7
– Я не могу, не могу, – говорила она три недели спустя своей сестре. – Не могу, понимаешь, Капа? Сижу и через дверь кожей ощущаю его присутствие. А если он уезжает, вздрагиваю от звука каждой подъезжающей машины, бегу к окну. Я совсем опустилась…
– Да не плачь ты, дурочка. Ну и что с того? Ты в него влюбилась, с кем не бывает. А он-то что?
– Ничего. – Регина всхлипнула, и Капа, вздохнув, протянула ей свой большой мужской носовой платок. – Он меня не замечает. Диктует что-то, смотрит в глаза – и не видит. Интересуется, как у меня дела или как настроение. Но меня не видит…
Капа была на три года младше сестры, но всю жизнь относилась к ней как к маленькой. Регина была не замужем, а Капа выскочила за молодого курсанта, как только окончила школу. Тогда все, включая родителей и сестру-студентку, получавшую ленинскую стипендию в Ленинградском университете, осудили ее поступок и заклеймили позором. Мать и отец впервые переступили порог ее нового дома через пять месяцев после ее побега и свадьбы, когда Капа с Иваном привезли домой крепенького розовощекого младенца. Осип Измайлович (Регина, поступая в университет, записала в анкете – Олег Игоревич) взял ребенка на руки и воскликнул:
– Гляди, мать, Броня, вылитый Броня!
– Кто это – Броня? – спросил у Капы притихший ненаглядный ее Ванечка.
– Потом, – так же тихо ответила ему Капа.
– Как назвать собираетесь? – строго спросил Осип Измайлович.
– Васькой, – сообщил Ванечка и тут же понял, что сморозил глупость, потому что лицо тестя пошло багровыми пятнами. – Э… э-э-э, мы с Капой еще не решили окончательно…
Онемевший Осип Измайлович стоял посреди комнаты, начисто утратив дар речи. Тогда Ольга Карловна положила карапуза в колясочку, вытащила из сумочки валокордин, накапала двадцать пять капель в стаканчик, налила воды, протянула мужу и пошла к столу, куда они сложили принесенные сумки, коробки и коробочки Капа шире раскрыла глаза и села возле матери – как ребенок под новогодней елкой в ожидании подарков. Ольга Карловна стала потрошить сумки.
Это тебе, мое солнышко, мой внучек. – Три сумки были заполнены всевозможными детскими вещами, сосками, импортными бутылочками. – Это вам, Ванечка. – Она протянула ему длинную коробочку, он раскрыл и ахнул – настоящие кварцевые часы. – Кстати, как ваше имя-отчество? Ах, Григорьевич? Замечательно. Это тоже вам. – На столе появились белоснежная рубашка и галстук. – А отец ваш жив? Что вы говорите, какое горе! – Она покачала головой и чуть ли не прослезилась.
Ваня внимательно заглядывал ей под руку, загипнотизированный зрелищем раздачи подарков. Ему родители никогда ничего не дарили.
А еще какие-нибудь имена вы для ребеночка придумали? Васями, к сожалению, часто зовут котов. Представьте, станет кто-нибудь кричать: «Васька, Васька», а малютка наш бесценный будет вздрагивать. Это тоже вам. – Крупные запонки окончательно поразили молодого курсанта. – Так как же? Егором? А еще как? Славой? Слышишь, отец, Славочкой, как мы и мечтали. Покойного братца Осипа Измайловича тоже звали Славой. К тому же малыш ваш так на него похож. Ну, значит, назовем его Славиком? Слышишь, отец? Вот и снова Бронислав у нас в семье появится…
Ванечку отправили переодеваться в ванную, Капа мерила мутоновую шубку, вертясь перед зеркалом.
– Мам, ну что же тут воротник такой огромный? Сейчас так не носят…
– Для тепла, Капочка, для тепла. Тебе коляску теперь возить по снегу. Ты о моде не думай. Модницы, они даже без нижних штанов ходят по холоду, в одних чулочках. О будущих детях не думают, а тебе еще рожать и рожать…
– Боже упаси! – взвизгнула Капа.
