Я получила письмо от моей подруги по институту Ольги. Она будет проезжать через Ростов и остановится повидать меня. Мне было интересно встретиться с ней. Ее студенческие годы были очень несчастливыми. На третьем курсе партийная организация института нашла, что ее идеология требует исправления и ее, оторвав от ученья, послали на год на завод в качестве работницы "у станка". Кроме того, у нее был неудачный, доставивший ей много горя, роман с одним из партийных студентов, Максимом. Через год после исключения я встретилась с ней в Ленинграде. Перенесенные неприятности закалили ее как сталь, ее политические взгляды откристаллизовались: она сделалась врагом коммунизма и желала с ним бороться. Я знала, что она в конце концов кончила Ленинградский институт и уехала работать на одну из окраин Сов. Союза.

Ольга приехала в воскресенье утром и в этот же день вечером должна была ехать дальше. После четырех лет разлуки я не увидела в ней перемен. Как и раньше, красивая и вредная, она была небрежно и немного по-мужски одета: грубошерстное пальто "реглан", темная узкая юбка, блузочка с воротником под галстук. Коротко подстриженные, естественно курчавые волосы дополняли сходство.

— Такая неожиданность! Как ты узнала мой адрес? — спросила я ее.

— Встретила твою приятельницу Лиду, она и дала мне адрес. Она рассказала, что ты оставила работу в институте по собственному желанию, я удивилась, тебе ведь очень хотелось работать в институте, почему же ты бросила?

— Нам нужно было переехать в Ростов, Сереже предложили здесь хорошую работу.

— Вот что значит быть замужем. Обуза это.

— Обуза для мужа, — отозвался Сережа.

— Обуза для обоих, — засмеялась Ольга.

— Сказать откровенно, я не была особенно счастливой, работая с Лагутиным. Он разрабатывал теорию просеивания и около года я все сеяла и сеяла сыпучие тела. Проблема может показаться несложной, но она требовала массы опытов и математических расчетов. Работая с ним, я увидела, что он "кулак и эксплуататор", все время требовал, чтобы я работала над его темой, а мне хотелось заняться чем-нибудь самостоятельным.

— Этого и нужно было ожидать. Через это нужно было пройти.

— С Лагутиным это было не "пройти", а все время идти по его дорожке. Мы еще не кончили теорию просеивания, а он уже задумал разрабатывать другую теорию, говорил, что у него накопилось много идей в голове, за то время, пока у него не было специального ассистента. Я бы не возражала разрабатывать его идеи самостоятельно, но он заставлял меня точно следовать всем его указаниям. Короче говоря, я боялась, что он сделает из меня, как выразился Чехов, ломовую лошадь в науке.

Сережа стал расспрашивать Ольгу.

— А у вас, Оля, работа интересная? Такая, как вам хотелось бы?

— Интересная, но тяжелая. Строим гидростанцию руками заключенных, лагерниками. Я одна из немногих вольнонаемных. По окончании института я сама выбрала эту стройку. В институте были довольны; мало кто хотел ехать на Крайний Север. На работе со мной считаются, поручают более ответственные задания, чем я могла надеяться иметь сразу после окончания. Когда ехала, то не знала, что буду работать с заключенными. Знала бы, может, не поехала бы. А теперь вижу: это мне на пользу. Увидела строительство коммунизма на практике.

— У Сережи брат таким образом практикуется где-то возле Байкала.

— Вы представляете, какая неразумная трата людской энергии, просто с технической точки зрения. Таким количеством людей, если бы они работали добровольно и жили бы по-людски, можно две станции строить. А ведь как нужны нашей стране эти станции! Но на этих стройках партия преследует две цели: построить станцию и уничтожить людей, способных ей сопротивляться. В этом-то и ужас.

— Как вы сами живете? Тоже плохо?

— Нет, терпимо. Живем в лесу, в бараках, но у меня отдельная комната, даже прислугу дали.

— А в свободное время?

— Его у меня не очень много. Есть несколько друзей, лес кругом интересный. Научилась ходить на лыжах. Только вот книг мало, таких, какие можно перечитывать несколько раз, нет. Мне книги нужны как разрядка, как наркотик, ведь я водки не пью. И представьте, как мне повезло: у отца я нашла томик "поэз" Игоря Северянина.

— Северянина?!

— Вы не представляете, какое это сокровище в моих условиях. Валя, у тебя есть его стихи?

— Есть.

— Принеси сюда.

Я принесла, Ольга, полистав немного, нашла:

— Вот, например, представьте, я целый день вижу измученных, одетых в лохмотья людей, да и сама в ватнике, нос от мороза шелушится, руки огрубели… прихожу в свою лачугу, открываю книжку и читаю:

Прочтешь и даже смешно делается. Такая вычурная нелепость, а ведь красиво! Или вот еще:

Ведь такие слова, такие образы даже из памяти людей ушли. Это такое далекое, просто не может тебя касаться, привлекает только красота и музыка стиха. Представляешь?

— Представляю… Но не кажется тебе, что это похоже на извращение? Знаешь, как у Достоевского: Лиза говорит Алеше "…хочу смотреть на мучение ребенка и есть ананасовый компот".

Ольга покраснела от негодования.

— Ну, ну, Валя, ты перегибаешь палку — заступился за нее Сережа, — Оля защищается от жуткой действительности контрастом, а Лиза хотела создать жуткий контраст для себя. Это совсем не одно и то же. А я, Оля, у Северянина люблю только одно стихотворение; и, по-моему, если бы он написал только его одно, то и за это ему честь и слава. Это "Русская"… Не пора ли обедать?

— Ольга, — спросила я ее после обеда, — а тебе не страшно работать с заключенными?

