Мне не хотелось брать ее с собой. На кладбище ей нечего делать. Зачем мучиться и изображать сочувствие, когда она буквально на крыльях летает в ожидании своей премьеры. И тем более мне не хотелось приводить ее в свою квартиру. Я уже все решил с обменом. Объяснил Алле, что как только мы поженимся… Объяснение было длинным, каждое мое предложение она встречала бурным изъявлением любви… «Когда мы поженимся…» Получасовой перерыв на любовные игрища… «Мне думается, будет благоразумнее продать обе наши квартиры и купить однубольшую. Детская комната…» Сорокаминутный перерыв… «Вряд ли мы ограничимся одной детской комнатой, я бы предпочел их несколько…» Провал в ночную любовную бездну.

В общем, объяснение, растянувшееся на два дня, состоялось, и Алка дала согласие, чтобы я порылся в каталогах и присмотрел что-нибудь. Поэтому сегодня я собирался попрощаться со своей квартиркой и решить, что делать с вещами Жанны и матери. Мама на мои письма не отвечала, а когда я звонил ей, то ее автоответчик на незнакомом мне греческом языке оповещал меня о чем-то, чего я не мог понять.

Цветов для Жанны покупать я не стал. Торговки с хитрыми глазами предлагали их за гроши, надеясь потом продать их повторно. Я принес с собой куст шиповника и посадил возле могилы Жанны. На следующий год он расцветет и у нее будет столько цветов, сколько ей захочется. Поговорил с ней о том, чтобы не сердилась на меня и простила за то, что ее нет, а я, кажется, отыскал свое счастье. «Понимаешь, — говорил я ей, — так получилось…» Но она упорно молчала и, как мне показалось, вовсе ничего понимать не желала.

Я смогу обрести покой, лишь когда будет найден убийца. Что ж, я ведь не отказывался от поисков.

Возвращаться с кладбища не хотелось. Какой бы тягостной ни была здесь атмосфера, дома она будет еще тяжелее, это я понимал. Памятуя свое последнее посещение собственного дома, я все замедлял и замедлял шаги, приближаясь к нему. А подойдя вплотную, решил зачем-то обойти его вокруг.

Когда один круг был сделан, мне захотелось пройти второй, а потом еще и третий. И ходить так до завтрашнего дня, когда нужно будет спешить на работу и времени на посещение настоящей могилы нашего семейного счастья не останется.

Мысль эта показалась мне недостойной, и я, тяжело вздохнув, решительно бросился в пропасть своего подъезда, поднялся по лестнице, вошел в квартиру и захлопнул за собой дверь. Теперь все. Я был готов испить всю боль и скорбь, которые царили в пустующей квартире, принять в свое сердце все отчаяние, которые накопилось здесь за год. Но каково же было мое удивление, когда я понял: боль притупилась, отчаяние схлынуло, а вместо того, чтобы терзать себя мрачными мыслями и клясться у портрета сестры отыскать ее убийцу, я подумываю о том, не переиграть ли все свои планы (а в них входило переночевать в родительском доме) и не отправиться ли сейчас же к Алке. Длинные ножки моей подружки были для меня важнее чувства долга или исполнения собственных клятв.

Время — великий лекарь. Оно прошлось по нашему дому и лишило горе той пронзительности, которая одна только в силах заставить живого посвятить себя мертвому. Оно даже стерло следы надругательства над чужой любовью, которые я еще замечал в свой прошлый визит, вон там, на полу, на подоконнике в спальне, на кровати, в ванной, повсюду… И теперь я уж точно никогда не расскажу о той короткой и глупой связи своей Аллочке.

Расположившись на кухне, я деловито накрыл стол. Постелил салфетку, выставил принесенную с собой бутылку водки, начатую еще на кладбище, достал баночку соленых огурцов, нарезку карбоната, две баночки мясного салата, купленного в универсаме на углу. Вот посижу немного, помяну сестру и, пожалуй, уеду назад к Алке. А что делать с вещами, подумаю, когда найдется покупатель на квартиру…

Я выпил и закусил. От этого настроение мое не ухудшилось, а наоборот — наступило просветление и ощущение торжества жизни над смертью только усилилось. Я подмигнул портрету сестры: «Ты ведь не возражала бы против моего счастья, правда?» Жанна смотрела на меня с портрета весело и чуть лукаво.

