Вообще-то я не самый большой лихач из тех, какие встречаются на петербургских дорогах. Но сегодня со мной творится что-то неладное. Выезжая со стоянки, я зацепил соседнюю машину так, что она взвыла. И быстро смылся, сообщив сонному охраннику с собакой о сомнительных школьниках, швыряющих камнями куда попало. Потом я «подрезал» старенький «москвич», маячившего у меня перед носом. Потом, обгоняя колонну машин, чуть не влетел в маршрутное такси.

И, как бы я ни уговаривал себя, что моя нервозность связана с Богомоловым и его чудачествами, что-то внутри упорно твердило, что все это реакция на предстоящий визит к Клариссе. Выходило, что мне более приятно разбить себе голову, чем объясниться с лучшей подругой моей жены.

Раздражение, которое внезапно вызвала у меня Кларисса, не проходило. Помимо моего желания оно росло и ширилось, заполняя весь мой мозг, в том числе и те его потаенные комнатки, где жило чувство жалости ко всем бродячим собакам и прочим несчастным. Те самые, где до поры до времени находил приют образ Клариссы. Сейчас я отчетливо представлял себе, как относился к ней на протяжении всех лет нашего знакомства. Я ее жалел. Как жалел бы рыбу, выброшенную на берег. Но скажите на милость, даже трижды жалеючи эту рыбу, кто бы позволил ей вмешиваться в свою жизнь? Исполнять три твоих желания и навязывать при этом тридцать три своих?

Мне льстила ее влюбленность. Да, признаю. Я ведь человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Мне нравились ревнивые интонации в голосе Мадам. Пусть — притворно ревнивые. Но мне они все равно нравились. (Как и ее коготки на спине…)

Но сейчас я ненавидел Клариссу. И главная причина моей ненависти состояла в том, что своего героя в сценарии (Да! Разумеется, я писал его с самого себя! Ну и что?) я провел через пикантную постельную сцену. Видите ли, в творческом экстазе (у меня нет психоаналитика, иначе бы я никогда ничего подобного не написал!) мне привиделась трагедия почти греческая: мой герой забрался в постель к подруге жены, и та их застукала в самом интересном положении. Кларисса, конечно же, сценарий читала и все поняла. Хоть я и был пьян, но прекрасно помню, как она на меня смотрела. Мол, а когда дальше снимать кино будем? Или мне уже сейчас что-нибудь снимать, дорогой? Дура набитая! Вся комната классическими романами уставлена, а ничего не понимает! (С такими мыслями недолго и посчитать, что Набоков увлекался малолетками…)

— Вот сейчас приеду к ней и спокойно (спокойно, Женя! Сколько можно!) скажу: мол, не будем снимать кино — кинщик заболел. Или что-нибудь в этом духе. Зачем я хочу это сделать? Задали бы вы мне вопросик полегче. Вот еду и все время думаю: зачем? Зачем? Зачем? Зачем?..

***

После его звонка у меня оставалось не больше трех часов на все приготовления. Я побежала в ванную, чтобы вымыть голову. И чуть не взвыла от тоски: старуха только-только расположилась там со стиркой. Принесла ворох простыней и теперь топила их в серой мыльной воде, плескавшейся в ванне. Закусив губу, я бросилась назад, в свою комнату и прильнула к зеркалу. Нет, только не это! Волосы мои свисали со лба, как тоненькие крысиные хвостики, и никакие ухищрения, кроме шампуня и фена, не заставили бы их сделаться пушистыми и блестящими.

Я вернулась в ванную и замерла у старухи за спиной. (Если будет нужно, я ее задушу и утоплю в этой воде мышиного цвета, где, щелкая, гасли последние островки мыльной пены.) Она обернулась ко мне и скривила губы.

— Мне непременно нужно вымыть голову! — сказала я ей чуть ли не по слогам тоном, не допускающим возражений. — И именно сейчас!

Старушенция налилась краской и попыталась выплюнуть одно из своих излюбленных ругательств, но что-то, очевидно, в моей позе и тоне показалось ей подозрительным, потому что она молча (молча!) вытащила из ванны затычку и стала перекладывать свои простыни в алюминиевый кособокий таз. В глазах ее загорелся незнакомый огонек. Клянусь, никогда не видела, чтобы она хоть раз меня послушала или в чем-то уступила. Повизгивая, старуха с какой-то радостью убралась в свою комнату, и это доставило мне необыкновенное удовлетворение, — сегодня, как никогда, мне требовалась вся моя сила и уверенность в себе. Победа над старухой была прологом к победе более ценной, которую я намеревалась одержать вечером.

