6 января 2001 года

В Ашхабад Воронцов прилетел рано утром. Из аэропорта прямиком направился к Синицыным. Дома никого не застал, устроился ждать на ступеньках. Обратный билет жег карман. Не поторопился ли он его взять? Вдруг ждать придется до позднего вечера?

Екатерина Ильинична появилась в тот самый момент, когда глаза у Воронцова слипались, а самолет, на котором он должен был улететь, уже благополучно набирал высоту.

— Кто это у нас тут под дверью расселся? — нахмурилась Синицына. — Щас милиционера позову.

— Не нужно милиционера. Я сам милиционер, — сказал Воронцов, поднимаясь.

— И чего здесь сидишь?

— Вас жду.

— Ну заходи, раз ждешь. — Екатерина Ильинична открыла дверь и вошла в квартиру, жестом приглашая Николая следовать за ней.

— Спасибо.

Она скинула легкое пальто, бросила к ногам Воронцова огромные тапочки. Пояснила:

— Сын покойный сорок седьмой носил, пусть земля ему пухом будет.

— Давно умер? — поинтересовался Воронцов.

— Две недели прошло.

— Болел? — Николай постарался придать голосу полагающийся скорбный оттенок, но, очевидно, переборщил.

— Так ты не по его делу разве?

— Нет.

— А по какому? — насторожилась Екатерина Ильинична.

— Я по делу вашего бывшего мужа.

— И ты туда же?

— А кто еще?

Женщина посмотрела на него удивленно. Молча пошла на кухню, поставила чайник на плиту, вернулась в комнату. Воронцов ходил за ней по квартире, ожидая ответа на свой вопрос. В конце концов она вернулась в комнату и уселась на стул с высокой спинкой, очень напоминавший трон. И выражение ее лица теперь напоминало лицо императрицы в гневе. Она указала Воронцову на диван и, дождавшись, пока он сядет, объявила:

— Слова тебе не скажу, пока ты мне не объяснишь, с какой это радости вам всем сдался мой бывший муж?

Фразу она отчеканила, словно приговор, и поджала губы, демонстрируя, что обжалованию он не подлежит.

— Павел Антонович погиб двадцать четвертого декабря прошлого года, — начал Воронцов.

Екатерина Ильинична вздрогнула, изменилась в лице и подалась вперед, но не проронила ни слова, явно ожидая продолжения.

— Автомобиль, в котором он ехал, взорвался. Случилось это возле его дома на озере Селигер.

— Он сидел за рулем? — недоверчиво спросила Екатерина Ильинична.

— Нет, за рулем была его жена, — сказал Воронцов и, уловив неприязненную реакции собеседницы, тут же поправился, — новоиспеченная жена.

— Женился, значит, — негодование отчетливо прозвучало в ее словах. — Что ж, — торжествующе добавила она, — по делам нашим и воздается нам.

— К сожалению, это еще не все. У него, возможно, остались деньги. Много денег. И череда убийств может продолжиться. Помогите нам остановить ее.

— Ты откуда сам будешь? — неожиданно спросила Екатерина Ильинична.

— Из Питера.

— Назад когда полетишь?

— Назад не успел. Наверное, только завтра.

— Можешь у меня ночевать, — предложила женщина и вдруг всхлипнула. — Одна я совсем осталась. Невестка сегодня к матери своей перебралась.

— Благодарю, — с искренней сердечностью отозвался Николай. — Так вы расскажете мне…

— Все расскажу. Пойдем чай пить. Да и голодный ты никак с дороги. Все расскажу. Пойдем.

Рассказ Екатерины Ильиничны длился добрую половину ночи. Похоже, Воронцов был первым человеком, перед которым она могла выговориться. Да и кому нужны были слезы старой женщины. Муж никогда не интересовался ею. Дети — тоже. Невестки, внуки — те вообще не в счет. Так и прожила она целую жизнь в одиночестве, окруженная большой семьей. И вот, разменяв седьмой десяток, потеряв сына и мужа, на кухне чужому человеку изливала все накопившиеся за долгие годы страдания.

