Я весь вечер присматривалась к нему и думала про себя: а на что он действительно способен ради своей Мадам? На ложь? На предательство? На что-то еще? Мог бы пожертвовать всем ради ее будущего? Любит ли он ее настолько? Вот выпьем еще немного, осмелею и спрошу.

— Кларисса…

Он так странно произносит мое имя, словно обращается ко мне с официальной речью.

— Кларисса, я уже совсем плохо соображаю. Не пора ли позвонить насчет машины? Ты ведь тоже можешь забыть.

— Я? Никогда.

— Но ты ведь пьешь столько же, сколько и я.

— Тебе кажется…

— И все-таки…

— Машина уже заказана. Не волнуйся.

— Да?

— А что ты мог бы сделать ради Мадам?

— Ну, наверно, все то, что я и делаю…

— И все?

— Думаешь, этого мало?

Совсем как дитя неразумное.

— Ты мог бы ради нее убить человека?

Смотрит ошарашенно.

— О чем ты? — трясет головой, словно пытаясь сбросить хмель, но тот не отпускает его.

— Уж мне бы ты мог сказать.

— Тебе интересно? — улыбается он. — Ну я думаю, при определенных обстоятельствах…

— При каких?

— При определенных. Кларисса, мне кажется, подъехала машина…

Он думает, я отпущу его просто так. Нет, голубчик. Слишком долго ждала я этого дня и часа. Все еще впереди, но сегодня будет положено начало. Не все сразу. И не возражай. Я теперь другая. И мой горький опыт научил меня многому. Тебе не уйти от меня. А Мадам пусть поищет себе кого-нибудь другого. Ей ведь все равно. Ее удел — сидеть в пустых холодных комнатах, смотреться в зеркало, перебирая поблекшие драгоценности, и стареть, стареть, стареть…

— Кларисса, над чем ты смеешься?

— Над собой, над кем же еще!

Смешно — сил нет. Это я о себе подумала, а не о Мадам. Это я сижу в холодной комнате и старею. Я, а не она! Мне уже двадцать семь, это старость. А в сердце только горечь и ничего, кроме горечи. Разве Мадам знает, как это горько — смеяться над собой? Она, которая не упустит случая посмеяться над другими? Посмеяться тогда, когда стоило бы оборотить взгляд на себя и плакать, плакать навзрыд.

— Пора собираться?

— Сначала соберись с мужеством…

Он оставит ее. Их супружеству всего три года, и это не срок. Даже мужа у нее не останется. Это ведь единственное, чем она обладает. Душный мирок иллюзий рассыплется, и останется только холодная комната. И старость. Вот так.

— Похоже, там внизу…

— Они всегда приезжают вовремя.

— Я так благодарен тебе, и-и-к, Кларисса.

— Брось. Что там у нас в следующей сцене? Кажется, роман?

— Ну это еще не скоро…

— Однако подготовиться не мешало бы…

Я беру тюбик ядовито-красной помады и, глядя ему прямо в глаза, крашу губы. Подхожу вплотную. (Мне кажется или он действительно побледнел?) Поднимаюсь на цыпочки и целую в висок. Черт! Немного смазано получилось. Да уж ладно, оставим как вышло. (И отметим на всякий случай, что целоваться он ко мне не полез!)

— А теперь…

Я прыскаю на него духами, он дурашливо закрывается руками и кричит:

— С ума сошла! Этого в сценарии не было!

Обожаю мужчин, которые любую ситуацию пытаются обратить в шутку. Заполучить их проще простого. Они не могут изменить себе. До края постели они все шутят, а потом становится поздно. Не получается у них в последний момент сделать серьезное лицо и сказать: извини, малышка, ты мне никогда не нравилась.

Мы спускаемся вниз, и я с шипением требую от водителя, чтобы он доставил Джека домой к любимой женушке в целости и сохранности. Тот поднимает вверх большой палец и смеется.

— Как скажете, мадам!

Как веткой хлестнул по лицу этим «мадам» — остался шрам и жжет. Очевидно, лицо мое исказила страдальческая гримаса (я плохая актриса, знаю это, знаю!), потому что водитель, наклонившись к моему уху, примирительно шепчет:

— Да что, я не понимаю, что ли? Не вы первые, не вы последние!