Я привела себя в полную боевую готовность — так, кажется, простушки называют удачный макияж плюс успешно разожженный блеск глаз — всего за сорок шесть минут. Комната моя хоть и пропылилась изрядно, однако вещи находились на своих местах и выглядело все вполне прилично. Избавившись от пыли, я открыла форточку, но тут же снова наглухо закрыла ее — кроме привычного флера выхлопных газов, проспект порадовал меня еще и запахом прорвавшейся где-то канализации. Я достала флакончик лучших своих французских духов и прыснула на лампочку, как учила сохранившаяся у меня с советских времен книжка по домоводству. Я редко пользуюсь этими дорогими духами, но сегодня был особенный случай.

Внутреннее напряжение давало себя знать — меня слегка потряхивало и знобило, руки дрожали. Я схватилась было за валериановые капли, но, как только развела их водой, передумала и вылила в раковину. Нет, сегодня успокаиваться придется по-другому.

С верхней полки я достала папку, где хранила Женин сценарий. Не весь. На нашей почте ксерокопирование стоит безумных денег. Я сделала копию лишь с понравившихся мне сцен. И конечно, с той самой, что нам предстоит «сыграть» сегодня. Присела на кровать и с жадностью стала перечитывать…

Да, все так и есть. Он приходят к героине среди бела дня. Ему не справиться с собой, он устал притворяться, устал ждать. Конечно, все это не уместилось в словах, которые они говорят друг другу. Но я ведь воспитана на классике и умею читать между строк.

Он протягивает к ней руки, она дрожит от желания и почти теряет сознание от его поцелуя. Наплевать, что этого тоже нет в сценарии. Но кинематограф и не способен заглянуть в душу человека. Он чересчур объективен. Требует слишком подробного описания обстановки. Женя потратил на это описание много сил и времени. К чему это, например? «Он вошел в светлую маленькую комнату. Ее кровать у стены была наспех заправлена, и плед, которым она была покрыта, не скрывал нежно-розовых батистовых простыней, едва смятых…»

Мне стало дурно. Я откинула пикейное покрывало со своей кровати и уставилась на свое постельное белье в бездарный горошек. Господи, помоги! Перелистнув две страницы, я нашла любовную сцену, где герой раздевает трепещущую героиню, наслаждаясь не только ее трепетом, но и кружевным, полупрозрачным бельем…

Я вскочила так стремительно, что листочки сценария посыпались на пол и словно намертво вросли в него, потому что мне никак не удавалось отодрать их от пола холодными дрожащими пальцами. Времени у меня оставалось в обрез. Схватив плащ и кошелек, застегивая на ходу пуговицы, я все думала, куда же лучше бежать — на рынок или в Калининский универмаг?

Поскольку универмаг был ближе, я забежала туда и, осмотрев цены, схватилась за голову. Нет, это мне не по зубам. Всей зарплаты не хватит. Рыночные цены меня отчасти успокоили, и я купила все, что мне было нужно, не задумываясь о том, где после придется занимать денег. Назад я неслась как сумасшедшая, подстегиваемая радостным предчувствием собственного торжества!

***

У меня не было ни малейшего желания с кем-нибудь разговаривать. Но телефон звонил не умолкая, и Вадим настоял, чтобы я ответила. Он заявил, что взрослый человек не должен ни от кого прятаться и, если что, он ведь рядом со мной. Это ободрило меня. Я почему-то была уверена, что звонит Женя, что он хочет узнать, где я и что делаю, и непременно будет настаивать, чтобы я вернулась домой. Каково же было мое удивление, когда в трубке раздался шамкающий голос старухи — соседки Клариссы.

— Девочка моя, — шептала она, слегка шепелявя, — я ж к тебе, как к родной дочери, ты ведь знаешь. Не могу смотреть, что эта гадина творит!

— Что случилось? Опять поссорились с Клариссой?

Мне не то чтобы очень хотелось с ней разговаривать, я обрадовалась, что это не Женя и что мне не придется давать ему каких-то объяснений и обещаний.

