Мирослав очнулся от выстреливающей в спину боли. Лежал он неудобно, ноги упирались во что-то твёрдое, голова была запрокинута назад. Пошевелиться ему не удалось, рук он своих не чувствовал. Поморщившись, княжич разлепил ресницы и закрутил в темноте головой, пытаясь понять, что так мешает ему двигаться.
То, что увидел, его крайне удивило.
— Что за…
Он лежал между бочек, потемневших и разивших кислым хмелем, на дощатом дне речного ушкуя в ворохе пыльных суконных мешков. Руки, как и ноги, туго перемотаны верёвками. Из одежды одни порты и те не его. Отовсюду слышно журчание воды. Его покачивало, над ним проплывали густые, величественные махровые веи.
«Вот проклятье...»
Мирослав поднял голову, пошарив взглядом вокруг, пытаясь найти Владу, да так и не нашёл. Помучившись, принял сидячее положение, привалившись спиной к борту.
Холщовый парус всколыхнулся и наполнился ветром. Из-за бочки Мирослав видел с десяток веренегов, сидящих на лавках, справно работающих вёслами. На корме маячили ещё пять голов. Мирослав зажмурился. Его пленили самым гнусным и постылым образом.
Открыв глаза, Мирослав задрал голову. По ясным звёздам понял, что глубокая ночь. Быстро начал перебирать в мыслях всё, что помнил. Сколько прошло времени? Судя по тому, что он оказался на речном ушкуе и плывёт по реке, то проспал он с лихвой ночь, день светлый и ещё полночи. Память по крупицам стала выдавать подробности минувших дней, когда он был в трезвом разуме. Подумал ещё раз. Аксель, терем старейшины Всебора, девка…
«Зараза!»
Мирослав гневно свёл брови, припомнив Ильмиру и ковш с питьём — всё встало на свои места.
— Значит, опоили, — встряхнул головой и поплатился нестерпимой резью, от которой в глазах помутилось, а в голову ударил багряный туман, вынуждая невольно застонать.
Опустив глаза, Мирослав скрипнул зубами — на груди он не обнаружил тонкого ободка. Страшные образы один за другим, что копья, стали пронзать его грудь. Он мгновенно вошёл в глубокое смятение, балансируя на грани ярости и безумия, и от того в ушах гулко зашумела кровь. Он рванул руки, пытаясь скинуть путы, но только почувствовал влагу крови, веревка же осталась на месте.
Завидев растревожившегося пленного, с лавки поднялся один из корабельщиков, махнул кому-то рукой. Гребцы все как один стали любопытно таращиться на добычу.
На шум с кормы пришёл другой тать, черноусый с бородой, подстриженной клином. Массивный лысый череп покрыт башлыком, из-под кольчуги виден бурый кафтан до колен, на кожаном поясе широкий булат и клинок.
Тать пристально посмотрел на пленного сверху вниз, спросил:
— Очухался?
— Верни мне мой оберег, — прошипел Милослав, буравя его яростным взглядом.
Раскосые глаза веренега застыли, видно не понравился ему тон пленного. Душегуб посерьёзнел, оглядел его ещё раз, проверяя, надёжно ли связан.
— Что ещё соизволишь, раб? — спросил он спокойно.
— Со мной была моя жена, я хочу знать, где она.
— Ныне, раб, она не твоя жена, — фыркнул тать.
За спиной послышался гогот остальных.
Мирослав сжал руки в кулаки, чувствуя, как внутри взрывается ярость — его начало трясти.
— Брун, прав. Теперь белая девка — моя жена.
Широкоплечий смуглый веренег, облачённый в броню из серебряных дисков, с длинными, до плеч, вороновой масти волосами, возвышался над Бруном. Размерами воин превосходил остальных. Мирослав быстро понял, что перед ним Хан-Бату.
Брун выпрямился и, бросив на пленного смеющийся взгляд, пошёл на корму, уступая место вождю.
— О чём ты хочешь потолковать со мной, болезный? — спросил тот, буравя княжича чёрными стеклянными глазами.
Мирослав огромными силами нашёл в себе терпение, чтобы говорить спокойно.
— По-твоему, скрутить спящего и бросить на дно ладьи — это проявление чести?
Хан-Бату хмыкнул, но глаза его вспыхнули раздражением.
— Когда дело касается выгоды и торговли, тут уж не серчай. Я бы прирезал тебя ещё на капище, но уговор есть уговор, и нужно принести мне тебя в место одно живым, а вот насколько целым — договора не было. Так что советую тебе прикусить язык, покуда я тебе его не отрезал.
— Куда ты меня везёшь?
Хан сухо окинул его взглядом, погладил усы.
— К бурянам, — не стал таить вождь.
Ответ Мирослава крайне удивил.
