразборчивое и дал дуба.

Алка заорала, но на ее крик явилась не горничная или дежурная по этажу, а плотный мужчина с усами и задумчивым взглядом. Первым делом он заткнул Алке рот, словно выключил кнопку сигнализации. Потом обошел вокруг мертвого старика и приказал Алке одеться. Взял ее за руку и вывел из гостиницы черным ходом.

Мужчина оказался большим боссом некоей организации, связанной то ли с мафией, то ли с государственными службами, — Алка не стремилась разобраться. «Ты, девочка, почище любого пистолета будешь!» С тех пор ее и использовали как киллера там, где представлялась такая возможность, или там, где не представлялось другой. За месяц Алка делала здорового молодого мужика астеником-невротиком, за неделю сводила мужчин среднего возраста с кардиологическими проблемами в могилу, за два дня, под напором ее невесомого почти тела, выходили из строя гипертоники. Это она рассказала мне как-то в порыве откровенности. И я понимаю почему. Мадам никого никогда не осуждает. Мадам принимает людей такими, какие они есть. А так хочется хоть кому-то рассказать о себе все-все-все…

Мадам и сама бы рассказала. Но — некому. Мадам страшно одинока.

В клубе нас встретили радостными криками. Микки и Ники сегодня выходные, поэтому с полудня, сразу же после открытия, заняли наш любимый карточный столик. (В клубе почти никого нет, только тип в черной широкополой шляпе за соседнем столиком. В последнее время он часто здесь крутится… И что самое смешное, мне еще ни разу не посчастливилось увидеть его лица.) Официант уже тащит мартини, как я люблю — много тоника и льда, я целую Микки и подставляю щеку Ники. Душа встает на место, но что-то ей все-таки мешает.

— Вы слышали про Соболеву? — спрашиваю я, усаживаясь.

— О! У Мадам навязчивая идея! — стонет Алка. — Чик, кадрик: Мадам впервые заглянула в газеты…

— Мы слышали, Мадам, — виновато говорит Микки, — но не хотели тебя расстраивать.

— Обалдеть! — смеется Алка. — Неужели кто-то будет кусать локти по поводу кончины конкурентки? Мы ее не знали, а печенье, что она рекламировала в последний раз, — сущая гадость.

— Это ведь не первый такой случай, — оправдывается вместе с женой Ники.

Алка показывает ему из-под стола кулак, и Мадам догадывается, что и она все знала.

— А с кем произошел первый?

Мадам не верит своим глазам: и здесь тоже заговор! Что же такое происходит?!

— Ирина Иркутская, помнишь такую?

— Не очень. — Мадам морщит лоб, пытаясь вспомнить, слышала ли она что-то о ней.

— Ты ее даже не знаешь! — вопит Алка. — Микки, сдавай! Не то я сейчас сдохну от жалости к голодающим детям Нигерии. Мадам, ты слышала, что в Нигерии дети голодают? Может, еще и этим заинтересуешься?

Алка права. Смотреть телевизор или читать газеты — последнее дело. Оттуда на твою бедную голову выливается целый ушат чужих проблем. От этого происходят все болезни и неудачи, так считает Алка.

— Сдавай, — говорю я Микки, улыбаясь. — Иркутскую тоже задушили гируды?

— Нет, ее нашли дома с изуродованным лицом — нанесла какую-то ультрасовременную косметическую маску.

— Ну и при чем здесь…

— Она тоже была фотомоделью, — тихо говорит Ники. — Ей сулили блестящую карьеру.

— Это что? Засада? Так, где у нас бармен? — кричит Алка и, размахивая руками, сама вдет к стойке. — Включи-ка, дружок, какую-нибудь забойную музычку. Да погромче! — шепчет она ему в ухо.

— Для тебя, радость моя, могу даже станцевать в набедренной повязке на столе, — томно отвечает ей молодой парень.

Алка смотрит на него оценивающе, даже перегибается слегка через стойку, чтобы разглядеть ту половину его тела, которая за ней скрывается.

— Если это все, на что ты способен, оставь эту забаву Ники. Он и выглядит получше, да и пляшет не от большой радости, а за деньги…

Алка возвращается к нам. В спину ей ударяют оглушительные аккорды. Больше из-за музыки ничего не слышно, но пока Алка болтала с барменом, Микки успела сказать мне:

— Будь осторожна, Мадам. Вдруг это какой-нибудь маньяк? Или кто-то убирает с дороги конкурентов? В нашем деле всякое бывает…

Я смотрю на Ники. И он утвердительно кивает головой. Видно, они с женой уже успели обсудить этот вопрос и пришли к общему мнению.

С картами у меня сегодня не клеится. Ужасно не везет. Я проигрываю всем им по очереди, чего со мной не случалось еще ни разу. Но и их сегодня не радует выигрыш. Настроение облачное. Но, если честно, мрачные мысли уже выветрились из моей головы. Если кому-то приспичило побледнеть за счет пиявок или похорошеть за счет экспериментальной масочки, при чем тут я? Мне нет нужды торчать в косметических салонах, изнурять себя бассейнами, пробежками, тренажерами и прочей мерзостью. Сила Мадам совсем в другом. К тому же природа устроила ее так, что сколько бы пирожков с яблоками она ни съела, ни один не нарушит гармонии ее тела.

Вечером мы с Алкой уезжаем. Я прошу высадить меня подальше от дома, чтобы немного пройтись. Обожаю короткие прогулки перед сном. Идешь и ни о чем не думаешь. Что может быть лучше? Ничего!

У двери меня встречает голодный соседский кот. Мы здороваемся, и я вхожу в пустую квартиру. Мое любимое кресло занято. Там покоится… сценарий, который муж безуспешно пытается заставить меня прочесть. Замечательная мысль — оставить его здесь, чтобы Мадам некуда было деться. Но Мадам не любит таких штучек. Я обхожу кресло стороной и вытягиваюсь на диване. Терпеть не могу насилия. Любое давление порождает у меня желание сбежать, что я и практикую время от времени.

Я закрываю глаза, вспоминая сегодняшний вечер. Представляю полуобнаженную Микки, танцующую у стойки. Они с Ники удивительная парочка. Оба работают в клубе. Их кредо — стриптиз. Микки, нежная и милая в быту, на сцене разыгрывает женщину-вамп, готовую прыгнуть к любому столику и отходить плеткой всех, кто попадется под руку. Микки абсолютно фригидна, но изображает страсть по всем правилам актерского мастерства. Ники же настоящий плейбой. Видели бы вы, как безумствуют женщины во время его выступлений. Просто с ума сходят. Хотя то, каким супергероем он себя изображает и кем на самом деле является, — большая разница.

Ах, Мадам не выносит одиночества. Вот уже битых полчаса я лежу на диване, а Женя еще не вернулся. Нормальные жены в таких случаях волнуются. Только не Мадам. Мадам знает — он вернется. И занят он работой, работой, работой…

Я, видимо, задремала на время, и мне совершенно не хотелось подходить к телефону, когда он вдруг ожил и заголосил. Я решила, что он позвонит-позвонит и перестанет, но кто-то на другом конце провода решил свести меня с ума. Чертыхнувшись, я поднялась и схватила трубку.

— Здравствуй, Мадам, Женя дома?

Дима Лопушинский! Как прав был Женя, когда хотел поставить определитель номера. Даже трубку брать не стала бы, знай я заранее, что это он.

— Здравствуй, Дима! Женя еще не вернулся.

На всякий случай говорю немного хрипло и отрывисто, чтобы дать понять одно из трех: я сплю, я болею, я не испытываю ни малейшего желания говорить с ним или видеть его.

— Снова потерял номер его трубки, — жалуется Лопушинский.

— Ты звонишь так часто, что мог бы уже запомнить…

— Что ты, Мадам! Голова забита совсем другим!

— Записывай…

Только не хватало, чтобы он явился сегодня к нам. Нужно предупредить Женю: пусть не тащит его домой. Как только Дима дает отбой, я набираю номер Жени. Не тут-то было: занято. Видно, Лопушинский нажимает кнопочки телефона быстрее меня. Совершенно невозможный человек!

Часто смотрю на Женю и думаю, как его угораздило связаться с таким типом, как Лопушинский? Нужно видеть их рядом, чтобы оценить разницу. Женя — высокий, атлетического сложения брюнет, с влажными, немного восточными, глазами. Дима — маленький доходяга с пепельной не чесанной месяцами шевелюрой, с прозрачными глазами выжившего из ума ученого. Собственно, казалось бы, что общего?

Но связь между ними была прочная и совершенно не поддающаяся расторжению. Они были знакомы еще до моего появления, и с того времени у Лопушинского образовалась привычка звонить Жене среди ночи или вламываться собственной персоной ни свет ни заря. (После свадьбы Мадам ужасно раздражало, что он не изменил своим привычкам, невзирая на тот факт, что Женя жил теперь у нее, а не у себя!)

Впрочем, я знаю, отчего Женя так носится со своим Лопушинским. Во-первых, у того за плечами два высших образования и аспирантура. Во-вторых, он конструирует парашюты, а у Жени сохранилась нежная привязанность к своей прежней работе. Когда денег у нас стало более чем достаточно, муж вызвал меня в свой кабинет и официальным тоном поинтересовался, не стану ли я возражать, если часть наших денег он будет расходовать на благотворительность. Я тогда, помнится, очень хотела спать, немного удивилась его прихоти, но дала свое согласие, представляя себе благотворительность в виде неких абстрактных отчислений во всевозможные фонды или, скажем, в какие-нибудь конкретные детские дома.

Оказалось, что Женина (а точнее, наша) благотворительность распространялась исключительно на Лопушинского. Тот разрабатывал какой-то новый парашют, а Женя взялся его финансировать. Когда я попыталась вмешаться и выяснить, почему же столь продвинутого изобретателя не финансирует государственная организация, в которой тот работает, Женя объяснил мне, что Лопушинский — гений, идеи его сплошное новаторство, а контора их крайне консервативна. С тех пор (вот уже полтора года) взгляд Лопушинского стал еще более безумным, а наш общий счет уменьшился на сто пятьдесят тысяч долларов. Правда, получив очередную порцию денег, Дима оставлял нас в покое на несколько месяцев.

В последний раз мы откупились от него всего две недели назад. Что же случилось?

***

Вернувшись домой, Алка первым делом с отвращением сорвала с головы парик и закинула его на полку в прихожей. В комнате участь парика разделили пестро павлинья короткая шубка, брюки, отороченные ей в тон разноцветным мехом, и пиджак с такой же опушкой. Вещи безжизненно замерли там, куда попали, — на дверце шкафа, на полу, на диване, а девушка с любовью провела рукой по ежику иссиня-черных волос, тряхнула головой, схватила полотенце, подвернувшееся по дороге, и отправилась в ванную.

Сначала оттуда доносился лишь плеск воды, затем послышалось мурлыканье, напоминающее пение, и еще через несколько минут Алка, распевая уже во весь голос, выходила из ванной, чистая и счастливая.

Она убрала с глаз подальше петушиный наряд, в котором провела сегодня целый день, посмотрела на часы и с блаженством вытянулась на диване. Она все еще мурлыкала какую-то мелодию, жмурясь от удовольствия, когда зазвонил телефон. Девушка тут же замолчала, скисла, поморщилась, но потянулась за трубкой.

— Да, я. Да, только что вернулась, — говорила она хмурясь. — Нет, ничего нового.

Потом она долго, нетерпеливо гримасничая, слушала трубку, на некоторое время даже убрала ее от уха подальше. Но какая-то реплика, очевидно, заставила ее снова поднести трубку ближе и резко ответить:

— А я повторяю, что она здесь ни при чем. Мадам добрая, Мадам и мухи не обидит…

Алка швырнула трубку на рычаг, подтянула колени к подбородку, обхватила их руками и принялась раскачиваться так вперед-назад…

Часы показывали десять вечера, когда она наконец переоделась в джинсы и темно-синюю футболку. Раздался звонок. Алка метнулась в коридор, распахнула дверь и повисла на шее у молодого человека, едва успевшего переступить порог квартиры.

Далее последовали нежности, очень скоро перешедшие в вольности, завершившиеся полным разгромом небольшой, но очень уютной спальни. Широченная двуспальная кровать была похожа на стог сена — золотистые одеяла сбиты кучей, кругом подушки и подушечки.

— Какие новые повороты в нашем детективном сериале? — спросил молодой человек, отдышавшись и закурив в постели.

У Алки сразу же испортилось настроение.

— И ты туда же, Максим. Далась вам всем Мадам… Неужели ты думаешь, что она…

— Конечно, не думаю. — Мужчина перевернулся на живот, придвинулся к Алке и потерся щекой об ее щеку. — Она ведь полная идиотка, раз до сих пор верит, что ты…

— Она хорошая, — искренне воскликнула девушка.

— Правда? А может быть, ты просто-напросто попала под ее чары? Как и все остальные. Ты не забыла, кто она? Помнишь, что на ее конкуренток просто мор какой-то нашел?

— Она ничего не знала, — защищаясь, сказала девушка, и глаза мужчины хищно блеснули.

Выдержав паузу, чтобы тут же не задать вопроса, вертевшегося на языке, он затянулся поглубже, выпустил дым и только после этого спросил:

— Это она поведала тебе сегодня?

— Она мне ничего не поведала. Была у подруги и наткнулась на статью о Соболевой. Похоже, это ее настолько поразило, что она даже завела разговор об этом со своими стриптизерами.

— А те?

— А те, как дураки, рассказали ей про Иркутскую. Она даже не знала, кто это такая.

Взгляд Максима сделался жестким, и он сухо спросил:

— А что про Танееву?

— Уверена, она тоже ни ее, ни про нее ничего не знает.

— Этого не может быть! Если бы не та злосчастная машина, Танеева превзошла бы Мадам! Ее рейтинг был лишь чуть-чуть ниже.

Алка погладила мужчину по плечам и медленно поднялась с кровати.

— Никто не может быть лучше Мадам. Ты не видел ее.

— А ты не видела Танееву.

— Я видела кое-что получше…

— Что?

— Пойдем, покажу, — позвала Алка.

Она подошла к видеомагнитофону, вставила кассету. На экране показался Майкл Дуглас с встревоженным взглядом, но сразу же за этим захлопали крылья голубок с рекламной заставки.

— Это Соболева, — бросила через плечо Алка, — видел?

— Видел раз сто, но не знал фамилии. Ну и что с этим печеньем?

— С печеньем все в порядке. Смотри!

Дальше изображение пошло в замедленном режиме. Девушка, действительно очень красивая, прислонилась к плечу молодого полубога и одновременно потянула ко рту печенье. Замедленная съемка вдруг замедлилась втрое, а потом и вовсе поскакали кадрики — один, другой, третий…

— Видишь? — прошептала Алка.

— Что? — не понял Максим.

Алка раздраженно посмотрела на него и остановила кадр.

— Вот! Видишь, рука?

— Ну?

— Запомни ее.

— Как я могу запомнить… — поморщился Максим, но Алка щелкнула пультом, и перед ним возник следующий кадр той же пленки.

— Откуда ты… — начал было он, но, словно спохватившись, остановился и замолчал.

Рука теперь была другая. Пальцы чуть длиннее и изящнее. Кисть тоже. Кожа нежнее. Он мог бы поклясться, что она принадлежала совсем другой женщине. Запрыгали кадрики. Чужая рука несла ко рту Соболевой печенье. И только когда девушка надкусила его, рука снова стала прежней, соболевской.

— Подожди. — Максим встал и зашагал по комнате. — Подожди. Ты хочешь сказать, что Мадам растащили по кусочкам? Приставили ее ручку Соболевой и та стала знаменитостью?

— Так оно и было. Кстати, думаю, не только Соболевой. Но и Иркутской, и Танеевой. Всем тем, кто составил Мадам конкуренцию.

— И о чем это, по-твоему, говорит? — У Максима загорелись глаза.

— Как? Разве ты не понимаешь? Они все были ненастоящими. И я думаю, преступника нужно искать не рядом с Мадам, а рядом с теми, кто создал новых фальшивых звезд рекламы.

— Вздор!

— Но почему?

— Да потому что они — пострадавшая сторона. Мы с ними и понятия не имели…

— Мы? — Алка опустила руки. — Ты сказал «мы»? Как это — мы, Максим?

Девушка нажала кнопку, и изображение на видеомагнитофоне погасло. Мужчина оторвался от экрана и озадаченно посмотрел на нее.

— Ну… то есть… конечно, я хотел сказать — они. Слишком увлекся твоим расследованием, втянулся. — Он сделал шаг к девушке, но она отступила к стене.

— На кого ты работаешь? — спросила она упавшим голосом.

***

Сколько воды утекло с тех пор, как мы начинали! Три года кажутся вечностью. Мы слишком много заработали за это время, чтобы оставаться в тени и не привлекать к себе внимания. Не знаю, кому первому пришло на ум раздобыть пленки знаменитой Мадам и использовать их для того, чтобы вырезать кусочки и монтировать в рекламу других, более дешевых и покладистых моделей. И самое главное — не знаю, как им удалось раздобыть эти пленки. Все они хранились за семью печатями, да там до сих пор и остаются нетронутыми. Любительские записи я уничтожил собственноручно. В этом мне помогла Кларисса — составила список всех, у кого могли быть Пленки, всех обегала и под благовидным предлогом изъяла кассеты. Даже у матери Мадам побывала.

Но это не помогло. Новые «звездочки» рекламы плодились с завидной скоростью: Соболева, Иркутская, Танеева, Калли. Не помню теперь, которая из них замелькала на экране первой. Помню только, что однажды, глядя в телевизор, ощутил присутствие Мадам. Вгляделся, а там обычная блондиночка с голубыми глазами. Решил — почудилось. А назавтра почувствовал, что жить не могу без воды «Бон Аква». Представляете?

Я запаниковал, когда сообразил, в чем тут фокус. Не из-за денег. Нам и заработанных хватит до конца жизни. Из-за нее. Из-за нас. Чем она будет заниматься? Просиживать дни напролет в своем клубе с этой отвратительной четой стриптизеров и маленькой проституткой? А что буду делать я? А что будет с нашим браком?

Режиссеры осаждали меня с самого начала. Не самые лучшие, разумеется. А те, кому для успеха всегда не хватает капельки чуда. Мадам им виделась именно таким чудом. Действительно, люди валили бы в кино толпами, хотя так бы и не поняли, почему их тянет смотреть паршивый фильм снова и снова. Но фильмы снимаются долго, а зарабатывать деньги рекламой было чрезвычайно легко и просто, а потому я не интересовался кино. (Первый год был самым потрясающим: мы объездили весь мир: Италия, Америка, Франция, Гавайи, Индия, Япония.)

Но теперь, когда конкуренты стали наступать нам на пятки, я сам разыскал молодого гения кинематографии. Его звали Петр Богомолов, и ему едва исполнилось тридцать. Он снял всего три фильма, но все три потрясающие. Встретиться с ним оказалось совсем не просто. Уже после первого фильма он оградил себя тучей помощников, которые тщательно просеивали его звонки. В первый раз, когда молодой и явно утомленный дурацкими звонками голос попросил меня в двух словах изложить суть дела, я растерялся, заговорил, сбился и дал отбой. Подготовившись к следующему дню, я позвонил снова и заявил, что не знаю в последнее время, куда девать деньги, и хотел бы спонсировать молодого гения на самых льготных условиях.

— Сколько? — спросил женский на этот раз голос тоном, дающим мне понять, что подобных звонков мэтру поступает по сотне за день.

— Тысяч восемьсот под его идею и полтора, если ему вдруг понравится моя, — уверенно заявил я.

— Надеюсь, — протянула женщина после долгой паузы, — мы с вами говорим не о рублях?

— Как можно, — фыркнул я.

Несмотря на столь заманчивое предложение, мне вежливо велели оставить контактный телефон и ждать звонка. В тот день я даже спать лег с трубкой. А через два дня смотрел на нее, как на злейшего врага, начиная сомневаться, что правильно назвал свой телефон. Ближе к полуночи тот же женский голос вернул меня к жизни:

— Вам назначено на среду. Запишите адрес…

Богомолов показался мне маленьким и щуплым. Но в движениях сквозила грация пантеры и сила дьявола. Орлиный нос и узкие синие глаза придавали ему сходство с хищной птицей. О Мадам он ничего не слышал, более того — никогда не смотрел телевизор, и пришлось долго растолковывать ему, в чем состоят таланты моей девочки.

— У меня уже были два бизнесмена. Один просил снять в главной роли его жену, другой — любовницу. Предлагали гораздо больше вашего.

Он имел право обидеть меня. Но я направился к видеомагнитофону, который давно заметил в углу, и, несмотря на протесты хозяина, вставил кассету. Пока я возился с кнопками, Богомолов зевнул и направился к двери, громко щелкнув пальцами в воздухе. Два прекрасно сложенных молодых человека в тот же миг оказались в комнате и весело направились ко мне. Но тут экран наконец ожил, и они остановились как вкопанные.

Это были старые домашние съемки Мадам. Она бежала по желтому побережью Адриатики, оборачивалась на ходу и махала руками, приглашая последовать за ней. Богомолов не успел выйти. Его насторожила реакция телохранителей, он тоже обернулся. И встретился взглядом с Мадам. Мэтр вернулся, отослал своих людей, и мы с ним молча просмотрели пленку до конца.

— Мне нужно подумать, — сказал он после долгого молчания перед погасшим экраном. — Это возможности, которых я не предполагал, а потому не имею на этот счет никакого мнения.

Затем, в течение недели, он одолевал меня короткими звонками, и мы с ним незаметно перешли на «ты»:

— Послушайте, вами другие режиссеры интересовались?

— У меня целый список тех, кто ждет ответа.

— Хорошо…

— Просмотрел всю рекламу. Эффект тот же. Хочу посмотреть, как она выглядит в жизни.

— Но я же объяснял…

— Про свечение? Я помню. Это изобразите потом. Пока хочется присмотреться.

— Приезжайте…

— Нет. Я хочу понаблюдать со стороны, чтобы она не знала, не ведала. Где ее чаще можно застать?

— Клуб «Арлекин».

— Прекрасно…

— Ей будет трудно. У нас не немое кино.

— Мы постараемся.

— Вы-то — конечно. Но она?

— И она.

— Вы хорошо знаете свою жену?..

— У меня нет для вас сценария. Совсем. Просмотрел все свои запасы.

— Зато у меня есть одна идея. Если хочешь…

— Приезжай…

Мы снова встретились, и я поведал Богомолову великолепный сюжет, который на добрую половину был и не сюжетом вовсе, а историей нашей с Мадам жизни.

— Кто напишет?

— Сам.

— Пробуй. Если что — мои ребята поправят. В четыре месяца уложишься?

— Да.

Это было смело. Я никогда ничего не писал, даже не пробовал. Но чего не сделаешь ради Мадам?

— Договор?

— Я подготовил список наших условий…

— А я своих. Обменяемся?

Мы обменялись бумагами, радуясь, что понимаем друг друга с полуслова. Все было прекрасно, но Богомолов прятал какой-то камушек за пазухой, и я это все время чувствовал.

— Да… и… у тебя какие-то проблемы? — спросил он в конце концов.

— Кое-что личное. Но не безнадежное.

— Я надеюсь…

— Еще что-то? — Я кишками чувствовал, что камушек остался.

— Как-то неспокойно в вашем бизнесе сейчас, — пробурчал он себе под нос, нехотя сунул мне статью про Соболеву и отвернулся.

Посмотрев на газетенку, я отбросил ее.

— Никакой связи. — Мои ладони вспорхнули перед его носом голубем.

— Прекрасно…

Он так и впился в меня ястребиным взглядом, словно выискивал что-то.

На том мы и расстались.

Через четыре месяца сценарий был готов. Богомолов изучал его неделю, вернув дополненным и расширенным. Я просмотрел вставки: немного романтики, немного секса, и мой хэппи-энд полностью смят трагической развязкой. Пусть так. Я принес сценарий домой и попробовал поговорить с Мадам. Но не тут-то было!

Впервые в жизни она проявила невиданное упрямство, не желая не то чтобы участвовать в кинопробах, но и прикасаться к сценарию. Месяц яугробил на разговоры и обиды, — все было тщетно. Я говорил ей, что двадцать семь в рекламе — это старость, что наши контракты уже не те, что нас раздавят. Мадам смотрела на меня с удивлением.

— Не волнуйся так. На безбедную старость нам с тобой хватит.

От ее спокойствия я лез на стенку и скрипел зубами. Она оставалась равнодушной и ехала в клуб играть в карты. Нашла, наконец, партнершу. Видели бы вы ее: белые пакли, павлиний наряд и совершенно развязный вид. Кто она и чем занимается, догадаться было нетрудно.

Рассказывать о том, что три фотомодели из первой пятерки погибли в течение месяца, я ей не стал. Не хотел пугать. Да и Кларисса просила.

— Ты слышал о Соболевой? — тяжело дыша в трубку, спросила она меня в тот день, когда вышла первая подробная статья о смерти несчастной.

— Только что прочел. Знаешь, это немного смешно…

— Смешно? — взвизгнула Кларисса. — Боже мой, Женечка, о чем ты говоришь? Это ведь не первый случай!

— Не понял?

— Ты знаешь, кто такая Танеева?

— Разумеется, — ответил я без особой приязни, потому что Танеева была первой, кто наиболее успешно шел по следу Мадам.

— Так ведь она тоже погибла!

— Откуда ты знаешь? Вроде бы о ней ничего нигде не писали.

— Ее сбила машина. Одна моя знакомая работает в больнице… Она умерла, не приходя в сознание.

Я помолчал, пытаясь разобраться, хочется ли мне задуматься о сказанном или списать все на мнительность Клариссы.

— Право, я не знаю, — ответил я, — что тебе и сказать.

— Как!? — Кларисса, бедненькая, чуть не рыдала в трубку. — Это ведь не случайно! Может быть, какой-то маньяк или серийный убийца, которому не угодили фотомодели. А потом то, что мы знаем, лишь поверхность айсберга. Может быть, он уже расправился с десятком моделей рангом пониже, о которых не пишут газеты…

— Хорошо, Кларисса! Я обязательно подумаю об этом! — сказал я ей как можно более серьезно.

— Только, пожалуйста, — умоляюще произнесла она, — ни слова Мадам! Ты ведь знаешь, какая она ранимая…

Уж я-то прекрасно знал, какая она, но рассудил, что неведение для нее все-таки лучше.

После гибели Иркутской Кларисса снова позвонила мне, и мы долго молчали по телефону, не зная, что теперь делать. Я повидал знакомого из прокурорских, но тот успокоил меня, сообщив, что все три дела разные и ни о каком маньяке речи быть не может. Да и нет, собственно, никаких дел. Вот разве с Танеевой только. Машину, которая ее сбила, так до сих пор и не нашли. «И не найдем, — честно признался он. — Тупиковое дело».

 

3

От одиночества и скуки хочется выть волком. Я терпеть не могу оставаться надолго одна. Если бы я была богатой старухой, то непременно наняла бы себе компаньонку, чтобы та не покидала меня ни днем, ни ночью. Какую-нибудь старую деву, но не обезумевшую без мужской ласки, типа Клариссы, а напротив, что-нибудь типа синего чулочка. Ах, как замечательно мы проводили бы с ней время! Играли бы в карты долгими зимними вечерами, да не в шумном клубе, а возле нашего камина, уютно устроившись в креслах. Я бы смотрела старые фильмы, а она вязала бы, примостившись на диване рядом. Мы ходили бы с ней по магазинам, делали покупки и с азартом спорили, насколько мне (или ей) идет какая-нибудь яркая тряпка. Она была бы немногословна, нет. Но если начинала бы говорить, ее хотелось бы слушать. Как жаль, что я не богатая старая дама, а Алка совсем не синий чулок. Она лучше всех подошла бы для этой роли.

Нет, я сейчас с ума сойду от скуки! Когда же он вернется? Мадам очень не любит ждать! Почитать, что ли, его треклятый сценарий — все развлечение.

Я поднялась, чтобы взять в руки толстую папку, но сначала сделала три круга по комнате, в надежде, что в двери все-таки звякнет ключ и мне не придется мучиться. Но тишину не нарушил ни один звук, и пришлось раскрыть папку…

«Эпизод 1.

Подиум, генеральная репетиция. По сцене одна за другой проходят манекенщицы. Модельер (женщина) хлопает в ладоши в такт движению девушек, подгоняя их. Бросает реплики: «Тамара, выше подбородок!»; «Что вы сегодня как сонные мухи?»; «Умница моя, Настюша! На тебя одна надежда!»

В камеру попадает весь зал целиком. Одна из девушек, облокотившись на спинку стула, беседует с красивым молодым мужчиной. Другая — ревниво наблюдает за ними из импровизированной гримерки. Девушка смеется, качает отрицательно головой, мужчина наклоняется к ней и шепчет что-то в самое ухо, отчего она розовеет, замечает наблюдающую за ними подругу и начинает согласно кивать мужчине. Он жестикулирует уверенней, слегка даже удивленный своей победой, достает из портфеля маленькую баночку, протягивает девушке.

Эпизод 2…»

(Боже мой! Неужели он думает, что люди пойдут смотреть такую скукотищу! От этого в сон тянет!)

«…Вечер. В комнате горит свет. Девушка в махровом халате сушит волосы феном, затягивает их на затылке лентой и, словно что-то вспомнив, достает из сумки баночку и садится к трюмо. Осторожно поддев содержимое кончиком мизинца, она принюхивается, удовлетворенно хмыкает и наносит крем на лицо. С удовольствием смотрит на себя в зеркало, посылает собственному отражению воздушный поцелуй, идет в спальню, скидывает халатик и гасит свет.

Эпизод 3.

За окном рассвет — что-то необыкновенно красивое, какая-нибудь нежная музыка сопровождает движение камеры по комнате: к халатику, соскользнувшему на пол, к смятому краю простыни, к резному изголовью кровати. Музыка обрывается, когда в кадре появляется девушка. Она лежит на кровати с обезображенным лицом, не проявляя признаков жизни…»

Я захлопнула папку и успела почувствовать, как бьется мое сердце. Казалось, вот-вот оно выскочит и запрыгает как заводной петушок на ковре под моими ногами.

В коридоре хлопнула дверь. Я подскочила, швырнув папку в кресло, и метнулась к дивану. Но из папки выскочили два листка, и мне пришлось сунуть их обратно, прежде чем я приняла на диване позу спящей красавицы. Правда, спящая красавица выглядела очень ненатурально — ее колотила нервная дрожь.

Пока Женя раздевался, осторожно пробираясь в гостиную, чтобы меня не разбудить, я, как ни странно, думала вовсе не о прочитанном, а о том, что, пожалуй, впервые в жизни испугалась…

***

— Ах, какие холодные пальчики у моей принцессы, — сказал я, и Мадам тут же широко раскрыла глаза.

Пожалуй, слишком широко для того, чтобы изобразить пробуждение от сна. Холодные пальчики нервно подрагивали в моей ладони.

— Я тебя напугал? — спросил я с сожалением.

— Не знаю. — Она протянула мне губы. — Может быть, приснилось что-то страшное?

— Разве ты знаешь, что такое страх? — засмеялся я.

И тут же понял, что актер из меня никудышный. Но Мадам этого не заметила.

Я поцеловал ее и почувствовал, как она вздрогнула всем телом и слегка отстранилась. Совсем чуть-чуть. На одну сотую дюйма, возможно, но обостренная чувствительность моего сердца зафиксировала эту перемену. Передо мной уже была не Мадам, а живая женщина, мечущаяся в сетях собственных чувств. Мысль эта разбудила в моей душе безумную радость. Я почувствовал себя Творцом, Богом! Мне удалось вдохнуть жизнь в бездушное существо!

— У тебя сейчас такой дурацкий вид! — ласково произнесла она тоном прежней Мадам. — Что случилось, милый?

Я посмотрел на нее в упор. Не причудилось ли мне только что… Глаза Мадам светились. И я снова поддался ее чарам. Как ей удается проделывать это со мной снова и снова?

Через час, когда она уснула на свой половине кровати и ярый май схлынул из моего сердца, вкралось уныние. Кем я себя возомнил? Чего достиг? Все — лишь игра моего нездорового воображения.

От расстройства я вышел на кухню и закурил. Взял пепельницу и вернулся в гостиную. (Мадам всегда протестовала против того, чтобы я курил в комнатах, но теперь мне необходимо было нарушить хоть какой-нибудь запрет…) Я остановился у кресла. Вот он, мой хваленый сценарий. Лежит нетронутый и никому не нужный. Я бережно поднял свое любимое детище, покачал на руках, словно родного ребенка, раскрыл папку и чуть не выронил ее из рук. Две первые страницы поменялись местами. Мне хотелось прыгать до потолка, я догадывался — кто этому причина…

Неожиданно зазвонил телефон, и я подхватил трубку, уронив пепел на ковер. Лопушинский, захлебываясь от восторга, орал не своим голосом. Как некстати он сегодня…

— Ты не мог бы говорить медленнее и отчетливее? — поинтересовался я.

— Ну хорошо, хорошо, — согласился он, прекратив орать, как спятивший осел. — Слушай медленно! По-лу-чи-лось! — произнес он по слогам. — Ты понял, Джек? Есть!

Я торжественно помолчал в трубку. И потом спросил, сразу же позабыв обо всем остальном:

— Ты это серьезно? Не как в прошлом месяце?

— Абсолютно! Все расчеты проверил! Все готово! Ты понимаешь, чем это пахнет?

Я-то, в отличие от него, понимал, чем это пахнет. И очень боялся этого часа. Честно говоря, когда Дима описал мне парашют, который он конструирует, я отнесся к его идее, мягко говоря, с недоверием. Но денег дал. Работа продвигалась медленно, конца-края ей было не видно. И кто же знал, что в один прекрасный день она завершится?

Правда, завершилась она только для Димы. Там, где кончается работа конструктора, начинается работа испытателя. Кажется, однажды, поддавшись порыву, я пообещал ему, что испытаю его детище лично. И вот на тебе! Именно сейчас у меня не было ни малейшего желания рисковать жизнью.

— Здорово! — сказал я Диме и замолчал.

Он тоже немного помолчал; похоже, удивлялся тому, что я не предложил испытать его парашют прямо сейчас, среди ночи. Но потом он, похоже, вспомнил, что нам еще нужен самолет, и приуныл.

— Конечно. Я еще не верю, что сумел это сделать. Денька два беру, чтобы успокоиться и на свежую голову все пересмотреть. Но если все в порядке, через два дня я у тебя!

— Надеюсь, дружище!

Заключительную фразу я произнес с особым оптимизмом, а положив трубку, признался себе, что мечтаю только об одном: пусть там будет какая-нибудь маленькая, но заковыристая ошибочка и пусть Дима провозится со своей идеей хотя бы еще полгодика…

 

4

— Послушай, милая, — говорил Максим, пытаясь подобраться к Алке. — Ну что за нелепости приходят тебе в голову по ночам? Я работаю на агентство по недвижимости, ты же знаешь.

Неожиданно он остановился посреди комнаты и хлопнул себя по лбу:

— Господи, я понял! Это роль такая, да? Ты сейчас играла, да? Да ты потрясающая актриса! Тебя театры будут рвать на части, не понимаю только, зачем ты ждешь благосклонности этого остолопа Богомолова?

Алка перестала жаться в угол, но взгляд ее остался безнадежно опустошенным. Максим смотрел на нее и менялся в лице. Алка — умница, ее не проведешь. Может быть, пора выложить всю правду? Нет, не теперь…

— Послушай, — сказал он серьезно, прекратив ломать комедию, — правда бывает разная. И моя правда для тебя — пока! — может ничего не значить. Давай подождем с этим. Одно я могу сказать тебе определенно: я ни на кого не работаю — раз, у меня есть интерес к твоей Мадам, но он очень личного порядка — два, и три — самое главное! — я действительно люблю тебя и никогда тебе не лгал. Если…

— Ты меня что? — озадаченно спросила Алка.

— Я тебя люблю, — улыбнулся он. — Извини, что приходится признаваться в этом не в самый подходящий момент. Эх! — Максим взъерошил пятерней волосы и упал в кресло. — Ты все испортила! Я ведь так долго готовился сказать тебе это! Не в такой момент, не здесь и вообще…

Он, похоже, не на шутку был расстроен. Алка бочком начала придвигаться к нему, пока не подошла к креслу вплотную сзади. Она положила руки ему на плечи, но не дала обернуться.

— Скажи еще раз, — попросила она.

— Я тебя люблю.

— Еще!

— Люблю!

Алка обошла вокруг кресла, села ему на колени, обвила шею руками и тихо попросила:

— Еще!

Он, может быть, и сказал бы что-нибудь еще, если бы мог. Его поцелуй затянулся бы на целые сутки, если бы Алка не промычала неразборчиво что-то и он не отнес ее в разгромленную спальню…

Вечер закончился для них в половине пятого утра. Алка казалась полностью умиротворенной и обессилевшей, глаза ее слипались, и Максим, не привыкший к ночным бдениям, позволил себе уснуть сном невинного младенца.

Как только его дыхание стало размеренным и чуть свистящим, Алка распахнула глаза и уставилась в потолок. Любовь любовью, но в роль «двойного агента» благодаря Богомолову она вошла прочно, а потому ее неудержимо тянуло пошарить в его карманах и заглянуть в еженедельник, который он всегда таскал в портфеле.

Ее подлинное естество кричало, что это отвратительно, что лучше спустить его с лестницы и заказать появляться у себя всю оставшуюся жизнь, чем вести себя так же, как сотни мелочных, злобных и ревнивых жен. Интересно, что они чувствуют при этом? Вдруг ей когда-нибудь выпадет сыграть подобную особу… Нужно все-таки попробовать.

Актерское любопытство взяло верх над доводами сердца, которому подавай одну только любовь и ничего больше. Алка сползла с кровати, скользнула в соседнюю комнату и с огромным наслаждением запустила сразу обе руки в карманы его брюк. Ничегошеньки. Даже носового платка нет. Стараясь не щелкать замками, она открыла его портфель и выудила еженедельник. Даты, цифры, телефоны. Максим работал агентом по недвижимости, и никаких иных записей, кроме метража квартир, условий оплаты и кредита, его еженедельник не содержал. У Алки оставалась последняя надежда на его пальто, но там, во внутреннем кармане, она нащупала только водительские права, паспорт и ключи от машины. Процедура обыска вмиг перестала быть для нее интересной и вызывала теперь лишь отвращение к собственной персоне. Что она себе придумала? Он ведь сказал, что любит ее, а она…

Никто из ее немногочисленных друзей никогда не говорил ей о любви. Это случилось с ней впервые. Тут было впору жечь фейерверки, летать на метле и обливать все вокруг шампанским, а она тупо шарила по чужим карманам. Хотя…

Алка выудила его паспорт, сладко улыбаясь: если он ее действительно любит, то хорошо бы узнать его фамилию. Ее собственная фамилия — Курочкина — совершенно не подходила для сценической карьеры, и Алка всегда мечтала ее сменить, даже в те годы, когда исполняла немую роль снеговичка или елочки в ТЮЗе. А теперь, когда предстоят съемки у самого Богомолова, тем более хорошо бы засветиться под каким-нибудь звучным именем. Может быть, фантазия ее бежит слишком далеко и слишком быстро, но все-таки когда говорят о любви, возможно, и брак не за горами. Если фамилия Максима окажется звучной, то псевдонима ей не понадобится. Алка раскрыла паспорт и тут же выронила его из рук.

У нее задрожали губы, и из глаз сами собой брызнули слезы. Она прикрыла рот рукой и поревела так несколько минут, пока в голову ей не пришла одна мысль… Она подняла паспорт с пола, перелистала странички, не нашла там больше никаких печатей и отметок, сунула его назад в карман. Возвращаться в спальню, где веяло предательством, не было никакого желания. Она отправилась в гостиную, свернулась калачиком на диване и сверлила злым взглядом потолок, представляя себе завтрашнее утро…

Поступить в театральный было сложно. Ее приняли лишь с третьей попытки. Позади оставались народные университеты в виде работы посудомойкой, барменшей, воспитательницей в элитном детском саду с беспредельно наглыми малышами, продавцом гвоздик и даже приемщицей стеклотары. Позади оставались трехлетние распри с родителями относительно необоснованного выбора профессии.

Она не сумела сказать им правду о своем провале на первом же вступительном экзамене. Если бы на втором или на третьем туре срезалась, тогда, может быть, врать и не стала бы, но вот рассказывать, что ей сказали «достаточно» после двух минут пребывания перед комиссией, было выше ее сил. Но правда, как известно, имеет способность во что бы то ни стало выплывать наружу, в результате чего папа, глава нефтяного концерна Республики Саха, чуть не получил инфаркт, когда в московской гостинице в его номер со шваброй и ведром вбежала собственная дочь, радовавшая их письмами о своих успехах в Щукинском. Разговор получился длинным и неприятным. Алка призналась в провале, но возвращаться домой категорически отказалась. Отец сначала недоумевал, уговаривал, потом негодовал и стучал кулаком по столу, но Алка оставалась непреклонной — она останется здесь и будет поступать в театральный на следующий год. Платное обучение ее не интересовало, потому что хотелось доказать и комиссии, и самой себе собственную состоятельность. Работу в гостинице она воспринимала как епитимью, наложенную собственноручно на самое себя.

Отец был страшно недоволен, но решил, что это женские дела и разбираться с дочерью должна супруга. А потому прекратил спор (тем более что не выносил споров с женщинами), сунул дочери в карман передника тысячу долларов, с напускной суровостью приняв все причитающиеся за это поцелуи, погрозил пальцем и этим ограничился.

Алка не могла рассказать ему всей правды о том, почему не желает возвращаться домой. Правда была гораздо шире и заключалась не только в ее любви к искусству, но и в аналогичном трепетном чувстве к молодому человеку по имени Гоша, с которым она познакомилась на вступительных экзаменах. Гоша был фотографом, и вся история их отношений, которую Алка поведала Мадам, была абсолютной правдой, и единственной правдой в этой истории.