Мать сняла с нее шубку и потащила за руку на кухню греть принесенные пироги, рагу из курицы доставать из трехлитровой банки, рюмки хрустальные – подарок от родственников – распечатывать. Осип Измайлович остался в комнате, багровый оттенок с его лица сходил понемногу, он покачивал детскую коляску и нежно ворковал:
– Броня мой, кровинушка моя! Вылитый Броня…
Через три года молодой курсант превратился в лейтенанта и остался в штабе, в родном городе. Он ходил задрав нос, считая, что это исключительно его заслуга. Он никогда так и не узнал, как Ольга Карловна ходила по начальству и на все лады расхваливала своего зятя, сетовала на здоровье младшей дочери и внуков, носила справки, где по латыни значились каверзные болезни, вылечить которые можно было только в Москве, Санкт-Петербурге или, на худой конец, в родном городе.
Капа родила еще двух дочерей и окончательно на этом остановилась. Отец и мать со временем перестали ставить ей в пример старшую сестру, Рину, которая окончила университет с красным дипломом, аспирантуру с отличием, вступила в партию и корпела теперь в невзрачном проектном институте за мизерную зарплату. А потом и вовсе вляпалась в историю…
Пик ее женской зрелости уже прошел. Прошел со скандалом. Впервые Рина оторвала голову от книг и конспектов, окончив аспирантуру. Оторвала только на минутку, чтобы снова погрузиться в чтение газет, последних постановлений партии, книг по производственному строительству, по архитектуре. Поскольку времени оглядеться и подыскать хорошего парня для создания семьи у нее не было, она все более уподоблялась стареющей деве: ходила дома в протертом до дыр байковом халате, носила очки в смешной оправе. Косметика, сохранившаяся со студенческих времен, благополучно засохла на полочке в ее ванной. Только по ночам, в сновидениях, воздух вокруг был исполнен какой-то сладостной истомы. Сны ее были удивительно замысловатыми. В жизни все было проще. И только однажды, в день, когда она получила повышение, знакомый аромат истомы из сновидений настиг ее.
Решение сделать ее начальником отдела исходило от партийной организации. Ее вызвали на ковер к генеральному. Тот что-то буркнул, пожелал больших трудовых успехов и отправил ее к своему заму по кадрам. Рина вошла в кабинет и остолбенела. Он сидел у окна в кресле и задумчиво курил сигару. В огромном кабинете над его головой висело облако приятного незнакомого дыма. Задумчиво посмотрев на Регину, он вальяжно предложил ей присесть, попросил рассказать о себе.
Рина затараторила что-то привычное, про университет, аспирантуру, проекты, но он перебил, уточняя:
– Да нет же, я не об этом. Расскажи мне о себе.
В голосе его было так мало официальности, что Рина растерялась.
– Мне нечего рассказывать, – честно призналась она.
– Ну хорошо, я помогу. Тебе тридцать два года. Ты замужем.
– Нет. – Регина покраснела.
– А дети?
– Тоже нет. – Она была удивлена, наверняка он уже изучил ее личное дело.
– Хорошо, пойдем дальше, – продолжал Дмитрий Николаевич. – Значит, как говорится, есть человек. – Он смотрел на Регину, улыбаясь исподлобья.
– Нет, – промямлила Регина.
– Действительно нет?
– Нет.
– Проверим. А если я, к примеру, приглашу тебя сегодня в ресторан, то ты, как женщина совершенно свободная, не откажешься провести со мной вечер?
Регина хлопала глазами, ничего не понимая.
– Ну, к примеру, гипотетически, – настаивал он.
– Наверно, – прошептала Регина, – то есть я хотела сказать, конечно, если…
Она сбилась, а он все требовал:
– Так наверно или конечно?
