Когда багряная пелена растворилась, а гнев притих, Пребран рассмотрел, что вождь не стар, а скорее даже молод, пожалуй, лет ему было меньше, чем самому княжичу. Их вели куда-то вглубь леса. Пришлось сдать оружие, и теперь мужчины настороженно переглядывались между собой, краем глаза держа во внимании шедших по обе стороны воинов. Те хоть и ярились, держась за рукояти, готовые в любой миг рассечь воздух и снести головы с плеч за убитых собратьев, а всё же слушались своего предводителя, который, судя по всему, пребывал в таком же недоумении, как и они. Когда потянуло дымом и жаренным мясом, пленники поняли, что где-то поблизости лагерь. Ещё через несколько саженей замелькали костры, освещая стволы деревьев. Но он был всё одно непомерно далёк. Каждый шаг давался с трудом, выстреливала боль в рёбрах и одновременно в колене, плечо жгло, силы разом оставили Пребрана, уходя куда-то в землю, бой измотал, и усталость вернулась сторицей.

Становище развернулось на берегу реки средь тонких сосен. Расставлены были шатры, костры разбросаны среди них. Если в лесу их настигло с полсотни воинов, то здесь угадывалось ещё не меньше сотни. Завидев приближающийся отряд, лагерь всколыхнулся, забегали воины, собираясь вокруг своего предводителя. Вартай — так он назвался перед чужаками, хотя кто из них были чужаки, это ещё предстояло выяснить, и самое главное — почему они нападают на деревни, грабят и уводят в полон людей. Скручивать их верёвками похоже не собирались, что радовало, но не меньше и настораживало, ведь убитых им не простят.

Вартай прошёл к костру, другие перед ним с почтением расступались. Он встал перед огнём, и теперь его можно было хорошо рассмотреть. Пребран не ошибся — на вид и двадцати зим нет, но высокие скулы, заострённый нос, проницательный взгляд и медного отлива волосы и щетина придавали ему вид если не благородный, то волевой, а тлеющий глазах огонь не являл молодецкую горячность, а холодил решительностью.

Пребран переглянулся с воеводой, который тоже пытался хоть что-то понять.

— Где мои люди, Вартай, ещё двое? — начал первым Пребран.

Вождь поднял руку, давая знак своим воинам, и уже скоро к костру вывели связанных Никраса и Гроздана, изрядно помятых и побитых, но всё же целых. Мужчины смотрели на врагов дикими злобными взглядами, но, завидев княжича замерли, сглатывая. Конечно, все они знали, что могла их ждать засада, что нужно быть на стороже, и все равно угодили в лапы. Да видно тому суждено было случиться, знали бы, где падать, соломы бы подстелили, да кто ждал, что разбойничья шайка-лейка целым войском окажется.

— Шибко буйные были, пришлось вязать. Твоим людям я не хотел вредить, — глянул Вартай недовольно на своих воинов, — да за всеми не усмотришь. Признаюсь, ждали мы не ту ватагу, — вождь недоверчиво прищурил глаза. — Наслышан я, что Ярополк гостей дорогих с северных земель принимает, стало быть, это вы и есть. Неужто дорогой заплутали? Городище ваш, насколько знаю, в другой стороне. Скажи мне, княжич, что привело вас, чужеземцев, сюда, в леса столь отдалённые?

Как бы ни был он юн, а в сравнении с княжичем и не проигрывал, держа подле себя стольких людей, и каждый сейчас за своего предводителя готов был отдать голову на отсечение, жизнь. Потому Пребран не стал пререкаться да властью мериться, да и положение не то, чтобы поперёк слова идти — всё же проиграли, что ни говори, как бы от того душа ни кривилась. Ответил:

— Всё верно, мы и есть. На веси Оруши часто нападают тати, грабят, разоряют, уводят скот и людей. Ты, если о нас наслышан, верно знаешь и старшего Радима, так вот, увели у него людей.

Вартай выслушал внимательно, поднял подбородок, хмыкнул, поглядел на мужчин, что обступили с обеих сторон каменной стражей — оба широкоплечи, ростом в косую сажень, издали за медведей принять можно.

— И я обещал, что ему вернут их, — дополнил княжич, глядя на Вартая прямо.

— Беду его я знаю, — неспешно ответил тот.

Пребран в свою очередь тоже хмыкнул.