Выдавив улыбку, я машу рукой через стекло… И медленно поднимаюсь к себе. В холодную комнату, к своему одиночеству, но теперь и к своим надеждам, к своему ожиданию скорой развязки нашей затянувшейся… Комедии или драмы? Какая разница.

Войдя в квартиру и открыв дверь своей комнаты, я слышу позади змеиное шипение. Это старуха! Никак не хочет оставить меня в покое. Проходу не дает. Что там она проскрипела? Я по инерции, нежели из любопытства замираю на пороге своей комнаты. «Завистница». Прошамкала и дверью бухнула. Про что это она? Про кого? (Хмель делает мысли тягучими и неподатливыми.) Догадываюсь: про меня.

Старуха ведь обожает Мадам. Смотрит на нее всегда как на родную дочку. И знает, что Женька — ее муж. Небось весь вечер подслушивала под дверью. Вот теперь и скрипит зубами. Это было первое, что я поняла.

А потом до меня дошел и смысл сказанного. Я рассмеялась. Я! Завидую! Мадам! Вы слышали когда-нибудь что-нибудь более смешное? Глупая старуха! Чему же мне завидовать? Ее миловидному личику? Стандартной фигурке? Это все такие мелочи! А может быть, куриным мозгам, абсолютной бездуховности? Боже мой! Да она же из тех людей, что и минуты не в состоянии находиться в одиночестве. Ей страшно оставаться наедине с собой, потому что Мадам не существует и вокруг лишь пустота. Она понятия не имеет, чем ее заполнить. Она даже книг не читает! Ей ничего не интересно. Она вялая, как умирающая рыба, эта Мадам! Барахтается в своей пустоте! Глупая, гадкая старуха! Омерзительная старуха!

***

Я так и не смогла избавиться от мыслей, терзающих меня со вчерашней ночи. Что бы я ни делала, мысли мои вновь и вновь возвращались к Максиму. Зря я так сбежала. Нужно было поговорить с ним, объясниться. Может быть, они однофамильцы? Так ведь случается. Чем ближе было солнце к закату, тем мысль эта казалась мне все менее и менее абсурдной. Еще немного, я сама придумаю ему оправдание, вернусь домой пай-девочкой и приготовлю ужин в знак полного раскаяния.

Зуд раскаяния был столь велик, что я, при всей своей любви к Мадам, подумывала, как бы отвертеться от ее компании на сегодняшний вечер. Жаль было ее, бедняжку, но себя, бедняжку, жаль было вдвойне, не говоря уж про бедняжку Максима.

— Мадам, — собравшись с духом, все-таки сказала я, — не хотела тебя расстраивать, но у меня сегодня работа.

— Да-а? — протянула она по-детски растерянно. — Так рано?

— К сожалению…

Я старалась не поддаться жалости к ней, чтобы потом не жалеть себя еще больше.

В голову мне почему-то пришла бредовая идея, что у меня все в полном порядке и ничего такого серьезного не случилось, чтобы рвать отношения с любимым человеком.

Мадам попросила отвезти ее домой и всю дорогу заметно нервничала. Я знаю ее страх перед одиночеством, знаю, что ей придется провести дома пару часов, пока не вернется муж, я чувствую себя эгоисткой, но ничего не могу с собой поделать. Меня тянет домой, к Максиму.

— Алка, а чем заполняют одиночество?

— Что? — Я расслышала, но не сразу поняла, настолько далеки были мои собственные мысли. — Одиночество заполняют слезами, — вывела я чуть погодя нужную формулу.

Мадам поежилась и уныло уставилась в окно.

Распрощавшись с нею, я неслась домой, позабыв про все ограничения скорости там, где это было возможно, и отчаянно лавируя в пробках. Ехать на стоянку сил не было. Бросив машину у подъезда, я побежала наверх по ступенькам, чтобы не зависеть от привередливого лифта. За один лестничный пролет до квартирной двери ноги мои неожиданно ослабели и чуть ли не подкосились. Я с размаху села на ступеньку и почувствовала, что задыхаюсь от волнения. Половина седьмого. Он, должно быть, давно дома и дожидается меня. Сейчас я войду, и он спросит: «Ну где же ты пропадала?» И я не знаю, как тогда быть. Нужно что-нибудь придумать и поскорее.

