— Проклятье! — выругался Мирослав.
«Оно и есть проклятие…» — горько усмехнулся княжич. Самое что есть — чёрное, колдовское, страшное.
Кровь, что бежала из раны, залила порты и уже третий рушник, который хоть выжимай, остальные, мокрые, валялись на лавке вместе с рубахой княжича.
— Мирослав Святославович, не останавливается кровь-то, — глаза Твердоша наполнились страхом. Истинным страхом — узкое с впалыми щеками и покрытое кудрявою русой бородой лицо побелело, словно не Мирослав терял кровь, а Твердош. — Что делать? Порез пустяковый, а кровищи погляди сколько, так и вытечет кровь-то вся!
Твердош собрал рушник, отёр руку Мирослава, им же промокнул на полу лужи, промыл в ушате с водой, и та вмиг стала красно-бурой. Затем холоп выжал полотно дрожащими руками, расправил ставший серым рушник и постелил на лавке под рукой княжича.
— Не говори ерунды, принеси лучше ещё тряпок, перевязать нечем, — велел спокойно Мирослав, сильнее стягивая на плече кожаный пояс.
Клетушка поплыла и потемнела. Мирослав почувствовал, как накатывает слабость, а силы оставляют его медленно, и вот начали неметь пальцы на ногах, стало покалывать кожу, а уж про раненную руку и говорить нечего. Её Мирослав не ощущал давно, и от этого становилось не по себе.
Княжич привалился на стену спиной и закрыл глаза. Впрочем, страха он тоже не испытывал, и непонятно, почему. То ли от потери крови растворились чувства его, то ли не страшна ему смерть. Больше всего княжич опасался, что потеряет сознание и свалится на пол прямо у ног холопа.
«Почему не останавливается кровь? Боги, за что? Неужели не вступитесь, не развеете чары колдовские? Сукина ведьма. Это всё она… Да и из-за чего? Из-за пустяка ведь! Ну, побаловал с девкой её малость, и что? Не снасильничал же, сама на руки прыгнула, сама на ухо слова ласковые шептала, хорошо же было ей… да и после еле прогнал с порога девку. Уходить не хотела, всё на шее висла, мурлыкала слова нежные. Так за что меня проклинать? Что под венец её не взял?!»
А материнское проклятие — оно самое сильное, и избавиться от него невозможно. Только смерь и освободит душу от муки. Прокляла ведунья Мирослава до самого последнего колена, и если будут наследники, то и на них падёт чёрное наказание…
«Жаба! Найти бы мне её да придушить. Дай только выкарабкаюсь, всё равно отыщу, к колдунам пойду, жертвы кровавые принесу, но найду!» — сокрушался Мирослав от бессилия.
Нет, он ещё не отчаялся, но находился на грани, ещё немного — и пойдёт он искать ведунью не для того, чтобы задушить её, а чтобы прощение вымаливать, спину гнуть, ибо ни на что Мирослав вскорости не способен будет.
Княжич усмехнулся, а потом предался горестным думам своим. А ведь он сначала посмеялся над словами проклятия ведуньи, когда та пришла на порог его. Посмеялся зло, прямо в лицо, а теперь весь круглогод Мирослава изводит жестокое наказание. Княжич долго искал ведунью и дочь её, блудницу бесстыжую. Искал, да не нашёл, все чащобы прорыскал, лощины да пещеры. Нет их, будто сгинули они. Ни один волхв, ни один прорицатель Ветходольного леса не увидели следов проклятых ведьм. И волхвы советовали княжичу забыть про ведунью, не искать её, силы свои не тратить понапрасну, ибо всё одно, хорошего мало, не снимет проклятие и прощение её. Слово, оно же не воробей… Уж какие обряды с княжичем не проводили, каких молитв не пели, какие заговоры не читали, каким богам не подносили дары, какие травы не испивал он, да только не ушло проклятие, не сжёг огонь, не утопила и вода. И казалось, что всё, вот она, Мара с чашей смертной, у порога, ждать только осталось, когда постучит. Но в княжество пришёл странник мудрый. Он-то и поведал Мирославу, как ему, княжичу, обхитрить смерть. Сказывал он, что есть далеко на севере один древний род русалий, от которого рождаются девицы с даром редкостным. Обавницами их нарекли люди, потому как любого они могли зачаровать, любого обольстить, обхитрить, заманить, и не только рать целую, но и тучи взглядом одним лишь растворить, ненастье отвести и беду лихую. А проклятие извести да силы злые по ветру развеять — пустяк для них. В чистоте и целомудрии сила дев этих. Но то возможно, если только полюбит дева княжича проклятого.