— Валя, как ты можешь так говорить! Ведь в лагерях сидят, главным образом, русские крестьяне, самая работоспособная, лучшая часть крестьян, хозяева. Они такими и остались.

— Ну, там ведь есть разные другие… Я думаю все они озлоблены и работать с ними не легко.

— Разные другие, на общих редко работают. Хотя у меня работал интересный тип — матрос с "Потемкина". Здоровый дядя и страшно обозленный. Представляешь, делал революцию, а попал в лагерь как контрреволюционер. Рассказывал, что он один из первых вступил врукопашную с офицером. Ему офицер штыком распорол грудь; метил в сердце, но штык скользнул по ребрам. Громаднейший шрам остался! При рассказах о своих злоключениях он всегда задирает рубаху и показывает шрам.

— Что-нибудь рассказывал о бунте на Потемкине?

— Немного рассказывал. Говорит: "не верьте, что в кино показывают, все брехня, никаких червей в мясе не было, кормили хорошо".

— Чего же они восстали?

— Говорит, сагитировали их революционеры, а они, дураки, поверили. А остальные крестьяне, какими были в деревне людьми, такими и остались. Ах да, ведь я тебе еще не сказала, дома-то я была по декретному отпуску. У меня дочка родилась. Так вот, когда рабочие узнали, что я беременна, а я скрывала до шести с половиной месяцев, так они меня прямо оберегать стали. Укладываем арматуру, так десятник клянется, что все сделает правильно, лишь бы я в кессоны не спускалась. Я, конечно, все равно спускалась и осматривала арматуру перед заливкой бетоном, но никогда огрехов не находила.

— Выходит, ты их клятвам не особенно доверяла.

— Дело не в клятвах. Заключенные обессилены, а работают по одиннадцати часов. Боялась, что ошибутся. Технически работа для меня интересная, но противно участвовать в строительстве каторжанами. При первом удобном случае перейду оттуда.

— Вот тебе удобный случай: дочка родилась.

— Я и собираюсь им воспользоваться.

Когда мы остались одни, я спросила:

— Ольга, а где же твоя дочка?

— Оставила у родителей. Я рада, что родилась девочка, не люблю мальчишек.

— Рада, а оставила у мачехи! Разве нельзя было взять с собой?

— Нет, условия для ребенка не хороши, да и занята я целыми днями.

— А есть ли у твоей дочки отец? — поинтересовалась я.

— Какая ты смешная, конечно, есть отец. Это не было непорочное зачатие, ну, а мужа, если ты об этом спрашиваешь, у меня нет.

— Ты все такая же, Ольга.

— Валя, ну скажи, зачем мне муж? В жизни так много интересного, так много дела, которое хочется сделать! Я просто не хочу тратить силы на семью, не хочу себя связывать. И так много ограничений, которых невозможно избежать, я не хочу добровольно брать на себя еще одно ограничение — семью.

— Но если ты полюбила человека, иметь с ним семью это не ограничение.

— Я не полюбила человека.

— А дочка, ты же собираешься взять ее к себе?

— Возьму, когда она сама будет в состоянии смотреть за собой и помогать мне. Сказать тебе откровенно, я родила ребенка потому, что мне хотелось его. Хочется, чтобы у меня на всю жизнь был родной, близкий человек. Как встретила подходящего отца, так и родила.

— А что думает об этом отец?

— Отец? Он ничего не думает. Разве мужчины думают о ребенке в таком случае?

Я вспомнила, что Максим, ее прежний приятель, "думал" в таком случае и не хотел, чтобы у нее был от него ребенок.

— Он не из заключенных?

— Нет, инженер, как я.

— Вероятно, твоя дочка захочет потом узнать, кто ее отец?

— На память для дочки я запишу на бумажке имя отца и все, что о нем знаю… Расскажи, Валя, ты с Максимом переписываешься?

— Иногда, очень редко. Он перевелся на работу в Ленинград, уже доцент. Женился, и у него есть дочь.

— Которую он, наверно, назвал Валентиной?

— Ты угадала, — засмеялась я.

— Угадать нетрудно. На ком он женился?

— На химичке, она была на втором курсе нашего института, когда мы кончали.

— Ты ее знаешь?

— Очень немного. Хорошенькая блондинка, небольшого роста, лет на восемь моложе его. Кажется, неглупая. Она комсомолка, учиться приехала из Донбасса, отец шахтер… Не знаю, хорошо живут или нет, он в своих письмах о ней никогда не упоминает. Осенью он ехал на новое место работы в Ленинград, остановился на один день в Ростове и пришел повидать нас, но он приехал в рабочий день и я была целый день на службе, так что виделись мы недолго. Он доволен переводом. Интересно, бродя без дела по городу, он купил себе фетровую шляпу и мне было очень странно видеть его в шляпе. Все время, что я его знаю, он носил фуражку одного и того же фасона, а тут вдруг шляпа!

— Что же, он сделался франтом?

— Нет, увидел и купил, а потом, может, и пожалел… Оля, ты еще долго будешь жить в Сибири?

— Пока кончим плотину; вероятно, в следующем году. Потом поеду другую строить, только теперь туда, где работают вольные.

— Так и будешь странствовать, как перекати-поле?

— Странствовать очень интересно. Я не думаю, что я смогла бы жить всю жизнь на одном месте.

Все время, пока Ольга была со мной, в моем уме стоял вопрос: присоединилась ли она к антикоммунистической организации? Нашла ли ее? Когда-то она даже собиралась организовать такую, предлагала мне начать вместе. Наконец я решилась и спросила.

— В настоящих условиях моей жизни — это невозможно, — коротко ответила она.

Я, не собираясь заниматься политической деятельностью, не стала расспрашивать ее более подробно.