«Зачем, леший их подери, я им понадобился?»
— Может, в жертву тебя хотят принести, — ответил вождь на взгляд. — Говорят, боги бурян гневны, требуют крови. Я бы сказал тебе, да сам не знаю, но на жертвенный костёр бы поглядел…— Бату извлёк из полы зипуна нити и поднял перед глазами Мирослава. — Молодая жена хороша, сладкая, как мёд.
На тонких верёвках подрагивал серебряный оберег полумесяцем, ладанка, сверкали два ободка — его собственный и Влады. Мирослав стиснул зубы так, что перед глазами полетели белые искры.
— Не тревожься более, княжич. Я отправил её в свои земли со своими людьми Унуром и Ягтаном. Теперь ты её никогда не увидишь. Отправил не одну, с рыжей голубой, так что не скучно будет красавицам. И как только отвезу тебя к бурянам, вернусь восвояси и буду любить твою девку.
— Глупый ты, вождь Бату. Теперь я тебя, если не живым, то мёртвым с того света достану.
Хан-Бату насмешливо сузил глаза, стиснул обереги в кулаке и швырнул их в воду...
Повернулся к Мирославу, смерив его властным взглядом.
— Попробуй. Коли останется у тебя время на то. Век твой недолгий будет, — сказал он и, отвернувшись, медленно, тяжёлым шагом пошёл под навес.
Дыхание задрожало, Мирослав прислонился затылком к борту, прикрыл глаза, мелкая судорога прошла по его скуле.
«Нужно всё обдумать».
Как бы ни пытался вспомнить он, а река Солка уходит в лес дремучий, и никаких торговых городов по пути её и в помине нет, разве только деревеньки малые.
На что понадобился он бурянам? Дарён и Верша остались там, в Акселе. Всебор изменник. Выходит, опоили дружину, а его сдали врагам.
Голова разболелась так, что думать более не мог. А к сердцу постепенно подкрадывался лёд, заставляя Мирослава сжиматься и стискивать зубы, погружая в холодный до онемения мрак, оставляя только бессилие и разрушительной силы гнев, который, как голодный волк, грыз душу изнутри. По спине пополз до омерзения липкий страх. Теперь её везут в земли веренегов, за Алийское море...
Влада была с ним прошлую ночь, там, на капище, а он так и не проснулся...
Голова наполнилась смутными думами, а внутри легла влажная тяжесть. Всю оставшуюся дорогу Мирослав, вдыхая прогоркший запах бочек, плавал в кисельном тумане, балансируя на грани отчаяния и гнева. Боль от головы опустилась вниз, к груди, и теперь терзала сердце. Мысль о том, что Влада в руках татей, доводила его до безумия и полного опустошения. Он вспомнил тот день, когда увидел её впервые, тогда даже не думал, что калогостовская девица может проникнуть в его ум и душу… Задумывался ли Мирослав, что чародейка могла околдовать его? Нет, ни на миг не задумывался, потому как Влада была всегда искренна с ним и открыта. И чувства его не ворожбой пробудились…
Всё больше занимало его то, что не смог он собраться в нужное время: когда опасность была так близка, а он позволил себе блажь. Пропустил сквозь пальцы напряжение, что враг рядом и угрожает с того самого времени, как отправились они в Саркил. Из-за возможного нападения веренегов он упустил главное — измену. А ведь Всебор с самого начала, как Святослав возложил обязанность на старейшину платить дань, отяжелел вдруг мыслями. Хотя и не подал виду, да не по вкусу ему пришлось такое обязательство. Решил договор с врагом вести.
«Гнусный предатель!»
Ведь в тот вечер показалось ему странным поведение старейшины. И этот пир, и девка. Почему же упустил?! Мирослав корил себя за собственную ошибку, да только теперь это ничего не изменит, Влада в руках врага, и только боги знают, что они могут сделать с ней… Это терзало его куда пуще, нежели всё остальное. Нужно было готовиться к стычке с Ханом-Бату, а он вместо этого упивался своими нуждами. Обескураживало его и то, что враги охотились не за добром да золотом, а именно за ним. Днём не напали, а как глупого щенка опоили и утащили. Отвращение накрыло с головой, в душе сделалось холодно, как лютой зимой.
Всю ночь ушкуй нёсся по реке безостановочно, пока не появились первые багряные зарницы на горизонте, и не стало различимо окружение. Оно было одинаково однообразным: по обоим берегам лес и чащобы. Только изредка, время от времени в зелёных дебрях леса показывались небольшие деревеньки и мельницы. Ушкуй плыл от излучины к излучине в полной тишине и свободе — здесь для татей настоящая воля.