Святослав, отец, тут же разослал сватов по всем здешним княжествам. Гонцов отправил во все дальние веси, дабы отыскать деву редкостную, невесту-обавницу для сына своего младшего. Вот и нашёл, из глухомани дремучей, а заплатил как за царицу, пуд золота, ибо батюшка обавницы никто иной как князь Саркилский. Будевой поначалу ни за что не соглашался дочку свою признавать, княжной её делать, с другими дочерями славу делить, потому как та внебрачная, рождённая по лихой молодости от девки простой, Омелицы. Вот и пришлось заплатить за сына своего любимого большой залог свадебный. Для кровинки ничего не жалко ему, запроси князь Будевой княжество целое — и то отдал бы отец. Больно видеть Святославу, как сын его с каждым днём чахнет на глазах и тает, будто льдинка по весне. И недаром тревожится, за всё это время Мирослав сильно похудел, что глаза одни серые и остались.
Но что-то холоп притих…
Мирослав приоткрыл ресницы. Твердош стоял на прежнем месте, подле княжича и пялился такими же напуганными голубыми простодушными глазами, какие, впрочем, и должны быть у холопа.
Мирослав застонал.«И какой леший меня заставил взять этого растопчу с собой!?» — посетовал он про себя. А всё потому, что если бы Дарён узнал, что его младший братец собрался в лес, то ни за что не пустил бы его, вот и попался под руку Твердош, и Мирослав взял его разве только веселья ради.
— Ты ещё здесь. Я тебе что сказал! Живо, тряпьё неси! — рявкнул княжич, так резко подавшись вперёд, что Твердош вздрогнул и отпрянул, развернулся и побежал в соседнюю клеть, бубня ругательства, досадуя, вспоминая чью-то мать, выкрикнул:
— Да нету больше тряпья, княжич! Нету! Всё кончилося.
— На улице, на верёвке весит, балован!
Гулкие шаги, доносившиеся из горницы, оборвались, и в клети воцарилась тишина.
Мирослав посмотрел на плечо. Из распоротой раны непрерывно сочилась кровь, бурые ручейки стекали по предплечью, локтю, запястью на промокший рушник, тот больше не впитывал влагу, и лужи тёмной крови растекались по лавке, капали на пол. Действительно, Твердош прав, царапина пустяковая, а кровоточит так, будто мечом насквозь проткнули.
«Надо же напороться на сук и умереть, — усмехнулся княжич. — Глупость несусветная».
Да и сам Мирослав виноват, сдалась ему эта охота? Просто надоело ему сидеть в хоромах, что оборотень. Хотя ещё немного, и завыл бы княжич волком от безделья. Сколько можно прозябать взаперти, словно девица красная, затворница? Воину стыдоба. Но пока на нём проклятие, на каждом шагу ждёт его смерть, а с ней шутки плохи. Ещё ладно, если настигла смерть враз, стрелой в сердце, или же молния пронзила, да что угодно! Так нет же, по пустяку всё: то лошадь ногу подвернёт, то сам Мирослав упадёт так, что кость пополам, целитель так и вовсе перебрался жить в палату княжича. Казалось, по случайности беда приключалась. Нет. Знал хорошо Мирослав, по чьей вине чёрное наказание, хорошо помнил он смех свой, а теперь хоть плачь, хоть волком вой, хоть в омут с головой, накрыло его вороновым крылом проклятие ведуньи. Несчастья и неудачи так и сыпались на его голову, что отец да брат родной старший, Дарён, в походы с собой перестали брать татя рубить. Какой же позор, уже и слух по всей Кавии и весям соседним разнёсся, что недужит молодой княжич. А Мара не спешит стучаться к нему, душу забирать, чаши смертной испить не несёт. Хоть дар преподноси ей да жертву, чтобы смилостивилась она над ним.