Я вскочила. К чему мудрить и лукавить? Мне нужно только, чтобы он был там. Остальное разрешится само собой. Я открыла дверь и сразу почувствовала, что его нет. И сердце упало. Предчувствия обманули меня. А вот худшие подозрения, по всей вероятности, начали сбываться.

На всякий случай я прослушала автоответчик. Но на нем была всего одна запись и всего одно слово: «Позвони!» Узнав голос Богомолова, я позабыла о своем горе. Во-первых, он никогда не звонил мне сам, всегда через секретаря. Во-вторых, он никогда не говорил так взволнованно. Я набрала его номер.

— Приезжай! — сказал он.

Я выдержала паузу, подождав, не скажет ли он что-нибудь еще. И когда решила, что этим мэтр ограничится, он добавил:

— С вещами.

— То есть как? — не совсем поняла я.

— В дорогу, — пояснил он и положил трубку.

Раздумывать было некогда. Все равно я сошла бы с ума сегодняшним длинным вечером, сидя одна-одинешенька в своей квартире. А потом, интересно было бы знать, не пахнет ли это «с вещами» началом работы над его новым шедевром. Насколько я помню, мне там была обещана вторая роль.

Мой путь из квартиры вниз походил на бегство, но был намного легче моего пути наверх. Выбираясь из подъезда, я на всякий случай оглянулась на свои окна и подумала: кто знает, быть может, так заканчивается одна полоса жизни и начинается другая. Совсем другая, которая не будет иметь с предыдущей ничего общего. Совсем ничего.

Богомолов встретил меня сам и провел в свой кабинет. Кажется, речь пойдет о Мадам и о моем задании. О кинокартинах он говорит только в гостиной. (Жаль, что я это знаю. Могла бы еще несколько секунд потешить себя надеждой…)

Богомолов прошел к столу, указал мне на диван и молча бросил рядом фотографию. Снимок был большого формата и выполнен, насколько я могу судить по опыту общения с фотографами, профессионалом. Композиция убойная: голая девица сидела на поваленной березе внепотребной позе, широко расставив ноги, выпятив грудь и запрокинув слегка голову. Но при этом листья дерева и руки девушки как бы невзначай едва прикрывали самые пикантные места. Первое впечатление быстро схлынуло, и я вдруг вспомнила, где видела эту девушку. В рекламе! Причем видела раз сто! Только там она была одета в чопорное, наглухо застегнутое платье и ела отвратительное печенье.

— Соболева! — выдохнула я.

— Она самая. — Богомолов тревожно смотрел на меня.

— Ну?

— Смотри внимательнее.

Я еще раз тщательно обследовала грудь и ноги девушки и, решительно ничего не заметив уникального, обратилась к фону. Вокруг шумела березовая роща. Вдали, в низине, блестела река. Ничего особенного.

Я бегло взглянула на дату, красовавшуюся в уголке фото, и чуть не выронила снимок из рук. Если фотограф не ошибся, снимок был сделан две недели назад. То есть месяц спустя после объявления о смерти Соболевой.

— Что это? — спросила я удивленно. — Ошибка?

— Ошибка? — поднял брови Богомолов. — Ничуть не бывало. Месяц назад я давал интервью по поводу своего нового фильма и намекнул, что собираюсь пригласить на главную роль не профессиональную актрису, а фотомодель. С тех пор меня засыпают письмами, снимками и роликами… Но это еще не все. Здесь и визитка прилагалась.

Богомолов протянул мне карточку. Она была необычно большого формата. Слева подмигивала Соболева с рекламы, справа были обычные координаты и подпись: «Сочту за честь работать с вами. Элеонора». И — номер телефона.

— Что за телефон? — спросила я.

— Хороший вопрос. Это телефон редакции журнала «Женские шалости». На звонки отвечает некая Ванина…

— Автор статьи про пиявок? — вскрикнула я и тут же поежилась, вспомнив свой сегодняшний визит в салон красоты.

— Она самая. Сейчас ты отправишься туда, вытрясешь из нее координаты Соболевой и сразу же — к ней, так неожиданно ожившей.

