Все-таки как это удобно, когда под рукой есть женщина, готовая следовать за тобой куда угодно и когда угодно. Если бы на месте Алки был мужчина, я целый день чувствовала бы себя не в своей тарелке. Мужчина не может быть таким чутким. Мужчины навязчивы, нетерпеливы и совершенно несносны. Они не могут стать твоей тенью. Им непременно нужно ежеминутно навязывать тебе свои планы и мысли, настаивать на своем выборе и упорствовать в своих заблуждениях.

Я посмотрела на Алку с благодарностью и улыбнулась, но улыбка вышла кислая.

— Мадам, рванем на природу? — предложила она. — Я знаю прелестное местечко.

— Думаешь, это поможет?

— Поможет? Мадам нужна скорая помощь?

— Поедем. Послушаем пение птиц.

Чириканье воробьев под моим окном могло лишь свести с ума. Предчувствуя весну, они драли глотки не хуже мартовских котов. Им было все равно, что снег еще не стаял, что солнца как не было, так и нет. Они предчувствовали… И мне кажется, у меня тоже впервые в жизни появились предчувствия. Только мои предчувствия были страшными. Я предчувствовала, что…

Нет. Если не признаваться себе в собственных предчувствиях, они и не сбудутся. Нужно выбросить все из головы. В последние дни мне кажется, что моя голова становится мне врагом. Там накопилось так много мусора, который я не в состоянии вымести! Кто бы мог подумать!

Бывало и раньше, когда какая-нибудь мелочь выводила меня из состояния равновесия. Грубость продавщицы, например, могла повергнуть меня в состояние депрессии на целый час. Но это была легкая депрессия, как облачко, время рассеивало его, и все становилось на свои места. Но теперь дурные мысли, предчувствия и страхи словно свили гнездо у меня в голове и мешают наслаждаться жизнью. Больше всего меня пугает, что со мной никогда ничего подобного не случалось. Может быть, я заболела?

— Потрогай меня. Я горячая?

Алка смотрит удивленно и касается ладошкой моего лба.

— Тридцать шесть и шесть. В крайнем случае — и семь. Голова болит?

— Да, пожалуй, болит.

— Хочешь анальгин?

— Не поможет.

— Что с тобой?

— Не знаю.

— О чем ты все время думаешь? Зачем нам было тащиться в этот салон на Каменноостровском?

Я открыла было рот, чтобы ответить, но поняла, что не смогу объяснить ей. Потому что придется упомянуть и о моих предчувствиях, и о сценарии, который всему виной. Пора менять тему.

— Ты знаешь такого режиссера Богомолова?

— Слышала.

Алка отнеслась к моим словам без всякого интереса, и я замолчала.

Но выждав, она сама спросила:

— И что с этим режиссером?

— Мне предлагают у него сниматься.

— Я слышала, он гений.

— И думаешь, это правда?

— Думаю, правда.

— Ты видела его фильмы?

— Все три.

— Понравилось?

— Сказка.

— Интересно, кто пишет ему сценарии?

— Если действительно интересно — могу узнать.

— Меня интересует тот самый фильм, который он еще не снял.

— Не снял?

— Да, только собирается. Но сценарий, насколько я знаю, уже готов. Рабочее название «История одинокой мадам».

— Мадам? Это имя?

— Нет, нет. Это как раз не имя.

— Хорошо. Я постараюсь.

***

Вы бы слышали, как она вздохнула. Как будто от сердца отлегло. И сразу стала рассказывать про воробьев, что орут у нее под окном по утрам. Она называла это предчувствием весны. Все-таки нет в ней подлинной романтики. Сказала бы там — воздух пахнет весной или предчувствие любви, а то про воробьев… Но она милая, эта Мадам. Мне после ее воробьев вдруг стало ее так жалко-жалко, что казалось — вот-вот разревусь. Или это мне саму себя жалко стало? Вспомнила, что сегодняшним утром приказала долго жить моя великая любовь к Максиму. Издохла на рассвете. И валяется сброшенной шкуркой где-нибудь в моей квартирке. Даже возвращаться туда не хочется. Грустно. А тут еще Мадам с ее трогательными воробьями. Как маленькая, право.