— Да я-то ладно. Отжила свое. Мне за тебя, молодушку красавицу, обидно!

Я улыбнулась, до того потешно говорила бабка.

— Не волнуйтесь, — перебила я ее, — все образуется.

— Вот и я боюсь, что образуется. Помоги же, родненькая! Приедь, а? Я тебе такое расскажу, всю жизнь меня потом благодарить станешь. Некому ведь тебе глаза больше раскрыть на змеюку эту подколодную!

— Я, право, не знаю… Подождите!

Все равно мы бесцельно шатаемся по городу, почему бы не повеселить Вадима знакомством с умопомрачительной старушенцией, подумала я. Я быстро объяснила ему ситуацию, пообещав позже рассказать про Клариссу и ее войну со старухой. Утверждала, что это очень смешно. Вадим ответил, что готов следовать за мной куда угодно, хоть на край света, и я ласково пообещала старушке, что мы через часик к ней заедем.

— А Кларисса дома? — на всякий случай поинтересовалась я.

Но бабка продолжала нести какой-то свой вздор:

— Ты как приедешь, не иди ко мне сразу же. Погоди на улице. Я тебе на трубочку-то и звякну, когда пора.

— Конспирация? — Я едва сдерживала смех.

— В самую точку! — обрадовалась бабка. — Давай, только поскорее. Кто знает, когда…

На этом разговор наш прервался то ли случайно, то ли старуха решила, что сказала более чем достаточно. Мы с Вадимом медленно двинулись к Литейному проспекту, и он едва сдерживал смех, потому что по дороге я рассказывала ему о Клариссе, о ее проникновенных лирических стихах и о непрекращающихся коммунальных распрях со старухой.

***

Остановив машину у дома Клариссы, я сожалел только о том, что она не заглохла посреди дороги, что я не попал в легкое ДТП, что… Впрочем, сожаления мои были теперь неуместны. Я направлялся к подъезду. На лестнице мой вопрос «Зачем я сюда приехал?» вдруг обрел ответ. От неожиданности я остановился на пролете между двумя этажами, достал сигарету и закурил. Моя интуиция, вырвавшись на свободу (как всегда со мной случалось во время самых опасных ситуаций, связанных с моей прошлой работой), объявила мне без обиняков, что Кларисса — это такая женщина, от которой не так-то легко отделаться. «Сейчас, — взахлеб, с истерическими сбоями в интонации, нашептывала мне интуиция, — при нынешнем положении дел, ты еще можешь от нее отвертеться. Ведь ничего не было! Обрати все в шутку! Держись веселее! Ты еще не перешел той черты, за которой она начнет преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Помни: ты не перешел ее, ты чист, смотри ей в глаза прямо! Дай ей понять: у тебя и в мыслях ничего не было! И главное — про сценарий! Она ведь узнала себя… И угораздило же тебя, идиота, написать такое!..»

Так, расставим-ка все по местам. Избавить Клариссу от ложных надежд просто необходимо. Иначе все мои попытки мистификаций (кого я из себя возомнил?!) обернутся гнусным фарсом. Нужно срочно что-нибудь придумать. (Я стал подниматься по лестнице.) Рассказать ей, например, с юморком, что ту глупую сцену я вставил по рекомендации Богомолова. А еще лучше… Я не успел додумать, рука автоматически потянулась к кнопке звонка. Интуиция, дико взвизгнув напоследок, словно перед кабинетом зубного врача, нырнула в глубины моей души и наглухо задраила за собой все люки. Я стоял перед дверью беззащитный, с глупой улыбкой на лице, и как последний дурак давил кнопку звонка, ожидая появления Клариссы, словно холодного душа.

Когда мне открыла старуха, я не понял, что произошло. Я ей дико обрадовался, потому что догадался — Клариссы нет дома! Господи, если бы я выучил в детстве какие-нибудь молитвы, я бы, наверно, прочел их теперь все нараспев и расцеловал желтую от злости бабку в ее поджатые губы. Широко улыбаясь старухе, будто родной бабушке, пахнущей пирогами с капустой, я, едва сдерживая радость, спросил:

— Клариссы нет дома?