— И деревню не ты сжёг и разорил подчистую?

— Знаю, что поверить сложно, но так и есть, хоть и выглядит наоборот, — уверил вождь, вселяя ещё большее смятение. — Тати, что спалили деревню, ушли на север, трогать мы их не стали, людей выкупили, а их самих отпустили.

Пребран приподнял брови, быстро глянул в удивлении на Вяшеслава. Тот едва только плечом пожал, обращая настороженный взгляд на Вартая, намереваясь слушать дальше.

— Сказ твой хорош, Вартай, но как-то не верю я тебе.

— Понимаю, — согласился он, — не трогаю их, потому что хочу вытравить князя из Оруши, — на последнем он заострил особое внимание, выговаривая вкрадчиво каждое слово.

Мужчины кругом заухмылялись. И только тут к воспалённому недавней сечей сознанию княжича пробилась догадка. Он оглядел с головы до ног сгинувшего двадцать зим назад наследника.

Пребран стёр с губ проступившую кровь.

— Что же ты, князь, прячешься? Не заявишь о себе, о своём наследстве? Или не нужно оно тебе?

Вартай помолчал, раздумывая недолго, а потом вдруг тронулся со своего места, покидая свою охрану, как бы желая немного пройтись вокруг костра, приблизился. Стража забеспокоилась, но с места своего не сдвинулась, да и зачем — наверняка где-то за деревьями их держат под прицелом лучники. Чуть не осторожный шаг — и жало в сердце.

— Я двадцать зим жду, — ответил вождь, останавливаясь в двух шагах от княжича, смотря в глаза прямо, бесстрашно, блестело в его взоре такое же хладнокровие, как и миг назад. — Войско моё не такое и большое, узнай обо мне Ярополк — раздавит. Силы его велики, мои куда меньше, я не могу позволить себе лишиться всего, у меня нет права на ошибку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Пребран сощурился, подозревая, что отсюда не уйти ему теперь.

— Значит, не отпустишь нас?

Воины зашевелились, восприняв его слова как угрозу, переговариваясь, смотрели на чужаков с недоверием и опаской, да только команды скрутить их Вартай не давал.

Вартай одним рывком оголил меч, остриё которого тут же упёрлось в горло княжича. Вяшеслав и Ждан дёрнулись, но их тут же скрутили воины.

— Ты убил много моих людей, каждый из них мне как брат, — сказал он, и голос его был такой же ледяной и тяжёлый, как блеск стали.

Пребран, оторвав взгляд от упирающегося в шею клинка, посмотрел на молодого вождя.

— Мы не нападали первыми, — напомнил он, пребывая в таком же спокойствии, как и миг назад, неотрывно глядя в глаза Вартаю. — Моего воина ранили и взяли в плен ещё двоих. И искали мы тех, кто учинял людям беды. Как и все в округе, о твоём войске мы не знали. Если вы никому не желаете причинить зла, зачем же первыми напали?

Повисло молчание, лишь полнилась тишина гулом огня. Лезвие неожиданно ушло от шеи в сторону. Пребран вдохнул свободнее, наблюдая за вождём, пытаясь понять, что решит он. Поразмыслив, Вартай, опустил меч, но ни единый мускул на его лице не дрогнул — не угадаешь, что ждать от него в следующий миг.

— Я ждал войско Ярополка, — ответил, наконец, и в голосе его дрогнула и исчезла досада.

Он посмотрел на огонь. Всполохи света облили половину его лица, другую полвину скрывала густая тень, что придавало ему грубой резкости, и стало понятно, что всё это время жилось ему не так и просто. Да и в самом деле, скитаться по лесам, зная, что имеешь право на княжеский стол, весьма тяжело. Вартай имел железный нрав, раз сумел призвать к себе столько людей, готовых верно служить.

— Убивать я тебя не стану, — он повернулся, подал знак своим людям развязать плененных, новь повернулся к княжичу. — Мне враги не нужны, а нужны союзники.

Никрас и Гроздан, освободившись, разминая лопатки и руки, прошли к воеводе, то и дело зло оглядываясь на Вартая.

— Твоя гибель мне не на пользу, а тем более, у Вячеслава есть какие-то дела к Ярополку. Но теперь передай доловскому князю, что скоро взойдёт на княжий стол истинный наследник.