Звонок в дверь застал меня за рюмкой, которую я собирался выпить на посошок. Наверно, соседка пришла стребовать с меня какие-нибудь взносы на общественные подъездные нужды. Я открыл и чуть не выронил рюмку, которую все еще держал в руке, — в дверях стоял Богомолов в строгом черном костюме.

— Можно?

— Разумеется.

— Не ждал?

— Н-нет.

— Алла сказала, где тебя отыскать. Пригласишь войти?

— Пожалуйста.

Он вошел, не снимая туфель. Ужасно меня раздражает такая привычка. Я, правда, и сам сегодня их не снял (квартира-то — нежилая), но Богомолов не смотрел под ноги. Даже если бы перед ним на полу лежал персидский ковер ручной работы, я уверен, он не наклонился бы, чтобы снять ботинки.

Богомолов обходил комнату по кругу, рассматривая фотографии, висевшие по стенам, корешки книг, пылящихся на полках, разные салфеточки и сувенирчики, до которых мама наша была большой охотницей. Ой, как мне не нравилось это его хождение!

— Чем могу быть полезен? — подал я голос, стремясь заставить его вспомнить о моем скромном существовании.

— Здесь ведь сегодня поминки? — удивленно спросил он, шаря глазами по комнате, словно ожидал увидеть накрытый стол и подруг Жанны.

— Да. Но я никого не звал.

— Это на день рождения зовут или не приглашают. На поминки приходит всякий, кому был дорог человек.

— Ты хочешь сказать…

Но Богомолов, видимо, не любил ни глупых предположений, ни разных там церемоний. Он сделал жест, который можно было растолковать в том смысле, что он отмахивается от моих слов, как от роя мух.

— За последнее время я столько узнал о твоей сестре, как будто мы с нею были лично знакомы, сказал он. — То есть она мне небезразлична. И судьба ее не выходит у меня из головы. Я начал самостоятельное расследование и хотел бы довести дело до конца. Думаю, ты тоже.

Он круто развернулся на каблуках и пристально посмотрел мне в глаза.

— Или у тебя теперь другие планы?

По его словам, я понял, что Алка рассказала ему о моем предложении и он явно намекает на то, что я готов идти на попятный. Начисто забыв, что еще совсем недавно я действительно собирался оставить все как есть и мчаться к своей возлюбленной, я встал в позу, насупился и ответил ему:

— Я найду его.

— Нет. Именно у тебя это не получится.

— Почему ты так в этом уверен?

— Потому что именно ты чего-то не договариваешь. И может быть, не договариваешь не только мне. Не только Алле. Но и самому себе.

— О, мэтр ко всему прочему еще и психоаналитик?

— Нет. Психоанализ — это по части моей жены. Хочешь, устрою тебя к ней по блату. У нее очередь.

— Благодарю, но вынужден отказаться.

— А зря. Кстати, чего это мы здесь стоим? У меня тут с собой…

Я провел его на кухню, и он выставил на стол принесенную бутылку водки, точную копию моей. Это немного разрядило обстановку и заставило меня улыбнуться, таким смешным выглядел Богомолов, взирая на две одинаковые бутылки.

— Хотел привести с собой еще одного человечка, — сообщил он, выпив за светлую память моей сестры. — Но тот слишком напуган чтобы хоть куда-то высовываться.

— Ты встречался с Элей? — Моя рука дрогнула, и я пролил водку на стол.

— Я с ней встречаюсь каждый день.

— В каком смысле?

— В том смысле, что живет она у нас дома.

— Давно?

— Да, с того самого дня, как у нас с тобой состоялся первый и последний разговор.

— Как она?

— Человек больше чем полгода нос на улицу не высовывал! Живет как в тюрьме. А ты все молчишь… — прибавил он тихо.

Мне представилась бедняжка Эля, и стало стыдно, что это Богомолов, а не я, позаботился о ней. Мне и в голову не пришло съездить на дачу, где она пряталась, успокоить. И еще мне было немного стыдно оттого, что я думал, будто Богомолов больше не интересуется делом моей сестры, что ему все это было нужно лишь для того, чтобы заполучить в свой фильм Мадам.