Я успел еще подумать (что за скорость у этих мыслей, когда думаешь о чем-то особенно приятном!), что плохо спал в последнее время, много фантазировал и приписывал свои собственные глупости людям, которые об этом не догадывались. Бедная, бедная Кларисса! Она все та же милая и добрая дурнушка, не ведающая о том, какие вампирические помыслы я ей приписывал. Она, золотко, пошла в какую-нибудь свою дурацкую библиотеку и засиделась там в читальном зале, постигая Канта (старого бобыля, что ей особенно в нем близко) или Кьеркегора (так и не решившегося жениться бедолаги), которые дают ей моральное право до конца дней своих оставаться в старых девах на самой научной и высоконравственной основе. Она там, потому что философия ее интересует гораздо более моей скромной особы. Отсюда вывод: никаких фантазий! И…

— Проходи, милок! — сказала мне старуха. — Обожди Кх-лариску! — Она то ли кашлянула, то ли так назвала Клариссу.

В другой ситуации я бы ответил, мол, что вы, как это можно, к невинной девушке в дом… Галантно поклонился бы и опрометью бросился вниз по лестнице, посматривая в окна на пролетах, чтобы, не дай бог, не столкнуться с Клариссой где-нибудь у подъезда. Потом я, конечно, позвонил бы ей, посетовал, что не застал ее дома, пожурил за забывчивость и сослался на начало съемок у Богомолова и абсолютную свою загруженность. Но я впервые видел, чтобы старуха открыла рот, и впервые слышал звук ее голоса. И это сыграло со мной злую шутку. Я дал ей время вцепиться в мою руку костлявыми пальцами и втащить меня в квартиру. Более того, она втолкнула меня в комнату Клариссы и захлопнула за мной дверь.

Все это было не очень приятно, но я расслабился и решил посидеть немного для приличия, прежде чем отправлюсь домой и займусь розысками Мадам. Я не видел ее с самого утра. И не удосужился еще ни разу позвонить ей.

Мы поднимались по лестнице быстро. Вадим морщил нос и закатывал глаза. Старуха ожидала нас возле двери и, как только мы показались на лестнице, приложила палец к губам. Я кивнула ей театрально, принимая вид заговорщицы, погрозила пальчиком Вадиму, чтобы не смел хихикать или выдать нас как-нибудь по-другому.

Вадим моментально изобразил необыкновенную серьезность и стал чуть-чуть похож, ну если не на академика, то по меньшей мере на сына академика, сопровождающего папу на ответственное заседание.

Чтобы не разразиться смехом, я поскорее отвернулась и шмыгнула в дверь вслед за старухой, которая тотчас потащила меня по коридору прямиком в свою комнату. Вадим едва поспевал за нами. Как только он переступил порог ее комнаты (я, влекомая старухой, оказалась там гораздо раньше), она плотно закрыла за нами дверь. И теперь повела себя уж как-то совсем странно.

— Я тебе всегда говорила, всегда говорила… — шипела бабка, грозя пальцем то мне, то кому-то в воздухе. — Не доведет до добра якшаться с такими гадюками. Ишь, что эта ведьма удумала! А то и того хуже бы… Ого-го!

Очевидно, решив, что полностью высказалась и я должна бы давно понять, что она имеет в виду, старуха замолчала и прямо-таки впилась в меня глазами. Изо всех сил пытаясь разгадать ребус, преподнесенный мне, я хлопала ресницами и исподтишка рассматривала старуху. А она даже не на меня смотрела, а в никуда. Застыла напряженно, словно статуя, и дышать перестала. Я хотела просить ее рассказать все толком, но она тут же одернула меня: «Тс-с-с…» — продолжая то ли вглядываться, то ли вслушиваться во что-то. В наступившей тишине я услышала, как в двери лязгнул ключ и она со скрипом отворилась. Ну вот, Кларисса объявилась, придется и с ней пообщаться, и ее версию выслушать. От этой мысли я скисла и тяжело вздохнула. Но старуха снова прошипела мне свое «тс-с-с…», теперь уже гораздо громче и настойчивее.

Перегородка между их комнатами была такая тонкая, что через секунду не только я, но мы все услышали, как Кларисса задушенно то ли всхлипнула, то ли взвизгнула. Я удивленно посмотрела на Вадима и, резко поднявшись, направилась в комнату моей лучшей подруги…

***

Солнце било прямо в стекло, отчего духота в комнате стояла невыносимая. Причем полное отсутствие свежего воздуха сполна компенсировалось запахом дешевой туалетной воды вперемешку с валерьянкой. Долго находиться в такой атмосфере было равно самоубийству, и я решил досчитать до десяти и потихоньку смыться.

