Дома у Мадам никто не взял трубку, и я страшно разволновалась. Позвонила на мобильный, оказалось, она у Клариссы. Собирается, видите ли, домой. Одна.

— Жди меня, никуда не выходи! — проорала я.

Соболева стояла у меня за спиной. Я собралась уходить, но, вспомнив, что мне снова предстоит пробираться в кромешной темноте, села.

— За подругу волнуетесь? — спросила Соболева. — Я вспомнила, где вас видела. Клуб «Арлекин». Вы с ней в карты играли.

— Да, я там часто бываю. У вас в хозяйстве фонарика электрического нет?

— Сейчас посмотрю.

Соболева ушла в соседнюю комнату и вернулась с маленьким фонарем.

— Подойдет?

— Хоть что-то.

— Хотите совет?

Я на мгновение задумалась: хочу ли? Соболева почувствовала это и продолжила, не дожидаясь моей реакции:

— Вы бы за себя волновались, а не за подругу.

Сказала твердо, посмотрела как-то странно. Ясно, считает, что Мадам в этом деле замешана… Сама или муж. Ну это мы обсуждать не будем. Мало ли у кого какие заблуждения…

Соболева проводила мня до порога, на крыльце сжала мою руку.

— Я вам точно говорю — поостерегитесь.

— Конечно, — пообещала я и нырнула в темноту, светя себе под ноги фонариком.

В город я добралась, побив все рекорды. Звонить в дверь не стала, набрала еще раз номер Мадам. Мне открыла осоловелая Кларисса. Демонстративно зевнула, прикрывая рот ладонью, молча повернулась и пошла в комнату.

— Ты меня очень выручила, — проникновенно говорила Клариссе Мадам. — Непременно приглашу тебя на кинопробы…

Ого! Что-то тут уже сварилось. Жаль, меня не было. «Пробы» — хорошее слово, сладкое слово, тает во рту, как халва. Неужели она решилась? Слава тебе, Господи.

Мы сбежали по ступенькам вниз.

— Что это на тебя нашло? — спросила я Мадам. — Почему ты так долго не давала Клариссе спать?

Мадам молча рассматривала свои ногти.

— Ты мне не расскажешь? — Я добавила в свой тон истерическую нотку и впилась в нее взглядом.

— Женя, — она долго подыскивала нужные слова и, в конце концов, высказалась так, словно говорила на иностранном языке, — пришел домой пьяный.

Я ожидала продолжения, но она снова замолчала.

— Ну и? — спросила я.

— Ужасно. — Ее даже передернуло, а на глаза навернулись слезы.

— Он что, ударил тебя?

— Ударил? — не поняла Мадам. — В каком смысле?

— В прямом.

— Нет, что ты. Он упал.

— И все?

— Почти.

— А ты?

— А я ушла.

— К Клариссе?

— Ты ведь была занята.

— И правда… Куда теперь?

— В клуб.

— Поздно. Да и настроения нет. Давай ко мне. Выспимся. Сегодня был трудный день.

— Да, — ответила она. — Сегодня бы трудный день.

До моего дома мы ехали молча. И были за это благодарны друг другу. Я была благодарна вдвойне, потому что боялась провести сегодняшнюю ночь в пустой квартире. Будет еще тысяча одиноких ночей, полных слез и отчаяния, но сегодняшняя самая страшная. Это я знала по опыту. Как хорошо, что есть кто-то, кому именно сегодня нужна моя помощь. Как хорошо, что мне не дают остаться наедине со своим горем. Я все благодарила и благодарила их в разных витиеватых выражениях, пока мы не поднялись ко мне и я не попыталась открыть дверь.

Дверь открылась сама. На пороге стоял Максим.

— Здравствуйте, — приветствовал он нас голосом обреченного.

***

Я готовился к нашей встрече. Я продумал все варианты. Одного только я не учел, что она может вернуться не одна. А уж о том, что может притащить домой Мадам, не думал вовсе…

Полдня я убил, накручивая круги возле своего дома: только бы не возвращаться. Чувствовал себя последним трусом, но никак не мог разобраться, чего боюсь больше: возвращаться в пустую квартиру или рассказать всю правду Алле. Мне не хотелось ни того ни другого: ни возвращаться, ни исповедоваться. Вот как закрутилось — не распутать. Возвращаться означало лишиться всего, рассказывать (а уж если рассказывать, то все) могло означать то же самое. Скорее всего, означало то же самое. «Извини меня, Аллочка. До встречи с тобой я был ветреным молодым человеком, очень-очень ветреным. Но теперь я переменился и стал полной своей противоположностью. Ты мне веришь?» — «Конечно, верю!» Ой, даже не смешно. Алла, возможно, и переживет такой удар, а вот ее чувство вряд ли. Как ни крути, ничего не получается.