Знал ли Мирослав, что, погнавшись за вепрем, налетит он на сук и умрёт от обескровливания? Нет, если б знал, ни за что бы не покинул стены города.
«Где же Твердош, вот горе луковое! Куда запропастился? Неужели сбежал, пёс трусливый?!»
— Твердош, ну ты где там?! Если сей же миг не придёшь, исполосую, — прикрикнул Мирослав, но голос его скорее проскулил, нежели грозно пробасил, и не внушил никакого страха, а только жалость.
— Иду, княжич! Иду. Вот он я, тут, — забежал Твердош взъерошенный, будто успел весь Ветходольный лес обежать в поисках тряпья.
Растяпа! Адли в руках его рубаха белёная, чья не ясно. Избу эту нашли они случайно, но только вот беда, хозяев не оказалось. Слава богам, двери нараспашку.
— Положи, — велел Мирослав. — Водой давай лучше.
Всё же портить чужую рубаху даже княжичу совестно было.
Твердош бросил одёжу на полать и кинулся к ушату, подхватывая набухший кровью рушник.
— Беда же какая, — запричитал холоп, вымывая рушник. — Напасть, это всё леший, он попутал, точно он. Истинно говорю, ещё когда по чащобе шли, видел, как тень пронеслась меж крон, а потом в кустах сверкнули глазищи круглые, зелёным огнём прожгли, — холоп бросил рушник.
Тот плюхнулся в воду, разбрызгивая по полу красную воду, а Твердош сцепил пальцы кольцами да к лицу своему бледному поднёс, изображая глаза здоровые.
— А зубы с палец, клац! Возле да самого уха, чуть голову не откусил! Так и лёд по телу, а потом и ты, Мирослав Светославович, завопил, я дух-то чуть и не испустил.
И так он смешон был, холоп этот, что Мирослав хотел было захохотать, да не смог, сил не хватило, и только хмыкнул дураку неразумному:
— Хорошо, что не обделался.
— Леший это всё, княжич. Надо его задобрить.
— Уже задобрили, глянь, кровищи-то сколько человеческой по лесу разлито. Пировать ему всё лето круглое.
Твердош таращился во все глаза на обессиленного княжича, вовек не видел хозяина своего таким жалким. Длинные жилистые руки холопа безвольно повисли вдоль тела, а потом вдруг это тело рухнуло на колени, и завыл служка душераздирающе:
— Что же мне от князя, батюшки твоего, будет? Что есть, убьёт! Сгубил тебя, Мирослав Святославович, не сберёг я!
Однако чудён был холоп, Мирослав даже позабавился. Это что ж получается — служка этот мнил из себя охранника княжеского сына? Смешно, ничего не скажешь.
— Кожу сдерёт, бороду вырвет. Ты живи, княжич, главное, держись. Можа за помощью мне? Дюжа далеко же не ушли, поди рядом будем, я по реке-то, что рядом журчит, и выйду.
— Ага, выйдешь прямо к татям в зубы, как раз пополудничают тобой, не побрезгуют — это я тебе обещаю. Река эта, олух, ведёт прямо в сердце леса, — напомнил Мирослав.
— Если ты, княжич, помрёшь, то я прямо камень на шею и в воду…
Мирослав сделался серьёзным, прожигая холопа безродного гневным своим взглядом. Невыносимы княжичу малодушие и трусость, так что он зубами заскрипел, а на душу омерзение легло. Кнута рядом нет, а то бы он огрел холопа беспутного по хребту до крови. Но ныне у княжича сил не имелось не то, чтобы за кнут схватиться, даже чарочку поднять — и то не смог бы.