– Да, – прошептала Регина, красная от смущения, глядя в пол.
– Тогда после работы, ровно в половине шестого, я буду тебя ждать на углу, за магазином «Ткани», в машине, – тихо сказал он и в полный голос добавил: – А теперь идите, Регина Осиповна, на свое новое рабочее место. Вот приказ о вашем назначении. Я вас от души поздравляю и, – он снова понизил голос, – жду вечером, чтобы отпраздновать это радостное событие.
Рина встала, взяла приказ, протянула руку, которую Дмитрий Николаевич от души потряс, и как лунатик направилась к выходу. Он усмехался, когда она неуверенной походкой шла к двери, обреченно опустив плечи. Господи, до чего же она трогательная, эта Регина, и до чего скромная. Слава Богу, хоть в обморок не упала от его предложения.
Новая начальница вела себя, как отметили ее подчиненные, весьма странно. Вполуха выслушивала поздравления с назначением, отвечала невпопад, переспрашивала каждое слово и без конца смотрела на часы.
В пять состояние ее было близким к истерике. Что это с ней такое приключилось? Что это за предложение? Глупая шутка начальника? Или он собирается приставать к ней с домогательствами? А если так, то что делать: должна ли она отвергнуть их или нет… Ее никто никогда не домогался. Она даже не знала толком, как это происходит. Но, разумеется, она ему не уступит. Ни за что. Пусть он и интересный мужчина, пусть разъезжает по заграницам каждый месяц, но он ведь женат. А она член партии, руководитель отдела. Господи, да почему же все так запутано и страшно? Нужно было отказаться, тогда все стало бы сразу ясно. Она подойдет к его машине, откроет дверцу, сядет и, когда он спросит ее: «Ну что, поехали?», вежливо объяснит ему, что она здесь только для того, чтобы сказать, что никуда с ним не поедет.
Из отдела она вышла последней. Заперла дверь, оставила ключ вахтерше. Напротив, через улицу, полыхали огромные зеленые буквы: «Ткани». Регина посмотрела по сторонам, выпрямилась и стала переходить дорогу. Она все время оглядывалась, не видит ли ее кто. Сердце бестолково скакало в груди, как перед экзаменами. Ноги подгибались от слабости. В какой-то момент ей вдруг показалось, что все это розыгрыш. Что Дмитрий Николаевич сидит сейчас в своем кабинете, наблюдает, как она крадется по тротуару за угол, и хохочет во все горло. Регина закусила губу, свернула за угол и нос к носу столкнулась с Дмитрием Николаевичем.
– Ну слава богу, я уж было собрался идти тебя искать!
Он потянул ее за руку, подтолкнул к дверце, сам обогнул машину, сел. Регина наклонилась и порвала чулок – стрелка побежала отчаянно быстро вверх по ноге. Она засмотрелась на нее и не заметила, как машина тронулась с места, мимо побежали сугробы, огни, пешеходы.
– Я знаю чудесное местечко за городом…
Ее сердце упало: «Господи, куда он меня везет?»
– Я…
– Ты была когда-нибудь в «Мотыльке»? Нет? О, ты многое потеряла. Сейчас наверстаем.
– Дмитрий Николаевич, – взмолилась Регина.
– Дмитрий, просто Дмитрий. – Он протянул руку к ее руке, закрывающей убегающую от колена стрелку, и ласково потрепал.
Регина опешила. Нет, не от вольности этого жеста. От чего-то жарко взорвавшегося где-то в животе. От его прикосновения по руке поползли мурашки.
Дмитрий Николаевич говорил, не умолкая, весь вечер. Он рассказывал ей о своих заграничных поездках. Недавно он вернулся из Португалии. Удивительная страна. Люди выглядят строгими. А мрачный вид их дворцов, а какие песни поют… Постепенно Регина оттаяла, начала прислушиваться. Он говорил так интересно. О стрелке на своем чулке она вспомнила только уже за столиком, с аппетитом уплетая цыпленка табака, бутерброды с икрой.