Только вот последняя ее просьба поставила меня в тупик. Неужели она не знает, что сценарий написал ее собственный муж? Неужели она его ни разу не прочитала? Хотя, может быть, Богомолов ей точно так же, как и мне, не дает ничего читать? Нужно бы раздобыть экземплярчик. Меня подмывало разыграть спектакль. Позвонить кому-нибудь по трубе, а потом сказать ей: так, мол, и так, Мадам, узнала я, что автор сценария — твой муженек, вот кто. И посмотреть, что она тогда скажет.

Но Богомолов учил не торопить события. Клиент должен созреть. Хотя не хочется мучить Мадам. Вон она про воробышков рассказывает. Ей-богу, сейчас расплачусь.

Я так расчувствовалась, что не заметила рыжую идиотку, выкатившую из-за поворота на форде. Пришлось тормознуть так, что Мадам чуть не влетела лбом в стекло (она терпеть не может ремни безопасности). Я тут же вошла в образ и сделала рыжей страшные глаза да присовокупила парочку неприличных жестов. Она опупела в машине настолько, что решила, кажется, остановиться и выяснить со мной отношения. Сейчас, дорогуша, только разуюсь. Я сделала вид, что тоже решила остановиться, но как только рыжая открыла дверцу, собираясь выйти, прибавила газу и обдала ее грязной кашицей из близлежащей лужи-океана. Вот так тебе! За мою несостоявшуюся любовь, за свадьбу, которой у меня не будет, за воробышков, за Мадам, за жалость мою дурную ко всему свету!

На глаза у меня навернулись слезы, и я открыла окно, чтобы сослаться на ветер, если Мадам заметит. Так мы с ней и ехали птичек слушать. Она в своем беспросветном одиночестве, а я в своем. Но все же хорошо, что она рядом. И замечательно, что не спрашивает: чего ты, мол, Алка, может, помочь надо, да расскажи, легче будет. Терпеть таких не могу. С Мадам легко — она слепая. Сидит и ничего не видит. Добрая Мадам. Слепая и добрая.

Петляя в Лисьем Носу, мы выбрались все-таки к заливу. Откуда ни возьмись появилось солнце, и действительно повеяло весной. Больше всего на свете мне хотелось сейчас прекратить ломать комедию и рассказать Мадам про Богомолова, про свою дурацкую роль и про все остальное. Но как ни крути, всей правды я рассказать ей не могла, потому что во всю правду входил рассказ про Максима и про то, как он меня облапошил. А делиться этим своим горем я еще не была готова. Поэтому я молча тянула колу и с сожалением смотрела на Мадам, отправившуюся к деревьям разыскивать своих птичек.

Она ушла достаточно далеко, поэтому я принялась снова бередить свою рану, вспоминая Максима в самых выгодных для него сценах из нашей короткой совместной жизни. Слеза, покатившаяся по моей щеке, была для меня полной неожиданностью. Она раздосадовала меня. Ну что я, как последняя дурочка, вспоминаю его поцелуи, когда надо бы призвать на помощь рассудок и обдумать все, что я узнала сегодня утром.

А узнала я, что фамилия моего обожаемого Максима — Танеев. (Звучит, правда?) Выронив паспорт, я сразу же сообразила, что наша с ним встреча не случайна и его интерес ко мне зиждется вовсе не на страсти, а связан каким-то образом с моей близостью к Мадам. После первого потрясения я сообразила заглянуть еще на страницу с особыми отметками и успокоить себя тем, что штампа о браке в паспорте нет. Но штампы в паспорте — вещь ненадежная. Значит, остается только догадываться, муж или брат покойной модели мой Максим Танеев. Версию о том, что он ее однофамилец, я отвергла сразу же, как только она жалобно постучала в мое сердце. Не однофамилец! Слишком горячий интерес он с самого начала проявлял к моим расследованиям. Слишком активно интересовался всем, что связано с Мадам. Слишком горячо всякий раз защищал Танееву. (Скорее всего сестра, потому что если жена, то уж слишком горячо любимая…)

Танеева погибла под колесами машины. Того, кто сбил ее, не нашли и скорее всего не найдут. И вот Максим — муж или брат — пытается отыскать того, кто приложил к этому руку. И эти поиски приводят его ко мне, ближайшей подруге Мадам. Все логично. Непонятно одно — случайно ли он начал с Мадам или какие-то факты привели его именно к ней?