Холодная заря обливала Мирослава белёсым утренним светом. Ветерок шевелил волосы, журчала вода, шелестела парусина. Всё дальше его уносило от родного стана, но Мирослав безразлично вглядывался в сумрачный, одетый в белый туман лес.
Тишину нарушили звуки тяжёлых поступей. Тати засобирались, намереваясь причалить к берегу на отдых.
— Живой ли, убогий? — окликнул его Брун.
Мирослав разлепил ресницы, медленно повернул голову к татю.
Брун жевал вяленое мясо и с интересом смотрел на пленного. Тать, которого оставил Хан-Бату присматривать за пленным, всю ночь следил за ним с особым вниманием: время от времени посылал воинов проверить путы, а может, удостовериться, жив ли тот.
— Что-то ты совсем не нравишься мне, раб. Ты смотри, не откинься до того времени, как прибудем на место, а там как знаешь, — хмыкнул он, причмокивая.
— Суши вёсла, — послышался голос Бату с другого конца лодки.
Тут же ушкуй ткнулся носом о дно, встряхнув Мирослава. Гребцы, побросав вёсла, стали подниматься один за другим, разминая кости и мышцы.
Мирослав закрыл глаза, дёрнул плечом, вновь пытаясь порвать путы — не вышло. Вытянуть ноги, чтобы размять болевшие до ломоты колени, тоже не получалось — слишком тесно. Мирослав взглянул на татя, тот ещё стоял подле него.
— Развяжи ноги. С борта с завязанными руками уж точно не прыгну.
Брун хмыкнул, мотнул лысой головой, сверкнула серьга в его ухе. Отбросил кость в сторону, та гулко плюхнулась в воду, всплеск эхом отдался по пустынной округе. Отерев широкие ладони о кафтан, тяжело подступил и, схватившись за рукоять булата, выдернул его из-за пояса, подцепив верёвки, одним резким движением обрезал их. Те вяло осыпались на пол.
От притока крови ноги закололо иглами, и Мирослав, наконец, смог немного вытянуть их, возвращая себе чувствительность и подвижность, упираясь ступнями в сальные бочки. Развёл плечи, вновь подёргал руками, которые он перестал ощущать до самых локтей.
— Только смотри, дёрнешься, я тебя в колодки закую, — для пущей убедительности Брун смерил Мирослава угрожающим взглядом и отступил, присоединяясь к соплеменникам, кои стали спускаться по сходням.
Косившиеся на пленного тати, испуская грубые дикие смешки и шутки, прыгали за борт, в воду, направляясь к суше. Один из воинов, сжалившись, попытался всунуть в зубы пленного ковш с водой. Мирослав отвернулся, отринув подношение. Тогда ледяная вода брызнула ему лицо, вызвав тем самым приступ гогота.
Утро для них задалось весёлое.
Мирослав в солнечном свете наблюдал со своего места, как веренеги готовятся к отдыху — одни принялись собирать валежник, другие тут же сдирали кожу с зайца, высекали огонь. Разбив костёр на берегу, тати попадали на песок возле очага, вытягивая ноги.
Теперь пленный сидел меж бочек в полном одиночестве и спокойно себе мог оглядеться, быстро выискивая то, чем можно было перерезать верёвки. Но как бы не так: ушкуй покачнулся, и по сходням поднялся Брун.
Хитро сузились его глаза — тать сразу заподозрил неладное.
— Кажется, я предупреждал тебя, раб, вести себя тихо, — сказал он, поддевая остриём лезвия подбородок Мирослава.
Тот опустил глаза на широкий клинок и сразу поднял взгляд на душегуба.
— Ты не о том подумал, Брун. Сколько мы уже в пути? Мне нужно по нужде. Хочешь, чтобы я прямо тут… Мне-то всё равно, а вот вам ещё долго в пути быть. Перевяжи хотя бы руки. Или спусти мне штаны.
Брун недоверчиво ухмыльнулся, но лезвие всё же убрал. Рывком повернул пленного спиной, стал развязывать путы. Когда верёвки ослабли, Мирослав блаженно пошевелил задеревеневшими пальцами. Брун, не мешкая, дёрнул за плечо, чтобы поскорее развернуть пленного обратно.
Стиснув кулак, одним резким движением княжич ударил локтем татя в нос, повернулся. Голова Бруна резко откинулась назад, он издал вопль, призывая всех остальных воинов.
Мирослав, быстро перехватив из ослабшей руки веренега булат, полоснул по горлу душегуба, тот всхрапнул и рухнул навзничь, больше не произнеся ни звука. Тёмная лужа медленно растеклась по дну ушкуя. Мирослав потянул из ножен меч, отошёл на нос ладьи, ожидая появления душегубов.
— Брун! Что там у тебя?
Пока те возились внизу, Мирослав огляделся. И тут средь еловой зелёной пущи разглядел движение, а затем мелькнули серебром мечи.
