28–29 января 2001 года

В полдень на дверях подъезда, где проживали Галина и Лия Светлова, появилось объявление. Жилконтора уведомляла жильцов, что стояк в пустующей квартире (Светловых) прорвало и в связи с его ремонтом с 18.00 сантехник будет ходить по квартирам, проверяя состояние отопительной системы. Внизу стояла приписка: «Просьба на звонки реагировать, иначе будут приняты меры».

С сантехником жильцам в этот день повезло. Мужчина оказался положительный, непьющий, а ко всему прочему обаятельный и внимательный. Долго выслушивал жалобы, рассматривал семейные фотографии и даже попил чаю с Ириной Яковлевной — домовой язвой, от которой все соседи шарахались. Ирина Яковлевна рассказала ему подробно обо всех жильцах, назвала имена и фамилии, у некоторых даже год рождения вспомнила. Каждому дала сочную характеристику и короткую справку об образе жизни и посоветовала обязательно заглянуть в сороковую квартиру, единственную в подъезде коммуналку, чтобы приструнить тамошних алкашей. В последнее время они не на шутку разгулялись. Пьют не просыхая.

Сантехник слушал ее доброжелательно и не торопясь. И почему-то делал в блокноте какие-то пометки, явно не относящиеся к трубам и батареям. Он почему-то спрашивал, не забыла ли Ирина Яковлевна еще кого-нибудь, всех ли назвала. И язва морщила лоб, терла виски, но как ни старалась, никого больше припомнить не сумела.

Тогда сантехник отправился дальше — рассматривать жильцов и задавать свои странные вопросы. Совсем не касающиеся цели его визита. Почему-то он спрашивал о жизни, но спрашивал так задушевно, что люди, изголодавшиеся по простому человеческому вниманию, по ласковому слову, обретая наконец возможность выговориться, отвечали ему пространно и искренне. Необычный сантехник слушал лучше самого профессионального психотерапевта или священника — не пропускал ни одного слова.

Воронцов часто вспоминал тот злополучный день, который начался с того, что Лия пропала из собственной квартиры, и закончился тремя выстрелами. Тогда, потрясенный исчезновением девушки, он решил, что проглядел, как она и Шмарин выходили из подъезда. Он даже не понял, как это случилось. Но поскольку действовать нужно было быстро, он перестал об этом думать. Теперь же, тщательно обследовав подъезд, он знал наверняка, что другого выхода здесь нет.

А вспоминая, как перебежками передвигался от одного телефона к другому, убедился, что не совершил ошибки, ни разу не выпустил дверь подъезда из поля зрения.

Оставалось признаться себе в том, что он не увидел, как Лия вышла из подъезда, только потому, что она из него не выходила. А раз на лестнице ее не было, значит, она зашла в какую-то квартиру. Теперь, переодевшись в робу и обвешавшись инструментами, Николай шел на ощупь, надеясь, что в одной из квартир он столкнется с чем-то важным, что прольет свет на… Нет, он почти наверняка знал, кого должен найти среди ее соседей. Но вот осталась последняя квартира, и надежда его растаяла как дым.

В сороковую квартиру, в ту самую коммуналку, из которой даже на лестничную площадку доносились пьяные голоса и нестройное пение, перемежающееся матом, ему идти не хотелось. Вряд ли это то, что он ищет. Он постучал в квартиру только для того, чтобы окончательно отказаться от шальной фантазии, которая вчера пришла ему в голову в Сосновке. Похоронить ее и забыть раз и навсегда.

На стук открыл маленький мужичок с подбитым глазом. Он долго не мог понять, что Воронцову нужно. Уразумев наконец цель визита, он пожал плечами и предложил Николаю самостоятельно обследовать комнаты, потому что жильцы сидели на общей кухне за столом, уставленным бутылками с водкой.

Николай лениво прошелся по комнатам — пустым и грязным. Одна была заперта на ключ.

— Эй, мужики, — крикнул он, — откройте последнюю, да я пойду.

Его не услышали. Разговор на кухне велся на повышенных тонах, потому как водка кончилась, деньги тоже, а добавить было некому.

Воронцов терпеливо ждал, пока на него наконец обратят внимание.

— Кто хозяин этой комнаты? — громко спросил он, чтобы покончить с осмотром.

— Нету его, — бросил ему через плечо один из собутыльников, — уехал.

— Хорошо, — Николай достал из сумки блокнот. — Как фамилия?