— Алла, ты что-нибудь знаешь про Иркутскую?

От неожиданности я вздрогнула и попыталась войти в роль.

— Мадам, какого черта…

— Я хочу знать, — сказала она твердо. — Что о ней писали?

— Ей подсунули крем с какой-то отравой, — сказала я нехотя, внимательно наблюдая за реакцией Мадам.

— Кто?

— Бог весть!

— А о каких-то предположениях писали?

— Нет. Где она его взяла — не известно. Ты ведь знаешь, что касается всяких косметических средств, тут у каждой из моделей полно своих секретов. Они ведь не французскими кремами пользуются, а всякой гадостью.

— Как это?

— Ну там потрохами животных и рыб, натуральным животным жиром. А это все, скажу тебе, весьма неароматные вещи, но, говорят, довольно действенные. Кстати, одна газетка писала, что, возможно, Иркутская сама приготовила этот крем. Только чего-то не рассчитала…

— Ты читаешь газеты?

Мадам смотрела на меня грустно, словно я лгала ей всю жизнь от начала и до конца.

— Нет. Был у меня в последнее время один заказик, он очень любил не только читать, но и рассказывать.

Мадам опустила глаза и тихо спросила:

— Тебе бывает их когда-нибудь жалко?

— Что? — не поняла я.

Но она тут же заговорила о клубе и предложила поехать туда, пока окончательно не расклеилась. Только по дороге назад я поняла, о чем она меня спросила. Ей было интересно, испытываю ли я жалость, когда довожу своих клиентов до могилы. В смысле, есть ли в Алке-пистолете хоть чуточка жалости. Зачем, спрашивается, ей это знать? Может быть, и прав был Максим, когда советовал мне получше присмотреться к Мадам. Сегодня я окончательно запуталась.

***

Я стоял у ворот внутреннего дворика, ведущего в новый дом, квартиру в котором предстояло показать клиентам. Дамочка, звонившая по телефону утром, была капризной, это чувствовалось за версту. На выгодную сделку уповать не приходилось: обещанной отделки в доме не было, даже черновой, да и общая цена не то чтобы очень соответствовала всем параметрам дома. Я раскачивался вперед-назад, как буддист, пытаясь согреться, а потом решил не мерзнуть тут зря. Если дамочка приедет, я все равно ее не пропущу, потому что вход во двор один.

Я залез в машину, включил печку, нашел веселую радиоволну и совсем скис. Нет, не будет мне жизни без этой сумасшедшей девчонки. Не смогу я вот так уйти и все позабыть, и жить себе где-нибудь вдали от нее. Мне без нее скучно, грустно и муторно. Да и почему бы ей все не рассказать? Ну не все, хотя бы самое начало…

Мы с сестрой родились в один день и даже в один час с перерывом в тридцать пять минут. Кто из нас с ней был все-таки старше — вопрос, над которым мы бились первые восемнадцать лет нашей сознательной жизни. Мать предусмотрительно не поставила нас в известность об этом, разумно рассудив, что одной лишней причиной для ссор будет меньше. А ссорились мы поминутно, то есть тридцать раз в час я доводил ее до белого каления и тридцать раз в тот же час она заставляла меня лезть на стенку. Визг и крик стояли в нашем доме с утра до вечера, но мать относилась к этому философски, предоставляя нам самостоятельно разрешать все наши проблемы. К тому же она была занята своими проблемами, а точнее, одной, но центральной проблемой своей жизни — замужеством. Пока мы с сестрой долбили друг друга по голове куклами и игрушечными паровозиками, у нее на кухне вечно сидела какая-нибудь кумушка, которой мать подробно излагала очередной свой брачный план.