Мама изводила Алку письмами в течение двух лет, раз в две недели напоминая ей о существовании отчего дома, где ее любят и ждут, что бы с ней ни случилось. Последняя фраза предполагала беременность, несчастную любовь к московскому бомжу, героиновую зависимость и все те ужасы, которыми пугают столичные газеты провинциальных обывателей. Фотограф к тому времени совсем исчез с Алкиного горизонта, и всякий раз, получая материнские письма, писанные словно под копирку, она рыдала над конвертом и мучилась сомнениями, разрываясь между голодной самостоятельностью и сытой зависимостью. После второй неудачной попытки пробиться в актрисы нагрянула и вторая любовь, оказавшаяся вдвое миниатюрнее первой как по накалу чувств, так и по временным параметрам.

Третья попытка оказалась успешной, и Алка забросала родителей телеграммами и ксерокопиями студенческого билета, студенческой медицинской карты, даже послала копию талонов на льготное питание, выданных ей в деканате. Спустя полгода, после первой сессии, родители прикатили в Москву вдвоем, нашли все-таки время. За три года мытарств и лишений Алка получила в подарок крошечную пятнадцатиметровую квартирку (зато в районе Садового кольца) и бывшую в употреблении машину (зато — джип). Оказалось, что отец, начинавший собственную карьеру с нуля, мечтал все эти годы только об одном — чтобы дочь не сдалась и добилась поставленной цели. Теперь его уважение к Алке возросло вдвое и в придачу к своим подаркам он передал ей пять процентов акций собственного предприятия.

Вспоминая прошедшие годы, Алка оценила мудрость родителей. Два года назад такой подарок смог бы навсегда избавить ее от желания где-либо учиться или работать. Но только не теперь! Теперь, с первых шагов, ей пророчили блестящее будущее.

На третьем курсе она познакомилась с Богомоловым. «Из этой девочки получится вторая Раневская, — обронил он и на ушко ей добавил: — Раз красотой Бог обделил, приходится работать мозгами, правда?»

Богомолов жил в Петербурге, а потому, окончив институт, она поменяла свою крошечную квартирку на трехкомнатную в Озерках, погрузила свои пожитки в машину и перебралась в Северную Венецию. Богомолов около года кормил ее обещаниями, она перебивалась случайными ролями в маленьких театрах, но несколько месяцев назад все изменилось…

Он позвонил ей рано утром и попросил приехать.

— Ты телевизор смотришь?

— Нет.

— Почему?

— Меня же там не показывают.

— Скоро покажут.

Алка замерла и насторожилась: неужели?

— Не завтра. — Он словно прочел ее мысли. — Скоро. Но одну роль хочу поручить тебе уже сегодня. Платить буду гроши, но ты, насколько я знаю, в деньгах не нуждаешься, тебя интересует исключительно слава…

— Ну, — протянула Алка.

— Не скромничай. Здесь все свои. Посмотри лучше сюда.

С этими словами Богомолов повернулся к экрану телевизора и щелкнул пультом. Рекламный ролик длился не более минуты, но у Алки засосало под ложечкой. Обаяние женщины, мелькнувшей на экране лишь на долю секунды, было безграничным.

— Запомнила ее?

— Разумеется.

— В карты играть умеешь?

— Почему в карты?

— Ей нужна партнерша. — Богомолов ткнул пальцем в погасший экран.

— А роль?

— Это и есть роль. Ее зовут Мадам.

— Это имя?

— Ее так зовут. И, похоже, она не откажется обзавестись подругой.

— Какой?

— Образ создашь сама, потом покажешь. Что-нибудь экстравагантное, но легкое, без всякого намека на мысль.

— А дальше?

— Дальше — больше. Хочу поставить фильм с ней в главной роли. Вторую получишь ты. Но кое-что настораживает.

Алка молчала и внимательно слушала. Богомолов посмотрел на нее с благодарностью.

— Произвела она на тебя впечатление?

Алка грустно кивнула. Впечатление до сих пор сосало под ложечкой беспросветной завистью.

— А ее муж предлагает мне деньги и умоляет ее снимать. Тогда, когда я сам должен был бы ходить за ним по пятам. Это — раз. Второе, что настораживает, — три фотомодели, числившиеся в первой десятке, сразу после этой дамочки, вдруг ни с того ни с сего отправились на тот свет.

— В каком смысле?

— В самом прямом, умерли друг за другом, чуть ли не в порядке нумерации их рейтингов, в течение полутора месяцев.

— От чего?

— По разным причинам. Внешне смахивает на несчастные случайности, но мне хотелось бы быть уверенным, что за этими случайностями не стоят люди, с которыми мне предстоит работать.

— И моя роль…

— Двойной агент, если тебе угодно. Втереться в доверие, разузнать, что там к чему, не причастна ли прекрасная Мадам каким-нибудь боком к устранению конкуренток. Ее муж, надо сказать, очень рисковый парень… Бывший десантник и все такое прочее. В общем, к началу съемок я должен знать наверняка, что у меня не будет проблем с этой парочкой.

— Когда съемки?

— Месяца через два, считай — завтра.

— Завтра, — выдохнула Алка. — Завтра…

Она придумала головокружительную историю про девушку-киллера, показала Богомолову грим, изобразила манеру поведения и общий стиль. Он пришел в восторг, подбросил несколько деталей, и Алка, окрыленная, прямиком от него отправилась в клуб «Арлекин».

Поначалу Мадам ей не понравилась — кукла куклой. Пару раз, правда, выдавала она свой неземной шарм, но говорить с ней было не о чем. Именно в это время Алка и собрала большую часть информации о рекламной диве, разыскала пленки, из которых явствовало, что Мадам «растаскивают на части» и используют в роликах других девушек, среди которых, кстати говоря, и три погибшие.

Но как-то неожиданно для самой себя Алка привязалась к Мадам не на шутку. Порой с хорошим актером случается такое — маска прирастает к лицу и скинуть ее становится невозможно. Мадам больше не казалась Алке пустой и глупой, а только очень нескладной и страшно одинокой. Она стала реже звонить Богомолову, да и ничего нового с тех пор почти не нарыла. К тому же в ее жизни появился Максим…

Он пришел узнать, не собирается ли она продавать квартиру. Нет, ответила Алка, сожалея, что больше им поговорить не о чем. Но он тоже искал предлог продолжить случайное знакомство. А застраховать? Тоже нет. (И тоже — к сожалению.) А, к примеру, сходить с ним в кино? Только не в кино, попросила она, и в тот же вечер он кормил ее отвратительными зелеными десертами в маленьком дорогом кафе на Невском. Рядом продавали вкусное дешевое мороженое, но Алка давилась и терпела, потому что на улице было холодно, а в кафе жарко, оттого что во время разговора руки Максима гуляли по ее коленям.

С ним было так легко, что день их знакомства растянулся на несколько месяцев счастливого, почти семейного совместного проживания. В эти месяцы Алке легко давалась любая роль, любое безумство оборачивалось детской игрой, и где-то уже не за горами брезжил семейный очаг с розовыми младенцами в нарядных пеленочках. Порой ее подмывало обо все рассказать Мадам, покаяться и просить прощения, клятвенно заверяя в любви и верности на всю оставшуюся жизнь. И надо же было, чтобы идиллия эта вдруг разлетелась вдребезги…

Воспоминания, а главное — такой их безрадостный конец, лишили Алку последних сил, и она уснула на диване, продолжая во сне ругаться с Максимом, обливаясь слезами, но ожидая его оправданий и мечтая, чтобы они оказались чистой правдой… Она спрашивала его, кто он, почему он и зачем так, а он почему-то звенел ей в ответ совсем как будильник, нет, пожалуй, как телефон…

Алка проснулась, но не сразу поняла, что телефон действительно звонит уже в сотый раз. Память возвращалась к ней после сна медленно, но как только она все вспомнила, то тут же вскочила и снова села, потому что сердце опять попыталось выпрыгнуть из груди. Озираясь на спальню, дрожащей рукой Алка подняла трубку:

— Мадам?

Она удивленно посмотрела на часы. Мадам никогда не просыпалась раньше десяти, но сейчас стрелки показывали без четверти девять.

— Помощь? Сегодня? Сейчас? Конечно. Куда? Куда?!

Алка, выбросив из головы все мысли о Максиме, уже натягивала одной рукой парик, а другой густо мазала лицо тональным кремом. Мадам просила, чтобы Алка отвезла ее в салон красоты на Каменноостровском проспекте…

 

5

Я не знаю, что со мной произошло, никогда такого не бывало, только в эту ночь я долго ворочалась без сна. Ужасное состояние! А утром я проснулась гораздо раньше обычного, потому что, вспомнив вчерашнее, глаз больше не смогла сомкнуть. Надо же, чтобы со мной происходили подобные вещи!

Повалявшись в постели, я поднялась безо всякого энтузиазма и отправилась в ванную, где меня ожидало пренеприятнейшее открытие: под глазами у меня залегли голубоватые тени, совсем как у какой-нибудь неврастенички. Я долго разглядывала свое отражение, пока настроение у меня окончательно не испортилось. Да так и состариться недолго! Я достала из шкафчика весь арсенал кремов и притирок, что накопился у меня за последний год, выставила нарядные тюбики, флаконы и коробочки в ряд, пытаясь разобраться, с чего начать. Мадам не выносит сладких парфюмерных запахов, созданных словно только для того, чтобы заставить какую-нибудь дурнушку подсесть на серийную косметику и почувствовать себя при этом если не красавицей, то, по крайней мере, «ухоженной» женщиной. Но когда речь идет о неприличных кругах под глазами, свидетельствующих об усталости, житейских невзгодах, отвратительном самочувствии и еще о многом и все не в твою пользу, Мадам способна на подвиг. Я так долго собиралась откупорить какой-нибудь крем, что стала рассеянной, и в этой странной рассеянности представился мне салон красоты и бледная как смерть женщина, лежащая на кушетке…

Навязчивые мысли и образы Мадам терпеть не может с детства. Как говорит Алка, — чик, кадрик: лежу как-то вечером в постели, а за окном лает собака. Спать хочется ужасно, а она все никак не уймется. То же случается и с мыслями. Наша соседка, к примеру, способна говорить только о своем покойном пуделе, и любой случайный разговор сводит к воспоминаниям о его похождениях. (Отвратительный, нужно сказать, был песик, мелкий, вредный, с розовым носом.)

Что там обычно говорит Алка по поводу всевозможных страхов? Что нужно присмотреться к ним получше, чтобы было над чем потом посмеяться. Пожалуй, стоит попробовать. К тому же мне именно сегодня необходимо участие косметолога. Я переставила баночки с кремами обратно на полочку. Раз уж я решила поехать в салон, в них смысла мало.

Думаю, Алка не откажется прокатиться со мной. Что ей еще делать? Вчера у нее был выходной, и в ближайшие дни клиентов не намечается. Поди, умирает со скуки, мечтая свести кого-нибудь в могилу.

Алка молодчина, явилась как всегда по первому зову. Выходить в город в одиночестве — тоска! А впрочем, я давно уже не пробовала. Да и не собираюсь. Такое ощущение, что попадаешь в террариум, где шевелятся и копошатся женщины со злыми глазами и унылыми ртами, растерянные мужчины со сбившимися набок галстуками, прыщавые молодые мамаши с розовыми карапузами, вдыхающими выхлопные газы на маленьких покалеченных площадках. Это все забавно выглядит из окна автомобиля, когда мало интересуешься происходящим. Но как только оказываешься среди них…

— Куда ты собралась?

— Ты напугал меня! — сказала я резко, потому что он действительно меня напугал, и вышла из квартиры, хлопнув дверью.

 

6

Максим проснулся с удивительным чувством, словно он, наконец, выспался. Посмотрел на будильник и присвистнул: конечно, выспался, часы показывали половину одиннадцатого. Он пошарил на кровати рядом — никого. Встал и обошел все комнаты — результат тот же. Схватил телефон и полчаса рассыпался в извинениях перед клиентами, перенося встречи. Взглянул на свое расписание и вздохнул: дорого же ему обойдется сегодняшний сладкий сон.

Но он не жалел, нет. Вчерашний вечер внес в его жизнь определенность. Он действительно любит Аллу, к тому же совсем недавно ему исполнилось тридцать, и пора как-то определяться с семейным вопросом. Первым делом он решит проблему жилья. Свою квартиру, откуда он с удовольствием перебрался бы к Алле, разумеется, нужно продать. Слишком много жутких воспоминаний. Смерть и предательство бродят там по комнатам, и никаким проветриванием от них не избавиться. Он прикрыл глаза, и перед ним снова встало жалкое лицо женщины с глазами, полными слез. Ну что он должен был с ней делать? Провести остаток своей жизни подле нее? К такому подвигу он готов не был… И потом, он тогда не знал, что женщины бывают легкие и душистые, как Алка. Ему казалось, что все они вязкие, как манная каша, и ни на что, кроме физкультуры в кровати, не пригодны.

Интересно, куда делась его невеста? Он тут планы на будущее строит. Хотелось бы делать это не в полном одиночестве. Позвонил Богомолов? К кому она еще могла полететь в такую рань, не заведя будильника для будущего мужа? Ладно: простил. Теперь дальше. Свадьба. Как, интересно, это бывает? Нет, тут одному ни за что ничего не решить. Максим раздраженно побарабанил пальцами по столу. Сегодняшнее утро ему определенно хотелось бы провести иначе. Ну что ж! Он быстро собрался, включил электрический чайник, напевая, приготовил себе несколько бутербродов и принялся писать Алке записку лирического содержания. Его постоянно отвлекали мысли о разных мелочах. Например, о том, что квартиру для его будущей семьи хорошо бы прикупить в старинном доме, разумеется, из тех, что после капремонта. И чтобы обязательно — кондоминиум, приличные соседи и тихий район. И, пожалуй, детский сад нужно тоже предусмотреть…

Будущее привлекало светом, оставалось только вырваться из плена тяжелого прошлого. Недавнего прошлого. Хотя почему недавнего? Максим принялся загибать пальцы, шевеля губами. Могло бы уже и забыться, ан нет: сверлит и гложет, не давая жить настоящими радостями.

Накинув куртку, Максим по привычке хлопнул по боковым карманам с обеих сторон, потом по нагрудным, проверяя, на месте ли права, ключи от машины и паспорт. Хлопнул и замер — карман, где обычно лежал паспорт, был пуст. Он пошарил рукой — действительно пуст. Полез в другой карман и с трудом вынул паспорт. Карман был маловат для него, Максим никогда не забывал об этом. Он присел на обувную полку и чуть не заплакал. Все шло так хорошо! Ну зачем ей понадобилось… Слишком уж вошла в роль детектива. Аллочка, Аллочка, как же теперь быть? В голову пришла бредовая идея: признаться ей во всем, объяснить все честно. Но ведь она не удовольствуется малым, выпотрошит его до дна. А то, что там, на дне, ей скорее всего не понравится. Сильно не понравится. Максим со вздохом поднялся, оглянулся на пустую гостиную, шепнул: «Прощай, Алка!» — и, хлопнув дверью, быстро побежал вниз по лестнице.

Салон на Каменноостровском оказался маленьким и безлюдным. Два парикмахера, косметолог, солярий и гирудотерапевт, являющийся по требованию. Непонятно, с чего это Соболева облюбовала такое неказистое место.

На одной из дверей значилось: «Косметолог. Зоя Спичкина». «Наверно, та самая», — шепнула я Алке, и она закатила глаза к потолку.

Через несколько минут из курилки к нам вышла женщина лет сорока пяти с вытянутым лошадиным лицом и обвисшими щеками. Уголки ее губ были безнадежно обращены к подбородку так, что возникало чувство, будто у нее либо болит живот, либо муж — горький пьяница.

— Ей бы не косметологом, ей бы инспектором по технике безопасности работать! — шепнула Алка на манер чревовещателя, не разжимая губ, и обворожительно улыбнулась женщине.

— Массаж? — спросила Спичкина тоном, который не оставлял сомнений: и живот болит, и муж — пьяница.

— Да, — ответила я ей ласково.

— Сюда, — ткнула она пальцем в кушетку и отправилась мыть руки.

Я была уверена, что лежу на той самой неудобной кушетке, которая стала последним ложем Соболевой. Других кушеток в салоне не было, разве что в солярии. Никаких чувств у меня не возникло: ни страха, ни брезгливости. В конце концов, Соболева умерла не здесь, а в больнице.

Алка смотрела исподлобья, пристроившись в кресле в самом углу, Спичкина уныло попросила ее подождать в коридоре, но Алка категорически отказалась, заявив ей, что знает такие салоны, где друзей оставлять одних небезопасно. Спичкина вздрогнула, густо покраснела, и лицо ее еще больше вытянулось. Намек она поняла и тут же под благовидным предлогом ретировалась в соседнюю комнату.

— Мада-ам, — позвала Алка, — может быть, мы тоже слиняем, пока есть шанс? Не то чик, кадрик… — Алка изобразила отвисшие щеки, — будешь после ее массажа совсем как она.

— Нет, — ответила я решительно и потерла виски. — Но если хочешь, можешь подождать меня в машине.

— С ума сошла? Чик, кадрик: Мадам в пиявках. Захотелось острых ощущений?

— А это и есть острые ощущения?

— Когда пиявки, думаю, да.

Я помолчала, прислушиваясь к тому, что творилось у меня внутри. Чепуха. Какие там острые ощущения… Ничего со мной случиться не может. Ничего мне не угрожает. Все эти странные смерти кажутся чьей-то выдумкой, нелепым фарсом. Мне хочется только узнать одну вещь…

— Извините, девочки.

Возвращение Спичкиной было шумным. Она принялась что-то толковать о типах кожи, мять и тереть мне лицо, так что поговорить с ней о том, что меня волновало, возможности не было. И все-таки, когда она перенесла свои усилия с лица на шею, я улучила момент и спросила:

— Это к вам приходила Соболева?

Руки женщины на мгновение замерли в воздухе, но тут же снова порхнули к моему горлу. По всему было видно, что подобных вопросов она уже наглоталась досыта и скорее склонна меня придушить, чем снова вспоминать о смерти своей клиентки.

— Ко мне, — ответила она наконец кратко.

— Она приезжала одна?

Спичкина подняла вверх брови. Алка подалась вперед из своего кресла.

— Одна. Жаль, что у нее не было такой преданной подруги, как у вас, — заметила она ядовито, бросив в сторону кресла беглый взгляд.

— И совсем никого не было поблизости? То есть я имею в виду, — в салоне, пока вы отлучались?

— На этот вопрос я уже отвечала в милиции.

— И что вы им сказали? — ехидно поинтересовалась Алка.

— Правду, — уныло промычала женщина. — Что было, то и сказала. — Она замолчала и направила все усилия на то, чтобы протереть в моем лбу дырку.

Я решила, что женщина не расположена рассказывать нам о своих неприятностях и это прекрасно. Мадам терпеть не может, когда кто-то пытается рассказать ей о своих неприятностях. Но сегодня мне необходимо было узнать…

Я предвидела такой поворот событий, но, памятуя, что во всех детективах свидетели становятся более разговорчивыми, когда видят деньги, заготовила купюру в десять долларов и сжимала ее в кулачке с самого начала. Теперь я выпростала руку из-под простыни и положила купюру себе на грудь, указав на нее женщине глазами. Я даже не поняла, как она ее выхватила и куда спрятала. Так проглатывают кусок голодные собаки. (К слову сказать, Мадам терпеть не может собак. Слишком глаза у них человеческие. Вот коты — совсем другое дело…)

— Здесь вертелись двое. — Спичкина теперь улыбалась, и Алка, не понимая, чем вызвана эта внезапная метаморфоза, даже поперхнулась. — Это самое я и сказала в милиции. Один из них мужчина. Вы не напрягайтесь, не напрягайтесь, во время массажа нужно расслабиться, иначе не будет никакой пользы. Так вот, мужчина этот якобы был электромонтером. Он пришел утром, посмотрел… и даже починил проводку.

— И она работает?

— Кто — она?

— Проводка?

— Не знаю, не знаю, — таинственно покачала головой Спичкина.

— Свет горит? Все исправно? — вставила с кресла Алка.

— Исправно и горит.

— Значит, это был настоящий электрик.

— Да? — Женщина обернулась к ней всем телом. — Вы так считаете? А вот в жилконторе считают иначе. Мы им деньги хотели перевести за обслуживание, звонили, чтобы договориться, оказалось, никакого электрика они нам не присылали.

— Здорово, — мрачно сказала Алка.

Спичкина снова обернулась ко мне, точно вспомнив о моем присутствии и своих непосредственных обязанностях.

— И еще была женщина, — таинственно объявила она. — Лица ее я, к сожалению, не разглядела. Видела только со спины.

— И что же она делала здесь? — спросила Алка.

— Не важно, — прервала я. — Не нужно про женщин. Нет ничего странного, что в салоне красоты вертятся женщины. Думаю, половина из них уходит, едва взглянув на ваш прейскурант.

— Качество стоит денег, — обиженно протянула Спичкина.

— Мужчина. Какой он был?

— Невзрачный…

Я подумала, что если, говоря «невзрачный», Спичкина берет за точку отсчета себя-милашку, то мужчина должен походить на Квазимодо…

— Штаны рабочие, сапоги кирзовые, — продолжала она тем временем, — бушлат какой-то. Похож на… ну, собственно, на электрика из жилконторы и похож.

— Блондин или брюнет? — спросила Алка.

— Не знаю, он был в шапочке такой дурацкой, с длинным козырьком.

— И это все, что вы запомнили?

— Почему же? — сморщилась Спичкина (то ли снова обиделась, то ли опять живот заболел). — Память у меня хорошая. Да только запоминать-то особенно было нечего, — пожала она плечами. — И потом, такие мужчины меня не интересуют.

— Правда? — зловеще протянула Алка, но на этот раз косметолог обидеться не успела:

— Как же я раньше не вспомнила! Пел он все время! Как вошел — пел, уходил — пел.

— Что пел?

— «Сердце красавицы склонно к измене…»

— Как глупо, — сказала я тихо.

— Действительно, — согласилась Алка.

— Я закончила, — в тон нам, шепотом сообщила Спичкина.

***

Мадам отправилась расплачиваться за полученное удовольствие, а я тихонько тронула косметологиню за плечо, отчего она вздрогнула.

— Покажите мне их, — попросила я.

— Кого? — Она смотрела на меня с ужасом.

— Ну, пиявок. Покажите.

Она сделала строгое лицо, словно собиралась послать меня куда-нибудь подальше, но присмотревшись ко мне, решила, что препираться со мной себе дороже. Пожав плечами и скривив еще больше губы, она направилась к шкафу и распахнула дверцы. В небольшом круглом аквариуме копошились черные маленькие твари. Превозмогая отвращение, я быстро, чтобы женщина не успела помешать мне, сунула в воду руку. Несколько отвратительных созданий вцепились в мой палец в ту же секунду.

— Что… что вы делаете? — хрипло спросила Спичкина, вытаращив на меня глаза.

Я изо всех сил махала рукой, но пиявки и не шелохнулись. Тогда я принялась отдирать одну из них, но не тут-то было. Она скользила у меня в пальцах и держалась крепко, никакими силами не оторвешь. Теперь, дорогуша, отправишься вслед за Соболевой, подумала я. Но Спичкина, прилагая, очевидно, массу усилий, чтобы не хлопнуться в обморок, на слабых ногах уже семенила к своему столику и вернулась с пробиркой и ваткой, источающей запах нашатыря. Она подносила ватку к пиявкам, и те одна за другой отваливались, падая в стакан, который она держала.

Когда процедура была закончена, я с удивлением посмотрела на нее.

— Как это ловко у вас получилось, — сказала я и прибавила после секундной, паузы: — Сегодня.

— Нет. — Она покачала в отчаянии головой. — Это мне гирудотерапевт наша потом объяснила, как поступать в таких случаях.

Лицо у нее было бледным, как маска, и я ей поверила. Мне тоже было не по себе от присутствия маленьких черных убийц. Но теперь я знала наверняка, что историю с гирудами газеты не выдумали.

— А женщина, — спросила я, — какая она была?

— Совсем не помню.

— Ну хоть рост какой? Сложение? Может быть, как у меня? Или как у моей подруги?

— Совсем не как у вашей подруги! — ответила Спичкина резко, словно очнулась от гипноза. — И вообще вам пора, подруга ждет.

Я вышла в зал, стараясь не обращать внимания на то, что ранки на пальце все еще немного кровоточат. Мадам разглядывала прилавок возле кассы. Девушка азартно расхваливала ей ярко-рыжую помаду.

— К сожалению, Мадам терпеть не может оранжевый цвет, — сказала Мадам девушке, и та посмотрела на меня так, словно речь шла обо мне.

В машине она сидела притихшая. Я тоже вышла из роли и не пыталась развеселить ее. Своих проблем хватало. Но я-то со своими проблемами справлюсь, а вот она… Никогда ее такой не видела, честное слово! Что-то происходит с Мадам, клянусь. Она меняется прямо на глазах.

— Мадам, — спросила я без обычных своих кривляний, положенных мне по роли, — что-то не так?

— Все в порядке, — ответила она быстро. — Все очень хорошо.

***

Я, наверно, совсем сошел с ума, потому что решился все-таки поехать к Клариссе. Разумеется, я предупредил ее, что приеду. Разумеется, она ждала меня с самого раннего утра, вымыв голову и закончив генеральную уборку, затеянную еще накануне вечером. Она приготовила пару веселых приветствий, испекла шарлотку и, пожалуй, припасла бутылочку красного вина. Так, на всякий случай. Нет, нет. Это вино она купила давно, очень давно, скорее всего оно пылится у нее в шкафу со дня нашего знакомства. И я уверен: один-единственный мой вздох, рассеянный взгляд — и бутылочка будет извлечена из паутины и темноты буфета, щеки Клариссы зарумянятся, глаза блеснут сдержанностью отчаяния.

Я сидел в машине возле ее дома и думал, что все еще можно переиграть. Можно вернуться домой, позвонить ей и осипшим голосом пожаловаться на простуду. Она простит и поймет. И мы останемся добрыми друзьями. Но здравый смысл сегодня покинул меня еще на рассвете. Мадам начала читать! Значит, все должно складываться так, как написано в сценарии, иначе ее не проймешь.

«Сердце красавицы склонно к измене», — напевал я, поднимаясь к Клариссе. Дурацкий мотив преследует меня всякий раз, когда я чрезмерно волнуюсь. Кларисса стояла в дверях и улыбалась.

— Никогда бы не поверила, что ты еще и поешь.

(То есть предполагала за мной многое, кроме как…)

Лицо ее светилось ожиданием, волосы блестели даже в тусклом свете лампочки, мерцающей над дверью.

— Входи.

Мила, как всегда. Пытается догадаться, зачем я пожаловал. Но при всей ее проницательности тот кошмар, с которым я прибыл, в голову ей не придет.

Комната похожа на операционную — нигде ни пылинки, ни соринки. Хотя Кларисса на хирурга не похожа. Скорее похож на него я — стараюсь быть предельно точным: никаких пауз, вздохов и рассеянных взглядов. Кларисса — милая девушка, с ней легко и приятно, но, судя по некоторым признакам, любовь ее тяжела, как стопудовая гиря. Как лужица клея-момента — шагнешь и влип. И зачем я только пришел? Мне вряд ли удастся совместить деликатность, дистанцию, светский тон и то предложение, которое я намерен ей сделать.

— Кларисса!

— Не в коридоре, — перебила она меня, буквально вталкивая в комнату и плотно закрывая дверь своей комнаты. — Вот теперь, пожалуйста.

Но заготовленные слова разлетелись, и я жестикулировал, как глухонемой, не в состоянии вымолвить ни звука, опасаясь, что она меня неправильно поймет. Так и случилось. Кларисса расслабилась, потянулась, как кошка (маленькие кругленькие кошки тоже не лишены грации), и направилась к буфету. Я что-то пытался промычать ей вслед, но поздно, дверцы были раскрыты, паутина сметена небрежным жестом, и на свет божий явилась бутылка «токайского».

— О-о-о! — Мой возглас можно было принять и за вопрос, и за радостное ликование, и за категорический отказ одновременно.

Кларисса приняла его за восхищение маркой напитка.

— Купила как-то по случаю, да совсем позабыла о нем, — проворковала она. — Любишь?

Я внутренне содрогнулся, но тут же понял, что это она про вино.

— Ну-у-у-у…

— Ты сегодня какой-то особенный, — кокетливо сообщила мне Кларисса.

Все, пора брать себя в руки. Иначе уйду отсюда, так ничего и не сказав, или, что еще хуже, инсценировку, которую я задумал для Мадам, нужно будет разыгрывать еще и для Клариссы.

Она протянула мне бутылку и штопор, который, как ни странно, оказался тут же у нее под рукой. Взяла со стола два бокала… Разливая вино, я решил, что тянуть резину не следует, иначе будет только хуже.

— Мадам, — начал я, и глаза ее разом погасли, а уголки губ едва заметно опустились, — начала читать сценарий.

— Я знала, — сказала Кларисса с достоинством и скромно опустила глаза.

Мне пришлось изрядно пошевелить мозгами, прежде чем я догадался, что она приписывает сие событие собственному влиянию на подругу.

— Да, — спохватился я, потому что пауза снова вышла длинной, и Кларисса теперь, улыбаясь, смотрела мне в глаза. — Только ты могла справиться с этим. Она прочитала пару страниц.

Лицо Клариссы закаменело:

— И что ты решил?

— Я хочу, — (на помощь все святые и угодники!), — чтобы жизнь для нее теперь складывалась так, как в сценарии. Это заинтересует ее. Заставит прочесть все до конца.

Здесь я отметил, что лицо Клариссы пошло красными пятнами, а взгляд потерял осмысленность. Больше всего на свете я боялся замолчать и схватил свой бокал, напрочь позабыв, что за рулем, и, чокнувшись с Клариссой (твое здоровье, дорогая!), отхлебнул большой глоток и принялся расхаживать по комнате.

— В конце концов, Кларисса, мы с тобою для нее самые близкие и родные люди. Ты ведь не будешь возражать? И кто, если не мы, позаботится о ее будущем? Ты согласна? Так вот, мы должны создать иллюзию, понимаешь, Кларисса, иллюзию всего того, что написано в сценарии. Шаг за шагом мы должны провести ее через те чувства, которые испытывает главная героиня. Поддерживая, конечно, Кларисса, поддерживая, чтобы чувства не захлестнули ее и сердце Мадам не разбилось.

— Разве оно может разбиться? — тихо сказала Кларисса, и я уловил в ее словах невысказанную боль. — Оно ведь небьющееся, ты забыл.

— Пока да. Согласен. Но кто знает, Кларисса? Кто может поручиться? Я — нет. Я видел, что с ней вчера случилось.

— И что же? — спросила Кларисса, пытаясь скрыть иронию.

— Она испугалась!

— Скажите на милость!

— Мадам плохо спала, поднялась ни свет ни заря и укатила…

— …в клуб со своей маленькой шлюхой.

Она ненавидела Мадам. Ненавидела, потому что любила меня. Вот если бы я был сам по себе, а Мадам сама по себе, она бы ее обожала. Так и было раньше, до того как мы с Мадам поженились. Но теперь она ее ненавидела. И почти не пыталась скрывать это. Глаза ее из сиреневых становились густо-фиолетовыми, у рта залегла циничная складка. Нужно было что-то предпринимать. Ведь все, что нам с ней предстоит, должно делаться под флагами нашей обоюдной любви к Мадам, а никак не иначе.

Я перестал бегать по комнате со стаканом и присел на стул, глядя Клариссе в глаза.

— Никогда, Кларисса, слышишь ли, никогда я не встречал женщины более чувствительной к людям, чем ты. Ты умна, ты проницательна. Ты сильная, Кларисса, тебе все по плечу. Мадам же глуха к этому миру и ни черта в нем не смыслит. Она как мотылек-однодневка — порхает над пыльной лампочкой, принимая ее за солнце. Она глупая (прости, Мадам!), она слабая (еще раз прости). Ее нужно спасать. И это мой долг.

Кларисса поморщилась.

— Неужели ты бросила бы на произвол судьбы беспомощного ребенка, который без тебя и шагу ступить не может? Она мой крест, понимаешь?

Кларисса поднесла к губам свой бокал и пила медленно, пытаясь что-то разглядеть в моих глазах. Но я уж постарался, чтобы мой взгляд был кристально чист. Когда я выпью, у меня это получается особенно хорошо.

— Значит, разыграем все, как по нотам? — спросила Кларисса.

— Если ты не возражаешь. Нам ведь не нужно поступать вопреки своим желаниям, только создать иллюзию. Как в кино.

— Хорошо, — сказала Кларисса. — Пусть будет, как в кино, чтобы сердце ее, не дай Бог, не разбилось.

Она поставила свой бокал на стол. Он был пуст, как и мой, который я тут же пристроил рядом.

— Я рад, что ты меня поняла. Даже не знаю, сможем ли мы с Мадам когда-нибудь отблагодарить тебя.

Я поднялся, радуясь тому, что моя миссия завершилась так удачно.

— А разве ты не собираешься начать прямо сейчас? — удивленно спросила Кларисса.

— Это мысль, — тут же парировал я. — Заеду сейчас в какой-нибудь бар…

— Зачем же в бар?

Кларисса встала, подошла к столику и откинула салфетку, под которой пряталась ее фирменная шарлотка. Испекла-таки!

— В баре это неизвестно чем кончится. Оставайся здесь. Я закажу тебе такси к половине двенадцатого. И все получится по сценарию. К тому же я помогу тебе спуститься вниз и скажу пару ласковых таксисту…

— Что ты, Кларисса! (О таком варианте развития событий я как-то не подумал…) Разве этого мне хватит? — Я щелкнул пальцем по бутылке, все еще пребывая в уверенности, что совсем скоро преспокойненько буду ехать домой.

Она улыбнулась, подошла к заветному буфету и настежь распахнула обе дверцы. Сердце мое упало. Там у нее все полки были заставлены бутылками. Штук десять на любой вкус: коньяк, виски, вермут, водка… Я почувствовал, что все-таки вляпался в лужицу клея-момента.

— Ну-у, — протянул я и поднял глаза к потолку.

— Сейчас и курочка поспеет, — порадовала меня Кларисса.

Каждый раз мне чудится, что она чуточку умнее меня. Чуточку меня обходит и переигрывает. Но на этот раз я проиграл по-настоящему. Оставалось только уповать на то, что я сумею держать себя в руках и контролировать ситуацию.

— Снимай галстук, режиссер. — Она засмеялась.

И я подумал: будь что будет. Милая моя Мадам, чем бы ни закончился этот вечер, знай, что все, что я делаю, я делаю только ради тебя. Ради нас.

 

7

Все-таки как это удобно, когда под рукой есть женщина, готовая следовать за тобой куда угодно и когда угодно. Если бы на месте Алки был мужчина, я целый день чувствовала бы себя не в своей тарелке. Мужчина не может быть таким чутким. Мужчины навязчивы, нетерпеливы и совершенно несносны. Они не могут стать твоей тенью. Им непременно нужно ежеминутно навязывать тебе свои планы и мысли, настаивать на своем выборе и упорствовать в своих заблуждениях.

Я посмотрела на Алку с благодарностью и улыбнулась, но улыбка вышла кислая.

— Мадам, рванем на природу? — предложила она. — Я знаю прелестное местечко.

— Думаешь, это поможет?

— Поможет? Мадам нужна скорая помощь?

— Поедем. Послушаем пение птиц.

Чириканье воробьев под моим окном могло лишь свести с ума. Предчувствуя весну, они драли глотки не хуже мартовских котов. Им было все равно, что снег еще не стаял, что солнца как не было, так и нет. Они предчувствовали… И мне кажется, у меня тоже впервые в жизни появились предчувствия. Только мои предчувствия были страшными. Я предчувствовала, что…

Нет. Если не признаваться себе в собственных предчувствиях, они и не сбудутся. Нужно выбросить все из головы. В последние дни мне кажется, что моя голова становится мне врагом. Там накопилось так много мусора, который я не в состоянии вымести! Кто бы мог подумать!

Бывало и раньше, когда какая-нибудь мелочь выводила меня из состояния равновесия. Грубость продавщицы, например, могла повергнуть меня в состояние депрессии на целый час. Но это была легкая депрессия, как облачко, время рассеивало его, и все становилось на свои места. Но теперь дурные мысли, предчувствия и страхи словно свили гнездо у меня в голове и мешают наслаждаться жизнью. Больше всего меня пугает, что со мной никогда ничего подобного не случалось. Может быть, я заболела?

— Потрогай меня. Я горячая?

Алка смотрит удивленно и касается ладошкой моего лба.

— Тридцать шесть и шесть. В крайнем случае — и семь. Голова болит?

— Да, пожалуй, болит.

— Хочешь анальгин?

— Не поможет.

— Что с тобой?

— Не знаю.

— О чем ты все время думаешь? Зачем нам было тащиться в этот салон на Каменноостровском?

Я открыла было рот, чтобы ответить, но поняла, что не смогу объяснить ей. Потому что придется упомянуть и о моих предчувствиях, и о сценарии, который всему виной. Пора менять тему.

— Ты знаешь такого режиссера Богомолова?

— Слышала.

Алка отнеслась к моим словам без всякого интереса, и я замолчала.

Но выждав, она сама спросила:

— И что с этим режиссером?

— Мне предлагают у него сниматься.

— Я слышала, он гений.

— И думаешь, это правда?

— Думаю, правда.

— Ты видела его фильмы?

— Все три.

— Понравилось?

— Сказка.

— Интересно, кто пишет ему сценарии?

— Если действительно интересно — могу узнать.

— Меня интересует тот самый фильм, который он еще не снял.

— Не снял?

— Да, только собирается. Но сценарий, насколько я знаю, уже готов. Рабочее название «История одинокой мадам».

— Мадам? Это имя?

— Нет, нет. Это как раз не имя.

— Хорошо. Я постараюсь.

***

Вы бы слышали, как она вздохнула. Как будто от сердца отлегло. И сразу стала рассказывать про воробьев, что орут у нее под окном по утрам. Она называла это предчувствием весны. Все-таки нет в ней подлинной романтики. Сказала бы там — воздух пахнет весной или предчувствие любви, а то про воробьев… Но она милая, эта Мадам. Мне после ее воробьев вдруг стало ее так жалко-жалко, что казалось — вот-вот разревусь. Или это мне саму себя жалко стало? Вспомнила, что сегодняшним утром приказала долго жить моя великая любовь к Максиму. Издохла на рассвете. И валяется сброшенной шкуркой где-нибудь в моей квартирке. Даже возвращаться туда не хочется. Грустно. А тут еще Мадам с ее трогательными воробьями. Как маленькая, право.

Только вот последняя ее просьба поставила меня в тупик. Неужели она не знает, что сценарий написал ее собственный муж? Неужели она его ни разу не прочитала? Хотя, может быть, Богомолов ей точно так же, как и мне, не дает ничего читать? Нужно бы раздобыть экземплярчик. Меня подмывало разыграть спектакль. Позвонить кому-нибудь по трубе, а потом сказать ей: так, мол, и так, Мадам, узнала я, что автор сценария — твой муженек, вот кто. И посмотреть, что она тогда скажет.

Но Богомолов учил не торопить события. Клиент должен созреть. Хотя не хочется мучить Мадам. Вон она про воробышков рассказывает. Ей-богу, сейчас расплачусь.

Я так расчувствовалась, что не заметила рыжую идиотку, выкатившую из-за поворота на форде. Пришлось тормознуть так, что Мадам чуть не влетела лбом в стекло (она терпеть не может ремни безопасности). Я тут же вошла в образ и сделала рыжей страшные глаза да присовокупила парочку неприличных жестов. Она опупела в машине настолько, что решила, кажется, остановиться и выяснить со мной отношения. Сейчас, дорогуша, только разуюсь. Я сделала вид, что тоже решила остановиться, но как только рыжая открыла дверцу, собираясь выйти, прибавила газу и обдала ее грязной кашицей из близлежащей лужи-океана. Вот так тебе! За мою несостоявшуюся любовь, за свадьбу, которой у меня не будет, за воробышков, за Мадам, за жалость мою дурную ко всему свету!

На глаза у меня навернулись слезы, и я открыла окно, чтобы сослаться на ветер, если Мадам заметит. Так мы с ней и ехали птичек слушать. Она в своем беспросветном одиночестве, а я в своем. Но все же хорошо, что она рядом. И замечательно, что не спрашивает: чего ты, мол, Алка, может, помочь надо, да расскажи, легче будет. Терпеть таких не могу. С Мадам легко — она слепая. Сидит и ничего не видит. Добрая Мадам. Слепая и добрая.

Петляя в Лисьем Носу, мы выбрались все-таки к заливу. Откуда ни возьмись появилось солнце, и действительно повеяло весной. Больше всего на свете мне хотелось сейчас прекратить ломать комедию и рассказать Мадам про Богомолова, про свою дурацкую роль и про все остальное. Но как ни крути, всей правды я рассказать ей не могла, потому что во всю правду входил рассказ про Максима и про то, как он меня облапошил. А делиться этим своим горем я еще не была готова. Поэтому я молча тянула колу и с сожалением смотрела на Мадам, отправившуюся к деревьям разыскивать своих птичек.

Она ушла достаточно далеко, поэтому я принялась снова бередить свою рану, вспоминая Максима в самых выгодных для него сценах из нашей короткой совместной жизни. Слеза, покатившаяся по моей щеке, была для меня полной неожиданностью. Она раздосадовала меня. Ну что я, как последняя дурочка, вспоминаю его поцелуи, когда надо бы призвать на помощь рассудок и обдумать все, что я узнала сегодня утром.