Самоуверенности хоть ковшом вычерпывай. Пребран глянул на него, и слова едкие едва не сорвались с языка, да только зачем судьбу лишний раз испытывать, и так по острию ходит. Промолчал, сдержавшись.

— Отпустите их, — велел вождь детинам, которые отделяли от княжича воеводу и Ждана, а потом обратился к Пребрану: — Пленных тебе не отдам, верну, когда сяду в Оруши или... — он помолчал, — когда погибну.

Вартай отступил, а затем развернулся, на ходу вкладывая меч в ножны, пошёл прочь, теряясь в толпе, в глубине лагеря замелькали тени меж шатров, поднялся шум. Воины Вартая, оставшись одни, переглянулись между собой, да всё равно бросали спесивые взгляды на чужаков. Горячность стала совсем спадать, и теперь предутренний мороз хватал куда крепче, даже жар от костра не грел совсем. Ко всему от полученных ран стало знобить. Да и что говорить, даже Вяшеслав с широкой своей душой был на грани. Послышались шаги, к костру вышли стражи Вартая.

— Князь велел проводить, — отозвался один из них, с кудлатой бородой и голубыми, обжигающими морозом глазами.

Покидали лагерь, не оборачиваясь, княжич чувствовал, как в его спину врезаются взгляды воинов. Видно, были не так уверены в них, как Вартай, что милостиво их отпустил. Шли медленно, а когда оказались средь скальных утёсов, окутанных мохнатыми елями да соснами, остановились. Косматый муж вернул воинам оружие и дал знак своим людям, махнув рукой. Те пошли обратно, не сказав ни слова. Впрочем, брататься с ними никто и не собирался. Случившаяся неурядица не укладывалась в голове. Взгляд княжича упал, как камень, на Никраса и Гроздана — те руками только развели.

— Даже и понять ничего не смогли, как они нас скрутили, — попытался оправдаться Гроздан.

— Пошли, от костра верно уже и углей не осталось, — только и ответил Пребран, не находя в себе никакого терпения говорить.

Мысли о раненном Саргиме подтолкнули поторопиться продолжить путь. Воевода молчал, да и все остальные — тоже. Что тут скажешь, конечно, такого поворота они и не ждали. Ещё больше омрачало то, что девиц не вернули, а только смертей зря натворили. Вражда, коли поселится в умах, заслоняет всё вокруг, как тучи — светило. Воины приободрились, когда нашли Саргима живым, и не только живым, а способным хоть и худо-бедно да передвигаться, он даже костру не дал погаснуть. Неестественно бледный, лежал на боку, прислонившись здоровым плечом к дереву. Поход не принес никакого толка, и от вспоминая о тех, кто остался лежать там, в лесу, стало ещё сквернее. Выходит, и зря всё. Для разговоров и пустых пересудов не было времени и сил, воины принялись перевязывать полученные в сече раны.

Вытирая на плече кровь, что текла из раны, портя рубаху и всю одежду, Пребран перетянул лоскутом ткани плечо. Закрепив узлы, подсел к огню, устало опёршись спиной о шершавый ствол ели. Хорошо бы на ноге перевязать рану, но холод сковывал, и сил уже не хватало ни на что. Дотянет до общины Радима.

Пребран помрачнел, представляя, как завтра огорчится Ладимира, когда не увидит сестёр среди вернувшихся.

«А ведь надеялась…», — скривился, понимая, что и рассказать о Вартае не сможет. Если узнает о нём Ярополк, так князя и вовсе не выкурить из городища.

«Вот зараза!»

Уходя от скверных мыслей, Пребран закрыл глаза, некоторое время лишь ощущая на лице жар костра, но в недрах суетливого ума вдруг всплыл образ Даромилы. Она же там совсем одна осталась. Забухала в ушах кровь, а дыхание задрожало, толкнулась в грудь тревога. Тут уж стало вовсе не до отдыха, да и какой теперь может быть сон — его бы воля, прямо сейчас на коня и назад, в острог. Пребран открыл глаза, оглядывая примостившихся у огня мужчин. Саргим спал, как и Гроздан. Никрас, Вяшеслав и Ждан переговаривались о чём-то отвлечённом. Нет. Другим всё же нужно было дать хоть ненадолго прикорнуть, да и раны у Саргима были посерьёзней, чем его, благо хоть кровь остановилась. Не будить же его да в седло поднимать. Невольно скользнула мысль отправиться вперёд них, но тут же погасла, Вяшеслав так просто его не отпустит, увяжется, а ему отдых тоже нужен.