«Раз, — сказал я сам себе и почувствовал, как на душе потеплело, — два». Едва выговорив утробным торжественным тоном «десять», я рванул к двери и… (Нет, так не бывает в реальной жизни, такое случается только в самых дурных снах!) Я столкнулся нос к носу с запыхавшейся Клариссой, влетевшей в комнату. Инерция нашего движения привела к тому, что ее полный бюст мягко ткнулся мне в живот и я от неожиданности попридержал ее за плечи, чтобы она как-нибудь невзначай не пролетела сквозь меня. Я смотрел вниз, на ее руки, судорожно сжимающие пакет, из которого высовывались трусы цвета молочного поросенка, отороченные черным кружевом. Это было не слишком вежливо — разглядывать чужое женское белье, поэтому я серьезно посмотрел ей в глаза и… прочел там все, чего боялся до смерти: в глазах Клариссы полыхало любовное томление. Ни Кантом, ни Кьеркегором не прикрытое, оно производило впечатление и жалкое и пугающее. А дальше события развивались с катастрофической скоростью…

Кларисса, ободренная, очевидно, моим объятием, громко ойкнула и, обвив мою шею руками, принялась лобызать мне лицо. (Сказать «целовала» язык не поворачивается, — так жадно впивалась она губами в мои не слишком хорошо выбритые щеки.) Опешив, я затаил дыхание, чтобы дождаться, когда пройдет ее психопатический криз, и объяснить ей…

Не знаю, как бы я это сделал и что бы ей сказал, но уже через тут все полетело куда-то к чертовой бабушке, потому что дверь открылась и моему взгляду предстала Мадам собственной персоной. Мы с ней смотрели друг другу в глаза целую вечность, пока Кларисса, почмокивая меня, танцевала на цыпочках. За это время я прожил несколько жизней и все сплошь никчемные, потому что Леночка из них выныривала и уплывала в неизвестном направлении.

Теперь я уже не думал о Клариссе. Мне было все равно, что она почувствует или подумает, какую грань я перешел, а какую еще нет, станет ли она считать меня подлецом и так далее. Передо мной стояла Мадам, и Кларисса уже катилась к чертям по наклонной плоскости, не вызывая у меня ни жалости, ни сострадания.

Я снял ее со своей шеи, как снимают перышко домашнего попугая, случайно прилипшее к одежде. Снял и поставил поодаль, чтобы не мешала, когда я буду объяснять жене это недоразумение. Повернувшись и увидев Мадам, Кларисса нервозно всхлипнула и закрыла лицо руками. Может быть, она плакала, за сдвинутыми на лице ладонями. Звук пропал. Сверток, который она прежде держала в руках, сам собой развернулся, трусики упали к ее ногам вместе с комплектом пестрого постельного белья, а на сгибе руки, зацепившись, повис бюстгальтер приличного размера. Мадам вытаращила глаза и закрыла рот рукой, чтобы не расхохотаться. Добрая моя девочка, подумал я, и тут увидел, что из-за ее плеча меня разглядывает Вадим…

***

Сначала я чуть не рассмеялась. Это было потрясающее зрелище: Кларисса, подпрыгивая, мечет поцелуи, как рыба икру на нересте. Очевидно, нечто такое и стоило предполагать у создательницы своеобразных стихотворных образов. Но как в стихах ее не было рифм, так и в потугах на любовь не было ни навыка, ни фантазии. Веселость мою как рукой сняло, осталось лишь высокомерное презрение.

Наверно, мы с Женей заговорили разом. Наверно, мои слова были хлесткими до крови, а его глупыми до невозможности, но я их не слышала. В следующую секунду наша сцена стала немой из-за заглушающего все и вся воя. Так выла ТЭЦ, две большие полосатые трубы за Клариссиным домом. (Кларисса рассказывала, что периодически они там что-то спускают…) Она выла, мы кричали друг на друга, но ТЭЦ, очевидно, было хуже, чем нам, потому что она выла громче…

Я хлопнула дверью, выскочила из квартиры и полетела вниз по ступенькам. На улице в глаза мне ударило солнце, и я чуть притормозила. Я была уверена, что мужчина, ухвативший меня сзади за локоть, — Женя, а потому размахнулась и чуть не дала ему пощечину. Но это был вовсе не Женя, а Вадим, о существовании которого я как-то позабыла.