— Да откуда ж мы знаем? Не спрашивали. А звали Стасом.

Воронцов широко улыбнулся. Поставил ящик с инструментами на пол.

— Давно уехал?

— Давно, — отмахнулся мужик.

— До Нового года или после?

— Да вроде после.

Мужик снова отмахнулся от Николая и включился в бурные переговоры с товарищами. Пришла пора расставаться с образом сантехника. Николай подошел к столу, шарахнул по нему кулаком, вынул новенькое удостоверение, показал так, чтобы все видели, и рявкнул:

— Мне нужен ключ от комнаты. Иначе будем разговаривать в другом месте.

Мужики притихли. Один из них порылся в ящике кухонного стола, вытащил ключ и бросил на стол. Николай пошел в комнату, а следом потащился тот самый мужичонка с подбитым глазом.

Комната не представляла никакого интереса. Голые стены, полки с книгами, аккуратно застеленная кровать. Шкаф был пуст, антресоли — тоже. Николай сел на кровать, достал сигарету и задумался.

— Эй, — тихонько позвал мужичок, — как, говоришь, твоя фамилия?

— Что-то не припомню, чтобы я ее называл, — отрезал Николай.

— Не Воронцов, часом?

Николай выронил сигарету.

— Покажи-ка еще раз свое удостоверение.

Воронцов развернул документ. Сердце билось учащенно, предчувствуя новый поворот в безнадежном, казалось бы, предприятии.

— Стас говорил, что ты придешь. И еще говорил — дашь сторублевку.

— С какой это радости?

— Когда дашь, тогда и узнаешь, — хитро подмигнул мужичок.

Воронцов порылся в кармане, вытащил купюру, подумал немного, отдавать или нет, но все-таки решился. Мужичок схватил деньги, посмотрел на Николая как на отца — то ли родного, то ли небесного — и вдруг выскочил из комнаты. Не успел Николай подняться, как мужичок уже снова стоял на пороге и протягивал ему большой белый конверт.

— Держи, велено передать. Ну, я пошел?

На кухне при его возвращении оживленно загудели, хлопнула входная дверь, очевидно, кто-то отправился за очередной бутылкой. Воронцов заперся в комнате, чтобы не мешали, устроился на кровати, поджав ноги, и вскрыл конверт.

На колени Воронцову упали тетрадка и еще один конверт — поменьше размером и запечатанный. Он открыл тетрадь, перелистал. Добрая ее половина была исписана аккуратным крупным почерком.

«Здравствуйте, Николай Воронцов, — так начиналось послание Стаса. — Я знал, что рано или поздно вы меня найдете. Понял это, скорее, не по рассказам Лии, а когда вас увидел. Вы из тех людей, которые всегда идут до конца.

Ну что же. Поговорим о нашей общей знакомой — Лие Светловой? Вы, наверное, голову сломали, разгадывая ее ребусы? Не стоит. Все гораздо проще.

Лет в десять Лия потеряла родителей и скорее всего до конца своих дней не сумеет преодолеть последствия этого печального события. С тех пор ей постоянно нужно было чье-то плечо… И чья-то грудь, на которой она могла бы без помех проливать слезы. Вы, наверное, тоже заметили?

Сначала в ее жизни был только один человек — бабушка. Особа отвратительная и мерзкая. Она приучила девочку крепко держаться за свой подол, так как надеялась, что однажды та станет богатой наследницей. А чтобы узы их были прочнее, гнусная старуха развратила ее, считая, что любовная связь крепче прочих.

Но к несчастью старухи, у Лии оказался молодой симпатичный сосед, изредка промышляющий наркотиками, до которых и девушка и старая ведьма были большими охотницами. Сознаюсь, я приручал Лию не из большой любви, скорее — из любопытства, но поверьте, уж никак не из корысти, потому что тогда ничего о ней не знал.

Мне нравилась ее пластичность, податливость. Она была глиной, с готовностью принимающей форму, определенную рукой мастера. Мне пришлась по вкусу такая подружка, и после нескольких посиделок за травкой мы вступили в отношения более близкие, нежели дружеские.

Вот тогда ее и прорвало. Она влюбилась в меня, как кошка, и с тех пор принадлежала одному только мне. Для любого нормального мужчины такое самопожертвование было бы в тягость, если бы не одна деталь. Лия рассказала мне о синицынских миллионах, о планах своей ненаглядной бабуси и ее дружка-уголовника. Она сдала мне их с потрохами, испытывая к обоим одну только ненависть. Я не скоро узнал причину такого отношения. Оказалось, что бабулька однажды уступила Лию своему приятелю и тот с удовольствием изнасиловал девушку.