Всем своим видом Богомолов выражал нетерпение и не понимал, отчего же я еще сижу у него в кабинете, а не мчусь сломя голову искать зомби-Соболеву. Интересно, приходило ли ему когда-нибудь в голову, что у людей могут быть свои проблемы и планы, никак не связанные с его желаниями. Наверно, я слишком замешкалась, разглядывая его тапочки, потому что он сказал:

— Фильм, Алла, фильм! Мой фильм. Наш фильм. Он уже созрел во мне, понимаешь? Он просится на экран. Времени нет!

От его слов полыхнуло жаром и обожгло. Фантастика, до чего человек способен меняться на глазах. Какие проблемы? Какие планы? Вдохновение, бродившее в нем, ударило мне в голову, как самое хмельное вино. Наш фильм. Искусство вечно, все остальное мелко и суетно. Что такое мои недоразумения с Максимом, когда до фильма Богомолова, до нашего фильма, осталось совсем ничего? Счет пошел на дни. Радостное возбуждение закружило меня, и он понял это по тому, как изменился, оттаял мой взгляд.

— Все должно быть чисто к этому времени. Фильм — это как алтарь. Туда нельзя с грязью, с подозрениями. Ну давай, милая. Знаю, как надоело тебе все это. Последний рывок! Докажи мне, что наша Мадам и наш сценарист непричастны к этому. Докажи, и мы будем снимать, снимать…

Снова полыхнуло жаром.

— Я еду, — сказала я с готовностью. — А что, чем черт не шутит, может быть, и остальные оживут?

— Нет, — сказал Богомолов мрачно. — Нашли машину, которая сбила Танееву. Но это ничего не прояснило, а наоборот, запутало.

— Почему? — Я слышала свой голос словно издалека.

— Шофер был пьян, ехал медленно. Говорит: когда выпью, всегда еду медленно. Танееву заметил издали: «ноги от ушей, юбка три сантиметра». Загляделся. И когда поравнялся с ней, ее кто-то толкнул под колеса.

— Кто?

— Он не видел даже, мужчина это был или женщина. Этот кто-то стоял в подворотне.

— Да, — сказала я упавшим голосом.

— Да и Иркутская мертва наверняка, проверяли.

— А что с ней?

— Подробностей пока не знаю. Мои люди там вертятся… Но я все-таки надеюсь. С Богом!

Он открыл дверь кабинета, давая понять, что наш разговор окончен.

Хотя время было позднее, я отправилась в редакцию журнала «Женские шалости». Журнал, понятно, всегда может сослаться на то, что не несет никакой ответственности за достоверность информации. Недаром звезд эстрады они на своих страницах многократно переженили, развели, уложили в одну постель, а те — ни сном и ни духом. Но одно дело приписать кому-то сомнительный роман, и совсем другое — объявить живого человека умершим. Кому-то придется ответить за подобную шутку. Косметолог Зоя Спичкина на шутницу не похожа, стало быть, концы следует искать в редакции.

Молоденькая секретарша собиралась домой, когда я появилась на пороге.

— Знаете, куда идти? — спросила она меня.

— Разумеется, — ответила я уверенно и направилась в большую комнату, где сидели за компьютерами две немолодые женщины.

Пахло сигаретным дымом и салатом из свежих огурцов. Одна женщина, работая, курила, вторая доедала свой ужин. При этом они ни на секунду не отрывались от экранов мониторов. Я осторожно прошла к одной из них и тихо спросила:

— Вы Ванина?

Не оборачиваясь, женщина отрицательно помотала головой и кивнула вправо, давая понять, что мне стоит обратиться к ее коллеге. Обойдя несколько столов, я подобралась ко второй женщине, и теперь мне хорошо было видно ее лицо.

Надо же! Кто бы мог подумать! Мне и в голову не пришло спросить ее, не она ли является автором статьи о Соболевой. Это было очевидно. Почему? Да потому что передо мной сидела Спичкина! То есть не та самая Спичкина из салона, но ее точная копия лет на пять помоложе: то же лошадиное лицо с тем же унылым выражением.

— Ага! — сказала я. — Вот вы где!

Женщина выстрелила в меня быстрым взглядом и, бросив «Сейчас», принялась барабанить по клавиатуре с утроенной скоростью.