Он заказал шампанское для нее, она пыталась возражать. «Нет, – сказал он, – за твою карьеру. Сегодняшний день – первый шаг в ней».
– Тебе не скучно со мной? – спросил он в середине вечера.
– Что вы! Я и представить себе не могла, что вы такой…
– Ты. Пожалуйста, говори мне «ты».
– Ты.
Он пригласил ее танцевать. Играли медленный фокстрот, ее любимый. Мурашки от его прикосновения больше не бегали по телу, руки были нежными, очень нежными, внутри разливалось умиротворение…
Он затормозил в двух метрах от ее подъезда, галантно поцеловал руку, поблагодарил, за сказочный вечер. «Да что вы, – хотелось крикнуть ей, – это ведь не я, это вы подарили мне сказку…» Но машина уже катила по тротуару к грохочущей магистрали. Всe. Вот и все. Он ни о чем не попросил ее, ничего не предложил, даже не сказал, увидятся ли они еще когда-нибудь…
Регина не спала две ночи. На третью принялась писать ему письмо. Не закончила, перечитала, порвала листок в мелкие клочки и сунула в сумочку. Мать всегда с подозрением относилась к мелким клочкам бумаги: если у человека все в порядке, он никогда не станет так крошить бумагу, считала она.
На следующий день, за две минуты до окончания работы, он позвонил ей, предложил повторить тот вечер. Она согласилась с нескрываемой радостью, с поспешной горячностью. И уже не кралась за угол, летела на крыльях. Он поцеловал ее в щеку, когда она села в машину. И это было естественно, так целомудренно целовали ее двоюродные братья, ежегодно являясь к ней на день рождения.
На этот раз был другой ресторан, не мотылек, а скорее ночная бабочка: полумрак, всего восемь столиков, повсюду – цветы, много иностранцев. «Это валютный, – объяснил он. – Осталось кое-что от командировки». Снова один-единственный медленный танец, рассказы о заморских странах. Он коллекционировал картины, рассказывал о художниках. Лотрек, Ван Гог, Дали… Он говорил о них так, словно они его ближайшие друзья. Вечер показался ей очень коротким, хотя домой они добрались уже за полночь. Он не вышел из машины, как и в прошлый раз, не открыл дверцу. У него были такие грустные глаза.
– Ты живешь с родителями? – спросил он.
– Да. – Она нервно сглотнула: началось.
– Завтра я уезжаю. Командировка на две недели в Италию.
Ей стало вдруг холодно. Две недели показались вечностью.
Целых две недели она его не увидит. Они помолчали.
– Ты знаешь, я женат, – сказал он.
Она кивнула, конечно же, она знала. Только старалась не думать об этом.
– Мы давно чужие люди. Нет, не думай, это не пустые слова. У меня своя комната. Я живу с семьей как в коммунальной квартире: сам себе готовлю, сам стираю, убираю. Жену практически не вижу, дочери ко мне никогда не заходят. Они удивительно похожи на мать.
Регина молчала.
– Я старше тебя на пятнадцать лет, – добавил он. – Тебя ничего не пугает?
– Пугает. Я не увижу тебя целых две недели.
Он провел пальцем по ее щеке. Она поймала его руку, прижала порывисто к лицу. Покатилась слеза, упала на его запястье. Он улыбнулся:
– Ну тогда…
Полез в карман пиджака, порылся и достал ключ:
– Что это?
– Это мне дал старинный друг. Поедем?
– Поедем, – прошептала Регина, борясь со слабостью, так неожиданно взявшей в плен ее тело.