А узнала я, что фамилия моего обожаемого Максима — Танеев. (Звучит, правда?) Выронив паспорт, я сразу же сообразила, что наша с ним встреча не случайна и его интерес ко мне зиждется вовсе не на страсти, а связан каким-то образом с моей близостью к Мадам. После первого потрясения я сообразила заглянуть еще на страницу с особыми отметками и успокоить себя тем, что штампа о браке в паспорте нет. Но штампы в паспорте — вещь ненадежная. Значит, остается только догадываться, муж или брат покойной модели мой Максим Танеев. Версию о том, что он ее однофамилец, я отвергла сразу же, как только она жалобно постучала в мое сердце. Не однофамилец! Слишком горячий интерес он с самого начала проявлял к моим расследованиям. Слишком активно интересовался всем, что связано с Мадам. Слишком горячо всякий раз защищал Танееву. (Скорее всего сестра, потому что если жена, то уж слишком горячо любимая…)

Танеева погибла под колесами машины. Того, кто сбил ее, не нашли и скорее всего не найдут. И вот Максим — муж или брат — пытается отыскать того, кто приложил к этому руку. И эти поиски приводят его ко мне, ближайшей подруге Мадам. Все логично. Непонятно одно — случайно ли он начал с Мадам или какие-то факты привели его именно к ней?

— Алла, ты что-нибудь знаешь про Иркутскую?

От неожиданности я вздрогнула и попыталась войти в роль.

— Мадам, какого черта…

— Я хочу знать, — сказала она твердо. — Что о ней писали?

— Ей подсунули крем с какой-то отравой, — сказала я нехотя, внимательно наблюдая за реакцией Мадам.

— Кто?

— Бог весть!

— А о каких-то предположениях писали?

— Нет. Где она его взяла — не известно. Ты ведь знаешь, что касается всяких косметических средств, тут у каждой из моделей полно своих секретов. Они ведь не французскими кремами пользуются, а всякой гадостью.

— Как это?

— Ну там потрохами животных и рыб, натуральным животным жиром. А это все, скажу тебе, весьма неароматные вещи, но, говорят, довольно действенные. Кстати, одна газетка писала, что, возможно, Иркутская сама приготовила этот крем. Только чего-то не рассчитала…

— Ты читаешь газеты?

Мадам смотрела на меня грустно, словно я лгала ей всю жизнь от начала и до конца.

— Нет. Был у меня в последнее время один заказик, он очень любил не только читать, но и рассказывать.

Мадам опустила глаза и тихо спросила:

— Тебе бывает их когда-нибудь жалко?

— Что? — не поняла я.

Но она тут же заговорила о клубе и предложила поехать туда, пока окончательно не расклеилась. Только по дороге назад я поняла, о чем она меня спросила. Ей было интересно, испытываю ли я жалость, когда довожу своих клиентов до могилы. В смысле, есть ли в Алке-пистолете хоть чуточка жалости. Зачем, спрашивается, ей это знать? Может быть, и прав был Максим, когда советовал мне получше присмотреться к Мадам. Сегодня я окончательно запуталась.

***

Я стоял у ворот внутреннего дворика, ведущего в новый дом, квартиру в котором предстояло показать клиентам. Дамочка, звонившая по телефону утром, была капризной, это чувствовалось за версту. На выгодную сделку уповать не приходилось: обещанной отделки в доме не было, даже черновой, да и общая цена не то чтобы очень соответствовала всем параметрам дома. Я раскачивался вперед-назад, как буддист, пытаясь согреться, а потом решил не мерзнуть тут зря. Если дамочка приедет, я все равно ее не пропущу, потому что вход во двор один.

Я залез в машину, включил печку, нашел веселую радиоволну и совсем скис. Нет, не будет мне жизни без этой сумасшедшей девчонки. Не смогу я вот так уйти и все позабыть, и жить себе где-нибудь вдали от нее. Мне без нее скучно, грустно и муторно. Да и почему бы ей все не рассказать? Ну не все, хотя бы самое начало…

Мы с сестрой родились в один день и даже в один час с перерывом в тридцать пять минут. Кто из нас с ней был все-таки старше — вопрос, над которым мы бились первые восемнадцать лет нашей сознательной жизни. Мать предусмотрительно не поставила нас в известность об этом, разумно рассудив, что одной лишней причиной для ссор будет меньше. А ссорились мы поминутно, то есть тридцать раз в час я доводил ее до белого каления и тридцать раз в тот же час она заставляла меня лезть на стенку. Визг и крик стояли в нашем доме с утра до вечера, но мать относилась к этому философски, предоставляя нам самостоятельно разрешать все наши проблемы. К тому же она была занята своими проблемами, а точнее, одной, но центральной проблемой своей жизни — замужеством. Пока мы с сестрой долбили друг друга по голове куклами и игрушечными паровозиками, у нее на кухне вечно сидела какая-нибудь кумушка, которой мать подробно излагала очередной свой брачный план.

Мама была красавицей. (Недаром Жанна, очень на нее похожая, победила в первом же конкурсе красоты.) Поклонников ей было не занимать. Но она выбирала не мужчину своей мечты, а мужчину, способного стать отцом ее детям. (Нужно отдать должное сильной половине человечества, по крайней мере два кандидата рассматривались мамочкой весьма серьезно.) Мамочка реализовала свою мечту, но позже, много позже. Когда мы выросли и зажили собственной жизнью, она наконец почувствовала себя свободной и тут же подцепила греческого миллионера, приехавшего в Санкт-Петербург по каким-то делам. По сей день (а прошло уже года три) они живут счастливо в Афинах, присылая временами приглашения на различные свои семейные торжества: годовщину брака, дни рождения, очередное новоселье, неизменно забывая сообщить свой новый адрес.

Когда нам было по пятнадцать лет, мы с сестрой впервые расстались. Так получилось, что летом мать заболела и купила нам путевки в пионерские лагеря: сестре на Суходолье, мне — в Пушкин. И три долгих месяца мы прожили без привычной поминутной стимуляции нервной системы.

Я вернулся из лагеря осунувшимся и мрачным. Сбросил в коридоре рюкзак и, позабыв снять кроссовки, плюхнулся в кресло у аквариума. «Поди разуйся, придурок!» — услышал я родной голосок Жанны и, вытянув шею, увидел ее валяющейся на диване. Сестра побледнела и зачахла, но глаза ее при виде меня разгорелись былым задорным огоньком. «Привет, коза!» — ласково сказал я ей. «Здравствуй, конь!» — радостно огрызнулась она. Мы протянули друг другу руки впервые в жизни. Она пожала мою даже крепче, чем я сумел стиснуть ее. Кто из нас завизжал первым, не помню, но с той этого момента все началось заново.

После недели пребывания в родном доме в состоянии непрерывной войны друг с другом мы набрали вес, окрепли и восстановили силы. Все было по-прежнему, правда, имели место кое-какие перемены. Наши ругательства, адресованные друг другу, теперь были окрашены самыми нежными интонациями, а главное, каждый из нас понял, что жить не может без другого.

Жанна выиграла конкурс красоты в десятом классе, и ее тут же заметили и пригласили сниматься в рекламе. Она была к тому времени абсолютно свободна — ни увлечений, ни склонностей, ни малейших предположений, куда податься после окончания школы. Поэтому с чувством облегчения, выбрав карьеру фотомодели, устремилась в то русло, которое отвела ей жизнь.

Я же поступил в институт, мечтая о карьере программиста, но точные науки не желали принимать меня в свои объятия, и первая же сессия оказалась для меня последней. О, с каким чувством я вспоминал интегралы и синусы, не вызывавшие у меня никаких эмоций, валяясь на солдатских нарах в углу без окна бесправным существом первых месяцев службы. Жанна писала мне утешительные письма, среди которых одно оказалось более утешительным, чем другие: наша мамочка нашла свой идеал, и он оказался, ни много ни мало, греческим миллионером преклонного возраста. Возможно, посылки на мое имя были набиты маслинами и крабами, но получали их за меня «деды», и я так никогда и не узнал, каково это — быть пасынком миллионера. Когда я вырос на короткой социальной лесенке солдатской службы до такого состояния, чтобы иметь право совать нос в чужие посылки, мама моя укатила к морю и жила, очевидно, в какой-нибудь глуши, где напрочь отсутствовали почтовые услуги. Ни одной весточки от нее я не получил.

Сойдя с поезда в джинсах и футболке, которые трещали на мне по швам, я уныло побрел по перрону, не обнаружив на платформе встречающих. А ведь дал телеграмму, могли бы найти время. Изящная женщина в алом костюме и широкополой шляпе, стоящая поодаль, вдруг рванула ко мне и ухватила за рукав. Она не поцеловала меня — нет, радостно долбанула кулаком в плечо, и я тут же признал сестру, хотя верить глазам еще долго отказывался.

Она усадила меня в собственный автомобиль, отвезла домой, где поджидал накрытый стол, двое моих лучших друзей и десяток ее новых подружек, таких же длинноногих красоток, как она сама. Гвалт праздника и радость возвращения оглушили меня не настолько, чтобы не отдать должное сестричке, устроившей все это. Два дня продолжался пир, в котором, нужно сказать, Жанна принимала минимальное участие. У нее шли съемки и нужно было много работать. Она появлялась вечером, присаживалась на полчасика за наш перегруженный бутылками стол и исчезала задолго до полуночи, чтобы лучше выспаться к завтрашнему утру. Я просыпался в окружении трех сказочных див, каждая из которых втайне от подружек совала мне свой телефончик, желая продолжить знакомство.

К концу недели радость моя по поводу освобождения была исчерпана и, к моему удивлению, я проснулся в одиночестве, стол был пуст, а Жанна напевала на кухне, домывая посуду.

— Вот и все, братец, — сказала она. — Имей в виду, что я не буду тебе родной матерью. Мой долг выполнен, а теперь позаботься о себе сам. На трехразовое питание дома не рассчитывай. Холодильник пуст — и это его обычное состояние. Я обедаю на работе, к тому же мой рацион тебя вряд ли устроит. — Она помахала у меня перед носом листиком салата и тут же отправила его в рот. — Вот тебе на первое время, — толчок в плечо, и солидная пачка купюр смята моей ладонью. — А дальше как знаешь. Размен квартиры в мои планы пока не входит, но прежде чем приводить сюда наглую девицу с обручальным кольцом на пальце, подыщи варианты размена. Усвоил? Вот и ладненько…

Заняться мне было абсолютно нечем, и я стал методично обходить старых знакомых, желая узнать, кто чем занимается. Рынки и торговые палатки меня не прельстили, подпольные котлетные цеха тоже. Месяца два я проработал охранником в загородном доме какого-то валютчика, который, так ни разу и не показавшись там, был застрелен в собственном автомобиле на центральной площади города.

После этого я перепробовал еще несколько занятий, пока не осел в стройных рядах агентов городской недвижимости. Сестру все это время видел мало, встречался с дивами из ее рекламного агентства, которых она мне так ловко подложила. Но в сердце прочно засело чувство благодарности, а в голове идея: отплатить ей когда-нибудь той же золотой монетой.

Случай подвернулся не сразу… Господи, когда вспоминаю об этом, сразу же хочется вытравить чувство благодарности из сердца раз и навсегда. Не будь его, я бы вел себя совсем иначе. Но…

Она стояла у окна и ревела. Я даже представить себе не мог, что моя родная сестра может плакать. Конечно, она не ожидала, что я вернусь со службы в полдень и войду на цыпочках, иначе, заслышав мои шаги, скрылась бы в ванной и не позволила мне насладиться зрелищем своих слез.

— Ты только скажи мне, кто он, и завтра же от него останется мокрое место.

— Это не он, — покачала головой сестра. — Она.

Мне послышалось или Жанна действительно произнесла это «Она» с большой буквы.

— Кто она?

— Вот кто. — Жанна принялась тыкать в меня пальцами совсем как в детстве, когда мы ссорились.

— Э-эй, сестричка, — сказал я, хватая ее за руки. — Мы не сходим с ума, мы разговариваем.

Жанна вырвала руки и отошла к столу.

— Что это ты принес? — спросила она мрачно.

— Кофе, обыкновенный кофе, и не нужно так волноваться по пустякам.

— Почему этот? Ведь я всегда покупаю другой!

— Не знаю почему. Захотелось!

— А почему ты носишь костюмы от «Дино»?

— Дешево и сердито, — попытался пошутить я, но не сумел скрыть нахлынувшего раздражения. — Что за допрос?

— Не допрос, — сказала она, сузив глаза до щелочек. — Констатация факта. Ты купил это и носишь это, — теперь она тыкала в меня пальцем издали, — потому что смотрел на прошлой неделе рекламу.

— У-у-у, — протянул я. — Крышу менять пора, прохудилась. Думаешь, весь мир вертится вокруг твоей рекламы?

Но она не ответила, она снова заплакала. Заплакала зло, не стесняясь меня, словно подписываясь под полным своим бессилием.

— Жанна…

— Ты не понимаешь!

— Или ты?

— Ты!

Потом она путано рассказала мне о существовании Мадам и о том, как это существование сказывается на ее карьере. Я не поверил ни слову из того, что она говорила. Ну не может существовать на свете такой женщины, ради глаз которой я стал бы пить пиво, которое терпеть не могу. Но на всякий случай вечером сел смотреть телевизор вместе с Жанной, и она показала мне…

Женщины в полный рост рекламный клип и не содержал. Как-то мимолетно мелькнула рука, бок и лоб. Но я уже ничего на свете не хотел, кроме как отправиться в путешествие по Золотому кольцу России. Я боролся с собой неделю, потом все-таки не выдержал и позвонил насчет билетов. Билеты были раскуплены вплоть до следующего года. Жанна не преувеличивала. И ей действительно не пробиться там, где царит подобная штучка. Вот он, мой шанс. Я помогу сестре и отплачу ей за все добро…

Разыскать эту особу, Мадам, оказалось достаточно сложно. Но я нагляделся на нее вдоволь. Ничего особенного, скажу я вам. Жанна была в тысячу раз красивее, эффектнее, утонченнее. Правда, был момент, когда она как-то так, что ли, повела рукой или ракурс был необычный, но сердце у меня екнуло. Однако наваждение быстро прошло, я списал все на игру света и тени и, чертыхаясь, вернулся домой, влив в себя предварительно в баре приличную порцию коньяка.

Жанна не спала и явно ожидала результатов моей разведки. Я пересказал ей все, что видел и слышал, но она осталась разочарованной, словно уловила за сказанным нечто, подтверждающее ее самые неприятные опасения.

Она села на диван и закурила, чего не делала при мне, по крайней мере, никогда.

— Помоги мне, — требовательно и обреченно попросила сестра.

— Все, что пожелаешь, — пообещал я.

— В этом как раз и загвоздка. Хотя… Мне бы посмотреть внимательнее ее пленки. Может быть, это какой-то технический трюк, наподобие метода двадцать пятого кадра.

Я вспомнил игру света на лице Мадам и подумал, что техника здесь скорее всего ни при чем. Но отговаривать Жанну не стал. Брат я ей или не брат!

Так я начал охоту за пленками Мадам. Но, увы, они хранились за семью печатями в самых недосягаемых местах. Без кражи со взломом было не обойтись, но для этого нужны были задатки грабителя, а у меня их не было. Я не из тех, кто с пренебрежением относится к закону.

Но ведь Мадам родилась не на съемочной площадке, и скорее всего кто-то снимал ее хоть раз в жизни до того, как она стала суперзвездой. Кто бы это мог быть? К примеру, лучшая подружка…

И я решал охотиться за лучшей подружкой Мадам.

Теперь, когда я вспоминаю то время, дрожь пробирает до костей. Каким же дураком я был тогда, что не предвидел… Хотя кто мог предвидеть такое! Жизнь моя полностью перевернулась. Я стал предателем и трусом, Жанна погибла, я дал себе клятву отомстить за ее смерть. Но до сих пор толком не разобрался, кому мстить. До сих пор не знаю, стоит ли продолжать…

Пора двигать домой. Капризная дамочка явно позабыла о том, что назначила мне встречу. Но домой мне не хотелось. Я привык возвращаться к Алле. Привык к тому, что меня ждут.

А теперь нужно плестись в квартиру, где я задыхаюсь от воспоминаний, где в каждом углу мне мерещится призрак сестры, где никогда не привыкнуть к тишине и одиночеству.

Смешно, но, кажется, ноги несут не туда. Нет, я не смогу рассказать ей обо всем. Особенно о той женщине, которая… Может быть, когда-нибудь. Но не сегодня, это точно…

 

8

Я весь вечер присматривалась к нему и думала про себя: а на что он действительно способен ради своей Мадам? На ложь? На предательство? На что-то еще? Мог бы пожертвовать всем ради ее будущего? Любит ли он ее настолько? Вот выпьем еще немного, осмелею и спрошу.

— Кларисса…

Он так странно произносит мое имя, словно обращается ко мне с официальной речью.

— Кларисса, я уже совсем плохо соображаю. Не пора ли позвонить насчет машины? Ты ведь тоже можешь забыть.

— Я? Никогда.

— Но ты ведь пьешь столько же, сколько и я.

— Тебе кажется…

— И все-таки…

— Машина уже заказана. Не волнуйся.

— Да?

— А что ты мог бы сделать ради Мадам?

— Ну, наверно, все то, что я и делаю…

— И все?

— Думаешь, этого мало?

Совсем как дитя неразумное.

— Ты мог бы ради нее убить человека?

Смотрит ошарашенно.

— О чем ты? — трясет головой, словно пытаясь сбросить хмель, но тот не отпускает его.

— Уж мне бы ты мог сказать.

— Тебе интересно? — улыбается он. — Ну я думаю, при определенных обстоятельствах…

— При каких?

— При определенных. Кларисса, мне кажется, подъехала машина…

Он думает, я отпущу его просто так. Нет, голубчик. Слишком долго ждала я этого дня и часа. Все еще впереди, но сегодня будет положено начало. Не все сразу. И не возражай. Я теперь другая. И мой горький опыт научил меня многому. Тебе не уйти от меня. А Мадам пусть поищет себе кого-нибудь другого. Ей ведь все равно. Ее удел — сидеть в пустых холодных комнатах, смотреться в зеркало, перебирая поблекшие драгоценности, и стареть, стареть, стареть…

— Кларисса, над чем ты смеешься?

— Над собой, над кем же еще!

Смешно — сил нет. Это я о себе подумала, а не о Мадам. Это я сижу в холодной комнате и старею. Я, а не она! Мне уже двадцать семь, это старость. А в сердце только горечь и ничего, кроме горечи. Разве Мадам знает, как это горько — смеяться над собой? Она, которая не упустит случая посмеяться над другими? Посмеяться тогда, когда стоило бы оборотить взгляд на себя и плакать, плакать навзрыд.

— Пора собираться?

— Сначала соберись с мужеством…

Он оставит ее. Их супружеству всего три года, и это не срок. Даже мужа у нее не останется. Это ведь единственное, чем она обладает. Душный мирок иллюзий рассыплется, и останется только холодная комната. И старость. Вот так.

— Похоже, там внизу…

— Они всегда приезжают вовремя.

— Я так благодарен тебе, и-и-к, Кларисса.

— Брось. Что там у нас в следующей сцене? Кажется, роман?

— Ну это еще не скоро…

— Однако подготовиться не мешало бы…

Я беру тюбик ядовито-красной помады и, глядя ему прямо в глаза, крашу губы. Подхожу вплотную. (Мне кажется или он действительно побледнел?) Поднимаюсь на цыпочки и целую в висок. Черт! Немного смазано получилось. Да уж ладно, оставим как вышло. (И отметим на всякий случай, что целоваться он ко мне не полез!)

— А теперь…

Я прыскаю на него духами, он дурашливо закрывается руками и кричит:

— С ума сошла! Этого в сценарии не было!

Обожаю мужчин, которые любую ситуацию пытаются обратить в шутку. Заполучить их проще простого. Они не могут изменить себе. До края постели они все шутят, а потом становится поздно. Не получается у них в последний момент сделать серьезное лицо и сказать: извини, малышка, ты мне никогда не нравилась.

Мы спускаемся вниз, и я с шипением требую от водителя, чтобы он доставил Джека домой к любимой женушке в целости и сохранности. Тот поднимает вверх большой палец и смеется.

— Как скажете, мадам!

Как веткой хлестнул по лицу этим «мадам» — остался шрам и жжет. Очевидно, лицо мое исказила страдальческая гримаса (я плохая актриса, знаю это, знаю!), потому что водитель, наклонившись к моему уху, примирительно шепчет:

— Да что, я не понимаю, что ли? Не вы первые, не вы последние!

Выдавив улыбку, я машу рукой через стекло… И медленно поднимаюсь к себе. В холодную комнату, к своему одиночеству, но теперь и к своим надеждам, к своему ожиданию скорой развязки нашей затянувшейся… Комедии или драмы? Какая разница.

Войдя в квартиру и открыв дверь своей комнаты, я слышу позади змеиное шипение. Это старуха! Никак не хочет оставить меня в покое. Проходу не дает. Что там она проскрипела? Я по инерции, нежели из любопытства замираю на пороге своей комнаты. «Завистница». Прошамкала и дверью бухнула. Про что это она? Про кого? (Хмель делает мысли тягучими и неподатливыми.) Догадываюсь: про меня.

Старуха ведь обожает Мадам. Смотрит на нее всегда как на родную дочку. И знает, что Женька — ее муж. Небось весь вечер подслушивала под дверью. Вот теперь и скрипит зубами. Это было первое, что я поняла.

А потом до меня дошел и смысл сказанного. Я рассмеялась. Я! Завидую! Мадам! Вы слышали когда-нибудь что-нибудь более смешное? Глупая старуха! Чему же мне завидовать? Ее миловидному личику? Стандартной фигурке? Это все такие мелочи! А может быть, куриным мозгам, абсолютной бездуховности? Боже мой! Да она же из тех людей, что и минуты не в состоянии находиться в одиночестве. Ей страшно оставаться наедине с собой, потому что Мадам не существует и вокруг лишь пустота. Она понятия не имеет, чем ее заполнить. Она даже книг не читает! Ей ничего не интересно. Она вялая, как умирающая рыба, эта Мадам! Барахтается в своей пустоте! Глупая, гадкая старуха! Омерзительная старуха!

***

Я так и не смогла избавиться от мыслей, терзающих меня со вчерашней ночи. Что бы я ни делала, мысли мои вновь и вновь возвращались к Максиму. Зря я так сбежала. Нужно было поговорить с ним, объясниться. Может быть, они однофамильцы? Так ведь случается. Чем ближе было солнце к закату, тем мысль эта казалась мне все менее и менее абсурдной. Еще немного, я сама придумаю ему оправдание, вернусь домой пай-девочкой и приготовлю ужин в знак полного раскаяния.

Зуд раскаяния был столь велик, что я, при всей своей любви к Мадам, подумывала, как бы отвертеться от ее компании на сегодняшний вечер. Жаль было ее, бедняжку, но себя, бедняжку, жаль было вдвойне, не говоря уж про бедняжку Максима.

— Мадам, — собравшись с духом, все-таки сказала я, — не хотела тебя расстраивать, но у меня сегодня работа.

— Да-а? — протянула она по-детски растерянно. — Так рано?

— К сожалению…

Я старалась не поддаться жалости к ней, чтобы потом не жалеть себя еще больше.

В голову мне почему-то пришла бредовая идея, что у меня все в полном порядке и ничего такого серьезного не случилось, чтобы рвать отношения с любимым человеком.

Мадам попросила отвезти ее домой и всю дорогу заметно нервничала. Я знаю ее страх перед одиночеством, знаю, что ей придется провести дома пару часов, пока не вернется муж, я чувствую себя эгоисткой, но ничего не могу с собой поделать. Меня тянет домой, к Максиму.

— Алка, а чем заполняют одиночество?

— Что? — Я расслышала, но не сразу поняла, настолько далеки были мои собственные мысли. — Одиночество заполняют слезами, — вывела я чуть погодя нужную формулу.

Мадам поежилась и уныло уставилась в окно.

Распрощавшись с нею, я неслась домой, позабыв про все ограничения скорости там, где это было возможно, и отчаянно лавируя в пробках. Ехать на стоянку сил не было. Бросив машину у подъезда, я побежала наверх по ступенькам, чтобы не зависеть от привередливого лифта. За один лестничный пролет до квартирной двери ноги мои неожиданно ослабели и чуть ли не подкосились. Я с размаху села на ступеньку и почувствовала, что задыхаюсь от волнения. Половина седьмого. Он, должно быть, давно дома и дожидается меня. Сейчас я войду, и он спросит: «Ну где же ты пропадала?» И я не знаю, как тогда быть. Нужно что-нибудь придумать и поскорее.

Я вскочила. К чему мудрить и лукавить? Мне нужно только, чтобы он был там. Остальное разрешится само собой. Я открыла дверь и сразу почувствовала, что его нет. И сердце упало. Предчувствия обманули меня. А вот худшие подозрения, по всей вероятности, начали сбываться.

На всякий случай я прослушала автоответчик. Но на нем была всего одна запись и всего одно слово: «Позвони!» Узнав голос Богомолова, я позабыла о своем горе. Во-первых, он никогда не звонил мне сам, всегда через секретаря. Во-вторых, он никогда не говорил так взволнованно. Я набрала его номер.

— Приезжай! — сказал он.

Я выдержала паузу, подождав, не скажет ли он что-нибудь еще. И когда решила, что этим мэтр ограничится, он добавил:

— С вещами.

— То есть как? — не совсем поняла я.

— В дорогу, — пояснил он и положил трубку.

Раздумывать было некогда. Все равно я сошла бы с ума сегодняшним длинным вечером, сидя одна-одинешенька в своей квартире. А потом, интересно было бы знать, не пахнет ли это «с вещами» началом работы над его новым шедевром. Насколько я помню, мне там была обещана вторая роль.

Мой путь из квартиры вниз походил на бегство, но был намного легче моего пути наверх. Выбираясь из подъезда, я на всякий случай оглянулась на свои окна и подумала: кто знает, быть может, так заканчивается одна полоса жизни и начинается другая. Совсем другая, которая не будет иметь с предыдущей ничего общего. Совсем ничего.

Богомолов встретил меня сам и провел в свой кабинет. Кажется, речь пойдет о Мадам и о моем задании. О кинокартинах он говорит только в гостиной. (Жаль, что я это знаю. Могла бы еще несколько секунд потешить себя надеждой…)

Богомолов прошел к столу, указал мне на диван и молча бросил рядом фотографию. Снимок был большого формата и выполнен, насколько я могу судить по опыту общения с фотографами, профессионалом. Композиция убойная: голая девица сидела на поваленной березе внепотребной позе, широко расставив ноги, выпятив грудь и запрокинув слегка голову. Но при этом листья дерева и руки девушки как бы невзначай едва прикрывали самые пикантные места. Первое впечатление быстро схлынуло, и я вдруг вспомнила, где видела эту девушку. В рекламе! Причем видела раз сто! Только там она была одета в чопорное, наглухо застегнутое платье и ела отвратительное печенье.

— Соболева! — выдохнула я.

— Она самая. — Богомолов тревожно смотрел на меня.

— Ну?

— Смотри внимательнее.

Я еще раз тщательно обследовала грудь и ноги девушки и, решительно ничего не заметив уникального, обратилась к фону. Вокруг шумела березовая роща. Вдали, в низине, блестела река. Ничего особенного.

Я бегло взглянула на дату, красовавшуюся в уголке фото, и чуть не выронила снимок из рук. Если фотограф не ошибся, снимок был сделан две недели назад. То есть месяц спустя после объявления о смерти Соболевой.

— Что это? — спросила я удивленно. — Ошибка?

— Ошибка? — поднял брови Богомолов. — Ничуть не бывало. Месяц назад я давал интервью по поводу своего нового фильма и намекнул, что собираюсь пригласить на главную роль не профессиональную актрису, а фотомодель. С тех пор меня засыпают письмами, снимками и роликами… Но это еще не все. Здесь и визитка прилагалась.

Богомолов протянул мне карточку. Она была необычно большого формата. Слева подмигивала Соболева с рекламы, справа были обычные координаты и подпись: «Сочту за честь работать с вами. Элеонора». И — номер телефона.

— Что за телефон? — спросила я.

— Хороший вопрос. Это телефон редакции журнала «Женские шалости». На звонки отвечает некая Ванина…

— Автор статьи про пиявок? — вскрикнула я и тут же поежилась, вспомнив свой сегодняшний визит в салон красоты.

— Она самая. Сейчас ты отправишься туда, вытрясешь из нее координаты Соболевой и сразу же — к ней, так неожиданно ожившей.

Всем своим видом Богомолов выражал нетерпение и не понимал, отчего же я еще сижу у него в кабинете, а не мчусь сломя голову искать зомби-Соболеву. Интересно, приходило ли ему когда-нибудь в голову, что у людей могут быть свои проблемы и планы, никак не связанные с его желаниями. Наверно, я слишком замешкалась, разглядывая его тапочки, потому что он сказал:

— Фильм, Алла, фильм! Мой фильм. Наш фильм. Он уже созрел во мне, понимаешь? Он просится на экран. Времени нет!

От его слов полыхнуло жаром и обожгло. Фантастика, до чего человек способен меняться на глазах. Какие проблемы? Какие планы? Вдохновение, бродившее в нем, ударило мне в голову, как самое хмельное вино. Наш фильм. Искусство вечно, все остальное мелко и суетно. Что такое мои недоразумения с Максимом, когда до фильма Богомолова, до нашего фильма, осталось совсем ничего? Счет пошел на дни. Радостное возбуждение закружило меня, и он понял это по тому, как изменился, оттаял мой взгляд.

— Все должно быть чисто к этому времени. Фильм — это как алтарь. Туда нельзя с грязью, с подозрениями. Ну давай, милая. Знаю, как надоело тебе все это. Последний рывок! Докажи мне, что наша Мадам и наш сценарист непричастны к этому. Докажи, и мы будем снимать, снимать…

Снова полыхнуло жаром.

— Я еду, — сказала я с готовностью. — А что, чем черт не шутит, может быть, и остальные оживут?

— Нет, — сказал Богомолов мрачно. — Нашли машину, которая сбила Танееву. Но это ничего не прояснило, а наоборот, запутало.

— Почему? — Я слышала свой голос словно издалека.

— Шофер был пьян, ехал медленно. Говорит: когда выпью, всегда еду медленно. Танееву заметил издали: «ноги от ушей, юбка три сантиметра». Загляделся. И когда поравнялся с ней, ее кто-то толкнул под колеса.

— Кто?

— Он не видел даже, мужчина это был или женщина. Этот кто-то стоял в подворотне.

— Да, — сказала я упавшим голосом.

— Да и Иркутская мертва наверняка, проверяли.

— А что с ней?

— Подробностей пока не знаю. Мои люди там вертятся… Но я все-таки надеюсь. С Богом!

Он открыл дверь кабинета, давая понять, что наш разговор окончен.

Хотя время было позднее, я отправилась в редакцию журнала «Женские шалости». Журнал, понятно, всегда может сослаться на то, что не несет никакой ответственности за достоверность информации. Недаром звезд эстрады они на своих страницах многократно переженили, развели, уложили в одну постель, а те — ни сном и ни духом. Но одно дело приписать кому-то сомнительный роман, и совсем другое — объявить живого человека умершим. Кому-то придется ответить за подобную шутку. Косметолог Зоя Спичкина на шутницу не похожа, стало быть, концы следует искать в редакции.

Молоденькая секретарша собиралась домой, когда я появилась на пороге.

— Знаете, куда идти? — спросила она меня.

— Разумеется, — ответила я уверенно и направилась в большую комнату, где сидели за компьютерами две немолодые женщины.

Пахло сигаретным дымом и салатом из свежих огурцов. Одна женщина, работая, курила, вторая доедала свой ужин. При этом они ни на секунду не отрывались от экранов мониторов. Я осторожно прошла к одной из них и тихо спросила:

— Вы Ванина?

Не оборачиваясь, женщина отрицательно помотала головой и кивнула вправо, давая понять, что мне стоит обратиться к ее коллеге. Обойдя несколько столов, я подобралась ко второй женщине, и теперь мне хорошо было видно ее лицо.

Надо же! Кто бы мог подумать! Мне и в голову не пришло спросить ее, не она ли является автором статьи о Соболевой. Это было очевидно. Почему? Да потому что передо мной сидела Спичкина! То есть не та самая Спичкина из салона, но ее точная копия лет на пять помоложе: то же лошадиное лицо с тем же унылым выражением.

— Ага! — сказала я. — Вот вы где!

Женщина выстрелила в меня быстрым взглядом и, бросив «Сейчас», принялась барабанить по клавиатуре с утроенной скоростью.

Пришлось посидеть и подождать, пока она закончит работу. Она встала, я поднялась вслед за нею. «Сейчас», — снова бросила она и побежала к гудящему принтеру. Выхватывая листочки, Ванина аккуратно складывала их в прозрачную папку и вскоре вернулась ко мне в полном изнеможении.

— Вот, — сказала она, не глядя на меня, и сунула мне папку.

Я удивленно уставилась на заголовок свежеиспеченной статьи, перевернула папку и убедилась, что под статьей стоит фамилия — Ванина.

— Чего же вы стоите? — спросила женщина.

— А что я должна делать? — поинтересовалась я.

— Сами же говорили, на поезд опаздываете. Вот вам статья, везите.

— Я, по-вашему, кто? — решила я внести ясность в ситуацию.

— По-моему, вы курьер. — Ванина заговорила начальственным тоном. — А по-вашему кто? — ядовито добавила она.

— А по-моему, я представитель разъяренной общественности, интересующейся, почему вы заживо похоронили Элеонору Соболеву.

Ванина плюхнулась на стул и побледнела.

— Вы о чем? Кто вы? Кто вас пропустил?

— Пойдем разбираться к директору или ограничимся приватной беседой?

— Сядьте, — прошипела Ванина и, вытянув голову, воровато посмотрела в сторону коллеги.

Та была увлечена собственной деятельностью и к нашему диалогу не прислушивалась.

— Что вам нужно? Кто вас прислал? — Женщина смотрела на меня, как Зоя Космодемьянская перед повешением.

— Я помощник режиссера Богомолова. Слышали о таком? Он хочет снимать вашу… — Я задумалась, подбирая слово: умершую? ожившую? — … племянницу.

Женщина расслабилась.

— Так, значит, вы не из милиции?

— Нет.

— Он точно будет снимать ее?

— Меня послали, чтобы я сделала пробы.

— Вот черт!

Ванина кусала губы и о чем-то размышляла.

— Нет, конечно, если ваша… племянница не желает…

— Желать-то она дура много чего желает! Говорила я ей: сиди тихо. Так нет, фотографию отправила. Видите ли, это ее единственный шанс. Да еще с голым задом, тьфу…

— Я думала, в вашей редакции на такие вещи, как голый зад, смотрят проще, — фыркнула я, развернув наугад старый номер, валяющийся рядом с компьютером. — У вас ведь тут и нет ничего другого.

— То чужие девки, а это — родная племянница. Позорище!

— Так я не пойму: мы будем снимать кино или мы не будем снимать кино?

Женщина снова замолчала, разглядывая меня теперь уже оценивающе. Несмотря на свой петушиный вид, я изобразила на лице внимательную озабоченность и серьезность. (Актриса я, в конце концов, неплохая!) Ванина все-таки решила, что мне можно довериться, притянула меня за плечи к себе поближе и зашептала мне в лицо:

— Видите ли, в городе объявился маньяк, который охотится за фотомоделями.

Я притворно ахнула и попыталась отстраниться от Ваниной, дышащей мне в лицо плохо усвоенными огурцами и сметаной. Но она снова притянула меня к себе.

— Это ужасно. И убивает он не всех, а самых лучших. А Элка входила в пятерку лучших. Когда погибла Танеева — слышали про такую? — ну конфеты шоколадные все время рекламировала в круглых коробках, так вот, мы тогда ничего не заподозрили. Всякое с людьми бывает. Но потом убили Элкину первую конкурентку Иркутскую. И она заволновалась…

Слушок про маньяка дошел и до меня. У нас здесь разных слухов и сплетен хватает, но не проверять же на собственной племяннице — вымысел это все или чистая правда? Я ей посоветовала затаиться до поры до времени, а сама статейку тиснула: так, мол, и так, скончалась безвременно. Продюсера ее в курс дела не вводили. Знаете, как бывает? Вдруг это он и есть маньяк? Решили: пусть рассосется, а там посмотрим. Уж очень быстро первых-то девчонок пришили, одну за другой.

— А Спичкина?

— Сестра моя родная. С ней дольше всех пришлось договариваться. Боится всего, точно мышь. Говорила, мол, клиентов распугаешь, а вышло, что клиентов у нее стало в десять раз больше. Смерть — она притягивает.

— Но почему все-таки ваша племянница решила, что ей непременно придется разделить участь несчастных девушек?

— Были на то причины. — Ванина взглянула на меня исподлобья. — Но она не говорит…

— Ладно, — сказала я, пожав плечами, — передам Богомолову, чтобы искал другую актрису на главную роль.

Я собиралась подняться, но Ванина ухватила меня за руку.

— Вы не сказали, что на главную.

— Правда? Я думала, вы в курсе.

— Он, конечно, очень известный режиссер, но хорошо ли платит?

Я закатила глаза к потолку, давая понять, что платят столько, сколько нам с ней вместе и не представить. На лице Ваниной отражалась тяжелая внутренняя борьба, но в конце концов она все-таки сказала:

— Ладно. Запоминай адрес.

— Я запишу.

— Ни в коем случае, — взвизгнула она и как-то незаметно перешла на «ты». — Даже не думай. С Финляндского вокзала сядешь в электричку до Песочной.

— Я на машине.

— Значит, по Выборгскому шоссе едешь до сорокового километра. Проедешь автобусную остановку, слева будет спуск к роднику. Оставишь машину, спустишься, обойдешь родник, поднимешься на гору. Запомнила?

— Пока — да.

— На горе домик с зеленой крышей. Мой. Дача. Забор — глухой. Позвони один раз коротким звонком и два длинными. Элка откроет. Скажи, я в курсе, чтоб не пугалась.

До сорокового километра я добралась, когда уже стемнело. Остановку и поворот к ручью нашла относительно быстро. Но вот дальше… Дорога еще худо-бедно освещалась, но тропинка, ведущая к ручью, утопала в темноте. Самого ручья видно не было, только откуда-то снизу доносилось слабое журчание. Я шла вслепую, боясь куда-нибудь провалиться. Высокие каблуки не способствовали ни устойчивости, ни скорости моего передвижения. Наконец я приблизилась к журчанию ровно настолько, что смогла на ощупь отыскать и его источник. Вот он, родник. Вода ледяная, я пригубила немного. Не каждый день удается соприкоснуться с чистой природой.

За ручьем, если верить рассказу Ваниной, начинался подъем в гору, на которой стоял дом. Я посмотрела вперед — ничего. Сплошная чернота. Хоть глаз выколи. В голове закопошились неприятные мыслишки. А что, если Ванина нарочно услала меня в эту тьму-таракань, а сама, как волк из «Красной Шапочки» по короткой дорожке добралась до племянницы, и та уже где-нибудь в теплом купе поезда теперь готовится проститься с родимым Питером? А что, если Ванина и есть тот самый маньяк, который безжалостно расправляется с фотомоделями? Эта мысль не испугала меня. Представив, что сейчас из темноты на меня вынырнет с истошным воплем Ванина, — я тихо засмеялась. А что, если Ванина наводчица того самого маньяка? Смех мой от этой мысли оборвался, и я почувствовала, что трушу, как кролик!

Я стояла в темноте у ручья, размышляя, на кой мне это все сдалось. Почему именно я среди ночи должна бродить в полной темноте в сорока километрах от города, тогда как Богомолов и его команда давно спят сладким сном? Интересно, стал бы он снимать меня, если бы я отказалась от этого задания?

Что бы я такое себе ни говорила, внутренне понимала — это все страх. Оттого что я боюсь, я сейчас начну наговаривать на себя и на хороших людей. Мне страшно. Я всего лишь женщина, не имеющая никакой специальной подготовки для такой деятельности. У меня не то чтобы оружия нет, даже газового баллончика. Все. Пора решать. Иду я дальше или разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и… И возвращаюсь в свою пустую квартиру, чтобы провести там бессонную ночь. Нет уж! Я бодро шагнула вперед и оказалась по колено в воде. Проклятие! Здесь еще какой-то водоем! Предупреждать же нужно! Любой нормальный человек, промокнув, повернул бы назад, я же, наоборот, почувствовала прилив сил и двинулась вперед. Еще раза два провалилась в воду, обходя то ли большую лужу, то ли маленькое озеро — так и не разобрала. Отступать было некуда. Позади осталась не сложившаяся семейная жизнь, впереди ожидало высокое искусство и слава. Поэтому я ломилась вперед в потемках, оступаясь и падая, но все-таки поднялась на гору и отыскала обещанный Ваниной дом.

Забор действительно был, но не настолько глухим, чтобы не отыскать в нем дырку и не определить, что света ни во втором, ни в первом этажах не было. То ли конспирация такая, то ли спать модель легла. Да и неудивительно, полночь на дворе. Возможен и другой вариант, снова из «Красной шапочки», которая топала не той дорожкой: во-первых, модель могла узнать обо мне по телефону и смыться, во-вторых, Ванина могла назвать мне любой знакомый адрес, наверняка зная, что в доме никого нет. Хуже, если кто-то есть и я перебужу какую-нибудь милую семейку с многочисленными отпрысками…

И все-таки я позвонила и замерла у забора. Соболева открыла мне быстро. Не спросила — кто, не сделала страшных глаз, пригласила в дом.

— Тетя меня предупредила, — сказала она мне таким тоном, как будто уже не только получила роль у Богомолова, но и высшую награду за нее на Каннском фестивале.