Мама была красавицей. (Недаром Жанна, очень на нее похожая, победила в первом же конкурсе красоты.) Поклонников ей было не занимать. Но она выбирала не мужчину своей мечты, а мужчину, способного стать отцом ее детям. (Нужно отдать должное сильной половине человечества, по крайней мере два кандидата рассматривались мамочкой весьма серьезно.) Мамочка реализовала свою мечту, но позже, много позже. Когда мы выросли и зажили собственной жизнью, она наконец почувствовала себя свободной и тут же подцепила греческого миллионера, приехавшего в Санкт-Петербург по каким-то делам. По сей день (а прошло уже года три) они живут счастливо в Афинах, присылая временами приглашения на различные свои семейные торжества: годовщину брака, дни рождения, очередное новоселье, неизменно забывая сообщить свой новый адрес.

Когда нам было по пятнадцать лет, мы с сестрой впервые расстались. Так получилось, что летом мать заболела и купила нам путевки в пионерские лагеря: сестре на Суходолье, мне — в Пушкин. И три долгих месяца мы прожили без привычной поминутной стимуляции нервной системы.

Я вернулся из лагеря осунувшимся и мрачным. Сбросил в коридоре рюкзак и, позабыв снять кроссовки, плюхнулся в кресло у аквариума. «Поди разуйся, придурок!» — услышал я родной голосок Жанны и, вытянув шею, увидел ее валяющейся на диване. Сестра побледнела и зачахла, но глаза ее при виде меня разгорелись былым задорным огоньком. «Привет, коза!» — ласково сказал я ей. «Здравствуй, конь!» — радостно огрызнулась она. Мы протянули друг другу руки впервые в жизни. Она пожала мою даже крепче, чем я сумел стиснуть ее. Кто из нас завизжал первым, не помню, но с той этого момента все началось заново.

После недели пребывания в родном доме в состоянии непрерывной войны друг с другом мы набрали вес, окрепли и восстановили силы. Все было по-прежнему, правда, имели место кое-какие перемены. Наши ругательства, адресованные друг другу, теперь были окрашены самыми нежными интонациями, а главное, каждый из нас понял, что жить не может без другого.

Жанна выиграла конкурс красоты в десятом классе, и ее тут же заметили и пригласили сниматься в рекламе. Она была к тому времени абсолютно свободна — ни увлечений, ни склонностей, ни малейших предположений, куда податься после окончания школы. Поэтому с чувством облегчения, выбрав карьеру фотомодели, устремилась в то русло, которое отвела ей жизнь.

Я же поступил в институт, мечтая о карьере программиста, но точные науки не желали принимать меня в свои объятия, и первая же сессия оказалась для меня последней. О, с каким чувством я вспоминал интегралы и синусы, не вызывавшие у меня никаких эмоций, валяясь на солдатских нарах в углу без окна бесправным существом первых месяцев службы. Жанна писала мне утешительные письма, среди которых одно оказалось более утешительным, чем другие: наша мамочка нашла свой идеал, и он оказался, ни много ни мало, греческим миллионером преклонного возраста. Возможно, посылки на мое имя были набиты маслинами и крабами, но получали их за меня «деды», и я так никогда и не узнал, каково это — быть пасынком миллионера. Когда я вырос на короткой социальной лесенке солдатской службы до такого состояния, чтобы иметь право совать нос в чужие посылки, мама моя укатила к морю и жила, очевидно, в какой-нибудь глуши, где напрочь отсутствовали почтовые услуги. Ни одной весточки от нее я не получил.

Сойдя с поезда в джинсах и футболке, которые трещали на мне по швам, я уныло побрел по перрону, не обнаружив на платформе встречающих. А ведь дал телеграмму, могли бы найти время. Изящная женщина в алом костюме и широкополой шляпе, стоящая поодаль, вдруг рванула ко мне и ухватила за рукав. Она не поцеловала меня — нет, радостно долбанула кулаком в плечо, и я тут же признал сестру, хотя верить глазам еще долго отказывался.

