Это было уже до того смешно, что я встала с мыслью поскорее отыскать его. Скажите на милость, вам приходилось где-нибудь встречать идиотку, которую вот-вот должны убить, а она мечется по квартире, как последняя дурочка, в ожидании звонка человека, в которого, похоже… Нет, я только говорю — похоже! Влюбилась.

А может быть, мне хотелось поскорее убраться из дома, где посапывал во сне мой муж, который, очень возможно, способствовал тому, что случилось на съемочной площадке. Нет, я не говорю, что это он. Я говорю — возможно.

Вот он, мир, состоящий из кажущихся событий и чувств, вероятных стечений обстоятельств и полного отсутствия веры в реальность происходящего. Может быть, я сошла с ума. Иногда мне приходит и такая мысль. Моя подруга оказалась вовсе не моей подругой, чужим человеком. Мой муж, которого я подозревала в том, что он замешан в устранении конкуренток, потому что помешался на деньгах, оказывается (возможно!), и меня хотел устранить. В клуб я соваться боюсь, потому что не знаю, кем могут оказаться Микки и Ники при ближайшем рассмотрении…

Единственный, кто кажется мне настоящим в этом мире, перевернувшемся с ног на голову, так это Вадим. Мы встретились с ним словно в другом измерении, он не похож ни на кого из моих знакомых. Он настоящий! Слышали бы вы, как он рассуждает о любви, об отношении мужчины к женщине. Он еще ни разу не пришел ко мне без цветов. Нет, это не те роскошные, холодные, бездушно упрятанные в полиэтилен мертвые знаки внимания, которые вянут потом до прихода уборщицы на нашем балконе. Его цветы живые, они мягко прижимаются лепестками к губам и нашептывают сладкие нежности. А Женя ни разу не подарил мне ни одного цветка. Сначала цветы были очень дорогими, а у нас совсем не было денег. Потом в доме всегда было столько цветов со съемок, что дарить их не было смысла.

Я чувствую себя как ракета на старте. Там, наверху, бесконечные глубины космоса. Меня неудержимо тянет вырваться из тенет сдерживающих меня металлических конструкций.

Еще очень рано, пять утра. Женя спит, и я пытаюсь вглядеться в его лицо. Передо мной человек, которого я очень хорошо знала. Мне казалось — знала. Знала, что когда он нервничает, то непременно напевает «Сердце красавицы склонно к измене…», знала, что любит кофе без сахара, знала, что любит бифштексы непременно с кровью. Но разве это знание так важно? Я смотрю на него спящего и вижу, что передо мной незнакомец. Я не знаю о нем ровным счетом ничего — ни его мыслей, ни его желаний.

Нет, пора уходить. Не хочу, чтобы он проснулся и застал меня дома. Трудно обитать в пространстве собственного дома с незнакомцем. Бог с ним, он не пропадет без меня! (У-ух, как далеко я зашла в своих судорожных размышлениях!) Действительно, не пропадет. Если что? Если я соберусь оставить его? Не хочу об этом думать, только твержу себе: не пропадет. Он ведь генератор великих идей. Сгенерирует что-нибудь. Вот хотя бы нечто вроде этого дурацкого сценария.

Я беру сценарий с отвращением и держу на весу подальше от себя, словно гремучую змею. Но все-таки любопытство берет верх. Вот они, знакомые мне первые страницы об убийстве Иркутской. Вот про то, как муж появился в доме до отвращения пьяным. А про губную помаду здесь ничего нет. А дальше что?

Нет сил читать эту тягомотину. Я листаю, всматриваясь в диалоги. О, что за напасть! Застукала героиня своего муженька с лучшей подругой. Смешно? А то! А это что? Кто же, в конце концов, убийца? Муж? Вот вроде бы монолог его покаянный! Или новый знакомец главной героини? Как его зовут? Как?!

Мне не хочется больше читать. Потому что его зовут так же, как и моего нового знакомого. Совпадение, уверяю я себя. Отвратительный сценарий! Гадкое кино! Никогда не соглашусь сниматься! Хоть убейте! И тут меня разбирает смех. А ведь убьют, хохоча говорю я сама себе.

В этот момент звонит телефон. Половина девятого. Долго же я провозилась с дурацким сценарием.

— Здравствуй, Вадим, — говорю я и прислушиваюсь к тому, естественно ли звучит его имя. (Все в порядке. Имя не пострадало!) — Я уже спускаюсь! Ты ждешь меня?

***

Мне не нужна была ее смерть. Совсем не нужна. Так, личико подпортить, фасад. О смерти не было и речи. То ли ядовитое вещество имело какое-то побочное действие, то ли аллергия у нее была на химический состав этого крема, — понятия не имею. Но о смерти ни единой мысли не было.