«Это я буду сниматься. Я, а не ты!» — подумала я, но решила придерживаться роли скромненького помощника режиссера.

— К чему такая спешка? Почему среди ночи? — сказала она, улыбаясь и поворачиваясь ко мне.

При свете она меня разглядела получше, тут же спрятала свою улыбочку, выкатив на меня глаза.

— Кто вы?

— Алла. Помощница Богомолова. Он сегодня получил ваше фото на березе. Сказал: недурно.

— Я вас раньше видела, — сказала Соболева. — У вас такая… примечательная внешность.

Слава богу, не сказала «пестренькая». Я ее мысленно поблагодарила за это.

— Очень возможно, что вы меня видели. Я играла в театре, бываю в людных местах, по улицам, знаете ли, иногда хожу…

— Да, конечно, — кивнула она и предложила мне сесть и обсушить промокшие ноги у камина. — Я не буду сниматься, — сказала она, как отрезала.

Такой поворот был полной неожиданностью. Тем более что я удобно расположилась в кресле, огонь в камине занимался быстро, обещая обогреть и обсушить меня в ближайшие полчаса.

— Почему? — Удивление мое было абсолютно искренним.

— Я жить хочу, — грустно сказала Соболева. — Хочу больше, чем славы.

— Зачем же тогда вы прислали фотографию?

— Если честно, не знаю. Напридумывала себе: вот он сидит и просматривает фотографии актрис и моделей. И вдруг видит меня. И глаза у него загораются. Он понимает: вот она, его актриса.

Голос ее звучал проникновенно. И вообще она оказалась совсем не такой, какими я представляла фотомоделей.

— Все случилось именно так, как вы говорите.

— Да, — задумчиво сказала она. — Смешно, правда?

— Почему же смешно?

— Потому что я вынуждена отказаться. Я ведь предполагала, что все случится не так скоро и мне не нужно будет скрываться…

— Может быть, вы преувеличиваете опасность? — спросила я.

— Хорошо бы…

Она не смогла закончить. Потянулась к пачке сигарет и долго не могла прикурить, потому что не только руки, но и губы ее дрожали.

— Вы никогда не думали, что эти две смерти — совпадение?

— Нет. — Она покачала головой. — Вы ничего не знаете…

— Так расскажите, — попросила я. — У Богомолова связи, он многое может…

Соболева затягивалась сигаретой и смотрела, как пляшут язычки пламени по березовым поленьям. После длинной паузы она ответила:

— Хорошо. Я вам расскажу.

Мне показалось, что она сделала упор на слове «вам».

— Иначе боюсь, что… Только вы обещайте, что все передадите, каждое мое слово.

— Конечно.

Снова она курит и молчит. Снова пытается справиться со слезами.

— Мы были подругами. Самыми лучшими.

— Кто «мы»?

— Ира, Жанна и я. Ну Иркутская и Танеева. Учились в параллельных классах. Жили рядом, дружили с детства. И были большими бездельницами. Жанне повезло больше. Ее Бог наградил сногсшибательной внешностью. Она в десятом классе конкурс красоты выиграла и сразу же, что называется, попала в обойму. Ее стали приглашать в рекламные компании, на съемки. А мы закисали в политехническом институте. Мы, конечно, смотрели на нее с завистью. У нас экскурсия на сталепрокатное производство, в касках и масках, а у нее бассейн, педикюр, массаж и три презентации на вечер. Мы целый день на экзамене по сопромату потеем, а она в купальнике перед камерой три минуты повертелась — и отдыхает после тяжелого рабочего дня. Но мы как-то в шутку завидовали, не по-настоящему. Радовались ее успехам и вообще считали, что должен же хоть кто-нибудь жить по-человечески.

Снова повисла пауза, посреди которой тиканье настенных часов показалось мне оглушительным. Я слушала ее, затаив дыхание, предчувствуя, что в ее рассказе помимо Жанны вот-вот появится и Максим. Так оно и случилось.

— Все началось, когда вернулся из армии брат Жанны. В рекламе большая конкуренция.

Зачем снимать одну и ту же модель, если этих моделей пруд пруди. Исключение составляет лишь одна Елена Вольская. Мадам. Вы ведь знакомы с ней?

— Да, я ее знаю.

Соболева спросила внезапно, я ответила не задумываясь, и она с облегчением вздохнула.

— Так вы от нее?

— Нет. К вам меня действительно прислал Богомолов.

— Хорошо.

Она снова словно раздумывала, продолжать свой рассказ или не стоит. Но решилась…

— Жанна сидела тогда без работы, нервничала. И все никак не могла понять, что же за талант такой у этой Мадам, почему только ее приглашают, почему продажи поднимаются в десятки раз после рекламы с ней. Как-то, совсем уже скиснув, она пожаловалась брату. И тот…

— Разгадал секрет Мадам?

— Нет. Он придумал способ обойти ее. Жанна воспользовалась этим способом, и рейтинг ее быстро вырос. Предложений, в том числе из-за границы, стало поступать больше, чем она могла принять. И она решила поделиться…

Соболева горько усмехнулась.

— С вами?

— Да. Со своими лучшими подругами. Мы прочно сидели без работы и подумывали о бухгалтерских курсах. А тут она предлагает работу с заоблачными перспективами. Ирка согласилась первая. Так, ради смеха, попробовать. У нее получилось. Потом попробовала я. И тоже — успешно. Мы были страшно благодарны Жанне, что она вытащила нас со дна жизни на поверхность.

— Что же это был за способ?

Соболева тяжело вздохнула, прошлась по комнате, хрустнула пальцами и, облокотившись на спинку кресла, ответила:

— Максим раздобыл где-то видеопленку с Мадам. Маленькой вставки оттуда было достаточно, чтобы реклама, в которой мы снимались, вызывала повышение спроса в пять раз. — Она помолчала, а потом спросила: — Вы осуждаете нас?

— Нет. Я пытаюсь понять…

— Что?

— Кому понадобилось устраивать на вас охоту?

Усмехнувшись, Элеонора села в кресло и зажгла новую сигарету.

— Я тоже, представьте, все время думаю об этом.

— И что вы придумали?

— Ничего, что могло бы меня успокоить.

— Вы думаете, это Мадам?

— Я не отбрасываю такой мысли. Во всяком случае, она и ее близкие пострадали от нашей… деятельности больше всех.

Соболева так и сверлила меня взглядом.

— Не думаю, — сказала я, — что они настолько сильно пострадали. Мадам не слишком много думает о карьере и не слишком сильно озабочена заработками. И потом: Мадам и мухи не обидит.

— А ее муж?

— Я его совсем не знаю. Он меня терпеть не может. Но я знаю, что последние месяцы он был увлечен одним проектом… — Господи, как же ей объяснить? — В общем, он собирается работать совсем в другом направлении. Он хочет, чтобы Мадам оставила рекламу.

— Оставила? Почему?!

— Может быть, по той же причине, что и вы. Не исключено, что он боится за нее.

— Но ведь с ней до сих пор ничего не произошло.

— Может быть, потому, что она никогда не остается одна.

— Что? Как?

— Мадам терпеть не может одиночества. Вокруг все время крутятся люди. Ее везде сопровождают, провожают, встречают…

— Но ведь так не может продолжаться вечно. Когда-нибудь она все-таки останется одна.

Конечно, останется. Я сама сегодня отвезла ее домой, где она должна была сидеть одна-одинешенька. А вдруг…

Мне стало не по себе, я перестала слышать, что мне говорит Соболева, достала трубку и набрала номер Мадам…

 

9

Алка укатила, а я постояла на улице, пока ее автомобиль не скрылся из виду, и медленно пошла домой. Мне до тошноты не хотелось возвращаться в пустую квартиру. Ноги отказывались повиноваться, невероятным усилием воли я заставила себя подойти к лифту. Я, может быть, повернула бы назад, поймала машину и поехала в клуб, но дверцы лифта распахнулись передо мной, длинноногая девица прошествовала из лифта, и мне показалось, что судьба не оставляет мне выбора.

В квартире непереносимо чувствовалось присутствие чужого. Точнее, чуждого и неприятного. Чувство было настолько острым, что я стала потихоньку обходить комнаты, чтобы убедиться в ошибке. Вернувшись в гостиную, я упала в кресло и тут поняла, что ошибки никакой нет. Чужой действительно был тут. Он лежал в папке, напротив, на диване. И действительно, был неприятным и опасным.

Я замерла, словно перед притаившейся гремучей змеей. Мне не хотелось к нему притрагиваться, совсем не хотелось. Мне казалось, что именно он в последнее время тревожит мой покой и мешает радоваться жизни. В конце концов, нужно прочитать его, чтобы знать, как с ним расправиться.

Я открыла папку и перелистнула прочитанные страницы. Перескакивая с абзаца на абзац, пропуская описания немых сцен и обстановки, я добралась до диалога. Бред какой-то. Нормальные люди так не разговаривают. Пришлось вернуться к описаниям и выяснить, что главный герой пьян в дым. Ну тогда понятно, почему он несет такую чушь. Диалог был длинный и бессмысленный. Женщина и мужчина бранились, обвиняя друг друга во всех смертных грехах, потом она хлопнула дверью и ушла из дома.

В квартире стояла мертвая тишина, и я услышала, как Женя вставляет ключ в замочную скважину. Быстро и аккуратно сложив листочки в папку, я выключила верхний свет, оставив зажженными бра, и села у окна.

С ключами он возился немыслимо долго. Я решила, что замок испортился. Но тут дверь с шумом распахнулась и захлопнулась. А потом послышался глухой удар и наступила тишина. Это уже было слишком. Я вышла в коридор и застала там умопомрачительную картину: Женя сидел на полу, смотрел прямо перед собой и глупо улыбался. Лишь через некоторое время до меня дошло: мой муж пьян.

Никогда не видела его в таком состоянии и, честно говоря, не предполагала, что он на такое способен. А больше всего раздражало, что я только что про такое читала. Удивительное совпадение!

— Дай руку, — сказал он мрачно. — Чего смотришь?

Я протянула ему руку, и он поднялся, и тут же чуть снова не упал, прижавшись к стене. Разве можно напиться до такого состояния? Он притворяется. И пахнет от него вовсе не спиртным, а каким-то незнакомым одеколоном. Да так пахнет, словно он в нем искупался. Я включила в коридоре свет, чтобы получше рассмотреть мужа. Нет, он не притворялся. Глаза были мутные, во взгляде сквозило раздражение. А на виске красовался след от помады.

Женя прошел в комнату и рухнул на диван. А я так и осталась стоять как вкопанная. Потом взяла свой плащ и вышла на лестничную клетку, осторожно затворив за собой дверь. Спускаясь по лестнице, я все думала, зачем я так поступаю: потому, что захотелось, или потому, что так было написано в сценарии? Я позвонила Алке. На всякий случай. Вдруг работа у нее уже закончилась и она приедет за мной? Но домашний телефон у нее не отвечал, а номера трубки я не помнила. У Мадам отвратительная память!

Я вышла на улицу. Но чем дальше уходила от дома, тем хуже мне становилось. На улице было темно и холодно. Хотелось в тепло, хотелось чаю. Кларисса! Вот кто будет рад меня видеть! Да, рада-то она будет, но непременно начнет допытываться, что случилось. Пустынный тротуар, редкие машины. Я подошла к обочине, и тут же ко мне подъехал сизый «форд». Нет, он не свернул ко мне с дороги, он стоял поодаль у обочины и будто дожидался именно меня. Я открыла дверцу и отшатнулась. За рулем сидел человек в черной широкополой шляпе. Я могла бы поклясться, что это тот самый тип, который в последнее время постоянно торчит в клубе за соседним столиком, в городе второй такой шляпы наверняка не было, а если у кого и была, то этот кто-то явно не считал ее неотъемлемой частью своей личности. Лица незнакомца я не видела: он смотрел прямо перед собой, совсем как манекен. Я захлопнула дверцу и пошла по тротуару назад, чтобы он не мог догнать меня. Машина осталась стоять, и это выбило меня из колеи. Происходит что-то странное. Тут же вспорхнули дремлющие страхи и принялись нашептывать, что наверняка вот так кто-то наблюдал сначала и за погибшими девушками. (Фамилии их я, конечно, уже позабыла…)

Отойдя на приличное расстояние, я оглянулась и чуть не вскрикнула. Форд медленно двигался назад, чуть медленнее, чем я шла. Мне захотелось домой, немедленно, сию же секунду. Но из ворот вынырнула группа бритоголовых подростков. Вид у них был крайне агрессивный и развязный. Я перебежала дорогу и высоко подняла руку, с ужасом наблюдая, как сизый «форд» разворачивается, а бритоголовые с интересом рассматривают меня, что-то обсуждая.

Мне повезло: первая же машина остановилась и я села рядом с водителем, назвав адрес Клариссы. Вот так и принимаются решения — помимо нас, вместо нас, вроде бы сами по себе…

Она открыла мне и явно остолбенела от неожиданности.

— Привет, — сказала я смущенно, — можно к тебе?

— Конечно, заходи, я сейчас.

Она впустила меня, а сама скрылась в ванной комнате. У Клариссы царил идеальный порядок. Интересно, можно будет переночевать у нее? Вряд ли. Разве что на полу…

— Что-то случилось? — Кларисса была как всегда серьезна и настроена на тревожный лад.

— Все в порядке. Проезжала мимо…

— Мадам, — улыбнулась она и ласково потрепала меня по плечу. — Как это могло случиться, чтобы ты вдруг оказалась без присмотра? А где Женя?

Она уговаривала меня рассказать ей всю правду, но я решила держаться до последнего.

— Женя? Дома, наверно. Я там еще не была.

— Тогда позвони. Он, должно быть, волнуется…

— Конечно, позвоню, — пообещала я покладисто. — Позже. А пока, Кларисса, напои меня чаем.

Она одарила меня долгим внимательным взглядом и вышла на кухню. Секунду спустя дверь комнаты чуть-чуть приоткрылась, из щели показалась голова старухи. Старуха приветливо кивнула мне и поманила к себе пальцем. Переступать порог комнаты злейшего своего врага она зареклась на всю оставшуюся жизнь. Я удивилась, но шагнула ей навстречу. Тут голова старухи пропала, и у двери я столкнулась с Клариссой.

— Что нужно этой проныре? — спросила она с раздражением.

— Понятия не имею. Мне показалось, она позвала меня, чтобы что-то сказать.

Лицо Клариссы побледнело от гнева.

— Какая наглость! Да как она посмела!

С этими словами Кларисса вылетела в коридор, потопала там немного и, не найдя старухи, вернулась обратно.

— Живу, как на вулкане, — сказала она оправдываясь. — Ну да бог с ней. Расскажи лучше о своих делах.

— Ты имеешь в виду съемки?

У меня не было желания спорить с ней, и я ответила:

— Я склоняюсь к тому, чтобы согласиться.

Странно, я думала, что Кларисса обрадуется и забьет в ладоши, но лицо ее вытянулось.

— Действительно? — спросила она. — Не могу поверить! Это правда?

— Скорее да, чем нет, — ответила я уклончиво, боясь, как бы она не потребовала письменных клятв, скрепленных кровавой подписью.

Кларисса опустилась на стул и произнесла тоном человека, в одночасье лишившегося всего, что он имел:

— Поздравляю.

Очень уж это поздравление было похоже на соболезнование. Я наклонила голову к плечу, рассматривая скорбное лицо моей «лучшей» подруги.

— Я действительно рада. — Она мне вымученно улыбнулась. — Поверь, сегодня у меня был трудный день. А усталость — если бы только знала Мадам! — притупляет самые лучшие чувства. Так что хотела бы порадоваться вместе с тобой, да сил нет.

— Расскажи мне о своей работе, — попросила я, чтобы как-то потянуть время.

— Да что рассказывать? Обыкновенный врач в обыкновенной районной поликлинике. Сначала бесконечный прием, потом бесконечная беготня по вызовам. Что тут интересного? Жизнь моя протекает здесь, — она обвела рукой комнату, — с книгами. В них можно найти все, чего ты лишена в жизни, — интересных собеседников, родных людей, любовь…

— А в настоящей жизни? — спросила я.

— Ну в настоящей жизни такого не существует. Я, видишь ли, избалована общением с Борхесом и Набоковым, меня не устроит в качестве собеседницы твоя Алка, например. Что она может сказать мне такого, чего я не знаю? Какими чувствами может поделиться, которых я не испытала? — В голосе Клариссы зазвучали нотки пафоса.

— А тебе все время хочется чего-то нового?

Она посмотрела на меня сверху вниз.

— Чего-нибудь соответствующего моему уровню развития, — сказала она скромно.

Мысленно я возблагодарила Создателя, что не развил меня до такого уровня, когда люди кажутся пустыми и скучными, все на свете предсказуемо и неинтересно. А Клариссе только сочувственно покивала, мол, конечно, при таком раскладе ничего не остается… Тут она вспомнила про чайник и сорвалась на кухню.

Я осталась в комнате, но шаги Клариссы замерли за дверью. Вероятно, столкнулась со старухой. Та что-то сказала Клариссе. Я не расслышала, что именно, подошла к двери. И в эту минуту моя безобидная вежливая подруга прошипела бабушке: «Только сунься, старая! Задушу!»

***

В этот вечер меня одолевали противоречивые чувства: то ли хотелось покончить с собой, то ли прыгать и скакать от радости. Не зная, что выбрать, я расхаживала по комнате, борясь с головной болью. (Даже если я выпью совсем немного, через несколько часов голова моя раскалывается…)

Я дала себе слово, что, как только боль утихнет, я попытаюсь разобраться в ситуации и выработать план дальнейших действий. Я не пойду больше на поводу у своих чувств, я справлюсь с собой, чего бы мне это ни стоило.

И надо же, чтобы именно теперь ко мне в гости заявилась Мадам! Первой мыслью было — все напрасно. Женя не застал ее дома и теперь уснет, не дождавшись ее возвращения. Обидно! Расчет был совсем другой. Потом я догадалась, что они все-таки встретились и это его появление дома заставило ее сбежать. А поскольку бежать ей, вероятно, было некуда, она явилась ко мне как к своей лучшей подруге. Эта мысль пришла мне в голову на кухне, пока я ставила чайник. Ликование заставило меня замешкаться, а противная старуха в это время попыталась шепнуть Мадам, где собака зарыта. Хорошо, я успела вовремя.

Вот слушаю ее, смотрю на нее и никак не могу отделаться от чувства обмана. Как все-таки несправедлива жизнь! Леночку я знаю с самого раннего детства. И все время, вплоть до двадцати четырех лет, она ничего — ровным счетом ничего — из себя не представляла. Я была умна, она — нет; я была талантлива, она ничем не интересовалась. Я всегда одевалась лучше, мои знакомые были симпатичнее, учителя пророчили мне блестящее будущее. Мне, а не ей. А в результате… Не могу избавиться от чувства, что она каким-то бесовским способом отобрала у меня мою судьбу. Три года прошло, пора бы привыкнуть, но как-то не получается. Порой мне кажется, что виноват тут Женя. Это не у Мадам счастливая судьба, а у него. Ей только посчастливилось встретить его в нужном месте в нужное время. За что он ей достался?

Ко всему прочему, вместе с успехами Мадам, меня словно околдовали, потому что моя жизнь покатилась в тартарары. В аспирантуру не приняли. Распределили в обычную районную поликлинику. Да еще… Нет, об этом совсем не могу вспоминать. Не сейчас, по крайней мере. Вот смотрю и ничего в ней не вижу особенного. Женя все твердит про какое-то свечение, а я его никогда не замечала. Ну ни разу! Глаза у меня, что ли, по-другому устроены?

Спать хочется — сил нет. Время — второй час ночи. Предложила бы ей остаться ночевать, да негде, она и сама видит. И совести никакой — мне ведь вставать завтра ни свет ни заря. А она полдня отсыпаться будет. Все, пора ставить точку…

Только я собралась сказать ей, что надо бы заканчивать нашу вечеринку, как позвонила ее ненормальная Алка и сказала, чтобы она никуда одна не выходила, чтобы ждала ее. Кричала так, что мне слышно было. Мадам пожала плечами и вопросительно посмотрела на меня. Я тоже пожала плечами.

— Хорошо, подожду, — ответила Мадам.

 

10

Дома у Мадам никто не взял трубку, и я страшно разволновалась. Позвонила на мобильный, оказалось, она у Клариссы. Собирается, видите ли, домой. Одна.

— Жди меня, никуда не выходи! — проорала я.

Соболева стояла у меня за спиной. Я собралась уходить, но, вспомнив, что мне снова предстоит пробираться в кромешной темноте, села.

— За подругу волнуетесь? — спросила Соболева. — Я вспомнила, где вас видела. Клуб «Арлекин». Вы с ней в карты играли.

— Да, я там часто бываю. У вас в хозяйстве фонарика электрического нет?

— Сейчас посмотрю.

Соболева ушла в соседнюю комнату и вернулась с маленьким фонарем.

— Подойдет?

— Хоть что-то.

— Хотите совет?

Я на мгновение задумалась: хочу ли? Соболева почувствовала это и продолжила, не дожидаясь моей реакции:

— Вы бы за себя волновались, а не за подругу.

Сказала твердо, посмотрела как-то странно. Ясно, считает, что Мадам в этом деле замешана… Сама или муж. Ну это мы обсуждать не будем. Мало ли у кого какие заблуждения…

Соболева проводила мня до порога, на крыльце сжала мою руку.

— Я вам точно говорю — поостерегитесь.

— Конечно, — пообещала я и нырнула в темноту, светя себе под ноги фонариком.

В город я добралась, побив все рекорды. Звонить в дверь не стала, набрала еще раз номер Мадам. Мне открыла осоловелая Кларисса. Демонстративно зевнула, прикрывая рот ладонью, молча повернулась и пошла в комнату.

— Ты меня очень выручила, — проникновенно говорила Клариссе Мадам. — Непременно приглашу тебя на кинопробы…

Ого! Что-то тут уже сварилось. Жаль, меня не было. «Пробы» — хорошее слово, сладкое слово, тает во рту, как халва. Неужели она решилась? Слава тебе, Господи.

Мы сбежали по ступенькам вниз.

— Что это на тебя нашло? — спросила я Мадам. — Почему ты так долго не давала Клариссе спать?

Мадам молча рассматривала свои ногти.

— Ты мне не расскажешь? — Я добавила в свой тон истерическую нотку и впилась в нее взглядом.

— Женя, — она долго подыскивала нужные слова и, в конце концов, высказалась так, словно говорила на иностранном языке, — пришел домой пьяный.

Я ожидала продолжения, но она снова замолчала.

— Ну и? — спросила я.

— Ужасно. — Ее даже передернуло, а на глаза навернулись слезы.

— Он что, ударил тебя?

— Ударил? — не поняла Мадам. — В каком смысле?

— В прямом.

— Нет, что ты. Он упал.

— И все?

— Почти.

— А ты?

— А я ушла.

— К Клариссе?

— Ты ведь была занята.

— И правда… Куда теперь?

— В клуб.

— Поздно. Да и настроения нет. Давай ко мне. Выспимся. Сегодня был трудный день.

— Да, — ответила она. — Сегодня бы трудный день.

До моего дома мы ехали молча. И были за это благодарны друг другу. Я была благодарна вдвойне, потому что боялась провести сегодняшнюю ночь в пустой квартире. Будет еще тысяча одиноких ночей, полных слез и отчаяния, но сегодняшняя самая страшная. Это я знала по опыту. Как хорошо, что есть кто-то, кому именно сегодня нужна моя помощь. Как хорошо, что мне не дают остаться наедине со своим горем. Я все благодарила и благодарила их в разных витиеватых выражениях, пока мы не поднялись ко мне и я не попыталась открыть дверь.

Дверь открылась сама. На пороге стоял Максим.

— Здравствуйте, — приветствовал он нас голосом обреченного.

***

Я готовился к нашей встрече. Я продумал все варианты. Одного только я не учел, что она может вернуться не одна. А уж о том, что может притащить домой Мадам, не думал вовсе…

Полдня я убил, накручивая круги возле своего дома: только бы не возвращаться. Чувствовал себя последним трусом, но никак не мог разобраться, чего боюсь больше: возвращаться в пустую квартиру или рассказать всю правду Алле. Мне не хотелось ни того ни другого: ни возвращаться, ни исповедоваться. Вот как закрутилось — не распутать. Возвращаться означало лишиться всего, рассказывать (а уж если рассказывать, то все) могло означать то же самое. Скорее всего, означало то же самое. «Извини меня, Аллочка. До встречи с тобой я был ветреным молодым человеком, очень-очень ветреным. Но теперь я переменился и стал полной своей противоположностью. Ты мне веришь?» — «Конечно, верю!» Ой, даже не смешно. Алла, возможно, и переживет такой удар, а вот ее чувство вряд ли. Как ни крути, ничего не получается.

И всю первую половину дня я считал, что меньшим злом для нее будет мое неожиданное и необъяснимое исчезновение. Пропал и пропал, подлец. Нету и нету. С глаз долой — из сердца вон негодяя. Пусть катится, туда ему и дорога.

Ах, если бы она могла отнестись к моему исчезновению так легко! Клянусь, никогда бы ей на глаза не показывался. Очень я ее полюбил. Смешное слово. Старинное, немодное, ко мне плохо применимое, но более точного не подобрать. Но ведь она не сможет. Она ведь… Я вспоминал ее глаза, руки, губы, и ум умолкал, уступая душевной буре и сердечной смуте.

Я и не заметил, как оказался у собственного подъезда. Замечтался. Забылся. Разинутая пасть парадной с лестничным пролетом вместо языка и с перилами вместо клыков уже приготовилась поглотить меня. Но тут откуда ни возьмись появилась соседка и отрапортовала мне про все новости, произошедшие в мое отсутствие. Что телефонный кабель уволокли, в лифт кошку дохлую подбросили, и теперь собирают подписи и деньги, чтобы закрыть дверь на замок с кодом. Она заставила меня очнуться, отыскать в списке свою фамилию и поставить подпись «супротив» нее, вытащить бумажник и осознать, что денег не хватает.

— С собой нет, — оправдываясь, говорил я, отступая назад.

Мне хотелось снова бездумно нарезать круги и поскорее убраться от своего подъезда.

— Так поднимись домой, — удивленно требовала соседка.

— Я тороплюсь…

— Да ты ж вроде домой шел…

— Шел, а потом вспомнил…

— Уж как знаешь, а деньги мне сейчас доставь. Ты ж только что бумагу подписал, будто я у тебя деньги уже приняла. А сам в кусты?

— Уже подписал? — спросил я автоматически, понимая, что, став заложником обстоятельств, я непроизвольно сделал выбор.

— А это что? — потрясала в воздухе бумагой соседка. — Не подпись, что ли?

— Хорошо, — ответил я и решительно шагнул в разверзнутую пасть подъезда.

Ноги мои не желали повиноваться, и я спотыкался на каждой ступеньке. Ключ не желал поворачиваться, и я чуть не сломал его в замке, с силой провернув два оборота. Соседка получила недостающую сотню и, довольно фыркнув на прощание, убралась восвояси. Пустота дома навалилась на плечи стопудовой гирей.

Двери в комнату матери я открывать не стал. Там поселился ее крик — когда она приехала, а Жанна лежала у себя, в кровати, убранная и готовая к кремации, мать бросила чемодан у порога, сползла на пол и голосила, что этого не может быть. Я был сражен горем и не чувствовал к ней жалости. Лишь отметил, что слова ее звучат с легким иностранным акцентом. Как-то ненатурально. Она кричала, что этого не может быть, а Жанна в своей комнате, красивая, как никогда, и белая, как никогда, Жанна лежала строго и спокойно, и все крики были напрасны.

Я подошел к комнате Жанны и коснулся дверной ручки. Закрыть глаза — нет прошлого. Рука помнит холодную дверную ручку, помнит, чтостоит ее дернуть сильнее и тут же нарвешься на вопль: «Стучаться нужно, гад! Я переодеваюсь!» В десятом классе у меня даже возникло такое чувство, что она все время в процессе переодевания. «Жанна!» — шепотом позвал я и прислушался к тишине. «Дурак!» — громко взвизгнув, выпалила за окном девушка кому-то. Я улыбнулся. «Вот и поговорили, сестренка».

Я вытащил из дальнего угла кресло-качалку, поставил посреди комнаты и сел. Легкое покачивание убаюкивало. Если учесть, сколько я сегодня спал… И сколько потратил сил… Сон ловил меня в сети, а я еще увертывался от него, чувствуя, однако, неимоверное облегчение и пытаясь продлить чувство легкости. Последнюю мысль перед тем, как окончательно заснуть, я запомнил: «А почему, собственно, она не сможет меня понять? Ведь у нее тоже кто-то был до меня, она тоже кого-то любила, а значит, кого-то обманывала безбожно…»

Ровно половину сна мне снилась моя Алка. Мы лежал с ней на зеленом лугу, и она клала голову мне на грудь, а я ерошил ее короткие волосы. И вокруг разливался медовый покой и переливчато трезвонили птицы. Вокруг меня кружил маленький пушистый шмель, то поднимаясь к ветвям цветущей акации, то снова спускаясь к самому моему носу.

Но шмель почему-то вдруг стал до невозможности навязчив. Он ползал по моему лицу, шершаво перебирая лапками и тарахтя крыльями. Он стал гадким, и я осторожно попытался высвободиться из Алкиных объятий, чтобы прогнать несносное насекомое. Но Алка почему-то стала тяжелой, как стопудовая гиря. И освободиться от нее не было никакой возможности. Я еще осторожничал, боясь разбудить ее, но, скосив глаза, с ужасом увидел, что у нее светлые волосы. И не дурацкий парик, в котором она ходит встречаться с Мадам, а совсем чужие. Тут она повернулась ко мне и оскалилась…

Я проснулся в холодном поту. Господи! Когда же эта женщина оставит меня в покое! Нет, не она, а моя нечистая совесть беспокоит меня. Но не может же так продолжаться всю оставшуюся жизнь! Это невыносимо!

Почему я сижу здесь? Чего жду? У меня ничего не осталось в жизни. Мама в далекой Греции, которая отсюда кажется выдуманной, сказочной страной. Жанна покинула меня навсегда. Есть только Алла. А я сижу здесь, вместо того чтобы бежать к ней, ползать по полу на коленях и вымаливать прощение. Ведь можно всю жизнь превратить в кошмарный сон, и дурной омут затянет тебя на самое дно отчаяния.

Пусть я совершил массу глупостей, пусть я самый подлый и ничтожный человек в мире. Если она любит, если она только любит меня, она поймет, она не отступится.

Я выдрал из шкафа куртку, оборвав вешалку, прихватил парочку наших с сестрой детских фотографий и через час уже сидел в ее пустой квартире. Аллы не было. Засиделась до полночи в клубе? Не спешит возвращаться? Я дал волю своей фантазии. Мне почудилось, что я вижу, как чьи-то жестокие руки выталкивают ее навстречу мчащейся машине. Она падает и закрывает руками лицо. Я чуть с ума не сошел от этой картины, бродил из одной комнаты в другую, посматривая на стрелки часов, стремясь избавиться от преследующих меня кошмаров…

Она вернулась в половине третьего. Да не одна, а с Мадам. Глаза Аллы сверкнули надеждой.

— Здравствуйте, — сказала Мадам, оторопело глядя на меня.

— Познакомься, — откликнулась Алла, — это Максим.

В воздухе повисла тишина

— Максим, это Мадам.

— Привет, — отозвался я.

Мадам переводила взгляд с меня на Алку.

— Может быть, я не вовремя?

— Очень вовремя, — ответили мы ей разом.

Алка уложила Мадам в маленькой комнате.

Та с ног валилась от усталости. Я слышал, как Алла вышла от нее, закрыла дверь, но прийти ко мне на кухню не торопилась. Я ждал ее, жадно вслушиваясь в звуки комнаты: чавканье часов, мерное гудение холодильника, урчание воды в трубах. Не смел ни закурить, ни налить себе воды, ни пойти ей навстречу.

Она вошла неслышно, встала у дверного косяка и посмотрела на меня больными глазами, такими же, какие, наверно, были и у меня. Взглянув на нее, я понял, что прощен. Прощен, невзирая на тяжесть всех своих преступлений, ей еще неведомых, прощен заранее за все грехи, которые уже совершил и которые мне предстоит совершить в своей жизни. Прощен, потому что разлюбить меня она не может. И бросить меня, пусть негодяя и подлеца, тоже не может. И нужно только все рассказать ей, ничего не утаивая… Но вот это-то и было самым трудным.

Она подсела к столу, прихватила пепельницу и достала для меня сигарету. Я поднес ей зажженную спичку, но она не заметила, а все смотрела и смотрела мне в глаза с пронзительной грустью. И я не заметил, как спичка догорела и обожгла мне кончики пальцев. Я сжал ее в кулак, чтобы не кусалось пламенем, и не отводил от Аллы глаз. Я постараюсь рассказать ей все, пусть она знает…

Сначала я рассказал про Жанну, показал фотографии, где мы бутузим друг друга по голове погремушками. Она слегка оттаяла, улыбнулась, рассматривая наши одинаковые костюмчики.

— Какая красивая у вас мама, — сказала она.

— Жанна тоже выросла красивой. Это ее и погубило.

— Ты так думаешь?

— Я все время об этом думаю. Что, да как, да почему. Но до сих пор не знаю ответа.

— Ты чувствуешь себя виноватым?

— Да.

— Из-за своего изобретения с кадриками?

Я был благодарен ей за то, что она понизила голос. И не потому, что Мадам могла ее услышать, а потому, что Алла не хотела, чтобы она нас услышала.

— Это — полбеды.

— Надеюсь, вторая половина беды состоит в том, что ты обманул меня?

Мне очень хотелось ответить ей «да», упасть на колени и быть прощенным раз и навсегда. Я видел, что она готова быть обманутой, она даже хочет, чтобы ее обманули. Но я чувствовал, что рано или поздно, сейчас или потом многое еще откроется в этой истории. И уж если избавляться от обмана, то сейчас, одним махом покончив со всем.

— Не только.

Алла удивленно подняла брови. Я провел рукой по волосам и смял сигарету в пепельнице.

— Я достал пленку с Мадам, совершив большую подлость.

— Ты ведь старался помочь Жанне…

— Метод был слишком отвратителен…

— Ты бы не стал к нему прибегать, если бы не любил сестру…

— Все равно это было гадко.

— Перестань! — остановила меня Алла.

Она сама остановила меня. Я уже готов был ей все рассказать, я уже начал рассказывать. Но она не стала меня слушать.

— Я виделась с Соболевой сегодня. Вижу, ты не удивлен?

— Нет. Эля говорила, что собирается уехать, что больше не может сидеть и терпеливо ждать, когда настанет ее очередь.

— Она считает, что это дело рук Мадам.

— Она так сказала?

— Да. Мадам или кого-то из ее окружения.

— А кто же еще это может быть?

— Не знаю. Только это не она. Но теперь я хочу услышать самое интересное.

Я внутренне содрогнулся. Неужели Эля рассказала ей? Значит, она знает и требует теперь подробностей. И во второй раз за сегодняшний вечер я был готов идти до конца, но Алла закончила свой вопрос совсем не так, как я предполагал.

— Расскажи, как ты подобрался ко мне, сыщик.

Вздох облегчения вырвался у меня одновременно с улыбкой. Ну конечно, для моей милой девочки самое главное — то, что было между нами.

— После гибели Жанны ты решил отыскать того, кто… — подсказала она мне.

— Нет. Я был уверен, что это нелепая случайность. Жуткая, несправедливая, но все-таки случайность. Мы тогда часто собирались втроем: я, Ира и Эля. Как на поминки. В воздухе витала мысль о расплате за подлог. Но есть, так сказать, кармическая расплата, и совсем другое — расплата реальная, когда за спиной справедливости стоит не слепой случай, а конкретный человек.

— Но тогда вы еще…

— Нет, не подозревали. Собрались, чтобы помолчать. Помолчать и вспомнить Жанну. Нам всем ее очень не хватало. А вот когда погибла Ира… Я был там. Никогда не забуду. Это что же такое нужно было положить в тот крем, чтобы она умерла? И кто бы такое мог…

Алла как нельзя кстати подала мне сигарету, и я закурил, отводя глаза.

Конечно, я не стану рассказывать ей о том, что после смерти Жанны Ира оставалась у меня каждую ночь. Сначала на правах подруги. А потом уже… Ну, сами понимаете. Пусть вместо любви нас связывало общее горе, но мы помогали друг другу справиться с ним. Это продолжалось около месяца. И в одну из наших совместных бессонных ночей Ира высказала мысль о расплате. Намекнула, что собирается бросить рекламу, потому что расплатиться придется каждому из нас. Она любила нетрадиционный взгляд на вещи. Лечилась только средствами народной медицины, ела разные зернышки и травки, говорила — полезно, а все представления о жизни почерпнула у Луизы Хэй.

Нас с ней связывали лишь воспоминания о детстве, о Жанне и постель. Но, честное слово, за месяц я привязался к ней, она была неплохим человеком. Добрая, отзывчивая, сентиментальная немного. И когда я ее увидел мертвой с обезображенным лицом, я испытал настоящий ужас. Перед смертью, перед нашей вчерашней близостью и еще перед тем человеком, который стоял за этим. Глядя на неподвижное тело Иры, я впервые понял, что ее смерть, как и смерть Жанны, возможно, дело рук одного и того же человека. Но Алле это знать было не обязательно. Об этом даже Эля не догадывалась. Никого не осталось, кто мог бы поведать ей об этой моей короткой любви. К чему ворошить прошлое, тем более что нет на это никаких причин.

Алла, щадя мои чувства, отвернулась к плите и возилась теперь с чайником. Справившись с нахлынувшими воспоминаниями, я подошел к ней сзади и крепко обнял. Она вздрогнула и через мгновение отвела мои руки и тихо напомнила:

— Ты не закончил.

— Знаешь, я много думал о парадоксах нашей жизни, после того как встретился с тобой.

Есть пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Вот и у меня так…

Сообщать Эле о гибели Иры пришлось мне. Она сначала забилась в угол от ужаса, но просидела так недолго, стала носиться по комнате, собирать вещи. У нее началась истерика. «Не хочу, — кричала, — быть третьей. Я одна осталась. Теперь моя очередь».

И вот тут я подумал, что она права. Что здесь не слепой случай, а чья-то злая воля. Эта мысль привела меня в негодование. То есть кто-то убил мою сестру и сделал это так, что мне и в голову не пришло что-то предпринять. А мне Жанна часто снилась. Почти каждый день с тех пор, как ее не стало. И все что-то говорила мне. Только было не разобрать — как в телевизоре с выключенным звуком. Так вот, она мне пыталась сказать: найди его. Найди его, иначе он не остановится.

— И ты решил, что это Мадам?

— Собственно, может быть, не я, а Эля. Мы с ней долго разговаривали в тот день. И пришли к выводу, что кому-то не нравится появление новых фотомоделей на звездном небосклоне. Мадам или тем, кто стоит за ней. И я дал себе слово разобраться во всем. Я уже не мог успокоиться, забыть…

— Почему же ты не познакомился непосредственно с нею?

— Боялся выдать себя. Очень боялся. Ненавидел ее за то, что она существует. Ведь если бы не было ее, Жанна была бы мелкой второсортной рекламной звездочкой, но была бы жива.

— А я, конечно, тебе сразу понравилась?

— Ничего подобного! — Тут я развеселился. — Ты мне показалась страшной дурой, поэтому я решил, что для меня ты легкая добыча.

Алка смотрела на меня притворно нахмурившись.

— Ты, моя дорогая, великая актриса. Сара Бернар! Я ведь как-то взял такси и ехал за тобой до самого дома. Поднялся осторожно, выяснил, в какой квартире ты живешь, и на следующий день явился к тебе под видом агента по недвижимости. Представляешь, звоню, и вдруг мне вместо вульгарной глупой канареечной блондинки открывает серьезная милая брюнетка. Я когда взглянул на тебя в первый раз — ты помнишь? — не мог слова выговорить. Глазам своим поверить не мог. Решил, что ошибся и та канарейка залетала сюда случайно. Ну и пригласил тебя в кино. Это потом я увидел парик и узнал, что ты актриса. Но все равно не поверил, что ты и канарейка — одно и то же лицо, пока ты не собралась как-то в клуб и не продемонстрировала мне ее. Так что я не обманывал тебя ни минуты…

Алла помолчала, но было видно, что от сердца у нее отлегло. Она улыбнулась слегка, когда спрашивала:

— Неужели я действительно настолько перевоплощаюсь?

В тоне сквозила профессиональная гордость и чувство глубокого удовлетворения.

— Как никто другой, — ответил ей я и, перепрыгнув через стул, разделявший нас, оказался рядом с ней, жадно впившись в ее губы…

 

11

Отвратительные сновидения, преследовавшие меня целую вечность, отступили, и я выбрался на поверхность, к реальности. Я прошел на кухню, налил воды из чайника и, когда поднес стакан ко рту, увидел рукав собственной рубашки и вспомнил все. Все разом.

На голову мне обрушился вчерашний вечер, проведенный с Клариссой, ее странная выходка с помадой (кстати, запах у нее был прогорклый), мое падение в коридоре, удивленные глаза моей Леночки, похмельный синдром… Я растворил в стакане заранее приготовленное восстанавливающее после попойки средство и залпом осушил содержимое.

Странно, но теперь вчерашний день вспоминался мне совсем иначе, нежели виделся вчера. (Я снял измятую рубаху и сунул ее в стиральную машину с глаз долой.) Прежде всего — Кларисса. Она меня теперь ужасно раздражала. Ее вчерашние выходки, слова и жесты, которые я мог вспомнить, напоминали мне плохую игру в отвратительном театре. Все было шито белыми нитками. Женщины, впавшие в отчаяние, раздражали меня больше всего на свете. Был у меня еще в школьные годы опыт общения с одной такой девицей, которая в отчаяние впадала раз в несколько дней. В результате у окружающих болела голова, они несли материальные потери в виде разбитых тарелок и бокалов, а девица ходила довольная и удовлетворенная.