Она усадила меня в собственный автомобиль, отвезла домой, где поджидал накрытый стол, двое моих лучших друзей и десяток ее новых подружек, таких же длинноногих красоток, как она сама. Гвалт праздника и радость возвращения оглушили меня не настолько, чтобы не отдать должное сестричке, устроившей все это. Два дня продолжался пир, в котором, нужно сказать, Жанна принимала минимальное участие. У нее шли съемки и нужно было много работать. Она появлялась вечером, присаживалась на полчасика за наш перегруженный бутылками стол и исчезала задолго до полуночи, чтобы лучше выспаться к завтрашнему утру. Я просыпался в окружении трех сказочных див, каждая из которых втайне от подружек совала мне свой телефончик, желая продолжить знакомство.

К концу недели радость моя по поводу освобождения была исчерпана и, к моему удивлению, я проснулся в одиночестве, стол был пуст, а Жанна напевала на кухне, домывая посуду.

— Вот и все, братец, — сказала она. — Имей в виду, что я не буду тебе родной матерью. Мой долг выполнен, а теперь позаботься о себе сам. На трехразовое питание дома не рассчитывай. Холодильник пуст — и это его обычное состояние. Я обедаю на работе, к тому же мой рацион тебя вряд ли устроит. — Она помахала у меня перед носом листиком салата и тут же отправила его в рот. — Вот тебе на первое время, — толчок в плечо, и солидная пачка купюр смята моей ладонью. — А дальше как знаешь. Размен квартиры в мои планы пока не входит, но прежде чем приводить сюда наглую девицу с обручальным кольцом на пальце, подыщи варианты размена. Усвоил? Вот и ладненько…

Заняться мне было абсолютно нечем, и я стал методично обходить старых знакомых, желая узнать, кто чем занимается. Рынки и торговые палатки меня не прельстили, подпольные котлетные цеха тоже. Месяца два я проработал охранником в загородном доме какого-то валютчика, который, так ни разу и не показавшись там, был застрелен в собственном автомобиле на центральной площади города.

После этого я перепробовал еще несколько занятий, пока не осел в стройных рядах агентов городской недвижимости. Сестру все это время видел мало, встречался с дивами из ее рекламного агентства, которых она мне так ловко подложила. Но в сердце прочно засело чувство благодарности, а в голове идея: отплатить ей когда-нибудь той же золотой монетой.

Случай подвернулся не сразу… Господи, когда вспоминаю об этом, сразу же хочется вытравить чувство благодарности из сердца раз и навсегда. Не будь его, я бы вел себя совсем иначе. Но…

Она стояла у окна и ревела. Я даже представить себе не мог, что моя родная сестра может плакать. Конечно, она не ожидала, что я вернусь со службы в полдень и войду на цыпочках, иначе, заслышав мои шаги, скрылась бы в ванной и не позволила мне насладиться зрелищем своих слез.

— Ты только скажи мне, кто он, и завтра же от него останется мокрое место.

— Это не он, — покачала головой сестра. — Она.

Мне послышалось или Жанна действительно произнесла это «Она» с большой буквы.

— Кто она?

— Вот кто. — Жанна принялась тыкать в меня пальцами совсем как в детстве, когда мы ссорились.

— Э-эй, сестричка, — сказал я, хватая ее за руки. — Мы не сходим с ума, мы разговариваем.

Жанна вырвала руки и отошла к столу.

— Что это ты принес? — спросила она мрачно.

— Кофе, обыкновенный кофе, и не нужно так волноваться по пустякам.

— Почему этот? Ведь я всегда покупаю другой!

— Не знаю почему. Захотелось!

— А почему ты носишь костюмы от «Дино»?

— Дешево и сердито, — попытался пошутить я, но не сумел скрыть нахлынувшего раздражения. — Что за допрос?

— Не допрос, — сказала она, сузив глаза до щелочек. — Констатация факта. Ты купил это и носишь это, — теперь она тыкала в меня пальцем издали, — потому что смотрел на прошлой неделе рекламу.