Хотя я не жалею. С чего бы мне ее жалеть? Глупая была девица, наглая и безбожница. При теплом еще трупе подруги оргии устраивала с братом усопшей. Дома ведь все один против другого стоят. И все до мельчайших подробностей в окошко видно, если подняться в доме напротив на лестничную площадку. И если люди до того глупы или распущены, что занавесок не задергивают.

Собственно, без лица — какая у нее судьба могла быть? Ни мальчиков тебе, ни работы. С таким лицом и кадрики Мадам не спасут.

Она открыла мне сразу же, словно стояла за дверью и ждала. (Не даром говорят, что люди смерть предчувствуют и неизбежно стремятся ей навстречу.) Не стоило труда убедить ее купить крем. Кремов пришлось набрать целую сумку, для правдоподобности. Теперь много коммивояжеров самых разных мастей. Она облизывалась на каждую баночку после моего рассказа о чудодейственных свойствах содержимого.

Не стоило труда подсунуть именно ту коробочку, куда от души было всыпано яда. Совсем оказалась дурочкой. Слушала, кивала и соглашалась. Чуть только надави на нее — и кивает. Наверно, так же кивала и ночью, когда пришла за нею старуха с косой. Я тут ни при чем. Старуха выбрала ее самостоятельно, без всякой моей помощи.

После этого мысли о смерти долго не покидали меня. Как мы с ней коротко сошлись! Она совсем близко, она где-то рядом. Удивительное соседство. Обе эти смерти нужны были не мне, нужны были ей. Иначе у меня бы ничего не вышло. А может быть, я лишь оружие, которое избрала старуха. И выбрала она меня потому, что у меня имелась острая нужда в обеих этих смертях?..

***

Этот тип мне сразу не понравился. Слишком уверен в себе и все время норовит тебя если не раздавить, так прижать посильнее. И несмотря на то что Алка просила быть с ним предельно искренним, я не собирался откровенничать с таким человеком.

А может, мне стыдно было пускаться в откровения? Не хотелось представать перед ним в истинном свете? Ведь если задуматься, если только представить, что о твоих поступках, мыслях и фантазиях когда-нибудь кто-нибудь непременно узнает, делать того, что собрался, не станешь, не станешь пускаться в рискованные фантазии… Но ведь человек глуп и слаб. Ему кажется, что никто не узнает, никто не заметит, не разгадает загадки его жалкого порочного сердца. И поэтому он пускается во все тяжкие…

Если бы мне тогда, когда Жанна плакала, уткнувшись в мое плечо, а я строил грандиозные мошеннические прожекты, кто-нибудь шепнул, что через несколько месяцев я стану краснеть и чувствовать себя идиотом, что Жанны уже не будет на свете, что не будет на свете и Ирки, я бы не стал, ни за что не стал… Я бы потрепал сестру по плечу и сказал ей твердо: каждому — свое. Мадам — Мадамово, тебе — твое. И не завидуй. Зависть — самая страшная штука в мире. От нее, сестренка, можно умереть.

Богомолов раздражал меня все больше и больше, потому что все еще молчал. Я решил про себя, что, если он и дальше станет тянуть резину, то встану и уйду.

Он усмехнулся, словно я выразил свои мысли вслух, и сказал:

— В этой истории, мне кажется, вы — главный.

— В какой истории?

— В истории с убийствами.

Я обомлел. И лишился на мгновение дара речи и соображения. Уж не хочет ли он сказать…

— Нет, я вовсе не хочу сказать, что вы кого-то убили, боже упаси. Из всего, что мне рассказала Алла, я вынес главное — Жанна была вашей сестрой и вы ее безумно любили.

— Тогда как вас понимать?

Я с трудом узнавал свой голос.

— Все убийства связаны с вами.

Мне нужно было подняться в ту же секунду, распрощаться с ним холодно (не был бы он таким известным режиссером, я просто-напросто послал бы его куда подальше) и хлопнуть дверью. Но что-то меня насторожило в его тоне. Или заинтересовало, не знаю. И еще я подумал, что Алка смотрит на этого человека как на Бога. Поэтому лучше разобраться с ним сейчас, чем с ней потом.

— Каким образом?