Через два часа, встав с постели в чужой, плохо обставленной квартире, он разглядел наконец и пятна крови на простыне, и ее лицо со стиснутыми зубами. Но все еще не мог поверить…
– Господи, почему же ты не сказала мне. Господи! Кто бы мог подумать… А я-то… Прости меня…
Он обнимал ее ноги, а она закрывала ему рот рукой. Пытка, которую она сейчас перенесла, сблизила их самым непостижимым образом. Он стал теперь самым родным для нее, самым желанным. Стоило заплатить за это даже болью, даже стыдом.
В первую неделю она каждый вечер плакала в подушку. Потом пришла к Капе и рассказала ей обо всем. То есть – почти обо всем. Она не сказала только, кто он, не сообщила, что он женат и что является ее непосредственным начальником.
– Ну и слава Богу, – сказала ветреная Капа, укачивая новорожденную дочку, – когда-нибудь это должно было произойти… Но теперь хорошо бы тебе узнать…
И младшая сестра поучительным тоном рассказала старшей, как «получаются» дети, как этого избежать, если пользоваться двумя простыми вещами: календарем и презервативами.
Через две недели он вернулся. Загорелый и счастливый. Она выстирала и постелила теперь чистую простыню на постель. И еще одну принесла свою: на всякий случай – на смену…
Теперь они встречались почти каждый день. Минус ее грипп, минус его поездки. Весной он пригласил ее к себе домой, посмотреть картины – жена с дочерьми уехали на дачу. Она вошла в его комнату на цыпочках. Три стены занимали стеллажи с книгами, с полу до потолка, одну – картины. Она неуверенно подошла к полкам, наугад вытащила книгу.
– Осторожно! – резко крикнул он ей. – Осторожно, – повторил более мягко, когда она удивленно обернулась. – Это старинные издания. Сборник Ахматовой с ее автографом.
Он аккуратно открыл книгу, показал ей знаменитый ахматовский росчерк.
– Понимаешь, это мои дети, – он обвел руками книги и картины, – в них мое сердце, вся моя жизнь.
Так прошло полгода. Чужая квартира стала им обоим родной и близкой, они чувствовали себя там как дома и потеряли в какой-то момент бдительность. Потому что по-настоящему влюбленные люди всегда теряют бдительность…
Марья Тихоновна вышла из поликлиники прихрамывая, артроз мучил ужасно, пропади все пропадом. А еще в прачечную нужно зайти: свое сдать, да еще из бабкиной пустой квартиры выгребла гору. Сверкнув перед очередью красной книжечкой – пусть только два человека, но не стоять же ей здесь со своим артритом! – Марья Тихоновна принялась выгружать белье из сумки.
– Минуточку, – сказала ей молоденькая приемщица, внимательно относившаяся к своим обязанностям. – У вас один номер неправильный.
– Чего? – не поняла Марья Тихоновна.
– Номер, вот. – Девушка брезгливо держала простыню за самый краешек и совала ей под нос нашитую бирку с цифрами.
– Че-го?!
А эти двое из очереди пялились на нее с любопытством, ухмылялись…
Домой она бежала, позабыв о больных ногах. Ярость клокотала в груди. Нет, ее кобель не доживет до завтрашнего дня!
– Сволочь ты старая, опять за свое! – заорала она с порога. – Я-то, дура, уши развесила, я-то думала, образумился на старости лет… – и принялась хлопать простыней мужа куда попало.
– Да ты что?! Спятила! – Он поймал слетевшие очки, ухватился за простыню. – Совсем рехнулась?
– О-о-й, – заголосила Марья Тихоновна, повалившись на стул и обливаясь слезами, – когда же ты, ирод, угомонишься? Детей бы постыдился.
– Маша, Маша, да о чем ты? Что случилось?
– Вот! – вскочив, она азартно совала ему под нос уголок простыни с номером. – Вот что случилось!
Вопли жены не прекращались, пока Николай не смекнул, что к чему. Он ценил дружбу, безусловно ценил, но домашний покой ценил еще больше. В конце концов он все рассказал ей.