Представляете себе эту семейку? А потом они дружно ходили по ресторанам и объяснялись друг другу в любви. Тогда я искренне жалел Лию и надеялся помочь ей вырваться от таких родственничков. Но не менее искренне я жалел себя…

Мои родители, сколько я их помню, любили приложиться к бутылке. И не знаю, почему Бог наградил их сыном-трезвенником. По всем законам природы им полагалось родить дебила и пьянствовать с ним вместе. Я промучился с ними восемнадцать лет, мечтая окончить школу и вырваться из удушливого семейного мирка с запашком перегара. Я был первым учеником, поступил в иняз и был лучшим студентом. После института меня распределили в среднюю школу и предоставили жилплощадь в виде той убогой коммунальной комнаты, где вы сейчас находитесь.

Жизнь моя снова зашла в тупик. Мне была невыносимо противна моя работа, но куда было податься? Переводчиком? Экскурсоводом? Беспросветная скука. Я любил Джойса и Фолкнера, писал литературные эссе, которые никто не печатал. Я не вписывался в обыденную жизнь этой страны. И единственной моей мечтой было покинуть ее бескрайние пределы, наполненные людьми, ничем не отличающимися от моих соседей.

Все завертелось, когда Синицын неожиданно для всех женился. Бабка со своим уголовником начали действовать, а мы с Лией разработали свой план. Когда ее «Галочка» вернулась из Москвы, Лия подсыпала ей сильнейшее снотворное. Старушка выключилась из жизни до половины первого следующего дня, дав мне возможность заменить ее банковскую карточку на аналогичную, только, разумеется, уже без той крупной суммы.

С того дня я снимал небольшие суммы в банкоматах и мы с Лией готовились к бегству. И вот тут-то я понял, что не смогу тащить по жизни такую обузу, как эта девочка. Ее тяжелые депрессии и мрачные взгляды изрядно утомили меня. Сознайтесь, Николай, вы ведь почувствовали то же самое? Хотя, может быть, и нет. Вспоминаю, как вы ворвались к нам в комнату, словно разъяренный Отелло. (Не сердитесь, очень уж хочется вас поддеть. В конце концов, вы увели мою любовницу, так что имею право…)

Тогда я уже мысленно распрощался с Лией, потому что оформил загранпаспорт, визу и купил билет. Куда — говорить не стану. Дам возможность еще немного побегать за мной… А Лия ни в какую не желала ехать, пока не сведет счеты со своей старухой. Вот тут я и подбросил ей мысль о вас. Если уж бабка вас помнит, почему бы и вам не опознать ее.

Нашли мы вас легко. Есть такая программа в интернете, через которую можно отыскать любого, зная фамилию, имя и год рождения. Ваш год рождения мы знали. Лия должна была провести у вас один вечер. Не знаю, каким образом она собралась заставить вас ввязаться в это дело, но мне тогда уже было все равно — загранпаспорт жег карман. Наш отъезд был назначен на десятое января. Тянуть дальше становилось опасно.

Она ушла и не вернулась. Я сумел пробраться к вам только пятого и понял, что она в вас безнадежно влюбилась. Уж не знаю, как и чем вы ее околдовали, только факт был налицо. Я отсыпал ей травки и попробовал убедить, что она страшно рискует, да и вообще сошла с ума, связавшись с бывшим кагэбэшником. (Это мне особенно не понравилось.) Но она была настроена решительно, сунула мне пистолет и попросила спрятать до поры до времени.

Девятого, накануне нашего предполагаемого отъезда, она прибежала ко мне и велела никому не открывать дверь. Мы наблюдали за вашей машиной. Когда вы уехали, она позвонила уголовнику, с которым должна была встретиться, забрала у меня ваш пистолет, поцеловала в лоб и сказала «прощай». В глазах у нее светилась отчаянная решимость.

Это все, что я хочу вам рассказать. Потому что мне пора собирать вещи. Через несколько часов я покину эту страну. Да, я прихватил часть денег. Тратить их собираюсь скромно, так, чтобы хватило до конца дней. Буду ездить по Европе, ходить по музеям и библиотекам. Знаете, как-то очень стосковался по счастью…

На прощание я оставил своим соседям тысячу долларов. Надеюсь, они упьются до смерти. А если нет, то, может, хоть сотенная, которую я пообещал им от вашего имени, их доконает. Пусть пьют до тех пор, пока не вымрут все до единого. Эту страну можно вылечить только так!