Пришлось посидеть и подождать, пока она закончит работу. Она встала, я поднялась вслед за нею. «Сейчас», — снова бросила она и побежала к гудящему принтеру. Выхватывая листочки, Ванина аккуратно складывала их в прозрачную папку и вскоре вернулась ко мне в полном изнеможении.

— Вот, — сказала она, не глядя на меня, и сунула мне папку.

Я удивленно уставилась на заголовок свежеиспеченной статьи, перевернула папку и убедилась, что под статьей стоит фамилия — Ванина.

— Чего же вы стоите? — спросила женщина.

— А что я должна делать? — поинтересовалась я.

— Сами же говорили, на поезд опаздываете. Вот вам статья, везите.

— Я, по-вашему, кто? — решила я внести ясность в ситуацию.

— По-моему, вы курьер. — Ванина заговорила начальственным тоном. — А по-вашему кто? — ядовито добавила она.

— А по-моему, я представитель разъяренной общественности, интересующейся, почему вы заживо похоронили Элеонору Соболеву.

Ванина плюхнулась на стул и побледнела.

— Вы о чем? Кто вы? Кто вас пропустил?

— Пойдем разбираться к директору или ограничимся приватной беседой?

— Сядьте, — прошипела Ванина и, вытянув голову, воровато посмотрела в сторону коллеги.

Та была увлечена собственной деятельностью и к нашему диалогу не прислушивалась.

— Что вам нужно? Кто вас прислал? — Женщина смотрела на меня, как Зоя Космодемьянская перед повешением.

— Я помощник режиссера Богомолова. Слышали о таком? Он хочет снимать вашу… — Я задумалась, подбирая слово: умершую? ожившую? — … племянницу.

Женщина расслабилась.

— Так, значит, вы не из милиции?

— Нет.

— Он точно будет снимать ее?

— Меня послали, чтобы я сделала пробы.

— Вот черт!

Ванина кусала губы и о чем-то размышляла.

— Нет, конечно, если ваша… племянница не желает…

— Желать-то она дура много чего желает! Говорила я ей: сиди тихо. Так нет, фотографию отправила. Видите ли, это ее единственный шанс. Да еще с голым задом, тьфу…

— Я думала, в вашей редакции на такие вещи, как голый зад, смотрят проще, — фыркнула я, развернув наугад старый номер, валяющийся рядом с компьютером. — У вас ведь тут и нет ничего другого.

— То чужие девки, а это — родная племянница. Позорище!

— Так я не пойму: мы будем снимать кино или мы не будем снимать кино?

Женщина снова замолчала, разглядывая меня теперь уже оценивающе. Несмотря на свой петушиный вид, я изобразила на лице внимательную озабоченность и серьезность. (Актриса я, в конце концов, неплохая!) Ванина все-таки решила, что мне можно довериться, притянула меня за плечи к себе поближе и зашептала мне в лицо:

— Видите ли, в городе объявился маньяк, который охотится за фотомоделями.

Я притворно ахнула и попыталась отстраниться от Ваниной, дышащей мне в лицо плохо усвоенными огурцами и сметаной. Но она снова притянула меня к себе.

— Это ужасно. И убивает он не всех, а самых лучших. А Элка входила в пятерку лучших. Когда погибла Танеева — слышали про такую? — ну конфеты шоколадные все время рекламировала в круглых коробках, так вот, мы тогда ничего не заподозрили. Всякое с людьми бывает. Но потом убили Элкину первую конкурентку Иркутскую. И она заволновалась…

Слушок про маньяка дошел и до меня. У нас здесь разных слухов и сплетен хватает, но не проверять же на собственной племяннице — вымысел это все или чистая правда? Я ей посоветовала затаиться до поры до времени, а сама статейку тиснула: так, мол, и так, скончалась безвременно. Продюсера ее в курс дела не вводили. Знаете, как бывает? Вдруг это он и есть маньяк? Решили: пусть рассосется, а там посмотрим. Уж очень быстро первых-то девчонок пришили, одну за другой.

— А Спичкина?

— Сестра моя родная. С ней дольше всех пришлось договариваться. Боится всего, точно мышь. Говорила, мол, клиентов распугаешь, а вышло, что клиентов у нее стало в десять раз больше. Смерть — она притягивает.

— Но почему все-таки ваша племянница решила, что ей непременно придется разделить участь несчастных девушек?