Марья Тихоновна обалдела от новости и сначала даже посмеялась. Вернула мужу простыню, чтобы он передал дружку своему, Димке. Ай да Димка. Поставила чайник, расслабилась. Но, когда пили чай с лимоном, Марья Тихоновна вдруг подумала, что она, больная женщина, должна из-за Димки почему-то страдать, а он, значит, чистенький такой, будет сидеть в своем кабинетике, с любовницей в их квартирку наезжать. Желание отомстить пересиливало в ней все прочие чувства, даже здравый смысл…
– Галя! Че хотела спросить тебя, слышь? Мужика своего накрыла с поличным. Ага! Представляешь? Так он же отпирается. Да! Говорит, Димка твой ночевал как-то в той квартире, поработать, что ли, хотел ночью. Так я чего, Галь, номер хотела у тебя спросить простыней-то ваших. Какой? Не-е-е-е… У меня не такой был. Че говоришь? Номерочек сказать? Пожалуйста. Записывай… Думаешь, Димка чудит? На старости-то лет? Ну смотри, тебе виднее…
Галине было сорок пять лет. Муж не интересовал ее уже полжизни, но после звонка Машки она призадумалась. Хорошо бы выяснить, что к чему. Ревности она не испытала. У нее давно была связь на стороне, многолетняя, прочная, почти как второе замужество. Но она соблюдала правила конспирации. Эта связь не могла разрушить ее семью, не могла бросить тень на мужа. Муж занимал высокую должность, зарабатывал большие деньги, привозил шмотки дочерям из-за границы, оплачивал квартиру, дачу, выдавал ей ежемесячно половину своей огромной зарплаты – пятьдесят процентов, как при разводе. Но о разводе не помышлял. Развод мог поставить крест на его карьере. Ей хотелось завешать все стены в квартире коврами, купить горку, польский сервиз на тридцать персон, что стоял в соседнем универмаге, но после покупки очередной партии книг на это не оставалось средств.
«Я хочу большой ковер на стену», – заявила она ему, смеясь, после рождения второй дочери. И он приволок ковер. Она села на стул и заплакала, когда он гордо развернул перед ней что-то потертое и выцветшее от времени. Ей не нужен был девятнадцатый век, она хотела пушистый и яркий, пусть даже синтетический. Никаких объяснений она слушать не стала и закрыла за собой дверь в спальню. И он больше ни разу не вошел туда. Так и остался жить в своем кабинете. Сначала ей казалось, что пахнет разводом, она засуетилась, несколько раз пыталась проникнуть к нему ночью. Но дверь была заперта на ключ.
Потом ей стало скучно без мужчины, тело как-то заскучало, не сердце. И тогда появился у нее второй муж. Он жил за две остановки от их дома, она ездила к нему каждый день на троллейбусе, хозяйничала в квартире, получала свою порцию ласки, грызла с ним вместе семечки, глядя в телевизор, потом спохватывалась и бежала к себе, как была, в домашнем халате под плащом. Ее настоящий дом был именно там. Но дочери обещали много хлопот, требующих денег, а у ее второго мужа их не было.
Да и квартирка была однокомнатная. Ну ничего. Дочери взрослели, скоро, очень скоро она освободится и переедет сюда насовсем…
У Галины была собственная мораль, не коммунистическая. Однако общественное мнение она высоко ценила и старалась не оскорблять. То, что муж завел роман, нисколько не смутило ее. Наоборот, она даже удивилась, что он раньше этого не сделал. Честно говоря, и мужиком-то его давно не считала… А значит… Наверно – последний гормональный всплеск. Но хотелось бы знать – насколько это серьезно и какие у ее Ромео планы на будущее.
Галина отправилась в ближайшую прачечную, постучала в кабинет заведующей и рассказала ей душещипательную историю про несуществующего сына, чужую простыню и свои подозрения. Та порылась в своих книгах, куда-то позвонила и записала для нее на листочке адрес прачечной, выдававшей такие номера. Там Галина повторила свою историю и быстро выяснила адрес таинственной незнакомки. Подняв на ноги институтских подружек, через два дня она знала о Регине все.