И всю первую половину дня я считал, что меньшим злом для нее будет мое неожиданное и необъяснимое исчезновение. Пропал и пропал, подлец. Нету и нету. С глаз долой — из сердца вон негодяя. Пусть катится, туда ему и дорога.

Ах, если бы она могла отнестись к моему исчезновению так легко! Клянусь, никогда бы ей на глаза не показывался. Очень я ее полюбил. Смешное слово. Старинное, немодное, ко мне плохо применимое, но более точного не подобрать. Но ведь она не сможет. Она ведь… Я вспоминал ее глаза, руки, губы, и ум умолкал, уступая душевной буре и сердечной смуте.

Я и не заметил, как оказался у собственного подъезда. Замечтался. Забылся. Разинутая пасть парадной с лестничным пролетом вместо языка и с перилами вместо клыков уже приготовилась поглотить меня. Но тут откуда ни возьмись появилась соседка и отрапортовала мне про все новости, произошедшие в мое отсутствие. Что телефонный кабель уволокли, в лифт кошку дохлую подбросили, и теперь собирают подписи и деньги, чтобы закрыть дверь на замок с кодом. Она заставила меня очнуться, отыскать в списке свою фамилию и поставить подпись «супротив» нее, вытащить бумажник и осознать, что денег не хватает.

— С собой нет, — оправдываясь, говорил я, отступая назад.

Мне хотелось снова бездумно нарезать круги и поскорее убраться от своего подъезда.

— Так поднимись домой, — удивленно требовала соседка.

— Я тороплюсь…

— Да ты ж вроде домой шел…

— Шел, а потом вспомнил…

— Уж как знаешь, а деньги мне сейчас доставь. Ты ж только что бумагу подписал, будто я у тебя деньги уже приняла. А сам в кусты?

— Уже подписал? — спросил я автоматически, понимая, что, став заложником обстоятельств, я непроизвольно сделал выбор.

— А это что? — потрясала в воздухе бумагой соседка. — Не подпись, что ли?

— Хорошо, — ответил я и решительно шагнул в разверзнутую пасть подъезда.

Ноги мои не желали повиноваться, и я спотыкался на каждой ступеньке. Ключ не желал поворачиваться, и я чуть не сломал его в замке, с силой провернув два оборота. Соседка получила недостающую сотню и, довольно фыркнув на прощание, убралась восвояси. Пустота дома навалилась на плечи стопудовой гирей.

Двери в комнату матери я открывать не стал. Там поселился ее крик — когда она приехала, а Жанна лежала у себя, в кровати, убранная и готовая к кремации, мать бросила чемодан у порога, сползла на пол и голосила, что этого не может быть. Я был сражен горем и не чувствовал к ней жалости. Лишь отметил, что слова ее звучат с легким иностранным акцентом. Как-то ненатурально. Она кричала, что этого не может быть, а Жанна в своей комнате, красивая, как никогда, и белая, как никогда, Жанна лежала строго и спокойно, и все крики были напрасны.

Я подошел к комнате Жанны и коснулся дверной ручки. Закрыть глаза — нет прошлого. Рука помнит холодную дверную ручку, помнит, чтостоит ее дернуть сильнее и тут же нарвешься на вопль: «Стучаться нужно, гад! Я переодеваюсь!» В десятом классе у меня даже возникло такое чувство, что она все время в процессе переодевания. «Жанна!» — шепотом позвал я и прислушался к тишине. «Дурак!» — громко взвизгнув, выпалила за окном девушка кому-то. Я улыбнулся. «Вот и поговорили, сестренка».