— Спрашивай, я отвечу на все твои вопросы.

— Начнем с главного. Где ты достал пленки?

— Я съездил к родителям Мадам. Представился фоторепортером, пишущим статью об их дочери. Между вопросами спросил о пленках и узнал, что совсем недавно некая Кларисса забрала их, да так и не вернула.

— Они дали ее адрес?

— Да. Я объяснил, что хочу и у нее взять интервью.

— Пленки тебе дала она?

Я немного помолчал, подыскивая подходящие слова для ответа.

— Скажем так: я взял их у нее.

— Украл?

Мне снова пришлось подумать.

— Взял без разрешения. Переписал. Вернул обратно.

— Как ты ей это объяснил?

— Никак. Она понятия об этом не имела…

Богомолов усмехнулся:

— Как говорят в моем любимом фильме, гипс с человека можно снять по-разному. Усыпить, напоить, с трупа, наконец. Кларисса жива, вчера выдавал Джеку контрамарку для нее на премьеру. Значит, последнее отпадает. Остается спросить: чем ты усыпил ее бдительность?

Я выбирал слова тщательно и долго. Но объяснение оказалось полным бредом. Богомолов разглядывал звезды, высыпавшие за окном, а потом достал трубку и принялся набирать чей-то номер.

Я вздохнул с облегчением, решив, что он утратил интерес к моему ответу, вспомнив о чем-то важном, — лицо его было сосредоточенным и жестким. Ну значит, и не судьба мне каяться в прошлых глупостях.

— Джек, — рявкнул Богомолов в трубку. — Хочу, чтобы ты вспомнил один не самый приятный момент в своей жизни. Клариссу. Джек, не время для шуток. Ты уверен, что она была влюблена в тебя последние три года? Перестань. Где она? Как? Когда?!

Он опустил руку с телефонной трубкой, в которой еще раздавался голос Жени. Богомолов выглядел почти безумным — рот был слегка приоткрыт, глаза смотрели в пустоту комнаты так, словно там разыгрывалось боевое сражение. Наблюдать за его чудачествами мне было недосуг, я налил себе в рюмку еще водки (рюмка Богомолова была наполовину полной). Он заметил, что я собираюсь выпить, не сразу, а только когда я уже поднес рюмку ко рту. Рукой наотмашь выбил рюмку и развернулся ко мне всем корпусом, словно зверь, готовящийся к прыжку.

— Ты ее обольстил, — сказал он, глядя мимо меня так, как расписывал Алке на репетициях предшествующую сцену, чтобы она могла лучше понять чувства своей героини в настоящем. (Сцены в его фильме снимались вовсе не одна за другой, а вразброс, и только он один видел какую-то внутреннюю логику.) — Ты спал с ней. — Он наконец заметил меня и удивился. — Спал. Освоился у нее в доме… Как же я не спросил старуху… Дура-а-ак! — качал он головой. — И? — Он снова взглянул на меня. — Ты обидел ее. Точно! Бросил, да? Перестал звонить? Она звонила тебе? Здесь она была? Конечно же, была. Здесь-то вы и встречались. Ты обидел ее? Быстро отвечай! — Богомолов спросил так, что я чуть не сполз со стула.

Мне показалось, что сейчас вся его сила обрушится на меня и мне конец. Я решился. Мне было противно вспоминать это. И еще противнее рассказывать кому-то, а тем более Богомолову. Я прикрыл глаза и снова увидел ее такой, какой она была в последнюю нашу встречу…

Она сидела на краешке кровати, запыхавшаяся после только что закончившихся гимнастических упражнений. Я тогда уже плохо переносил наши встречи, но это последнее свидание пробудило во мне адское отвращение к самому себе и безумную ненависть к ней. Потому что именно она была причиной моего отвращения к себе…

Я изо всех сил пытался убедить себя, что моя близость с Клариссой не лишена романтики. Без этого было просто невозможно. Но через два месяца пленки, где Мадам бегала по золотистому пляжу, я уже благополучно переписал, и рейтинг Жанны стремительно рос. Продолжать встречи с Клариссой не было никакого резона. И главное — никакого желания. Однако расстаться с ней оказалось не так-то просто.