Так он и просидел в беспокойстве, не в силах уснуть. Но едва только небо начало светлеть, Пребран поднялся на ноги. За ним потихоньку подобрались и остальные. И лучше бы уж вовсе не присаживался, все кости выворачивало и ломило, совсем одеревенели мышцы. Утешало то, что до острога рукой подать, день ещё потерпит в седле, а там и отдохнуть можно. Правда лучше уж поскорее покинуть и Радима, да вообще эти неспокойные земли с их враждебными племенами. Но боль и усталость исчезали, стоило подумать о том, что ныне увидит зеленоглазую княгиню, в груди замирало от одного представления, и оттаивала корка льда, поднимая с потеплевшего дна что-то лёгкое, дурманное и желанное настолько, что кружилась голова. Пребран, расправившись с упряжью, тряхнул головой, очухиваясь, взъерошил пышную гриву коню. По крайней мере, он попытался помочь… Поднял подбородок и ненароком застыл, вслушиваясь в предрассветную тишину, что затопила лес, оглушая неподвижной толщей, будто уши закрыла вода. Но в следующий миг жизнь буйно зашумела, прорезая слух, сбрасывая холодные оковы — полилась птичья трель, всё вокруг задышало, зашевелилось, пролетели над мощными раскидистыми кронами совы, бездонное прозрачное небо над ними, смотревшее сверху, оттаивало, покрывали его розовыми кружевами облака, всё гуще окрашивались вздымающиеся верхушки сосен золотом. И не такая уж и давняя стычка показалось тягостным сном, который необратимо ускользал вместе с уходящей ночью.

Пребран, обжигая горло, вдохнул полной грудью морозного воздуха, пропуская его через себя, в каждую частичку тела. Холодная зябь прокатилась по спине, поднимая волосы на затылке. Никогда ещё так явственно не чувствовалось ему существование, никогда оно не было таким желанным, до покалывания в ладонях. Ничто не вечно, всё предаётся праху, но для того, чтобы возродиться вновь, вновь ощутить будоражащую сладострастную жажду жизни.

— Сможешь удержаться? — нарушил тишину Вяшеслав, передавая поводья Саргиму.

Пребран оглянулся.

— До очага хоть ползком, — ответил он, имея силы ещё и шутить, что радовало.

Саргим нынче выглядел свежее. Быстро собравшись и водрузившись в сёдла, воины покинули становище.

Гаяна, жена Радима, так и оставила гостий под своей кровлей, выделив им самую теплую и уютную светлицу на втором ярусе. Лишний раз женщин не тревожила. Один раз только заходила узнать, не нужно ли чего. Но уже и ничего не скроешь, глаза-то у неё на месте были, видела она отчётливо ссадины да синяки, которые стали уже пропадать. Женщиной хозяйка показалась стойкой, волевой, и с гостьей не заговаривала лишний раз, что было лучше для всех.

Даромила отложила рукоделие. Взялась за него ещё вчера только лишь ради того, чтобы хоть как-то отвлечься и успокоиться, да только пальцы исколола все, работа никак не хотела ладиться, а мысли всё в порядок не приходили. Поднялась, пройдя бесцельно по светёлке, да только всё одно вновь к окошку направилась, прикусив губы — запретила же себе. Божана, что сидела за веретеном, проследила за ней, покачала головой — в последнее время совсем отчаялась хоть как-то разобраться в порывах воспитанницы, вновь принялась скручивать в пальцах шерсть в тонкую нить. Она тоже взяла работу у хозяйки, чтобы скоротать время да безрадостное затворничество, что устроила для них обеих Даромила — стыдно было ей на людях показываться, да и боялась косых взглядов, толков разных смутных, что и без того охватили острог. Вчерашний день длился медленно и лениво, а нынешний и вовсе замер, и казалось, конца ему не будет, уж и лучины в пятый раз меняют.