И все, что она знала, было неприятно. Во-первых, молодуха оказалась старой девой. Значит, захочет непременно замуж. Во-вторых, говорили, что она последнее время не ходит, а порхает по коридорам института. Значит, влюблена. Нет, ребятки, так дело не пойдет…
Он вернулся из Италии и позвонил из квартиры Николая.
– Сирени ложатся в полотна великих и малых несчастно и скоро.
Венеция катится в лодках, и плещутся ало плащи матадоров…
Бросай все! Я жду тебя!
– Но еще только обед. – Она так и села на стул, услышав родной голос в трубке.
– Скорее, скорее! – шутливо кричал он. – Даю тебе отгул на полдня, я ведь твой начальник.
Это был самый упоительный день в их жизни. Между занятиями любовью он взахлеб рассказывал ей об Италии, показывал привезенные книги и картину, где на ослепительно белом фоне расплывались таинственные сиреневые пятна.
– Закрой глаза, – жарко шептал он, – что ты теперь видишь?
– Это как парусник. – Из сиреневого пятна на нее выплывали паруса, реи, азарт капитана… – Совсем как у Джойса, помнишь, ты мне переводил?
– Только ты могла увидеть. Знаешь, я в следующий раз возьму тебя с собой в Италию как специалиста по промышленному проектированию, по обмену опытом. Мы с тобой попробуем пробраться в Венецию, я еще никогда не видел ее. Представляешь, город в воде, город влюбленных, повсюду плеск волн…
Он целовал ее и говорил:
– Лапушка моя, ты самая умная женщина на свете… и самая красивая…
И они снова падали под ударами колокола огромной, как этот мир, любви.
Когда он вернулся домой с чемоданами, в кабинет постучали. Он вышел, в темном коридоре стояла Галя.
– Нужно поговорить, – сказала она и отправилась на кухню, на нейтральную территорию.
– Ты знаешь хотя бы, что твоя Морозова еврейка?
Он резко встал, опрокинув стул, повернулся к двери.
– Я подаю на развод, – сказал он. – Завтра же.
– Как бы не так, – тихо сказала она ему вслед, но он уже не слышал этого.
На следующий день Регина пришла на работу, пылая его вчерашними поцелуями. Она опоздала, и все в отделе смотрели на нее как-то странно. Молодые ребята, вчерашние студенты, поглядывали и цокали языком. Ей это не понравилось. Она решила пресечь это немедленно. Встала из-за стола, но тут дверь открылась, и секретарь директора пригласила ее на ковер.
Дальнейшее было похоже на страшный сон. Директор брызгал слюной и орал на нее во все горло. Она только морщилась и болезненно поглядывала на полуоткрытую дверь, где в приемной сидело человек восемь. Назавтра институт гудел как улей. Из уст и уста передавали одну и ту же новость. Собрали партийное бюро, повестка дня: «Аморальное поведение…» Это было невозможно. Она молчала. Она не сказала ни слова. Его жена говорила пошлейшие вещи: «Разрушила дружную советскую семью», «окрутила стареющего человека», «довела до предынфарктного состояния…» Регина только раз взглянула на нее и поняла: он не обманул ее, дружной семьи никогда не было, эта женщина – сплошное лицемерие. Его не вызвали, с ним говорили отдельно. Он должен был сказать им… Он собирался уйти от нее… Но он молчал. Ей вынесли строгий выговор с занесением, на нее показывали пальцами, мужчины смотрели на нее, откровенно улыбаясь, а он молчал… Она еще надеялась, еще верила ему. «Что же ты молчишь, хороший мой? Что же не скажешь им, мой родной?»