В общем, пробуждение мое было омерзительным. Не помню, чтобы за последние годы хоть раз пребывал в таком состоянии. На душе было гаденько, и самое смешное, что я готов был свалить всю вину на Клариссу. Странно, мы с ней вроде бы совсем неплохо провели вчера время, вот только почему-то сегодня, после нескучного и приятного вечера, я думать о ней без отвращения не мог. Она казалась мне отвратительной паучихой — мерзкой, липучей, ненавистной.

Я попытался было пошутить сам с собой, мол, бедняжка Кларисса, спит теперь небось, обнимая подушку, и с блаженством вспоминает вчерашний вечер, а я тут… Но жалость не заскулила тоненько, не прорезалась вовсе. Я заглянул в свое сердце и понял: там нет места для Клариссы. Я использовал ее в своих целях не только сегодня. Я слушал ее, чтобы уязвить Мадам, чтобы разжечь ее ревность, чтобы сладостней была наша ночь после ухода Клариссы. Я хвалил ее часто, потому что однажды Мадам, целуя меня, вцепилась острыми коготками мне в спину и прорычала ласково: «Замолчи, иначе я тебя растерзаю!» Это только Кларисса могла считать меня утонченным и деликатным, когда я достаточно прям и незатейлив. И мне во сто крат дороже всех ее книг моя неуклюжая Ленка, которая умеет делать весну. Вот так. Я заглянул в мое сердце, туда, где каждому близкому человеку отведена особая комнатка, открыл дверцу к Клариссе, а там лишь паутина, сырость и мышиный писк.

Оставалось найти Мадам и лечь у нее в ногах как верная собака, чтобы поутру быть прощенным. Куда же она скрылась от пьяного мужа? Господи, как много у нас комнат!

Я обошел весь дом и не нашел Лены. Дело похоже, дрянь. Мадам сбежала из дома. Ей не нужна верная собака с запахом перегара, она отыщет себе в клубе кого-нибудь, кто источает запах одного только ментола. Мне стало грустно и страшно, но тут раздался телефонный звонок.

— Лена! — крикнул я в трубку.

— Лопушинский! — проорала трубка в ответ. — В общем так, Джек. Я все обстоятельно рассчитал. Ошибки быть не может. Джек, мы загребем кучу денег, если нас, конечно, не посадят.

— А почему, собственно…

Голова у меня и так работала плохо, но теперь и вовсе перестала.

— Да потому, что я договорился насчет самолета.

У меня душа ушла в пятки.

— С кем?

— С Генкой Весиным. Помнишь, такой, с конопушками?

— Рыжий.

— Значит, помнишь! Готов нам помочь. Правда, я ему пообещал тут кое-что…

— Сколько? — простонал я.

— Не волнуйся. Сейчас платить ничего не нужно. Я ему процент предложил.

— Ты спятил! Надеюсь, это все легально?

— Конечно нет!

Мадам! Если бы ты была дома! Ты не позволила бы мне снять трубку в пять часов утра и дать согласие на подобную авантюру! Но тебя не было. Почему тебя не было? И где же ты сейчас, Мадам?

***

Сквозь сон мне слышались тревожные голоса. Это продолжалось до тех пор, пока я не поняла, что давно уже не сплю, что сжалась в комок и прислушиваюсь к чужому разговору. Собственно самого разговора я не слышала, потому что с Алкиной кухни долетали лишь отдельные слова, по которым трудно было догадаться, о чем говорят. Но интонации были до крайности напряженные, нервные и действовали на меня угнетающе. Пару раз мне показалось, что я услышала собственное имя, но виной тому, вероятно, было мое состояние — я страшно хотела спать и не могла сомкнуть глаз от волнения.

Когда там раздался грохот и голоса смолкли, я не выдержала, подскочила на кровати, накинула халат и выглянула за дверь. И что же я там увидела? На полу валялся опрокинутый стул, а Алка и этот ее Максим целовались как безумные. На мгновение мне даже почудилось, что вместе с поцелуями они пытаются душу друг из друга вытянуть.

Первым заметил меня он. И недобро усмехнулся, словно я подглядывала за ними нарочно.

Алка пришла в себя минутой позже и, слегка оттолкнув его, спросила:

— Мы тебя разбудили?

— Наверно, — ответила я. — Даже не поняла толком, что происходит. Но думаю, могу спать спокойно.

— Ну, раз уж вы все-таки проснулись, может быть, посидите с нами? — как-то очень уж нагло спросил Максим.

— Мадам устала, — отрезала Алка, сверля его нервным взглядом.

— Мне бы тоже хотелось отдохнуть. И тебе, наверно, тоже? Да и вообще у нас куча всяких желаний, связанных с этой женщиной…

В голосе его явственно промелькнули нотки гнева, и Алка прикрикнула:

— Остановись, слышишь? Ты потом пожалеешь об этом.

В ее голосе прозвучала плохо скрытая угроза, и он вмиг преобразился, как при окрике хозяина преображается собака из грозно рычащего зверяв виновато машущего хвостом.

— Что-то я ничего не понимаю, — сказала я на всякий случай.

— Тут и понимать нечего, — быстро отозвалась Алка. — Мой друг ревнует меня ко всем моим подругам. Ты не исключение. Ну а то, что он не умеет себя вести, непростительно! — Она посмотрела на него, нахмурив брови.

— Так и будем все притворяться? Хорошо, если вам обеим так нравится…

В другое время при другом стечении обстоятельств я бы подумала, что этот человек пьян или не в себе. (Да и мало ли на свете психопатов!) Но сегодня был настолько необычный день, что я вправе была ждать от него любых сюрпризов.

— О чем он говорит, Алла?

— Не слушай его.

Я бы и не слушала, если бы не заметила, как она впилась ногтями в его ладонь. Он даже сморщился от боли.

— Вы знаете меня? — спросила я у Максима.

— Прекрасно, — ответил тот зло.

Чем-то я ему насолила. Только вот чем? Я никому никогда не сделала ничего плохого. Мне захотелось разобраться.

— А я вас при этом не знаю. Так бывает?

— Моя фамилия Танеев, — выпалил он.

Я пожала плечами и удивленно хмыкнула. Может быть, фамилия эта и была чем-то примечательна, но мне ни о чем не говорила. Тем не менее, и Максим и Алка смотрели на меня так, словно было произнесено заклинание, и я с минуты на минуту должна была превратиться в полевую мышь. (Но почему-то не превращалась…)

— А моя фамилия Вольская. Только я не вижу смысла, произнося ее, замирать и гипнотизировать собеседника.

— Я ведь говорила! — тряхнула его за плечо Алка. — Она понятия не имеет!

— Ерунда! Она не может не знать Жанну.

— В самом деле? Возможно, я и «не могу», но, честное слово, не припоминаю ни одной своей знакомой с таким именем.

Максим подался вперед, сжав кулаки, и, сверкая глазами, сказал:

— Жанна Танеева — очень красивая девушка и до недавнего времени была фотомоделью номер два.

— А, — сказала я. — Вот в чем загвоздка. Хочу вам сообщить, молодой человек, что вы страшно заблуждаетесь.

(То ли профессиональная гордость заиграла, то ли мне чертовски хотелось заставить этого красавчика говорить со мной хоть чуточку уважительнее, но я постепенно начала включать свое обаяние…)

— Вы думаете, номер один всегда оглядывается на номер два. Может быть, вы и правы. Только, скажу я вам, номера два я никогда не видела. И номера три тоже.

То, что Женя называет в последнее время «режимом свечения», всегда приводит меня в прекрасное расположение духа. Вот и теперь я улыбалась моему собеседнику искренне и тепло. Да и он изменился. Обалдело уставился на меня и, даже когда я замолчала, все еще не мог слова вымолвить.

— Надо же… — Он заговорил совсем другим тоном. — А я, дурак не верил, думал все это сказки. Но она действительно может…

Эти слова были адресованы скорее Алке чем мне, и я восприняла их как заслуженный комплимент. Молодой человек меж тем что-то вспомнил, нахмурился и сказал, стараясь не смотреть на меня:

— Ну, если вы и вправду такая, то зачем вам…

И осекся.

— Зачем мне — что? Алла, в конце концов, я хочу знать, о чем этот человек все время говорит? Он же не умалишенный!

— Умалишенный, — обронила Алка и снова впилась ногтями в его ладонь, причем Максим на этот раз даже не вздрогнул. — Молчи, — ткнула она его в бок.

Я уже собиралась обидеться, когда он тихо произнес:

— Жанна Танеева — моя сестра. Она погибла.

Меня стало потряхивать.

— Танеева — это псевдоним? Я знаю, что погибли две девушки: Соболева и еще одна, как ее… Не помню! Алла!

— Иркутская, — подсказала она.

— Так кто из них?

— Мадам, это третья.

— Как это? За несколько месяцев? Три?

У меня закружилась голова, и я, пошатнувшись, шагнула к стулу.

— Простите…

Я чуть не потеряла сознание. Все поплыло перед глазами. От усталости, от обиды на Женьку, от этого длиннющего идиотического дня хотелось отключиться раз и навсегда. Алка массировала мне руки и совала под нос тряпку, остро пахнущую нашатырем. Максим протягивал стакан воды.

— Дурной сон, — слабо улыбнувшись, сказала я, возвращаясь к жизни. — Точнее, последствия бессонницы. Не привыкла… Все это ужасно и нелепо.

— Нелепо? Почему же нелепо! — возмутился он. — По-моему, это кому-то очень даже на руку!

— Мне?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Хорошо, — сказал он, сняв с меня этим «хорошо» все подозрения, которые были у него на мой счет. — Не вам. Тогда кому?!

— Не знаю. Но я ведь только модель. Вокруг меня сотня людей — режиссеры, продюсеры, заказчики…

— Им-то это зачем? Они должны быть довольны, что вместо одной звезды появилось несколько. Конкуренция, спрос, дешевизна.

— Выходит, все это в моих интересах?

Мы оба были на взводе. Алка тревожно переводила взгляд с одного на другого.

— Значит, вы обвиняете меня?

— Нет. Вероятно, это все-таки не вы. Но у вас есть муж. Я слышал, именно он сделал из вас звезду.

Эту атаку нужно было отбить непременно! Я бросила наугад:

— У ваших девушек тоже были мужья?

— Нет.

— Но ведь кто-то устроил им успех. Кто-то украл мои пленки. Кто-то дал им шанс. Вы думали об этом?

— Нет.

— Вот видите!

— Этот кто-то я. Что мне, по-вашему, было делить с моей сестрой? А с ее подругами, которых я знал с детства?

Вот это новость! Я перевела взгляд на Алку. Она стояла бледная как смерть.

— Мадам, я узнала об этом только сегодня, — пролепетала она.

— Интересно…

Хватит на сегодняшний день новостей. Меня уже тошнит от того, что жизнь стала выворачиваться наизнанку. Я вспомнила, что рассказывал мне Женя о вставленных кадриках, и спросила:

— Интересно, где вы достали мои пленки?

Вопрос повис в воздухе. Мой разгоряченный оппонент стоял, словно его окатили ведром ледяной воды. И почему-то смотрел не на меня вовсе, а на Алку.

***

Вот так прямо она и спросила: где вы достали пленки? И я онемел. Алла смотрела на меня и ждала. А я ничего не мог сказать. Потому что нужно было бы начать издалека…

Не исключено, когда-нибудь я наберусь храбрости и расскажу ей ту дурацкую историю. (И наверно, она простит меня. Я же не знал тогда, что она существует на свете…) Но это произойдет не здесь, не сейчас и уж, конечно, без свидетелей.

Я впал в прострацию, а Мадам повернулась и вышла из кухни. Потом вернулась и нервно спросила, куда Алка дела ее сапоги.

— Куда ты? — Алкин голос звучал виновато.

— Не все ли равно.

— Тебе нельзя одной.

— Почему же? Если все убийства в этом городе происходят в моих интересах, то я могу разгуливать по городу в любое время суток. — Она посмотрела на меня с вызовом.

Алка достала из шкафа ее сапоги и держала их, прижимая к груди.

— Не уходи, — попросила она.

— Нет уж. — Мадам протянула руку, не глядя на Алку, та отдала ей сапоги, и Мадам принялась обуваться.

Алка волновалась. Ей непременно хотелось удержать Мадам.

— Подожди. Мне нужно сказать тебе кое-что важное.

Мадам застегнула плащ.

— У тебя еще есть одна минута.

Алка сняла парик и пригладила рукой ежик черных волос.

— Интересно, — удивленно подняла брови Мадам. — Я думала, они настоящие. Знаешь, а тебе без парика гораздо лучше.

— Я актриса, — сказала Алла. — Никакой я не киллер, я актриса.

Мадам зло рассмеялась.

— Но я тебя очень люблю, — тихо и грустно добавила Алка.

В ответ ей хлопнула входная дверь. Слышно было, как каблучки Мадам стучат по лестнице. Мне было жалко Аллу, у нее слезы в глазах стояли. Нужно же было месяцы ухлопать на этакую неблагодарную стерву. И как она ее терпела столько времени! Я уже хотел было сказать все это Алле, как она повернулась ко мне.

— Мне нужно за ней.

— Зачем?! — Я искренне удивился. — Пусть катится куда угодно!

— Нет, с ней ведь может что-нибудь случиться, и мы себе никогда не простим…

— С ней?! Но ведь она сама…

— Ты уверен в том, что говоришь? И я не уверена. Если сегодня ночью ее вытолкнут под машину, как твою сестру, мы себе этого никогда не простим…

— Хорошо. Но я делаю это только ради тебя, запомни.

— Я запомню, — пообещала Алка.

Мы оказались на улице через несколько минут после того, как Мадам покинула нас. Но единственное, что успели заметить, так это машину, в которую она села, — сизый «форд». Алка развела руками: ее джип остался на стоянке, а машина, увозящая Мадам, уже скрылась за углом.

 

12

— Вы преследуете меня?

Меня била нервная дрожь, но возмущение оказалось сильнее страха.

Встречу в пять часов утра с незнакомцем, которого я так часто в последнее время видела в клубе и в машину к которому не села этой ночью, случайной назвать было нельзя. Наконец-то я увидела его лицо — жесткое, ястребиное. Взгляд выражал такую высокую концентрацию воли и ума, что давление я ощущала физически.

— Что вам от меня нужно?

— Не торопитесь, — сказал он. — Когда солнце будет в зените, вы узнаете это.

Он не спросил, куда меня везти, он нажал на газ и, набирая скорость, помчался по пустынной улице. Навстречу нам с такой же скоростью бросился хищный ярко-розовый отблеск еще не вставшего солнца.

Мне так и не стало страшно. Этот человек, который вез меня навстречу восходу, скорее мог вызвать священный трепет, нежели примитивный животный страх. Поглядывая на него искоса, я начала понимать, что такое харизма. Мой водитель не произнес и десяти слов, а я почувствовала, какую он имеет и силу, и власть, и право пользоваться тем и другим.

Успокоившись, я спросила:

— Кто вы?

— Бог, — просто ответил он.

— Вот как, — без всякого намека на насмешку сказала я, давая ему понять, что спорить не в моих правилах.

— Посудите сами. — Он говорил отрывисто, не отвлекаясь от дороги. — Каждое утро я встаю для того, чтобы заново творить мир.

— Каким же образом?

— Из глины, из праха. Вот этими самыми руками замешивать…

— Интересно.

— Интересно? Тяжкий, скажу я вам, труд. И если тот, — он ткнул пальцем вверх, — после тягот созидания испытывал потрясающее удовлетворение и отдыхал с удовольствием, то я не в силах избавиться от сомнений: хорошо ли?

Тирада его была трудной для понимания и никоим образом не проливала свет на тот факт, что мы сидим в машине вдвоем и мчимся куда-то по пустынной дороге.

— А вы зря не боитесь. — Он бросил на меня быстрый взгляд. — В городе полным-полно маньяков и психов.

— У вас глаза другие, — ответила я, улыбнувшись.

— Какие же? — спросил он с детским любопытством.

— Как у священника.

— О! Мадам посещает церковь?

— Была однажды…

Я не стала удивляться, что он знает мое имя. Если последние недели он торчал в клубе, если следовал за мной всю эту сумасшедшую ночь, то наверняка он знает мое имя, и не только имя, и у него есть на то свои резоны. Интересно только — какие?

— Мы долго еще будем кататься? — спросила я. — Меня это интересует в том только смысле, что я провела бессонную ночь. Заметьте, впервые в жизни! И если вы не возражаете, вздремнула бы немного…

— А что заставило вас отказаться от сна?

Я задумалась ненадолго.

— Обстоятельства. Или скорее собственная глупость.

— И какие же это были обстоятельства?

Рассказывать ему о Женином падении в коридоре? О следе от губной помады у него на виске? О том, как моя лучшая подруга оказалась врунишкой? Нет уж, увольте.

— Обстоятельства были неожиданными и странными, — подвела я итог своим ночным бдениям.

— То есть ваша жизнь вышла из наезженной колеи?

— В самую точку.

— Это прекрасно! — воскликнул он, и я искоса взглянула на него: абсолютно искренен, радуется как дитя.

— Почему это?

— Потому что теперь вам придется выбрать новый путь.

— Старый был не так уж и плох…

— Все меняется. Хотите совет?

Ох, как я не люблю советов!

— Насчет чего?

— Насчет выбора. Как будете выбирать?

— Подумаю, — ответила я расплывчато.

— Неправильно, — обрадовался он. — Мозг — изворотливая скотина. Лжет нам с раннего утра до позднего вечера. Готов оправдать любые наши злодеяния, уговорить нас на любую подлость.

— А, — сказала я, — понимаю. Вы советуете слушаться своего сердца. У меня есть подруга…

— Нет, — оборвал он меня совсем невежливо.

Я как раз собиралась рассказать ему про Клариссу и про ее манеру жить в соответствии со своим сердцем. И писать стихи про стоны.

— Сердце, — продолжал незнакомец тем временем, — в таком случае и вовсе ненадежно. Вокруг столько соблазнов, и оно трепещет каждый раз, как маленькое глупое знамя на ветру, как крылья бабочки в предсмертной агонии.

— Ваш вариант? — спросила я, зажмурившись и всем своим видом показывая, как мне надоела дурацкая игра в вопросы и ответы.

И тут мы остановились. Водитель мой вдруг сделался каким-то будничным, пробормотал, что позабыл купить сигарет, вышел из машины, перебежал дорогу и скрылся за ларьком на остановке.

Прошло достаточно времени, прежде чем я занервничала. Сначала я подумала про очередь, позабыв, что теперь около половины шестого утра. Потом про то, что мало ли какая нужда у человека возникла. Но чем дольше его не было, тем более странным выглядело все это происшествие. Через полчаса мне пришла в голову невероятная мысль о бомбе, подложенной в машину, и я выбралась из нее.

Вышла и сразу расслабилась. Весна вступила в свои права. В отличие от предыдущих дней, воздух был напоен ее умопомрачительным дыханием, и я сделала глубокий вдох, словно глоток волшебного вина. И вот тут весеннее колдовство словно проросло во мне изнутри, потому что голова стала легкой и ясной, а сердце стукнуло как-то нарочито звонко. Или этому причиной был молодой человек, приближавшийся ко мне по безлюдному тротуару.

Он был молод, младше меня, светлые волосы ветер отбросил назад, глаза поражали чистым голубым цветом даже на расстоянии. Но главное — от него за милю разило бесшабашностью, легкостью и радостным любопытством. То ли обида на близких за вчерашнее, то ли безлюдная улица, то ли его романтическая внешность были причиной тому, что мне отчаянно захотелось ему понравиться.

Весна чуточку усилилась для него, и он, наконец, заметил меня. Заметил и замер. (Никакие невзгоды не отучат Мадам пользоваться своими способностями…) А потом улыбнулся и произнес:

— Мадам, разрешите узнать ваше имя?

Когда-то давно я уже слышала эти слова.

Только день был хмурый и сумрачный. Что-то щелкнуло во мне, словно замыкая путь, по которому время, сделав полный круг, побежало вторично. Что-то заставило ответить:

— Лена.

— Вадим. — Он щелкнул каблуками.

Удивительные вещи случаются на свете, скажу я вам. Встречаются двое людей посреди улицы и начинают бессмысленный и бессвязный разговор. Казалось бы, бессмысленный и бессвязный, но каждое слово таит в себе немыслимые подтексты и бездонные пропасти недосказанного.

За короткое время нашего знакомства я рассказала ему о себе столько, сколько, наверно, не поведала бы и родной матери. И о том, какая я была в детстве, и о том, кто я сейчас. Единственное, о чем я ни разу не упомянула, так это о странных событиях, которые происходят вокруг меня в последние дни.

Времени для рассказов у нас было предостаточно, потому что путь до моего дома мы проделали пешком, только раз сев в трамвай, из которого вышли через остановку — слишком мешали нашему общению деловитые пассажиры, опаздывающие на работу.

Мы распрощались у моего подъезда, и он грустно спросил, может ли позвонить мне или это будет… Вместо ответа я протянула ему визитку и помахала на прощание рукой.

Жени дома не было, и это было большой удачей, потому что я еще не решила, как мне следовало бы себя с ним вести после вчерашнего. Хотелось сосредоточиться и подумать, но мысли мои путались и уносились к Вадиму, к нашей бесконечной прогулке по городу и к невероятному стечению обстоятельств, предшествовавших нашей встрече.

Нужно было выспаться. Я отключила телефон, постояла в душе под горячей водой, закуталась в банный халат, но не пошла в спальню, а пристроилась на диванчике в кабинете и сразу же провалилась в сон. Но сон мой стал продолжением действительности. Я снова шла по незнакомым улицам с Вадимом и взахлеб рассказывала ему все, чего не успела рассказать. Я говорила ему, что мне порой бывает по-настоящему страшно. Он смеялся, а я уверяла его, что на то есть причины. Вот, например, три девушки, работавшие фотомоделями, погибли одна за другой в течение короткого времени. И никто не может гарантировать, что я не окажусь следующей жертвой… А может быть, все-таки не окажусь, потому что предполагаю, что виновником всего вполне может быть один очень близкий мне человек. Нет, я не могу сказать ему, кто именно, потому что не хочу причинять этому человеку неприятностей…

Сон был липучий до невозможности. Пару раз я открывала глаза и радовалась, что вспугнула отвратительное сновидение. Вздыхала тяжело, опускала голову на подушку и тут же опять попадала в лапы того же сна. Он продолжался как ни в чем не бывало и после моего короткого пробуждения. Вадим говорил мне, что неправильно покрывать человека, совершившего такие преступления. Неправильно, каким бы близким он мне ни был. Да и как я могу называть близким человеком того, кто способен совершать столь непредсказуемые поступки.

Я проснулась лишь к шести вечера, когда в комнате сгустились сумерки. Меня переполняли самые противоречивые чувства. Воспоминания о Жене вызывали отвращение, о Клариссе — неприязнь, об Алке — обиду. Незнакомец в широкополой шляпе казался мне теперь странным любителем приключений и мистификаций. Единственным светлым пятном было воспоминание о Вадиме. И я пожалела, что не узнала, где его можно разыскать…

***

— Нет, не согласен!

Глаза Вадима полыхали синим пламенем. Деньги были для него больной темой. Мало платят, значит, мало ценят, — с детства твердил ему отец, и он нисколько не сомневался, что так оно и есть.

— Не согласен! Во-первых, я встал ни свет ни заря, и работу мою следует учесть как неурочную. Во-вторых, нигде не сказано, что я обязан несколько часов таскаться по городу. И в-третьих, — он обольстительно улыбнулся женщине, стоящей перед ним с ведомостью и конвертом в руках, — я сразу же добился того, на что мне отводилось несколько дней.

— Почему вы так считаете? — устало спросила женщина.

— Видели бы вы ее глаза, когда мы расставались, — самодовольно усмехнулся мужчина. — Уж поверьте, в этом я прекрасно разбираюсь.

— Хорошо. Подождите.

Она скрылась за массивной дверью, плотно прикрыв ее за собой. Как только она вышла, молодой человек проворно поднялся из кресла, откуда вел свой монолог, и подлетел к двери, заметавшись возле нее в поисках замочной скважины или какой-либо щели. Но дверь была закрыта наглухо, и как он ни прикладывал к ней ухо, расслышать ему ничего не удалось.

А женщина в это время стояла напротив мужчины, который только что скинул черную шляпу с широкими полями и, глядя на него сверху вниз (на каблуках она была выше на добрых десять сантиметров), объясняла ему незадачу с молодым человеком.

— Капризничает?

— Пока капризничает. Но может и в истерику впасть. Вы же знаете этих героев-любовников! Они смонтированы из амбиций и притязаний на роль настоящих мужчин.

— Заплатите.

— Выйдем из сметы.

— Это все равно обойдется дешевле.

— Поискать кого-нибудь более покладистого?

— Нет. Этот попал в самую точку.

— Неужели она действительно…

— О! Вы бы видели ее глаза, когда они расставались…

Женщина кивнула головой и повернулась, чтобы уйти.

— У вас утомленный вид. Вам не мешало бы выспаться. Время теперь ждет…

— Спасибо, — слабо улыбнулась женщина и вышла.

***

Это было уже совсем нелепо, но я дал Димке честное слово, что в полдень буду у него. Целый час я простоял под холодным душем, еще час чистил зубы, чтобы избавиться от отвратительного перегара, а когда выбрался из ванной, телефон снова зазвонил. Я чуть было не подпрыгнул от радости. Скорее всего, это Димка одумался и решил отменить нашу встречу. Но радость моя была преждевременной. Звонил Богомолов. И тоже хотел меня видеть. Как сговорились все сегодня. Только вот Мадам до сих пор не было дома, и она явно не спешила встретиться со мной.

У Димки на полу, раскинувшись на надувном матраце, лежало бородатое храпящее существо неопределенного возраста. В воздухе пахло сигаретным дымом, водкой и тройным одеколоном.

— Вот, — прошептал мне Дима, по-отечески поправляя одеяло на спящем. — Это Коля.

— Очень приятно, — кивнул я спящему Коле, и тот перевернулся с одного бока на другой.

— Ты ничего не понял? — спросил Дима.

До того он странно вел себя в это утро, что я как бы невзначай наклонился к нему и принюхался: не от него ли исходит аромат бурно проведенной ночи. Нет, от него пахло только тройным одеколоном.

— Коля летчик, — пояснил он мне и просиял, глядя на мое вытянувшееся лицо.

— Он поведет самолет? — спросил я уныло.

— Нет. Хотя, может быть, и поведет. Но он нам его достанет. Хорошо бы сейчас же съездить в одно местечко, посмотреть, что там за машины.

Тут Дима взглянул на Колю и, наверно, подумал о том, что сегодня тот вряд ли уже куда-нибудь поедет. Я подумал о том же и порадовался своему скорому освобождению.

— Вот вы с ним договоритесь, что и когда, а я тут же подскачу, — пообещал я, решив, что никогда никуда не полечу ни с этим Колей, ни с каким другим.

В конце концов — зачем мне это? Если изобретение Лопушинского действительно гениально, его можно продать уже на этой стадии, пусть доведут до ума и испытывают те, кому положено. Я, пожалуй, лучше займусь поисками заинтересованных людей.

Дима внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Вижу, брат, ты теперь не тот, что прежде.

— В каком смысле?

— Собираешься на попятный?

— С чего ты так решил? Сегодня у меня весь день расписан. Через полчаса первая встреча, потом съемки у Мадам. А так — все остается в силе.

— То есть ты не отказываешься от своих слов?

— Конечно, не отказываюсь. Я ведь никогда не отказываюсь. Но какие конкретно мои слова ты имеешь в виду?

— Что ты будешь испытывать его сам?..

Я заверил Диму, что непременно сам буду испытывать его детище. Но всю дорогу к Богомолову думал только о том, что слишком много болтаю в последнее время. Не давши слова — крепись, а давши — держись. Прослыть болтуном не хотелось, а снова браться за старое ремесло не хотелось вдвойне.

Богомолов открыл мне сам. Никаких признаков секретарей в доме я не обнаружил. Вид у него был неважный, под глазами залегли темные круги.

— Садись, рассказывай, — предложил он без всяких предисловий.

— О чем?

— О своих трудностях.

— Все в порядке.

— Тогда завтра начинаем.

— Завтра?

— Тебя что-то смущает?

Придется действительно рассказать ему о своих проблемах.

— Она не хочет сниматься, — быстро проговорил я, — но я прилагаю все усилия…

— … чтобы ее заставить?

— Чтобы ей захотелось.

— Угу. Каким же образом?

— Не знаю. Она читает сценарий, а я привожу жизнь в соответствие. И подгоняю…

— Чем?

— Не оставляю выбора.

Богомолов пристально смотрел на Женю и думал: то ли совсем прост, то ли вовсе не так прост, как кажется. Человек без всякого образования, ни черта, ни Бога не боится: было время — каждый день жизнью рисковал, этакий Иван-дурак, народный герой. Жену свою до смерти любит. А как тот же самый Иван очень даже себе на уме может оказаться.

Богомолов молчал. Женя тоже. Каждый думал о своем. Каждый решал, насколько можно доверять другому.

— Предлагаю помощь, — после паузы произнес Богомолов.

— В чем?

— В том, чтобы подвести Мадам к мысли о съемках. Вернее, подготовить.

— Как?

— Проведем генеральную репетицию. Что там у тебя по сценарию дальше? Вот все это и разыграем, как по нотам. Согласен?

— Обсудим, — предложил Женя, и Богомолов в который раз отметил его осторожность.

Сдвинули стулья, достали сигареты, чиркнули зажигалками. Через полтора часа глаза у обоих горели одинаковым азартом. Общая схема действий была оговорена.

— Есть несколько «но»… — сообщил Женя.

— Первое?

— По поводу этих убийств. Сейчас мне кажется, что все это ерунда, но…

— Соболева жива.

— Как?

— Абсолютно.

— Так значит, нет причин для…

— Жива, но страшно напугана. Погибшие были ее лучшими подругами.

— Она кого-нибудь подозревает?

— Нет. Никому не доверяет. Спряталась и состряпала историю о собственной смерти.

— Значит, это все не шутка.

— Совсем не шутка.

— И кому это все нужно?

— Вам.

Мужчины снова смотрят друг на друга молча.

— Убрать конкуренток — раз. Напугать Мадам, чтобы она решилась сниматься, два. Отомстить за то, что эти девчонки использовали пленку Мадам, три.

— Не-е, — протянул Женя. — С помощью одной только логики такие вещи не делаются. Тут нужен мощный внутренний стимул. Патологически мощный.

— Любовь.

— Не понял.

— Вы ведь любите свою жену, правда? Безумно любите…

 

13

Воспоминания возвращаются ко мне снова и снова, как их ни гони. Но я не чувствую раскаяния. Они приходят ко мне неожиданно, раскручиваясь, как кинолента, озвученные внутренним голосом, который мне трудно признать своим. Зачем приходят — не знаю. Оглядываясь назад, я не испытываю ни волнения, ни страха. Все было правильно. А главное — справедливо. Нельзя позволять людям вытворять с тобой все, что им заблагорассудится.

Если честно, эта Жанна была необыкновенной. Мадам в толпе ничем не выделялась, не то, что эта. Глаза большие и широко расставленные. Нос греческий, идеальной формы. Брови — словно выписаны искусным графиком.

В лице столько красок, что никакой косметики не требуется. Фигура журнальная, ноги — как у греческой богини.

Но вся ее грация и ее формы совершенно ни при чем. Я об этом не забываю. Вот уже третий день хожу за ней по пятам. Зачем? Ненависть меня гонит. Ведь если бы не она, ничего бы не было. Это ей понадобилось взлететь выше Мадам, это для нее устроили весь этот цирк, а меня использовали.

Я совсем не против воспользоваться чьей-то помощью. И наверно, случается, что людьми пользуются вовсе без их на то позволения. Но не так. Не так, чтобы разбить сердце… тело, растоптать душу. Тебе не страшно, милочка? Вот следом за тобой идет человек без сердца и души, а стало быть, без малейшего чувства жалости и сострадания. Ты лишила меня всего, и это принесло тебе радость, успех, деньги… Кстати, трудно было бы тебя отыскать, ежели бы не твой успех. Как только ты впервые показалась на телеэкране с жестами и ужимками Мадам, мне стало ясно, как у тебя это получилось.

Интересно, знаешь ли ты о моем существовании? Или тебе безразлично, по чьим трупам ты поднимаешься к вожделенной славе? Чувствуешь ли ты мою ненависть? У меня все нутро пылает от нее. Кажется, вот-вот это пламя вырвется наружу и испепелит тебя. Ненавижу вас всех. И тебя не в первую очередь. Но ты самое уязвимое место. Боль, причиненная через тебя, будет равняться моей собственной боли.

Я еще не знаю, что я с тобой сделаю. Но тебе от меня не уйти. Дома у меня припасено одно ядовитое снадобье. Так, на всякий случай. Когда решусь. Но ждать тебе осталось совсем чуть-чуть. Я слишком долго иду за тобой. И слишком близко у тебя за спиной, иначе ты не обернулась бы и не посмотрела с таким раздражением, словно на приблудного пса, увязавшегося за тобой следом. Ты не можешь на меня так смотреть! Слышишь? Не имеешь права! Гадина! Сейчас ты у меня… И как же вовремя эта подворотня! (Внутри что-то вспыхивает с неумолимой силой. Сейчас… Нет, еще немного… Сейчас или никогда! Машина приближается. Никого на улице нет. Такой удачи больше не выпадет.) Нельзя же позволять им относиться к себе как к бездушной вещи! Никто не смеет! Никто! Сейчас!

Невероятно! Завораживающее зрелище. Ты словно по воздуху летишь навстречу машине. Мне бы бежать немедленно. Все так неожиданно. Но бежать не хочется. Я только плотнее прижимаюсь к воротам под аркой. Меня никто не увидит. Позади проходные дворы. Я всегда успею скрыться.

Машина замерла над твоим телом. Мужчина вытирает пот со лба и долго возится с дверцей, выходит на негнущихся ногах, слегка пошатываясь (от страха или пьян?), подходит к тебе и пытается прощупать пульс. (Смешная затея. Из-под твоей головы растекается кровавая лужица…) Наверно, не нашел, иначе бы не бежал сломя голову к машине. Уехал! Он уехал, и мы с тобой остались одни на улице. Ненависть больше не переполняет меня. Месть, говорят, сладка? Врут! Соленая — как вкус крови во рту. С горчинкой и пряным запахом.

Я иду к тебе медленно и осторожно, точно по тонкому люду. Ты лежишь у моих ног, и твои открытые глаза устремлены в небо. На виске у тебя ссадина, волосы растрепались, задралась юбка. Маленькие детали — я унесу их с собой. Оглядываю улицу с видом победителя и вижу, что на одном из балконов в ужасе застыла толстая тетка в пестром халате.

— Пожалуйста, — кричу я ей, — вызовите скорее «скорую»! Женщину сбила машина.

Она часто кивает и скрывается в квартире. А я ухожу. Моя месть окончена. И еще… Трудно признаться… Гадко признаваться… Но вдруг все вернется на круги свои?

Воспоминание… И снова выстрел из прошлого прозвучал вхолостую. Не вызвав никаких чувств. Осталось только что-то решать с моей дурацкой любовью. Говорят, человек любит не один раз. Что ж, проверим. Говорят, чтобы полюбить, нужно только захотеть. Что ж, посмотрим. А если получится, то можно будет воспользоваться ситуацией, сказочкой про маньяка, который охотится за фотомоделями…

***

Я успела выспаться, проснуться и вспомнить, что сегодня у меня съемка. Через два с половиной часа я должна быть на съемочной площадке. Подскочив, я бросилась к зеркалу, пригладила волосы. И замерла на мгновение. Оттуда на меня смотрела незнакомая женщина. Губы ее были слегка приподняты в полуулыбке, взгляд устремлен сквозь меня к чему-то более приятному. Неужели это я? Я рассмеялась, и отражение радостно присоединилось ко мне.

Времени оставалось в обрез, и я по привычке потянулась к телефонной трубке, чтобы набрать номер Алки. В последнее время на работу меня возила она. Но тут я вспомнила вчерашний вечер (или ночь?) и опустила трубку на рычаг. Нет уж, обойдусь как-нибудь. Прощай, моя мечта о компаньонке. Преклонные годы мне придется коротать в гордом одиночестве.

Где теперь Женя, оставалось только гадать, но, собственно, он ведь уверен, что меня привезет верная подруга. Могу, конечно, позвонить ему сама, но не испытываю ни малейшего желания.

Я выскочила из квартиры, сбежала по ступенькам вниз и чуть не споткнулась от неожиданности. На скамеечке у подъезда сидел Вадим, медленно обрывая лепестки огромной белой розы.

— Отдай, немедленно, — сказала я ему, вырывая бедный цветок.

— Это ты! — обрадовался он. — А я уже собирался уходить, так и не выяснив номера твоей квартиры. Представь, никто не знает, где ты живешь!

— Ты спрашивал?

— Да. Я говорил, что ищу девушку необыкновенной красоты, которую, если увидишь однажды, забыть невозможно…

Сердце мое затрепетало, я отвела глаза — уж очень восторженно Вадим смотрел на меня — и наткнулась блуждающим взглядом на девушку, которая показалась мне знакомой. Она сидела в джипе, который показался мне еще более знакомым, и виновато смотрела на меня. Ну конечно, это ведь верная моя Алка приехала отвезти меня на студию. (Несмотря на всю мою обиду, я отметила, что черные коротко стриженные волосы идут ей куда более, чем тот белый паричок…)

— Мне нужно на студию. — Я повернулась к Вадиму. — Я сегодня рекламирую новый телевизор.

— Я подвезу, — тут же предложил он.

Садясь в его машину, я бросила снисходительный взгляд на Алку. Пусть помучается, обманщица!

Пока Вадим возился с ремнями безопасности, я вдруг подумала, зачем Алке нужно было притворяться со мной? Она сказала, что она актриса? Но вряд ли ей пришло в голову поупражняться на мне в своем искусстве. Не такой она человек. Скорее всего…

Мысль ускользнула и больше не возвращалась. Рука Вадима как бы невзначай коснулась моего колена, и с этого момента все мои мысли были сосредоточены только на нем. Я предчувствовала, что он не откажется посмотреть, как меня снимают, и заранее радовалась, что сумею отомстить Жене за вчерашнее.

Мы приехали в самый разгар общей паники, опоздав ровно на пятнадцать минут.

— Мадам, — кричал Женя, — мы ведь арендуем помещение всего на час. Дорога каждая секунда.

Он махнул рукой осветителям, и площадку залил ровный желтый свет. Женя подскочил к оператору и, тыча пальцем в телевизор, стал что-то быстро говорить ему. И тут он заметил, что я не одна. Удивленно взглянул на меня. Я выглянула из-за гримерши и подняла брови словно не понимая, о чем речь. Он махнул рукой и снова принялся доказывать что-то оператору, посматривая на Вадима. Я никогда серьезно не задумывалась, ревнив мой муж или нет. Но теперь, глядя на него, с грустью понимала — нет, абсолютно не ревнив. Но может быть, это и к лучшему…

С освещенной площадки, когда в лицо тебе светят прожектора, зал превращается в черную пропасть. Но вдруг где-то за этой пропастью открылась дверь и в проеме мелькнула тень человека в широкополой шляпе. Все произошло настолько быстро, что я не успела понять, видела ли я его или игра света и тени вызвала в моей памяти его образ. К тому же меня тут же окликнул Вадим, стоящий у самой съемочной площадки.

— Ты шикарно выглядишь, — объявил он мне, но тут меня позвал Женя.

— Начинаем! Соберись!

У моего мужа отвратительная привычка всех дергать и кричать так, словно где-то рядом начался пожар. Таким ужасным способом он пытается привлечь внимание съемочной группы и заставить каждого заниматься своим делом.

Теперь, выйдя в центр площадки, залитой светом, я уже никого не вижу. Вокруг меня полупустая жилая комната, я обхожу ее по периметру и натыкаюсь на телевизор. Смотрю в камеру и улыбаюсь. И делаю весну. Там не будет моего лица, я знаю. Там будет это дурацкое кимоно, вскользь профиль, затемненный и отретушированный, улыбка будет издалека — как огонек. Но весны будет столько, что эти дурацкие телевизоры станут рвать на части.

Еще несколько минут. Я ее слышу, весну. Тихий гул за пределами площадки. Бледный Женя, как будто увидел меня впервые. Раскрытые рты тех, кто присутствует на съемках впервые. Не вижу всего этого, и Женя не любит об этом рассказывать. Но я чувствую их состояние. И усиливаю свой нажим. Сегодня мне нужно много весны, очень много. Я хочу, чтобы Вадим это прочувствовал каждой клеточкой. Зачем? Не знаю. Я так хочу.

Гул все нарастает, а я все прибавляю мощи. Что-то раззадорило меня. Обида? Влюбленность? Сейчас это почти одно и то же и совсем не имеет значения. Я улыбаюсь и смотрю в камеру. И вдруг все обрывается. Из темноты вылетает Женя. Как в замедленной съемке, вижу его в прыжке. Он летит прямо на меня, сметает со сцены, и мы с ним еще не успеваем упасть, как раздается грохот, похожий на взрыв.