— Помолчи, — только и прошипел Мирослав сквозь зубы. — Голова заболела от тебя. Сопли пускаешь, как баба, как молокосос сопливый… замолчи или сам тебя утоплю, а прежде бороду выдеру.
Твердош так и захлопнул рот, задрожали губы.
— Прости, княжич, — холоп снова упал, стукнувшись лбом о пол.
— Недаром тебя Твердошом прозвали, лоб, как орех, твёрдый, так и пол им испортишь, — усмехнулся княжич.
— Прости тугодумца несчастного, брешу я почём зря, от страха не разумею ничего.
Мирослава заворотило, и ком дурноты подступил прямо к горлу.
«Вот мука-то! — взмолился только княжич, закатив глаза. — И так мочи нет, ещё этот дурак».
— И дёрнул меня леший взять тебя, — злость придала Мирославу немного сил, он попытался подняться.
Встать удалось, и он направился к выходу.
— Ты куда, княжич?
— Воздухом подышу, тошно мне от тебя, — проговорил он ослабшим голосом.
— Боги, не оставьте, смилуйтесь… — затараторил Твердош, но Мирослав его больше не слышал.
В глазах полетели чёрные мухи, а клеть полыла, адли княжичу всё же удалось устоять на ногах, благо успел он ухватиться за косяк дверной рукой здоровой. Вышел на порог, не забыв пригнуть голову, чтобы не садануться о притолоку. Нет, притолока не низкая и вполне себе высокая, но Мирослав привык, что балок в каждой простолюдинской избе ему приходилось остерегаться из-за своего высоко роста, коим он пошёл в отца, князя Святослава. В хоромах — иное дело. Дверные проёмы не только высоченны, но и широки. Избы тесные, аки игрушечные, только для челядинцев, которые привыкли по делу и без дела гнуть спину да лбом пол бить, от того они и рождались малорослые.
Солнечный свет обжёг глаза. Княжич огляделся. Мохнатые сосны с вётлами в бахрому заслоняли старенький обветшалый сруб. Вряд ли в таком жили молодые, тесна больно, а печь топили по-чёрному. Мирослав понял это по одному лишь запаху, коим полнилась клетушка. Скорее всего, жильё скудное бабки какой али старицы, волхвицы или отшельницы. А то, что жила женщина в нём, Мирослав не сомневался, угадал он верно, приметив топор у плетня, нарубленные дрова — горка небольшая… да и рядом со ступой пучки льна и крапивы, никак ткать что собралась хозяйка? А одежда выстиранная и рубаха с воротом лодочкой да с широким рукавом, висевшие на задворках, только женщине и принадлежат. Княжич посмотрел под ноги. Вокруг полынь не скошенная поднялась в высоту пояса, тоже неспроста, злых духов отгоняет трава эта.
Мирослав подумал и не припомнил, чтобы в краях здешних, вокруг Кавии, селились волхвицы. Те всё в лес уходили да поглубже, в чащобы и буреломы непролазные. Подальше от людей, поближе к духам, дабы силы свои колдовские проявлять да костры возжигать, и не только светлых, но и тёмных богов прославлять, жертвы им приносить. Но не кровавые жертвы, коими пугали отроков малых, чтобы те в лес одни не бегали, а жертвы бескровные. Но то если добру и свету поклонялись жрецы, а те, кто кривде — уходили ещё дальше, селились в скалах и пещерах. А потому княжич решил, что всё же отшельница жила в избе ветхой.
Кем бы ни была хозяйка, княжич возжелал, чтобы поскорее явилась она. Посылать холопа за помощью безрассудно. Глупый, заблудится да и сгинет. А самому возвращаться — только на корм зверям лесным идти.
Княжич посмотрел на руку. Кровь текла, но теперь не так яро, как миг назад.
«Подожду, авось Дарён спохватится младшего-то, да в поиски кинется».