Никаких намеков она не понимала. Если я говорил ей, что смертельно устал на работе, она и не думала обижаться, как прочие случайные подружки. Это для нее было поводом явиться ко мне с сумкой провизии, расположиться на кухне и с улыбкой приготовить ужин. Кстати, эта ее улыбка меня и раздражала больше всего. Даже больше ее рыхлого тела, превращающегося в потемках в колышущуюся желеобразную массу. Даже больше ее навязчивости, ни в какие рамки не умещающейся. Даже больше ее тяжелого дыхания, похожего на одышку, посреди любовных процедур.

Если бы не эта улыбка, я бы не затаил против нее такой ненависти, не сорвался бы однажды и отыскал бы возможность избавиться от нее менее радикальным способом. Но…

Когда же эта улыбка появилась у нее на лице впервые? После моего первого поцелуя? После нашего первого барахтанья в постели? Сейчас мне кажется, что она всегда так улыбалась, только я не сразу понял, что это значит. Сначала я думал, что это жеманная улыбочка переспелой старой девы, которая стесняется своей неопытности. Я верил, что, несмотря на свой корыстный интерес, все-таки облагодетельствовал эту девицу, которая вряд ли найдет себе кавалера в ближайшее столетие. Но потом я начал догадываться о значении этой премерзкой улыбочки. Кларисса считала, что это она облагодетельствовала меня, снизойдя до моей скромной персоны. Я в ее глазах был этаким простачком, до которого она — особа, отмеченная высоким интеллектом, развитой духовной структурой и удобренным культурным слоем, — снизошла лишь физически, оставшись во всех остальных отношениях на своей недосягаемой высоте. «Глупый», — любила приговаривать она улыбаясь. «Милый мой, глупый мой». (Лучше бы уж ругалась матом…)

Так вот, когда я понял значение ее улыбки, меня смех разбирал. Меня стало потешать каждое ее движение, каждая реплика, каждая интонация. Но с человеком, который вызывает у тебя такие чувства, весьма трудно всерьез ложиться в постель. (Мужчина — не женщина, не все части его тела подчиняются разуму…)

Но пока я не нашел и не переписал пленки (хотя уже знал наверняка, что они у нее есть), мне нужно было поддерживать с Клариссой отношения, бывать у нее дома, иметь возможность оставаться в ее комнате в ее отсутствие. А поддерживать отношения с Клариссой означало спать с ней. Мои частые визиты она воспринимала (все с той же отвратительной улыбочкой) как позывы молодого самца, которым он не в силах противиться. «Опять ты? — спрашивала она, притворно щурясь, когда я встречал ее после работы. — Соскучился, дружок?»

Мне хотелось закопать ее в землю живьем, но вместо этого я кивал как заведенный и тащился за ней. В первый раз я привел ее к себе домой, и это было страшной ошибкой. Потому что, обхаживая ее уже больше месяца, я заметил, что она и не думает приглашать меня к себе. У нее дома лежали бесценные пленки (сама проговорилась как-то…), а я все не мог туда попасть. Приходилось хитрить. Я сказал, что интересно было бы посмотреть ее детские фотографии. Она в следующий раз приволокла ко мне пять фотоальбомов и заставила меня угробить на их просмотр весь вечер. Я хотел выяснить, умеет ли она готовить. Кларисса приносила сумку провизии и готовила на моей кухне.

Мои мужские возможности были исчерпаны. Второй месяц мы встретили в мучениях. Мне приходилось по полчаса таращиться в потолок, вспоминая какую-нибудь порнушку, чтобы мой дружок воспрял и удовлетворил стонущую рядом на кровати Клариссу. А удовлетворенная Кларисса поднималась с постели и говорила мне с улыбкой: «Бедненький мой!» (Что означало ее сочувствие моему неистовому желанию и ограниченным возможностям…)

Наши встречи были ежедневными. Кларисса оказалась ненасытной. Хотя вряд ли отдавала себе в этом отчет, приписывая ненасытность мне. В результате я отдувался за всех тех мужчин, которых она не подпускала к себе двадцать семь лет. Нагрузки были непомерными!

Однажды я позвонил ей и сказал, что мы не сможем встретиться, потому что ко мне приехала сестра — страшная стерва, готовая устроить скандал по любому поводу. В телефонной трубке мне было слышно, как Кларисса скрипит зубами. Наконец она решилась и торжественно произнесла: «Что ж, встретимся у меня».