— Были на то причины. — Ванина взглянула на меня исподлобья. — Но она не говорит…

— Ладно, — сказала я, пожав плечами, — передам Богомолову, чтобы искал другую актрису на главную роль.

Я собиралась подняться, но Ванина ухватила меня за руку.

— Вы не сказали, что на главную.

— Правда? Я думала, вы в курсе.

— Он, конечно, очень известный режиссер, но хорошо ли платит?

Я закатила глаза к потолку, давая понять, что платят столько, сколько нам с ней вместе и не представить. На лице Ваниной отражалась тяжелая внутренняя борьба, но в конце концов она все-таки сказала:

— Ладно. Запоминай адрес.

— Я запишу.

— Ни в коем случае, — взвизгнула она и как-то незаметно перешла на «ты». — Даже не думай. С Финляндского вокзала сядешь в электричку до Песочной.

— Я на машине.

— Значит, по Выборгскому шоссе едешь до сорокового километра. Проедешь автобусную остановку, слева будет спуск к роднику. Оставишь машину, спустишься, обойдешь родник, поднимешься на гору. Запомнила?

— Пока — да.

— На горе домик с зеленой крышей. Мой. Дача. Забор — глухой. Позвони один раз коротким звонком и два длинными. Элка откроет. Скажи, я в курсе, чтоб не пугалась.

До сорокового километра я добралась, когда уже стемнело. Остановку и поворот к ручью нашла относительно быстро. Но вот дальше… Дорога еще худо-бедно освещалась, но тропинка, ведущая к ручью, утопала в темноте. Самого ручья видно не было, только откуда-то снизу доносилось слабое журчание. Я шла вслепую, боясь куда-нибудь провалиться. Высокие каблуки не способствовали ни устойчивости, ни скорости моего передвижения. Наконец я приблизилась к журчанию ровно настолько, что смогла на ощупь отыскать и его источник. Вот он, родник. Вода ледяная, я пригубила немного. Не каждый день удается соприкоснуться с чистой природой.

За ручьем, если верить рассказу Ваниной, начинался подъем в гору, на которой стоял дом. Я посмотрела вперед — ничего. Сплошная чернота. Хоть глаз выколи. В голове закопошились неприятные мыслишки. А что, если Ванина нарочно услала меня в эту тьму-таракань, а сама, как волк из «Красной Шапочки» по короткой дорожке добралась до племянницы, и та уже где-нибудь в теплом купе поезда теперь готовится проститься с родимым Питером? А что, если Ванина и есть тот самый маньяк, который безжалостно расправляется с фотомоделями? Эта мысль не испугала меня. Представив, что сейчас из темноты на меня вынырнет с истошным воплем Ванина, — я тихо засмеялась. А что, если Ванина наводчица того самого маньяка? Смех мой от этой мысли оборвался, и я почувствовала, что трушу, как кролик!

Я стояла в темноте у ручья, размышляя, на кой мне это все сдалось. Почему именно я среди ночи должна бродить в полной темноте в сорока километрах от города, тогда как Богомолов и его команда давно спят сладким сном? Интересно, стал бы он снимать меня, если бы я отказалась от этого задания?

Что бы я такое себе ни говорила, внутренне понимала — это все страх. Оттого что я боюсь, я сейчас начну наговаривать на себя и на хороших людей. Мне страшно. Я всего лишь женщина, не имеющая никакой специальной подготовки для такой деятельности. У меня не то чтобы оружия нет, даже газового баллончика. Все. Пора решать. Иду я дальше или разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и… И возвращаюсь в свою пустую квартиру, чтобы провести там бессонную ночь. Нет уж! Я бодро шагнула вперед и оказалась по колено в воде. Проклятие! Здесь еще какой-то водоем! Предупреждать же нужно! Любой нормальный человек, промокнув, повернул бы назад, я же, наоборот, почувствовала прилив сил и двинулась вперед. Еще раза два провалилась в воду, обходя то ли большую лужу, то ли маленькое озеро — так и не разобрала. Отступать было некуда. Позади осталась не сложившаяся семейная жизнь, впереди ожидало высокое искусство и слава. Поэтому я ломилась вперед в потемках, оступаясь и падая, но все-таки поднялась на гору и отыскала обещанный Ваниной дом.