Я вытащил из дальнего угла кресло-качалку, поставил посреди комнаты и сел. Легкое покачивание убаюкивало. Если учесть, сколько я сегодня спал… И сколько потратил сил… Сон ловил меня в сети, а я еще увертывался от него, чувствуя, однако, неимоверное облегчение и пытаясь продлить чувство легкости. Последнюю мысль перед тем, как окончательно заснуть, я запомнил: «А почему, собственно, она не сможет меня понять? Ведь у нее тоже кто-то был до меня, она тоже кого-то любила, а значит, кого-то обманывала безбожно…»

Ровно половину сна мне снилась моя Алка. Мы лежал с ней на зеленом лугу, и она клала голову мне на грудь, а я ерошил ее короткие волосы. И вокруг разливался медовый покой и переливчато трезвонили птицы. Вокруг меня кружил маленький пушистый шмель, то поднимаясь к ветвям цветущей акации, то снова спускаясь к самому моему носу.

Но шмель почему-то вдруг стал до невозможности навязчив. Он ползал по моему лицу, шершаво перебирая лапками и тарахтя крыльями. Он стал гадким, и я осторожно попытался высвободиться из Алкиных объятий, чтобы прогнать несносное насекомое. Но Алка почему-то стала тяжелой, как стопудовая гиря. И освободиться от нее не было никакой возможности. Я еще осторожничал, боясь разбудить ее, но, скосив глаза, с ужасом увидел, что у нее светлые волосы. И не дурацкий парик, в котором она ходит встречаться с Мадам, а совсем чужие. Тут она повернулась ко мне и оскалилась…

Я проснулся в холодном поту. Господи! Когда же эта женщина оставит меня в покое! Нет, не она, а моя нечистая совесть беспокоит меня. Но не может же так продолжаться всю оставшуюся жизнь! Это невыносимо!

Почему я сижу здесь? Чего жду? У меня ничего не осталось в жизни. Мама в далекой Греции, которая отсюда кажется выдуманной, сказочной страной. Жанна покинула меня навсегда. Есть только Алла. А я сижу здесь, вместо того чтобы бежать к ней, ползать по полу на коленях и вымаливать прощение. Ведь можно всю жизнь превратить в кошмарный сон, и дурной омут затянет тебя на самое дно отчаяния.

Пусть я совершил массу глупостей, пусть я самый подлый и ничтожный человек в мире. Если она любит, если она только любит меня, она поймет, она не отступится.

Я выдрал из шкафа куртку, оборвав вешалку, прихватил парочку наших с сестрой детских фотографий и через час уже сидел в ее пустой квартире. Аллы не было. Засиделась до полночи в клубе? Не спешит возвращаться? Я дал волю своей фантазии. Мне почудилось, что я вижу, как чьи-то жестокие руки выталкивают ее навстречу мчащейся машине. Она падает и закрывает руками лицо. Я чуть с ума не сошел от этой картины, бродил из одной комнаты в другую, посматривая на стрелки часов, стремясь избавиться от преследующих меня кошмаров…

Она вернулась в половине третьего. Да не одна, а с Мадам. Глаза Аллы сверкнули надеждой.

— Здравствуйте, — сказала Мадам, оторопело глядя на меня.

— Познакомься, — откликнулась Алла, — это Максим.

В воздухе повисла тишина

— Максим, это Мадам.

— Привет, — отозвался я.

Мадам переводила взгляд с меня на Алку.

— Может быть, я не вовремя?

— Очень вовремя, — ответили мы ей разом.

Алка уложила Мадам в маленькой комнате.

Та с ног валилась от усталости. Я слышал, как Алла вышла от нее, закрыла дверь, но прийти ко мне на кухню не торопилась. Я ждал ее, жадно вслушиваясь в звуки комнаты: чавканье часов, мерное гудение холодильника, урчание воды в трубах. Не смел ни закурить, ни налить себе воды, ни пойти ей навстречу.

Она вошла неслышно, встала у дверного косяка и посмотрела на меня больными глазами, такими же, какие, наверно, были и у меня. Взглянув на нее, я понял, что прощен. Прощен, невзирая на тяжесть всех своих преступлений, ей еще неведомых, прощен заранее за все грехи, которые уже совершил и которые мне предстоит совершить в своей жизни. Прощен, потому что разлюбить меня она не может. И бросить меня, пусть негодяя и подлеца, тоже не может. И нужно только все рассказать ей, ничего не утаивая… Но вот это-то и было самым трудным.