Даромила прошла к оконцу, открыла волок. С того мига, как уехал княжич, с замиранием смотрела всё на ворота, ожидая увидеть в них Пребрана. Вечерний пропитанный дымом и сеном бодрящий мороз пахнул в лицо, взбудоражив застоявшиеся мысли, хлынув на грудь. Погружавшийся в вечерний сумрак двор по-прежнему пустовал, только одиноко из серого набухшего неба падали редкая снежная крупа. Словно плотину прорвало, внутрь хлынула досада, Даромила сжала кулаки, злясь на себя за то, что ждёт, хоть и не должна совсем, и в тот же миг острая тревога, что таилась где-то под сердцем, уколола, как та самая игла, которую время назад держала она в руке — случилось ли чего?

— Не стой там, застудишься, — произнесла обеспокоенно повитуха со своего места.

Даромила выдохнула и, устало опустив плечи, закрыла окошко, хлопнув створкой, вернулась на прежнее место, вновь взявшись за иглу.

— Побыстрее бы покинуть это место, — проговорила и, что диво, со злостью. Сама не знала, отчего так рвётся уйти. То ли от того, что ожидание стало невыносимо тягостным, то ли ещё от чего, да только разгоралось желание, что кострище. — Может, не нужно ждать их, — говорила сдавленно сквозь зубы, уткнувшись в шитьё. — Уйдём, и им без нас спокойнее станет.

— И куда же пойдём с тобой? — отвела от неё взор Божана, выбрала новую кудель, примостив на лопасть, вновь взялась за веретено.

Даромила, проткнув грубую ткань иглой, рванула нить, вонзила иглу в мягкую игольницу. Довольно на сегодня. Расправила рушник, оценивая старательно проделанную работу, да только ничего не увидела. Голову заполоняло другое.

— Не знаю, куда, — продолжила упрямиться, будто девица юная, незрелая, вешая плотно на спинку скамьи. — Подальше от Оруши лишь бы.

Говорить о том, что чувствует, как внутри всё колышется от волнения — это что переливать из пустого в порожнее. Не привыкшая она жаловаться, с детства не приученная. Да и что говорить, если сама не может разобраться в своих чувствах. Как бросало её в дрожь при воспоминании о том, как княжич касался её, а губы горели от его поцелуя заново, что хотелось подскочить с места и бежать, бежать как можно дальше от всего, потому что всё это не должна она испытывать, да и не нужно ей!

— Не суетись, — утешила её повитуха, поворачиваясь, — пусть идёт всё своим чередом.

— Не могу я, — сказала княгиня полушёпотом, чуть хриплым голосом, смотря в пол, — неправильно это всё, Божана! Кажется, если пойду с ним, то снова угожу в яму. Не хочу больше. Не хочу, — слёзы подступили к глазам, и Даромила закрыла их, сглотнула, унимая мечущиеся перед взором огни.

А потом друг резко выпрямилась, сдавив резной подлокотник до боли в пальцах, едва удерживая готовый прорваться вулкан внутри себя, в котором скручивалось всё: и боль, и обида, и лютая ненависть к мужу. Она раскрыла губы, задыхаясь, и вновь сомкнула их, поникнув плечами. Повитуха не виновата в том, что случилось с её жизнью. И злость да негодование на женщине вымещать негоже. Права она, нужно взять себя в руки, да только как, когда на душе кошки скребут, а сомнения в правильности в своих поступков на части рвут?

— Уляжется всё, — заговорила женщина вдруг мягко, пронаблюдав за резкой переменой в княгине. — Вот увидишь, потом и забудешь.

Даромила повернулась к женщине, взглянула на неё, утонув в голубых, как родник, глазах повитухи.

— Хватит, Божана, и так тошно.

Взгляд Божаны в один миг обесцветился, снова становясь твёрже льда. Она сомкнула губы, промолчала. Говорить бессмысленно, знала, что всё равно княгиня — да и не княгиня уже — по-своему поступит.

Даромила прошла к оконцу, приоткрывая створку. Внизу сбегались к раскрытым воротам мужчины, встречая въехавших во двор всадников. Знакомую сердцу фигуру княжича княгиня узнала сразу, выделив из всех остальных, хоть лица его и не видела, а широкие плечи и сильные руки, что сжимали повод, углядела. В груди дрогнуло. Даромила одёрнула себя, понимая, что улыбается, призывая уняться расплескавшуюся радость, да только от чего-то ещё сильнее заволновалась.

— Чего там? — поднялась Божана, заглядывая в окно. — Вернулись?