— У-у-у, — протянул я. — Крышу менять пора, прохудилась. Думаешь, весь мир вертится вокруг твоей рекламы?

Но она не ответила, она снова заплакала. Заплакала зло, не стесняясь меня, словно подписываясь под полным своим бессилием.

— Жанна…

— Ты не понимаешь!

— Или ты?

— Ты!

Потом она путано рассказала мне о существовании Мадам и о том, как это существование сказывается на ее карьере. Я не поверил ни слову из того, что она говорила. Ну не может существовать на свете такой женщины, ради глаз которой я стал бы пить пиво, которое терпеть не могу. Но на всякий случай вечером сел смотреть телевизор вместе с Жанной, и она показала мне…

Женщины в полный рост рекламный клип и не содержал. Как-то мимолетно мелькнула рука, бок и лоб. Но я уже ничего на свете не хотел, кроме как отправиться в путешествие по Золотому кольцу России. Я боролся с собой неделю, потом все-таки не выдержал и позвонил насчет билетов. Билеты были раскуплены вплоть до следующего года. Жанна не преувеличивала. И ей действительно не пробиться там, где царит подобная штучка. Вот он, мой шанс. Я помогу сестре и отплачу ей за все добро…

Разыскать эту особу, Мадам, оказалось достаточно сложно. Но я нагляделся на нее вдоволь. Ничего особенного, скажу я вам. Жанна была в тысячу раз красивее, эффектнее, утонченнее. Правда, был момент, когда она как-то так, что ли, повела рукой или ракурс был необычный, но сердце у меня екнуло. Однако наваждение быстро прошло, я списал все на игру света и тени и, чертыхаясь, вернулся домой, влив в себя предварительно в баре приличную порцию коньяка.

Жанна не спала и явно ожидала результатов моей разведки. Я пересказал ей все, что видел и слышал, но она осталась разочарованной, словно уловила за сказанным нечто, подтверждающее ее самые неприятные опасения.

Она села на диван и закурила, чего не делала при мне, по крайней мере, никогда.

— Помоги мне, — требовательно и обреченно попросила сестра.

— Все, что пожелаешь, — пообещал я.

— В этом как раз и загвоздка. Хотя… Мне бы посмотреть внимательнее ее пленки. Может быть, это какой-то технический трюк, наподобие метода двадцать пятого кадра.

Я вспомнил игру света на лице Мадам и подумал, что техника здесь скорее всего ни при чем. Но отговаривать Жанну не стал. Брат я ей или не брат!

Так я начал охоту за пленками Мадам. Но, увы, они хранились за семью печатями в самых недосягаемых местах. Без кражи со взломом было не обойтись, но для этого нужны были задатки грабителя, а у меня их не было. Я не из тех, кто с пренебрежением относится к закону.

Но ведь Мадам родилась не на съемочной площадке, и скорее всего кто-то снимал ее хоть раз в жизни до того, как она стала суперзвездой. Кто бы это мог быть? К примеру, лучшая подружка…

И я решал охотиться за лучшей подружкой Мадам.

Теперь, когда я вспоминаю то время, дрожь пробирает до костей. Каким же дураком я был тогда, что не предвидел… Хотя кто мог предвидеть такое! Жизнь моя полностью перевернулась. Я стал предателем и трусом, Жанна погибла, я дал себе клятву отомстить за ее смерть. Но до сих пор толком не разобрался, кому мстить. До сих пор не знаю, стоит ли продолжать…

Пора двигать домой. Капризная дамочка явно позабыла о том, что назначила мне встречу. Но домой мне не хотелось. Я привык возвращаться к Алле. Привык к тому, что меня ждут.

А теперь нужно плестись в квартиру, где я задыхаюсь от воспоминаний, где в каждом углу мне мерещится призрак сестры, где никогда не привыкнуть к тишине и одиночеству.

Смешно, но, кажется, ноги несут не туда. Нет, я не смогу рассказать ей обо всем. Особенно о той женщине, которая… Может быть, когда-нибудь. Но не сегодня, это точно…