Забор действительно был, но не настолько глухим, чтобы не отыскать в нем дырку и не определить, что света ни во втором, ни в первом этажах не было. То ли конспирация такая, то ли спать модель легла. Да и неудивительно, полночь на дворе. Возможен и другой вариант, снова из «Красной шапочки», которая топала не той дорожкой: во-первых, модель могла узнать обо мне по телефону и смыться, во-вторых, Ванина могла назвать мне любой знакомый адрес, наверняка зная, что в доме никого нет. Хуже, если кто-то есть и я перебужу какую-нибудь милую семейку с многочисленными отпрысками…

И все-таки я позвонила и замерла у забора. Соболева открыла мне быстро. Не спросила — кто, не сделала страшных глаз, пригласила в дом.

— Тетя меня предупредила, — сказала она мне таким тоном, как будто уже не только получила роль у Богомолова, но и высшую награду за нее на Каннском фестивале.

«Это я буду сниматься. Я, а не ты!» — подумала я, но решила придерживаться роли скромненького помощника режиссера.

— К чему такая спешка? Почему среди ночи? — сказала она, улыбаясь и поворачиваясь ко мне.

При свете она меня разглядела получше, тут же спрятала свою улыбочку, выкатив на меня глаза.

— Кто вы?

— Алла. Помощница Богомолова. Он сегодня получил ваше фото на березе. Сказал: недурно.

— Я вас раньше видела, — сказала Соболева. — У вас такая… примечательная внешность.

Слава богу, не сказала «пестренькая». Я ее мысленно поблагодарила за это.

— Очень возможно, что вы меня видели. Я играла в театре, бываю в людных местах, по улицам, знаете ли, иногда хожу…

— Да, конечно, — кивнула она и предложила мне сесть и обсушить промокшие ноги у камина. — Я не буду сниматься, — сказала она, как отрезала.

Такой поворот был полной неожиданностью. Тем более что я удобно расположилась в кресле, огонь в камине занимался быстро, обещая обогреть и обсушить меня в ближайшие полчаса.

— Почему? — Удивление мое было абсолютно искренним.

— Я жить хочу, — грустно сказала Соболева. — Хочу больше, чем славы.

— Зачем же тогда вы прислали фотографию?

— Если честно, не знаю. Напридумывала себе: вот он сидит и просматривает фотографии актрис и моделей. И вдруг видит меня. И глаза у него загораются. Он понимает: вот она, его актриса.

Голос ее звучал проникновенно. И вообще она оказалась совсем не такой, какими я представляла фотомоделей.

— Все случилось именно так, как вы говорите.

— Да, — задумчиво сказала она. — Смешно, правда?

— Почему же смешно?

— Потому что я вынуждена отказаться. Я ведь предполагала, что все случится не так скоро и мне не нужно будет скрываться…

— Может быть, вы преувеличиваете опасность? — спросила я.

— Хорошо бы…

Она не смогла закончить. Потянулась к пачке сигарет и долго не могла прикурить, потому что не только руки, но и губы ее дрожали.

— Вы никогда не думали, что эти две смерти — совпадение?

— Нет. — Она покачала головой. — Вы ничего не знаете…

— Так расскажите, — попросила я. — У Богомолова связи, он многое может…

Соболева затягивалась сигаретой и смотрела, как пляшут язычки пламени по березовым поленьям. После длинной паузы она ответила:

— Хорошо. Я вам расскажу.

Мне показалось, что она сделала упор на слове «вам».

— Иначе боюсь, что… Только вы обещайте, что все передадите, каждое мое слово.

— Конечно.

Снова она курит и молчит. Снова пытается справиться со слезами.

— Мы были подругами. Самыми лучшими.

— Кто «мы»?

— Ира, Жанна и я. Ну Иркутская и Танеева. Учились в параллельных классах. Жили рядом, дружили с детства. И были большими бездельницами. Жанне повезло больше. Ее Бог наградил сногсшибательной внешностью. Она в десятом классе конкурс красоты выиграла и сразу же, что называется, попала в обойму. Ее стали приглашать в рекламные компании, на съемки. А мы закисали в политехническом институте. Мы, конечно, смотрели на нее с завистью. У нас экскурсия на сталепрокатное производство, в касках и масках, а у нее бассейн, педикюр, массаж и три презентации на вечер. Мы целый день на экзамене по сопромату потеем, а она в купальнике перед камерой три минуты повертелась — и отдыхает после тяжелого рабочего дня. Но мы как-то в шутку завидовали, не по-настоящему. Радовались ее успехам и вообще считали, что должен же хоть кто-нибудь жить по-человечески.