Рассказывали, даже первый зам не выдержал, пришел к нему в кабинет:
– Что же ты, Дмитрий? Я тебя всегда уважал. Да разведись ты, сделай все как положено, если любишь. Плюнь на должность…
– У нас дружная семья, – сказал Дмитрий Николаевич совсем чужим голосом, стоя к нему спиной и глядя в окно, туда, где большие зеленые буквы висели над магазином. Буква «Т» мигала – вот-вот погаснет.
– Ну ты…
«Что же ты молчишь? Сколько же ты будешь молчать?» Через две недели она не выдержала. Написала заявление об уходе по собственному желанию. Пришла к нему в кабинет. Он не сказал ни слова. Подписал. Она помедлила секунду. Одну секунду, чтобы унести в своей памяти не грязь, которая обрушилась на нее в последнее время, а его лицо, его больное, измученное, осунувшееся лицо…
Она устроилась работать секретаршей в спортивный комплекс. Мама устроила. А до этого мама устроила ей аборт по блату. Лежа пятнадцать минут на столе, она выла в голос. И не столько от нестерпимой боли, сколько оттого, что все кончилось. Раз и навсегда. Вот теперь действительно – все. Потом она еще долго болела и вышла на новую работу через два месяца. Она так и не узнала никогда, что, когда Дмитрий бросился в свой кабинет и сел писать заявление о разводе, в комнату неслышно вошла Галина. Она заглянула ему через плечо, засмеялась.
– Вон! – закричал он на нее. – Ты не смеешь…
– А ты знаешь, – перебила она его, – что при разводе я потребую раздела имущества? Да, милый мой. И не смотри на меня так. Я получу половину всего, что у нас есть. А значит, ровно половину твоих картин, вот этих любимых твоих книг, да и гобеленчик тот мне со временем понравился…
Он замер и повернулся к ней.
– Ты не сделаешь этого, – попросил он глухо.
– Сделаю, – она коснулась его плеча, потрепала, – обязательно сделаю, дорогой. Ты меня знаешь…
Галина вышла, а он всю ночь просидел, разглядывая свои картины, гладя корешки книг, перелистывая альбомы…
Регина никогда так и не узнала об этом. Но даже если бы узнала, вряд ли поняла бы. Дикая боль, перенесенная во время операции, изменила ее до неузнаваемости. Она стала циничной, резкой.
Через год к ней пришел пожилой человек в черном костюме и попытался передать большой пакет. «Это вам от него», – сказал он, страдая одышкой. «К черту! Мне ничего от него не нужно! – заявила Регина. – Верните ему и больше не смейте показываться мне на глаза!» Она оттолкнула пожилого мужчину и с грохотом захлопнула дверь.
Дома Николай сел в кресло, опустил руки.
– Не взяла, – радостно засуетилась жена, разворачивая пакет. – Я так и знала. Пусть теперь у нас висит. – И она стала пристраивать на стену картину, где на ослепительно белоснежном фоне расплывалось загадочное сиреневое пятно.
Николай не мог вернуть картину другу, тот лежал теперь на городском кладбище, под охапками цветов, под кольцами венков…
А Дмитрий Николаевич увидел однажды странный сон, где кружились ночные бабочки… Вдруг он охнул от острой боли и сел в кровати. Валидол. Где же? Ну да, на кухне. Он встал, но так и не дошел до двери. Он упал, и ему почудился плеск волн, дома, утопающие в воде. «Так вот ведь оно, Рина, видишь, вот…» – хотел было крикнуть он, но не крикнул, не успел…
Жена его после похорон вздохнула облегченно, перебралась через сорок дней к своему второму мужу, стала распродавать библиотеку Дмитрия, его картины. Появлялись важные, солидные люди, предлагали неслыханные за такую дребедень цены. «А все-таки он знал в этом толк», – соображала Галина, переводя деньги на свою сберкнижку и купив, наконец, мохнатый красный ковер, о котором всегда мечтала…