Она подсела к столу, прихватила пепельницу и достала для меня сигарету. Я поднес ей зажженную спичку, но она не заметила, а все смотрела и смотрела мне в глаза с пронзительной грустью. И я не заметил, как спичка догорела и обожгла мне кончики пальцев. Я сжал ее в кулак, чтобы не кусалось пламенем, и не отводил от Аллы глаз. Я постараюсь рассказать ей все, пусть она знает…

Сначала я рассказал про Жанну, показал фотографии, где мы бутузим друг друга по голове погремушками. Она слегка оттаяла, улыбнулась, рассматривая наши одинаковые костюмчики.

— Какая красивая у вас мама, — сказала она.

— Жанна тоже выросла красивой. Это ее и погубило.

— Ты так думаешь?

— Я все время об этом думаю. Что, да как, да почему. Но до сих пор не знаю ответа.

— Ты чувствуешь себя виноватым?

— Да.

— Из-за своего изобретения с кадриками?

Я был благодарен ей за то, что она понизила голос. И не потому, что Мадам могла ее услышать, а потому, что Алла не хотела, чтобы она нас услышала.

— Это — полбеды.

— Надеюсь, вторая половина беды состоит в том, что ты обманул меня?

Мне очень хотелось ответить ей «да», упасть на колени и быть прощенным раз и навсегда. Я видел, что она готова быть обманутой, она даже хочет, чтобы ее обманули. Но я чувствовал, что рано или поздно, сейчас или потом многое еще откроется в этой истории. И уж если избавляться от обмана, то сейчас, одним махом покончив со всем.

— Не только.

Алла удивленно подняла брови. Я провел рукой по волосам и смял сигарету в пепельнице.

— Я достал пленку с Мадам, совершив большую подлость.

— Ты ведь старался помочь Жанне…

— Метод был слишком отвратителен…

— Ты бы не стал к нему прибегать, если бы не любил сестру…

— Все равно это было гадко.

— Перестань! — остановила меня Алла.

Она сама остановила меня. Я уже готов был ей все рассказать, я уже начал рассказывать. Но она не стала меня слушать.

— Я виделась с Соболевой сегодня. Вижу, ты не удивлен?

— Нет. Эля говорила, что собирается уехать, что больше не может сидеть и терпеливо ждать, когда настанет ее очередь.

— Она считает, что это дело рук Мадам.

— Она так сказала?

— Да. Мадам или кого-то из ее окружения.

— А кто же еще это может быть?

— Не знаю. Только это не она. Но теперь я хочу услышать самое интересное.

Я внутренне содрогнулся. Неужели Эля рассказала ей? Значит, она знает и требует теперь подробностей. И во второй раз за сегодняшний вечер я был готов идти до конца, но Алла закончила свой вопрос совсем не так, как я предполагал.

— Расскажи, как ты подобрался ко мне, сыщик.

Вздох облегчения вырвался у меня одновременно с улыбкой. Ну конечно, для моей милой девочки самое главное — то, что было между нами.

— После гибели Жанны ты решил отыскать того, кто… — подсказала она мне.

— Нет. Я был уверен, что это нелепая случайность. Жуткая, несправедливая, но все-таки случайность. Мы тогда часто собирались втроем: я, Ира и Эля. Как на поминки. В воздухе витала мысль о расплате за подлог. Но есть, так сказать, кармическая расплата, и совсем другое — расплата реальная, когда за спиной справедливости стоит не слепой случай, а конкретный человек.

— Но тогда вы еще…

— Нет, не подозревали. Собрались, чтобы помолчать. Помолчать и вспомнить Жанну. Нам всем ее очень не хватало. А вот когда погибла Ира… Я был там. Никогда не забуду. Это что же такое нужно было положить в тот крем, чтобы она умерла? И кто бы такое мог…

Алла как нельзя кстати подала мне сигарету, и я закурил, отводя глаза.

Конечно, я не стану рассказывать ей о том, что после смерти Жанны Ира оставалась у меня каждую ночь. Сначала на правах подруги. А потом уже… Ну, сами понимаете. Пусть вместо любви нас связывало общее горе, но мы помогали друг другу справиться с ним. Это продолжалось около месяца. И в одну из наших совместных бессонных ночей Ира высказала мысль о расплате. Намекнула, что собирается бросить рекламу, потому что расплатиться придется каждому из нас. Она любила нетрадиционный взгляд на вещи. Лечилась только средствами народной медицины, ела разные зернышки и травки, говорила — полезно, а все представления о жизни почерпнула у Луизы Хэй.