Я даже не чувствую боли от падения. И от того, что на меня падает сверху Женя. Кажется, он разбил мне нечаянно губу. Кажется, я чувствую соленый привкус. Смотрю из-за его плеча на площадку, где дымится телевизор. Трубка разбита вдребезги, сверху на нее упала тяжелая осветительная лампа. Как раз на то самое место, где только что стояла я…

***

Дома царит молчание. Сначала она была в шоке. Я нечаянно разбил ей губу, оттаскивая со сцены, но она совсем не почувствовала боли. Потом стала говорить громко, лихорадочно, все просила найти ей в зале человека, с которым она приехала. Она позабыла его имя. Имя крутилось у нее на языке, но в тот момент она никак не могла его вспомнить.

Я проклинал себя на чем свет стоит, что так замешкался. Еще бы одно мгновение и… Страшно себе представить!

Дело тут не в расчете, и не в Богомолове. Расчет был верным, и, если бы все шло, как мы задумали, Мадам бы не пострадала. Все было продумано. Богомолов использовал такой трюк в одной из своих картин. Много пыли и шума, но никаких увечий. «Здесь даже каскадеров профессиональных не нужно, — говорил он. — Сверху доносится тяжелый металлический звук, ты выскакиваешь на площадку и уволакиваешь свою Мадам в тот самый момент, когда лампа еще только начинает свой полет. Ничего, если выскочишь чуть раньше. Объяснишь потом предчувствием или еще какой-нибудь чепухой. Женщины это любят и верят без всяких доказательств».

И все бы так именно и получилось, если бы она не светилась весной. Я ведь не в первый раз это видел. Но с такой силой, с таким нажимом… Все замерли потрясенные. А потом тихонько загалдели, пытаясь выспросить друг у друга, что же такое здесь творится. И я позабыл про все на свете. Хотя грех забывать, что твоей любимой жене на голову вот-вот упадет тяжеленная осветительная лампа. Я вспомнил о ней лишь тогда, когда она стремительно неслась вниз, прямо на голову Мадам.

Меня бил озноб. Зуб на зуб не попадал. Я привык легко рисковать собственной жизнью, но не жизнью Лены. А потом она затараторила про того парня, с которым приехала на съемку, и мне захотелось поскорее увезти ее домой, пока она не вспомнила…

Сейчас она, наверно, еще в состоянии шока. Потому что ведет себя очень нервно и напряженно. Мне только что звонил Богомолов. Велел молчать и слушать. Сказал, что все понимает, что сам позабыл обо всем на свете и о проклятой лампе точно так же, как я. Велел держаться и повесил трубку. И я снова окунулся в напряженную тишину нашей квартиры.

— Как ты думаешь, — она все-таки подошла ко мне и заговорила, — что там такое случилось?

— Упала лампа.

— Это я видела. А почему она упала?

— Наверно, плохо закрепили…

— Тебе не кажется…

Она замолчала и дальше продолжила одним взглядом: тебе не кажется, что это было не случайно?

— Нет, — успокоил я ее, — это чистой воды случайность. Я понимаю, ты перенервничала…

— Тебе не кажется, что с фотомоделями в последнее время происходят «чистой воды случайности»? — Она нервно улыбнулась.

— Да. — Я погладил ее по руке, пытаясь успокоить. — Но я не думаю, что сегодня с тобой…

— Почему? — Она почти кричала на меня. — Почему ты не думаешь об этом?

 

14

Сегодня утром мне позвонила Мадам. Она не звонила мне вот уже год. Рассказала, что вчера во время съемок ее чуть не убила огромная осветительная лампа. Что я ей могла на это ответить? Я потеряла дар речи и что-то промычала в трубку. Да и чего она хотела от меня? Совета? Сочувствия?

Потом я пролепетала что-то насчет рабочих сцены, изношенного оборудования… Но она ничего не хотела слушать. Она все твердила, что это покушение, что она не первая… На полуслове она прервала наш разговор, извинилась, что побеспокоила, сказала, что ей нужно куда-то бежать, и бросила трубку.

Я тоже положила трубку на рычаг и задумалась. Что же там такое у них случилось? Естественно, мне захотелось позвонить Жене и узнать все поподробнее из первых рук. Но я не решилась звонить. Не решилась, потому что мне пришла шальная мысль: а вдруг он… Мысли забились в голове, как аквариумные рыбки, которых по ошибке опустили в кипящую воду. Если это он, тогда… Невероятно!

Из лихорадочного возбуждения меня вывел звонок. Я, задумавшись, открыла дверь, позабыв взглянуть в глазок. И сразу же пожалела. На пороге стоял незнакомый мужчина в кожаном плаще и широкополой шляпе, надвинутой чуть ли не на самые глаза. Я видела только нос с горбинкой, тонкие, изломанные губы и волевой подбородок. Он спрашивал старуху. А та уже семенила навстречу из своей комнаты.

Она воззрилась на гостя молча, похоже, видела его тоже впервые. Тот, вместо того чтобы представиться, чуть приподнял лицо и окатил меня ледяным взглядом. Вслед за ним то же проделала и старуха. (Только, разумеется, у нее это вышло скорее комично…) Я демонстративно повернулась на сто восемьдесят градусов и направилась к себе в комнату. Закрывая дверь, я видела, как мужчина наклонился к старухе и что-то шепнул ей на ухо, отчего она тут же преобразилась и потащила его к себе.

Не знаю почему, но пока в квартире стояла полная тишина, я сидела в своей комнате, как солдат в окопе перед боем, не шелохнувшись. Мне не хотелось пропустить момент, когда незнакомец покинет наш дом. Он вышел через четверть часа, откланялся, и старуха закрыла за ним дверь. В коридоре они не проронили ни звука. Это был удивительный визит, если учесть, что старуху никто никогда не навещал. Мадам была, пожалуй, единственной, кого она дважды затащила к себе в гости, когда я, устав ждать ее визита, ходила в библиотеку.

Все события сегодняшнего утра показались бы мне удивительными, но через полчаса после визита таинственного незнакомца позвонил Женя.

Я знала, что он непременно позвонит мне. Это было неизбежно, как в наших краях зимой неизбежен снег. После той нашей вечеринки я физически ощущала, что он все время обо мне думает. И теперь, подняв трубку и услышав его голос, я чуть не расхохоталась. Пришлось зажать трубку ладонью, чтобы моя радость не прорвалась сквозь мембрану.

— Кларисса?

Я никак не могла выбрать нужный тон, но после небольшой паузы все-таки нашлась. Мой голос звучал обволакивающе нежно:

— Женя!

— Нам нужно поговорить…

Долгожданное!

— Что-нибудь случилось?

Нельзя сбрасывать маску некоторого непонимания ситуации до тех пор, пока…

— В общем нет…

— А я слышала, что на съемках с Мадам чуть было не стряслось несчастье!

— Ах, это!

Он отмахнулся от моей заботы о Мадам, как от назойливой мухи.

— Все обошлось. Ей не стоило бы преувеличивать.

О-го-го! Не ты ли это все подстроил, милый?

— Так о чем ты хотел со мной говорить?

— Мы могли бы встретиться?

— Приезжай.

Я нарочно сказала это так, будто ничего нет легче и обычнее, чем наши с ним встречи.

— Если у тебя сегодня нет дежурства…

— Нет. И я собиралась провести весь день дома.

— Тогда около пяти, если не возражаешь.

— Около пяти, договорились.

Я положила трубку и вдруг услышала легкий скрип в коридоре. Меня как оса ужалила, так я разозлилась. Распахнула дверь и… Ну конечно же! Старая ведьма снова подслушивала у замочной скважины. Мерзавка! Вон как быстро шмыгнула к себе. Я изо всех сил хлопнула дверью, чтобы дать понять старой ведьме, насколько серьезны мои намерения не позволить ей вмешиваться в мою личную жизнь…

***

— Что-то я не пойму, где в твоем сценарии кончается вымысел и начинается правда?

Богомолов смотрел на меня ухмыляясь. Какую, интересно, великую мистификацию он приготовил для меня? В последнее время не только Мадам попала в заколдованный круг… Мне самому многое казалось нереальным.

Я всерьез подумывал о том, а не разыгрывает ли меня гений режиссуры? А что, если в нашей игре не только Мадам, но и я являюсь подопытным кроликом? А что, если он так развлекается и никакой картины снимать не собирается? Глядя сейчас на него, я ни за что бы не стал утверждать наверняка, что он говорит правду или делает что-то вполне серьезно.

— Честно говоря, я и сам теперь путаюсь.

— Ну хорошо. Твоя жена в сценарии описана весьма реально. Это я могу теперь подтвердить.

Я сжал зубы, почувствовав в его словах легкую издевку. Главная героиня, которую я действительно списал с Мадам, по ходу сценария опрометчиво увлекается молодым человеком, который, в конце концов, оказывается главным злодеем. Пусть молодой человек, которого Богомолов подсунул Мадам, вовсе не злодей, а актер, но, что там ни говори, увлеклась она им как-то уж слишком быстро. Сегодня я видел ее только на рассвете, мельком. Она помахала мне рукой и скрылась в неизвестном направлении.

— Главный герой…

— Злодей?

— Нет, муж. Его портрет, мягко говоря, не совсем соответствует…

— Не понимаю, к чему ты клонишь?

— Ну хорошо. Есть еще одна героиня в сценарии — подруга. Помнишь, когда мы утверждали характеры, ты описывал ее как женщину-вамп, коварную, умную, пусть не слишком симпатичную, но властную и волевую.

— И что?

— Я нашел актрису, соответствующую этим характеристикам. Но сегодня, дай, думаю, погляжу на прототип…

— Ты был у Клариссы?!

— Был. — Тут Богомолов не выдержал и рассмеялся. — Да не волнуйся. Я там был под видом водопроводчика, она меня едва заметила. Ну, скажу я после этого, фантазии тебе не занимать!

— В каком смысле?

— Передо мной предстала расплывшаяся неухоженная девица, у которой на лбу написано, что никакая она не вамп, а всего лишь старая дева, перегревшаяся от многолетней мечты завести постоянного мужика. Не знаю, как у нее насчет ума, но вот коварство, властность и прочий набор черт, которыми ты ее наградил, у нее напрочь отсутствует. Да, с вами, сценаристами, без психоаналитика не разберешься!

С этими словами он встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с маленькой брюнеткой.

— Это психоаналитик? — простонал я.

— Нет, — снова рассмеялся он. — Это твоя… э-э-э… Кларисса. Точнее, твое представление о ней.

Я присмотрелся к девушке. Тоненькая фигурка и слишком короткая стрижка не делали ее похожей на мальчика. Скорее наоборот — подчеркивали убийственную женственность. Красавицей ее, конечно, не назовешь, а вот сексапильной — пожалуй, даже слишком. В глазах светился ум. Мне показалось, что я ее где-то видел.

Мы познакомились. «Наш сценарист» — «наша актриса». Богомолов попросил ее показать кусочек из роли, которую она, оказывается, знала чуть ли не наизусть. Девушка резко повернулась ко мне, на глазах ее выступили слезы. Она протянула вперед руки и хищно сузила глаза. Теперь она казалась и жалкой просительницей, и хищной самкой.

Меня настолько поразила такая трактовка образа Клариссы (а вторую героиню я списал именно с нее), что я сидел громом пораженный и не слышал, что она говорила, лишь обрывки: «так долго ждала…», «она и ты — это такая бессмыслица…», «сколько же можно было длить…»

Вдруг девушка приблизилась ко мне и повисла у меня на шее. Все было настолько реально, что я позабыл, что она актриса, и от неожиданности грубо закричал на нее:

— Пошла прочь!

Наваждение схлынуло. Девушка засмеялась и отошла. Богомолов, сдерживая смех, тихонько выл и раскачивался на стуле, обхватив голову руками. Его секретарь, неизвестно как и когда появившаяся в комнате, аплодировала.

— Извините, — промямлил я, не глядя на девушку, чем вызвал новый приступ ее смеха и завываний Богомолова.

Наконец он сумел справиться с собой и вопросительно посмотрел на секретаря. Женщина подала ему какой-то странный знак, он кивнул, и она удалилась, послав на прощание воздушный поцелуй актрисе.

— Я рад, что ты наконец познакомился с Аллой. Не забудь взять автограф, уверяю тебя, ее ждет блестящая карьера. Еще наплачешься, что когда-то прогнал ее… прочь.

— Очень приятно, Алла.

— Знакомое имя? — спросила девушка приветливо.

— Ну, имя-то весьма распространенное. А вот вы мне явно кого-то напоминаете. Где вы снимались?

— В сериале, который ты смотришь ежедневно, — ответил вместо девушки Богомолов.

И не успел я объяснить ему, что вообще ни одного сериала не видел, как девушка преобразилась. Что-то скользкое и развязное появилось во взгляде. Потом она прошлась по комнате совсем иначе, чем двигалась до сих пор. Я чувствовал, что все это мне чрезвычайно знакомо. Тут она, словно фокусник, вытащила откуда-то белый парик и нахлобучила на голову.

— Ну как? — спросила она задиристо.

Я вскочил. Какой же я осел! Как я сразу не сообразил, что таких попугайных девиц, как эта самая Алка, нет в природе. Они лишь плод воображения. Воображения Богомолова…

— Великолепна в любой роли, правда?

— Да, — сказал я, пытаясь сдержать раздражение.

Даже теперь, когда она скинула парик и перевоплотилась в Клариссу-вамп, мне все еще казалось, что я вижу перед собой не милую и умненькую актрису, а крашеную шлюшонку, которая все увивалась за Мадам.

— А Лена… Она знает?

— Теперь уже знает, — вздохнула девушка, и мне показалось, что она абсолютно искренне расстроена. — Мне очень жаль. Кажется, она обиделась…

— Ну это не надолго, — пообещал я ей. — Во-первых, Мадам не умеет обижаться. Во-вторых, она очень отходчива. А в-третьих, если я не ошибаюсь, она в вас души не чает.

— Хотелось бы верить, — улыбнулась Алка, и у меня отлегло от сердца.

Все-таки как замечательно, что возле Мадам была именно она, а не то чудовище, которое она изображала.

— Это все сюрпризы на сегодня? — спросил я, поглядывая на часы, — до встречи с Клариссой времени оставалось немного.

— Не совсем.

Я поерзал на стуле, всем своим видом показывая, что времени у меня в обрез, но Богомолов пристально смотрел на меня и молчал. Дурацкая манера! Порой мне хотелось встать и послать его ко всем чертям с этими его разглядываниями или поинтересоваться, почему он не может вести себя по-человечески, или спросить, кого он, черт побери, все время изображает. Но послать его я не мог, потому что мечтал о фильме с Мадам в главной роли, а спрашивать, кого он изображает, было глупо. Ответ я знал — Господа Бога. К чему спрашивать? Он теперь крутил нашими судьбами по своему усмотрению. И могу поклясться, что его, как кошку валерьянка, притягивала возможность режиссировать реальную жизнь по своему усмотрению.

— Алла нашла Соболеву, — тихо сказал Богомолов.

— А-а-а, — протянул я, представляя себе могильную плиту, которую она зачем-то отыскала. — И?

— Она жива и здорова. И страшно напугана.

— Как жива? — не сразу понял я и внимательно посмотрел на Богомолова, а затем на Аллу, пытаясь понять, не разыгрывает ли он меня снова.

— Как все мы, — ответил Богомолов.

— Так значит, был всего один-единственный несчастный случай? — радостно воскликнул я.

— Нет. Незадолго до Иркутской погибла фотомодель Танеева. Ее сбила машина.

— И это…

— И это вряд ли случайность, потому что все три девушки были подругами и нещадно эксплуатировали краденые пленки Мадам.

— К сожалению, я опаздываю. — Мне пришлось подняться, чтобы показать ему, насколько у меня не хватает времени.

— Ты уверен, что стоит…

— Да. Я не смогу иначе.

— Может быть, оставить все так, как планировалось? Нельзя менять сценарий в последнюю секунду. Тем более перед финалом!

Я представил себе липкую Клариссу рядом со мной в постели, и меня замутило.

— Я только все испорчу, — покачал я головой. — Увидимся.

***

— Куда это он направился? — спросила я, как только дверь за Женей плотно закрылась и в прихожей прощально звякнул колокольчик.

— К Клариссе. Объясняться. Или извиняться, черт бы его побрал.

— Извиняться за что?

— За то, что не сможет сыграть вместе с ней перед Мадам героя-любовника, застуканного на месте преступления.

— Как в сценарии?

— Да, приблизительно.

— А почему не сможет?

— Потому что он, видите ли, не артист, а обыкновенный человек. Да еще, похоже, параноик. Кларисса ему, видите ли, отвратительна.

Богомолов с трудом сдерживал гнев. Он не терпел вмешательства в собственные планы.

— Отчасти я его понимаю, — робко вставила я и тут же пожалела о сказанном, таким взглядом он меня окатил.

Но уже через секунду взгляд его смягчился и стал по-лисьи хитрым.

— Ничего у него не выйдет, — сказал он мягко. — За дело взялись профессионалы.

Я вздрогнула, но не успела спросить у него, что такое он задумал, потому что он тут же добавил:

— Давай теперь разберемся с твоим… э-э-э…

— Максимом, — подсказала я обиженно.

Не слишком сложное у моего друга имя, чтобы мне напоминать его уже в третий раз.

После того как Мадам ушла от меня тогда среди ночи, мы с Максимом все-таки сбегали за ключами и покатались по городу. Он на своей машине, я на своей. Но, разумеется, искать ее в Питере, даже в предутреннем, когда на улицах еще мало машин и прохожих, было все равно, что искать иголку в стоге сена.

Через три часа мы созвонились и решили вернуться домой. Ко мне домой. Обсуждать наши поиски не было никакого смысла, а глаза буквально слипались после чуть ли не двух бессонных ночей подряд. А потому мы решили выспаться, и я отправилась в душ. Встала под горячую воду и подумала, какое это блаженство, пусть минутное, но все-таки настоящее блаженство, когда можно отрешиться от всех проблем, своих и чужих, и ни о чем не думать.

В какой-то момент сквозь плеск воды мне послышался странный звук. Я оглянулась. Максим стоял передо мной в одних шлепанцах (Наглец! Даже не поинтересовался, простила ли я его!) и размахивал в воздухе руками, изображая борьбу с собственным естеством, мол, руки все куда-то тянутся, а я, ты только посмотри, их сдерживаю как могу. Но сдерживал он их из последних сил… Через несколько секунд, после того как в моем взгляде вспыхнуло предательское желание, его руки освободились из-под строгого контроля нечистой совести и приласкали каждый квадратный сантиметр моего тела. Но на долгие ласки нас не хватило. Мы оба страшно устали…

Вода лилась по нашим лицам. Когда душевая кабина наполнилась паром, сознание мое — прояснилось и рвануло куда-то в звездный рай. «Никогда от меня больше не уходи!» — последнее, что твердила я ему после того, как он завернул меня в махровую простыню и отнес в спальню. А он в отчаянии разводил руками: «Это ты никогда меня не бросай!» Мы уснули в этот день счастливые, с нашим шепотом, застывшим над постелью легким пушистым облачком.

Но на следующий день, за утренним кофе, который вопреки традициям сварила я, меня вновь одолевали сомнения. Стоит ли рассказывать ему что я нашла Соболеву? Он впорхнул на кухню, как большая птица, раскинув огромные крылья и тут же поймав меня в объятия. Губы его были мягкими, глаза светились влажно, как у щенка. И я снова любила его больше всего на свете — больше правды, больше справедливости, больше самого Господа Бога и немного больше Мадам.

Нужно было сказать ему про Соболеву. Не знаю — почему. Иметь от Максима тайны мне решительно не хотелось, но я боялась, что он тут же бросится к своей подружке. Нет, я не боялась. Я ревновала. Ревновала безумно и дико. Что-то такое у него в глазах блеснуло подозрительно извиняющееся, когда он рассказывал мне про «Элю».

Пару дней я мучилась и ничего не предпринимала. Но потом позвонил Богомолов и велел показать все, что я освоила из роли. Я понеслась вприпрыжку — это надо было видеть! — галопируя через две ступеньки вверх по его лестнице. И отдышавшись перед дверью, вспомнив, что он любит, чтобы к нему входили, а не врывались, я поняла: как ни крути — главное для меня искусство. Пусть это слово слишком высокое и как слово ровным счетом ничего не значит. (Так же, впрочем, как и все высокие слова…) Да, я буду мучиться без Максима и никогда не буду без него счастлива, но без работы — без кино, без театра, я умру. Что же здесь выбирать?

Я тогда сыграла Богомолову «почти гениально», по его выражению, сцену отчаяния обманутой в ожиданиях любви женщины. И потом сбивчиво, отводя глаза, рассказала ему про Максима.

Богомолов долго раздумывал над услышанным, осторожно задал несколько вопросов, искоса поглядывал то на меня, то на свои ногти. И велел Максима под любым предлогом привести к нему. И вот теперь…

Я прошла по коридору и кивнула секретарю. Тот тут же все понял и пригласил из соседней комнаты Максима. Неизвестно, чем это все кончится, но я надеялась на чудо…

— Петр.

— Максим.

Познакомились они быстро и смотрели теперь друг на друга. Богомолов непроницаемо. Максим с откровенным любопытством. «Боже, — взмолилась я, подняв глаза к потолку, — если ты есть на свете! Пусть все будет хорошо!» Но слова мои упали к моим ногам, сразу же как только я услышала голос Богомолова:

— Алла, поезжай домой. Мужской разговор не для дам.

 

15

Это было уже до того смешно, что я встала с мыслью поскорее отыскать его. Скажите на милость, вам приходилось где-нибудь встречать идиотку, которую вот-вот должны убить, а она мечется по квартире, как последняя дурочка, в ожидании звонка человека, в которого, похоже… Нет, я только говорю — похоже! Влюбилась.

А может быть, мне хотелось поскорее убраться из дома, где посапывал во сне мой муж, который, очень возможно, способствовал тому, что случилось на съемочной площадке. Нет, я не говорю, что это он. Я говорю — возможно.

Вот он, мир, состоящий из кажущихся событий и чувств, вероятных стечений обстоятельств и полного отсутствия веры в реальность происходящего. Может быть, я сошла с ума. Иногда мне приходит и такая мысль. Моя подруга оказалась вовсе не моей подругой, чужим человеком. Мой муж, которого я подозревала в том, что он замешан в устранении конкуренток, потому что помешался на деньгах, оказывается (возможно!), и меня хотел устранить. В клуб я соваться боюсь, потому что не знаю, кем могут оказаться Микки и Ники при ближайшем рассмотрении…

Единственный, кто кажется мне настоящим в этом мире, перевернувшемся с ног на голову, так это Вадим. Мы встретились с ним словно в другом измерении, он не похож ни на кого из моих знакомых. Он настоящий! Слышали бы вы, как он рассуждает о любви, об отношении мужчины к женщине. Он еще ни разу не пришел ко мне без цветов. Нет, это не те роскошные, холодные, бездушно упрятанные в полиэтилен мертвые знаки внимания, которые вянут потом до прихода уборщицы на нашем балконе. Его цветы живые, они мягко прижимаются лепестками к губам и нашептывают сладкие нежности. А Женя ни разу не подарил мне ни одного цветка. Сначала цветы были очень дорогими, а у нас совсем не было денег. Потом в доме всегда было столько цветов со съемок, что дарить их не было смысла.

Я чувствую себя как ракета на старте. Там, наверху, бесконечные глубины космоса. Меня неудержимо тянет вырваться из тенет сдерживающих меня металлических конструкций.

Еще очень рано, пять утра. Женя спит, и я пытаюсь вглядеться в его лицо. Передо мной человек, которого я очень хорошо знала. Мне казалось — знала. Знала, что когда он нервничает, то непременно напевает «Сердце красавицы склонно к измене…», знала, что любит кофе без сахара, знала, что любит бифштексы непременно с кровью. Но разве это знание так важно? Я смотрю на него спящего и вижу, что передо мной незнакомец. Я не знаю о нем ровным счетом ничего — ни его мыслей, ни его желаний.

Нет, пора уходить. Не хочу, чтобы он проснулся и застал меня дома. Трудно обитать в пространстве собственного дома с незнакомцем. Бог с ним, он не пропадет без меня! (У-ух, как далеко я зашла в своих судорожных размышлениях!) Действительно, не пропадет. Если что? Если я соберусь оставить его? Не хочу об этом думать, только твержу себе: не пропадет. Он ведь генератор великих идей. Сгенерирует что-нибудь. Вот хотя бы нечто вроде этого дурацкого сценария.

Я беру сценарий с отвращением и держу на весу подальше от себя, словно гремучую змею. Но все-таки любопытство берет верх. Вот они, знакомые мне первые страницы об убийстве Иркутской. Вот про то, как муж появился в доме до отвращения пьяным. А про губную помаду здесь ничего нет. А дальше что?

Нет сил читать эту тягомотину. Я листаю, всматриваясь в диалоги. О, что за напасть! Застукала героиня своего муженька с лучшей подругой. Смешно? А то! А это что? Кто же, в конце концов, убийца? Муж? Вот вроде бы монолог его покаянный! Или новый знакомец главной героини? Как его зовут? Как?!

Мне не хочется больше читать. Потому что его зовут так же, как и моего нового знакомого. Совпадение, уверяю я себя. Отвратительный сценарий! Гадкое кино! Никогда не соглашусь сниматься! Хоть убейте! И тут меня разбирает смех. А ведь убьют, хохоча говорю я сама себе.

В этот момент звонит телефон. Половина девятого. Долго же я провозилась с дурацким сценарием.

— Здравствуй, Вадим, — говорю я и прислушиваюсь к тому, естественно ли звучит его имя. (Все в порядке. Имя не пострадало!) — Я уже спускаюсь! Ты ждешь меня?

***

Мне не нужна была ее смерть. Совсем не нужна. Так, личико подпортить, фасад. О смерти не было и речи. То ли ядовитое вещество имело какое-то побочное действие, то ли аллергия у нее была на химический состав этого крема, — понятия не имею. Но о смерти ни единой мысли не было.

Хотя я не жалею. С чего бы мне ее жалеть? Глупая была девица, наглая и безбожница. При теплом еще трупе подруги оргии устраивала с братом усопшей. Дома ведь все один против другого стоят. И все до мельчайших подробностей в окошко видно, если подняться в доме напротив на лестничную площадку. И если люди до того глупы или распущены, что занавесок не задергивают.

Собственно, без лица — какая у нее судьба могла быть? Ни мальчиков тебе, ни работы. С таким лицом и кадрики Мадам не спасут.

Она открыла мне сразу же, словно стояла за дверью и ждала. (Не даром говорят, что люди смерть предчувствуют и неизбежно стремятся ей навстречу.) Не стоило труда убедить ее купить крем. Кремов пришлось набрать целую сумку, для правдоподобности. Теперь много коммивояжеров самых разных мастей. Она облизывалась на каждую баночку после моего рассказа о чудодейственных свойствах содержимого.

Не стоило труда подсунуть именно ту коробочку, куда от души было всыпано яда. Совсем оказалась дурочкой. Слушала, кивала и соглашалась. Чуть только надави на нее — и кивает. Наверно, так же кивала и ночью, когда пришла за нею старуха с косой. Я тут ни при чем. Старуха выбрала ее самостоятельно, без всякой моей помощи.

После этого мысли о смерти долго не покидали меня. Как мы с ней коротко сошлись! Она совсем близко, она где-то рядом. Удивительное соседство. Обе эти смерти нужны были не мне, нужны были ей. Иначе у меня бы ничего не вышло. А может быть, я лишь оружие, которое избрала старуха. И выбрала она меня потому, что у меня имелась острая нужда в обеих этих смертях?..

***

Этот тип мне сразу не понравился. Слишком уверен в себе и все время норовит тебя если не раздавить, так прижать посильнее. И несмотря на то что Алка просила быть с ним предельно искренним, я не собирался откровенничать с таким человеком.

А может, мне стыдно было пускаться в откровения? Не хотелось представать перед ним в истинном свете? Ведь если задуматься, если только представить, что о твоих поступках, мыслях и фантазиях когда-нибудь кто-нибудь непременно узнает, делать того, что собрался, не станешь, не станешь пускаться в рискованные фантазии… Но ведь человек глуп и слаб. Ему кажется, что никто не узнает, никто не заметит, не разгадает загадки его жалкого порочного сердца. И поэтому он пускается во все тяжкие…

Если бы мне тогда, когда Жанна плакала, уткнувшись в мое плечо, а я строил грандиозные мошеннические прожекты, кто-нибудь шепнул, что через несколько месяцев я стану краснеть и чувствовать себя идиотом, что Жанны уже не будет на свете, что не будет на свете и Ирки, я бы не стал, ни за что не стал… Я бы потрепал сестру по плечу и сказал ей твердо: каждому — свое. Мадам — Мадамово, тебе — твое. И не завидуй. Зависть — самая страшная штука в мире. От нее, сестренка, можно умереть.

Богомолов раздражал меня все больше и больше, потому что все еще молчал. Я решил про себя, что, если он и дальше станет тянуть резину, то встану и уйду.

Он усмехнулся, словно я выразил свои мысли вслух, и сказал:

— В этой истории, мне кажется, вы — главный.

— В какой истории?

— В истории с убийствами.

Я обомлел. И лишился на мгновение дара речи и соображения. Уж не хочет ли он сказать…

— Нет, я вовсе не хочу сказать, что вы кого-то убили, боже упаси. Из всего, что мне рассказала Алла, я вынес главное — Жанна была вашей сестрой и вы ее безумно любили.

— Тогда как вас понимать?

Я с трудом узнавал свой голос.

— Все убийства связаны с вами.

Мне нужно было подняться в ту же секунду, распрощаться с ним холодно (не был бы он таким известным режиссером, я просто-напросто послал бы его куда подальше) и хлопнуть дверью. Но что-то меня насторожило в его тоне. Или заинтересовало, не знаю. И еще я подумал, что Алка смотрит на этого человека как на Бога. Поэтому лучше разобраться с ним сейчас, чем с ней потом.

— Каким образом?

— Пока не знаю, надеюсь, мы вместе выясним, каким образом…

Мне пришлось рассказать ему про Жанну. Про нашу семью и про то, что от нее осталось. Пока я говорил, входила и выходила женщина с уставшим лицом — то ли секретарь его, то ли жена. Но всякий раз, как только она появлялась, Богомолов, не отрывая от меня жадного взгляда, махал ей рукой и женщина беззвучно исчезала. Не помню, сколько прошло времени, прежде чем я опомнился…

Мы сидели с Богомоловым в креслах, друг против друга. В руках у нас были огромные рюмки, на дне которых плескался коньяк, принесенный безмолвной женщиной. Он курил, то хмурил брови, то улыбался. Но чаще взгляд его обретал нечеловеческую отрешенность и пронизывал меня до костей.

Не знаю, был ли я когда-нибудь более искренен с кем-то в этом мире, чем с этим необыкновенным человеком. Может быть, только с самим собой. От предубеждения против него не осталось и помину. Дух исповеди не покидал пространство комнаты, сизого от табачного дыма.

Он походил на Мефистофеля. И я не таил от него своих грешных мыслей, потому что никто, кроме него, не сумел бы понять меня лучше. Я пересказывал ему не только то, что случилось тогда, но и описывал свои сегодняшние переживания по поводу тех событий. Я рассказал и о нашей с Жанной дружбе, и о ее зависти к Мадам, и о своих планах сделать сестру фотомоделью номер один.

— А другие девочки? Они участвовали в этом?

— Нет. Если честно, мы с Жанной и представить не могли, что у нас что-то получится. Это выяснилось потом. Я вставлял кадрики из пленки Мадам. Кажется, мы выпустили только три ролика, когда поняли — нам не выполнить всех заказов даже при большом желании. Жанна за месяц стала звездой номер один. (Так мы думали тогда по крайней мере. Теперь-то я понимаю, что она навсегда бы осталась только второй…) И вот она позвала подруг…

— Те сразу приняли ваше предложение?

— Еще бы! Они закисали в каком-то убогом заведении. Правда, они не верили, что завтра же станут рекламными дивами.

— И как скоро поверили?

— Поверили? Это не совсем точное выражение. Только вчера они штопали колготки и сами клеили подметки к позапрошлогодним туфлям, а сегодня их «облизывали» в лучших салонах города и прогуливали по съемочной площадке самые известные режиссеры. По вечерам они кружили по коктейлям, вечеринкам, приемам и презентациям. Ни одного приглашения не пропускали. Они оторвались от прошлой своей жизни, а к новой, нереальной, так и не привыкли. Они попали в сказку и случайно застряли в ней…

— … но скоро все это закончится. В сказку с несчастливым концом.

— Никто из нас не мог этого предвидеть.

— Никаких предчувствий?

— Никаких.

— Терзаний, раскаяний по поводу содеянного. Вы ведь по сути совершили кражу.

Я смотрел на него рассеянно. Мне нужно было кому-нибудь непременно рассказать. Но не здесь и не сейчас.

— Нет.

Вероятно, голос мой прозвучал не столь убежденно, потому что Богомолов вздохнул и допил коньяк.

— Как же вам удалось достать пленки?

— Я их выкрал.

— Вы умеете взламывать сейфы?

— Нет.

— Но, если мне не изменяет память, все пленки Мадам за семью печатями.

— Были старые.

— Домашние?

— Да.

— Я так и думал. И где же вы ими разжились?

Повисла тягостная пауза.

— Потом, — пообещал я. — Не сегодня. Дурацкая история.

— Завтра? — спросил Богомолов, удивленно подняв брови.

— Позже. Противно вспоминать. Да и вряд ли стоит.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Хорошо, — согласился он, резко встал и направился к двери.

Уже распахнув дверь, Богомолов обернулся и ткнул в меня пальцем с длинным ногтем, похожим на коготь хищной птицы.

— Только помните, что завтра может быть поздно!

Я остался сидеть в одиночестве, оглушенный стуком захлопнувшейся двери. От чувства симпатии к этому человеку не осталось и следа…

***

Утренний город — незабываемое чудо. И чего я так раньше боялась улиц, заполненных людьми? Как только мы с Вадимом отошли от моего дома, сердце забилось чаще. Я словно попала в гущу муравейника, встретившего первый луч солнца. Люди озабоченно спешили по своим делам — кто на работу, кто сопровождал детей в школу или садик. У каждого был заранее проложенный маршрут, по которому он двигался сосредоточенно и отрешенно.

Дыхание весны чувствовалось везде, и я ощущала себя школьницей, отправившейся на экскурсию. Город оказался битком набит маленькими уютными кофейнями, где мы легко и незаметно скоротали время до полудня. О чем мы говорили столько времени, я бы не взялась пересказать. Да и разве смысл сказанного так важен, когда перед тобой сидит человек, с которым ты напрочь забываешь обо всем на свете.

Молоденькие девицы, составляющие основную массу завсегдатаев кофейни, так и обстреливали глазками моего кавалера. А после обстрела, вероятно, обсуждали мою скромную персону, потому что кривили губы и пожимали узкими плечиками. Не понимают, бедненькие, что же такой красавец нашел в такой заурядности, как я. Ему бы на них, незаурядных, обратить внимание. Вот тогда во всем была бы полная справедливость.

Я тоже разглядывала девушек, что сбились стайками за круглыми столиками. И все никак не могла понять, чего же им неймется. В каждой их компании были и мужчины, и молодые люди. Разумеется, все они не шли ни в какое сравнение с Вадимом, но… И тут меня осенило. Их кавалеры были вторыми-запасными. Они тоже лениво шарили глазами по залу в поисках чего-нибудь более привлекательного, чем их подружки. А мы с Вадимом походили на влюбленную парочку, потому что нас ничто вокруг не интересовало. Вот это-то и раздражало девиц.

На всякий случай я приосанилась и принялась устраивать весну прямо в этой забегаловке. Вы бы видели, что тут началось. Девушки стали вертеться как на иголках, словно услышали сигнал тревоги. А молодые люди чуть шеи не свернули, пытаясь высунуться из-за своих подруг, чтобы лицезреть источник их весеннего настроения. Но все это я наблюдала краешком глаза, потому что Вадим тоже отреагировал на перемены. Он замолчал посреди фразы и всматривался теперь в меня, как в туманную даль.

— Как ты это делаешь? — спросил он, и я с удовлетворением отметила, что голос его дрожит от волнения.

— Сама не знаю, — ответила я. — Это такой врожденный инстинкт.

— Честно говоря, — признался он, переводя дух, — тогда, на съемочной площадке, я решил, что схожу с ума. И после падения этой лампы, после того как все забегали и я потерял тебя, списал все на свое воображение. Что ты так влияешь только на меня одного. Но теперь, — он воровато оглянулся и, широко улыбаясь, взял меня за руку, — чувствую, нам придется убраться отсюда, покуда за наш столик не слетелись все молодые люди этого заведения.

Через полчаса мы уже прогуливались по Невскому. Вадим уверял меня, что падение лампы вовсе не несчастный случай, а покушение на мою жизнь.

— Если бы это был единичный случай! — говорил он громко. — Но ведь вокруг тебя давно творится что-то неладное! Одного я понять не могу: почему ты к этому так спокойно относишься?

О! Я совсем не спокойно относилась к этой злосчастной лампе. Я спокойно относилась к гибели двух никому не известных фотомоделей. Но никак не к тому, что и со мной тоже что-нибудь подобное может случиться. Но это не пугало меня, нет. Это приводило меня в бешенство.

Посудите сами. Погибли две девушки. И у меня есть масса оснований считать, что к их гибели причастен мой муж. Любимый муж, по крайнеймере до недавнего времени. Я переживаю и мужественно выгораживаю его перед всякими… Я даю себе клятву, что никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не узнает о моих подозрениях. Более того, я наивно придумываю разные оправдания для него, лелею в глубине души мысль, что все это он сделал ради меня. Это страшная мысль, дикая мысль. Но почему-то в самой глубине моей души она находит себе место, почему-то не я, а какое-то животное мое естество испытывает восторг от такой мысли. (Порой мне кажется, что это естество — сама Мадам. В последнее время я испытываю нечто вроде раздвоения личности. Может быть, потому, что Вадим зовет меня по имени — Леной…)

И вот все это наваждение разбивается вдребезги вместе с лампой, чуть не убившей меня. Неужели и я в этом черном списке? Нет, нет, объясняю я Вадиму, вовсе не страх вызывают у меня подобные предположения. (Мы кормим голубей на Марсовом поле, и солнце высоко в зените…) Нет, нет, меня это возмущает до глубины души, меня бесит мысль, что мой муж…

— Зачем? — глядя на неуклюжую белую чайку, затесавшуюся среди наших голубей, спрашивает меня Вадим.

— Что «зачем»?

Он бросает чайке кусок булки, и та отпрыгивает в сторону, потому что воробьи стайкой с жадностью набрасываются на крошки.

— Зачем ему это? — Вадим вытирает носовым платком руки. — Нет, я не спорю с тобой. Даже готов согласиться. Но с конкурентками — это одно. В тех случаях у него много резонов… Но с тобой?! Зачем?

И дальше мы бредем мимо Лебяжьей канавки, словно дети, маленькие дети, которые только что прочитали страшную сказку.

— Не знаю, — говорю я ему. — Даже представить себе не могу.

И в это время в моей сумочке начинает настойчиво трезвонить сотовый телефон…

 

16

Вообще-то я не самый большой лихач из тех, какие встречаются на петербургских дорогах. Но сегодня со мной творится что-то неладное. Выезжая со стоянки, я зацепил соседнюю машину так, что она взвыла. И быстро смылся, сообщив сонному охраннику с собакой о сомнительных школьниках, швыряющих камнями куда попало. Потом я «подрезал» старенький «москвич», маячившего у меня перед носом. Потом, обгоняя колонну машин, чуть не влетел в маршрутное такси.

И, как бы я ни уговаривал себя, что моя нервозность связана с Богомоловым и его чудачествами, что-то внутри упорно твердило, что все это реакция на предстоящий визит к Клариссе. Выходило, что мне более приятно разбить себе голову, чем объясниться с лучшей подругой моей жены.

Раздражение, которое внезапно вызвала у меня Кларисса, не проходило. Помимо моего желания оно росло и ширилось, заполняя весь мой мозг, в том числе и те его потаенные комнатки, где жило чувство жалости ко всем бродячим собакам и прочим несчастным. Те самые, где до поры до времени находил приют образ Клариссы. Сейчас я отчетливо представлял себе, как относился к ней на протяжении всех лет нашего знакомства. Я ее жалел. Как жалел бы рыбу, выброшенную на берег. Но скажите на милость, даже трижды жалеючи эту рыбу, кто бы позволил ей вмешиваться в свою жизнь? Исполнять три твоих желания и навязывать при этом тридцать три своих?

Мне льстила ее влюбленность. Да, признаю. Я ведь человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Мне нравились ревнивые интонации в голосе Мадам. Пусть — притворно ревнивые. Но мне они все равно нравились. (Как и ее коготки на спине…)

Но сейчас я ненавидел Клариссу. И главная причина моей ненависти состояла в том, что своего героя в сценарии (Да! Разумеется, я писал его с самого себя! Ну и что?) я провел через пикантную постельную сцену. Видите ли, в творческом экстазе (у меня нет психоаналитика, иначе бы я никогда ничего подобного не написал!) мне привиделась трагедия почти греческая: мой герой забрался в постель к подруге жены, и та их застукала в самом интересном положении. Кларисса, конечно же, сценарий читала и все поняла. Хоть я и был пьян, но прекрасно помню, как она на меня смотрела. Мол, а когда дальше снимать кино будем? Или мне уже сейчас что-нибудь снимать, дорогой? Дура набитая! Вся комната классическими романами уставлена, а ничего не понимает! (С такими мыслями недолго и посчитать, что Набоков увлекался малолетками…)

— Вот сейчас приеду к ней и спокойно (спокойно, Женя! Сколько можно!) скажу: мол, не будем снимать кино — кинщик заболел. Или что-нибудь в этом духе. Зачем я хочу это сделать? Задали бы вы мне вопросик полегче. Вот еду и все время думаю: зачем? Зачем? Зачем? Зачем?..