А может Мирослав и сам ещё оправится. Чего раньше времени панику наводить, ведь проклятие проклятием, но сухим из воды выходил.
«И в этот раз выйду».
На порог высунулся Твердош. При дневном свете видно стало, что у бедолаги от переживаний в лице ни кровинки нет, так можно и за нежить принять.
— Княжич, вернись назад, в тень-прохладу. Лежать тебе надобно, да и волки могут на запах крови сбежаться.
Мирослав обернулся, чтобы отправить холопа обратно в избу, но тут мохнатые ели покачнулись. Небо и земля неожиданно завалились набекрень, опрокидывая княжича навзничь.
Очнулся Мирослав от того, что его кто-то хлопал по щекам, да так увесисто, что возмутился княжич, однако из горла вышел лишь сдавленный стон.
Он с трудом разлепил ресницы и сквозь туман различил белое продолговатое пятно, которые медленно, но приобретало ясные очертания. Вскоре он узнал своего кровного брата Дарёна с русыми, до плеч, как у него самого, волосами и такими же серыми глазами.
— Слава Богам, очнулся, — выдохнул старший княжич. — Какого лешего ты в лес попёрся? — накинулся он тут же, не дав Мирославу прийти в себя.
Княжич проморгал и поднял голову с подушки, да только не удержал, бессильно уронил обратно.
— Голова раскалывается…
Гневно сверкнули серые глаза Дарёна на брата, будто не поверил он словам младшего.
Мирослав повернул голову набок, выхватывая взглядом в вечерних сумерках раскалённую печь у двери. И тут же ощутил духоту, а весь он покрылся липкой испариной. Густо пахло травами. Княжич разжал и сжал кулак. Вернулась прежняя чувствительность. Царапина его на плече ладно перевязана была белым лоскутом, на котором не виднелось ни следа крови. Однако рубахи ему так и не нашлось в избе.
— Как же ты меня отыскал? — спросил он у Дарёна хриплым голосом.
— Пёс твой прибежал, я и понял всё. А там по следу, — буркнул Дарён.
Мирослав и запамятовал, что брал с собой Лохматого, а тот, по-видимому, кинулся за помощью, как только хозяин напоролся на сук.
— Умный же пёс, — улыбнулся княжич. — А Твердош где?
— Твердош на улице ждёт.
— Оставь брата, княжич. Пущай отдохнёт, сил наберётся, — услышал Мирослав женский с хрипотцой голос и обратил взгляд на дверь, ожидая увидеть старую каргу с седыми паклями, но…
…Мирослав сглотнул, различив в дверном проёме молодую статную женщину немного старше его самого. Отшельница усмехнулась и отвела жгучие чёрные глаза свои, которые горели так ярко, что напомнили Мирославу звёзды. Она прошла вперёд и бросила на лавку выпачканное кровью тряпьё.
— Княжич, ты испортил все мои рушники, теперь только выбросить их в топку…
— Я возмещу убытки, — сказал Мирослав.
Уж он-то знал, как. Черноокая отшельница весьма неплоха собой. Весьма. Высокая, пышная грудь, узкая талия, покатые бёдра. Очень даже неплоха. И одна в лесу. Странно…
— Как звать тебя? — спросил Мирослав, позабыв о том, что рядом с ним Дарён.
— Веденея, — ответила она сразу.
Мирослав приподнялся, скидывая с груди тяжёлую руку Дарёна.
— Во рту пересохло, жарко тут у тебя, хозяйка. Принеси воды родниковой, — попросил Мирослав, не выпуская из-под своего пристального взгляда отшельницу.
— Не расплатишься со мной, княжич, — лукаво сверкнули глаза Веденеи, но к порогу отступила.
И стоило ей уйти, Дарён с гневом кинулся на Мирослава.
— Ты что вытворяешь?!
— Что?
— Я тебе сейчас скажу, ЧТО! — Дарён поднялся с лежанки во весь свой аршинный рост, заметался по маленькой клети, прямо как тот дикий секач, которого Мирослав, если бы не злосчастный сук, завалил бы.