Нас с ней связывали лишь воспоминания о детстве, о Жанне и постель. Но, честное слово, за месяц я привязался к ней, она была неплохим человеком. Добрая, отзывчивая, сентиментальная немного. И когда я ее увидел мертвой с обезображенным лицом, я испытал настоящий ужас. Перед смертью, перед нашей вчерашней близостью и еще перед тем человеком, который стоял за этим. Глядя на неподвижное тело Иры, я впервые понял, что ее смерть, как и смерть Жанны, возможно, дело рук одного и того же человека. Но Алле это знать было не обязательно. Об этом даже Эля не догадывалась. Никого не осталось, кто мог бы поведать ей об этой моей короткой любви. К чему ворошить прошлое, тем более что нет на это никаких причин.

Алла, щадя мои чувства, отвернулась к плите и возилась теперь с чайником. Справившись с нахлынувшими воспоминаниями, я подошел к ней сзади и крепко обнял. Она вздрогнула и через мгновение отвела мои руки и тихо напомнила:

— Ты не закончил.

— Знаешь, я много думал о парадоксах нашей жизни, после того как встретился с тобой.

Есть пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Вот и у меня так…

Сообщать Эле о гибели Иры пришлось мне. Она сначала забилась в угол от ужаса, но просидела так недолго, стала носиться по комнате, собирать вещи. У нее началась истерика. «Не хочу, — кричала, — быть третьей. Я одна осталась. Теперь моя очередь».

И вот тут я подумал, что она права. Что здесь не слепой случай, а чья-то злая воля. Эта мысль привела меня в негодование. То есть кто-то убил мою сестру и сделал это так, что мне и в голову не пришло что-то предпринять. А мне Жанна часто снилась. Почти каждый день с тех пор, как ее не стало. И все что-то говорила мне. Только было не разобрать — как в телевизоре с выключенным звуком. Так вот, она мне пыталась сказать: найди его. Найди его, иначе он не остановится.

— И ты решил, что это Мадам?

— Собственно, может быть, не я, а Эля. Мы с ней долго разговаривали в тот день. И пришли к выводу, что кому-то не нравится появление новых фотомоделей на звездном небосклоне. Мадам или тем, кто стоит за ней. И я дал себе слово разобраться во всем. Я уже не мог успокоиться, забыть…

— Почему же ты не познакомился непосредственно с нею?

— Боялся выдать себя. Очень боялся. Ненавидел ее за то, что она существует. Ведь если бы не было ее, Жанна была бы мелкой второсортной рекламной звездочкой, но была бы жива.

— А я, конечно, тебе сразу понравилась?

— Ничего подобного! — Тут я развеселился. — Ты мне показалась страшной дурой, поэтому я решил, что для меня ты легкая добыча.

Алка смотрела на меня притворно нахмурившись.

— Ты, моя дорогая, великая актриса. Сара Бернар! Я ведь как-то взял такси и ехал за тобой до самого дома. Поднялся осторожно, выяснил, в какой квартире ты живешь, и на следующий день явился к тебе под видом агента по недвижимости. Представляешь, звоню, и вдруг мне вместо вульгарной глупой канареечной блондинки открывает серьезная милая брюнетка. Я когда взглянул на тебя в первый раз — ты помнишь? — не мог слова выговорить. Глазам своим поверить не мог. Решил, что ошибся и та канарейка залетала сюда случайно. Ну и пригласил тебя в кино. Это потом я увидел парик и узнал, что ты актриса. Но все равно не поверил, что ты и канарейка — одно и то же лицо, пока ты не собралась как-то в клуб и не продемонстрировала мне ее. Так что я не обманывал тебя ни минуты…

Алла помолчала, но было видно, что от сердца у нее отлегло. Она улыбнулась слегка, когда спрашивала:

— Неужели я действительно настолько перевоплощаюсь?

В тоне сквозила профессиональная гордость и чувство глубокого удовлетворения.

— Как никто другой, — ответил ей я и, перепрыгнув через стул, разделявший нас, оказался рядом с ней, жадно впившись в ее губы…