Снова повисла пауза, посреди которой тиканье настенных часов показалось мне оглушительным. Я слушала ее, затаив дыхание, предчувствуя, что в ее рассказе помимо Жанны вот-вот появится и Максим. Так оно и случилось.

— Все началось, когда вернулся из армии брат Жанны. В рекламе большая конкуренция.

Зачем снимать одну и ту же модель, если этих моделей пруд пруди. Исключение составляет лишь одна Елена Вольская. Мадам. Вы ведь знакомы с ней?

— Да, я ее знаю.

Соболева спросила внезапно, я ответила не задумываясь, и она с облегчением вздохнула.

— Так вы от нее?

— Нет. К вам меня действительно прислал Богомолов.

— Хорошо.

Она снова словно раздумывала, продолжать свой рассказ или не стоит. Но решилась…

— Жанна сидела тогда без работы, нервничала. И все никак не могла понять, что же за талант такой у этой Мадам, почему только ее приглашают, почему продажи поднимаются в десятки раз после рекламы с ней. Как-то, совсем уже скиснув, она пожаловалась брату. И тот…

— Разгадал секрет Мадам?

— Нет. Он придумал способ обойти ее. Жанна воспользовалась этим способом, и рейтинг ее быстро вырос. Предложений, в том числе из-за границы, стало поступать больше, чем она могла принять. И она решила поделиться…

Соболева горько усмехнулась.

— С вами?

— Да. Со своими лучшими подругами. Мы прочно сидели без работы и подумывали о бухгалтерских курсах. А тут она предлагает работу с заоблачными перспективами. Ирка согласилась первая. Так, ради смеха, попробовать. У нее получилось. Потом попробовала я. И тоже — успешно. Мы были страшно благодарны Жанне, что она вытащила нас со дна жизни на поверхность.

— Что же это был за способ?

Соболева тяжело вздохнула, прошлась по комнате, хрустнула пальцами и, облокотившись на спинку кресла, ответила:

— Максим раздобыл где-то видеопленку с Мадам. Маленькой вставки оттуда было достаточно, чтобы реклама, в которой мы снимались, вызывала повышение спроса в пять раз. — Она помолчала, а потом спросила: — Вы осуждаете нас?

— Нет. Я пытаюсь понять…

— Что?

— Кому понадобилось устраивать на вас охоту?

Усмехнувшись, Элеонора села в кресло и зажгла новую сигарету.

— Я тоже, представьте, все время думаю об этом.

— И что вы придумали?

— Ничего, что могло бы меня успокоить.

— Вы думаете, это Мадам?

— Я не отбрасываю такой мысли. Во всяком случае, она и ее близкие пострадали от нашей… деятельности больше всех.

Соболева так и сверлила меня взглядом.

— Не думаю, — сказала я, — что они настолько сильно пострадали. Мадам не слишком много думает о карьере и не слишком сильно озабочена заработками. И потом: Мадам и мухи не обидит.

— А ее муж?

— Я его совсем не знаю. Он меня терпеть не может. Но я знаю, что последние месяцы он был увлечен одним проектом… — Господи, как же ей объяснить? — В общем, он собирается работать совсем в другом направлении. Он хочет, чтобы Мадам оставила рекламу.

— Оставила? Почему?!

— Может быть, по той же причине, что и вы. Не исключено, что он боится за нее.

— Но ведь с ней до сих пор ничего не произошло.

— Может быть, потому, что она никогда не остается одна.

— Что? Как?

— Мадам терпеть не может одиночества. Вокруг все время крутятся люди. Ее везде сопровождают, провожают, встречают…

— Но ведь так не может продолжаться вечно. Когда-нибудь она все-таки останется одна.

Конечно, останется. Я сама сегодня отвезла ее домой, где она должна была сидеть одна-одинешенька. А вдруг…

Мне стало не по себе, я перестала слышать, что мне говорит Соболева, достала трубку и набрала номер Мадам…