Он махнул рукой и потянул меня к подкатившей маршрутке. Когда Женя выбежал на улицу, дверь за нами закрылась, и он остался стоять посреди тротуара, выискивая нас среди прохожих.

Мы добрались до ближайшей станции метро, и только тогда я смогла заговорить.

— Поедем ко мне, — шепнул Вадим.

И как-то вдруг сразу стал похож на Клариссу, несмотря на свою неземную красоту и душевную чуткость. Такая перемена мне совсем не понравилась.

— Поедем в клуб.

Это был приказ или клич, но никак не просьба. Ждать, пока он мне ответит, я тоже не стала, развернулась на каблучках и пошла вперед. Вадим тут же оказался по правую руку рядом. Быстрая у него реакция, хотя соображает он не слишком быстро.

Все изменилось! Мир — в который раз за последние недели — перевернулся для меня с ног на голову. Мой вопрос «зачем?» обрел ответ. Ответ звучал приблизительно так: «Затем!» — и логотипом был образ Клариссы с охапкой безвкусного белья. Только вот никак не хотела укладываться в голове мысль, что мой муж способен на… Нет, я все могу понять! И гипотетически во все могу поверить: в снежного человека, в летающие тарелки и инопланетян. Но представить как Женя любит Клариссу, — это было слишком для моего воображения. В смысле — непосредственно любит, физически. Честно говоря, я всегда думала, что он восхищается моей лучшей подругой исключительно для того, чтобы насолить мне.

Первый шок проходил, и оставалась злость, которую трудно было сдержать и невозможно спрятать. Я влетела в клуб, как лев вылетает на середину арены к беззащитному глупому гладиатору, лишенному толстой шкуры и клыков. Наш столик был ярко освещен. Там одиноко сидел Ники и потягивал коктейль через соломинку. (Микки извивалась на сцене.) Заметив нас, он радостно помахал мне рукой, и я решительно двинулась к нему, не обращая внимания на недоуменные взгляды Вадима.

— Вадим, Ники, — представила я их друг другу, считая, что дальше они могут развлекаться сами, как захотят.

И тут заметила, что из-за соседнего столика поднялась девица, но не подошла и не поздоровалась, хотя мы с ней когда-то были знакомы. Глаза мои с трудом узнавали в ней прежнюю Алку, а вот сердце узнало ее сразу, потому что глупо откликнулось на ее движение радостью. Алка стояла за своим столом, как отличница, хоть и наказанная за плохое поведение учителем, но все же надеющаяся, справедливости ради, на скорое прощение.

— Кто это? — спросил меня удивленно Ники.

— Алка. Не узнаешь?

— А почему она там, вы что, поссорились?

— Мы? С Алкой?! Ники, ты с ума сошел! Алка! — закричала я на весь зал. — Я что, так сильно изменилась, что ты меня не узнаешь сегодня? Может, так узнаешь?

Я демонстративно повернулась к ней вполоборота и выплеснула такую весну, что люди за столиками оторвались от своих разговоров, дел, карт и уставились на меня. Но поскольку мне не хотелось развлекать здешних обитателей, я села, а Алка как-то грустно направилась к нам.

— Вадим, Алла. — Я явно сегодня выступала в роли ведущего.

— Что-то случилось? — спросила Алка, глядя на меня, и сердце мое заныло от боли и признательности за ее чуткость.

Но это тихое нытье никак не входило в мои планы, а потому я промолчала и не стала возражать, когда Ники засыпал Алку вопросами:

— С Мадам случилось? Или с тобой? Ты не только перекрасилась, но и превратилась совсем в другого человека. Ты ведь битый час сидишь здесь, я давно тебя заметил, а даже не кивнула мне!

— Прости, Ники, — машинально ответила Алка и снова грустно воззрилась на меня.

Чего мне сегодня совсем не нужно было, так это сочувствующих взглядов. Поэтому я отвернулась от нее, и взгляд мой упал на соседний столик, где в кресле мирно дремал человек, лицо которого наполовину прикрывала широкополая шляпа. Здорово! Все собрались! Хорошо бы теперь взорвать здесь бомбу, прямо посреди зала. Но поскольку террористам вряд ли заблаговременно пришла в голову такая блестящая идея, надеяться мне было не на кого. Разве что на себя…

Я начала осторожно. Весенние волны разливались мягкими кругами, как расходятся круги на воде озера от брошенного камня. Настроение зала менялось. Но мне было на это наплевать. Меня теперь больше интересовало настроение моих кавалеров.