Замужеству своему она удивлялась до сих пор. Ходил рядом человек, не смотрел никогда в ее сторону, ни вздохов, ни взглядов ее не замечал, а потом явился к ней домой и сразу же — замуж. Она не раздумывая согласилась. А чего раздумывать, когда все глаза по нему, окаянному, выплакала, все сердце изболелось. И после не раздумывала — зачем? Дело сделано, ребята подрастают.

Любила ли она мужа? Пока рядом в кровати не оказался — очень даже любила. Представляла его этаким романтическим рыцарем, а он оказался самым обыкновенным из всех обыкновенных. Разговаривать с ним было скучно, в гости ходить — мучение, а в постель ложиться — как на расстрел. Но как только родились дети, ее супружеская жизнь наконец обрела смысл и радость. Только вот болели очень. В ясли или в детский садик день ходят — два месяца болеют. Аденоиды там разные, уши, гланды. Чего только не было. Пришлось бросить работу и растить дома.

— Все им отдала, всю душу свою по частичке каждый день передавала. А что взамен? Старший раз в несколько месяцев заглянет, да и то лишь для того, чтобы денег занять да щей похлебать. А младший…

Старший сын жил отдельно, на другом конце города. А с младшим она намучилась. Пил, как проклятый. Ни дня без бутылки, ни минуты без рюмки. Оттого и погиб… Вот и верь после этого врачам…

— Каким врачам?

— Отправляла его к отцу, в столицу. Просила помочь. Закодировали его там, — покачала головой Екатерина Ильинична.

— Так он бросил пить?

— Вроде бы. Больше чем полгода не пил. А тут на тебе…

— Тут — это когда?

— Да когда нашли его на рельсах. Пьян, говорят, был в стельку. Не меньше пол-литры выдул.

— А до того дня, как нашли?

— Капли в рот не брал. Трезвый ходил. Мы с невесткой первое время к нему все принюхивались. Даже не пахло. Работу хорошую нашел — в мебельном кооперативе. Кухни сюда везли в разобранном виде, а он, значит, выезжал к заказчикам и собирал.

— То есть за все последнее время пьяным вы его не видели?

— Нет. Не знаю, как уж его там закодировали, что наколдовали. Бывало соберемся за столом, гости, водка. Он на бутылку смотрит так жалобно, кажется, вот-вот заплачет. А в рот — не берет, морщился даже, если кто к носу подносил смеха ради. Говорит, все внутренности от одного запаха переворачивает.

— А ничего в тот день особенного не случилось? Повода выпить у него не было?

— Никакого повода не было. Даже зарплаты. Да и привыкать он стал к трезвой-то жизни. Мне так казалось, по крайней мере. Сказал однажды: «А что, мать, и без водки жить можно!»

— Дело уголовное заводили?

— Записали как несчастный случай.

— А вы сами что думаете?

Екатерина Ильинична помолчала, покачала головой:

— Пил он, понимаешь. А горбатого могила исправит…

22 декабря 2000 года

Обычно Борис Синицын заканчивал работу затемно. Но тут по случаю юбилея начальника и устройства банкета от рабочих решили избавиться пораньше и уже в четыре часа отпустили на все четыре стороны.

Борис с грустью посмотрел, как секретарши носятся с бутылками и стаканами, как тащат из кафе дымящуюся кастрюлю с пловом, сплюнул зло и отправился домой. По дороге какой-то мужик попросил у него закурить. Пришлось долго рыться по карманам в поисках спичек. А те отсырели. Злости прибавилось. Мужик, правда, оказался понятливым. Сказал, что приезжий. Да не откуда-нибудь, а из самой Москвы. Спросил, где у них тут центральный универмаг и самый большой рынок.

Прошли вместе два квартала. Мужик рассказывал, что командировали наводить тут порядок. Правда, непонятно было, кто командировал и по какой он части. Сетовал на то, что ни одной знакомой души у него в Ашхабаде нет. А выпить, мол, хочется… И подмигивал Борису по-товарищески. А в сумке у него позвякивали бутылки…

Борис как-то проникся к мужику, сказал, что и рад бы составить компанию, да организм водки не переносит после лечения.