***

После его звонка у меня оставалось не больше трех часов на все приготовления. Я побежала в ванную, чтобы вымыть голову. И чуть не взвыла от тоски: старуха только-только расположилась там со стиркой. Принесла ворох простыней и теперь топила их в серой мыльной воде, плескавшейся в ванне. Закусив губу, я бросилась назад, в свою комнату и прильнула к зеркалу. Нет, только не это! Волосы мои свисали со лба, как тоненькие крысиные хвостики, и никакие ухищрения, кроме шампуня и фена, не заставили бы их сделаться пушистыми и блестящими.

Я вернулась в ванную и замерла у старухи за спиной. (Если будет нужно, я ее задушу и утоплю в этой воде мышиного цвета, где, щелкая, гасли последние островки мыльной пены.) Она обернулась ко мне и скривила губы.

— Мне непременно нужно вымыть голову! — сказала я ей чуть ли не по слогам тоном, не допускающим возражений. — И именно сейчас!

Старушенция налилась краской и попыталась выплюнуть одно из своих излюбленных ругательств, но что-то, очевидно, в моей позе и тоне показалось ей подозрительным, потому что она молча (молча!) вытащила из ванны затычку и стала перекладывать свои простыни в алюминиевый кособокий таз. В глазах ее загорелся незнакомый огонек. Клянусь, никогда не видела, чтобы она хоть раз меня послушала или в чем-то уступила. Повизгивая, старуха с какой-то радостью убралась в свою комнату, и это доставило мне необыкновенное удовлетворение, — сегодня, как никогда, мне требовалась вся моя сила и уверенность в себе. Победа над старухой была прологом к победе более ценной, которую я намеревалась одержать вечером.

Я привела себя в полную боевую готовность — так, кажется, простушки называют удачный макияж плюс успешно разожженный блеск глаз — всего за сорок шесть минут. Комната моя хоть и пропылилась изрядно, однако вещи находились на своих местах и выглядело все вполне прилично. Избавившись от пыли, я открыла форточку, но тут же снова наглухо закрыла ее — кроме привычного флера выхлопных газов, проспект порадовал меня еще и запахом прорвавшейся где-то канализации. Я достала флакончик лучших своих французских духов и прыснула на лампочку, как учила сохранившаяся у меня с советских времен книжка по домоводству. Я редко пользуюсь этими дорогими духами, но сегодня был особенный случай.

Внутреннее напряжение давало себя знать — меня слегка потряхивало и знобило, руки дрожали. Я схватилась было за валериановые капли, но, как только развела их водой, передумала и вылила в раковину. Нет, сегодня успокаиваться придется по-другому.

С верхней полки я достала папку, где хранила Женин сценарий. Не весь. На нашей почте ксерокопирование стоит безумных денег. Я сделала копию лишь с понравившихся мне сцен. И конечно, с той самой, что нам предстоит «сыграть» сегодня. Присела на кровать и с жадностью стала перечитывать…

Да, все так и есть. Он приходят к героине среди бела дня. Ему не справиться с собой, он устал притворяться, устал ждать. Конечно, все это не уместилось в словах, которые они говорят друг другу. Но я ведь воспитана на классике и умею читать между строк.

Он протягивает к ней руки, она дрожит от желания и почти теряет сознание от его поцелуя. Наплевать, что этого тоже нет в сценарии. Но кинематограф и не способен заглянуть в душу человека. Он чересчур объективен. Требует слишком подробного описания обстановки. Женя потратил на это описание много сил и времени. К чему это, например? «Он вошел в светлую маленькую комнату. Ее кровать у стены была наспех заправлена, и плед, которым она была покрыта, не скрывал нежно-розовых батистовых простыней, едва смятых…»

Мне стало дурно. Я откинула пикейное покрывало со своей кровати и уставилась на свое постельное белье в бездарный горошек. Господи, помоги! Перелистнув две страницы, я нашла любовную сцену, где герой раздевает трепещущую героиню, наслаждаясь не только ее трепетом, но и кружевным, полупрозрачным бельем…

Я вскочила так стремительно, что листочки сценария посыпались на пол и словно намертво вросли в него, потому что мне никак не удавалось отодрать их от пола холодными дрожащими пальцами. Времени у меня оставалось в обрез. Схватив плащ и кошелек, застегивая на ходу пуговицы, я все думала, куда же лучше бежать — на рынок или в Калининский универмаг?

Поскольку универмаг был ближе, я забежала туда и, осмотрев цены, схватилась за голову. Нет, это мне не по зубам. Всей зарплаты не хватит. Рыночные цены меня отчасти успокоили, и я купила все, что мне было нужно, не задумываясь о том, где после придется занимать денег. Назад я неслась как сумасшедшая, подстегиваемая радостным предчувствием собственного торжества!

***

У меня не было ни малейшего желания с кем-нибудь разговаривать. Но телефон звонил не умолкая, и Вадим настоял, чтобы я ответила. Он заявил, что взрослый человек не должен ни от кого прятаться и, если что, он ведь рядом со мной. Это ободрило меня. Я почему-то была уверена, что звонит Женя, что он хочет узнать, где я и что делаю, и непременно будет настаивать, чтобы я вернулась домой. Каково же было мое удивление, когда в трубке раздался шамкающий голос старухи — соседки Клариссы.

— Девочка моя, — шептала она, слегка шепелявя, — я ж к тебе, как к родной дочери, ты ведь знаешь. Не могу смотреть, что эта гадина творит!

— Что случилось? Опять поссорились с Клариссой?

Мне не то чтобы очень хотелось с ней разговаривать, я обрадовалась, что это не Женя и что мне не придется давать ему каких-то объяснений и обещаний.

— Да я-то ладно. Отжила свое. Мне за тебя, молодушку красавицу, обидно!

Я улыбнулась, до того потешно говорила бабка.

— Не волнуйтесь, — перебила я ее, — все образуется.

— Вот и я боюсь, что образуется. Помоги же, родненькая! Приедь, а? Я тебе такое расскажу, всю жизнь меня потом благодарить станешь. Некому ведь тебе глаза больше раскрыть на змеюку эту подколодную!

— Я, право, не знаю… Подождите!

Все равно мы бесцельно шатаемся по городу, почему бы не повеселить Вадима знакомством с умопомрачительной старушенцией, подумала я. Я быстро объяснила ему ситуацию, пообещав позже рассказать про Клариссу и ее войну со старухой. Утверждала, что это очень смешно. Вадим ответил, что готов следовать за мной куда угодно, хоть на край света, и я ласково пообещала старушке, что мы через часик к ней заедем.

— А Кларисса дома? — на всякий случай поинтересовалась я.

Но бабка продолжала нести какой-то свой вздор:

— Ты как приедешь, не иди ко мне сразу же. Погоди на улице. Я тебе на трубочку-то и звякну, когда пора.

— Конспирация? — Я едва сдерживала смех.

— В самую точку! — обрадовалась бабка. — Давай, только поскорее. Кто знает, когда…

На этом разговор наш прервался то ли случайно, то ли старуха решила, что сказала более чем достаточно. Мы с Вадимом медленно двинулись к Литейному проспекту, и он едва сдерживал смех, потому что по дороге я рассказывала ему о Клариссе, о ее проникновенных лирических стихах и о непрекращающихся коммунальных распрях со старухой.

***

Остановив машину у дома Клариссы, я сожалел только о том, что она не заглохла посреди дороги, что я не попал в легкое ДТП, что… Впрочем, сожаления мои были теперь неуместны. Я направлялся к подъезду. На лестнице мой вопрос «Зачем я сюда приехал?» вдруг обрел ответ. От неожиданности я остановился на пролете между двумя этажами, достал сигарету и закурил. Моя интуиция, вырвавшись на свободу (как всегда со мной случалось во время самых опасных ситуаций, связанных с моей прошлой работой), объявила мне без обиняков, что Кларисса — это такая женщина, от которой не так-то легко отделаться. «Сейчас, — взахлеб, с истерическими сбоями в интонации, нашептывала мне интуиция, — при нынешнем положении дел, ты еще можешь от нее отвертеться. Ведь ничего не было! Обрати все в шутку! Держись веселее! Ты еще не перешел той черты, за которой она начнет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Помни: ты не перешел ее, ты чист, смотри ей в глаза прямо! Дай ей понять: у тебя и в мыслях ничего не было! И главное — про сценарий! Она ведь узнала себя… И угораздило же тебя, идиота, написать такое!..»

Так, расставим-ка все по местам. Избавить Клариссу от ложных надежд просто необходимо. Иначе все мои попытки мистификаций (кого я из себя возомнил?!) обернутся гнусным фарсом. Нужно срочно что-нибудь придумать. (Я стал подниматься по лестнице.) Рассказать ей, например, с юморком, что ту глупую сцену я вставил по рекомендации Богомолова. А еще лучше… Я не успел додумать, рука автоматически потянулась к кнопке звонка. Интуиция, дико взвизгнув напоследок, словно перед кабинетом зубного врача, нырнула в глубины моей души и наглухо задраила за собой все люки. Я стоял перед дверью беззащитный, с глупой улыбкой на лице, и как последний дурак давил кнопку звонка, ожидая появления Клариссы, словно холодного душа.

Когда мне открыла старуха, я не понял, что произошло. Я ей дико обрадовался, потому что догадался — Клариссы нет дома! Господи, если бы я выучил в детстве какие-нибудь молитвы, я бы, наверно, прочел их теперь все нараспев и расцеловал желтую от злости бабку в ее поджатые губы. Широко улыбаясь старухе, будто родной бабушке, пахнущей пирогами с капустой, я, едва сдерживая радость, спросил:

— Клариссы нет дома?

Я успел еще подумать (что за скорость у этих мыслей, когда думаешь о чем-то особенно приятном!), что плохо спал в последнее время, много фантазировал и приписывал свои собственные глупости людям, которые об этом не догадывались. Бедная, бедная Кларисса! Она все та же милая и добрая дурнушка, не ведающая о том, какие вампирические помыслы я ей приписывал. Она, золотко, пошла в какую-нибудь свою дурацкую библиотеку и засиделась там в читальном зале, постигая Канта (старого бобыля, что ей особенно в нем близко) или Кьеркегора (так и не решившегося жениться бедолаги), которые дают ей моральное право до конца дней своих оставаться в старых девах на самой научной и высоконравственной основе. Она там, потому что философия ее интересует гораздо более моей скромной особы. Отсюда вывод: никаких фантазий! И…

— Проходи, милок! — сказала мне старуха. — Обожди Кх-лариску! — Она то ли кашлянула, то ли так назвала Клариссу.

В другой ситуации я бы ответил, мол, что вы, как это можно, к невинной девушке в дом… Галантно поклонился бы и опрометью бросился вниз по лестнице, посматривая в окна на пролетах, чтобы, не дай бог, не столкнуться с Клариссой где-нибудь у подъезда. Потом я, конечно, позвонил бы ей, посетовал, что не застал ее дома, пожурил за забывчивость и сослался на начало съемок у Богомолова и абсолютную свою загруженность. Но я впервые видел, чтобы старуха открыла рот, и впервые слышал звук ее голоса. И это сыграло со мной злую шутку. Я дал ей время вцепиться в мою руку костлявыми пальцами и втащить меня в квартиру. Более того, она втолкнула меня в комнату Клариссы и захлопнула за мной дверь.

Все это было не очень приятно, но я расслабился и решил посидеть немного для приличия, прежде чем отправлюсь домой и займусь розысками Мадам. Я не видел ее с самого утра. И не удосужился еще ни разу позвонить ей.

Мы поднимались по лестнице быстро. Вадим морщил нос и закатывал глаза. Старуха ожидала нас возле двери и, как только мы показались на лестнице, приложила палец к губам. Я кивнула ей театрально, принимая вид заговорщицы, погрозила пальчиком Вадиму, чтобы не смел хихикать или выдать нас как-нибудь по-другому.

Вадим моментально изобразил необыкновенную серьезность и стал чуть-чуть похож, ну если не на академика, то по меньшей мере на сына академика, сопровождающего папу на ответственное заседание.

Чтобы не разразиться смехом, я поскорее отвернулась и шмыгнула в дверь вслед за старухой, которая тотчас потащила меня по коридору прямиком в свою комнату. Вадим едва поспевал за нами. Как только он переступил порог ее комнаты (я, влекомая старухой, оказалась там гораздо раньше), она плотно закрыла за нами дверь. И теперь повела себя уж как-то совсем странно.

— Я тебе всегда говорила, всегда говорила… — шипела бабка, грозя пальцем то мне, то кому-то в воздухе. — Не доведет до добра якшаться с такими гадюками. Ишь, что эта ведьма удумала! А то и того хуже бы… Ого-го!

Очевидно, решив, что полностью высказалась и я должна бы давно понять, что она имеет в виду, старуха замолчала и прямо-таки впилась в меня глазами. Изо всех сил пытаясь разгадать ребус, преподнесенный мне, я хлопала ресницами и исподтишка рассматривала старуху. А она даже не на меня смотрела, а в никуда. Застыла напряженно, словно статуя, и дышать перестала. Я хотела просить ее рассказать все толком, но она тут же одернула меня: «Тс-с-с…» — продолжая то ли вглядываться, то ли вслушиваться во что-то. В наступившей тишине я услышала, как в двери лязгнул ключ и она со скрипом отворилась. Ну вот, Кларисса объявилась, придется и с ней пообщаться, и ее версию выслушать. От этой мысли я скисла и тяжело вздохнула. Но старуха снова прошипела мне свое «тс-с-с…», теперь уже гораздо громче и настойчивее.

Перегородка между их комнатами была такая тонкая, что через секунду не только я, но мы все услышали, как Кларисса задушенно то ли всхлипнула, то ли взвизгнула. Я удивленно посмотрела на Вадима и, резко поднявшись, направилась в комнату моей лучшей подруги…

***

Солнце било прямо в стекло, отчего духота в комнате стояла невыносимая. Причем полное отсутствие свежего воздуха сполна компенсировалось запахом дешевой туалетной воды вперемешку с валерьянкой. Долго находиться в такой атмосфере было равно самоубийству, и я решил досчитать до десяти и потихоньку смыться.

«Раз, — сказал я сам себе и почувствовал, как на душе потеплело, — два». Едва выговорив утробным торжественным тоном «десять», я рванул к двери и… (Нет, так не бывает в реальной жизни, такое случается только в самых дурных снах!) Я столкнулся нос к носу с запыхавшейся Клариссой, влетевшей в комнату. Инерция нашего движения привела к тому, что ее полный бюст мягко ткнулся мне в живот и я от неожиданности попридержал ее за плечи, чтобы она как-нибудь невзначай не пролетела сквозь меня. Я смотрел вниз, на ее руки, судорожно сжимающие пакет, из которого высовывались трусы цвета молочного поросенка, отороченные черным кружевом. Это было не слишком вежливо — разглядывать чужое женское белье, поэтому я серьезно посмотрел ей в глаза и… прочел там все, чего боялся до смерти: в глазах Клариссы полыхало любовное томление. Ни Кантом, ни Кьеркегором не прикрытое, оно производило впечатление и жалкое и пугающее. А дальше события развивались с катастрофической скоростью…

Кларисса, ободренная, очевидно, моим объятием, громко ойкнула и, обвив мою шею руками, принялась лобызать мне лицо. (Сказать «целовала» язык не поворачивается, — так жадно впивалась она губами в мои не слишком хорошо выбритые щеки.) Опешив, я затаил дыхание, чтобы дождаться, когда пройдет ее психопатический криз, и объяснить ей…

Не знаю, как бы я это сделал и что бы ей сказал, но уже через тут все полетело куда-то к чертовой бабушке, потому что дверь открылась и моему взгляду предстала Мадам собственной персоной. Мы с ней смотрели друг другу в глаза целую вечность, пока Кларисса, почмокивая меня, танцевала на цыпочках. За это время я прожил несколько жизней и все сплошь никчемные, потому что Леночка из них выныривала и уплывала в неизвестном направлении.

Теперь я уже не думал о Клариссе. Мне было все равно, что она почувствует или подумает, какую грань я перешел, а какую еще нет, станет ли она считать меня подлецом и так далее. Передо мной стояла Мадам, и Кларисса уже катилась к чертям по наклонной плоскости, не вызывая у меня ни жалости, ни сострадания.

Я снял ее со своей шеи, как снимают перышко домашнего попугая, случайно прилипшее к одежде. Снял и поставил поодаль, чтобы не мешала, когда я буду объяснять жене это недоразумение. Повернувшись и увидев Мадам, Кларисса нервозно всхлипнула и закрыла лицо руками. Может быть, она плакала, за сдвинутыми на лице ладонями. Звук пропал. Сверток, который она прежде держала в руках, сам собой развернулся, трусики упали к ее ногам вместе с комплектом пестрого постельного белья, а на сгибе руки, зацепившись, повис бюстгальтер приличного размера. Мадам вытаращила глаза и закрыла рот рукой, чтобы не расхохотаться. Добрая моя девочка, подумал я, и тут увидел, что из-за ее плеча меня разглядывает Вадим…

***

Сначала я чуть не рассмеялась. Это было потрясающее зрелище: Кларисса, подпрыгивая, мечет поцелуи, как рыба икру на нересте. Очевидно, нечто такое и стоило предполагать у создательницы своеобразных стихотворных образов. Но как в стихах ее не было рифм, так и в потугах на любовь не было ни навыка, ни фантазии. Веселость мою как рукой сняло, осталось лишь высокомерное презрение.

Наверно, мы с Женей заговорили разом. Наверно, мои слова были хлесткими до крови, а его глупыми до невозможности, но я их не слышала. В следующую секунду наша сцена стала немой из-за заглушающего все и вся воя. Так выла ТЭЦ, две большие полосатые трубы за Клариссиным домом. (Кларисса рассказывала, что периодически они там что-то спускают…) Она выла, мы кричали друг на друга, но ТЭЦ, очевидно, было хуже, чем нам, потому что она выла громче…

Я хлопнула дверью, выскочила из квартиры и полетела вниз по ступенькам. На улице в глаза мне ударило солнце, и я чуть притормозила. Я была уверена, что мужчина, ухвативший меня сзади за локоть, — Женя, а потому размахнулась и чуть не дала ему пощечину. Но это был вовсе не Женя, а Вадим, о существовании которого я как-то позабыла.

Он махнул рукой и потянул меня к подкатившей маршрутке. Когда Женя выбежал на улицу, дверь за нами закрылась, и он остался стоять посреди тротуара, выискивая нас среди прохожих.

Мы добрались до ближайшей станции метро, и только тогда я смогла заговорить.

— Поедем ко мне, — шепнул Вадим.

И как-то вдруг сразу стал похож на Клариссу, несмотря на свою неземную красоту и душевную чуткость. Такая перемена мне совсем не понравилась.

— Поедем в клуб.

Это был приказ или клич, но никак не просьба. Ждать, пока он мне ответит, я тоже не стала, развернулась на каблучках и пошла вперед. Вадим тут же оказался по правую руку рядом. Быстрая у него реакция, хотя соображает он не слишком быстро.

Все изменилось! Мир — в который раз за последние недели — перевернулся для меня с ног на голову. Мой вопрос «зачем?» обрел ответ. Ответ звучал приблизительно так: «Затем!» — и логотипом был образ Клариссы с охапкой безвкусного белья. Только вот никак не хотела укладываться в голове мысль, что мой муж способен на… Нет, я все могу понять! И гипотетически во все могу поверить: в снежного человека, в летающие тарелки и инопланетян. Но представить как Женя любит Клариссу, — это было слишком для моего воображения. В смысле — непосредственно любит, физически. Честно говоря, я всегда думала, что он восхищается моей лучшей подругой исключительно для того, чтобы насолить мне.

Первый шок проходил, и оставалась злость, которую трудно было сдержать и невозможно спрятать. Я влетела в клуб, как лев вылетает на середину арены к беззащитному глупому гладиатору, лишенному толстой шкуры и клыков. Наш столик был ярко освещен. Там одиноко сидел Ники и потягивал коктейль через соломинку. (Микки извивалась на сцене.) Заметив нас, он радостно помахал мне рукой, и я решительно двинулась к нему, не обращая внимания на недоуменные взгляды Вадима.

— Вадим, Ники, — представила я их друг другу, считая, что дальше они могут развлекаться сами, как захотят.

И тут заметила, что из-за соседнего столика поднялась девица, но не подошла и не поздоровалась, хотя мы с ней когда-то были знакомы. Глаза мои с трудом узнавали в ней прежнюю Алку, а вот сердце узнало ее сразу, потому что глупо откликнулось на ее движение радостью. Алка стояла за своим столом, как отличница, хоть и наказанная за плохое поведение учителем, но все же надеющаяся, справедливости ради, на скорое прощение.

— Кто это? — спросил меня удивленно Ники.

— Алка. Не узнаешь?

— А почему она там, вы что, поссорились?

— Мы? С Алкой?! Ники, ты с ума сошел! Алка! — закричала я на весь зал. — Я что, так сильно изменилась, что ты меня не узнаешь сегодня? Может, так узнаешь?

Я демонстративно повернулась к ней вполоборота и выплеснула такую весну, что люди за столиками оторвались от своих разговоров, дел, карт и уставились на меня. Но поскольку мне не хотелось развлекать здешних обитателей, я села, а Алка как-то грустно направилась к нам.

— Вадим, Алла. — Я явно сегодня выступала в роли ведущего.

— Что-то случилось? — спросила Алка, глядя на меня, и сердце мое заныло от боли и признательности за ее чуткость.

Но это тихое нытье никак не входило в мои планы, а потому я промолчала и не стала возражать, когда Ники засыпал Алку вопросами:

— С Мадам случилось? Или с тобой? Ты не только перекрасилась, но и превратилась совсем в другого человека. Ты ведь битый час сидишь здесь, я давно тебя заметил, а даже не кивнула мне!

— Прости, Ники, — машинально ответила Алка и снова грустно воззрилась на меня.

Чего мне сегодня совсем не нужно было, так это сочувствующих взглядов. Поэтому я отвернулась от нее, и взгляд мой упал на соседний столик, где в кресле мирно дремал человек, лицо которого наполовину прикрывала широкополая шляпа. Здорово! Все собрались! Хорошо бы теперь взорвать здесь бомбу, прямо посреди зала. Но поскольку террористам вряд ли заблаговременно пришла в голову такая блестящая идея, надеяться мне было не на кого. Разве что на себя…

Я начала осторожно. Весенние волны разливались мягкими кругами, как расходятся круги на воде озера от брошенного камня. Настроение зала менялось. Но мне было на это наплевать. Меня теперь больше интересовало настроение моих кавалеров.

Я могла бы запросто изменить сегодня мужу с кем-нибудь из них. На законном основании, так сказать. Зуб за зуб, око за око. (Только вот это совсем не интересно изменять на законном основании, когда тебя опередили…) Мое «сияние» сейчас по накалу почти равнялось тому, какое я устроила на съемочной площадке. На всякий случай я подняла голову и посмотрела на потолок — не собирается ли что-нибудь упасть на мою голову и на этот раз.

Мужчины мои, несмотря на то, что мы все пили мартини, которое заказал нам Ники, молчали, вели себя так, словно между ними шел оживленный диалог. «Вали отсюда! — радостно улыбаясь, глазами сигналил Вадиму Ники. — Видишь, моя девочка в ударе. Можешь забрать себе вторую и убираться…» — «Да кто ты такой! — было написано на лбу у Вадима. — Мы с ней пришли сюда вместе, или ты не заметил?»

Алка переводила тревожный взгляд с одного из них на другого, может быть отдаленно догадываясь, куда я клоню. Но потом и сама поддалась моим чарам, улыбнулась, склонила голову набок и смотрела на меня ласково. Агрессивный дух долго концентрировался над нашим столиком и стал почти осязаемым. Не помню, кто из них первым встал, отбросив стул. От собственных волн голова моя тихо кружилась, но остановиться я уже не могла. Меня подхватило мощное движение стихии разрушения, которое я же и спровоцировала, но управлять которым больше не могла.

Вадим и Ники стояли друг против друга, будто два петуха, готовые к бою. Ноздри Вадима раздувались, а бицепсы Ники подрагивали от напряжения. В зале творилось что-то невероятное: одни бежали к выходу с такой поспешностью, словно начался пожар, другие вставали, чтобы лучше видеть поединок, который вот-вот мог начаться возле нашего столика, какая-то длинноволосая девица рыдала, оставшись одна на площадке для танцев, молодящаяся старушка в углу хватала ртом воздух и трясла какими-то каплями над своим стаканом…

Я чувствовала, что меня сейчас разорвет на куски собственная сила. То, что я делала, выходило теперь за пределы моего собственного разумения и лишало меня возможности вмешаться в происходящее. Возможно, через секунду я потеряла бы сознание, возможно, умерла бы, я не знаю. Или Вадим с Ники наконец сцепились бы, как два кобеля, и перегрызли бы друг другу глотки. Весна, которая стремительно рвалась через меня в зал, причиняла мне почти физическую боль. Если бы я могла, то закричала бы, взывая о помощи. Но меня словно парализовало, я не могла ни двинуться, ни вымолвить слово. Это было невыносимо!

На самом гребне этой волны, сквозь пелену боли я вдруг увидела, что человек в широкополой шляпе, похититель, о котором я напрочь позабыла, встает, идет ко мне и хватает меня за плечи мертвой хваткой, отчего я прихожу в себя и моя сумасшедшая весна, весна, из которой мне, казалось, уже никогда не вырваться, прекращается. И тут я чувствую, что от внезапно накатившей слабости (как после сильного перенапряжения) мне хочется плакать. Да что там плакать — меня просто душат слезы. Как я ни пытаюсь сдержать их, они, непослушные, уже катятся из глаз, падают на стол, на руки мне и на ладони Алки, которая подставляет ладони, будто дождику. Они катятся Алке на плечи и на щеки, потому что она обнимает меня и целует, успокаивая, как маленькую девочку.

И почему-то со всех сторон мы освещены юпитерами, на нас наезжают камеры, нас окружают люди, появляющиеся отовсюду — из-за колон, из-за сцены, официантки, которых в клубе отродясь не водилось, бармен, который оказывается совсем не знакомым. Все они аплодируют, поздравляют друг друга, пожимают друг другу руки, и человек в широкополой шляпе машет кому-то руками и кричит: «Все! Все! Снято! Довольно!»

Потом он обнимает нас с Алкой и тихо говорит мне на ухо:

— Хватит плакать! Мы начали снимать!

 

17

Я дома. Я у себя дома. Сижу в кресле, а напротив стоит Богомолов. Сегодня он особенно похож на хищную птицу. В глазах горит желтый огонек. Нос заострился, рот, выплевывающий резкие безжалостные слова, похож на извивающегося живого червя.

— Ты так ничего и не поняла, — говорит он с нажимом. — Хотя это ведь было совсем не трудно. Ты даже не догадывалась. Потому что Мадам пуста, ей нет резона хоть чем-то забивать свою прелестную головку.

Никогда не угадаешь, любит он тебя или презирает, выражает он это приблизительно одинаково. Но сейчас его слова разжигают во мне обиду. Мадам терпеть не может, когда с ней так разговаривают.

— Или ты все-таки догадывалась? Ну же, не молчи! Догадывалась или нет? Что все эти убийства совершены твоим мужем?

— Да.

— И ты наверняка подумала, зачем, правда? И ты решила, что все это он делает ради денег, да? Ради карьеры?

— Отчасти.

— Он ведь был обычный хороший парень. И никогда бы ничего подобного не сотворил, если бы не встретил тебя.

— Значит, виновата во всем я?

Посмотри, знаменитый режиссер, как Мадам умеет улыбаться. Нравится?

— А кто же еще? Кто заставил его…

— Я никогда никого ничего не заставляла делать! — пришлось перебить его, хотя это совсем не в моих правилах.

— Да ну? Заставляла и самым активным образом.

— И как же…

Я его ненавидела. Во мне закипала самая настоящая злоба.

— Молчи и слушай. Жил был хороший человек Женя. Отличный товарищ, надежный человек. И угораздило его встретить Мадам, все достоинства которой сводились к тому, что она свела его однажды с ума… Да, да. Это были все ее достоинства. Потому что других она не имела. Ей было смертельно скучно. И свободное время, которого у нее было гораздо больше, чем у любого нормального человека, она проводила за картами. И, представь себе, ничего другого она не знала, не ведала и знать не хотела. Проживи она так еще годика два-три, превратилась бы в пустейшую дурочку, каких тысячи бесцельно слоняются по улицам, магазинам или кабакам.

Я резко поднялась с кресла и, честное слово, вцепилась бы ему в физиономию, если бы он предусмотрительно не обогнул круглый стол, чтобы держаться от меня на расстоянии.

— Их союз — я имею в виду хорошего мальчика Женю и пустышку Мадам — держался исключительно на ее чарах и на его любви к этим чарам, от которых он никак не мог избавиться. Рядом были прекрасные женщины, тонкие, чувствительные, умные…

— В белье универсально поросячьего цвета, — вставила я, копируя его тон.

— У нее просто не было денег, чтобы выбрать…

— Или вкуса…

— Нет, Мадам, именно денег.

— В любом случае, я не верю, что мой муж хоть к чему-то причастен.

— Он просил передать тебе…

— Вас просил?

— Просил передать, что любит тебя и что все убийства — дело его рук, а потому…

— Ерунда. Не верю.

— Мы долго говорили с ним вчера. Конкуренты зажали вас в угол. Ему казалось, он нашел выход — кино. Но ты не желала сниматься. Тебя ничего не интересовало, тебе все было скучно и одинаково на вкус. Он боялся, что ты оставишь его. Что брак ваш не выдержит испытания скукой. Он не мог думать об этом спокойно. Что ему оставалось? Он убирал конкуренток в надежде, что слух о преследованиях фотомоделей дойдет до тебя и ты, испугавшись, согласишься на съемки.

— Но ведь это глупо!

— Влюбленные — не самые большие умники на свете. Скорее они самые безумные фантазеры.

— А Кларисса?

— Женя пытался расшевелить тебя. Устроить так, чтобы жизнь походила на киносценарий, который он написал. Кларисса была в нем только эпизодом. Она здесь ни при чем.

— Где он? — спросила я устало. — Я хочу поговорить с ним.

Богомолов молчал, но его жесткий взгляд смягчился, в нем сквозило сожаление. Я насторожилась. Мне совсем не понравилось его молчание.

— Где он?

— Утром они поехали на аэродром…

— Зачем?

— У него был друг Дима…

— Лопушинский?

— Женя обещал участвовать в испытаниях его парашюта лично.

Я вскочила, а потом снова села.

— И что?

— Дима ошибся в расчетах. Незначительно, но этого оказалось достаточно…

Теперь я смотрела на Богомолова широко раскрыв глаза.

— Женя… — Я не знала, как это лучше спросить. — Он получил травму, да? С ним что-то случилось? Он в больнице?

— Его уже нет. Но он предчувствовал такой исход. И заранее был с ним согласен. Что ожидало бы его в противном случае? Суд, колония… Он не хотел.

Богомолов взглянул на меня пристальнее.

— Вот и все, что я хотел сказать. А ты не принимай близко к сердцу, если сможешь… Он лишил жизни двух ни в чем не повинных девушек. Он убийца. И ничего с этим не поделаешь. А у тебя вся жизнь впереди. Скоро выйдет фильм с твоей весной. Ты станешь известной. И потом, к тебе, кажется, вот-вот должен прийти Вадим…

Богомолов ушел, прикрыв за собой дверь. Я медленно поднялась. Тело мое словно налилось свинцом, и я разучилась им управлять. Я прошла по следам Богомолова, старательно ступая домашними шлепанцами в гипотетические отпечатки его подошв на паркете.

Жени нет, сказала я себе и почувствовала, как черная бездна Вселенной набросилась на меня, оживив под сердцем страх смерти, который не покидал меня с детства. И еще почувствовала, что я совсем одна в этом мире и у меня никого больше нет. Совсем. Остальные — не в счет.

Я аккуратно повернула в замке ключ на два оборота. И не успела еще пройти в свою комнату, как раздались звонки: один, другой, третий… Вадим обещал прийти в шесть, и я ждала его, кажется. Но все это было до Богомолова, в какой-то другой жизни. Зачем мне Вадим? Все его достоинства померкли и потеряли всякую цену. Я одна в этом мире. Мне страшно и холодно. Он не сможет мне помочь…

А такая веселая история вытанцовывалась. Меня звали Мадам, и мне страшно нравилось это имя. Неужели я такая пустая? Да нет же. Просто я была тогда абсолютно счастлива. А счастливый человек — это ведь почти и не человек вовсе. Особенно на фоне всеобщего неблагополучия. Я слишком замкнулась в своем счастье и ни с кем не хотела им делиться, даже с Женей. А теперь уже никогда не смогу…

Что мне остается? Любить другого? Какого-нибудь Вадима, к примеру. Сниматься у лучшего режиссера. Стать звездой экрана. Без Жени. Не хочу. Удивительно, но совсем ничего не хочу.

Я прошла на кухню и включила газ. Придвинула кресло. Положила руки на подлокотники. Откинула голову. Попробовала сделать весну напоследок, но тут же передумала. Кому она нужна, моя весна, ведь Жени нет.

Я закрыла, глаза и передо мной поплыли картинки одна ярче другой: мы на пляже в Испании; мы в отеле после съемок на огромной кровати под сиреневым балдахином; Женя с фотоаппаратом бежит впереди и просит — сделай весну… Из-под плотно сомкнутых ресниц поползла слеза, и я почувствовала, как закружилась голова, и подумала, что, наверно, вот-вот потеряю сознание…

— Стоп! Снято! На сегодня — все.

Первым ко мне, конечно, подлетел Женя и, смазав на щеке поцелуй, жарко и быстро зашептал в ухо:

— Не соглашайся никуда! Остаемся дома! У меня есть интересное предложение! Я представить себе не мог, что ты так меня любишь!

Я его легонько оттолкнула и поднялась с кресла. Алка тоже была тут как тут. Она крепко поцеловала меня в щеку и поздравила с окончанием наших мытарств. Последний кадр отснят. Богомолов испытывал наше терпение около пяти месяцев. Временами мы с ним крепко ссорились, временами кому-нибудь — мне, Алке или Вадиму (исполнителю главной мужской роли) — хотелось его зарезать или, по крайней мере, подсыпать слабительного в кофе, который он поглощал на съемочной площадке литрами.

Фильм снят. Все. Баста. Теперь мы больше не принадлежим режиссеру, не живем по его безумному расписанию, под его безжалостным взглядом, не подчиняемся его железной лапе.

Насилие прекратилось! Но вместо того, чтобы кричать «ура», все мы почему-то чуть не плачем.

Подходит Вадим и галантно целует мне руку, искоса поглядывая на Женю. Богомолов подгоняет мальчиков, которые выносят аппаратуру. Машет нам с Женей и исчезает одним из первых. В дверь заглядывает Максим, и Алка, послав мне воздушный поцелуй, исчезает следом за ним.

Когда все покидают наш дом, где снимали последнюю сцену, Женя достает из холодильника бутылку шампанского и, как фокусник, из-за спины зажженную свечу. Наливает совсем немного — на самое дно.

— Знаешь, — говорит он мне, — это так удивительно: знать, что будет с твоей женой, когда тебя не станет. Мне даже захотелось быстренько умереть…

— Но ведь ты тогда бы ничего уже не увидел, — говорю я, мурлыча и отставляя свой стакан.

— Это-то меня и остановило, — протяжно вздыхает Женя, непослушными пальцами расстегивая пуговки моей блузки.

Ночь нашей любви сегодня не похожа на все предыдущие. В ней непрестанно звучит торжественная нота вечности, в ней сливаются пряные ароматы любовных трав из райского сада, и воздуху придает нефритовое свечение пелена страсти, заволакивающая рассудок…

А потом мы лежим рядом тихие и добрые ко всему миру, который дал нам возможность быть вместе и испытывать такие чудесные взлеты. Мы всех любим, всем желаем добра, мы вспоминаем, что в выходные непременно нужно навестить родителей, а Лопушинскому послать путевку в какой-нибудь наркологический санаторий. (Недавно состоялось удачное испытания его детища. Конечно, не Женей. Женя давно выгодно продал права на использование изобретения «друзьям-милитаристам». От радости Лопушинский напился на банкете, и с тех пор вот уже несколько дней у него не получается остановиться…)

— В пятницу на просмотр нужно пригласить Клариссу, — кажется, это сказал Женя.

Хотя может быть и я предложила — не помню…

***

Они так долго спорили, где же праздновать окончание съемок, что фильм, пожалуй, успеет попасть в прокат и сойти с экрана, прежде чем они договорятся. Но все-таки Алла с Мадам победили. Они тащили всех в клуб, потому что именно там все начиналось. (В глубине души они были не прочь начать все заново, хоть и сетовали долгие месяцы на произвол Богомолова…)

Мадам упросила, чтобы ей показали кусочек фильма. Пусть совсем сырой материал, но все-таки… Думаю, ей хотелось доказать себе и своим клубным друзьям, насколько она изменилась и как далеко ушла от прежнего своего образа жизни. (Хотя я, честно говоря, не вижу в ней глобальных перемен, но Алка велела мне держать свое мнение при себе, и я повинуюсь.)

Вечер начался торжественно. Этому сильно способствовал тот факт, что Богомолов явился при полном параде, в смокинге. Даже наши девочки поблекли на его фоне, хотя на них было так мало одежды, что все время хотелось проверить на ощупь, есть ли она вообще. (Алла превзошла Мадам по всем параметрам, несмотря на потуги последней внести свои биоволны в наше застолье.)

Нет, я так и не смог изменить свое мнение насчет этой особы. Вопрос о гибели моей сестры оставался открытым. Это им было теперь все равно. Мне — нет. А потому, пока я сам лично не снял подозрения с Мадам и ее муженька, они останутся для меня врагами номер один. Этому способствовал еще и сюжет фильма. Каким же нужно быть хладнокровным человеком, чтобы написать с себя портрет главного злодея, да еще приписать себе три убийства. Правда, тот факт, что этот самый Женя приписал себе не два, а три убийства, наводил меня на мысль, что он действительно считал Элю убитой. Гуляла в моей голове и другая мысль, что таким образом он хотел все запутать. Но в любом случае я не мог спокойно смотреть на человека, который делает карьеру на гибели моей сестры. Да, я понимал, что он, возможно, с глубоким сочувствием относится к судьбе Жанны и Иры. Но он так психологически достоверно описал себя в роли злодея, что я никак не мог отделаться от неприязни к нему.

Один тост сменял другой, и вскоре мы все здорово набрались. Богомолов расстегнул две верхние пуговки на рубашке, и от его шика не осталось помину. Впрочем, к нему я тоже не испытывал добрых чувств после нашего последнего разговора. Я вообще не хотел приходить на это празднество, но Алла настояла и я не смог ей отказать.

Я смотрел на них и удивлялся, насколько быстро они обо всем позабыли. Богомолов корчил из себя детектива. Собирал информацию, посылал Алку шпионить за Мадам. И чем кончилось? Как только он получил подтверждение, что Мадам с Женей не имеют к преступлению никакого отношения, он начисто утратил интерес к убийце. Я думаю, он и не получил никаких подтверждений вовсе. Просто понял, что Мадам — уникальная актриса (то есть не актриса, а источник биоволн, которые заставят народ валом валить на его фильмы и принесут ему еще более громкую славу), и не стал копать глубже. Алла… Ну что Алла! Она слабая женщина и целиком и полностью попала под очарование Мадам (которого я, к слову, так и не заметил). Она искренне любит ее и по-прежнему ходит за ней по пятам, как ручная собачонка. Не знаю, насколько Мадам привязана к Алле, но каждое утро она начинает с непременного звонка к нам. Трижды на дню они перезваниваются или встречаются, репетируют или обсуждают свои роли. Благодаря Алле Мадам довольно сносно справилась со своей ролью.

Я смотрю на них и борюсь с желанием встать и спросить: «А кто же все-таки убил? Кто же из вас?» Но я не спрошу. Я слишком люблю свою Алку. Мне не хочется портить ей настроение. Тем более что она выглядит на экране совершенно потрясающе и…

Она бросила на меня ласковый взгляд, я обнял ее за плечи и притянул к себе. Атмосфера за столом была теперь почти что домашняя, и не только Женя, но и Богомолов позволяли себе подобные вольности со своими дамами. (Богомолов явился со своей вечно уставшей секретаршей и впервые объявил нам, что она по совместительству является еще и его женой!) Мой поцелуй угодил Алке в висок, и она зажмурилась от восторга.

В этот момент я явственно почувствовал, что за нами кто-то наблюдает, повернулся и сразу же столкнулся взглядом с…

***

С утра мне казалось, что этот день пройдет для меня как обычно. Но к полудню настроение резко сменилось. Человек ведь не может исчезнуть бесследно? Не может! Вот меня и потянуло снова на розыски. Так что день снова был погребен под пеплом несбывшихся надежд.

Сколько кругов уже сделано мною вокруг этого дома? Тысячи?.. Знакомый подъезд казался чревом бездыханного животного, а знакомое окно полыхало адским пламенем от соприкосновения с последними лучами солнца. Пора уходить. Пора как-то налаживать собственную жизнь. Наверно, все же наше краткое знакомство было миражом, который свел меня с ума и заставил натворить столько глупостей. Мне показалось, почудилось, померещилось, приснилось. А значит, не было и оскорбительного, болезненного финала у нашей истории. А что до тех девок, то я не жалею нисколько. Мне было не удержаться.