— Припомни, что отец наш с поклоном по соседним княжествам разъезжал, едва ли не в ноги кланялся князьям местным, всё невесту тебе выискивал, — серые глаза с золотистым отливом яростно сверкнули на Мирослава. — А всё ради чего? Чтобы ты чуть ли не с каждой бабой кувыркался? Курощуп ты проклятый, ты княжне всё семя своё должен отдавать, своей невесте!
Почему-то оскорбления Дарёна не разозлили и даже не обидели Мирослава, напротив, он внимал словам старшего и веселился, а может, радовался он вновь обретённой силе.
— А разве отец мне не нашёл точно такую же деревенскую бабу… — Мирослав запнулся. Конечно их подслушивала Веденея, но он княжич и может говорит всё, что захочет, на то он и княжич, а правда — она и есть правда. — Из глухомани деревенской, тоже мне девица благородных кровей. Ничем она не отличается от остальных девок, те же… — Мирослав руками изобразил женскую грудь.
— Ну и дерзок же ты, и борз! Одурел ты совсем от своего про… — Дарён тоже запнулся, плотно сжав зубы, да так, что желобки заходили на широких скулах его. — Не ты сам виноват? Не трогал бы дочку ведуньи, не было бы никакого… наказания. Женился бы на девице родовитой и богатой.
— Хочешь сказать, дарёной кобылице в зубы не смотрят?
— Дурак ты! — только и ответил Дарён. — Между прочим, говорят, невеста твоя из Зеленолесья, острога Калогоста, красива, что белая лилия, глаза зелёные, волосы, что небо ночное. Ты сам не упади перед ней лицом в грязь, выглядишь убого.
Веденея не спешила. Или не хотела прерывать спор княжичей.
— Всё, подымайся, нечего валяться! — Дарён подступил и столкнул Мирослава с лежанки.
Силён был старший княжич, хотя Мирослав ловко справлялся с ним на поединках. Сейчас же был слаб и слетел с перины, как пушинка. Мирослав начал злиться, а когда такое случалось с ним, за себя княжич не отвечал. Дарён редко позволял себе распускать руки в отношении младшего, а тут словно с цепи сорвался. А всё из-за баб, больно сердобольный стал.
— Мой тебе совет, не срами отца. По-хорошему тебя прошу. По этой же глупости ты силы своей мужской лишаешься. Одумайся, — Дарён устало провёл широкой ладонью по лицу. — Ладно. Леший с тобой. Нечего лясы точить в чужой избе. Пошли, — пихнул он к двери Мирослава. Стянув с себя кафтан бархатный, кинул брату на плечи. — В божеский вид тебя привести ещё нужно, как за невестой поедешь своей? Чего глядишь, глаза вытаращив? Едет твоя Ладушка, скоро в Саркил прибудет, и мы должны поспеть к следующему дню.
В дверях тут же появилась Веденея.
— Смилуйся, княжич Дарён, — склонила голову отшельница и посмотрела на него большими чёрными омутами. — Куда же ему на ноги, не окреп поди ещё, ляжет по пути, сердечко-то слабое ещё.
— Ничего, он здоровый, как бык, выдержит, и так весь день светлый тут провалялся, — потеснил Дарён отшельницу, не поддаваясь её уговорам и подталкивая Мирослава к порогу, обернулся. — Благодарствую, хозяйка, что приветила и выходила, за то в долгу не останемся, щедро награжу златом и мехами, завтра же.
— Да куда мне злато?! — всплеснула Веденея руками. — Беду насылать? А если тати прознают? Не нужно мне ничего.
Дарён не стал возражать и вышел в след за Мирославом, хлопнув за собой дверью.
— Зря ты так, ведь хороша баба, я б её… — подразнил брата Мирослав злорадства ради.
— Попортил бы я тебе, братец, лицо малость. Но не стану, боюсь, невеста твоя засмеёт.