Двор всё больше заполнялся людьми — каждый в этом остроге ждал отряд, как прихода весны, потому сбежались встречать чуть ли не всем поселением. В толпе Даромила приметила и Ладимиру, которая выбежала чуть ли не вперёд всех, не покрытая, только коса и мелькнула, стирая совсем улыбку с лица княгини. Княжич спешился, затерявшись в толпе людей да в густоте опускающейся ночи. Поднялся шум вместе с лаем собак и криками детей, все наперебой расспрашивали вернувшихся, и только тут Даромила заметила, что вернулись они одни. Слишком высоко, чтобы услышать хоть что-то, и только доносило обрывки слов «увели» да «ушли», а кого «увели» и кто «ушли», девушка только гадала, но по разочарованным возгласам да рокоту селян, княгиня поняла, что вызволить людей Радима не удалось, а враги не наказаны.

Даромила отвернулась. Божана, увидев, как девушка вдруг омрачилась, отстранилась от окна и опустилась на скамью, выдохнула, продолжая смотреть на улицу:

— Хоть живые.

В голове потемнело, и казалось, глухая стала к окружению, угрюмо сжав губы, пока внизу не поднялся такой гул, будто табун волов запустили, топот множества сапог перемешался с грохотом скамей и столов. А как отлегло, встряхнулась и против воли стала вслушиваться в каждый возглас, вырывавшийся из общего гвалта, от чего внутри всё леденело — не позовёт её с собой княжич, хоть и боялась этого больше всего. Кровь так и стыла в жилах от терзаний, от того, что вдруг позовёт с собой, или напротив — нет. И то, и другое пугало до одури.

Нутро терема не стихало, видно устроили застолье по случаю отъезда доловской дружины. Божана вернулась за свою работу, не зная, чем ещё утешить девушку. Даромила всё вслушивалась в доносившиеся голоса, а потом в светлицу заглянула девица, принеся на широком деревянном подносе еду гостьям. Есть не хотелось совсем, но наставница всё же уговорила, и Даромила съела кусок пирога с грибами, запив квасом. Потом принялась вдруг готовиться ко сну, хоть совсем и не хотелось спать, но ничего, как-то попытается, иначе голова просто лопнет от тягостных раздумий, кои к ночи только сильнее овладевали, набухали, как тесто. Только сон способен помочь забыться хоть на время да утихомирить мысли. Княгиня расправляла постель, а сама всё на дверь смотрела. И зачем ждёт?!

Она стянула повой и верхнее платье, оставшись в исподнем, нырнула под покрывало и, положив голову на руку, наблюдала, сощурив глаза, как колышется огонь лучины. Княжич — он вон какой, все девушки на него засматриваться, не давал покоя юным сердцам чужеземец, а Ладимира так и вовсе глаз не сводит. На кой Даромила ему сдалась, несчастная женщина с не сложившейся женской долей? Странно ещё, что сам не женатый, уж столько красавиц вокруг вьётся, а в своём городище поди и подавно. Вспомнилась и Искра — уж она-то завидная невеста. Даромила вздохнула, закрыла глаза, пытаясь выкинуть всё из головы, но стоило отвлечься, как вновь возвращалась мыслями к тому, что забрало у неё покой. Хорошо бы проснуться завтра и не обнаружить доловцев в остроге. Даромила нахмурилась, а в груди заныло — нет, вовсе не хорошо делалось, как представит, что не увидит больше княжича. Холодный разум всё же взял вверх, и Даромила решила, что лучше будет, если она сама откажется идти с ними в Доловск. Лучше для неё и для него, и хоть как бы от этого гадко и больно ни было, но нужно быть в трезвом уме, не идти на поводу у сердца, которое верно хочет погибели.

Постепенно внизу шум стихал, и только слышалось шуршание от веретена, что вертела в руках повитуха, а потом полилось и тихое пение наставницы, развеивая все смутные тревоги. Даромила ощутила себя как в детстве, когда матушка вот так же пела песни на ночь. Стоило сомкнуть глаза, как утонула в небытии, где мягкий голос обволок, как тёплое молоко, со всех сторон, но голос этот был уже не повитухи, а матушки, и пела она о своей нелёгкой женской доле. Каждое слово камнем падало в самую глубь, медленно опускаясь на дно, покрываясь илом, а дальше глухая пустота…

Кто-то бережно укрыл её озябшие плечи, и Даромила проснулась, едва только разобрала постороннее присутствие и чужой, но волнующий запах. Она открыла глаза и проснулась окончательно, когда в свете тускнеющей лучины различила очертания Пребрана. Уж не снится ли ей? Даромила, хмурясь, сонно оглядела светлицу, обнаруживая, что повитухи нет на месте.