— Пока не знаю, надеюсь, мы вместе выясним, каким образом…

Мне пришлось рассказать ему про Жанну. Про нашу семью и про то, что от нее осталось. Пока я говорил, входила и выходила женщина с уставшим лицом — то ли секретарь его, то ли жена. Но всякий раз, как только она появлялась, Богомолов, не отрывая от меня жадного взгляда, махал ей рукой и женщина беззвучно исчезала. Не помню, сколько прошло времени, прежде чем я опомнился…

Мы сидели с Богомоловым в креслах, друг против друга. В руках у нас были огромные рюмки, на дне которых плескался коньяк, принесенный безмолвной женщиной. Он курил, то хмурил брови, то улыбался. Но чаще взгляд его обретал нечеловеческую отрешенность и пронизывал меня до костей.

Не знаю, был ли я когда-нибудь более искренен с кем-то в этом мире, чем с этим необыкновенным человеком. Может быть, только с самим собой. От предубеждения против него не осталось и помину. Дух исповеди не покидал пространство комнаты, сизого от табачного дыма.

Он походил на Мефистофеля. И я не таил от него своих грешных мыслей, потому что никто, кроме него, не сумел бы понять меня лучше. Я пересказывал ему не только то, что случилось тогда, но и описывал свои сегодняшние переживания по поводу тех событий. Я рассказал и о нашей с Жанной дружбе, и о ее зависти к Мадам, и о своих планах сделать сестру фотомоделью номер один.

— А другие девочки? Они участвовали в этом?

— Нет. Если честно, мы с Жанной и представить не могли, что у нас что-то получится. Это выяснилось потом. Я вставлял кадрики из пленки Мадам. Кажется, мы выпустили только три ролика, когда поняли — нам не выполнить всех заказов даже при большом желании. Жанна за месяц стала звездой номер один. (Так мы думали тогда по крайней мере. Теперь-то я понимаю, что она навсегда бы осталась только второй…) И вот она позвала подруг…

— Те сразу приняли ваше предложение?

— Еще бы! Они закисали в каком-то убогом заведении. Правда, они не верили, что завтра же станут рекламными дивами.

— И как скоро поверили?

— Поверили? Это не совсем точное выражение. Только вчера они штопали колготки и сами клеили подметки к позапрошлогодним туфлям, а сегодня их «облизывали» в лучших салонах города и прогуливали по съемочной площадке самые известные режиссеры. По вечерам они кружили по коктейлям, вечеринкам, приемам и презентациям. Ни одного приглашения не пропускали. Они оторвались от прошлой своей жизни, а к новой, нереальной, так и не привыкли. Они попали в сказку и случайно застряли в ней…

— … но скоро все это закончится. В сказку с несчастливым концом.

— Никто из нас не мог этого предвидеть.

— Никаких предчувствий?

— Никаких.

— Терзаний, раскаяний по поводу содеянного. Вы ведь по сути совершили кражу.

Я смотрел на него рассеянно. Мне нужно было кому-нибудь непременно рассказать. Но не здесь и не сейчас.

— Нет.

Вероятно, голос мой прозвучал не столь убежденно, потому что Богомолов вздохнул и допил коньяк.

— Как же вам удалось достать пленки?

— Я их выкрал.

— Вы умеете взламывать сейфы?

— Нет.

— Но, если мне не изменяет память, все пленки Мадам за семью печатями.

— Были старые.

— Домашние?

— Да.

— Я так и думал. И где же вы ими разжились?

Повисла тягостная пауза.

— Потом, — пообещал я. — Не сегодня. Дурацкая история.

— Завтра? — спросил Богомолов, удивленно подняв брови.

— Позже. Противно вспоминать. Да и вряд ли стоит.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Хорошо, — согласился он, резко встал и направился к двери.

Уже распахнув дверь, Богомолов обернулся и ткнул в меня пальцем с длинным ногтем, похожим на коготь хищной птицы.

— Только помните, что завтра может быть поздно!

Я остался сидеть в одиночестве, оглушенный стуком захлопнувшейся двери. От чувства симпатии к этому человеку не осталось и следа…

***

Утренний город — незабываемое чудо. И чего я так раньше боялась улиц, заполненных людьми? Как только мы с Вадимом отошли от моего дома, сердце забилось чаще. Я словно попала в гущу муравейника, встретившего первый луч солнца. Люди озабоченно спешили по своим делам — кто на работу, кто сопровождал детей в школу или садик. У каждого был заранее проложенный маршрут, по которому он двигался сосредоточенно и отрешенно.

Дыхание весны чувствовалось везде, и я ощущала себя школьницей, отправившейся на экскурсию. Город оказался битком набит маленькими уютными кофейнями, где мы легко и незаметно скоротали время до полудня. О чем мы говорили столько времени, я бы не взялась пересказать. Да и разве смысл сказанного так важен, когда перед тобой сидит человек, с которым ты напрочь забываешь обо всем на свете.