Так я попал к ней и, пока она плескалась в ванной, смывая доказательства моей любви, быстро отыскал кассету с записью. Она стояла на полке, прикрытая книгами у задней стенки. В тот самый момент, когда Кларисса повернула щеколду и вышла из ванной, я наглухо закрыл молнию на своей сумке, куда бережно уложил пленку.

Жанна просмотрела ее ровно десять раз. Никак не могла оторваться от чудесного зрелища. Но ни разу ей не пришла мысль прекратить соперничество с женщиной, обладающей таким странным, колдовским талантом. Мы переписали пленку, и первый же эксперимент со вставленными кадриками принес свои плоды.

Я вернул пленку. Я сидел в комнате Клариссы и подумывал, не послать ли ее теперь куда подальше. Но я слишком долго притворялся, слишком долго потворствовал ей, чтобы уйти молча, по-английски. Она унижала меня целый месяц, мне необходимо было расквитаться с нею.

Отныне Кларисса превратилась в мою рабыню. Я не звонил ей. Она сама теперь напрашивалась ко мне домой. Для этого ей приходилось звонить мне трижды на дню, чтобы застать дома, или ехать после работы к моему дому и топтаться там до позднего вечера. Я превратился в настоящего деспота и заставлял ее проделывать такие вещи в постели, которые не каждой профессиональной проститутке были бы по плечу. (Фантазия моя разгулялась не на шутку. А полное отсутствие к Клариссе каких бы то ни было чувств лишало меня и скромности, и жалости…)

Кларисса терпела все, предчувствуя, что только этим и может меня теперь удержать. Однажды я даже стукнул ее — наотмашь, по лицу, так что назавтра у нее образовался бланш под глазом. Но и это не отбило у нее охоту каждый день таскаться ко мне за очередной порцией унижения. (Она его чувствовала, еще как! Улыбочка ее как-то незаметно истлела, глаза горели чуть ли не ненавистью. Но если я мог плюнуть на нее в любую минуту и отыскать себе стройных длинноногих красоток, то она вряд ли могла бы позволить себе подобное. И это приводило ее в бешенство, но и заставляло держаться за меня, чего бы ей это ни стоило…)

В тот самый последний день, когда мне надоело разыгрывать из себя рабовладельца, когда терпение мое кончилось, а отвращение к себе достигло апогея, я решил, что с Клариссой пора завязывать. И вот она сидела на краешке кровати, прикрывшись простыней, и тяжело дышала, а я стоял у окна, курил и подбирал слова, которые она поймет.

— Мы больше не будем встречаться, — сказал я ей, не поворачивая головы.

Она перестала дышать. И тут же спросила дрожащим голосом:

— Ты ведь шутишь?

Спросила так, словно угрожала мне. И я сорвался. С какой это стати она так со мной разговаривает?! Кто она такая?

— Я не шучу, — ответил я, как отрезал. — Я совсем не шучу! Убирайся, пожалуйста, и оставь меня в покое. Я больше не хочу тебя видеть!

Я орал как сумасшедший, а она… она ползла ко мне по полу на четвереньках, голая и потная, схватила за руки, попыталась поцеловать… О! Если бы вы знали, до какой степени это было отвратительно и невыносимо! Я еще что-то кричал ей, я топал ногами, и на шум из соседней комнаты прибежала Жанна. (Разумеется, я ни словом не обмолвился Клариссе, что сестра живет вместе со мной. Да и не знала она, что Жанна — моя сестра.) Жанна уставилась на ползающую Клариссу и нервно рассмеялась.

Кларисса схватила свои вещи и заперлась в ванной, а потом выбежала из квартиры, не закрыв за собою дверь…

— Бедный братик, — сказала мне Жанна и чмокнула в щеку, — я и понятия не имела, что ради этих дурацких пленок тебе приходится терпеть…

…Не помню, как я пересказал Богомолову эту историю. С чего начал, чем кончил, что пропустил. Только он не дослушал. Он потащил меня за собой, требуя, чтобы я продолжил свой рассказ в машине, и все повторял: «Вот дурак! Ну и дурак-то!»