«Нашли!» — взволновалось всё внутри.
Он повернулся к сходням. Шлепки по воде приближались, и вот показалась голова первого татя. Веренег не успел толком ничего и понять, как в грудь его воткнулся булат, который мгновение назад Мирослав крепко сжимал в руке.
Душегуб, обмякнув, свалился со сходней в реку.
— Пленный! Пленный освободился!!
— Раб освободился! — заорали тати внизу.
Поднялась толкотня. Взбежав всей толпой на ушкуй и увидев Бруна с перерезанным горлом, замешкались. Видать, тать этот занимал важное место в их разбойничий шайке. Сжимая крепко кто мечи, а кто ножи, противники таращились на пленного, но никто не спешил метать в него оружие.
— Живым берите, — зло процедил Бату, возвышаясь за ними.
Вождь явно не желал терять свою добычу. Так пусть достанет теперь.
Гребцы, не замечая подкрадывающейся опасности, один за другим стали спрыгивать на дно судна, окружая пленного, раскачивая ладью. Стоило бы потянуть время. Мирослав оглядел каждого. Корабельщики не имели брони, а потому достать их было легко, а вот с остальными воинами придётся повозиться. Перехватил меч, ловко крутанув его в воздухе, заодно и размяв запястье.
— Кто первый? — ухмыльнулся, готовясь к атаке.
— Сдавайся, — бросил раздражённо Бату. — Тебе всё равно не сбежать, — губы его скривились, однако голос показался напряжённым.
Даже несмотря на то, что Мирослав едва удерживал в ослабших руках меч, едва выхватывал помутневшим взором душегубов, вождь опасался за свою шкурку. И не напрасно. Из всех противников Мирославу нужен был только один — Хан-Бату.
Десять голов гребцов, пятеро воинов, один из которых убит. Постой! Мирослав замер. Так где же о… Не успел он подумать, как мгновенно на шею ему легла петля. Его резко рвануло назад. Упал на спину сильно, ударившись затылком о дно так, что потемнело в глазах, перебилось дыхание. Рядом с ним грохнулся меч. Мирослав протянул к нему руку, но на запястье опустился тяжёлый сапог, с силой впечатав руку в пол, раздавливая кости. Скривившись от боли, книжич согнулся, но не издал ни единого звука.
— Ты сделал себе только хуже, — прогремел голос Бату сверху. — Раб не умеет вести себя тихо и должен быть наказан.
Холодное лезвие коснулось его пальцев, слегка надавило — бурые капли потекли на доски.
— Эй, что это там! — дёрнулся один из гребцов.
Следом послышался шелест стрел, который невозможно было спутать ни с чем. Двое корабельщиков, что стояли крайними, выпятили грудь колесом, кувыркнулись и повалились в реку с пробитыми спинами.
— Быстро на вёсла!! — рявкнул Бату, хватаясь за верёвку, стягивая шею Мирослава.
Гребцы молниеносно попрыгали за вёсла. Ушкуй нехотя двинулся с места, отрываясь от дна. Всколыхнулась парусина. Течение подхватило быстроходную ладью и стремительно понесло прочь от берега.
Послышались всплески воды, несколько стрел вонзились в мачту. Вренеги, пригибаясь, с напором работали вёслами.
Мирослав наблюдал за всем этим и задыхался, но Хан-Бату и не думал ослаблять верёвку. Нащупав холодную сталь, пленный пальцами поддел рукоять, потянул к себе, пока та не скользнула, словно рыба, в его ладонь. Крепко ухватившись, он рванулся вниз и вверх, высвобождаясь из крепких тисков. Наотмашь, что было мочи, рубанул, но клинок, напоровшись на твёрдую сталь, гулко звякнул. В плечо стрельнула боль, но оружие Мирослав не выронил, отступил, чтобы ударить вновь. Меч снова столкнулся с препятствием.
Бату оскалился.
— Ты слишком дерзок, княжич. Не прощу смерть Бруна, он был хорошим воином.
Поднатужившись, Хан-Бату навалился, откинув клинок в сторону, замахнулся, но Мирослав увернулся, обошёл вождя, чтобы ударить с другого бока — не достал. Бату проворно вывернул меч, выдернув оружие из рук Мирослава, да так, что едва ли не с рукой. Не успел княжич опомниться, как в плечо вошла холодная сталь. Мгновенно грудь онемела. Бату отступил, уводя за собой окровавленный клинок.
В глазах Мирослава помутилось, колени неумолимо подогнулись, небо качнулось, как и ладья, и раненый безвольно рухнул на дощатый пол. Явь таяла медленно. Отдавались в сознании гулкие чужие голоса, которые он так и не смог разобрать, погружаясь в холодный бездонный мрак.