— Её здесь нет, — поспешил оповестить Пребран.

Взяло жуткое стеснение.

— Что же ты, княжич, — Даромила приподнялась, натягивая больше на себя покрывало, поёжилась от взявшей неловкости, — так и будешь приходить, когда тебя никто и не зовёт?

Пребран усмехнулся, продолжая стоять на месте, обводя её взглядом. И пусть находилась она под покровом, а смотрел так, будто и не было на ней ничего. Жар прихлынул к лицу. Захотела прикрыться, подняла руку, да только убрала за ухо выбившиеся из узла волосы.

— Я прихожу, когда меня кто-то ждёт, — ответил он просто. — Или я не прав?

Даромила замерла — и откуда ему-то всё ведомо? Но тут же обругала себя за то, что поддалась на уловку. Он же просто-напросто лукавит, играется, как волк с ягнёнком. Княгиня приподняла подбородок, пытаясь сохранить какую-то твёрдость и невозмутимость, но они тут же разрушились, когда губы княжича растянулись в широкой улыбке, от которой Даромила неожиданно для себя обомлела — улыбка его на загляденье. Да только ей вовсе не смешно. Пребран не стал смущать больше, чуть отошёл к столу, как-то тяжело опустился на приставленный к стенке сундук, и только тогда Даромила поняла, насколько он был уставшим. Сдержала себя, чтобы не броситься в расспросы и как-то помочь, напомнив себе, что не собирается подавать никакого повода. Он, откинувшись спиной и затылком к стенке, повернул к ней голову, которую видно и держать не было сил, и в тлеющем свете лучин Даромила отчётливо разглядела его лицо, которое было в полосах ран. Позабыв обо всём на свете, она вскочила с постели, приблизилась, коснувшись ладонью лица, заставив княжича повернуться ближе к свету, оглядывая беспокойно, а внутри сердце молотом забилось. На лице, шее и руках — везде были порезы.

— Тебе же помощь нужна. На вас напали? Что случилось?

Пребран смотрел на неё и ничего не говорил, а глаза его казались пустыми и в тоже время глубокими, утонуть можно. И когда мужчина коснулся её руки, что так и поглаживала щёку, она, опомнившись, резко отпрянула. Прошла к бадье с водой, торопливо, с излишней суетой подхватив рушник и ковш, и даже не услышала, как мужчина приблизился к ней со спины. Забрав из рук посудину, бросил обратно. Жар его тела окутал спину и плечи, а руки легли на талию, охватив в кольцо. Даромила замерла, затаив дыхание, чувствуя, как ласковые пальцы его прожигают ткань и кожу, и лишь только рвалось дрожащее дыхание, и она судорожно втягивала в себя воздух, пытаясь вместить в грудь как можно больше. Плечо вдруг обожгли губы, уколола щетина, дыхание княжича потревожило пряди волос на шее, от чего прокатилась будоражащая дрожь по спине. В глазах Даромилы мгновенно потемнело, а внутри онемело всё, будто она встала на край обрыва и вот-вот опрокинется в бездну. Она откинула голову на его плечо, позволяя целовать себя, его волосы погладили щёку, и пахли они хорошо, слишком, чтобы о чём-то постороннем думать, только дышать глубже хотелось.

Поцелуи княжича стали настойчивыми и жадными, он вдруг сковал её подбородок пальцами, повернул её к себе, погладив по волосам, накрыл губы своими обветренными морозом, но такими желанными и сладкими, как хмельной мёд. Княжич покачнулся, тихо выдохнул, притянул её плотнее к себе, прижимаясь. Она почувствовала его твёрдое тело, тугие мышцы и бёдра через тонкую ткань ночной рубахи.

«Что же делает?» — вонзилось, что спица, осознание происходящего. Ещё немного и не устоит, хотя уже ноги едва держали. Княгиня, сжав пальцы в кулаки, заставила себя отстраниться, покачнувшись, что былинка на ветру.

— Отпусти, — прошептала она ослабевшим голосом.

И следом, высвободившись из ставших каменными рук, отошла на пару шагов.