К вечеру появилось желание восстановить свою жизнь, реанимировать связи с людьми, забыть о несбыточном. Но телефоны не отвечали — ни домашние, ни сотовые, словно все вымерли. Эта мысль привела меня на мгновение в восторг, путь ложный, но он заполонил мою душу теплыми волнами…

Мадам была великолепна как всегда. И бог с ними, с теми усилиями, которые мне пришлось приложить, чтобы пробиться через охрану и посмотреть на нее. На ней было платье из плавленого серебра: голые руки, голые плечи, ключицы. Только совсем немного прикрыта грудь. Ей идет, кто спорит. И этой верткой, чернявой, что вьется возле ее плеча, тоже идет синий цвет, а…

Не может быть!

Мне даже пришлось отпрыгнуть в темноту за колонну и молиться, чтобы Бог сохранил мой бедный разум… Но по пульсации в висках, по дрожанию рук и омерзительному чувству тошноты было ясно, что он этого делать не собирается…

Дальше все виделось как сквозь плотный слой марли. Охранники, раздосадованные тем, что мне все-таки удалось проникнуть в зал, выпроваживали меня совсем неуважительно. Прохожие оглядывались на меня на ходу, словно мое поведение вызывало их тревогу или шокировало. Только бы без приключений добраться до дома. Неужели это никогда не кончится?!..

***

Премьера фильма выпала на тринадцатое число, но Богомолов ничего не желал слушать о предчувствиях и суевериях. Лена волновалась до такой степени, что еще с понедельника слегла с высокой температурой, и я провел возле нее три чудесных дня. Потому что легкая простуда и сильное волнение превратили ее в сексуального маньяка, чему я, лишенный в последнее время своих привилегий и так часто засыпавший во время съёмок под их с Алкой репетиционный щебет, был страшно рад.

Через три дня Мадам поднялась на ноги и превратила дом в примерочную, заявив, что из ста сорока шести нарядов, покоившихся в ее гардеробе, она ничего не может выбрать для премьеры. Я наблюдал за ней с опаской. Как бы снова не заболела. Позвонил Алке, пригласил ее явиться с утешительными беседами. А когда она приехала, понял, что совершил непростительную глупость. Состояние Алки лишь слегка отличалось от состояния Мадам…

Пока они копались в гардеробе, снедаемые самыми страшными предчувствиями, в частности полного провала фильма, я тихонько вышел в свою комнату и набрал номер телефона Клариссы.

Еще вчера она с радостью приняла наше предложение присутствовать на премьере, Мадам не пришлось ни настаивать, ни уговаривать ее. После того недоразумения мы не виделись, но перезванивались, и все вместе делали вид, что ничего абсолютно не случилось.

Так вот, пока Мадам с Алкой пребывали в полуобморочном гардеробном состоянии, я позвонил Клариссе и описал ситуацию. Она вызвалась приехать, чтобы поддержать Лену, и я решил, что не слишком приятный сюрприз для Мадам сейчас все же будет лучшей встряской, чем рыдание на плече у любимой Алки.

Девочки все еще перебирали блузки и костюмы, вечерние платья, в которых Мадам когда-либо снималась и в которых собиралась сниматься в рекламе, но уже наверняка не снимется, потому что Богомолов вчера прилюдно (и что самое примечательное — до выхода фильма на экран!) пригласил ее в следующий свой фильм, они все еще что-то искали, когда звонок в дверь привел их в чувство.

Я нарочно закрылся в ванной комнате, поэтому открывать пришлось Мадам.

— Кларисса! — завопила она. — Как ты вовремя!

И даже сквозь журчание предусмотрительно включенного мною душа мне послышалась в ее словах некоторая издевка.

— Входи же, может, тебе придет в голову, как выйти из…

— Здравствуйте! — Голос Клариссы слегка дрогнул.

— Здравствуйте? Ты кому? А, этой маленькой чернявой особе! Можешь с ней не церемониться, потому что вы давно знакомы. Так как ты считаешь, Кларисса…

— Ты что-то путаешь, Лена.

— Господи, да приглядись ты к ней получше. Неужели не припоминаешь?

— Нет!

Так, пора выходить, иначе они доведут Клариссу до белого каления. Нужно срочно вмешаться. Я появился вовремя, потому что глаза Клариссы уже лезли из орбит, а Алка только усмехалась.

— Эй! — крикнул я, и Алка метнула в меня быстрый взгляд.

— Это Алла, — объяснил я Клариссе как можно веселее. — Она участвовала в наших мистификациях против Мадам.

— Алла. — Кларисса съела бы ее глазами, если бы могла. — Алла. Неужели?

Затем начались совсем уж пустые разговоры. Мы пили чай. Потом все вместе пили мускат, а после муската коньяк. Не все вместе, а только мы с Алкой. Мадам постепенно успокоилась, и они решили, что надеть ей нужно самое скромное черное платье, которое висело в гардеробе в третьем ряду. Подчеркнутая скромность — раз. (Эта «подчеркнутая скромность» стоила, по самым скромным моим подсчетам, около пяти тысяч долларов.) И два — если фильм провалится, черный цвет будет символизировать траур по незадавшейся актерской карьере. То есть все еще свистят, а ты уже в трауре. Быстрая реакция всегда ценится.

Пора было расходиться. Алка слегка заплетающимся языком уверяла нас, что не сядет за руль, а поймает машину, и приглашала Клариссу ехать вместе, хотя им совсем было не по пути.

— Сейчас приеду и завалюсь спать! — говорила Алка.

— Знаем, знаем, как ты спать завалишься… — пошутила Мадам.

— Да нет, — отозвалась Алка. — Я сегодня одна.

— Что-то случилось? — поинтересовался я.

— У него сегодня поминки, — ответила она совсем тихо. — Год, как сестра погибла.

— А почему ты…

— Он хотел побыть один у себя дома. Я его понимаю, — пробормотала Алка, и все встали из-за стола и начали скомкано прощаться.

Алка ушла первой. Вслед за ней через пару минут нас покинула Кларисса, лобызнув Леночку в лоб. Мы остались одни и долго еще сидели молча, думая об одном и том же.

— Позвони ему, — предложила наконец Лена.

— Максиму?

— Да. Скажи что-нибудь… ну что полагается в таких случаях.

— А что полагается в таких случаях?

— Понятия не имею. Может быть, нужно выразить наши соболезнования.

— Это делается в день смерти.

— Ну тогда… Не знаю.

— А может быть, лучше тебе позвонить? Ты все-таки Алкина подруга.

— Не-е-е, — протянула Мадам. — Он меня терпеть не может.

— Меня, похоже, тоже, — сказал я и потрепал ее по руке.

— Ну тогда, может быть, лучше и не звонить, — подумала она вслух, и тут зазвонил телефон…

 

18

Мне не хотелось брать ее с собой. На кладбище ей нечего делать. Зачем мучиться и изображать сочувствие, когда она буквально на крыльях летает в ожидании своей премьеры. И тем более мне не хотелось приводить ее в свою квартиру. Я уже все решил с обменом. Объяснил Алле, что как только мы поженимся… Объяснение было длинным, каждое мое предложение она встречала бурным изъявлением любви… «Когда мы поженимся…» Получасовой перерыв на любовные игрища… «Мне думается, будет благоразумнее продать обе наши квартиры и купить однубольшую. Детская комната…» Сорокаминутный перерыв… «Вряд ли мы ограничимся одной детской комнатой, я бы предпочел их несколько…» Провал в ночную любовную бездну.

В общем, объяснение, растянувшееся на два дня, состоялось, и Алка дала согласие, чтобы я порылся в каталогах и присмотрел что-нибудь. Поэтому сегодня я собирался попрощаться со своей квартиркой и решить, что делать с вещами Жанны и матери. Мама на мои письма не отвечала, а когда я звонил ей, то ее автоответчик на незнакомом мне греческом языке оповещал меня о чем-то, чего я не мог понять.

Цветов для Жанны покупать я не стал. Торговки с хитрыми глазами предлагали их за гроши, надеясь потом продать их повторно. Я принес с собой куст шиповника и посадил возле могилы Жанны. На следующий год он расцветет и у нее будет столько цветов, сколько ей захочется. Поговорил с ней о том, чтобы не сердилась на меня и простила за то, что ее нет, а я, кажется, отыскал свое счастье. «Понимаешь, — говорил я ей, — так получилось…» Но она упорно молчала и, как мне показалось, вовсе ничего понимать не желала.

Я смогу обрести покой, лишь когда будет найден убийца. Что ж, я ведь не отказывался от поисков.

Возвращаться с кладбища не хотелось. Какой бы тягостной ни была здесь атмосфера, дома она будет еще тяжелее, это я понимал. Памятуя свое последнее посещение собственного дома, я все замедлял и замедлял шаги, приближаясь к нему. А подойдя вплотную, решил зачем-то обойти его вокруг.

Когда один круг был сделан, мне захотелось пройти второй, а потом еще и третий. И ходить так до завтрашнего дня, когда нужно будет спешить на работу и времени на посещение настоящей могилы нашего семейного счастья не останется.

Мысль эта показалась мне недостойной, и я, тяжело вздохнув, решительно бросился в пропасть своего подъезда, поднялся по лестнице, вошел в квартиру и захлопнул за собой дверь. Теперь все. Я был готов испить всю боль и скорбь, которые царили в пустующей квартире, принять в свое сердце все отчаяние, которые накопилось здесь за год. Но каково же было мое удивление, когда я понял: боль притупилась, отчаяние схлынуло, а вместо того, чтобы терзать себя мрачными мыслями и клясться у портрета сестры отыскать ее убийцу, я подумываю о том, не переиграть ли все свои планы (а в них входило переночевать в родительском доме) и не отправиться ли сейчас же к Алке. Длинные ножки моей подружки были для меня важнее чувства долга или исполнения собственных клятв.

Время — великий лекарь. Оно прошлось по нашему дому и лишило горе той пронзительности, которая одна только в силах заставить живого посвятить себя мертвому. Оно даже стерло следы надругательства над чужой любовью, которые я еще замечал в свой прошлый визит, вон там, на полу, на подоконнике в спальне, на кровати, в ванной, повсюду… И теперь я уж точно никогда не расскажу о той короткой и глупой связи своей Аллочке.

Расположившись на кухне, я деловито накрыл стол. Постелил салфетку, выставил принесенную с собой бутылку водки, начатую еще на кладбище, достал баночку соленых огурцов, нарезку карбоната, две баночки мясного салата, купленного в универсаме на углу. Вот посижу немного, помяну сестру и, пожалуй, уеду назад к Алке. А что делать с вещами, подумаю, когда найдется покупатель на квартиру…

Я выпил и закусил. От этого настроение мое не ухудшилось, а наоборот — наступило просветление и ощущение торжества жизни над смертью только усилилось. Я подмигнул портрету сестры: «Ты ведь не возражала бы против моего счастья, правда?» Жанна смотрела на меня с портрета весело и чуть лукаво.

Звонок в дверь застал меня за рюмкой, которую я собирался выпить на посошок. Наверно, соседка пришла стребовать с меня какие-нибудь взносы на общественные подъездные нужды. Я открыл и чуть не выронил рюмку, которую все еще держал в руке, — в дверях стоял Богомолов в строгом черном костюме.

— Можно?

— Разумеется.

— Не ждал?

— Н-нет.

— Алла сказала, где тебя отыскать. Пригласишь войти?

— Пожалуйста.

Он вошел, не снимая туфель. Ужасно меня раздражает такая привычка. Я, правда, и сам сегодня их не снял (квартира-то — нежилая), но Богомолов не смотрел под ноги. Даже если бы перед ним на полу лежал персидский ковер ручной работы, я уверен, он не наклонился бы, чтобы снять ботинки.

Богомолов обходил комнату по кругу, рассматривая фотографии, висевшие по стенам, корешки книг, пылящихся на полках, разные салфеточки и сувенирчики, до которых мама наша была большой охотницей. Ой, как мне не нравилось это его хождение!

— Чем могу быть полезен? — подал я голос, стремясь заставить его вспомнить о моем скромном существовании.

— Здесь ведь сегодня поминки? — удивленно спросил он, шаря глазами по комнате, словно ожидал увидеть накрытый стол и подруг Жанны.

— Да. Но я никого не звал.

— Это на день рождения зовут или не приглашают. На поминки приходит всякий, кому был дорог человек.

— Ты хочешь сказать…

Но Богомолов, видимо, не любил ни глупых предположений, ни разных там церемоний. Он сделал жест, который можно было растолковать в том смысле, что он отмахивается от моих слов, как от роя мух.

— За последнее время я столько узнал о твоей сестре, как будто мы с нею были лично знакомы, сказал он. — То есть она мне небезразлична. И судьба ее не выходит у меня из головы. Я начал самостоятельное расследование и хотел бы довести дело до конца. Думаю, ты тоже.

Он круто развернулся на каблуках и пристально посмотрел мне в глаза.

— Или у тебя теперь другие планы?

По его словам, я понял, что Алка рассказала ему о моем предложении и он явно намекает на то, что я готов идти на попятный. Начисто забыв, что еще совсем недавно я действительно собирался оставить все как есть и мчаться к своей возлюбленной, я встал в позу, насупился и ответил ему:

— Я найду его.

— Нет. Именно у тебя это не получится.

— Почему ты так в этом уверен?

— Потому что именно ты чего-то не договариваешь. И может быть, не договариваешь не только мне. Не только Алле. Но и самому себе.

— О, мэтр ко всему прочему еще и психоаналитик?

— Нет. Психоанализ — это по части моей жены. Хочешь, устрою тебя к ней по блату. У нее очередь.

— Благодарю, но вынужден отказаться.

— А зря. Кстати, чего это мы здесь стоим? У меня тут с собой…

Я провел его на кухню, и он выставил на стол принесенную бутылку водки, точную копию моей. Это немного разрядило обстановку и заставило меня улыбнуться, таким смешным выглядел Богомолов, взирая на две одинаковые бутылки.

— Хотел привести с собой еще одного человечка, — сообщил он, выпив за светлую память моей сестры. — Но тот слишком напуган чтобы хоть куда-то высовываться.

— Ты встречался с Элей? — Моя рука дрогнула, и я пролил водку на стол.

— Я с ней встречаюсь каждый день.

— В каком смысле?

— В том смысле, что живет она у нас дома.

— Давно?

— Да, с того самого дня, как у нас с тобой состоялся первый и последний разговор.

— Как она?

— Человек больше чем полгода нос на улицу не высовывал! Живет как в тюрьме. А ты все молчишь… — прибавил он тихо.

Мне представилась бедняжка Эля, и стало стыдно, что это Богомолов, а не я, позаботился о ней. Мне и в голову не пришло съездить на дачу, где она пряталась, успокоить. И еще мне было немного стыдно оттого, что я думал, будто Богомолов больше не интересуется делом моей сестры, что ему все это было нужно лишь для того, чтобы заполучить в свой фильм Мадам.

— Спрашивай, я отвечу на все твои вопросы.

— Начнем с главного. Где ты достал пленки?

— Я съездил к родителям Мадам. Представился фоторепортером, пишущим статью об их дочери. Между вопросами спросил о пленках и узнал, что совсем недавно некая Кларисса забрала их, да так и не вернула.

— Они дали ее адрес?

— Да. Я объяснил, что хочу и у нее взять интервью.

— Пленки тебе дала она?

Я немного помолчал, подыскивая подходящие слова для ответа.

— Скажем так: я взял их у нее.

— Украл?

Мне снова пришлось подумать.

— Взял без разрешения. Переписал. Вернул обратно.

— Как ты ей это объяснил?

— Никак. Она понятия об этом не имела…

Богомолов усмехнулся:

— Как говорят в моем любимом фильме, гипс с человека можно снять по-разному. Усыпить, напоить, с трупа, наконец. Кларисса жива, вчера выдавал Джеку контрамарку для нее на премьеру. Значит, последнее отпадает. Остается спросить: чем ты усыпил ее бдительность?

Я выбирал слова тщательно и долго. Но объяснение оказалось полным бредом. Богомолов разглядывал звезды, высыпавшие за окном, а потом достал трубку и принялся набирать чей-то номер.

Я вздохнул с облегчением, решив, что он утратил интерес к моему ответу, вспомнив о чем-то важном, — лицо его было сосредоточенным и жестким. Ну значит, и не судьба мне каяться в прошлых глупостях.

— Джек, — рявкнул Богомолов в трубку. — Хочу, чтобы ты вспомнил один не самый приятный момент в своей жизни. Клариссу. Джек, не время для шуток. Ты уверен, что она была влюблена в тебя последние три года? Перестань. Где она? Как? Когда?!

Он опустил руку с телефонной трубкой, в которой еще раздавался голос Жени. Богомолов выглядел почти безумным — рот был слегка приоткрыт, глаза смотрели в пустоту комнаты так, словно там разыгрывалось боевое сражение. Наблюдать за его чудачествами мне было недосуг, я налил себе в рюмку еще водки (рюмка Богомолова была наполовину полной). Он заметил, что я собираюсь выпить, не сразу, а только когда я уже поднес рюмку ко рту. Рукой наотмашь выбил рюмку и развернулся ко мне всем корпусом, словно зверь, готовящийся к прыжку.

— Ты ее обольстил, — сказал он, глядя мимо меня так, как расписывал Алке на репетициях предшествующую сцену, чтобы она могла лучше понять чувства своей героини в настоящем. (Сцены в его фильме снимались вовсе не одна за другой, а вразброс, и только он один видел какую-то внутреннюю логику.) — Ты спал с ней. — Он наконец заметил меня и удивился. — Спал. Освоился у нее в доме… Как же я не спросил старуху… Дура-а-ак! — качал он головой. — И? — Он снова взглянул на меня. — Ты обидел ее. Точно! Бросил, да? Перестал звонить? Она звонила тебе? Здесь она была? Конечно же, была. Здесь-то вы и встречались. Ты обидел ее? Быстро отвечай! — Богомолов спросил так, что я чуть не сполз со стула.

Мне показалось, что сейчас вся его сила обрушится на меня и мне конец. Я решился. Мне было противно вспоминать это. И еще противнее рассказывать кому-то, а тем более Богомолову. Я прикрыл глаза и снова увидел ее такой, какой она была в последнюю нашу встречу…

Она сидела на краешке кровати, запыхавшаяся после только что закончившихся гимнастических упражнений. Я тогда уже плохо переносил наши встречи, но это последнее свидание пробудило во мне адское отвращение к самому себе и безумную ненависть к ней. Потому что именно она была причиной моего отвращения к себе…

Я изо всех сил пытался убедить себя, что моя близость с Клариссой не лишена романтики. Без этого было просто невозможно. Но через два месяца пленки, где Мадам бегала по золотистому пляжу, я уже благополучно переписал, и рейтинг Жанны стремительно рос. Продолжать встречи с Клариссой не было никакого резона. И главное — никакого желания. Однако расстаться с ней оказалось не так-то просто.

Никаких намеков она не понимала. Если я говорил ей, что смертельно устал на работе, она и не думала обижаться, как прочие случайные подружки. Это для нее было поводом явиться ко мне с сумкой провизии, расположиться на кухне и с улыбкой приготовить ужин. Кстати, эта ее улыбка меня и раздражала больше всего. Даже больше ее рыхлого тела, превращающегося в потемках в колышущуюся желеобразную массу. Даже больше ее навязчивости, ни в какие рамки не умещающейся. Даже больше ее тяжелого дыхания, похожего на одышку, посреди любовных процедур.

Если бы не эта улыбка, я бы не затаил против нее такой ненависти, не сорвался бы однажды и отыскал бы возможность избавиться от нее менее радикальным способом. Но…

Когда же эта улыбка появилась у нее на лице впервые? После моего первого поцелуя? После нашего первого барахтанья в постели? Сейчас мне кажется, что она всегда так улыбалась, только я не сразу понял, что это значит. Сначала я думал, что это жеманная улыбочка переспелой старой девы, которая стесняется своей неопытности. Я верил, что, несмотря на свой корыстный интерес, все-таки облагодетельствовал эту девицу, которая вряд ли найдет себе кавалера в ближайшее столетие. Но потом я начал догадываться о значении этой премерзкой улыбочки. Кларисса считала, что это она облагодетельствовала меня, снизойдя до моей скромной персоны. Я в ее глазах был этаким простачком, до которого она — особа, отмеченная высоким интеллектом, развитой духовной структурой и удобренным культурным слоем, — снизошла лишь физически, оставшись во всех остальных отношениях на своей недосягаемой высоте. «Глупый», — любила приговаривать она улыбаясь. «Милый мой, глупый мой». (Лучше бы уж ругалась матом…)

Так вот, когда я понял значение ее улыбки, меня смех разбирал. Меня стало потешать каждое ее движение, каждая реплика, каждая интонация. Но с человеком, который вызывает у тебя такие чувства, весьма трудно всерьез ложиться в постель. (Мужчина — не женщина, не все части его тела подчиняются разуму…)

Но пока я не нашел и не переписал пленки (хотя уже знал наверняка, что они у нее есть), мне нужно было поддерживать с Клариссой отношения, бывать у нее дома, иметь возможность оставаться в ее комнате в ее отсутствие. А поддерживать отношения с Клариссой означало спать с ней. Мои частые визиты она воспринимала (все с той же отвратительной улыбочкой) как позывы молодого самца, которым он не в силах противиться. «Опять ты? — спрашивала она, притворно щурясь, когда я встречал ее после работы. — Соскучился, дружок?»

Мне хотелось закопать ее в землю живьем, но вместо этого я кивал как заведенный и тащился за ней. В первый раз я привел ее к себе домой, и это было страшной ошибкой. Потому что, обхаживая ее уже больше месяца, я заметил, что она и не думает приглашать меня к себе. У нее дома лежали бесценные пленки (сама проговорилась как-то…), а я все не мог туда попасть. Приходилось хитрить. Я сказал, что интересно было бы посмотреть ее детские фотографии. Она в следующий раз приволокла ко мне пять фотоальбомов и заставила меня угробить на их просмотр весь вечер. Я хотел выяснить, умеет ли она готовить. Кларисса приносила сумку провизии и готовила на моей кухне.

Мои мужские возможности были исчерпаны. Второй месяц мы встретили в мучениях. Мне приходилось по полчаса таращиться в потолок, вспоминая какую-нибудь порнушку, чтобы мой дружок воспрял и удовлетворил стонущую рядом на кровати Клариссу. А удовлетворенная Кларисса поднималась с постели и говорила мне с улыбкой: «Бедненький мой!» (Что означало ее сочувствие моему неистовому желанию и ограниченным возможностям…)

Наши встречи были ежедневными. Кларисса оказалась ненасытной. Хотя вряд ли отдавала себе в этом отчет, приписывая ненасытность мне. В результате я отдувался за всех тех мужчин, которых она не подпускала к себе двадцать семь лет. Нагрузки были непомерными!

Однажды я позвонил ей и сказал, что мы не сможем встретиться, потому что ко мне приехала сестра — страшная стерва, готовая устроить скандал по любому поводу. В телефонной трубке мне было слышно, как Кларисса скрипит зубами. Наконец она решилась и торжественно произнесла: «Что ж, встретимся у меня».

Так я попал к ней и, пока она плескалась в ванной, смывая доказательства моей любви, быстро отыскал кассету с записью. Она стояла на полке, прикрытая книгами у задней стенки. В тот самый момент, когда Кларисса повернула щеколду и вышла из ванной, я наглухо закрыл молнию на своей сумке, куда бережно уложил пленку.

Жанна просмотрела ее ровно десять раз. Никак не могла оторваться от чудесного зрелища. Но ни разу ей не пришла мысль прекратить соперничество с женщиной, обладающей таким странным, колдовским талантом. Мы переписали пленку, и первый же эксперимент со вставленными кадриками принес свои плоды.

Я вернул пленку. Я сидел в комнате Клариссы и подумывал, не послать ли ее теперь куда подальше. Но я слишком долго притворялся, слишком долго потворствовал ей, чтобы уйти молча, по-английски. Она унижала меня целый месяц, мне необходимо было расквитаться с нею.

Отныне Кларисса превратилась в мою рабыню. Я не звонил ей. Она сама теперь напрашивалась ко мне домой. Для этого ей приходилось звонить мне трижды на дню, чтобы застать дома, или ехать после работы к моему дому и топтаться там до позднего вечера. Я превратился в настоящего деспота и заставлял ее проделывать такие вещи в постели, которые не каждой профессиональной проститутке были бы по плечу. (Фантазия моя разгулялась не на шутку. А полное отсутствие к Клариссе каких бы то ни было чувств лишало меня и скромности, и жалости…)

Кларисса терпела все, предчувствуя, что только этим и может меня теперь удержать. Однажды я даже стукнул ее — наотмашь, по лицу, так что назавтра у нее образовался бланш под глазом. Но и это не отбило у нее охоту каждый день таскаться ко мне за очередной порцией унижения. (Она его чувствовала, еще как! Улыбочка ее как-то незаметно истлела, глаза горели чуть ли не ненавистью. Но если я мог плюнуть на нее в любую минуту и отыскать себе стройных длинноногих красоток, то она вряд ли могла бы позволить себе подобное. И это приводило ее в бешенство, но и заставляло держаться за меня, чего бы ей это ни стоило…)

В тот самый последний день, когда мне надоело разыгрывать из себя рабовладельца, когда терпение мое кончилось, а отвращение к себе достигло апогея, я решил, что с Клариссой пора завязывать. И вот она сидела на краешке кровати, прикрывшись простыней, и тяжело дышала, а я стоял у окна, курил и подбирал слова, которые она поймет.

— Мы больше не будем встречаться, — сказал я ей, не поворачивая головы.

Она перестала дышать. И тут же спросила дрожащим голосом:

— Ты ведь шутишь?

Спросила так, словно угрожала мне. И я сорвался. С какой это стати она так со мной разговаривает?! Кто она такая?

— Я не шучу, — ответил я, как отрезал. — Я совсем не шучу! Убирайся, пожалуйста, и оставь меня в покое. Я больше не хочу тебя видеть!

Я орал как сумасшедший, а она… она ползла ко мне по полу на четвереньках, голая и потная, схватила за руки, попыталась поцеловать… О! Если бы вы знали, до какой степени это было отвратительно и невыносимо! Я еще что-то кричал ей, я топал ногами, и на шум из соседней комнаты прибежала Жанна. (Разумеется, я ни словом не обмолвился Клариссе, что сестра живет вместе со мной. Да и не знала она, что Жанна — моя сестра.) Жанна уставилась на ползающую Клариссу и нервно рассмеялась.

Кларисса схватила свои вещи и заперлась в ванной, а потом выбежала из квартиры, не закрыв за собою дверь…

— Бедный братик, — сказала мне Жанна и чмокнула в щеку, — я и понятия не имела, что ради этих дурацких пленок тебе приходится терпеть…

…Не помню, как я пересказал Богомолову эту историю. С чего начал, чем кончил, что пропустил. Только он не дослушал. Он потащил меня за собой, требуя, чтобы я продолжил свой рассказ в машине, и все повторял: «Вот дурак! Ну и дурак-то!»

 

19

Я сегодня любила весь мир. Даже Клариссу. До премьеры оставались считанные дни. Но это было не главное. Главное, что в последние полгода моя жизнь наполнилась таким счастьем, о котором я раньше и не мечтала. У меня была лучшая в мире работа, лучшая в мире подруга, и я собиралась замуж за самого лучшего…

— Что-то мне не очень хорошо, — пролепетала Кларисса, когда мы вышли с ней на дорогу.

Она была бледной как полотно, одни глаза горели.

— Может быть, зайдем ко мне? — предложила я.

— Если можно…

Мне пришлось вести ее под руку до самого моего дома. Кларисса тяжело дышала, изредка останавливалась, чтобы перевести дух.

— Даже не знаю, что со мной.

— Давление, наверно. Посмотри, что в небе заваривается.

Кларисса посмотрела вверх, а потом как-то странно на меня. Ах да, в своей любви ко всему миру я и позабыла, что Кларисса у нас девушка с тараканами в голове. Но не бросать же ее одну на произвол судьбы.

Дома я провела ее в кухню и включила чайник.

— Будь добра, посмотри таблетку анальгина, голова раскалывается.

Пока я рылась в аптечке, Кларисса нашла в себе силы разлить чай по чашкам.

— Спасибо, — сказала она, когда я вернулась с таблетками, — мне немного лучше. Попью чай и окончательно приду в себя.

Чай показался мне чуть горьковатым. Это, наверно, после сладкого вина, которое мы пили у Мадам.

— Ты живешь одна? — спросила Кларисса.

— Не совсем, — ответила я. — Видишь ли, в ближайшее время я собираюсь замуж…

— Вот как?

Теперь передо, мной была прежняя Кларисса, взирающая на весь мир с высокомерной улыбочкой.

— А где же сейчас твой суженый?

Мне не хотелось ни о чем ей рассказывать, тем более о Максиме. Поэтому я ответила уклончиво:

— Сегодня он не вернется.

— Вот и хорошо, — неожиданно сказала Кларисса.

И сказала таким странным тоном, что я уставилась на нее во все глаза. Она тоже смотрела на меня в упор.

— Тебе ведь не очень приятно поить меня чаем?

Навязалась она на мою голову! Я и сама чувствовала себя не лучшим образом. Погода менялась, и мое пониженное давление понизилось, наверно, еще немного, отчего в голове слегка гудело и страшно хотелось спать. А может, я слишком много выпила у Мадам…

— Кларисса, ты в порядке? — поинтересовалась я.

— А ты? — спросила она.

Я что-то стала плохо соображать, но все еще пыталась вести с ней светский разговор.

— Покачивает немного от вина. Как только ты соберешься домой, я тут же завалюсь спать…

— Тебе хочется спать? — Голос Клариссы доносился словно через вату.

— А тебе нет?

— Это хорошо, что тебе хочется спать, — сказала Кларисса и поднялась.

Я хотела было проводить ее, но она бросила мне: «Не стоит!» — и вышла из кухни. Слабость нарастала, и я испугалась, смогу ли добраться до постели. Подняться не было сил. Глаза слипались. Вдруг опять вернулась Кларисса. Посмотрела на меня с любопытством.

— Ну как? — спросила она.

— Засыпаю на ходу.

— Все правильно. Это снотворное действует очень быстро. Особенно вместе с алкоголем.

— Какое снотворное? — не поняла я.

— Да то, которое я подсыпала тебе в чай. Неужели ты думаешь, что я допущу, чтобы ты вышла замуж за Максима?

— Ничего не понимаю… Какое снотворное? При чем тут Максим?

Вместо ответа Кларисса подошла к окну и плотно прикрыла форточку. Потом встала у плиты и, глядя мне в глаза, включила газ.

— Что… что ты делаешь? — Язык ворочался с трудом, и каждое слово стоило мне немалых усилий.

Кларисса подошла ко мне вплотную и отчетливо произнесла:

— Я тебя убиваю. Никто не смеет так со мной обращаться!

— Как? Кларисса, ты, может быть, не совсем понимаешь… Выключи газ скорее, здесь уже нечем дышать.

Она смотрела на меня, улыбаясь, как мать на родное дитя.

— Прощай, — сказала она мне наконец. — Завтра тебя найдут и решат, что ты слишком вошла в роль. Все получается, как в вашем дурацком сценарии, правда? — С этими словами она вышла из кухни и плотно закрыла за собой дверь.

Я попыталась встать, но сил подняться не было. Она совсем сумасшедшая, эта Кларисса. И неизвестно, что она там мне подсыпала — снотворного или яду? Да и кто знает, не приложила ли именно она руку… Я упала со стула и больно ударилась локтем о край стола. Руку словно прошило током. Но так все равно было лучше. Может быть, мне удастся доползти до плиты?

«Ну, давай, — подбадривала я себя, — ты ведь сильная, ты сможешь. Не заставит тебя какая-то там Кларисса сдохнуть на полу в собственной квартире…» Я пыталась ползти, мысли путались. Я словно попала в ирреальный мир кино и играла теперь очередную сцену. С минуты на минуту должен был появиться Богомолов со своей дурацкой репликой: «Может быть, это и есть искусство…» Он появится, он скажет, и все пройдет. Я поднимусь как ни в чем не бывало. Мадам поздравит меня и скажет, что я была неподражаема. Конечно, неподражаема, потому что чувствую себя прескверно, как и надлежит моей героине. Только почему-то Богомолов не идет…

***

После звонка Богомолова Женька стал сам не свой. И сколько бы я ни приставала к нему и ни спрашивала, что случилось, он только молча расхаживал по комнате и тер лоб. В конце концов он стал собираться куда-то, и тут я не выдержала:

— Немедленно говори, что случилось! — набросилась я на него.

— Не знаю. Ничего не знаю. Думаю, стоит навестить кое-кого…

— Кого же?

— Тоже не знаю. То ли Алку, то ли Клариссу.

— Ой, — сказала я, — держите меня, а то упаду. Ты чего это на ночь глядя к Клариссе собрался?

— Лена, все очень серьезно, — сказал Женя.

— Хорошо. Давай так: ты поедешь к Алке, а я — к Клариссе. Они обе вот-вот доберутся до дома и обрадуются нашим визитам.

— Давай так. Только быстро одевайся, времени нет. Сиди у нее и жди моего звонка.

Женя подбросил меня до ближайшей маршрутки и, пока я стояла на остановке, рванул в противоположную сторону. Маршрутное такси не заставило себя долго ждать. Я села и поехала к любимой Клариссе, на ходу сочиняя, что я ей скажу. Скажу, что она забыла у меня шарфик. Тьфу, глупость какая. И я привезла его ей среди ночи. Как трудно придумать что-нибудь, когда нужно. Тем более что Мадам никогда никого не обманывает. Пожалуй, скажу ей правду. Скажу, что Женька сошел с ума и велел ехать к ней. А сам поехал к Алке…

Я вышла возле дома Клариссы и посмотрела, есть ли в ее окне свет. Свет был, и последняя надежда не застать ее дома растаяла в ночи.

— Привет, — сказала я жалобно, переступая порог.

Кларисса была в халате, наброшенном на ночную сорочку, и, вероятно, собиралась ложиться спать.

— Что случилось? — спросила она, хмурясь. — Мадам, ты не забыла, что мне завтра вставать ни свет ни заря. У меня дежурство.

— Извини. — Я все-таки пробилась в коридор, несмотря на то, что Кларисса чуть ли не загораживала мне дорогу. — Мой муж сошел с ума…

— Как это?

— Да вот так. Отправил меня к тебе.

— Зачем?

— Чтобы мы ждали его звонка.

— Откуда?

— От Алки.

— Что он у нее делает? — спросила Кларисса после паузы.

— Понятия не имею.

Она провела меня в комнату. Плотно закрыла дверь. Посадила на стул и сама села напротив.

— Будем ждать звонка, — сказала она обреченно.

Звонок раздался довольно скоро. Кларисса не шелохнулась, предоставив мне самой взять трубку. Пальцы ее нервно подрагивали, а на лице (или мне только показалось?) блестели капельки пота.

Женя орал в трубку, что ему пришлось выбить дверь, что в квартире сильный запах газа, все конфорки вывернуты до отказа. Что Алка без сознания валяется на полу, что после него приехали Богомолов с Максимом. И Максим повез Алку в больницу. Я спросила, жива ли она, и Кларисса, внимательно слушавшая наш разговор, подалась вперед. Пока жива, кричал Женька, но неизвестно, чем все обернется. А еще, кричал он, это не самое главное. Главное, Богомолов утверждает, что это все дело рук Клариссы. И Алка, и все остальные…

Он не договорил, в трубке послышались короткие гудки. Я и не заметила, как Кларисса нажала на кнопочки. В комнате было темно, но и в темноте я видела, как горят ее глаза. Похоже, она слышала каждое Женино слово.

— Кларисса, это ведь неправда? Все, что он говорил, — это ведь…

— А что мне оставалось делать? — спросила она спокойно. — Скажи, что?

Она встала и, заложив руки за спину, как-то по-мужски размашисто зашагала по комнате. Несколько раз она порывалась заговорить, но только махала руками. Я сидела как подстреленная, не веря тому, что происходило.

— Он был моим первым мужчиной. Он любил меня, — заговорила Кларисса, успокоившись. — Но все полетело в тартарары. Что мне было делать?

Она наклонилась ко мне и зашипела в лицо:

— Вы ведь все всегда смеялись надо мной, неужто ты думаешь, я не замечала?

— Кларисса… — Я была подавлена и не находила слов. Неужели она говорит про Женю? Неужели я не сплю?

— Да, да. И он бы смеялся надо мной. Обнимая другую, — она сжала кулаки и скрипнула зубами, — целуя другую, отдавая себя другой. Нет!

Это было похоже на крик умалишенного.

— Этого не будет! Никогда, слышишь?

— О ком ты говоришь? — простонала я.

— О Максиме. Господи, да ты такая идиотка, что, поди, до сих пор думала, что я влюблена в твоего муженька?

— И ты…

— И я толкнула под машину его сестренку. Я, правда, не была уверена, что это его сестра. И не хотела ее убивать. Так получилось. Он ведь выкрал у меня твою запись для нее. Думал, я не замечу. Я заметила в тот же день. Но не сразу поняла — зачем? А потом сообразила, что он спал со мной только для того, чтобы выкрасть пленку.

— А при чем тут Иркутская?

— При том, что она шлюха! — заорала Кларисса. — Грязная шлюха! «Ой, Максим, я так боюсь смерти. Ой, не знаю, смогу ли уснуть у себя дома…» Она могла уснуть только у него в постели, рядом с гробом своей подруги, дрянь.

— Что ты сделала с Алкой?

Кларисса двинулась ко мне, не отрывая от меня глаз. Ну что я должна была сделать? Вскочить и заметаться по комнате? Броситься бежать? От кого? От своей лучшей подруги, которую я знаю с раннего детства? Вот смеху-то было бы. Мадам терпеть не может выставлять себя посмешищем. А потому я сидела на своем месте и ждала, чем же кончится приступ безумия Клариссы. Он почему-то не кончался…

Она подошла ко мне и спросила:

— Ты не боишься?

— Тебя? — Я удивленно подняла брови и в ту же секунду почувствовала ее пальцы на своем горле.

Я схватила Клариссу за руки, но не тут-то было. Никогда бы не подумала, что она окажется настолько сильнее меня. Руки ее, как железные клещи, сдавливали мне горло. И тут дверь широко распахнулась и в комнату со страшным визгом ворвалась старуха со шваброй. Она размахивала ею в воздухе и завывала, как сирена. Но Кларисса не остановилась и на секунду. Ей теперь было все равно. Она не заметила и того, что старуха охаживает ее шваброй по спине… Я отталкивала Клариссу изо всех сил, пока не поняла, что мне не хватает воздуха… Но не успела испугаться…

***

Еще снизу мы с Богомоловым услышали вопли на третьем этаже. Вопли были странными: ни Клариссе, ни Лене они принадлежать не могли. Мы бежали со всех ног, я первый ворвался к Клариссе и отбросил ее от моей Леночки, как энцефалитного клеща. Лена была бледной, но держалась молодцом. Когда вбежал Богомолов, она успела оттереть слезы, выступившие от удушья, я думаю…

Кларисса сидела в уголке, сжавшись в комок, и до приезда милиции не произнесла ни единого слова…

Тринадцатого числа состоялась премьера нашего фильма. Фильма, который мы все пережили по-настоящему, как громадную часть своей жизни. Алка еще не поправилась, но сбежала из больницы, сунув пару купюр медсестре, и обещав вернуться утром до обхода.

Мадам, как мы ее ни уговаривали, входить в зал и выходить к зрителям после премьеры категорически отказалась. Она сидела возле лестницы на диванчике все два с половиной часа, которые длился фильм, и смотрела в одну точку. Я пытался заговорить с ней, успокоить, но она и не смотрела на меня. Я решил, что тоже не пойду в зал, проявив солидарность. Но мне страшно хотелось посмотреть, что же у Богомолова получилось, и я решил, что буду курсировать между балконом и Леной: чуть-чуть смотрю фильм, чуть-чуть присматриваю за ней. Но едва взглянув на экран, я позабыл про все на свете. В фильме не было никакой Лены, в фильма была чарующая Мадам, до того ослепительная, что я не смог оторваться от экрана ни на минуту. Я влюбился в эту обворожительную женщину, начисто позабыв, что она — моя собственная жена и, более того, мы с ней спим в одной постели каждую ночь. Только когда включили свет и зал взорвался аплодисментами, я вспомнил про Лену и бросился к ней вниз.

Богомолов, Алка и Вадим уже стояли на сцене и каждый держал по букету. Но зал не умолкал, ожидая выхода главной героини. Лена сидела на том же диванчике, где я ее оставил, рядом с ней какие-то женщины громко обсуждали фильм. Она прислушивалась к их голосам напряженно, чуть вытянув шею. Боже, если они ушли из зала так рано, им что-то не понравилось. Сейчас Мадам наслушается их и уж точно ни на какую сцену не выйдет…

Мне не хотелось подходить к ней, пока возле нее толпилось столько народу. Но она заметила меня и поднялась мне навстречу.

— Нужно обязательно выйти, Лена, — сказал я. — Они не расходятся…

Но она и не думала мне возражать.

— Да, — легко согласилась моя строптивая девочка, — конечно.

Пока мы поднимались наверх, я молчал, чтобы не спугнуть ее покладистое настроение. Молчал и ломал голову над тем, о чем же говорили женщины там внизу. Но Мадам не оставила меня в неведении на этот счет.

— Знаешь, — шепнула она мне за кулисами, — ты даже представить себе не можешь…

— Что? Им понравилось?

— Они… Я не понимаю как… Но я почувствовала одно — они меня любят.

Мадам повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет.

— Представляешь? Они меня любят!

К горлу подступил комок нежности, такой привычный. И немножко — ревности. И страха за наше будущее…

— Этого и стоило ожидать, — ответил я, утирая ей слезы.

Мадам обняла меня за шею и крепко поцеловала, прошептав что-то вроде «спасибо тебе». И не успел я еще прийти в себя от ее объятий, как она сильно дернула меня за руку, и я вслед за ней вылетел на сцену. Зал загремел еще громче, и нас засыпали цветами…