Молоденькие девицы, составляющие основную массу завсегдатаев кофейни, так и обстреливали глазками моего кавалера. А после обстрела, вероятно, обсуждали мою скромную персону, потому что кривили губы и пожимали узкими плечиками. Не понимают, бедненькие, что же такой красавец нашел в такой заурядности, как я. Ему бы на них, незаурядных, обратить внимание. Вот тогда во всем была бы полная справедливость.

Я тоже разглядывала девушек, что сбились стайками за круглыми столиками. И все никак не могла понять, чего же им неймется. В каждой их компании были и мужчины, и молодые люди. Разумеется, все они не шли ни в какое сравнение с Вадимом, но… И тут меня осенило. Их кавалеры были вторыми-запасными. Они тоже лениво шарили глазами по залу в поисках чего-нибудь более привлекательного, чем их подружки. А мы с Вадимом походили на влюбленную парочку, потому что нас ничто вокруг не интересовало. Вот это-то и раздражало девиц.

На всякий случай я приосанилась и принялась устраивать весну прямо в этой забегаловке. Вы бы видели, что тут началось. Девушки стали вертеться как на иголках, словно услышали сигнал тревоги. А молодые люди чуть шеи не свернули, пытаясь высунуться из-за своих подруг, чтобы лицезреть источник их весеннего настроения. Но все это я наблюдала краешком глаза, потому что Вадим тоже отреагировал на перемены. Он замолчал посреди фразы и всматривался теперь в меня, как в туманную даль.

— Как ты это делаешь? — спросил он, и я с удовлетворением отметила, что голос его дрожит от волнения.

— Сама не знаю, — ответила я. — Это такой врожденный инстинкт.

— Честно говоря, — признался он, переводя дух, — тогда, на съемочной площадке, я решил, что схожу с ума. И после падения этой лампы, после того как все забегали и я потерял тебя, списал все на свое воображение. Что ты так влияешь только на меня одного. Но теперь, — он воровато оглянулся и, широко улыбаясь, взял меня за руку, — чувствую, нам придется убраться отсюда, покуда за наш столик не слетелись все молодые люди этого заведения.

Через полчаса мы уже прогуливались по Невскому. Вадим уверял меня, что падение лампы вовсе не несчастный случай, а покушение на мою жизнь.

— Если бы это был единичный случай! — говорил он громко. — Но ведь вокруг тебя давно творится что-то неладное! Одного я понять не могу: почему ты к этому так спокойно относишься?

О! Я совсем не спокойно относилась к этой злосчастной лампе. Я спокойно относилась к гибели двух никому не известных фотомоделей. Но никак не к тому, что и со мной тоже что-нибудь подобное может случиться. Но это не пугало меня, нет. Это приводило меня в бешенство.

Посудите сами. Погибли две девушки. И у меня есть масса оснований считать, что к их гибели причастен мой муж. Любимый муж, по крайнеймере до недавнего времени. Я переживаю и мужественно выгораживаю его перед всякими… Я даю себе клятву, что никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не узнает о моих подозрениях. Более того, я наивно придумываю разные оправдания для него, лелею в глубине души мысль, что все это он сделал ради меня. Это страшная мысль, дикая мысль. Но почему-то в самой глубине моей души она находит себе место, почему-то не я, а какое-то животное мое естество испытывает восторг от такой мысли. (Порой мне кажется, что это естество — сама Мадам. В последнее время я испытываю нечто вроде раздвоения личности. Может быть, потому, что Вадим зовет меня по имени — Леной…)

И вот все это наваждение разбивается вдребезги вместе с лампой, чуть не убившей меня. Неужели и я в этом черном списке? Нет, нет, объясняю я Вадиму, вовсе не страх вызывают у меня подобные предположения. (Мы кормим голубей на Марсовом поле, и солнце высоко в зените…) Нет, нет, меня это возмущает до глубины души, меня бесит мысль, что мой муж…

— Зачем? — глядя на неуклюжую белую чайку, затесавшуюся среди наших голубей, спрашивает меня Вадим.

— Что «зачем»?

Он бросает чайке кусок булки, и та отпрыгивает в сторону, потому что воробьи стайкой с жадностью набрасываются на крошки.

— Зачем ему это? — Вадим вытирает носовым платком руки. — Нет, я не спорю с тобой. Даже готов согласиться. Но с конкурентками — это одно. В тех случаях у него много резонов… Но с тобой?! Зачем?

И дальше мы бредем мимо Лебяжьей канавки, словно дети, маленькие дети, которые только что прочитали страшную сказку.

— Не знаю, — говорю я ему. — Даже представить себе не могу.

И в это время в моей сумочке начинает настойчиво трезвонить сотовый телефон…