Я могла бы запросто изменить сегодня мужу с кем-нибудь из них. На законном основании, так сказать. Зуб за зуб, око за око. (Только вот это совсем не интересно изменять на законном основании, когда тебя опередили…) Мое «сияние» сейчас по накалу почти равнялось тому, какое я устроила на съемочной площадке. На всякий случай я подняла голову и посмотрела на потолок — не собирается ли что-нибудь упасть на мою голову и на этот раз.

Мужчины мои, несмотря на то, что мы все пили мартини, которое заказал нам Ники, молчали, вели себя так, словно между ними шел оживленный диалог. «Вали отсюда! — радостно улыбаясь, глазами сигналил Вадиму Ники. — Видишь, моя девочка в ударе. Можешь забрать себе вторую и убираться…» — «Да кто ты такой! — было написано на лбу у Вадима. — Мы с ней пришли сюда вместе, или ты не заметил?»

Алка переводила тревожный взгляд с одного из них на другого, может быть отдаленно догадываясь, куда я клоню. Но потом и сама поддалась моим чарам, улыбнулась, склонила голову набок и смотрела на меня ласково. Агрессивный дух долго концентрировался над нашим столиком и стал почти осязаемым. Не помню, кто из них первым встал, отбросив стул. От собственных волн голова моя тихо кружилась, но остановиться я уже не могла. Меня подхватило мощное движение стихии разрушения, которое я же и спровоцировала, но управлять которым больше не могла.

Вадим и Ники стояли друг против друга, будто два петуха, готовые к бою. Ноздри Вадима раздувались, а бицепсы Ники подрагивали от напряжения. В зале творилось что-то невероятное: одни бежали к выходу с такой поспешностью, словно начался пожар, другие вставали, чтобы лучше видеть поединок, который вот-вот мог начаться возле нашего столика, какая-то длинноволосая девица рыдала, оставшись одна на площадке для танцев, молодящаяся старушка в углу хватала ртом воздух и трясла какими-то каплями над своим стаканом…

Я чувствовала, что меня сейчас разорвет на куски собственная сила. То, что я делала, выходило теперь за пределы моего собственного разумения и лишало меня возможности вмешаться в происходящее. Возможно, через секунду я потеряла бы сознание, возможно, умерла бы, я не знаю. Или Вадим с Ники наконец сцепились бы, как два кобеля, и перегрызли бы друг другу глотки. Весна, которая стремительно рвалась через меня в зал, причиняла мне почти физическую боль. Если бы я могла, то закричала бы, взывая о помощи. Но меня словно парализовало, я не могла ни двинуться, ни вымолвить слово. Это было невыносимо!

На самом гребне этой волны, сквозь пелену боли я вдруг увидела, что человек в широкополой шляпе, похититель, о котором я напрочь позабыла, встает, идет ко мне и хватает меня за плечи мертвой хваткой, отчего я прихожу в себя и моя сумасшедшая весна, весна, из которой мне, казалось, уже никогда не вырваться, прекращается. И тут я чувствую, что от внезапно накатившей слабости (как после сильного перенапряжения) мне хочется плакать. Да что там плакать — меня просто душат слезы. Как я ни пытаюсь сдержать их, они, непослушные, уже катятся из глаз, падают на стол, на руки мне и на ладони Алки, которая подставляет ладони, будто дождику. Они катятся Алке на плечи и на щеки, потому что она обнимает меня и целует, успокаивая, как маленькую девочку.

И почему-то со всех сторон мы освещены юпитерами, на нас наезжают камеры, нас окружают люди, появляющиеся отовсюду — из-за колон, из-за сцены, официантки, которых в клубе отродясь не водилось, бармен, который оказывается совсем не знакомым. Все они аплодируют, поздравляют друг друга, пожимают друг другу руки, и человек в широкополой шляпе машет кому-то руками и кричит: «Все! Все! Снято! Довольно!»

Потом он обнимает нас с Алкой и тихо говорит мне на ухо:

— Хватит плакать! Мы начали снимать!