— Подшитый? — спросил мужик.

— Закодированный! — отчеканил Борис.

— А в чем разница?

— Ну, если тебе что-нибудь вшивают, значит, подшитый. А меня гипнозом лечили, словами.

— И что? — не унимался новый знакомый.

— И то: в рот взять не могу, от одного запах воротит.

— Могу помочь…

— Да брось!

— Нет, я серьезно! Где у вас тут можно устроиться?

— Да где угодно!

— Нет, старик, у нас принято — на природе. Может, проедем остановочку на электричке?

Проехать им пришлось не одну остановку, а три. Слишком людными показались новому знакомцу места. Сошли, устроились чуть ли не у самого полотна, под кустом. Снега не было, но руки мерзли, да и ботинки у Бориса были на тонкой подошве. Он уже и пожалел, что пошел на поводу, но мысль о том, что вдруг получится раскодироваться, прочно засела в мозгу.

Мужик откупорил бутылку водки, плеснул в пластмассовый стаканчик. «Культурные они там, в Москве, — подумал Борис. — У нас так из горла бы…»

— Держи!

Борис взял стакан, понюхал и отвернулся.

— Не могу! Сейчас вывернет!

— А чего не можешь? — удивился мужик. — Водка ж не отрава!

— Запаха даже не переношу!

— А ты не нюхай!

Борис попробовал. Зажал нос двумя пальцами, поднес стакан к самому лицу. Ничего! Совсем не тошнило и нутро не выворачивало. Выходит, закодировали его на один только запах?

— Вроде — нормально, — поделился он с мужиком ощущениями.

— Хлебни чуть-чуть, — посоветовал тот.

Борис хлебнул и зажмурился. Снова ничего.

Никакой реакции организма не последовало. Он допил стакан до дна, отодвинул его от себя подальше, чтобы не раздражал запах, закурил. Никаких неприятных ощущений. Он вообще ничего не чувствовал, кроме старого и хорошо забытого в последнее время чувства, что хочется выпить еще.

— То-то! — засмеялся приезжий и выудил из сумки вторую бутылку. — На всякую их хитрость у нас, брат, своя отыщется. Эта порция — для меня. А ты свою допивай.

Настроение быстро улучшалось. Борис рассказывал о том, как был в Москве, о старике своем полоумном, который молодку голую дома держит и все время норовит ее руками полапать. О том, что молодка эта выпить не дура, но старик почему-то ее кодировать не захотел, а вот сына Борьку не пожалел, отдал на растерзание врачам.

Он говорил и говорил, пока не почувствовал, что язык заплетается и мысль в голове никакими силами удержать невозможно. С тоской подумал о том, что предстоит еще долго добираться назад. Почему-то представилось расстроенное лицо матери и как жена начнет пилить. «А, — подумал он, — пусть. Теперь мне все трын-трава…» Посмотрел на москвича и не увидел его. Потом тот выплыл словно со стороны. Посмотрел на руку и недосчитался пальцев. Очень его это удивило. Глянул на бутылку — пуста. Ну тогда понятно…

Только непонятно, почему он никак не может встать на ноги. Даже согнуть их не может. Даже пальцами пошевелить. Как будто ноги отнялись и стали ватными, чужими. И снова выплывает лицо москвича. Тоже, поди, свою бутылку прикончил, так гляди же — ходит. И даже куда-то тащит Бориса. Он хотел сказать, мол, брат, не стоит. Уж оставь, где лежу. Протрезвею, сам дойду. Но язык тоже был ватный и не желал шевелиться. А мужик все тащил и тащил его куда-то. А потом стал удаляться и совсем пропал: растворился в подступающих сумерках.

Под щекой было что-то холодное, ледяное. Борис скосил глаза — мать честная, рельсы. Они гудели тихо, но ощутимо. А издалека — это он скорее почувствовал, чем увидел, — надвигался поезд. Борис хотел закричать, но не смог…