P.S.

Хочется еще сказать, что вором я себя не считаю. Беру деньги, принадлежащие ворам. Поэтому совесть моя абсолютно спокойна. Почему я думаю, что они краденые? Посудите сами, разве у нас можно заработать столько честным трудом? В бытность учителем моя ставка составляла пятьсот рублей. Вы можете сказать, что в конечном счете, деньги принадлежат государству, но это означает лишь то, что в скором будущем их приберет к рукам другой мошенник.

P. P. S.

Я вернулся с порога, чтобы сделать эту приписку!..»

Последние строки, действительно, были написаны уже не так аккуратно и другими чернилами.

«…Все-таки чувствую себя подлецом, бросая ее на произвол судьбы. А потому хочу дать ей шанс. Меня вы все равно никогда не найдете, в этом я уверен. Боюсь, что Лия натворила глупостей, а потому хочу помочь ей. Тюрьма — не самое лучшее место для несчастной девочки. Вскройте второй конверт. Вы можете напечатать там все, что душе угодно… А подпись я поставил.

Смешно, но я все-таки что-то да вынес из этой страны: дурацкую тягу к исповедям! Надеюсь, эта была последней…»

Воронцов вскрыл второй конверт. В нем лежал большой чистый лист бумаги, а внизу стояла подпись с расшифровкой — Стас Фомичев. Ниже от руки было дописано: «С моих слов записано верно. Полностью признаю свою вину за все вышеизложенное».

В квартире уже давно стояла полная тишина. Ее обитатели спали на кухне, уронив головы в тарелки с ошметками рыбы или пристроившись на полу у батареи. Николай забрал вещи и вышел в морозную январскую ночь. Он ехал домой и ни о чем не думал. Дома открыл форточку, потому что то ли воздуха не хватало, то ли чего-то другого, очень важного, без чего не уснуть ни в эту, ни в последующие ночи.

Он уже и не рад был, что разыскал мальчишку. Тот поставил его перед выбором, которого Николай сделать не мог. Он тупо смотрел на чистый лист и с тоской думал о том, что теперь вполне может попробовать вытащить Лию. Вряд ли будет справедливо, если бедная девочка с исковерканной судьбой попадет в тюрьму. Но это значило обмануть своих. Скрыть правду от Пашки, от Пахомыча. И с какой стати? Лишь потому, что он провел с девочкой несколько счастливых ночей и она тронула его сердце?

Состояние было отвратительное. Николай был сам себе противен. Негодяй мальчишка! Вроде бы совершил благородный поступок. А Воронцов как бы теперь ни поступил, с одной стороны, выходил героем, а с другой — предателем.

Всю ночь Николай провел в мучительных раздумьях. Лучше бы он не вскрывал второй конверт. Надо было порвать его сразу или отнести ребятам. И, собственно, зачем он стал читать тетрадь? Ну получилось у него, ну разыскал, куда подевались оставшиеся деньги. Взял бы конверт, сдал, как положено, Чубатому, написал рапорт. А теперь вот сидит и не знает, что делать.

Чтобы узнать, как поступить, нужно было разобраться в главном — кто он? Благородный рыцарь, защищающий несчастных девочек, или оперативник — сухой и жесткий, действующий по уставу и не нарушающий законов военного братства?

В восемь утра Николай входил в кабинет Чубатого, так и не приняв решения. В его папке лежали тетрадь Стаса Фомичева и возможное признание.

— Что-то ты плохо выглядишь, — насторожился Павел. — Глаза красные, как будто не спал всю ночь.

— Пытался раскрутить одну версию, — Воронцов начал издалека, надеясь, что, когда дойдет до главного, верное решение всплывет само собой. — Полночи провел, изучая соседей Лии Светловой.

— Кстати, девчонка заговорила сегодня утром. Призналась в убийстве Шмарина и снова замолчала. Зачем ей было его убивать? Не интереса жеради…

У Воронцова словно гора с плеч упала. Он вздохнул так тяжело, что Чубатый поднялся с места:

— Коль, тебе нехорошо?

— Было нехорошо, — ответил Николай. — Теперь уже значительно лучше. Знаешь, работать господом богом — ужасно тяжело.

Он бросил на стол перед Чубатым большой белый пакет.

— Вот почитай, поймешь.