— Уходи, прошу, — попросила, глотая воздух.

Голова кружилась. Сердце стучало где-то в горле, и как бы грубо и холодно это ни звучало, но так будет лучше для обоих. Или для неё. И с горечью подумала — матушка права, она ледяная, и совсем нет в ней тепла. Теплее в речке по весне, чем рядом с ней.

Как бы ни бушевали чувства, Пребран, хоть и заострились его черты, оставался расслаблен. Впрочем, так только казалось на первый взгляд, под тенями ресниц в глубине его губительно-серых глаз дрожало неуёмное пламя. Он напряжённо глянул на дверь, потом вновь на княгиню. Выдержав ещё мгновение тишины, княжич шагнул к двери, и к глазам девушки уже подступили опостылевшие слёзы, но, конечно, вида она никакого не показала, сдерживаясь. Однако княжич вдруг помедлил, замер, верно что-то решив, повернулся, посмотрев по своему обыкновению, с пытливым прищуром.

— Ты правда хочешь, чтобы я ушёл? — прогудел его голос, отозвавшись у неё внутри.

Даромила не дала и доли мига себе на раздумья, ведь она уже приняла решение.

— Да, — сказала, облизав губы, которые сушил жар. — Я хочу, чтобы ты… Совсем ушёл.

Слова, что оползень каменный, осыпались перед ней, отрезая её от княжича, и уже назад их не взять. Пребран нисколько не изменился в лице, смотрел так же неподвижно-опасно с высоты своего роста.

— Хорошо, если ты так желаешь, — бросил и, выдохнув, развернулся, быстрым шагом пересёк светлицу, дернул дверь. Немедля вышел за порог, прикрывая за собой створку.

Даромила так и стояла посередине светлицы, а в голове всё трезвонил его ответ. «Если ты так желаешь».

«Ничего я не желаю!» — хотелось крикнуть вслед, но все силы разом покинули её, а грудь заволокла боль. Глаза затуманились. Даромила до последнего боролась с подступившем отчаянием, да куда там, слёзы покатились по щекам, обжигая. Она угрюмо сжала губы и вернулась к лучине, да только взглянула на неё, та потухла. Руки не слушались, подрагивали. Княгиня стала бессмысленно ходить по пустой светёлке, ожидая, когда же вернётся Божана. С ней всё потише на душе, не так больно и пусто, но повитуха, как назло, всё не возвращалась, а светлица что клетка стала — невыносимо находиться в ней. Побродив по углам, Даромила всё же вернулась на лежанку, опустилась, свернулась клубком, закрыла лицо ладонями, ругая себя за всё, что не сделала, и за всё, что сделала, да только ничего больше не изменить.

Плакала она долго, пока глаза не стали сухими, словно в них песка насыпали, пока не начали болеть и резать. Потом забылась, балансируя где-то между сном и бодрствованием. Хоть и слышала она сквозь толщу дремоты, как скрипнула дверь — вернулась Божана, как заголосили первые петухи, как зазвучал за дверью топот слуг, а вставать всё никак не хотелось, да выдернуть себя из полусна не могла, пока её не растолкала наставница. Даромила потёрла распухшие от слёз веки, поднялась, заплетаясь ногами в подоле, прошла к бадье и долго умывалась студёной водой, пока кожа не онемела. Немного да пришла себя. Утренний белёсый туманный свет окутывал светлицу.

— Куда ты вчера ушла, Божана? — спросила девушка, утираясь рушником.

— Так в храм, Богов просила о помощи, — ответила повитуха, продолжая как ни в чём не бывало складывать вещи. Неужели уже собирается в путь отправляться? Но вдруг опомнилась, повернулась. — А что?

Даромила, повесив полотно на крюк, буркнула:

— Ничего.

Не стоило её подозревать и винить в чём-то, как бы Даромила к этому ни привыкла, а делать крайними других не следовало. Сама позволила княжичу приблизиться к себе. И гневаться нужно на себя.

— Проснулась, а тебя рядом нет, — отмахнулась только.

— Так я ж тебя упреждала.

Даромила удивлённо вскинула брови, но тут же вспомнила, что и в самом деле женщина предупреждала ещё со вчерашнего утра. Княгиня прошла к повитухе, забрала из её рук свёртки одежды, сказала:

— Мы никуда не едем.